Бесплатный фрагмент - В центре Нигде

Сентябрь 1921 года не радовал теплом; шли (к удивлению) затяжные дожди, ветра поднимали опавшую листву и раскидывали ее по брусчатке улиц — но в воздухе пахло не холодом или сыростью, о, нет! В воздухе пахло переменами, свободой и надеждами. Ужасающие события прошлого десятилетия залегли глубокими морщинами, грубыми шрамами, ноющей тоской в закромах грудной клетки; но люди словно впервые вкусили жизнь и все ее прелести — необычайным лекарством стали страх и слезы, трансформировав сознание живых в жаждущее поймать каждый миг этой странной, чудной жизни. Пали четыре могучие империи. Перевернулся напоенной кровью войны мир. И все вокруг спешили жить.

А жизнь вновь приобрела легкость. Впрочем, мне никогда не приходилось на нее жаловаться; перипетии несчастий и хаос окружающего мира будто сторонились семьи, в которой мне посчастливилось родиться. Иногда мне казалось, что даже в день моего рождения, в солнечное утро тринадцатого мая 1899, я ощутила эту необъяснимую силу, что царила вокруг. Все детство и вся юность мои прошли в пригородах Петербурга; и в годы, когда каждый становился сопричастником фундаментальных событий, разворачивающихся в главном городе империи, семья моя словно находилась в каком-то вакууме. Почти всех мужчин в семье миновали войны (а мужчин в семье было много! У деда с бабушкой родилось восемь детей — все мальчики, — и у моих дядюшек рождались только сыновья; я стала первой девушкой рода моего деда, единственной дочерью и единственной внучкой у Тёмкиных), революционные всполохи не жалили нашего уютного имения. Деньги лились рекой, и я жила в роскоши, в благоденствии. На семейных ужинах привычно поднимался тост за моего деда, Павла Игнатьевича, принесшего семье процветание, и за отца — человека, которому было уготовано это процветание приумножать (из всех своих детей дедушка особенное внимание уделял именно ему).

Даже отчасти драматичные события, произошедшие внутри семьи, не приносили чрезмерных тягот или боли.

Отец разошелся с матушкой, когда мне еще не исполнилось шести. На удивление Церковь дала им развод легко и без волокиты. Супружеская чета рассоединилась дружно и полюбовно; матушка отправилась с новым суженым (по слухам, достаточно именитым офицером) в путешествие по миру, отец посвятил себя наукам и книгам — именно благодаря нему я пристрастилась к чтению и изучению истории, мифологии и спиритических наук. Второй раз отец так и не женился. Я оставалась единственным и любимым ребенком, что сказалось на формирующемся характере. Матушку помнила плохо: лишь серые добрые глаза (цвет которых передался и мне), да нежные теплые руки. В сознании отпечаталась ее улыбка и звонкий смех; редкие же фотографии отец не хранил (или не показывал)

Февральская революция пошатнула душевный покой моей семьи: я проплакала двое суток навзрыд, не выходя из своей комнаты. Те чувства я помню ярко и остро: точно вырвали сердце. Падение монархии стало для меня личной трагедией, а каждая новая подробность рубцевала израненную душу. Бабушка, Елизавета Платоновна, гладила меня по густым длинным волосам и просила, чтобы я не лила свои «драгоценные бриллиантовые слезы». Тогда же отец и дед решили, что «Россия погрузится в болото и утопнет, а потому надобно эмигрировать». Мол, лучше это сделать самостоятельно и добровольно, чем ждать, когда того будут требовать обстоятельства и ступающие по пятам большевики. И здесь сама Фортуна нам благоволила: уже к середине июля 1917 я, мой отец и дед с бабушкой обустраивали новый двухэтажный дом в небольшом городке штата Нью-Джерси. Нам даже удалось увезти за собой бесценные коллекции и золото; удача вела нас по протоптанной тропе, и все складывалось в нашу пользу.

Дядюшек же раскидало проведение по всему земному шару: лишь один с семьей остался в России. Не смог покинуть дома и Родины.

Павел Игнатьевич отошел в мир иной через год после нашего переезда. В ночь с шестнадцатого на семнадцатое июля он уснул и боле не открывал глаз. Мы тосковали, и бабушка лила слезы, но удушающего горя не было: глава семейства упокоился с улыбкой на лице, да и жизнь он прожил прекрасную. Дед был необычайным долгожителем (сто тринадцать лет — как многое он застал, как многое увидел!), и до последнего дня сохранял здравость рассудка, бодрость духа и тела. Впрочем, и бабушка, семидесяти семи лет отроду, также проявляла необычайную живость, а лицо ее сохраняло очарование величавой зрелости.

В ту же ночь, как узнается позже, в уже далекой России расстреляли царскую семью, окончательно и бесповоротно разрубив связь с прошлым.

И пока мир переворачивался, возрождался из пепла и учился заново жить, я наслаждалась молодостью, переездом и теплящейся вокруг надеждой на лучшие времена. И пусть сентябрь не радовал теплом, но сердца горели и в глазах сверкали звезды. Нельзя лить слез, ведь каждая из них — драгоценный бриллиант, ведь плакать — непозволительная роскошь.

Модное пальто расцветки леопарда, длинная нить перламутровых жемчужин, классический английский костюм с мужского плеча — я бежала по улице, прикрыв голову книгой. Засиделась в библиотеке допоздна, и теперь ловила в лужах пестрые огни вечернего города. Густой и пряный запах осени; изощренный ритм саксофона из соседнего ресторанчика, где еще не убрали летнюю веранду — парочки кутались в пледы, восседая в плетеных креслах, попивали виноградный сок (никто не смел раскрывать его тайны, так как заведение миссис Мэй было единственным прибежищем для страждущих во времена сухого закона в нашем захолустье). Сама миссис Мэй стояла в дверях, опершись плечом, и театрально курила. Короткие черные волосы, изогнутые тонкие брови. Руки ее украшали длинные кружевные перчатки и массивные браслеты, подаренные многочисленными поклонниками.

— О, Анна! Добрый вечер! Заходи погреться; сегодня у меня играет Тристан Аттвуд. Ты видела, что он делает со своим саксофоном? — она заливисто рассмеялась.

— Благодарю за приглашение, миссис Мэй! Спешу домой; забегу к Вам завтра на кофе!

— Передавай мои приветствия Григорию Павловичу!

Тепло-желтые огни ресторанчика, игривый джаз и шумная улица остались позади. Я забежала в тихий переулок, мечтая поскорее очутиться в горячей ванне. Дождь шел спокойный, прямой, и на душе было безмятежно, пока вновь не возникло острое чувство слежки.

Я остановилась на дороге, как вкопанная. Опустила книгу, посмотрела по сторонам — тихая улочка, редкие огни в частных светлых домиках. Раскидистые полуголые деревья, под ними — ворох расписных листьев. Лужи, дрожащие под дождем. Ни души. Но очень стойкое ощущение на себе чужого взгляда.

В голове всплывали не статьи криминальной хроники, а запыленные фолианты полупустой библиотеки, куда в детстве мы постоянно ходили с дедом. Следом за тем — его многочисленные рассказы о сверхъестественном, и о существах, что живут с нами бок о бок, да только человеческое сознание тут же стирает воспоминания о потустороннем. В это свято верил мой дед. В это свято верил отец. Читал, изучал. В это даже верила бабушка — в Петербурге в свое время даже поговаривали, что в роду ее были ведьмы, да и карты Елизавета Платоновна раскидывала так, будто в воду смотрела. Темными вечерами, еще в Петербурге, когда в стенах домашней библиотеки лились грезы прошлого, Павел Игнатьевич часто вспоминал о колдунье, что нагадала ему, еще ребенку, рождение одних сыновей и внуков — отсутствие девичьей крови в роду. Вспоминал о чудесном спасении в снегах и смертельном холоде Шипки, о возвращении домой и возвышении рода. О том, что нужно просто научится видеть и замечать чуть больше — и приоткроется завеса тайны о мире, сосуществующем рядом с нашим.

В сверхъестественное (отчасти) верила я. Отпечаток взросления в идеологии убежденности в существовании «обратного мира» давал о себе знать — сжала крепче подвеску из оникса и поспешила к дому, благо, он уже виднелся за углом.

Проскользнула мимо дремлющей в кресле бабушки, заглянула в кабинет отца. Поцеловала его в макушку, пока он самозабвенно рисовал какие-то символы на огромном листе бумаги.

— Ты сегодня припозднилась, — обернувшийся отец улыбнулся, закручивая усы, — неужто заглядывала на вечерний концерт Тристана?

— Ох, прошу, не упоминай его! Тристан — невозможный гордец. Никак не примет отказа, — я скинула пальто прямиком на светлый диван. — А еще он крайне ограничен и глуп, бесхитростен и труслив. Рядом с ним я чувствую себя большим мужчиной, — отец искренне рассмеялся. — Кстати, от миссис Мэй тебе горячие приветствия; я пробегала мимо «Глитца», когда возвращалась из библиотеки. Отыскала неплохие материалы для своей работы…. — Заглянула через плечо отца на рабочий стол. — А над чем работаешь ты? Что-то масштабное…

— Все над тем же. Иди, согревайся, промокла насквозь. И, Анечка, — отец окликнул, когда я уже подходила к двери. — Люсиль пришла; она поднялась к тебе наверх. В следующий раз не засиживайся в библиотеке, когда назначаешь встречу.

***

Горячая вода расслабляла и дарила полную гармонию — ощущение слежки извне окончательно растворилось, стоило лишь погрузиться в пенный рай. Огоньки свечей легонько подрагивали, играя на мраморных стенах отсветами. Люсиль помогала распутать причудливую прическу на моей голове.

— Почему ты не хочешь подстричься? Мне кажется, короткая стрижка тебе вполне бы пошла. К тому же, обладая столь модным гардеробом, даже зазорно игнорировать тенденции в прическах и макияже.

— Мне нравятся длинные волосы, они будто бы возвращают на сотню лет назад. Да и бабушка не переживет, если я приду с этой сумасшедшей короткой длиной.

Люсиль посмеялась; она и сама не состригла белокурых локонов из-за крайне консервативных взглядов родителей — ее «папаша» достаточно жестко прекратил любые девичьи попытки следовать моде. Мол, «пока ты живешь в моем доме, ты подчиняешься моим правилам!». Возлюбленный Люсиль еще устраивал жизнь в Чикаго и не торопился забирать свою «зеленоглазую красавицу»… Впрочем, девушка не особо страдала: поклонников у нее — хоть отбавляй, и она позволяла себе вечер-другой провести в приятной компании восторженных кавалеров.

Ажурные абажуры на лампах бросали на стены уютные теплые тени. В последние годы слишком часто возникало ощущение чужого взгляда на спине. Последние месяцы — еще чаще.

— Станешь женой гангстера, — проговорила я легко и непринужденно, хотя на подкорке ощущала страх за милую подругу.

Люсиль Гилберт не была глупа. За наивной внешностью и миловидным очарованием скрывался умелый стратег; но порой даже самые отчаянные игроки терпят поражение. А потому я раз за разом переспрашивала, все ли она продумала, не сильно ли рискует, планируя связать жизнь с человеком, о чьем имени ходила дурная слава опасного манипулятора и жестокого дельца.

— Не беспокойся. Как только Чарли устроится, мы сыграем свадьбу, я переберусь в Чикаго… Это по твоим жилам течет золото; мне еще необходимо его добыть. Где как не рядом с бутлегером искать достатка, гм? Вспомни хотя бы миссис Мэй…

Я перевела взгляд на огоньки свечей.

Меня никогда не торопили с браком. Никогда не надевали кандалы на мои руки, позволяя жить достаточно привольно. Маленькая принцесса, окруженная любовью и пониманием (дед говорил, что «принцессой» меня назвал один его давний знакомый, когда впервые увидел). Мне позволили получить образование и посвящать жизнь тому, что было для меня значимо — и зачастую такой экспериментальный подход воспитания вызывал недоумение у окружающих. Однако главным зачинателем его был мой дед, и с ним уж спорить никто не пытался. Я росла, как домашний символ — обладая всем, угодным моему сердцу. Вероятно поэтому большинство мужчин, проявлявших ко мне интерес, получали отказ. Слишком самодостаточная и избирательная, уже обладающая богатым приданым — найти достойную партию дело сложное, и ухажеры зачастую ничего не могли мне предложить. Каждый из них казался мне мальчишкой.

Потому раз за разом свой отказ получал и Тристан — его ухаживания начались осенью в год моего переезда и продолжались до сих пор. Ему почему-то думалось, что я просто не могу не испытывать к нему симпатии. Хотя, признать, многие девушки сходили с ума по Тристану Аттвуду: легкий в общении, живущий одним днем талантливый музыкант. И, конечно, многие считали его очень красивым: черноглаз, атлетически сложен. Но я не влюбилась бы в него даже будь он самым красивым мужчиной на планете — у меня не было с ним ничего общего. Тристан видел во мне красивую игрушку, которую во что бы то ни стало следовало заполучить — он видел во мне приз. Человек, не получавший ответа «нет» попался на крючок собственного тщеславия.

Ко всему прочему, Аттвуд, несмотря на весь свой шарм и музыкальный талант, оставался поверхностным человеком. Тристан не видел ничего дальше собственного носа, предпочитая даже диалоги выстраивать вокруг собственной личности. Это утомляло. Он не был ни интересным собеседником, ни благодарным слушателем, ни интригующим оппонентом — зато пыль, которую о себе Аттвуд пускал в глаза окружающим, была щедро сдобрена блестками и джазовым послевкусием.

Бабушка реагировала на мое одиночество несколько иначе. Говорила, что привередничаю и перебираю, и так либо одна останусь, либо «черта во двор» получу.

Вспомнилась сырая улица. Мысли путаной вереницей зазмеились в голове…

— Итак, собственно, давай поговорим о том, для чего я пришла, — бодрый голос Люсиль вырвал из кокона размышлений. — Завтра вечером в «Глитце» танцевальный марафон! Нужно подобрать наряд… Ты уже думала, в чем пойдешь? Я краем глаза заметила у тебя блестящие шелковые чулки; они были пепельными или песочными? Найдется ли у тебя и для меня пара?

Ночью спустился сильный ливень, подобного которому я и припомнить не могла. Люсиль осталась ночевать в нашем доме — гувернантка Рута расстелила ей постель в гостевой спальне.

Я долго не могла уснуть; все думала о Люсиль и ее женихе, о Тристане, о работе отца — и о своей работе. Я вполне представляла себя через пару лет преподавательницей истории (или религионоведния?) на кафедре института. И прийти мне хотелось со своими авторскими лекциями, над которыми кропотливо трудилась уже несколько лет. Можно было бы представить труд отца и деда, рассказывать слушателям о мифологии и поверьях… А вдруг (нашей семье ведь так везло?) я могла бы стать профессором?

Усмехнулась мыслям. Припомнила множество богов, мифы о которых становились моими сказками перед сном — уж не помолиться ли каждому, авось кто услышит?

На столе стоял абрикосовый ликер и большой букет свежих красных роз. По стеклам и крыше монотонно и убаюкивающее барабанил дождь. Перед тем как закрыть глаза и погрузиться в сон, я еще раз взяла в руки книгу, которую стащила сегодня из библиотеки — зеленый томик истории архаичных верований был вполне неплох. Мне не терпелось дочитать его и обсудить на выходных с отцом.

В ту ночь я проснулась, разбуженная звуком дождя, бешено барабанившего по крыше. Вынырнула из-под теплого одеяла в прохладную комнату — окно было открыто, — перегнулась через подоконник, ощущая холодные крупные капли. Они падали так часто, что не было видно ни домов, ни деревьев — только темная вода. Дождь лил такой сильный, что я даже не могла различить, где кончалось небо, и начиналась земля.

Еще даже не начало светать. Еще была глубокая-глубокая ночь.

неслучайные случайности

Бабулины карты раскинулись яркими картинками поверх дубовой поверхности стола. Причудливые скелеты, розы и васильки кружились в макабрическом танце дряхлой колоды. К позднему вечеру за окном выглянуло приветливое солнце, и его последние лучи залили домашнюю библиотеку теплом и светом.

Отец не появлялся с самого утра, но волнения это не вызвало — он частенько уходил из дома без предупреждения, иногда пропадая на несколько дней. Его «исследовательский нюх» вел его во дворы, заброшенные дома и укромные местечки, которых люди обычно сторонились. Порой отец мог не возвращаться домой по несколько дней, увлеченный новым для себя открытием — мы вполне привыкли к такому его поведению.

Елизавета Платоновна затянулась тонкой длинной сигареткой, сощуриваясь при разглядывании карточных картинок. Крупные ее серьги звучно звякнули.

— Ну, что ж, юная леди, — деловито начала бабушка, — они опять молчат! Точнее, горят все подряд и абсолютно бессвязно.

— Похоже, Ваши карты меня не любят; столько лет — одна несуразица. Путаница, беспорядок…

— В них царит полнейший хаос, — вздохнула Елизавета Платоновна, подытоживая. Собрала все карты со стола, сосредоточенно затем перемешивая. — Ты никогда не думала, что в этом вполне может быть определенный ответ? Живи, наслаждайся и не переживай. Все станет на свои места, и не стоит торопить события, идущие своим чередом. Я и без карт вполне могу тебе ответить: станешь ты и профессором, и труды ваши с Гришей издадите. Время нужно немного; судьба и без того благосклонна. Чай, иначе бы жили, если бы уехать не смогли. Слыхала, что полторы недели назад Романа Федоровича расстреляли? А ведь он с дядей твоим страшим, Федором Павловичем, в Германской войне бок о бок бился.

— Кто ж Вам так быстро новости доставляет?

— Сороки да голуби, — бабушка подмигнула, пряча колоду.

Мальчишка-газетчик принес вечерние новости и, получив от Елизаветы Платоновны золотую монету, счастливо убежал. «Будем считать это маленьким подношением — добро всегда зачтется, Анна. А теперь иди, собирайся на свои танцы, иначе опоздаешь».

Бабушкины карты говорили с ней обо всех, кроме меня. Выкидывали глупости, падали из рук или складывались с нечитаемые сочетания. Раньше, когда я еще надеялась влюбиться и встретить человека, способного покорить мое сердце, такие хаотичные расклады расстраивали. Когда я вполне свыклась с идеей праздного одиночества и подношением жизни на алтарь исследований — даже веселили. Лучше одной, чем с кем-то вроде Тристана; мужчины, способные меня привлечь, всегда каким-то образом растворялись или уходили. Точно кто-то сознательно вычеркивал любого возможного претендента на мою руку.

Волосы убраны в сложную высокую прическу — чтобы ни пряди не упало на плечи. В волосах — жемчуг, стразы. Утонченное черное платье, расшитое бусинами, бисером и стеклярусом, ниспадало складками чуть ниже колена. Оголенная спина, глубокое декольте. На ноги — белые чулки. На руки — кружевные высокие перчатки, поверх которых — бриллиантовые браслеты. Ридикюль на серебряной цепочке. Темные тени, алая помада. Любимое леопардовое пальто, сигарета в длинном бардовом мундштуке — и вот уже, окрыленная, я шагала под руку с Люсиль в «Глитц», громко смеясь. Достаточно взрослая женщина, прогуливавшаяся в парке, презрительно окрестила нас «флэпперами», но мы сочли это скорее за комплемент.

Воскресные закрытые вечеринки миссис Элизабет Мэй стали почти легендарными. В «Глитце» смеялись сухому закону практически в лицо — подпольные бары работали постоянно, а по воскресеньям — особенно роскошно. Об этом знали даже полицейские, потому как были частыми гостями в заведении миссис Мэй.

В отличие от многих девушек и женщин, что походили одна на другую настолько, что неизменно начинало казаться, будто вы их уже многократно видели, рыжеволосая миссис Мэй ярко выделялась своим внутренним огнем и невероятной харизмой. Муж ее (насколько было известно), сбежал пару лет назад с начинающей киноактриской и до сих пор не появлялся на территории даже штата. Женщина же восприняла это с юмором и полным благоговением — дела ее без этого «тупоголового разгильдяя» пошли в гору. Она расширила свое заведение, отстроила прехорошенький домик с видом на залив и купила (одна из первых дам в этом городке) яркий автомобиль, на котором вечерами любила разъезжать перед критически настроенной публикой, осыпающей ее ругательствами и проклятиями. Замуж повторно она не спешила, хотя мужчин в округе было много, и все они, как один, пытались затащить ее в постель. Было доподлинно известно также и то, что сама миссис Мэй просто очарована моим немного нелюдимым и погруженным в гуманитарные науки отцом. Когда он заходил утром в «Глитц» за чашечкой кофе, она постоянно присаживалась рядом с ним и слушала, распахнув глаза, об ацтеках, древней Месопотамии и различиях между вампирами и упырями. То ли его образ мышления казался ей безумно притягательным, то ли исключительно дружеское к ней обращение тянуло соблазнить и привлечь. Впрочем, мой сорокадвухлетний отец был крайне недурен собой, и вполне могло быть, что миссис Мэй просто влюбилась. Так или иначе, в «Глитце» члены моей семьи всегда была желанными гостями, а я — «главным украшением вечера», находящимся всегда под крылом властной и непоколебимой владелицы.

Это был теплый ароматный вечер. После колючей прохлады предыдущих дней ветер нежно ласкал кожу. В воздухе пахло грозой, корицей и машинным маслом. В этот вечер запах был истинно особенным. Он вобрал в себя многообразие женского парфюма, строгий и пикантный шлейф осенних цветов, запах мха и влажной почвы, прелой травы и листьев.

В воздухе пахло свободой и юностью.

И еще чем-то пряно-острым.

«Глитц» сверкал и сеял — будто вобрал в себя весь свет и все звезды, — внутри задорно играл джаз, танцующие сбивали каблуки в пляске, лился контрабандный алкоголь. Раскрепощенная философия жизни чувствовалась в каждом движении, в каждом взгляде. Миссис Мэй, хрупкая, стройная, стояла в прямом платье в пол. Глубокий синий цвет ткани, бахрома, жемчужные бусы… За спиной ее горело яркое освещение, очерчивая точеную фигуру владелицы золотым ореолом. Оправляя павлинье перо в прическе, она обводила томным взглядом из-под густо накрашенных ресниц свою публику.

— Чего желаете, дамы? — бармен шейковал разноцветные коктейли. — Выглядите просто неимоверно прекрасно! — особенной улыбкой он одарил Люсиль.

Стив Беннет. Молодой, хорошо сложенный, с горящими голубыми глазами. По утрам он работал разнорабочим в небольшой конторке отца, вечером — профессионально мешал алкоголь в «Глитце»; хотя и в будни днем его нередко было можно застать в ресторанчике.

Беннет никогда не приглашал Люсиль на танцы, не дарил цветов, не приглашал на прогулку; он знал, что она откажет — будущая жена гангстера не согласится уделить внимание простому парняге… Но от того, как Стив смотрел на мисс Гилберт, даже у посторонних могли задрожать колени. Такая любовь, такое обожание, такая нежность!

— Два дайкири, пожалуйста.

— Сию минуту, — с еще более очаровательной улыбкой ответил Беннет Люсиль.

Я почти жадно осматривала публику, ощущая, как музыка зала отдается пульсирующим лейтмотивом где-то меж ребер. Невероятное чувство свободы, жизни — здесь и сейчас, в этот момент, в эту секунду. Пестрая публика. Динамичная музыка. Роскошь на грани абсурда.

За одним из столиков сидел мужчина, резко выбивающийся из разношерстной публики. Пока вокруг лился алкоголь, часть людей сбивалась в группы и задорно хохотала, а другая не покидала танцевальной зоны, он сидел за столом, меланхолично выпивая кофе.

На его столе стояла ваза с алыми розами.

Темноволос, с длинной ухоженной щетиной. Одет в удивительно добротный костюм и белую накрахмаленную рубашку. На подтяжках — медная фурнитура и кожаные элементы. Широкие плечи притягательно очерчены небрежно накинутым пиджаком.

Мужчина перевел взгляд. Мы пересеклись глазами, и меня будто прошиб холодный пот. На секунду показалось, что я знаю этого незнакомца, видела многократно; но чем сильнее я ворошила воспоминания, пытаясь вспомнить это лицо, тем сильнее оно стиралось из моей головы.

Время замедлилось, и шум затих. Только лицо впереди меня. Пронизывающий взгляд. А вокруг — размытое бесконечное движение, в котором смешалось всё и вся: люди, столики, цветы, освещение, музыка, голоса, смех, звон бокалов. Засвистело, зашумело, загрохотало. В одну секунду я вдруг различила лицо незнакомца до мельчайших деталей: цвет глаз, форму носа, завиток волос; обернулась к Люсиль, дотронулась, чтобы она обернулась.

— Да, дорогая?

— Посмотри, там… — и вот, доля мгновения, я вновь перевела взгляд на столик… Который был абсолютно пуст.

— Что? Кто-то знакомый? — Люсиль приподнялась на носочки, смотря поверх голов танцующих. Музыка в моих ушах снова заиграла в прежнем темпе. Я передернула плечами. Поняла, что не особо могу вспомнить, что происходило пару секунд назад. Провал памяти или легкое дежавю. Опять. Уже и сама не понимала, зачем дотронулась до подруги.

— Дамы, два дайкири, — Стив чуть склонил голову. — Приятного вечера!

***

Ночь напролет — танцы. Прерывались лишь перевести дух и покурить в дверях. Все это было так естественно и так прекрасно! В этой атмосфере любви и веселья, словно в воздухе, витали улыбки, смех, и никто не мог быть грустным, и каждый забывал на короткий миг, что такое одиночество.

Ни разу за все те часы мне не вспомнился мимолетный образ, мелькнувший в моем разбушевавшемся воображении.

Но под утро, возвращаясь домой, ощущала легкую тоску в сердце. После шумных вечеринок и пестрой толпы предрассветный мир мог показаться чрезмерно меланхоличным. Чем старше мы становились, тем большее требовалось, чтобы ощущать вкус жизни; а ведь в детстве дни и без того казались длиннее, солнце — ярче, а смех — искренней.

Дорогу обратно припоминаю туманно — начинался рассвет, безумно ныли ноги, в голове продолжала шуметь музыка. Я проскользнула в двери максимально тихо, боясь потревожить сон родных. Заглянула украдкой в комнату отца — кровать его оставалось застеленной. Он так и не возвращался. А, быть может, уже вновь ушел.

Вернулась в свою спальню, переоделась в легкий изумрудный шелковый халат. Упала на диван, поднимая лицо к потолку, покрытому мозаикой солнечных зайчиков. Сон накрывал медленно, постепенно; веки закрывались, тело становилось эфемерным, начинало плыть по волнам… В полудреме я видела себя парящей над кроной огромного дерева. Оно тянулось и тянулось вверх, закрывая ночное небо, закрывая россыпь серебристых звезд. Колючие листья впивались в мою кожу, пытались засосать во мрак меж ветвей. Раскидистое. Невообразимо большое. Я не сразу поняла, что уже нахожусь внутри кроны, а небесные светила — лишь небольшие белые огоньки, источающие легкий свет. Гладкий ствол дерева, с зеленовато-серыми чешуйками отслаивающейся коры, напоминал платан. Этот чинар не мог бы обхватить и десяток человек. А я парила, поднималась все выше и выше, пока наконец вихрь прохладного воздуха не подхватил за собой. И когда вокруг в беспорядочном движении закрутился мир, я увидела всепоглощающую черноту. Где-то внутри, под ребрами, понимала, что это — бесконечная пустота. Но в пустоте, вокруг дерева, рос и ширился город, обрастая поселениями.

Я резко распахнула глаза, чувствуя, как стучат в висках молоточки, и тут же услышала голос.

— Тебе все это снится, принцесса, — голос низкий, бархатистый. Постаралась обернуться и с ужасом поняла, что не могу. Придавлена к дивану. Тело онемело. — Просыпайся. Не давай затянуть тебя в Вакуум.

Хлесткий щелчок пальцами. Вновь ощутила вихрь прохладного воздуха, который потянул меня вверх.

Очнулась, лежа на холодном мокром полу. Волосы разметались по сторонам, из освещения — яркая белая точка света неизвестного происхождения. Со стоном поднялась; ладони были порезаны, и из мелких ранок сочилась кровь. Вокруг — темный коридор из зеркал. Бесконечный. Тянущийся во мрак. Дверей не было. Выходов не было. Лишь лабиринт зеркального коридора, которому не видно ни конца, ни края. Тишина. Звенящая. Давящая. И сжимающая горло паника — настолько сильная, что начинаю задыхаться, падая на пол… Двигаться. Только двигаться вперед. Не останавливаться. Выход. Нужно найти выход!.. Вперед, быстрее, быстрее, быстрее!

На зеркалах развешаны рисунки и фотографии. Много людей и лиц, мне незнакомых. Я ощущала, что каждая пара глаз следит за моими движениями, следует за мной невидящими зрачками. Быстрее! Быстрее! Но коридор ширился, удлинялся, торопился сильнее меня; и вот я уже бежала на месте, задыхаясь и видя, как глаза на фотографиях и рисунках начинали плыть кровяными сгустками. Стоило мне обернуться на фото, как тут же закричала не своим голосом: у всех людей глаза оказались выжжены, а на их месте чернели дыры. Внезапный протяжный вой внутри лабиринта ударил по грудной клетке. Голоса, вопли и стоны смешивались в единый гул, который то нарастал, то вовсе исчезал. В блеске зеркал замелькали тени. Топот копыт все громче, громче…

«Просыпайся!»

Поток света, вспышка, и вновь распахнула глаза, подскакивая и валясь с дивана на пол, в отдалении слыша жуткий мрачный вой, походивший на скуление собаки. В то утро я услышала его впервые, хоть и не придала значения.

В первые секунды рвано и глубоко дышала, опираясь руками о ковер. В груди бешено клокотало. Ощущение такое, будто находилась в самом сердце бури. Но это была не буря. Это был страх. Казалось, что в какой-то момент сна я не могла дышать. Вновь ночной кошмар; сколько же их! Все чаще и чаще…

Воды. Пожалуйста. Воды.

Царила полная тишина в комнате. Только ветер свистел за окном. Неяркий солнечный свет проникал сквозь щели задернутых штор.

С усилием поднялась, хватаясь за постель.

Голос во сне. Такой близкий, такой знакомый, такой реалистичный. В отличие от окружающего. Некоторое время комната плыла перед глазами, укачивала, будто сам мир хотел, чтобы я вновь закрыла глаза и погрузилась в сон. Вновь туда. К дереву. Или в лабиринт… О, боги, те лица!..

Тяжело сглотнула, запуская руку в волосы и ощупывая свою голову. Выпила вчера немного. Надеялась, если усну под утро, то кошмаров не будет. Ошиблась.

На дрожащих ногах вышла из спальни. Придерживаясь за стенки и перилла, спустилась вниз, в гостиную, где чинно пила чай Елизавет Платоновна. Свет лился из больших окон в помещение. Монотонно тикали часы. Мое сердце стучало гораздо громче и быстрее.

Воды.

— Что это с тобой? — обеспокоенно спросила бабушка, увидев мое бледное лицо и покрасневшие глаза.

— Сон, — ответила я, усаживаясь в кресло и тяжело дыша. — Ничего страшного. Просто дурной сон.

— А-а-а… — протянула она недоверчиво. — Ясно. Ну, тогда давай чаю. Успокоит нервы и вернет тебе румяный вид, — Елизавета Платоновна сама налила чай в тончающую фарфоровую чашку, взглянув на меня в легком волнении из-под бровей. — А что снилось, дорогая?

Я покачала головой, не желая вновь возвращаться к увиденному, но слова сами полились. Беспорядочно. Сумбурно. Сквозь слезы.

Бабушка, взяв меня за руки, сочувственно кивала, слушая обрывчатые воспоминания. Затем припомнила, как дед в молодости просыпался от дурных снов и часто приговаривал, что сны ему Мара портит. Да и не удивительно, он многое в жизни объяснял вмешательством сверхъестественных существ, даже смотрителя городской библиотеки считал облаченной в человеческое обличие гигантской птицей. Он и мне пытался привить свое мировоззрение: мол, всякому ищу оправдание в сверхъестественных силах.

— Давно ль тебе, Анна, сны такие снятся? — как бы невзначай спросила Елизавет Платоновна.

— Не знаю; вроде давно. Отчетливо примерно год помню. Наверное… — пожала плечами, дотрагиваясь до камня на цепочке; прикосновения к нему будто успокаивали.

Бабушка отдала мне подвеску в день четырнадцатилетия со словами: «Матушка просила передать в этот срок». Оникс в серебряном обрамлении. Даже спустя столько времени я не могла понять — и дед, и бабушка относились к ней, сбежавшей от мужа — их сына, — с искренним теплом и благоговением…

Я тяжело продолжила, вздохнув.

— Но раньше снились не часто; иной раз в несколько месяцев. А последние недели почти каждую ночь… — немного помолчала. — И каждый раз один и тот же голос вырывает из сна. А иногда я вижу лицо. Незнакомое, но знакомое. По-другому не скажешь; и голос знакомый, и лицо знакомое, но вот вспомнить человека не могу. Из памяти образ сна стирается быстро. Мне вообще кажется, что я постоянно что-то забываю… — добавила тише.

Золотистый чай источал аромат бергамота и каких-то цитрусов. В хрустальной вазочке лежали аппетитные профитроли со взбитыми сливками. Слишком идеальны — на долю секунды почудилось, что я все еще в дреме.

— Дед твой многое мне рассказывал в свое время, да только за правду не все слова его было легко принять, — начала бабушка не сразу. — Это, видимо, сон о твоей судьбе. О тебе и о тех, кто рядом с тобой.

— Опять говорите загадками?

— Отчего же загадками? Говаривают, деревья к переменам приятным снятся, к завершению дел начатых, — Елизавета Платоновна, голос которой неестественно задрожал, махнула рукой. — А, не слушай меня, дуру старую. Полагаю, вы с отцом сможете подготовить ваше научно-исследовательское собрание, — она одобрительно улыбнулась. — Для сомневающейся в обратной стороне мира, слишком ты, деточка, мнительна и насторожена. Не ищи в ночных грезах смысла.

Сомневающейся. Лучше описания и не придумать. Просила бабушку раскидывать карты, носила кулон с ониксом, да мешочек с травами, что должны отгонять нечисть и людей со злыми помыслами; в тот же миг посмеивалась со спиритических сеансов, не искала во всех происходящих событиях руку свыше, молилась редко и неумело. Пожалуй, если бы меня не начали мучить настолько реалистичные сны, я бы относилась к «обратному миру» исключительно с научной точки зрения.

Отсутствие дома своего сына Елизавета Платоновна будто не замечала, а все мои вопросы скользили мимо ее внимания. Удивительным было и то, что я и сама как-то спокойно реагировала. В секунду, когда к сердцу подкрадывалось волнения, происходил странный выплеск тепла между ключицами, и мысли меняли вектор движения, и на душе становилось легко.

Не успели мы с бабушкой допить чай, как в гостиную спустилась гувернантка, забывшая (по какой-то неимоверной случайности!) передать нам утром письмо. Мол «Григорий Павлович забегал поздно вечером, да так спешил, что не стал задерживаться!», а она «совсем забегалась, да замоталась». В письме лишь пара строк: «Не беспокойтесь! Выпал шанс, который я не мог упустить! Скоро расскажу в подробностях; вероятно, мне удастся сделать прорыв». Елизавет Платоновна, привыкшая к импульсивности и авантюризму собственного дитя, только и пожала плечами. С другой стороны, не мог же он в самом деле вот так безмолвно и в спешке покинуть дом, если не имел на то никаких оснований.

— А что тут сделаешь, — вздохнула бабушка. — Если уж он на что решился, то непременно это сделает. Он у меня всегда был… каким-то… не таким, как все. А теперь… ну что ж, он все-таки взрослый мальчик. И если ему хочется… Пусть! Тем более, что… кто бы не говорил, а это всё очень интересно! Следует по стопам отца. Недаром же карты говорили, что знания постигнет, которые Павел Игнатьевич, упокой Господь его душу, добыть не смог.

— Анна Григорьевна, — гувернантка обернулась ко мне, — Григорий Павлович также просил передать, что стопка книг, оставленная у него в кабинете, должна сегодня быть отдана обратно в библиотеку. Он настоятельно просил, чтобы именно Вы это сделали. Сказал, что смотритель будет Вас ожидать, а из моих рук книг не примет. Григории Павлович в подтверждение мне записку оставил, да найти ее не могу… Ох! — девушка всплеснула руками, искренне переживая. — Я сегодня такая невнимательная! Бардак в голове!

— Успокойся, Рута, всякое бывает, — добродушно проворковала Елизавета Платоновна. — Анне сегодня не повредит прогуляться и подышать свежим воздухом. Да и ты пойди отдохни, совсем уж замаялась. Давайте-давайте, и я от вас отдохну.

***

В кабинете отца царила эпоха прежних времен. Ревущие двадцатые не могли пробиться через плотные шторы и тяжелые двери, навести переполоха и установить свои порядки.

И, хотя отец мой — человек сумбурный, подверженный внутренним порывам и эмоциям, действующий зачастую иррационально и ориентирующийся в путанице собственных ощущений, — на рабочем месте его царил практически педантичный порядок. Все вещи аккуратно разложены по местам. Книги выстроились ровными рядами вдоль стен. На столе и полках ни пылинки. Папки аккуратно подшиты и сложены стопкой, карандаши, ручки — перьевые и чернильные, — располагались в отдельном отсеке на столе. Коллекция статуэток разных божков и существ собиралась еще дедом в течение многих лет — отец бережно расставил ее на застекленных полках. Я прошла мимо, скользя взглядом по изображениям. Среди коллекции были и примитивные деревянные статуэтки, и более сложные образы, выполненные из камешков, ракушек, морских раковин, янтаря и кораллов.

Я остановилась в середине кабинета. Осмотрелась — нет, не было похоже, что отец возвращался. Неужели он так торопился, что даже не входил в собственный кабинет? Не взял своего рабочего портфеля, с которым почти не расставался? И, самое главное, не предупредил ни мать, ни дочь? Даже не позвонил?

Медленно подошла к широкому дубовому столу. Большой, исписанный мелким неровным почерком, лист. «Мост между мирами».

Иррациональная интуиция отца достаточно часто вела его в правильном направлении, но поиски метафорического прохода в потусторонний мир перманентно приводили к тупикам. Если в присутствие чего-то непостижимого для человеческого мозга еще можно было поверить, то идея об обители иного, нечеловеческого мира казалась сущей бессмыслицей. Но отец верил в это, и вера его была столь же твердой, сколько непоколебимой. Он верил, мне кажется, еще сильнее деда, а когда я спросил отца, откуда взялась такая слепая убежденность, Григорий Павлович ответил, что дело вовсе не в интуиции, и даже не в странностях наших нескончаемых удач. Ему было крайне важно подтвердить свои слова чем-то более существенным, и потому зачастую я оставалась лишь с туманными обещаниями узнать подробнее о его теории. И с четкой уверенностью, что он вновь и вновь посвящал меня в свои исследования, но я каждый раз забывала о том.

Перечитала еще раз.

«мост…

между мирами.

мостик…

между жизнью и смертью.

или — между двумя душами.

две души ищут друг друга

в мире теней;

то место — нигде. средь ветвей».

Бессмыслица. Этот мост, перекинутый через пустоту — Вакуум, как называл ее отец, — даже не походил на образы из мифов, укрепленные в сознании верующих. Вакуум был элементом незначительных текстов неясного происхождения; почему он стал центральным местом работы Григория Павловича, я понять не могла.

Забрала книги со стола, еще раз окидывая взглядом комнату — смутное чувство обмана и лжи, искусственности происходящего. Я неосознанно попыталась нащупать камень, что висел под блузой на груди. И в миг, когда коснулась его, мир задрожал, затрясся, переменился на долю секунды — холодный поток воздуха и точно вспышка, погрузившая кабинет во мрак синей ночи. На короткое мгновение зеркало, стоящее у противоположной стены, начало размываться, словно я смотрела сквозь воду — и среди растекающейся ряби я увидела силуэт. Он двигался в мою сторону, поднял руку… А в следующую секунду тьма вспыхнула, поглощая тень, и огонь рванул из зеркала, вспыхнул зеленым пламенем, поглощая комнату и меня…

Книги повалились из рук на пол, а я, отшатнувшись, вцепилась пальцами в столешницу. Сердце клокотало в горле. В следующий миг мир вернулся на свои места. Все стало как прежде — только медный багет зеркала покрылся черными змееобразными разводами.

На подкашивающихся ногах осела на пол, не сводя глаз с зеркала.

Неужели отец и вправду смог?..

***

Я ехала в своем Серебряном Призраке, опустив, пока позволяла погода, крышу.

Крохотное здание местной библиотеки затерялось среди парков и улочек в самом центре городка. Неспешная поездка туда занимала около получаса — бабушка была права, мне стоило подышать свежим воздухом и дать мыслям в голове улечься. Последние несколько недель пронеслись сумасшедшим вихрем. Месяцы до этого — не в меньшем темпе круговорота жизненных событий. И, казалось, и вспомнить то нечего — воскресные танцы, будничные занятие в библиотеке, долгие рабочие вечера и неторопливые прогулки после захода удушающего жаркого солнца, — но жизнь стремительно ускользала, и дни мелькали, будто гонимые плетью.

Каждый миг был полон событий. И каждый миг был абсолютно пуст. Чем больше хотелось успеть, охватить — тем больше терялось в нескончаемом беге за незримой целью. В сущности, пока мир охватывали серьезные перемены и потрясения, мои приключения и геройства завершались сюжетами прочитанных книг и легенд. И, пожалуй, за это тоже следовало благодарить Небеса.

Побарабанила пальцами по рулю. От воспоминания о вспыхнувшем зеркале по позвоночнику пробежал холодок, и кожа покрылась мурашками. Размышляла сама с собой: хорошо, предположим, что россказни деда не враки, что отец действительно обнаружил не просто подтверждение сверхъестественному среди нас, а настоящий мост между мирами; зачем? Зачем подвергать себя опасности? Зачем испытывать судьбу? Зачем вторгаться в то, чего следует избегать?

Припарковала машину напротив городского парка, где росли красные дубы. Первое место, которое я полюбила после переезда — мне нравилось гулять по поросшим мхом дорожкам, рассматривать россыпи цветов среди деревьев и фаянсовую плитку террас, останавливаться подолгу у живописного пруда с кувшинками.

Перебежала дорогу, стуча каблучками по асфальту; прошла мимо уютной светлой кофейни (в ней готовили чудные круассаны) в проулок между домами. Кирпичные стены высились с обеих сторон, впереди виднелся небольшой старый сквер. Это было еще одно (более сокровенное) место уединения в самом центре города — излюбленное искателями тишины. Здесь же, среди розовых кустов, спрятались деревянные двери в местную библиотеку.

У дверей замерла в легкой нерешительности. В голове клубились бесчисленным множеством вопросы — странностей хватало даже за сегодняшний день. Самым отвратительным оставалось то, что никто кроме меня их не замечал, а на любые мои замечания лишь пожимал плечами и ссылался на приписываемое мне утомление. Но если свои прежние ощущения и видения я могла воспринимать фокусами рассудка, то минуту в кабинете отца помнила ярко. Знала, что видела.

Махнула головой, точно этим могла отогнать мысли. Уверенно взялась за ручку двери, дернула ее на себя.

В библиотечном коридоре прохладно. Стены его украшали картины, портреты, гравюры и старинные фолианты. Устойчивый запах книг перебивал яркий аромат свежезаваренного кофе. Из читального зала доносился тихий неспешный разговор и легкий смех — мужской и женский.

Беседующие прервали диалог, когда я вошла в зал — мужчина окинул меня быстрым взглядом, улыбнулся своей собеседнице и, отсалютовав ей же чашкой с кофе, скрылся среди книжных полок. Девушка, находящаяся за кафедрой выдачи, выпрямилась.

Она была прекрасна. Необыкновенно красива. Сияющие локоны цвета ночного летнего неба спускались чуть ниже плеч. Авантюриновые глаза, переливающиеся золотой пылью, смотрели прямо на меня. По-кошачьи как-то: хитро и хищно. Губы приоткрыты, но не в улыбке. Одета изыскано и со вкусом, но явно не на манер нынешних лет. Объемные рукава блузы, кружевной стойка-воротник. Шею ее украшало причудливое ожерелье из переплетенных серебряных змеек.

— Анна, доброго дня! Я уже Вас заждалась, — она улыбнулась. Почти искренне. — Вы принесли книги?

«Разве мы знакомы?» — лишь и вертелось на языке. Но, собравшись, также театрально улыбнулась в ответ:

— Не знала, что мистер Дебуа взял помощницу.

— О, нет, я не работаю на Патрика. Лишь помогаю в некоторые моменты. Так сказать, направляю в нужное русло, — в глазах девушки точно вспыхнул зеленоватый огонек. Меня обдало холодом изнутри. В нерешительности замерла, ощущая растущую панику. — Ох, не стоит так переживать; я приму книги вместо него.

Оникс на моей шее стал невыносимо тяжелым и обжигающе горячим; я даже поморщилась, передавая девушке стопку книг. Она внимательно осмотрела каждую, прежде чем убрать на стол. Камень тем временем тянул вниз, и серебряная цепочка нестерпимо давила на шею — это уже не могло быть сном, болезненным бредом или игрой воображения в полусознательном состоянии.

Девушка глянула на меня из-под бровей. Больше не улыбалась. Не было насмешки или хитрости во взгляде. Лишь внимательность и сосредоточенность.

— Украшение Ваше никому не показывайте, — сказала она, понизив голос, — а предложат купить — не за что не соглашайтесь.

Я с ужасом подняла на нее глаза. Меня больше беспокоили не ее советы и их смысл, а то, о чем девушка сказала. Она ведь не могла знать. Кулон сокрыт одеждой.

— Что?..

— Ох, Анна, неужто и взаправду забываете всё? — девушка с легкой укоризной покачала головой. — Впрочем, оно и не удивительно; зная… Кхм, — она не договорила. Опустила взгляд вычеркивая книги из журнала мистера Дебуа.

— Милая, — мужчина, с которым незнакомка общалась ранее, лениво показался из-за стеллажа, — время. Acta est fabŭla. Мы задерживаемся.

— С книгами все в порядке. Я отметила, что они возвращены, — вновь обратилась ко мне девушка, тряхнув волосами. — Это Вам просил передать Григорий Павлович, когда придете, — изящным движением она, точно из воздуха, вытянула небольшой потертый конверт. — Знаете, порой самое очевидное находится на поверхности. Подумайте хорошенько над тем, о чем Вы уже забыли, — незнакомка вновь улыбнулась уголками губ. — Вы знаете, что должно делать. А теперь проходите по коридору прямо и налево.

Я неловко поблагодарила девушку, перенимая из ее рук конверт. Время смутно, дымно и тягуче. Пока я рассматривала запечатанное письмо, мужчина элегантным жестом пропустил даму вперед; вот что удивительно — я не запомнила его лица, не вспомню даже тембра голоса. Но явственно ощутила его чувства. Дикая энергия, внутренняя сила, почти физически ощутимая — я не видела мужского взгляда, но ощущала, с каким трепетом незнакомец смотрит на свою подругу. А время вокруг превратилось в податливую глину, в укачивающие волны, и только когда двое вышли из дверей библиотеки, это ощущение нереальности происходящего пропало. Вернулось прежнее течение жизни, прежнее ее ощущение… Я бросила взгляд на увлеченно переговаривающуюся пару и расслышала лишь «У нее сердце колотиться, как птица в клетке!», прежде чем дверь закрылась.

Мой тяжелый вздох откликнулся эхом. В солнечных лучах оседала на пол пыль. Книги безмолвно покоились на своих местах…

Прямо. Налево. Вы знаете, что должно делать. Когда мечтала об увлекательной жизни, я не имела ввиду сумбур. Горько усмехнулась, крутя письмо в руке — неужто бабушкины карты впервые в жизни дали мне верной предсказание? Хаос, неразбериха и полный беспорядок в мыслях. Причинно-следственные связи, которые силилась выстроить, разбивались с каждой минутой о новые случайности. На письме отцовским почерком было написано «Исраэлю» (я даже усмехнулась). Единственный человек с таким именем, которого знал отец (да и я), работал некогда в архиве в пригороде Москвы — лет десять назад состоялась последняя наша встреча.

Может, я просто схожу с ума? Прямо, налево… Впереди меня — винтовая лестница наверх, освещенная теплым охристым светом; а я все пыталась понять, как за столько многочисленных посещений библиотеки я не заметила этой лестницы. Даже не знала, что наверху есть еще этаж — никогда сюда не уходили посетители, никогда мистер Дебуа не упоминал дополнительной секции. Похоже, единственным способом узнать, в своем ли я уме, было проследовать наверх.

Ступени казались бесконечными, а подъем — все круче. Поначалу я будто бы шла в большой кирпичной трубе с одним небольшим окошком в середине пути, затем ступеньки стали немного сужаться, а на стенах появляться все больше арочных оконцев с причудливыми металлическими решетками. К моему удивлению, воздух не был спертым и влажным; дышалось легко, а с каждым последующим шагом — к еще большему изумлению, — только свободнее.

Когда же многочисленные ступени остались позади, и я пересекла высокие дубовые двери — моим глазам предстал невиданной красоты зал. Книжные полки во все стены, ровные стеллажи — корешок к корешку, цвет обложки к цвету, — запрятанные в укромных местах рабочие столы с мягкими стульями — все для того, что работать и читать в полном уединении. Тишина трепетная, проникающие сквозь плоть к самой душе. Лишь неспешный шелест страниц, воркотание мягкого карандаша о бумагу… Впервые за долгое время я прочувствовала такую тишину, такое умиротворение. Мир в последние годы был оглушительно шумным — рокотание войн, стоны революций, а затем безудержная какофония звуков возрождающегося из пекла мира. И от этого яркого звучания стало практически невозможно укрыться: ни дома, ни в уютных забегаловках, ни в закутках города; звучание мира все равно проникало и затягивало тебя в свой сумасшедший круговорот событий и эмоций, заставляло торопиться: торопиться жить, любить, чувствовать, совершать безумства и играть в красочном спектакле. А здесь… В этом месте время замерло. Не нужно спешить. Можно выдохнуть, собраться с мыслями.

Я и сама не заметила, как замерла в дверях, практически с придыханием смотря по сторонам. Книги, зеленые листья живых папоротников и монстер, окна-виражи, наполненные причудливыми существами и бесстрашными героями, льющийся через цветные стеклышки обволакивающий свет…

Деревянный пол словно поглощал звук моих шагов — я прошла дальше, не в силах сдержать себя от бесстыдного разглядывания интерьера; почему же никогда Дебуа не приглашал своих посетителей наверх? Внизу — серое затхлое помещение, где воздух полон книжной пыли, а вечерами возникало чувство, будто из углов за тобой без устали наблюдали.

Но в следующую секунду я и вовсе потеряла дар речи: за раздаточным столом, за которым виднелся вход в фондовое или архивное хранилище, сидел Исраэль.

Не постарел ни на миг. Не изменился ни на морщинку. Одетый в костюм начала века, он меланхолично листал книгу в тысячу страниц, рассматривая небольшие картинки-иллюстрации в углах.

Я заморгала глазами, ощущая тяжелый ком чуть ниже ребер — от волнения даже похолодели кончики пальцев. А Исраэль, видимо ощутив мой взгляд, поднял голову от книги. Улыбнулся широкой улыбкой, тряхнул головой, отчего рыжие его кучеряшки забавно отпружинили. Невысокий, все в той же приятной полноте; и, кажется, даже с теми же изумрудными подтяжками.

— Анна, дорогая! Сколько лет! Как выросла, похорошела… — он нерасторопно поднялся, задевая подставку для книги; поворчал, пытаясь вернуть ей прежний вид, но быстро отвлекся на мою персону. — Ну что же ты стоишь? Что с глазами? А, понимаю, понимаю; наверное, еще не можешь до конца все припомнить. Или переживаешь о путешествии? Не беспокойся, оно пролетит как миг! — Исраэль искренне рассмеялся, беря мои руки в свои.

— Я… Признать честно, Исраэль, я не совсем понимаю, о чем Вы говорите, — голос мой предательски сорвался, а веселость мужчина сменилась легким недоверием и переживанием. — А когда Вы переехали? Еще до революции? А… Книги вокруг, это Ваша прежняя коллекция?

Мне не хватало сил задать главные вопросы. Припомнить? Переживаю о путешествии? Что я должна знать?.. Но, похоже, это не было нужно. Исраэль, не выпуская моих рук, сделал полушаг. Сощурился и проговорил медленно и тихо:

— Григорий Павлович разве не говорил с тобой?..

В эту секунду сердце сделало кульбит и полетело вниз, в бесконечную пропасть. Я даже ощутила, как по ребрам заскользил холодок. Глаза Исраэля округлились.

— Как?.. Он ведь должен был… Вчера все сообщить, когда… — мужчина замолчал. — Либо раньше; он ведь говорил с тобой раньше, — мужчина опасливо оглянулся и, понизив голос, приблизился ко мне, — о Вакууме?

— О Вам откуда известно о его теории?

— Ох, Анна, я ведь… — Исраэль вновь оборвался на полуслове, но многозначительно развел руками, стараясь объять всю библиотеку.

— Что мне должен был сообщить отец? Это как-то связано с его отъездом? О чем я должна знать?

— Прошу, дорогая, успокойся; я бесконечно хотел бы тебе помочь, однако не могу отвечать на вопросы. Есть негласные правила, Анна, и я не могу говорить, пока ты сами не вспомнишь, не узнаеешь, не откроешь… — он виновато покачал головой. — Я был убежден, что ты пришла сюда, потому что он успел все…

— Успел? — почти болезненный вскрик.

— О, нет-нет-нет! Это… Это тяжело. Я не могу объяснить, мой дорогой ребенок, не могу! Почему ты здесь? Как ты пришла? Как нашла?

— Так найти не сложно, — я окончательно запуталась, а от волнения начинала кружиться голова. — Прямо… Налево… Мне девушка подсказала внизу…

— Какая девушка?

— Она… — я постаралась описать ее, и с ужасом обнаружила очередное смутное пятно в памяти. — Я ведь только видела ее; она… Она… У нее было украшение на шее. Змеи. И… Глаза девушки — как будто золотились, — Исраэль, нахмурившись, слушал. — С ней был мужчина… И… Ах, да, конечно! Я не брежу; она передала мне письмо от отца, — спохватившись, я протянула конверт Исраэлю. — Возможно, это сможет что-то объяснить Вам, а Вы — мне.

Мужчина спешно распаковал конверт, извлек письмо. Отвернулся, чтобы я не различила слов в нем; а я даже не старалась подсмотреть — прежнее волнение вернулось клубящимся комком слез в горле. Возникало чувство, что все вокруг были осведомлены во всей происходящей неразберихе, и только я тонула в этом болоте из непонимания. Казалось, что все вокруг — спокойны и сосредоточены, и лишь я разрываюсь в неясности.

— Гм… Хм… — Исраэль перечитал письмо еще раз, прежде чем обернуться ко мне. — Ну, что ж, для меня все стало понятно.

А для меня нет! Я все еще ничего не понимаю! Только начинаю распутывать этот хаотичный клубок, как тут же оказываюсь засыпана нитями без конца и начала!

— Твой отец, — меж тем продолжал мужчина, подкручивая в задумчивости усы и не сводя взгляда от письма, — просит выдать тебе определенные экземпляры… Давай я назову это книгами и альбомами. Гм… Ну, да, вероятно, это сможет помочь…

Еще немного и я бы закричала в мольбах прекратить этот бессвязный словесный поток.

— Думаю, оно и лучше, чтобы ты самостоятельно во всем разобралась. Либо вспомнила, — Исраэль сосредоточенно покачал головой, складывая письмо во внутренний карман своего жилета. — Приходи завтра, часам к девяти утра. Я все подготовлю. И, Анна, — он помедлил, — если еще раз встретишь ту девушку; не подходи и не завязывай с ней разговоров.

***

В «Глитце» немноголюдно. Девушка с кроваво-красными губами и гладкими локонами расположилась у окна, театрально куря сигарету и не притрагиваясь к уже остывшему чаю; несколько мужчин тихо переговаривались за дальним столиком в глубине заведения. В такие часы здесь редко собиралась публика. Время, когда «Глитц» начинал сверкать, приходило с минутами заката.

Я сидела за барной стойкой, поворачивая запотевший стакан. Стив, отвлекшийся за украшением, цокнул, закатывая глаза.

— Что на тебя нашло? — спросил он беззлобно; забрал стакан из моих рук, водрузил на стекло три пронзенные вишни, вновь пододвинул напиток мне. — Ржаной виски, сок цитрусовых и гренадин. Теперь можешь восхититься этой красотой и пробовать. По мне так идеальный напиток для дурного понедельника.

Стив отсалютировал вошедшему к «Глитц»; я продолжала смотреть на свой стакан, не переводя взгляда.

— Да, пожалуй, ты прав… Дурной понедельник, — согласилась точно нехотя. — Дурной и бесконечно долгий.

— Неужто ты не знаешь, чем себя занять?

— Знаю. Просто не могу сосредоточиться. Мысли прыгают, и все валится из рук. Заезжала к Люсиль, думала с ней покататься, но она уже где-то прохлаждается… — оборвалась на полуслове. — Вероятно, отправилась к двоюродной сестре в западную часть города.

Конечно же Люсиль не была в западной части города; более чем уверена, она гуляла с тем парнем, с которым ушла сегодняшним утром после танцев. Впрочем, мне и не нужно было это озвучивать — Стив и без того прекрасно понимал, догадывался или попросту знал.

Сегодняшним утром. Еще ночью были танцы, легкость, а сейчас, спустя каких-то двенадцать часов, полное опустошение и растерянность. Запуталась в нитях, что старалась распутать.

— Коктейль прекрасен, — честно восхитилась, пробуя работу Стива. Держа стакан поднятым, перевела взгляд на Беннета. — Сейчас будет странный вопрос, но… Что тебе снится, Стив?

— Итальянский фронт, — ответил он сразу, не поразмыслив и секунды. Опустил глаза, принимаясь натирать уже наполированный стол.

Ну, конечно, как можно быть такой глупой; очевидно ведь, что Стив раз за разом возвращается воспоминаниями к тем неделям, что провел на фронте. Он не рассказывал никогда об этом. Говорили, что даже в стенах собственного дома родные Беннета никогда не поднимали этой темы.

— Извини… — неловко проговорила. Он лишь добродушно махнул рукой, мол, дело прошедшее; но в глазах все равно была глубокая тоска, отчего я поёжилась. — Я не хотела… Тревожить…

— Все в порядке, Анна, успокойся. Почему тебя вообще интересует чужие сны? — Стив улыбнулся почти искренне, переводя разговор немного в другое русло.

— Пытаюсь понять, что является отправной точкой моих собственных.

— И что же снится тебе?

Я пожала плечами, рассматривая, как на хрустальных гранях стакана играет свет.

— Полет.

— И на чем же летаешь?

— Меня подхватывает ветер и уносит все выше, и выше, и выше; а вокруг листва и звезды. Я прямо ощущаю бесконечность под собой, а в бесконечности ­ сотни глаз, которые наблюдают; руки, которые стараются схватить и потянуть вниз… А потом меня что-то выкидывает из сна. Прямо выталкивает, понимаешь? Я физически чувствую, как меня выдергивают. И такие сны становятся все чаще… И мне становится все страшнее: а вдруг сон меня затягивает? Вдруг я однажды не проснусь?.. — оборвалась на полуслове, постыдно отмахиваясь. — Не слушай меня. Я устала и говорю глупости.

— По мне так, ты не сказала ничего глупого, Анна. Это нормально чего-то бояться. И иногда сны действительно пугают.

Не все так считают; когда я делилась переживаниями о ночных видениях с Люсиль, она лишь смеялась. Для нее разыгравшееся воображение — причина с большим рвением удариться в круговорот праздной жизни.

Время на часах почти не двигалось. Диалог со Стивом был неспешен и монотонен; может оттого, может из-за алкоголя, может из-за бессонной ночи, но меня вскоре начало клонить в сон. К тому же, в «Глитц» заявился Тристан, и уж с ним мне точно не хотелось беседовать даже из вежливости. Я спешно начала собираться.

— Спасибо за коктейль, Стив. Я пойду; может, чем раньше усну, тем скорее наступит завтра.

— Если хочешь, я могу отпроситься у миссис Мэй и проводить тебя домой.

— Нет, не нужно, я в полном порядке.

***

Я падала. Падала в бесконечную бездну. Но к удивлению, тянуло меня не вниз, нет: я падала камнем верх, медленно и неотвратимо опускаясь в бескрайний омут. Ныряла в темноту и слышала шелест переговаривающихся между собой листьев. Глубже, глубже — падала выше, и внутри меня все переворачивалось в безумном диссонансе

Тьма была такой огромной и всеобъемлющей, что, казалось, поглотила меня целиком. Она существовала повсюду: внизу, вверху и особенно внутри; словно мне раскрыли ребра, сняли спину, и ничего не осталось, кроме мрака и одиночества. Я чувствовала, как меня затягивает в эту бездонную пропасть, но отчаянное сопротивление было бесполезно. Тянуло вниз, в самое сердце этой бездны, и понимала, что не смогу спастись — падала все выше, и листва раскидистого дерева щекотала мою кожу.

Не могла дышать. Не могла двигаться. Ощущала себя абсолютно беспомощной перед лицом этой бездны, которая поглощала, устремляя в сердцевину. Но вдруг, что-то случилось. Моё тело начало наполняться теплом, и на грани сознания я услышала голос; он звучал где-то внутри, и я не сразу поняла, что он принадлежит мне. «Не бойся. Падай в самый верх, чтобы небо осталось внизу. Всё закончится здесь».

Мир переворачивался, и я парила среди ветвей и сверкающих цветов, подхваченная настойчиво подталкивающим вверх ветром. В этой тьме вокруг плясали золотые искры. Эти всполохи сверкающей пыли и кроваво-алые потеки наполнили небо и пространство; они манили меня, звали, и вот я уже с головой погрузилась в их сияние, которое мягко принимало, как на бархатные подушки.

Поднималась все выше и выше, пока наконец вихрь прохладного воздуха не подхватил за собой. И когда вокруг в беспорядочном движение закрутился мир, в центре этого безумия возникло несколько ярких точек — они ширились, становились больше, горячее, и в следующую секунду взорвались всепоглощающей чернотой. А в ней, как в зеркале, отразился лик смерти. Прекрасный и ужасающе кошмарный. Искаженный страданиями и избавлением, с кровавыми пятнами на щеках и губах. И за смертью несся лязг мечей, взрывы и запах напалма.

«Просыпайся, принцесса, они идут не за тобой».

Кто-то резко выдернул из воздушного потока. Боль пронзила тело, я вскрикнула, срываясь с этой бесконечной высоты вниз (или вверх? Все запуталось и перемешалось). Всё, что видела, всё, на что смотрела, было черным с золотыми и красными всполохами. Падала. Падала. Выше. Выше. Выше. Холод объял, дышать стало невыносимо трудно. Паника сдавила сердце, и я закричала…

…От крика подорвалась. Лежала на кровати, судорожно комкая руками одеяло.

На грани сознания услышала крики с улицы. Даже не крики, нет; зловещий и скорбный вой, вобравший в себя весь ужас кошмаров ночных сновидений. Плач, смешанный со стонами — ни то плач ребенка, ни то волчье завывание, ни то гоготание диких птиц. Кожа моя покрылась мурашками, по спине пробежал холодок. Подорвалась с постели к окну; густой туман окутал сумрачный пустой город. Еще не утро, еще даже не рассвет.

Прижалась лбом к холодному стеклу. Вглядывалась в темноту, надеясь увидеть источник этих жутких звуков, но все было тщетно; лишь туман и темнота, да редкие огни дремлющего города. Вокруг тишина и пустота. Тишина и тьма. Тишина и туман. Невыносимая тишина. Когда вопль раздался снова, практически под моим окном, я и сама вскрикнула, отстраняясь от окна и чуть не падая на пол. За стеклом мелькнула призрачная тень, а в следующую секунду что-то черное упало с неба. Следом еще один черный комок, еще и еще — я с ужасом вскочила на ноги, побежала стремглав из комнаты к лестнице. Это нечто глухо и мокро ударялось по крыше дома, градом валилось с неба. Стоило мне сбежать вниз, устремиться к входной двери и распахнуть ее, как я вновь начала оседать на пол, не в силах удержаться на ногах. С неба на землю падали черные птицы. Мертвые черные птицы. Крылья их были сломаны, перья — в вязкой черной жиже, а глаза сочились кровью. В воздухе пернатых столько, что нельзя пересчитать их; птицы кружились над моим домом, и, описав несколько кругов, рушились вниз. Безумный хоровод. Макабрический танец.

Посреди этой мертвой пляски, на газоне перед домом, стоял мужчина.

— Время, — его голос звучал в моей голове. — Торопись.

А затем он поднял голову.

— Отец! — вскрикнув, я сорвалась к нему. Птицы, взметнувшись вверх, в следующую секунду сорвались бесчисленным потоком стрел на меня. В тщетной попытке протянула руку, чувствуя, как клювы птиц ударяют по коже и накрывают нас с отцом лавиной тьмы и смрада. Крик потонул в ворохе темноты. «Принцесса, просыпайся». Поток холодного ветра…

Вздох.

— Анна Григорьевна, прошу, просыпайтесь! — Рута тормошила за плечо, обеспокоенно заглядывай в мое лицо. — Как же Вы закричали! Прошу, вставайте; принести Вам воды?

Я тяжело качала головой, щурясь от солнечных лучей. Их распахнутого окна доносился утренний шум, гул машин и бабушкин голос, — она, смеясь, беседовала с Тристаном. Пахло сырой землей и прелыми листьями; по всей видимости, дождь, начавшийся вчерашний вечером, лил всю ночь.

— Все хорошо, Рута, — голос мой был севшим и надломленным. — Плохой сон. Все хорошо. Хорошо, — повторила негромко, тяжело поднимаясь. Подушка — мокрая от пота; простынь подо мной сбилась в комок. — Который час?

— Без пятнадцати восемь, Анна Григорьевна.

— Что в такое время у нашего дома делает Тристан Аттвуд?

— Привез пригласительные. Завтра он выступает на закрытом мероприятии в «Глитце».

— И бабушка его не выгнала в шею? — процедила я недовольно.

— Он решил задобрить ее любимыми пирожными и букетом хризантем.

Рута помогла дойти мне до ванной комнаты, привести себя в порядок и убрать волосы в высокий небрежный пучок. Шпильки с жемчугом — подарок отца на восемнадцатилетние, — напомнили о тревожных образах из сна. Потому я поскорее собралась, подхватила сумку и, стараясь не попасться бабушке на глаза (чтобы избежать ее вопросов о моем отсутствии на ужине и, тем более, очередного рекомендательного описания Тристана в кавалеры), прошмыгнула через заднюю дверь к машине.

Тристан был приставуч и упрям, и все его ухаживания походили на детский лепет убежденного в своей уникальности мальчишки. К тому же, в паре он явно стремился бы перетянуть внимание общественности к успеху своей персоны; для чего мне был нужен гордец рядом с собой?

Липким страхом воспоминания о ночных грезах стягивали горло… Я уже забыла, что значит страх перед неизвестным, и учащающиеся кошмарные сны возвращали меня в состояние незнания. Как бы мне не хотелось того признавать, но долгие годы удачных стечений обстоятельств закрывали в своеобразный шар, отделяли от прочего мира — это было сродни разучиться переживать, нервничать, слепо доверяясь течению жизни, самостоятельно ведущему в лучшем из направлений.

Солнце, выглянувшее утром, скрылось за тучами, затягивающими небо. Собирался дождь, и я уже пожалела, что оделась во сне белое: белая юбка, белая блуза, белое пальто-кимоно, белые туфли… Оставалось надеяться, что ливень пройдет за время моего пребывания в библиотеке.

По пути я забежала в кофейню напротив парка. Быстрый перекус, чашка ароматного кофе со сливками, круассан с грушей и голубым сыром — тревожные ощущения после ночных кошмаров практически притупились, оставив неприятное, клокочущее меж ребер, чувство. Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, я принялась записывать все, с чем мне пришлось столкнуться за последние дни, какие вопросы рождались и ждали ответа, стараясь ничего не упустить. Почти благоговейно ждала девяти часов: жадно смотрела на часы и торопила стрелки. Без пяти сорвалась с места, миновала проулочек и двор, вновь оказываясь среди розовых кустов перед деревянными дверьми. От волнения перехватывало дыхание. Отчего-то я очень надеялась и сегодня застать двух незнакомцев, но в читальном зале мне кивнул в знак приветствия мистер Дебуа и крайне удился (почему-то), когда я, вместо того, что направиться в зал, свернула в темный коридор. В этот раз он показался мне длиннее, но придавать тому значения не стала; поскорее дошла до винтовой лестницы, вдохнула полной грудью и начала подъем.

Выше. Выше. Выше. Аромат трав дурманил, на улице начался дождь — монотонно забарабанили капли по окошкам, — состояние было не дремотным, скорее расслабленным. Лестница тянулась нескончаемой вереницей ступеней, и порой в голову приходили мысли повернуть обратно. В такие моменты я вспоминала сон, лицо отца, просившего торопиться, падающих птиц. Внутренний каскад сновидений — практически такая же лестница. Прежде, чем пробудиться, приходилось миновать несколько этапов. Но очнутся, как и дойти до конца — новый глоток воздуха, маленькое перерождение.

Я порядком устала, уже всерьез начав сомневаться в конечности подъема, а поэтому двери второго этажа стали для меня практически подарком свыше. Скорее туда, внутрь — и вновь теплый свет, аромат дерева (и запах трав, возникший уже на лестнице); книги, добротные стеллажи и зеленые кусты.

— Анна, доброго утра! Ты точна, как швейцарские часы, — Исраэль одарил меня добродушной улыбкой, поглядывая на наручные часы. — Ровно девять!

Ровно девять? Мне казалось, я как минимум час поднималась сюда.

— Доброго! Не люблю опаздывать.

— Да; это, пожалуй, одна из черт, отличающая тебе от отца. Он-то любил задерживаться минут на сорок, аргументируя это личным восприятием времени и вопроса пунктуальности.

Я постаралась вежливо улыбнуться, хотя внутри что-то максимально тому противилось.

— Вы подготовили книги, Исраэль? Я бы хотела поскорее начать работу.

— О, да-да, конечно, — мужчина засуетился, выкладывая на столешницу разноцветные потертые томики; сверху на них легло письмо. — На этом листе список книг, который для тебя составил отец. Я могу выдать семь экземпляров из тринадцати. Остальные находятся в работе, и я пока не могу их предоставить. Поработай пока с этими. За каким столом предпочтешь работать? Я помогу перенести издания.

— Разве я не могу забрать книги домой и изучить их там?

— Ох, нет, эти я не выдаю. Можешь работать с ними в библиотеке, — Исраэль вновь дружелюбно улыбнулся. — Ты сама поймешь их значимость, а вместе с тем — такие правила пользования.

Тяжело вздохнула, обернулась.

— Мне бы хотелось выбрать большой стол в отдалении. Мне необходимо пространство и полное уединение.

— У меня есть на примете место, которое тебе придется по душе, Анна. Пройдем за мной.

Вдоль стен тянулся ряд книжных шкафов, сделанных из темного дерева, на полках которых красовались книги в кожаных переплетах. Почти все столы, спрятанные среди стеллажей и раскидистых растений, были пусты. На одном из них стояла пишущая машинка, а рядом лежала стопка листов бумаги; рыжеволосая девушка сидела, склонившись, за рабочим столом и быстро стучала по клавишам, не замечая ничего вокруг. Мне хотелось задержаться на мгновение и рассмотреть неизвестную: кожа ее словно переливалась чешуйками под неярким светом торшера, но Исраэль бодро шагал вперед, и приходилось поторапливаться, чтобы не отставать.

Рабочее место, которое мне предоставили, было действительно роскошно. Небольшой закуток у арочного окна, обособленный и укромный; на кирпичной стене — желтые светильники в форме свечей. Горшки с монстерами. Стол на массивных ножках, сделанных в форме грифонов. Два мягких стула, обитых китайским шелком. Болотного цвета кожаное кресло в углу. Да. Определенно по душе.

Исраэль положил книги, попросил обращаться к нему в случае необходимости и оставил меня одну. За окном шуршал дождь, в библиотеке пахло травами и чаем, а впереди ждала уйма работы. К тому же я помнила о ночных видениях. И об образе отца, просившего торопиться. Время. Торопись. Какое время? Куда торопиться? Что нужно сделать? Что произойдет? Мои участившиеся кошмары. Вспыхнувшее зеркало. Странная девушка. Недоговаривающий Исраэль (появившийся точно из неоткуда).

Первым делом ознакомилась с оставленной частью письма. Помимо упомянутого списка литературы не было ничего. Никакой приписки, пояснения или инструкции: что нужно делать, что искать, на что обращать внимание; а потому я просто бросилась с головой в изучение книг. Раскрыла толстую тетрадь для пометок, достала набор перьевых ручек, распахнула первый томик: под синей обложкой с инкрустацией таился текст на невиданном мне языке. От отчаяния хотелось заскулить; отложила книгу в сторону, притянула другую — сборник статей на латинском, — и это уже стало чуть более читабельным.

Что-то по типу бестиария. Разве что вместо зверей — фантастические существа всех мастей и иерархий. Следующая книга — рассуждения мыслителей многих веков о пустоте и ее природе. Все тот же Вакуум, о котором так много размышлял отец; пространство, отделяющее мир человека от мира потустороннего, в котором ничего не существует кроме тьмы и мрака.

Это было сродни поискам слепого: я пробегала глазами по страницам, выискивали пометки или какие-нибудь выделения. Отец любил оставлять в книгах небольшие клочки бумаги со своими записями… Но ничего не было. Абсолютно ничего. Я узнавала новую информацию, погружалась в теории и мифы, но не находила ответов.

Это ведь не мог быть список с посылом «Почитай, дочь, на досуге, пока я в отъезде! Развлеки себя историями о пожирающих тело и плоть монстрах, и об Апокалипсисе, что придет из пустоты, коль будет испит до дна сосуд без судьбы!»

Пытаясь разобраться в сумасшедших текстах, главное самой не сойти с ума.

— Оу… — внезапный голос вывел меня из оцепенения; я подняла голову и увидела мужчину с книгой, замершего в проходе к этому укромному уголку. — Не ожидал здесь кого-то увидеть; видите ли, обычно этот стол закреплен за мной.

— Вероятно не сегодня; но если Вам крайне принципиально… — я хотела было подняться, но, почему-то смутившись от испытующего взгляда незнакомца, надела маску безразличия и легкого пренебрежения. — Впрочем, меня проводили за этот стол и, как видите, я работаю, а потому не смогу его освободить.

Мужчина улыбнулся, а я отметила про себя, что лицо его казалось смутно знакомым.

Прямой нос с небольшой горбинкой. Темные брови. Удлиненная ухоженная щетина. Глаза… Не голубые, нет; очень светлого, точно светящегося изнутри оттенка — словно в мутной дымке, — пронзительные и завораживающие. И в них — ни то усталость, ни то хитрый огонь. Чуть вьющиеся темные волосы уложены назад; одна прядь выбилась и упала на лоб, через который пролегли несколько неглубоких мимических морщин. Прикинуть даже предположительно возраст — проблематично; полагаю, ему было около тридцати пяти — сорока. Широкоплеч. Прямая аристократическая осанка. Одет в добротный костюм. Через руку перекинуто серо-зеленое пальто.

— Я и не думал Вас о том просить; лишь высказал свое удивление, — проговорил он ровным голосом. Неспешно прошел к стеллажу, вытянул темно-желтого цвета альбом. Заглянул украдкой в мою книгу. — Занимательное чтиво выбрали. Чем руководствовались в подборе литературы?

— Интересуюсь темой, — ответила не слишком доброжелательно. Мужчина пожал плечами.

— Не стремлюсь навязать Вам свою компанию, не переживайте. Но могу дать безвозмездный совет: начните с отложенной синей книги. Ее зачастую рекомендуют изучать первой.

— Откуда Вы знаете?

— Я часто прихожу сюда отвлечься от суеты, а порой и найти интересного собеседника. Многие, кто старался познать Пустоту, предпочитали изучать ее, начиная с упоминаний от первой цивилизации, — на мой вопросительный взгляд он также спокойно пояснил. — Эта книга содержит переписанные шумерские тексты. Достаточно увлекательный экземпляр. При должном изучении заменит Вам многие другие издания. Позволите? — мужчина поднял книгу со стола, со знанием дела пролистал несколько страниц. — Здесь и сказания о богах, и заклинания, и гимны. Даже есть небольшой раздел, представляющий плачи и песни… Хм, да, здесь явно читается рука вавилонских жрецов, чудесная систематизация знаний, — незнакомец положил книгу обратно, вскользь глянув на меня из-под опущенных ресниц. — Прошу прощения за беспокойство, — и дальше он произнес что-то на неизвестном мне языке, и звучание слова (или слов?) было такое, будто нападает кобра, или вода идет по трубам.

— Прошу… Прощения? — выговорила с небольшой запинкой; отчего-то сердце забилось в груди с бешеной скоростью. — Что Вы сказали?

Мужчина тихо посмеялся, качнув головой. Затем сделал шаг к столу, аккуратно перехватил из моих рук карандаш, и вывел аккуратным почерком на полях тетради: «r’m narâmu».

— Вы не поясните?..

— Боюсь, мисс, я и без того Вас отвлек. Работайте.

Судьба часто подталкивала мне нужных людей, а порой и меня к нужным людям; я ясно поняла, что без помощи знающего человека самостоятельно не справлюсь с неназванной загадкой, которую меня вынудил разгадывать отец. Тем более не справлюсь без знания языков. А кем был этот мужчина — историк, мифолог, лингвист (да кто угодно, хоть просто помешанный на древних языках аристократ!), — не имело значения, если он мог оказаться полезным.

— Но этот стол ведь закреплен за Вами.

— Прошу Вас, Анна, не нужно игр и манипуляций, — когда я назвала ему свое имя? Возможно, он услышал его от Исраэля? — хотя мне было бы занимательно за этим понаблюдать, — его слова пролетели мимо меня; в тот миг я бросила взгляд на письмо и выдохнула спокойнее: мое имя было выведено внизу. — Или Вы увидели во мне бесплатного консультанта?

— Вы ведь сами сказали, что не прочь найти интересного собеседника.

— Боюсь, пока Вы можете быть лишь неплохим слушателем.

— Я могу быть лучшим слушателем из всех, что у Вас были, — и, прежде чем собравшийся уходить незнакомец что-либо ответил, сразу продолжила в попытке увлечь его в разговор. — Вы нездешний, верно? Приехали к родным? Быть может по рабочим вопросам? Нравится ли Вам наш город?

Мужчина помедлил. С легким прищуром посмотрел на меня.

— Жизнь в Вашем городке чрезмерно упорядочена, мне не хватает движения. Приехал по делам… Семейным, я бы сказал. Но в итоге был вынужден консультировать старого знакомого. Кстати, по той же теме, что интересует и Вас, — секундная догадка промелькнула в моей голове, а джентльмен лишь подтвердил ее следующими словами. — По всей видимости, консультировал я Вашего отца и, полагаю, Вы торопитесь завершить его неоконченные исследования.

— Он Вам что-то о них рассказывал?

— Я лишь помогал ему с древними языками, — неоднозначно ответил он, ловким движением набрасывая пальто на спинку стула и присаживаясь напротив меня. — Давайте договоримся, Анна. Услуга за услугу. Пока я консультирую Вас, Вы будите украшать своим присутствием мое здесь пребывание. Городок у Вас скучнейший, и мне оказывается бесконечно тоскливо.

Я в беспокойстве смотрела в его лицо. Страх и волнение вели отчаянную борьбу с бессилием и отсутствием должных знаний. Мне нечего было предложить этому джентльмену; а кроме него, похоже, никто больше не мог мне помочь. К тому, же, если он действительно работал с отцом (а отец упоминал как-то, что ему помогают с переводами), то возникала возможность понять направление, в котором двигался отец, и в котором следовало идти мне.

— Договорились, — ответила дрожащим голосом. — Так… Как я могу к Вам обращаться? Мое имя Вы знаете, ответный жест просто необходим.

В глазах мужчины играл лукавый огонек, а на губах — еле различимая улыбка.

— Можете называть меня Князем. Я привык к такому обращению.

***