Бесплатный фрагмент - В Бобровке все спокойно (Шпулечник-3)

В Бобровке все спокойно (Шпулечник — 3)

Мне казалось, что все сюжетные нити Бобровского цикла («Шпулечник» и «Каникулы в Простоквашино (Шпулечник — 2») закрылись в третьей книге Карловского цикла («Змеиный узел», «Кукушкины слезки», «Воробьиная ночь»), все узелки связались… Казалось, ан нет! Не тут то было! Шпулька судьбы вращается непрестанно и вот уже на подходе «Шпулечник — 3» — «В Бобровке все спокойно». И вот уже две трилогии замыкаются в кольцо, сворачивая Время восьмеркой…

После долгих житейских лишений и скитаний мы обрели относительно спокойную и сытую жизнь в Бобровке. Казалось бы, живи, залечивай раны от житейских невзгод, да отъедайся потихоньку. Но не тут то было! Отец, будь он неладен, увидел мультфильм «Черный плащ»…

«В начале было…»

После всех скитания и мытарств, вызванных буйной отцовской натурой, мы осели в деревне Бобровка. Там несколько лет почему-то было вакантным место и отец стал директором бывшего совхоза, преобразованного в открытое акционерное общество, мать бухгалтером. Деревня в целом была неплохой, хотя местные и посматривали на нас как-то странно, с каким-то то ли сожалением, то ли сочувствием, и часто шептались у нас за спиной.

Жили мы в Бобровке не скучно: родители взяли свиней и кур, мать быстро развела огород. Дом наш стоял в большом яблоневом саду, с трех сторон охваченном асфальтовой петлей дороги. Затянуться этой петле не давал пыльный проселок, отделявший дом от остальной деревни. Бобровка была разбита на три части: «старая деревня», построенная еще при царе; «новая деревня» — пять улиц щитовых домов, обложенных белым кирпичом, и «новая новая деревня» — тянувшаяся от столовой и общежития параллельно озеру улица, недавно построенная для переселенцев из бывших союзных республик. Бобровку окружали густые непроходимые леса, а единственная асфальтированная дорога, построенная еще при Черненко по программе «Малые дороги Нечерноземья», соединяющая ее с внешним миром, через двадцать километров выныривала на федеральную трассу. Как их называли на новый манер. В школу приходилось ездить в другую деревню, раскинувшуюся вдоль этой федеральной трассы.

Несмотря на два высших образования (впрочем, мать во время ссор обвиняла, что второй отцовский диплом фальшивый, купленный в Москве в подземном переходе. Вполне может статься, что так и было — отец в городском транспорте ездил бесплатно по удостоверению народного депутата даже после развала Союза) и серьезную должность, папаша был сильно не в себе: то объявлял себя «секретным космонавтом»; то «по секрету» рассказывал, что спас М. С. Горбачева во время заточения в Форосе во время августовского путча 1991 года, за что получил от него звание «Героя Советского Союза» и небольшое вспомоществование; то хвалился непонятной медалью, якобы полученной за победу в международной куроводческой выставке, проводившейся в Париже. То писал в газету «Спид-Инфо» цикл эротических рассказов «Все мужчины Бубликова», способный, по его словам «посрамить Апулея и Боккаччо». То затевал лечение мочой и питьем выдержанного на солнце раствора глины; то под песню Высоцкого «Утренняя гимнастика» делал по утрам зарядку, обливая нас с младшим братом Пашкой холодной водой из ведра — если не успевали проснуться, то прямо в постелях. То торговал собачьим мясом, якобы помогающим от туберкулеза, сбывая его через свою старшую сестру Нину, жившую в областном центре, тоже той еще проныре, отсидевшей два срока за кражу, мошенничество и разбой, и год лечившуюся в психиатрической больнице МВД. Трижды выигрывал со своими вопросами у знатоков клуба «Что? Где? Когда?». Одно время носился с идеей продать Владу Листьеву, вскоре после этого убитому, сценарий фильма «Четыре танкиста и Табаки» или «Трое в лодке, не считая Табаки», потом всех уверял, что Листьева убили дабы завладеть этим невероятно гениальным сценарием. Потом продавал какой-то студии сочиненный за одну ночь, после просмотра фильма «Люми», сценарий фильма ужасов «Пастеризованный». И даже сумел на иностранный грант выпустить, душеполезный, по его словам, сборник рассказов о курах под названием «Окурки». Был он ловким мошенником, плутом, авантюристом международного масштаба, прохиндеем и пройдохой, поэтому подолгу мы на одном месте и не задерживались: как только отец «обувал» достаточное количество местных «буратин», как отец их называл, жаждущих зарыть свои золотые на «Поле чудес», или запускал свою жадную лапу в кассу на очередной работе, мы, жившие буквально на чемоданах, пускались в опасное плавание к новой гавани «непуганых идиотов».

А чего стоил случай, когда отец устроился в театр то ли в Самаре, то ли в Саратове изображать белого офицера в массовке и вечером после спектакля вынес и продал реквизит. А когда отец посмотрел «Блеф» с Челентано, то попытался провернуть трюк с прокаженным в магазине одежды в Смоленске, но не учел, что нашим продавцам на здоровье покупателей плевать, и в итоге его просто побили и вышвырнули вон. Мать говорила, что этому придурку тогда повезло — могли и вообще убить жадного дурака.

Если бы Ильф и Петров дожили до встречи с нашим отцом, то Бендера наверняка бы звали не Остап-Сулейман-Берта-Мария-Бендер-бей, а Виктор Владимирович. «Великого комбинатора» папаша переплюнул уже давно, окончательно и бесповоротно. Мы с Пашкой играли при нем роль то Кисы Воробьянинова, то Шуры Балаганова, в зависимости от обстоятельств. Во всяком случае, попрошайничать, изображая в электричке «погорельцев», научились в совершенстве. Нам однажды милиционеры из линейного отделения настолько поверили, что мы сироты-погорельцы, что приютили, накормили и едва не сдали в приют. О чем крупно пожалели: мы сбежали, прихватив какие-то документы, потом проданные отцом цыганам, часы, китайский термос и пистолет.

Не смотря на несколько отцовских удачных авантюр, в которых он облапошил достаточно людей, мы с братом в основном жили впроголодь, почти в полной нищете. Воду, в которой варили макароны или картошку, «сливуху», назавтра использовали для приготовления похлебки. Шедевром материнской кулинарии была похлебка из заготовленного студентами много лет назад соленого укропа, трехлитровые банки с которым кочевали по стране вместе с нами, и красного молотого перца, мешок которого отец украл у индийских студентов. Если удавалось накрошить в это варево какой-нибудь заправки вроде корней и листьев лопуха, щавеля, подорожника, пастушьей сумки или крапивы, то день считался весьма удачным. Если же случалось добыть кость, то ее много раз варили до размягчения, потом сушили и мололи на костную муку, которую подсыпали в похлебку для навара. «Затируху вы не ели, как после войны, вот носы и воротите. Отличный кондер, наваристый, зато тюремная баланда потом вкусной покажется» — приговаривала мать. Одно время она даже хотела наши ногти варить для навара, но отец сказал, что это перебор, что из ногтей выгоднее варить клей. Так они и порешили: отец растворял состриженные у всей семьи ногти в ацетоне и клеил получившимся клеем.

С одеждой нам с братом было не легче — одевались в затрапезные обноски и едва ли не рубище. Мать даже стригла всех нас, включая себя, сама, из экономии. Выходило неровно, зато без затрат. «Без каких-нибудь особенных затрат нас стрижет Валюха девять лет подряд» — пел по этому поводу отец. Лечились тоже по преимуществу сами, за исключением случаев, когда отцу для каких-то махинаций было необходимо попасть в больницу. Тогда он мог и ногу кому-нибудь из нас поломать, «ради общего семейного блага». «Нечего ходить к эскулапам, — говорил отец, — они только норовят взять на лапу. Учтите: в здоровом теле — здоровый дух, а в вас, балбесы, он один на двух. И тот мой, ха-ха-ха.»

Отец, старый скряга, при виде которого устыдился бы и сам Плюшкин, весьма убедительно и многословно обосновывал это скопидомство теоретически, доказывая, что имеется давно выявленная учеными связь между плохим и скудным питанием в детстве и развитием преступных наклонностей в более зрелом возрасте. А уж наши с Пашкой преступные наклонности он холил и лелеял, готовя себе достойную смену, способную обеспечить ему сытую и безбедную старость. «Жизнь трудна, дети мои, и к ее трудностям я готовлю вас заранее» — говорил он. — «Лучше быть всю жизнь слепым, глухим и хромым, чем ленивым, изнеженным и развращенным. Вы не какие-то мальчики-мажоры, что тюрю или лындики ни разу не ели, щей из лебеды и пастушьей сумки не хлебали, последний хрен без соли не доедали. Мажоры, что в рубашках родились, что на папиных „волгах“ по улицам чешут, кому все на блюдечке с голубой каемочкой от рождения досталось. Вы не с золотой ложкой во рту родились, вам даже мельхиоровой ложки не досталось, несчастные дети мои, малютки из трущоб, генералы меловых и угольных карьеров и каменных джунглей. Вы из разбойниче-воровской семьи, вам просто так никто и ничего, кроме срока или пули-дуры в лоб али промеж глаз, не даст! Учитесь воровать, знание высоты Эвереста или настоящей фамилии Марка Твена где вам в жизни пригодятся? Да нигде! А умение воровать всегда прокормит. Вот будете вы хорошо учиться, и что? Вот, допустим, даже космонавтами станете. А толку? Сколько там космонавту платят? И украсть нечего, потому что кому ты там в космосе краденое толкнешь? Марсианам? Так им это старье без надобности, у них инженер Лось уже давно Аэлите революцию сделал и коммунизм построил.»

«Не надо ждать милости, надо вырвать свою копеечку из жадных загребущих лап проклятых буржуев, пускай даже милостыней. Деньги к деньгам, пятачок к пятачку, копеечка рубль бережет, а пять старушек уже рубль. И хотя старших нужно уважать, но кто мешает зарезать с уважением? Или зарубить, но не небрежно, походя, а с уважением? Как учит нас классика: жадность приводит к бедности. А если кто не жил богато, тому и нечего уже начинать. Такому миллион дай — и тот растренькает и пустит прахом и пойдет по миру в долгах, как в шелках. Так что сгорел соседский сарай, подожгите и хату, чтобы не горевали сильно по сараю» — вторила ему мать.

В Бобровке жить мы стали посытнее: отец притащил мешок картошки и мешок гороха; мешок ЗЦМ с фермы. Мать выменяла на краденые вещи сала, насолила его, набив стоящий в кладовке деревянный кубел. Потом завела корову и курей со свиньями. Мы с Пашкой хотели было завести кота, но мать не разрешила — сказала: «Самим жрать нечего, чтобы еще и четырехлапых хвостатых дармоедов кормить. Мышей надо самим ловить, варить и есть, а не разбрасываться ценным пищевым ресурсом на усатых тварей! Вы будете с ним сокожменьки устраивать, трястись над ним, а мне его кормить!» Помня, как в Дубровке мать украла у соседа-заслуженного учителя, жестоко забила, разделал и жадно сожрала нутрий, спорить с ней совершенно не хотелось. Тем более, и собак нам с ней случалось варить, так что с котом лучше было не рисковать — наверняка съест несчастное животное.

Мы с Пашкой освоили деревенские сады и огороды, таща, как муравьи, домой все съедобное. Мать говорила нести все — из всего можно обед приготовить при должном навыке. Это обеспечивало нас овощными салатами, корнеплодами, ягодами и фруктами. Не брезговали и охотой на домашнюю птицу, если она имела глупость попасться нам на глаза на улице без свидетелей. Лес, начинающийся за околицей, снабжал нас грибами, ягодами, орехами и лекарственными травами. Дары Берендея — грибы брали любые — еще когда недолго жили в Лиходеевке, то мать там даже бледные поганки умудрялась продать: мужьям, женам, зятьям да тещам. Озеро на въезде в деревню — обеспечивало рыбой и ракушками.

Отец только несколько раз отлучался куда-то из деревни, но о причине отъездов не рассказывал, видимо пытался провернуть какие-то аферы, но без особого успеха и хвалиться было особо нечем. Потому что, если бы ему удалось урвать хоть что-то, то он бы раздул успех в своих хвастливых рассказах до невероятных размеров. Казалось бы, живи, залечивай раны от житейских невзгод, да отъедайся потихоньку.

«Быть в плаще и маске судьба моя!»

Но тут, как снег на голову, свалился папаше на голову шедший по воскресениям американский мультсериал «Черный плащ», поразивший отцовский измученный мозг и помутивший его разум.

— Видели, да? — тыкал заскорузлым коренастым пальцем в сторону телеэкрана отец. — Ишь ты, чего выкаблучивают, уткобобики! Блин кудрявый, лист резной! Фантастика просто. Вы только посмотрите на них!

— Срамота, — плюнула в экран мать и ушла пить заряженную Кашпировским воду.

Мать была человеком щепетильным и очень увлекающейся натурой. Местные женщины косились на нее с недоверием. Любила разные рукоделия из отходов. Заставляла нас с братом вечерами жевать бумагу для папье-маше. Заливала мучным клейстером и получала нелепые кривобокие шкатулки и фигурки, которые из экономии раздаривал на дни рождения знакомым. Тащила домой всякую всячину.

— Немалая экономия получается, учитесь, дармоеды, — хвалилась, сидя в прихожей за обеденным столом и наматывая на палец обрывки ниток. — Бабушка — покойница учила: если ниточку вокруг пальца можно обмотать, то ее нельзя выбрасывать — пригодится, — и складывала в тяжелый бабушкин сундук все, что ни попадалось.

Она не была такой сообразительной и изобретательной как отец, но в плане урвать чужое; жадности, скупости и прижимистости шла с ним наравне.

— Нет, вы только взгляните, — не унимался отец, — как они с преступностью борются. Я же так же могу! — дико блеснул он глазами. — Я же вылитый борец с преступностью, мне только черного плаща не хватает.

— И шляпы? — подал голос Пашка.

Пашка был слегка не в себе — человеком тощим, кургузеньким и запуганным, но при этом весьма себе на уме, похож на мелкого голодного пронырливого хорька и хитёр как сорок тысяч енотов. А еще, будто матерая сорока, падок на чужие вещи, почти как папаша. В детстве отец так и звал его — Хорек. В детстве кумиром брата была старуха Шапокляк. На новом месте он быстро обзавелся приятелями-ровесниками: Костиком Мойкиным, жившим через дом от нас; Игорем Прудниковым, сыном Ольги Николаевны, коллеги матери, ставшей ее подругой; и Сережкой Рябым.

— Молодец, Гога, сечешь, — отец поощрил его подзатыльником. — Ты умен как стафиллокок, но при этом кругозор у тебя как у трилобита. И шляпы. Хотя, шляпа у меня имеется, а с плащом… — от усиленной работы мысли лицо отца стало едва ли не квадратным, — …есть, короче, идейка одна. Как всегда — конгениальная, дети мои.

«Черный плащ» пришелся родителю весьма по душе. Украденный на складе после катастрофы на Чернобыльской АЭС плащ ОЗК он собственноручно выкрасил в черный цвет. Гудроном, украденным на стройке…

— Как? Внушает? — задрав руки, покрутился в прихожей перед большим зеркалом (украденном им в клубе деревни Кубиково на прошлом месте работы), висевшим на двери в кладовку. — Рождает в сердце страх и трепет?

— Зачем ты на себя этот убогий плащ нацепил? — вытаращилась на него мать.

— Для таинственности и загадочности.

— Это просто нормальному уму непостижимо! Как втемяшит блажь в башку, так хоть кувалдой по виску! Придурок из цирка-шапито! Все это напоминает дурной балаган! Клоун в драном плаще!

— Плащ, соглашусь, чуть поношен, зато дает нужный эффект, вгоняя преступников в ступор и сея ужас, страх и скрежет зубовный.

— Конец лживому буржуазному мифу о милых клоунах. А ты — псих, — в сердцах сплюнула мать.

— А так? — вынул из брючного кармана мятое черное воронье перо, засунул за ленту коричневой шляпы, висевшей на лосиных рогах в простенке, торжественно напялил ее на голову. — Так внушает? Ом А Хум, как говорят буддисты.

— Вылитый Квазимода, прости Господи! — схватилась рукой за сердце мать. — Готовый пациент для дурки. Рога эти лосиные на шляпу не желаешь приделать? Любой бандит или даже рэкетир тогда от страха сразу обделается.

— Ничо, ничо, — пыхтел отец, крутясь перед зеркалом, будто собирающаяся на бал мачеха Золушки, — как говорил великий Ленин в ту пору, пока еще не был так известен ширнармассам: мы пойдем другим путем! Я даже по физическим параметрам идентичен супергерою.

— Не по Хуану сомбреро. Тебе, придурку, маски не хватает, — вздохнула мать. — Иначе всякий будет узнавать, а потом пальцем показывать.

— Здравая идея, — отец снял шляпу, ловко метнул ее на лосиный рог и звучно поскреб затылок. — Мне нужна маска для полного и окончательного инкогнито, как у приезжего ревизора из Петербурга.

— Вить, какая с тебя таинственность? Ты кроме как молотый перец в столовой воровать, ничего больше толком не умеешь.

— Это ты так думаешь, а между тем, я до двадцати лет не имел представления о своем существовании.

— Блаженный, прости Господи! Полная умственная импотенция!

— Дедушка Фрейд бы с тобой не согласился.

— Не надо хоть сюда своих родственников-евреев тянуть! Толку от них, если в Израиль даже после перестройки выехать не можем!

— Валентина, не путай твердое с жидким, а горячее с пустым. Не путай. Так что маска могла бы все поправить. Но где ее взять? Бинки, у нас есть маска?

— Есть, — начала мелко хихикать в кулак мать, — те, что ты в прошлом году в Москве в детском мире спер.

— Что за маски? — нахмурил брови отец.

— Зайца и волка, ха-ха-ха, — в голос захохотала мать.

— Если покрасить черным… — задумался отец. — Бинки, прекрати ржать как лошадь Пржевальского, ты меня сбиваешь с мысли.

— Ха-ха-ха, откуда у тебя мысли? Ха-ха-ха.

— Вот же дура, — расстроился отец. — Никакой серьезности. Хватит зубоскалить. Тащи маски, чучундра пятнистая.

Заливающаяся хохотом мать принесла из мебельной стенки маски, отец примерил их, скептически рассматривая себя в зеркале.

— Волк вроде неплох, — вынес родитель вердикт, — но не дожимает. И по стилю к плащу и шляпе не подходит, балаган какой-то с «Ну, погоди!» получается.

— Я злой и страшный серый волк, ха-ха-ха. Я в поросятах знаю толк, ха-ха-ха. Сеструхе бы твоей Зинке, кошатнице вашей, понравилось бы — она такая же малахольная, не долечили ее в психушке. Вот же семейка! Горбачев вам собутыльник!

— Мы все за перестройку, — запел отец, — мы дадим стране хлебца, мы поддерживаем речи, от начала до конца, генерального секретаря КПСС Горбачева.

— Угораздило же меня с вами связаться по дурости младых лет.

— Бинки, я великодушно не обращаю внимания на твои глупости, — гордо задрал нос отец, — ибо привык, что современники нас, величайших гениев, не ценят.

— Тоже мне, выискался гений. Тебя оценят — место в соседней с Наполеоном палате выделят, ха-ха-ха. И вообще, ты можешь и без маски, у тебя рожа пострашнее любой маски, ха-ха-ха.

— Валь, ты в своем амплуа истерички. А между тем, я не какой-то начитанный профан, а скромный гений. И выражаю тебе свой самый решительный протест!

— Вот тебе бабушка и Рабиндранат Тагор! — хлопнула в ладоши мать. — От такой картины твоя Зинка три дня бы лежала враскорячку кверху дрыками.

— Валентина, ты слепа, как великий Гомер, ты просто какая-то улитка на склоне Фудзи. Не умеешь уловить новейших тенденций, а это чревато застоем. Ты как старая бабка на покосившейся завалинке.

Папаша любил говорить заумно и витиевато, так что никто из слушателей толком его не понимал, но все впечатлялись и считали его великим мудрецом.

— При Брежневе застой был, а хорошо жили, — парировала мать. — А у тебя у самого уже давно в мозгу застой. И не только в мозгу.

— Нервозность — массовая болезнь в нашей стране. У нас, гениев, всегда много недоброжелателей с низким уровнем интеллектуального и нравственного развития и черных завистников, так что я привык к подобным нападкам.

— О как! Вить, не забывай, у меня интуиция с рождения!

— Мало ли что и у кого с рождения.

— Молотишь вздор как старая мельница пшеницу.

— Старая мельница, — запел отец, — все перемелется, только ЧП никогда. Только ЧП навсегда. Да! Засим остаюсь вашим покорнейшим слугой.

Отец открыл дверь и засунулся в кладовку, копаясь в завалах разного хлама, натащенного им отовсюду.

— Вот решение, — вынырнул из кладовки и потряс сумкой защитного цвета.

— Что это? — насторожилась мать.

— А вот, — достал из сумки противогаз, — если шланг отрезать и в черный цвет покрасить, то будет самое то.

— Точно в дурку упекут! — перекрестилась мать. — Передачек от меня не жди. Тебя действительно надо было кастрировать, как врачи предлагали.

— Казалось бы, имею должность, и есть, что есть, и есть, что пить, — загундосил отец, — но ловлю преступников в деревне, чтоб тунеядцем не прослыть.

— Зато психом уже прослыл! А пожрать тебе я готовлю, заметь.

— Готовишь ты, — усмехнулся отец, — даже гипердраники пожарить не можешь.

— Твой махровый эгоизм погубит всю деревню.

— Лучше быть махровым эгоистом, — парировал папаша, — чем оппортунистом. Ты видишь эту голову? Она гениальна!

— Лучше бы ты, как все нормальные алкоголики, чертей или инопланетян ловил, — досадливо поморщилась мать.

— Я анормальный, просто люблю прополоскать кишочки, ха-ха-ха.

— Вить, ты просто пигмей какой-то, прости Господи! Ты болен, понимаешь? Болен! Что за очередное помрачение рассудка на тебя нашло?

— Живу без ласки и скажу не тая, — пропел отец, — быть в плаще и маске — судьба моя.

— Без ласки он живет, сволочь, — возмутилась мать, — как мартовский кот по деревне бегает, папуас, а все без ласки, козел похотливый! У тебя, скотина, вечно так стоит, что бог смерти Яма позавидовал бы! Тьфу на тебя, пакость блудливая! Электричеством тебя лечить пора! Кастрировать тебя надо было после свадьбы, глядишь и на дармоедах этих малолетних кучу денег сэкономили бы. А то только жрут в три горла да спят до выперду. Все ждут, что мы их обиходим, а сами даже забор толком украсть не в состоянии, черти немощные!

Мать разразилась проклятиями. Но отец не обращал внимания, и по вечерам, надевая плащ, маску и шляпу, тренировался в «беге Черного плаща»: с мелким сучением ногами. Надев плащ, Пашку называл Гогой, мать — Бинки, а меня — Гусеной или Густсоном (гибрид Гусены и Ватсона), когда «применял дедукцию».

«Называй меня Чэ-Пэ»

И полбеды было бы, если бы он только сам взбесился, так нет же, втянул и соседа нашего, живущего через дорогу — безотказного водителя Кольку, в свои дикие игры. Внешне Колька Махалашенко по кличке Малахай («Малахай — это шапка такая, с висяками» — как объяснил нам отец), действительно очень напоминал Зигзага Макряка. Такой же вихрастый, простодушный и отзывчивый.

— Я тебя не как должностное лицо, а по-соседски позвал. Многое в здешних диких краях вселяет разумному человеку беспокойство в последнее время. Тут ведь какой народец? — поощряюще посмотрел на собеседника.

— Какой? — Спросил сосед.

— Мелкий, мелочный, приземленный и недальновидный. Пока жареный петух не начнет клевать то в темечко, то в задницу, не поймут, что надо делать. А что надо делать?

— Сеять?

— Сеять, запахивать и бороновать — это безусловно. Наша главная задача: молотьба и хлебосдача. Хочешь быть передовым — сей квадратно-гнездовым. Но сейчас на повестке дня не это, вовсе не это. Сейчас остро назрел вопрос борьбы с преступностью. Прежде всего организованной! — как по писанному гладко чесал отец. — Надо решать проблему. И решить этот вопрос должны мы с тобой. Отступать некуда — за нами будущее! На счастье для будущего, решение есть у меня! Я буду Черным плащом, а ты будешь Зигзагом! — внушал папаша бедному Малахаю, зазвав его в свой гараж и расхаживая перед дверью, чтобы сосед не убежал.

— Владимирыч, может не надо? — уныло сопротивлялся Малахай, с тоской глядя на белый день, маячивший в проеме двери за спиной директора.

— Надо, Федя, надо! Слово начальника — закон для подчиненного! Ты пойми, ты мне нужен, садовая голова.

— Зачем?

— Порой и ненабитый глаз замечает полезное. А у тебя глаз не набит. Твоя непобедимая беззаботность и инфантильная непосредственность может быть моим умелым руководством обращена впрок, повернута на пользу общества и всего прогрессивного человечества. А еще, ты хорошо умеешь петь песни из кинофильмов. Почти как я в молодости. — Самодовольно погладил себя по брюху. — Будешь Зигзагом, ты похож — такой же раздолбай и вихор такой же на голове.

— Владимирыч, что ты как ржавый фрикцион заел: Зигзаг да Зигзаг, — обиделся Колька.

— Твою дивизию, называй меня Черный Плащ! — как директор школы на малолетнего хулигана, заорал отец, вздыбленно застыв напротив соседа. — Или сокращенно: Чэ-Пэ. Я тебя из Кубиково вытащил, человеком сделал, а тебе трудно такую малость для меня сделать, — успокоившись, вновь засеменил туда-сюда, как вечный маятник.

— А чем в Кубиково было плохо? — попробовал робко сопротивляться Малахай. — Трасса рядом, квартира с балконом, больница опять же есть.

— Трасса, больница с балконом, — передразнил отец, продолжая безумный менуэт. — А за городом, как говорится, хохлома. Да, согласен, тут не столица и не центр мировой культуры, не Лондон, который вообще «гуд бай», и не Париж, но, согласись, и не лесосека какая-нибудь, а вполне приличная деревенька, которая моими стараниями, на основе нового метода и нового мышления, вскоре станет совхозом-миллионером. Сюда еще опыт перенимать со всей страны будут приезжать. Понял? А ты заладил: балкон, балкон. Ты как мещанин во дворянстве какой-то. Буржуазный элемент просто. Тебе не стыдно?

— Ну, стыдно, — смутился Малахай. — Но как-то Зигзагом быть странно.

— Привыкай. Я за это тебе премию выпишу, Почетную грамоту торжественно вручу и вывешу твою лучшую фотокарточку на Доску почета.

— Правда?

— Конечно, я тебя когда-нибудь обманывал? Нагло? Надувал?

Сосед замялся с ответом — папаша был беззастенчивым брехлом и пустобрехом, но врожденный такт и генетическое чувство вины перед любым начальством помешали Николаю озвучить свое мнение.

— Вот видишь? Значит, нагло не обманывал. Не будь невежественным разгильдяем, а слушай меня. Бензин ваш, иудеи — наши. Давай обмоем твою партийную кличку, — папаша достал из верстака водочную бутылку, заткнутую бумажной пробкой, свернутой из пожелтевшей газеты «Правда». — За победу над Злом и мировым империализмом не грех и выпить по капельке.

— А ты что тут трешься? — разлив по складным стаканам, которые всегда возил в бардачке, заметил меня родитель.

— Хотел электролита взять, — признался я. — Для опытов.

— Хрен тебе, а не электролит! — показал внушительный кукиш. — Он денег стоит. Ишь ты чего выдумал — опыты, Менделеев малолетний. Сходи лучше, сальца стащи нам с Зигзагом шматочек из кубла.

В краже сала был большой риск. За сало мать могла и покалечить, если поймает. А то и убить.

— Может, я принесу? — сделал попытку ускользнуть Зигзаг. — У меня сало хорошее, с прослойкой.

— Сиди, Зигзаг, не дергайся. Гусена сходит и сопрет, пока Валька свою ущербную «Санта-Барбару» смотрит. Гусена, и тащи не жадничай, тащи кусок поувесистее, для хороших же людей надо, для борцов с преступностью, безродными космополитами, наперсточниками, разбойниками с большой дороги, мироедами, гешефтмахерами, сатанистами, мажорами, приспешниками, мормонами, хиппанами и стилягами, ползучими буржуазными ренегатами и монархистами, наводнениями, пожарами, мором, гладом, чумой и прочими стихийными бедствиями и катастрофами!

— Стиляг и хиппи мы били, — обрадовался Малахай, — когда я в армии служил. И про безродных космополитов замполит нам рассказывал.

— Вот видишь, — покровительственно похлопал его по плечу папаша, — дело тебе уже знакомое, освоенное, не дашь промашку, не ударишь в грязь лицом как абы кто бы, будешь вести себя, как полагается крепкому профессионалу. Ну, за победу!

Они выпили.

— Не переживай, Зигзаг. Мы будем бороться с преступностью, но при этом будем действовать решительно и профессионально, проявляя осторожность, будучи осторожными и мудрыми как змеи. Но чуткими, как луна, отражающаяся в черной воде старого пруда в графском парке. Без всякой тупой бронетанковой бравады и гнилого шовинизма и шапкозакидательства, что есть две стороны одной медали, обе мерзко-приторные. Но сильные духом, как сильные духом.

— Ладно.

— Мы с тобой останемся в народной памяти как красный командир Чапаев и его верный помощник и соратник Петька, как комиссар Каттани в «Спруте», как комиссар Жюв в «Фантомасе», как Сухов и Петруха в «Белом солнце пустыни»!

— Восток — дело тонкое, — вспомнил сосед. — А можно как товарищ Сухов и Верещагин?

— Почему нет, — широко махнул рукой захмелевший отец, — для хорошего человека и Верещагина не жалко, бери! Главное, вовремя уйти с баркаса. Тем более, сам понимаешь, нам за державу обидно, посему и боремся с преступностью и грозим отсель шведу.

— Мы и шведов будем бить? — осторожно уточнил сосед.

— Только так, — кивнул папаша, — будем бить шведов, как шведов под Полтавой. Я буду как Петр первый, а ты как мой верный Меньшиков, будешь воровать у меня веревки. Но это не важно, важно, что все будут благоговеть перед нами!

— Про нас анекдоты будут рассказывать? — смутился Малахай.

— И анекдоты будут, и пьесы будут, и даже художественный фильм снимут, — несло отца, — в четырех сериях. Непременно в четырех. Представь, — отец вскочил на ноги, вытянул руку вперед и закатил глаза, будто действительно прозревая наступившее будущее, — какие перспективы: молоко льется рекой, поля цветут, комбайны носятся, солома соломится, сено сенится; сок березовый по весне хлещет струей, будто вода из пожарного брандспойта; куры несутся по пятку яиц в день. Лепота, картина маслом и всеобщая пейзанская пастораль и явная благодать с растворенным в воздусях полным благолепием. Практически палаты царские белокаменные, чертоги райские. Почти что на Марсе яблони цветут, почти Рио-де-Жанейро, почти коммунизм в отдельно взятой деревне. И корреспонденты роятся, как мухи над коровьим навозом. Даже иностранные прибудут взять у нас интервью. Лепота! И ты, такой в белых штанах и фуражке, мужественный, обветренный и загорелый, как штурман дальнего плавания.

— Почему не капитан?

— Потому, что капитаном буду я. Не перебивай меня необдуманно и поспешно, а внимательно слушай, внимай мне, не отвлекаясь на суетную мелочность повседневной обыденности, вопросы потом, если они у тебя еще останутся после моего подробного и исчерпывающего доклада. Тут ведь главное не кто капитан, а кто боцман…

— Штурман?

— Сказал же, не перебивай! Штурман, боцман, кок, юнга — какая разница?! Тут главное — похлопал себя по животу, — профессиональное общее руководство, на которое ты, к счастью, не способен.

Снова разлил водку по стаканам.

— Тост: я пью до дна за тех, кто утки. Кто правосудье несет, за тех, кому повезет. И если цель одна — навести порядок, то тот, кто не струсил и плащ свой не бросил, тот бросит ружье и всплывет! Вздрогнули! Отряд не заметил потери бойца и вторую бутылку допил до конца, — необычайно щедрый отец достал вторую бутылку.

— Ты еще здесь? — повернулся отец ко мне. — Когда работу поручаешь идиоту, не жди, что сделает он хорошо работу, — папаша подмигнул Малахаю.

— Иду.

— Вперед и с песней. Хлеба отрежь тоже, — донеслось в спину указание. — А то пошлешь этого дурака за салом, так он одно сало и принесет, — пояснил папаша собутыльнику свою глубокую мысль.

Я принес сало и хлеб, они допили вторую отцовскую бутылку.

— Ладно, Владимирыч, я согласен, — Малахай морально сломался, согласившись потворствовать опасным причудам отца.

— Владимирыч? — вкрадчиво, как гремучая змея у братца Кролика, переспросил отец. — Да?

— Чэ-Пэ, — покорно вздохнув, поправился Зигзаг и осоловело помотал головой.

— Запомни, Черный плащ — это мое второе имя.

— Надо же, мы так давно знакомы, — удивился Зигзаг, — а я то только сейчас узнал, что у тебя есть второе имя.

— Ну так, — пробурчал отец, — я сын благородных родителей, есть, куда без него?

— Может и правильное дело ты придумал. Поймаем тех, кто заборы и антенны ворует.

Это мы с Пашкой воровали заборы, и отец прекрасно об этом знал и хвалил нас. Мать, опасаясь, что зимой мы можем замерзнуть, категорически запретила нам использовать на эти цели хорошие дрова. Мать, опасаясь, что зимой мы можем замерзнуть, категорически запретила нам использовать на эти цели хорошие дрова.

— Идите и собирайте хворост, бездельники, — сказала нам. — Из-за вашей лени и лени вашего бати, мы замерзнем зимой!

— Чего мы замерзнем? — попытался образумить ее я. — Дров полно и угля полдровника.

— Не гордыбачь с матерью, дармоед! Сегодня полно, а завтра будет пустой дровник. Вот замерзну, будете потом ходить, мой след искать, шишкарики! Сказано: идите и собирайте, лентяи и дармоеды!

— А где мы будем собирать? Можно подумать, хворост на улице валяется.

— У неумеки руки не болят! Мозги включи, если они у тебя не окончательно протухли. И Пашку с собой бери, а то уже совсем квелый от безделья стал! Все в батю пошли — такие же ленивые, и такие же вонючие, как скунсы!

— Ничего мы не вонючие, — отойдя подальше от крыльца, рискнул подать голос Пашка. — Мы нормальные.

— Ты мне еще поговори, вонючка! Совсем страх потеряли! Без хвороста не возвращайтесь, дармоеды!

— Что делать будем? — спросил Пашка.

— Пойдем искать хворост.

— Где?

— А я откуда знаю? В саду мы уже все собрали. В посадке ничего не осталось. Может, в лес сходим, а? За валежником.

Ближайший настоящий лес был в километре от Бобровки и мать нам туда ходить запрещала.

— А то заблудитесь там и вас волки съедят. Нам потом с батей вас хоронить. Сплошные расходы от вас, — говорила она. — Узнаю, что ходите в лес, разорву как лягушек надутых!

— Нет, в лес я не пойду. Если она узнает, то поубивает, — задумчиво ответил Пашка, почесывая руки.

— Ладно, пошли по деревне пройдемся. Может, где чего и присмотрим.

Тогда нам и пришла в головы блестящая идея использовать в качестве топлива заборы вокруг общественных зданий.

— Слушай, а вот забор вокруг «конторского сада». Он же ничей… — сказал я.

— Как ничей? Сад же конторский, — усомнился Пашка.

— Конторский — значит совхозный. А если совхозный, то ничей. Нам же яблоки тут никто не запрещает рвать?

— Как никто? А мать?

— Мать не считается. Больше же никто не запрещает. Все рвут.

— Рвут.

— А если сад общий, то и забор вокруг него общий, — продолжал я гнуть свою линию. — Значит, тот, кто раньше успеет тот и забирает. Так?

— Так… А если поймают?

— А мы как стемнеет, аккуратненько. С того угла, где Степка-автобусник живет, начнем. Оттуда в посадку утащим, а потом через дорогу в другую посадку и в наш сад. А там уже если кого и встретим, то подумают, что это мы свое несем.

Заборы почти у всех были из штакетника. Асбестовые столбы с прямоугольными отверстиями, в которые продеты длинные прожилины. На прожилины, с равномерным зазором, набит штакетник. В тот же вечер, вооружившись топором и ножовкой, мы утянули пролет забора. Назавтра взяли еще два пролета. В течение недели забор перекочевал на наш двор. Потом вокруг здания правления разобрали забор. Точнее, под одной крышей были правление совхоза, кабинет директора, бухгалтерия и начальная школа. Там же до постройки нового здания посредине деревни, располагался и детский сад. Напротив, через дорогу, располагалась столовая, служащая одно время объектом притяжения для нашего ветреного отца. Потом мы украли забор вокруг почты. Затем не избежал нашего пристального внимания и новый детский сад. А когда мы разобрали забор и там, то стали потихоньку разбирать заборы у нежилых домов. Правда, иногда, шутки ради, выкапывали ночью деревянные антенные столбы. Сами антенны оставляли хозяевам, а столб уносили на дрова. На нас уже даже собаки деревенские не лаяли — привыкли к тому, что мы подобно двум отощавшим медведям-шатунам спотыкаемся по спящей деревне.

— Точно поймаем, — с энтузиазмом юного строителя коммунизма заверил отец, — если не мы, то кто же?

— А то совсем обнаглели. У кума моего, Сереги Корявого столб антенный сперли прямо тогда, когда он телевизор вечером смотрел.

— Вот же наглецы, — с трудом сдерживая смех, из-за чего лицо исказилось самым немыслимым образом, как у готовящегося извергнуться вулкана Везувия, поддакнул отец. — Хотя, Серега твой сам виноват. Бдительным надо быть, а то только жену ревнует, как гусь лапчатый. Серега твой сам подозрительный, не внушающий широкой общественности доверия человек и импотент. Но мы защищаем и таких…

Сергей Корявый был очень мнителен из-за малого роста и блудливой жены. Пашке он почему-то сразу не понравился. А тут как раз фильм про Фантомаса показали, и Пашка им очень впечатлился. После кражи антенны, его ворота с висящим на них почтовым ящиком, любовно покрашенным Серегой ворованной масляной салатовой краской, стали мишенью для Пашки. «Червь ползучий, выходи! Фантомас» — такие письма юный шалопай начал подбрасывать по ночам в Серегин ящик. Три ночи все было спокойно, Серега делал вид, что ничего не происходит, но потом Валентина, жена Корявого, разболтала соседям и они стали посмеиваться над незадачливым карандухом. Хорошенько избив жену, взбешенный Корявый снял ящик с ворот. Лучше бы он этого не делал. Пару дней все было спокойно, а субботнее утро встретило отогнавшую корову в стадо и возвращавшуюся Валентину размашистой надписью на воротах «Червь ползучий — выходи!» и цвет проныра подобрал точь в точь как у почтового ящика.

— Убью!!! — в бессильной злобе кричал безучастному синему небу Сергей, потрясая узловатыми кулаками. — Поймаю и убью!!!

Соседи сочувственно цокали языками, а заходя в дома неудержимо хохотали. Полдня Корявый раскрашивал ворота, пряча обидную надпись. К вечеру пошел к куму — Малахаю.

— Здорова, дай капканов, — набычась, сказал он.

— Зачем? — удивился Малахай. — Лето сейчас.

— Дай капканы, — гнул свое недомерок.

— Зачем?

— Во дворе поставлю, — мрачно признался Сергей.

— А если кошка попадет?

— Нет у меня кошки!

— У соседей есть…

— Не попадется!..

— На кого ставить будешь? — усмехнулся Малахай. — На Фантомаса?

— А хоть и на Фантомаса!!! — сорвался на крик Корявый. — Он думает, управы на него нет?!! Напишу в райком, попляшет!!!

— На кого ты напишешь? — опешил Малахай.

— На директора!!!

— Он тут при чем?

— Он лысый!!! И Фантомас лысый…

— Фантомас еще и синий….

— Можа и директор по ночам синеет, — не сдавался Корявый. — Я с ним не спал, не знаю, а только безобразие это надо прекратить.

— Значит так, Сергей. Хоть ты и кум мне, а капканов я тебе не дам и ставить их не советую. Попадет ребятенок какой, так загремишь под суд.

— Директорский прихвостень! — выругался Сергей и ушел.

После разговора поостыл, задумался, и решил не капканить двор. Натянул тонкую проволоку, лески, подвесил жестяные банки из-под тушенки. Спать лег в сенях, с ружьем и фонариком в обнимку. Среди ночи юный прохвост сунулся во двор и потревожил хозяйский сон. Выскочил на крыльцо Корявый, Пашка кинулся бежать, в саду упал в траву и затаился, боясь выдать себя шорохом.

Серега ярился, метался по крыльцу:

— Фантомас проклятый!!! — бесновался Корявый, потрясая ружьем, как Чингачгук в кино. — Сука еврейская!!! — черные сатиновые трусы до колен возмущенно подпрыгивали вместе с хозяином. — Поубиваю, жидовня!!! Где ты, Фантомас? Прячешься, тварь? — Серега хлобыстнул из ружья в небо. — Выходи, посмотрим, кто тут червь!!! А-а-а-а!!!

Нервы Пашки не выдержали. Вскочив, он сломя голову кинулся к конторе.

— Ату!!! — вслед ему криком кричал Корявый. — Беги!!! А-а-а!!! — вскинул ружье, влепил заряд в старый автобус, мирно догнивавший на углу сада. — Беги, лысый!!!

Когда рядом высекла листья и искры дробь, Пашка рухнул и замер, словно мумия, боясь даже дышать.

— Я тебе устрою!!! — Корявый уронил стрелянные гильзы, вбил новые патроны, снова прицелился в трепещущий сад.

— Серег, ты совсем тронулся? — из дома вышел сосед Митяй. — Люди спят, а ты палишь в белый свет, как в копеечку.

— Уел я Фантомасину лысую! Драпал, как шведы под Полтавой.

— Совесть поимей, всю деревню на уши поставил.

— Я Фантомаса ловил!!!

— Да хоть чертей лови, мил человек, — послышалось со стороны другого соседа, — только тихо.

— Не ваше дело! — окрысился Сергей. — Пошли вы!

— Слышь, ты осторожнее, — Митяй тяжеловесно перевалился через забор, подошел к Корявому.

— Не замай, не замай, — попятился Серега, споткнулся на ступенях и упал бы, если бы Митяй не удержал его за ружье.

— Аккуратнее, Шарик, — сосед осторожно опустил Корявого на крыльцо, вынул двустволку из ослабевших лапок. — Ружжо завтра заберешь, как опомнишься, — так же тяжеловесно перевалился к себе во двор и скрылся в доме.

Сергей бессильно плакал на крыльце. Пашка, натыкаясь на яблони, полз в сторону дома. Больше он к Корявому не лез.

— Чэ-Пэ, у тебя уже есть версия?

— Какая версия? — не понял отец.

— Кто заборы ворует, — неопределенно поводил руками Малахай, — версия у тебя есть?

— Есть, но я ее пока придержу. В интересах следствия. Зачем натягивать раньше времени тень на соседский плетень?

Сосед понимающе кивнул.

— Ладно, расходимся по домам, а завтра начнем. Только сам понимаешь, этот разговор должен остаться сугубо между нами. Дело такое, не кур крадем, а со Злом боремся — надо в тайне держать, а то, не ровен час… — папаша воздел руку кверху, тыча пальцем в потолок.

— Понимаю, — кивнул Зигзаг. — Я как могила.

— И вот это, — отец достал из кармана длинный мятый шелковый шарф, условно белый, — тебе.

— Зачем, Чэ-Пэ?

— Затем, что ты моя правая рука, верный соратник, а шляешься, как охламон. Тебе, как Зигзагу, положена кожаная куртка и белый шарф. Форма такая. Бери шарф, Зигзаг!

— Как у Бендера. — Зигзаг рассматривал неожиданный для прижимистого отца подарок.

— Почти. Не отвлекайся.

— А где я возьму куртку?

А мне было интересно другое: где же родитель спер шарф. Обычно он бахвалился своими кражами, сочинял целые драматические истории про свою дерзость и находчивость, рассказывал их нам по вечерам в лицах. «Вырвем хорошую вещь из склизких щупалец товарно-денежных отношений», — как он говорил. А тут целый шарф я увидел впервые. И никакой красочной истории его похищения.

— Не волнуйся, я все продумал, — отец подошел к УАЗ-ику, открыл заднюю дверцу и торжественно вытащил светло-коричневую кожаную куртку, которую я тоже видел впервые. — Это тебе, Зигзаг.

— Мне? — растроганный Колька даже всхлипнул. — Спасибо, Чэ-Пэ! — он вскочил и импульсивно обнял отца вместе с курткой. — Не ожидал от тебя.

— То ли еще будет, Зигзаг, — похлопывал его по спине папаша. — Нас ждут великие дела и куча эпических подвигов. Уж можешь мне поверить.

— Верю, Чэ-Пэ, верю, — прослезился Зигзаг. — Тебе, верю.

— Казалось бы, с одной стороны, но при этом не могу не указать на необходимость, так сказать, — понес околесицу отец, — положительно рассмотреть противоположную сторону данной проблемы. Но при этом важно помнить, что при данном негативно-позитивном сценарии развития дальнейших событий, в их ретроспективной, как говорится, части, по результатам проведенных экстраполяции и интерполяции, я прихожу к следующим, безусловно неопровержимым выводам: мы будем как Карл Маркс и Фридрих Энгельс, как Верная рука и Друг индейцев, как Чип и Дейл, как Жан Поль и Бельмондо, как огонь и лед, вода и пламень, не столь различны меж собой, как позвоночник и гобой, — понесло папашу. — И запомни, мы с тобой станем неразлучны, как Чук и Гек. Нас временами будут даже принимать за мужеложцев, настолько мы станем близки, — вдохновенно вещал отец. — Как говорил старина Геродот старине Ферапонту.

— Чэ Пэ, а это обязательно? — покраснел сосед.

— Что?

— Ну это… мужеложество… голубыми быть… А то у меня жинка и дети… понимаешь… Не, ну если надо…

— Зигзаг, я же сказал, что будут принимать, — казалось, отец даже протрезвел от такой внезапной перспективы, — это же не значит, что мы взаправду будем сожительствовать!

— Тогда ладно, — расслабился Махалай, — тогда пускай принимают.

— Римляне и греки в этом толк знали, не зря же спорт создали, — слегка расслабился отец.

— Во, Чэ-Пэ, — Малахай мотнул головой, — я и сам этой всей спорты не понимаю: то обнимаются, то прыгают друг на друга, то валяются друг с другом.

— Сиречь забавы извращенных умов, вам, людям простым, можно сказать от сохи, понятны быть и не могут.

— Какой ты умный, Чэ-Пэ!

— Буддисты называют это проявлением алмазной мудрости, реализующей пустоту.

— Чэ-Пэ, а можно еще вопрос?

— Задавай, Зигзаг, — опять несколько насторожился отец, еще не пришедший в себя после предыдущего заявления соседа о мужеложества, — я отвечу.

— Комиссара Каттани же вроде убили? Тебя тоже убьют?

— Это хорошо, что ты интересуешься для расширения кругозора и в порядке общего повышения образованности. Я бессмертен, Зигзаг! Не переживай.

— Я рад, Чэ-Пэ! — сосед обнял папашу и в голос зарыдал у него на груди. — Я бы не пережил твоей смерти!

II «Бороны правосудия»

Назавтра ночью два приезжих гуманоида среди ночи начали ездить на КамАЗ-е с прицепом по асфальтовому кольцу, охватывающему наш сад, сигналя и оглашая ночной воздух воплями совокупляющихся бабуинов. На третьем проезде новоявленного ралли «Париж-Дакар» отец, как разбуженный декабристами Герцен, воспрянул ото сна.

— Рота подъем! — заорал он, семенящей походкой мечась в темноте по дому.

Как-то умудрился налететь на пустое ведро из-под угля, стоящее возле котла отопления на кухне и добавил грохота.

— Пожар? — спросил из перегородки, делящей нашу комнату пополам брат. — Опять где-то горит?

— Я откуда знаю?

— Вить, ты чего? — не поняла спросонья мать. — Совсем того уже? Ку-ку?

— Сама ты ку-ку! Слышите? Ездят, приспешники! Это явный случай нарушения общественного порядка!

— Грозу да к ночи! Вить, угомонись. Поездят и перестанут. Брось эту чушь и выпей лучше молочка, а потом спать ложись.

— Не время молочко хлебать, когда страна и деревня в опасности. Что значит перестанут? Еще не знают, с кем связались, паразиты! — он зажег свет, снял с ноги ведро, плюхнулся в кресло, стоявшее в прихожей, закурил. — Я ловко и бесстрашно возьму их за хоботы! Я буду колоть глаза всяким западным мерзостям, преследовать и мучить преступный разврат и развратную преступность, не давать им малейшего отдыха, разить без промаха — вот мое призвание!

— Да заткнись ты уже! Проваливай к своим преступникам, безумец и дурошлеп!!! Баран безголовый!!! У тебя полный кавардак в голове!!!

— Безумству храбрых воспойте песню. Кричите, женщины, ура и в воздух чепчики бросайте.

— Гусена, сходи на разведку, — дал команду папаша, выпуская дым в сторону лампочки. — Надо предварительно изучить противника. Сам понимаешь: каждому овощу своя теплица, каждой грядке — свой корнеплод, каждой свекле — свой турнепс.

Я молча встал, оделся в отцовские обноски, вышел на веранду, обулся в дедушкины лапти, двинулся через сад на шум. Вышел на асфальт и попытался жестом остановить движущийся транспорт. После того, как они меня гордо проигнорировали, едва не сбив, я понял, что им непонятен язык русский. Вернулся домой.

— Чэ Пэ, там КамАЗ какой-то катается по асфальту. Из него кто-то истошно орет, — лаконично отрапортовал я.

— Может кого-то убивают? — осторожно предположил из своей комнаты Пашка.

— Преступление! — в диком восторге взвыл отец. — Я положу этому конец! Лед тронулся, господа присяжные заседатели.

— Ты то уж точно тронулся, — язвительно заметила мать.

— Командовать парадом буду я!

— Вить, иди спать, — вновь отозвалась из спальни мать. — Нечего народ баламутить.

— Что ты понтуешься как фезеушница? Ну тебя! — отмахнулся он и потопал в спальню. — Не мешай мне проявлять чудеса героизма и давать уроки мужества подрастающему поколению.

Я, подумав, что родитель решил лечь спать, погасил свет в прихожей и пошел на свой диван досыпать. Но не тут то было. Из спальни раздались топот и шуршание.

— Кто свет погасил?

— Я.

— А зачем? — спросил отец.

— Я думал…

— Молод ты еще, чтобы думать, — щелкнул выключатель и в залившем прихожую свете предстал папаша с ружьем и патронташем, облачившийся в свой жутко шуршащий и мерзко воняющий плащ. Напялил на голову снятую с лосиных рогов коричневую шляпу с вороньим пером. — Я ужас, летящий на крыльях ночи! Мой плащ гулко трепещет в ночи!

— Витя, по тебе психушка плачет, — вышла следом кутающаяся в бабушкину шаль мать. — Совсем малахольный стал. Лечить тебя пора.

— Ничего по мне не плачет! Я — утка по найму! Ты мне просто завидуешь! — огрызнулся папаша и обратил безумный взор на меня. — Гусена, вставай, пойдем со Злом бороться.

— Слабоумный! Ты хоть понимаешь, что несешь?

— Я несу людям защиту и справедливость!

— Ладно старший у нас без шапки спотыкается, поэтому придурковатый, да и с рождения был умом не крепок, но ты же в шляпе ходишь. Откуда у тебя эта дурь? — постучала она пальцем себя по виску.

— Умолкни, женщина! Там вершатся черные дела! Преступления против человечества! Пора скрутить мерзавцев!

— Вить, сам свихнулся, так ребенка-то хоть не тяни с собой.

— Да не лезь ты, куда не просят! Молчи, солитера!

— Что ты за ересь себе в башку втемяшил, прохиндей?

— Защита порядка не ересь, а священный долг супергероя! Шизофиллы среди нас!

— Сам ты шизик, разрази тебя гром!

— Гром бессилен передо мной.

— Разрази тебя Чернобыль! Зачем тебе ребенок? — настаивала мать. — Он и так хромой и убогий.

— А нечего было в него чугунами швыряться. Если он не пойдет, то кто будет за мной бороны носить?

— Какие еще бороны?

— Те, что ты под окнами от нечистой силы разложила. Мы две из них возьмем. Из-под окон детей. Сделаем из твоих темно-суеверных борон светлые бороны правосудия!

— Витя, не богохульствуй, борона тебе в глотку! Ты буйно помешанный! Он надорвется от борон!

— Ничего не надорвется, они легкие. От мешка мяса не надорвался и тут донесет.

— Витя, ты скотина бесчувственная! Если ты больной на два полушария, то иди! Мелкоползучие безумцы, тьфу на вас! Но помни, икнутся тебе еще эти бороны! Есть же такие черти безрогие, прости Господи, что никаким танком не убьешь!

— Помолчи, невротичка! Бинки, ты как миссис Гадсон, ха-ха-ха.

— Потроха! — злобно огрызнулась мать. — Когда уже ты сдохнешь, чучело вороватое?!

— Я бессмертен, дура! За мной, Гусена!

Я обреченно встал с дивана и потопал вслед за возомнившим себя героическим селезнем отцом.

— Святой кол тебе в печенку! — кричала ему вослед мать. — Толку от вас, как от груздей-чернушек! Туляремия и чума вам навстречу!

— Бороны возьми и догоняй меня, — скомандовал отец во дворе. — Я гидромелиорация, переходящая в ирригацию! Вперед на крыльях ночи, навстречу подвигам!

Я взял бороны и поспешил за ним, стараясь в темноте не напороться на зубья борон и сучья яблонь. Папаша ломился сквозь ночной сад, как дикий вепрь сквозь золото пшеницы. Дошли до асфальта.

— Перекрывай боронами проезжую часть, — распорядился он, прячась в высокую траву. — А я в засаде засяду. Покажем лиходеям-душегубам, где раки жируют.

Я так и сделал. Вскоре со стороны фермы показался свет фар, послышался сигнал и вопли. Скорость была небольшой, машина не перевернулась, налетев на зубья, но большая часть колес пришла в негодность. Хлопнули дверцы и из кабины выскочили две темные фигуры.

— Что это такое? — поинтересовался один, рассматривая бороны.

— Я борец с преступностью! — раздался крик ему в ответ и, громко шурша, поднялась фигура в черном плаще. — Я ужас, летящий в возке по первой по пороше! Я Ленин и печник! Я щенок, напрудивший на ваш половик! Трепещите же, наймиты мирового империализма!

— Что это? — переспросил второй, изумленно таращась на папашу.

— Я утка два ноля! — надрывался отец. — Я гнутый гвоздь в вашей подкове! Я — Черный плащ! Весь преступный мир впадает в панику, как только услышит меня! Я человек и пароход! Я борона под вашими колесами! Я Пиночет, топчущий ваши фуражки!

— Сумасшедший какой-то, — начали переговариваться возмутители спокойствия, неуверенно косясь на это пугало. — Местный дурачок, наверно. Не спится спьяну, вот и вылез на дорогу.

— А что за палка у него в руках?

— Не знаю.

— Ну вот, приличия соблюдены. Эй вы, обезьяны!

— Мы? — переглянулись хулиганы.

— Видите тут других обезьян? Погодите как, — папаша гулко хлопнул себя по лбу. — Совсем забыл. — Извлек откуда-то из-под плаща покрытый гудроном противогаз с вырезанной нижней частью, швырнул мне шляпу. — Держи, Гусена.

Напялил маску на себя.

— Гусена, шляпу!

Я вернул шляпу, он нахлобучил ее на обтянутую противогазной резиной голову. У приезжих отвисли челюсти от всей этой пантомимы. Они попятились к машине.

— За дурачка меня держите? Лежать, бузотеры!

Раздался выстрел. Дробь хлестнула по железному борту.

— Ты чего?! — истошно заорал кто-то из варнаков. — Совсем одурел?!

— На землю, уроды! Лежать, козинаки проклятые! Я ужас, рыскающий в ночи! Я геморрой, возникший от сидячей работы!

Хулиганы послушно рухнули на асфальт, сопроводив падение матом и жалобами на отбитые части тела.

— А-ха-ха-ха! А-ха-ха-ха! Трепещите передо мной, презренные преступные черви! — Папаша опасливо подобрался поближе и перезарядил стреляный патрон.

— Оруженосец, попинай стиляг, для памяти. Уважительнее будут, наглецы городские.

Я подошел к лежащим «козинакам» и начал пинать.

— Резче пинай, Гусена, резче! Что ты как бабу по жопе шлепаешь? — войдя в раж, он взобрался на дорогу и от души приложился сапогом под ребра лежащему. — Раздавлю как таракана! Вот так надо! Лежи, проклятый нарушитель! — ткнул стволами в затылок пытавшемуся защититься. — Завалю, скоты безродные! Я прокурор, ведущий вас в ЗАГС! Я матерый линь, пожирающий беспечную личинку стрекозы! Будете у меня как немцы под Вязьмой! Не дергаться, неполноценные существа! Гусена, мочи подлюку! Топчи яйцеголового супостата! — командовал мне.

Пришлось сломать одному супостату пальцы на руке.

— Вот молодец, Гусена! — обрадовался Черный плащ, слушая невнятные вопли и проклятия пострадавшего. — Надолго нас запомнят, сквернавцы. Надо связать отпетых негодяев, чтобы подвергнуть суду.

— Линча? — уточнил я.

— Нет, сами справимся, без Линча.

— Чем связать?

— Придумай чем, ты же умный, — с ехидством ответил ЧП.

Я подумал, вынул ремни из брюк воспитываемых. Ремнями стянул им руки в локтях. Вынул из их обуви шнурки и связал ими плененным большие пальцы на руках.

— Так нормально?

— Хорошо, — проверил отец крепость пут. — А с большими пальцами вообще отлично придумано. Сам догадался?

— В книжке про индейцев прочитал.

— Опасные книжки читаешь. Слышь, империалисты проклятые, — обратился он к поверженным. — Утром вас кто-нибудь развяжет из здешних сердобольных пейзан, и тогда катитесь к капиталистическим чертям из моей деревни. Если до обеда не свалите, то помножу вас на нуль. Тут вас и закопаем, никто никогда не найдет.

Затем он громко захохотал, считая, что смеется демоническим смехом. Лично мне издаваемые им звуки напомнили помесь смеха гиены и безумного индюка. Лежащие попытались вжаться в асфальт, поняв, что шутки кончились, потому что разумное существо не могло бы издавать такие звуки. По всей деревне истерично взвыли испуганные собаки.

— Пошли домой, — сказал, нахохотавшись ЧП. — Как мы зло-то повергли, а?

И начал тяжеловесно прыгать по асфальту, как престарелый козел, крича:

— Победитель темных сил, Черный плащ! Черный плащ, только свистни, он появится! Черный плащ, ну-ка, от винта!

— А что с бороной будем делать? — прервал я это безумие.

— А что с бороной?

— Так она под колесом…

— Забыл совсем. Сейчас отгоню машину, а ты забери борону и пошли спать.

Он передал мне ружье, тяжеловесно забрался в кабину и отогнал КамАЗ на несколько метров вперед.

— Достал? — проорал «супергерой» из кабины.

— Сейчас. Все, достал.

— Хорошо, — заглушил двигатель и плюхнулся на асфальт. — Чудесная вышла ночь, со значением, да? Пресек злодейство, спас мир, можно и на боковую.

— Да, — согласился я.

— Зло повержено, усталый супер-герой, в сопровождении верного Гусены, возвращается домой, — продолжал он молоть языком, как ветряная мельница.

— Угу.

— Хочешь, будешь Зигзагом? — расщедрился папаша. — Вместо Малахая?

— Не очень, если честно.

— Упрямый ты, как бараний нут! Весь в мать — такой же баран.

— Угу.

— Ладно, — он внезапно стал неловко дергаться на ходу, как марионетка, у которой обрезали половину ниточек. — Черный плащ, только свистни, он появится! Черный плащ, ну-ка от винта! Победитель темных сил — Черный плащ!

— И точно, малахольный какой-то, — вполголоса признал я правоту матери.

— Чего? — не расслышал ЧП.

— Круто получилось, говорю.

— Угу.

— Папа, ты совсем больной, — негромко пропел я.

— Черный плащ! — опять не расслышав, подхватил он, подняв руки в стороны и с грацией беременного моржа совершив немыслимое па на траве. — Эй, прочь с дороги враг, берегись шпана! Борона, вот тебе и под колеса! Борона — это Черный плащ! Победитель темных сил и борона! До чего дошел прогресс — не нужон ОБХС, Черный плащ его заменит — у ворюг всех диатез. Позабыты хлопоты, остановлен бег, Черный плащ на страже — счастлив человек! И все-таки, я, Черный плащ, верчусь, как говорил обо мне Галилей перед тем как злая ведьма подкинула ему краденых дровишек в костер. Или хвороста, не помню уже за давностью лет. Ты не припомнишь, Гусена?

— Нет, — пробурчал я.

— На нет и суда нет. Ты, это самое, утром присмотри за этими хунвейбинами, — внезапно озаботился «супер-герой», прекращая безумный танец. — А то мало ли что. Понаблюдай незаметно. Вдруг, как говорится, вновь решат встать на скользкую тропу служения кровавому империализму.

— Понял.

— Бороны на место положи, чтобы мамка твоя полоумная зря не волновалась.

— Сделаю.

— Я ужас, летящий на крыльях ночи! — вдруг вновь воздел руки на крыльце папаша. — Я борона под вашими колесами! Я — Черный плащ!

Так, с поднятыми руками он и прошлепал в дом, где вновь влетел ногой в многострадальное ведро.

— Витя, ты комель проклятый, аншпуг тебе в задницу, — раненой медведицей заревела мать. — Что бы ты сдох, коростовик!!! Ни днем, ни ночью покоя от тебя, тросомота, нет! Господи, хоть бы скорее тебя в дурдом посадили!!!

— Молчи, ламехуза! Саму в дурдом скоро оправлю! — папаша пнул ведро на веранду, едва не зашибив меня. — Понаставили тут ведер, жабоглоты проклятые!

— Ты же сам это ведро приволок с кухни, дурень беспамятный, королюб-шевелюжник!

— Могла бы убрать из-под ног, пока муж на подвиги ходил!

— Мне на работу завтра, а ты со своими причудами спать не даешь! По тебе дурдом уже не плачет, а просто рыдает!!! Голосит просто!!!

— То-то и оно, что подвиги совершать, это не по дискотекам ночами таскаться!

— Я только на дискотеках и чувствую себя человеком! Только там от этого дурдома отдыхаю!

— Ничего, — зловещим голосом пообещал отец. — И до дискотек доберусь ваших.

Плюхнулся в кресло, швырнул ружье на стол и закурил. Покурив, швырнул окурок за холодильник.

— Я — Черный плащ! — внезапно вскочив грузным пинг-понговским мячиком, истошно заверещал он и начал долбить себя в грудь как Кинг-Конг. — Победитель темных сил — Черный плащ!

И это говорил матерый пройдоха, аферист и мошенник!!!

Мы тогда жили в деревне Варенкино, где отец устроился управляющим птицеводческой фермой и выжидал случая что-нибудь с этой фермы поиметь, а мать уже привычно работала бухгалтером и своего тоже старалась не упустить.

— Валь, — заявил отец воскресным утром, щедро приложившись к бутылке с самогоном, — я гений!

— Опять? — вздохнула мать. — Не вздумай больше никаких яблок покупать! Гений он!

— Яблоки — пройденный этап, — отмахнулся отец, — надо глобальнее мыслить, с людями надо помягше, а на вопросы, как говорится, смотреть ширше и углубже.

— Понесло, — мать с осуждением покачала головой. — Не умеешь ты пить, Витя.

— Все я умею! — отец хлопнул по столу кулаком. — Я пью, да дело разумею, не то, что некоторые.

— Это кто, например? — глаза матери по-змеиному сузились, а рука привычно потянулась к сковородке, которую Пашка вымакивал хлебом от жира, оставшегося от съеденной отцом яичницы на сале.

— Я в общем сказал, — начал юлить отец.

— Тут не партсобрание, ты говори конкретно, кого имеешь в виду?

— Да полно таких несознательных элементов, — папаша покосился на нас, — всякие алкоголики, тунеядцы, «социально близкие» и прочая шелупонь.

— Это да, — согласилась мать.

— А мы, прогрессивное человечество, совсем по-другому. Вот, например, взять куроводство. Некоторые думают, что в нем ничего сложного, а между тем, я, как куровод, могу в любой момент главой Птицепрома стать!

— Хватит демагогию разводить! — прервала мать. — Говори конкретно, что в этот раз задумал, аферист-надомник.

— Скучный ты человек, Валентина, — вздохнул отец. — Невеселый.

— Ты зато сразу веселый, как только жало смочишь, шулер мелкий. Когда же ты уже нахлебаешься, прощелыга?

— Мои друзья хоть не в болонии, — запел отец, — зато не тащат из семьи. А гадость пьют из экономии, хоть по утрам, да на свои. А у тебя самой-то, Зин, приятель был с завода шин, так он вообще хлебал бензин.

— Трепло ты, аферист-неудачник!

— Ничего я не трепло! Слушайте и учитесь, пока я жив.

Мы замерли в ожидании плана очередной папашиной авантюры.

— Короче, надо не жевать сопли, а ошкурить на прощание их всех по максимуму, снять пенку, слить сливки. Мы устроим сбор пожертвований.

— На церковь? — не поняла мать.

— Ты что, совсем того?

— Теперь же можно.

— Сегодня можно, а завтра там, — он показал пальцем на потолок, — очухаются и будет опять нельзя! А тебя уже на заметочку там, — ткнул пальцем себе за спину, — взяли. Не отмоешься потом.

— Это да, — закивала мать, — это могеть быть. Так на что собирать?

— На негров, — выпалил отец и, выпятив грудь, будто петух, с довольным видом посмотрел на нас — вот, мол, я какой.

— На каких негров? — вытаращила глаза мать. — Где ты нашел негров?

— В Америке. Там их, между прочим, угнетают! Хоть даже «Хижину дяди Тома» почитай.

— Я не знаю, кто там у Тома дядя, но ты чушь какую-то городишь, ахинею несешь.

— Ничего не чушь. Я в райкоме плакаты с угнетаемыми неграми того, — понизил голос.

— Чего «того»?

— Позаимствовал, короче. Душевные такие картинки, трогательные.

— Где они?

— В кладовке стоят.

— Пошли.

Плакаты были внушительные: негры в кандалах; надсмотрщики с бичами; мордатые полицейские в шлемах, избивающие дубинками мирного чернокожего алкаша.

— Ну как тебе? — отец приплясывал от нетерпения.

— Ну… — мать задумчиво изучала наглядную агитацию, — серьезная штука, с душой нарисовано.

— Вот видишь! — обрадовался папаша. — Даже тебя, человека темного, суеверного и заскорузлого, и то трогает за душу, а уж деревенские простаки за раз-два будут готовы. Пиф-паф и наповал.

— Ой-ей-ей, — подсказал Пашка.

— Будет тебе полный ой-ей-ей, — согласился отец. — Дай только срок. Еще и книжка у меня есть «Бесправное положение негров в США». Ну что, Валь?

— Дальше рассказывай.

— Дальше рассказывать собственно нечего: ночью развешиваем в правлении птицефермы плакаты и ставим ящик для пожертвований жертвам апартеида.

— Сопрут ящик-то, народец тут шустрый, хоть и алкашня.

— Замечание принимается, — закивал отец, — ящик поставим у вас в бухгалтерии. Будешь за ним присматривать.

— А дальше?

— Дальше на отчетном собрании достаем деньги, пересчитываем, объявляем всем благодарность и я везу их в райцентр — сделать на почте перевод нуждающимся неграм.

— А ну как не поверят?

— Не волнуйся, все продумано. У меня корешок перевода уже готов, осталось только сумму вписать. Привезу его для отчета.

— Ловко, комар носа не подточит.

— А я тебе что сказал? План просто гениальный, — отец засиял улыбкой, как начищенный чайник.

— Не говори гоп, пока не перепрыгнешь. Поживем — увидим, к чему твоя идея приведет.

Ящик для пожертвований сделали из посылочного, в котором хранили сало — пропилили в верхней крышке прорезь и приколотили крышку гвоздями. Отец еще и обклеил ящик бумажными полосками, на которые щедро наставил оттисков украденной где-то на прошлом месте работы печати.

— Хорошо бы его цепью приковать, — отец задумчиво почесал лоб, — но куда ее приколотить?

— К стене.

— Ты что, дурачок, стену в бухгалтерии портить? Да и потом, — наставительно отвесил мне оплеуху, — дырка в стене есть улика. Что ящик был, попробуй-ка докажи: может приснилось, может примерещилось, а может и вовсе галлюцинация. Сон или галлюцинация для суда не улики. А дырка есть объективная реальность, которую любой судья просто обязан будет принять во внимание. Понял?

— Так точно.

— А что, — спросил Пашка, — суд будет?

— Будет, не будет, — раздраженно ответил отец, — какая разница? Надеяться надо, что не будет, но готовиться, что будет. Въехали?

— Да, — закивали мы.

— Молодцы. Ночью никуда не уходите: как стемнеет, поедем плакаты вешать.

— Нас побьют, если поймают? — испугался Пашка.

— Насчет побить не знаю, но куры вас когда-нибудь точно засерут, — он отвесил Пашке щелбан, — если поймают на ферме, — довольно захихикал и ушел в дом.

— Спрячемся? — без особой надежды спросил Пашка.

— Куда мы от него спрячемся? — вздохнул я. — Лучше помочь. Если с батей поймают, то бить точно не будут.

— Не будут?

— Он же на ферме главный, кто его бить будет?

— Это да, — Пашка слегка успокоился. — Он же вроде на работу пришел.

— Ночью?

— А хоть и ночью. Работа же сложная, ответственная.

— Это да, это точно.

Полночи мы с отцом вешали на стены правления плакаты. Все было нормально до того, как отец попал себе по пальцам молотком. После он, сидя на принесенном из красного уголка стуле, только матерно руководил, а вешали мы. Из-за этого плакаты приколотили низко. И криво.

Утром в понедельник пришедшие на работу с удивлением рассматривали плакаты. Прослышав о небывалом событии, набежали трактористы, птичницы и механизаторы.

— Это что же? — возмущался успевший похмелиться заслуженный механизатор Гена Печенкин. — Это как же? У нас социализм, а у них вот как! — ткал почерневшим от машинного масла пальцем в чернокожего алкоголика. — Человеку в пятницу после работы и выпить нельзя?! Это как, товарищи?! — смотрел на односельчан. — Тоже сухой закон удумали?

— Вон как лупят, — поддержал низкорослый Вася Кудров, для которого плакаты как раз по росту подходили, — фашисты просто.

— Что за шум, граждане трудящиеся? — к толпе подошел отец.

— Ты гляди, Владимирыч, что делается! — закричал Печенкин. — Нет жизни рабочему человеку в проклятой Америке.

— Да, граждане, — отец окинул собравшихся цепким взором, — международная обстановка накаляется. Гидра апартеида поднимает кровавые головы, оскаливает щербатые пасти, эксплуатация человека человеком нарастает день ото дня! Наши черные товарищи не жалея крови и самой жизни бьются на баррикадах и помочь им есть наш священный долг! Ура!

— Ура! — грянул нестройный хор.

— А как им помочь? — насмешливо спросил матерый вор-рецидивист Леня Бруй.

— Да, как? — поддержал невзрачный Кудров, недолюбливающий отца за высокий рост и представительную внешность.

— Как помочь? — отец напустил на себя задумчивый вид. — Не только словом, но и делом надо помочь нашим друзьям — славным неграм из Нигерии, точнее, конечно, из загнивающих Соединенных штатов Америки. Не буду голословным, товарищи, а скажу прямо: денег им надо собрать: на оружие и боеприпасы.

— Денег? — ахнула какая-то из птичниц.

— Конечно денег. Кто этого не понимает, есть жертва промышленной революции и призрак мочегонной мечты (отец любил завернуть такое, чего никто не понимал). Нет, если желаете, то можете поехать в США сами и бороться вместе с ними. Я не возражаю. Подпишу отпуск за свой счет.

Люди зашуршали, зашептались, стали смущенно переглядываться.

— Много денег? — спросил Кудров.

— Что ты как еврей? — зашикали на него. — Там людей убивают. Выпить не дают с похмелья…

— Кому сколько совесть позволит, — с достоинством ответил отец. — Лично я, — его гордой позе и благородной лысине позавидовал бы любой древнеримский патриций, — обязуюсь отдать свою зарплату за два рабочих дня.

— Я тоже! — Печенкин сорвал картуз, в который была воткнута искусственная гвоздика, украденная на кладбище, и с размаху хлопнул его об землю. — Я тоже за два дня, пишите!!! Разницу можете отнести на мой счет!

— Не погибнула еще наша Россия, — процитировал Гоголя отец и гулко похлопал в ладоши. — Горжусь, граждане!

— И я, и я, — донеслось из толпы, — мы тоже дадим.

— Глас народа — закон для нас, — поклонился отец. — Ящик для сбора пожертвований установим в бухгалтерии, а пока все по местам, товарищи. Работа не ждет, — развернулся и скрылся за углом.

Гудя словно растревоженный улей, люди расходились по рабочим местам.

Три дня пожертвования были главной темой деревенских разговоров. В четверг неожиданно приехал журналист из районной газеты «Знамя труда» чтобы сделать репортаж о необычной инициативе работников птицефермы в помощь угнетенным чернокожим. Отец насторожился, но было поздно. Раскрутившийся маховик аферы было не остановить: парторг Кроха доложил в райком, из райкома отрапортовали в обком. Соседние хозяйства, ободренные примером Варенкино, тоже объявили сбор пожертвований.

— Витя, что ты натворил? — за ужином скрипела зубами мать. — Комар носа не подточит? Да? Да за тобой теперь весь район наблюдает! Ты еще и кучу своих денег туда засунул! За два дня зарплату, падла!!!

— Не волнуйся, — без особой уверенности в голосе говорил отец, — что-нибудь придумаем.

— Что тут можно придумать? — она схватила себя за волосы.

— Не знаю…

— Может, пожар? — предложил Пашка.

— Где пожар? — не поняла мать.

— В конторе…

— Ты что, ку-ку? — повертела пальцем у виска. — Где я работать буду, если контора сгорит?

— Не знаю, — смутился Пашка, — где-нибудь.

— Ку-ку, — мать покачала головой, — что папаша пень, что сын опенок, оба деревянные на оба полушария.

— А если деньги послать? — не выдержал я.

— Какие деньги? — удивилась мать.

— Ну эти, на негров.

— Кому послать? — нахмурился отец.

— Неграм…

— Третий тоже деревянный, — вздохнула мать. — Просто три тополя на Плющихе. Да твой батя лучше всю ферму спалит, чем с деньгами расстанется! Он за копейку зарежет!

— Валь, не плети ерунды!

— Что, Валь? Что, Валь? Да ты как разбойник с большой дороги!

— Валентина, я бы не стал вопрос ставить так, — отец закурил, — но в твоих словах определенно есть доля истины. Иногда полезнее устроить поджог, чем отдать честно заработанные деньги.

— Вить, что ты несешь?!

— Не обязательно же сжигать здание дотла, можно поджечь только бухгалтерию и быстро потушить. А под шумок прихватить ящик.

— Как ты его вынесешь? Под мышкой что ли?

— Могу выкинуть в окно, а как все уляжется, спокойно вынесу.

— Господи, — посмотрела в потолок мать, — с кем я живу? Витя, я могу быть с тобой откровенной?

— Нет, — скривился отец, — я хочу, чтобы ты пудрила мне мозги.

— Витя, ты как пигмей.

— Валь, ты не горячись, не надо тут смотреть, как вошь на Моську, ты обдумай.

— Хватит обговаривать и тудукать!

— Сейчас не время для дискуссий. Давай рассуждать конструктивно.

— Идите вы через речку в пень-колоду! — мать злобно зыркнула на нас и ушла на кухню.

— Может, украсть ночью? — предложил Пашка.

— Как ты ночью туда попадешь? — отец затушил окурок в банке из-под кильки и снова закурил. — Дверь взломать? Шум, гам, след, милиция, суд, конфискация…

— Окно? — Пашка с надеждой блеснул очками. — Мамка оставит открытым, а мы…

— Не в меня ты, — отец выдохнул ему в лицо струю дыма.

— Почему? — не понял Пашка.

— Там окон нет, — сказал я.

— Нет? — растерялся брат.

— Нет, — подтвердила с кухни подслушивающая мать.

Отец снова выдохнул в Пашку дым:

— Учти, дым идет в сторону того, кто мочится на перекрестках, — сказал он строго.

— Я же не мочился!

— Дыму виднее, он древнее тебя. Не спорь со стихией, балбес и неуч.

— Смотри мне! — погрозила Пашке пальцем мать. — На перекрестках черти яйца катают, в свайку играют и летку-енку танцуют. Утащат тебя с собой ко всем чертям! И срать там не вздумай, — дополнила она, — а то деревенские поймают и как шкодливого котенка мордой в фекалий натычут.

— Деревенские могут, — кивнул отец, — только так, в рамках учения марксизма-ленинизма Идея! — он вскочил с табуретки. — Мы переведем бухгалтерию в другую комнату!

— Как? — мать возникла в дверях кухни.

— Временно пересадим вас в диспетчерскую и все дела.

— Но как?

— Элементарно, Вальсон! — папаша сел обратно и приосанился. — Учитесь, пока я жив, доходяги! В бухгалтерии будет вонять, поэтому женщины попросят решить проблему. Я подпишу приказ о временном переезде бухгалтерии в диспетчерскую. Там окна есть. Остальное дело техники: старшОй залезет и сопрет ящик.

— Почему там будет вонять? — с подозрением спросила мать.

— Не забивай себе голову, вонь я беру на себя. Дети мои, за мной! — он вскочил и устремился из дома.

— Слушайте, — усевшись на скамейку, притулившуюся в тени забора напротив веранды, тихо начал он. — Надо залезть под пол и подложить под бухгалтерию голову.

— Чего? — от неожиданности Пашка отпрянул. — Чью голову?

— Не твою же, — отец улыбнулся как сытый крокодил. — Куриную. Сегодня птицу забивали, а потроха и головы выбросили в яму за фермой. Возьмете несколько голов и потроха, а ты, старшОй, их подложишь.

— Почему я?

— Пашка там заблудится, а я не пролезу.

— Как я вообще туда попаду?

— Отдерем доску в коридоре, подмостки поперек лежат. Там где-то с полметра зазор между землей и полом, ты худой, пролезешь. Понял?

— Понял.

— Тогда берите мешок и чешите за головами и потрохами. Только не надумайтесь домой притащить, а то у вас ума хватит.

— А куда ее девать?

— Повесите в кустах на ветку, только подальше от дома.

Мы взяли в сарае дерюжный мешок и уныло потащились к ферме. Перебежали асфальт, дошли до зарослей бурьяна вокруг фермы. Яму с отходами нашли по удушливой вони. Выбрали среди груд разлагающихся осклизлых облепленных мухами отходов головы и кишки, зацепили палкой, засунули в мешок. Морщась, притащили к дому, привязали на дерево и пошли на огород к большим бочкам с дождевой водой — отмываться от запаха.

Когда стемнело, отец приказал нести отходы убоины к правлению, а сам взял инструменты и поехал на машине. Мы вскрыли пол напротив двери бухгалтерии, и я с мешком и фонариком нырнул под доски. Ползти по земле было неприятно, я задыхался от запаха, но спешил, боясь, что отец заколотит доску обратно, и я останусь здесь навсегда. Обошлось — бросив голову примерно посреди бухгалтерии, шустро пополз обратно, обдирая локти и пачкая колени.

— Чего так долго? — недовольно встретил отец. — Заснул там что ли? Мы тут полночи торчать будем?

— Я старался.

— Старался он. Дети на горшке стараются, а ты должен был выполнить задание. Выполнил?

— Так точно.

— Тогда вылезай, — он протянул руку и выдернул меня словно репку из грядки.

Поморщился от запаха.

— Короче, приколачивайте обратно, только смотрите, доску сильно молотком не побейте, — протянул кусок войлока со старого валенка. — Вот, гвозди через него заколачивайте, чтобы шляпки не блестели от молотка. А я домой. Как забьете, чешите домой, только помыться не забудьте, бесенята.

Он ушел, а мы поспешно приладили доску обратно и выскочили из правления.

— Это сюда надо будет лезть? — оглянулся на окна Пашка.

— Если пересадят, то сюда. Пошли домой.

Через пару дней, после жалоб бухгалтерш и кадровички, их пересадили в диспетчерскую.

— Учитесь, — вечером вошел напыщенный как индюк отец. — Я у вас кто?

— Баран ты у нас, — мать всучила газету с репортажем о сборе средств. На фотографии расплывалась щербатая улыбка отца, держащего над головой ящик.

— А что, неплохо вроде вышел? Смотри, какой я красавец! Приходи Маруся с гусем, а потом мы им закусим!

— Что ты мне нервы поднимаешь, падла в галстуке?!

— А что такого? — не понял папаша.

— Там написано, что приедут с телевидения — репортаж снимать.

— Чего? — выпучил глаза отец. — Какой еще репортаж? СтаршОй, нужно срочно лезть за деньгами!

— Куда он полезет? Я окно не открыла.

— Почему?

— Не получилось.

— Тогда открой завтра.

Назавтра тоже не получилось, а на следующий день приезжали снимать репортаж.

— Завтра у нас последний шанс, — вечером сквозь зубы сказал отец. — Я соберу всех в клубе на торжественное собрание, а Валька оставит окно открытым. Понятно?

— Да, — кивнул я.

— Смотри мне, — отец помахал перед моим носом внушительным кулаком, — не напортачь.

Назавтра мы с Пашкой затаились, лежа в траве в конторском саду, наблюдая, как люди, возбужденно переговариваясь, шли в клуб. Мать со значением оглянулась. Шаги затихли.

— Пойдем? — нервничал Пашка.

— Рано еще, погоди.

Прошло минут десять.

— Пора, — решившись, прошептал я, — жди тут.

Подполз к кустам, росшим со стороны школы, протиснулся через них, спрятался за угол, прислушался. Тихо. Я запрыгнул в приоткрытое окно. Схватил ящик и кинулся бежать. Добежал до Пашки, упал на траву.

— Давай быстрее!

Топором сбили крышку, пересыпали монеты и купюры в Пашкину холщовую сумку, вскочили. Со стороны конторы послышался шум, крики.

— Уходим! — я засунул топор за брючный ремень, топорищем в штанину, прикрыл его рубахой и мы кинулись бежать.

Для маскировки побежали не домой, а выскочили из сада и пошли по улице к магазину. Дойдя до магазина, обошли его и по околице дотопали до крайней улицы Варенкина. По ней неспешно пошли в сторону карьера. Никого не встретив, добрались до перекрестка, перебежали асфальт и нырнули в спасительную зелень кустов. Доклыпали до двора, спрятались в зарослях малины на погребе.

— Сколько там? — трясся от жадности Пашка.

— Не знаю.

— Давай посчитаем.

— Что бы потом батя сказал, что мы украли? Оно нам надо?

— Может, возьмем себе немного? — брат понизил голос, просительно глядя мне в глаза. — Чуть-чуть… Они же не знают, сколько там.

— Вдруг где-то записано? — я покачал головой. — Мы же не знаем.

Между тем, возле правления кипели страсти. Следопыты-общественники нашли раскуроченный ящик. Повисла зловещая тишина — все думали, кто мог совершить такое святотатство.

— Вы уж извините, — склонил перед телевизионщиками голову отец. — Сами видите, провокация буржуазных сил, контрреволюционные элементы, — повысил голос. — Мы должны сплотиться перед лицом внешней угрозы! Враг не пройдет!

— Правильно, Владимирыч, — поддержал Печенкин. — Мы с тобой!

— Мы проведем самое тщательное расследование, иностранные агенты будут изобличены и наказаны! — отец обернулся к камере и внушительно потряс кулаком.

— Отлично, снято, — корреспондент вяло похлопал в ладоши.

— Вы снимали? — смутился отец.

— Конечно, нам же нужно репортаж сделать.

— Владимирыча по телевизору покажут, — обрадовался парторг. — Давно пора.

— Ура!!! — закричал успевший хорошо похмелиться Печенкин.

— Ура!!! — грянула толпа.

— Качать его!!! — надрывался Печенкин.

— Снимай! — прокричал оператору корреспондент.

Отца подхватили и стали подбрасывать вверх. Ошалевший оператор едва ловил его камерой.

— Хватит! Хватит! — задушено кричал отец. — Поставьте меня!

— Вот так завершился, — в камеру влез корреспондент, — организованный работниками фермы сбор пожертвований на дело борьбы за права угнетаемых нацменьшинств США. С вами был Василий Пройма. До скорой встречи. Выключай, — он махнул оператору.

Оператор выключил свой агрегат и телевизионщики свалили на стареньком РАФ-ике. Уставшие работники поставили отца на грешную землю. Придя домой, мать отняла у нас деньги и потом они вместе с отцом считали их и довольно смеялись. По телевизору отца мы так и не увидели, что при его профессии было благом, но в газете снова про него написали. Еще отцу дали грамоту в райкоме. После вручения, он под шумок украл какой-то спортивный кубок и потом всем хвастался, что был чемпионом Ашхабада по боксу в полутяжелом весе. А потом продал птицу с фермы и мы привычно опять пустились в бега.

III «Кадры решают все!»

— Час потехи! Я жажду повергнуть кровавых бандитов и ужасных разбойников в прах! Надо пройтись и найти преступление: большое, маленькое, среднее. Любое! Но лучше всего — зловещее преступление на крыше! Или какое-нибудь завалящее зверское убийство в доме вивария. Или презренные бражники, обогащающие местных бутлегеров. Или злобные происки горбуна их Нотрдам-де-Пари. В конце концов, мелкий гнус в больших объемах может быть не менее увесист, чем матерый вор-рецидивист. Пошли-ка, Гусена, пошныряем по деревне, — напялив резиновый плащ и шляпу, позвал отец. — Нанесем удар какому-нибудь преступному синдикату или даже спруту. Будем, как хищная рыба, тщательно и бдительно, с полным пониманием проглатывать мелкую преступную мошку, проплывающую мимом нас. мы будем скользить по деревне бесшумные и невидимые, будто призрак и пузырь. Я поведу тебя к фузеям.

— Чего? — не понял я. — К кому?

— Ничего. За обстановкой бдительно следи, Гусена. Тиха в Бобровке нашей ночь, флеботомусы отдыхают, — процитировал ЧП. — Мы совершим фантастическое путешествие в опасной ночи, подобное эпической одиссее Одиссея, и сотворим подвиг, единолично сравнимый сразу со всеми двенадцатью подвигами Геракла. Если вышли на операцию, то заодно посмотрим, что на току творится.

Серп Луны ножом вспорол брюхо туче, отразившись холодным блеском разбавленного молока в отцовских безумных глазах.

— Там этот лишенец-погорелец Прокофьевич нынче сторожит, он вместо помершего Николая Кузьмича недавно устроился, — по пути важно разъяснял он. — Товарищ ненадежный, тот еще крендель, вполне может что-нибудь украсть себе, для дома, для семьи. А тут мы такие: потихоньку, тихой сапой, подбираемся с лопатой.

— У него же нет дома, — удивился я.

— Да? Нет дома? — Черный плащ почесал голову и с надеждой посмотрел на фонарь, качающийся по ветру.

— Его дом сгорел в прошлом году. Забыл?

— Дома нет, а украсть вполне может. В нем тайно, но явно укоренились дурные наклонности. Ладно, сейчас, как говорится, осуществим руководящую роль партии в битве за урожай и проконтролируем. Тихо! — отец перешел на шепот. — Смотри! Мы попали к шапочному разбору. Воруют! Воры завсегда проворнее сторожей. Скабрезные старики, опереточные комики, Ильф и Петров в одноэтажной Америке. Но коварным злодеям не уйти от карающей десницы благородного героя! Будем брать! Маэстро, урежьте туш! Чубайс, туши свет! Шурик, бросай ружье и всплывай, иначе зарэжут! Пошли, скрутим мерзавцев.

— Я перепутанный линцедрат, летящий на крыльях ночи! Я дизентерия, маскирующаяся под понос! Я кость, застрявшая у вас в горле! Я святой Гундосий из Феодосии! Я Хо Ши Мин, подкарауливающий вас на тропе Хо Ши Мина! Я шлямбур, долбящий ваш мозг! Я — Черный плащ!!! Я погашу твой фальшивый вексель, троцкист! Стоять, расхитители социалистической собственности! Воруешь, муфлон безрогий?! — в круг прожектора, развеваясь плащом, как на сцену выскочил из темноты Черный плащ. — Подумали, что это именины у архиерея или вовсе Бармалея? Это похищение!!! Всем стоять, разрази вас бубонная чума!!!

— Владимирыч, я тут не при чем! — заголосил покупатель — Модя из соседней деревеньки — Устья. — Я просто мимо шел, по своим делам, а Прокофьевич тут с мешком стоит. Ну и взял я грех на душу, решил взять мешок…

— Не надо гнилой риторики! Думали, тут забытое богом место?! Бог забыть может, а я, Черный плащ, никогда! Я бывший светский лев, решивший ослепить вас шириной размаха! Я — Черный плащ!

Погорелец Григорий Петрович Прокофьевич тихо сказал:

— Не понимаю такого, что сторожу нельзя воспользоваться тем, что сторожит.

— Сторож из тебя, как из собачьего хвоста решето, в котором воду не наносить, как в сите. Воруешь на рабочем месте, утконос жвачный! Нас этому ни Маркс, ни Энгельс, ни Ленин, ни Сталин не учили!

— Даже в Библии было сказано: не страж я…

— Я тебе покажу Библию, прохиндей! — возмутился папаша. — Я из тебя эту поповскую дурь выбью, прощелыга! Ты может и вовсе, монархист? — вдруг вкрадчиво спросил его отец.

— Владимирыч, да ты что? — вылупился глазами Прокофьевич. — Я ж почти что сочувствующим делу партии был. Хошь, перекрещусь?

— Поповская бесовщина налицо, — сплюнул сторожу на сапог отец. — Где поповец, там и махновец. А с махновцами у нас разговор короткий: бац, бац, и к стенке. Ты у меня все тома сочинений великого Ленина законспектируешь, как говорится, проклятый расхититель социалистической собственности!

— Да где твой социализм? — нагло возразил сторож. — Нету его! И не будет!

— Повыступай мне тут еще, подлый агрегат! Последствия будут ужасны, проходимец! — могучий кулак отца обрушился на челюсть сторожа. — Ты невежественный темный человек! Продажная девка империализма ты, а не совхозный сторож. Я вижу, угрожающе остро назрел кадровый вопрос, буквально стал нарывом, грозящим перерасти в социальную язву! Прав был Иосиф Виссарионович: кадры решают все! А тут мы видим явную кадровую гниль, кадровую раковую опухоль, кадровый СПИД! Уволен!

Прокофьевич упал, а отец стал прыгать вокруг с криками:

— Я капля, долбящая ваш мозг как камень! Я чесотка, поселившаяся у вас на коже! Я вода в колене, камень в почке! Я кила, поразившая ваших поросят и вашу капусту! Я маринованный огурец, ставший колом в вашем горле! Победитель темных сил — Черный плащ! Называй меня Черный плащ, лишенец!

— А ты чего стоишь? Рад себя видеть без петли на шее? — навел пляшущие от восторга зрачки на Модю и буром попер на незадачливого покупателя. — Спрячьте зерно за высоким забором, выкраду вместе с забором, да? Что, у сторожа дешевле, чем у директора?

— А что я? — попятился от него Модя, запнулся за мешок с зерном и упал.

— Опять забыл. — Отец напялил маску-противогаз. — Вставай, лишенец, а то выбью дурь сапогами! — трубно возвестил он.

Модя подскочил, как ошпаренный.

— Неси зерно!

— Куда? — испуганно присел Модя на мешок и обхватил его руками.

— Известно куда, сюда неси, будем протокол составлять о хищении совхозного имущества.

— Не погуби, кормилец! — бухнулся незадачливый покупатель отцу в ноги. — Не надо протокол!

— Ладно, по первому разу, как говорится, это преступление прощаю. Зерно отнесешь ко мне на двор. И ежели еще раз поймаю… Тогда я тебе загну гонобобель!

— Понял, понял, — будто душил воротник, закивал головой Модя, подхватывая мешок. — Больше ни-ни, Владимирыч.

— Называй меня Черный плащ! — чувствительно пнул его сапогом по голени отец. — Черный плащ! Ты понял, подлый опарыш?

— Я все понял Черный плащ, все понял, — залепетал Модя.

— Покорнейше благодарю. И заруби себе на шнобеле: в следующий раз никакой жалкий лепет оправданья, как говаривал второе наше поэтическое все, разумеется, после известного каждому двоечнику А эС Пушкина, Михаил Юрьевич Лермонтов, тебе уже не поможет. Веселее, жизнь прекрасна, я зла не помню. Соловья пейсами не кормят. Бери ноги в руки и бегом.

Модя побежал, как будто за ним гнался черт.

— Я прокисший квасок после баньки по черному! — проорал ему вслед Черный плащ. — Вот ведь улепетывает, стрекулист тонконогий.

— А ты, Коля, хорошо подумай, — плюнул на поверженного бывшего сторожа борец с преступностью. — Сам жри это зерно хоть до усера, а торговать совхозным добром не моги, иначе ты станешь мироедом, падлой, Горбатым, а также пособником мирового империализма и израильской военщины! В следующий раз, по законам военного времени, зашибу. Понял?

— Да, — вытирая плевок, прохрипел сторож.

— Ну и чудненько. Знай свое социальное положение в социальной пищевой цепочке, кормовой лишенец. Кто ворует зерно, то смеется последним. Завтра заявление напишешь. Пошли домой, — кивнул отец мне. — Кто в ночи на бой спешит, побеждая зло? — начал приплясывать, как при пляске святого Витта. — Победитель темных сил — Черный плащ! Видишь? Воистину еще одного преступника победил Черный плащ! Теперь в Багдаде все спокойно, — отплясавшись, сообщил он мне. — Измельчал злодей, совсем не тот пошел, что в прежние времена. Но все-таки, здорово я умею нагнетать напряжение?

— Угу, — кивнул я, — умеешь.

— Старого выползня не проведешь на мякине. А-ха-ха-ха! — на всю округу захохотал папаша. — А-ха-ха-ха! Запомни, Гусена: главное — больше юмора и меньше геморроя, а-ха-ха. а мы его по морде кабелем, — запел он, — а мы его по морде кабелем, а мы его по морде кабелем, а дальше только расстрелять.

Так он и чудил ночами, наводя шорохом плаща ужас на пугливо спящую деревню и заслужив в народе прозвище ЧП — Чудак в плаще.

«Хорошо тому живется, у кого одна нога»

— Обувь — важнейший элемент в облике современного человека, — разглагольствовал приехавший домой отец, выставляя на расстеленные по обеденному столу газеты обувную коробку. — Как говорится, не шляпа делает человека человеком, а лакированные штиблеты, — любовно смахнул носовым платком пыль с коробки, с благоговением снял крышку и вытащил коричневые лакированные штиблеты, спертые у московского профессора. — Первобытным людЯм (он сделал ударение на втором слоге), питекантропам и неандертальцам, было легче: обернул ноги шкурами зебры, кишками соплеменника обмотал и все дела. А в наш век атомной энергии и полетов в космос кишки и шкуры не проканают. Канай отсюда, редиска, — он замахнулся платком на Пашку, подкравшегося поближе, чтобы лучше рассмотреть редкую обувь.

— А что я? — обиделся шарахнувшийся в сторону брат. — Чуть что, сразу я.

— Ничего, Гога, — взяв левый штиблет, отец подошел к окну и озадаченно повертел в руках, подставляя под разными углами к дневному свету, — можешь же испортить. Твою трансмиссию! — раздосадовано шлепнул штиблетом по подоконнику, свалив горшок с геранью.

— Что случилось? — испугался Пашка.

— Чуток порвался, — лицо отца выражало вселенскую скорбь, — бывает же такое? — слезно сморщившись, оглядел нас с ног до головы. Внезапно взгляд его побагровел от подозрения. — Вы их трогали?

— Нет, ты чего? — Пашка попятился к дверям. — Я вообще не трогал.

— А ты, Гусена? — отцовский взгляд буравил меня.

— Нет, я не трогал.

— Смотрите мне, паразиты малолетние! — громадный кулак отца покрутился перед нашими носами. — Если узнаю, вам не жить! Ладно, надо принимать экстренные меры, — поставил штиблет на стол, — и проводить срочный ремонт.

Вышел из дома.

— Чего это он? — Пашка посмотрел на меня.

— Не знаю.

Вернулся отец и победно потряс алюминиевым тюбиком.

— Во! С военного завода когда-то спер, — показал большой палец. — Клей, намертво клеит. Они им картеры в двигателях тягачей пробовали заклеивать — держит. Уж туфель-то приклеит. Держи, Гога, — кивнул Пашке.

— А почему я?

— У тебя пальцы тоньше, чем у Гусены. Понял, балбес?

— Нет.

— Сам дурак! Держи, говорю!

Пашка протянул дрожащую руку к тюбику.

— Не клей, обувку держи, бестолочь!

Пашка схватил туфель, а отец начал откручивать пробку. Пробка не откручивалась.

— Во как крепко держится, не оторвешь, — похвалил отец и, засунув пробку в рот, крепко сжал зубы. Открутить не открутил, но раздавил зубами. — Ничего, — выплюнул в меня куски пробки, — я спичкой потом заткну. — Начал выдавливать клей на штиблет. — Да не тряси ты так! — прикрикнул на Пашку. — Что, у тебя мухи в руках целуются? Держи ровно, как знамя части. Вот же тетеря. Гусена, спички принеси.

Я принес с кухни коробок, отец заткнул тюбик спичкой.

— Все, я схожу оправиться и перекурить, а ты, Гога, прижимай покрепче, на тебя весь мир смотрит.

Ушел на улицу. Пашка жал изо всех сил, выполняя наказ отца, аж весь покраснел от натуги. Вернулся отец, довольно потирающий руки.

— Ну-с, что тут у нас? Отпускай, — взял штиблет и потянул к себе. — Чего ты держишься? — удивился.

— Это… — растерялся Пашка.

— Чего?

— Прилип…

— Во ты масляное чучелко, — рассмеялся отец. — Хватит шутить, отпускай.

— Я не могу…

— Сейчас поможем, — отец ухватил пальцы Пашки и начал отрывать от обуви.

— Больно, — скуксился Пашка.

— Терпи! Ты будущий воин! Хм, действительно прилип… Что делать? — почесал затылок. — Обувка мне нужна срочно, а ты прилип… Ну что же, в армию же ты не хочешь?..

— Нет… а что?..

— И не пойдешь, — зловеще улыбнулся папаша. — Гусена, неси топор.

— Пап, ты чего? — испугался я.

— Ничего. Топор неси!

Я принес топор, спрятанный за калиткой во дворе.

— Руку клади, — командовал отец. — Вот так, — замахнулся топором.

— А-а-а!!! — истошно заорал брат.

Брызнула кровь, размахивая рукой, Пашка выбежал из дома.

— Видал, а? Ха-ха-ха, — закатился смехом отец.

— Ты чего? Руку ему отрубил?

— Нет, он сам от страха оторвался, ха-ха-ха. Ладно, мне пора на работу собираться.

Обувь всегда для отца была слабым местом.

В детстве весной, летом и осенью я ходил в лаптях и онучах. Когда мы жили в деревне Чуйковичи, куда отец устроился управляющим колхозным отделением, осенью, пришла пора идти в новую школу и начались проблемы.

— Вить, ребенку ботинки нужны, — сказала мать.

— Зачем? — не понял папаша.

— В школу ходить.

— А сейчас он в чем ходит?

— В лаптях.

— Чем его лапти не устраивают? — не понял отец.

— Вить, ты совсем того? Как он будет в чужой деревне в лаптях спотыкаться? Мы только переехали, еще никто нас не знает, а он будет в лаптях щеголять. Что о нас здешние люди скажут? Богатеи эти сраные! Мерзкие буржуи будут смеяться, богатеи поганые!

Мать к богатым людям проникалась ненавистью мгновенно и бесповоротно. Даже, если они были лишь немного богаче нас.

— Да что тебе эти люди! Достала уже с людьми своими. Мы тут все равно ненадолго. Подберусь к здешней ферме, загоню коров пацанам и свалим.

— Это не одного дня дело, ему надо для вида в школу походить, чтобы подозрений в РОНО не вызывать. Если бы не в школу ему ходить, то я бы ему какие-нибудь чимболетики связала и чкался бы, но так же нужно хорошее мнение о нас у людей создать, сам понимаешь.

Мать где-то умыкнула бобину шпагата и вязала из него эти самые чимболетики, заставляя нас Пашкой их носить. И даже один раз продала каким-то зевакам под видом продукта старинного народного промысла.

— Как бы не было зимы, — глумливо пропел отец, — а все время лето, мы б не знали никогда этих чимболетов. Опять от меня сбежала последняя электричка, и я чимболетиком, я чимболетиком щелкаю по привычке. Раньше ты была звездой балета, а теперь ты носишь чимболеты, ха-ха-ха.

— Вить, хватит языком впустую щелкать. Вдруг неудача! — всплеснула руками мать. — Вдруг полная конфискация имущества, а у детей даже обувки нет.

— Эполет, передай мне чимболет, ха-ха-ха. Ладно, купим ботинки спиногрызу. Как время будет.

— Вить, в школу уже через неделю идти.

— Вот ты пристала, как стригущий лишай! Не видишь что ли, что фильм интересный. Отстань, дай отдохнуть. Будут ему ботинки!

Возможно, так бы и проходил я в лаптях до тех пор, пока батя не отдал бы свои сношенные ботинки, но помог случай. В Чуйковичской школе проводили математическую олимпиаду. Наш класс с кем-то соревновался, а судить приехали из РОНО. Я решил одно из заданий каким-то немыслимым образом, и комиссией оно было признано нерешенным. Но тут старая чиновница из РОНО присмотрелась, и начала всем объяснять, что решил я правильно, только способом кого-то.

— Мальчик, подойди сюда, — попросила она.

Я подошел. Естественно, что пока я сидел за столом со свисающей до пола бардовой скатертью никто из приезжих не видел моей обуви.

— Мальчик, ты сам придумал так решить или подсказал кто-то?

— Сам.

— А почему именно так?

— Ну… Мне показалось… Что так надо…

— Хорошо. Иди.

Я протопал обратно за стол. Приехавшие зашептались.

— А что у ребенка на ногах?

— Это лапти, да?

— Ребенок из трудной семьи. Тяжелое материальное положение, — шепотом стала оправдываться наша классная руководительница.

Не знаю, до чего они договорились, когда школьники вышли из класса, но вечером нам домой позвонил директор школы и попросил папашу купить мне ботинки.

— Конечно, куплю, Иваныч. Не сомневайся! — заверил в завершение разговора папенька. — Я бы и раньше купил, но сам понимаешь. Не минуты свободного времени: то посевная, то уборочная. Как говорится, то понос, то полпоноса. Куплю непременнейше.

И действительно, к началу октября я получил от вернувшегося из райцентра пьяного отца новые туфли.

— Видишь, как батя о тебе заботится, постреленок! Гля, какие модные туфли. Как у самого Алена Делона! Или у Бельмондо, Жан-Поля.

Я померил обнову. Обувь была тесной.

— Ну как? — покачиваясь, горделиво возвышался надо мной отец. — Салом еще натереть и будет шик просто!

— Тесные.

— Что значит тесные? Одеколоном моим смажь изнутри и разносятся. Завтра прямо в них и шуруй в школу, — принял решение родитель. — Теперь все девки будут твои.

— Вить, что ты несешь? Какие ему девки? — выглянула из кухни мать. — Ему учиться надо, а не о девках думать. Не плети ерунду!

— Я в его возрасте уже думал, как кому вдуть! — начал потрясать кулаком папаша. — А этот недоросль только книжки читает!

— Витя, успокойся! Покажи обновку, — мать приблизилась ко мне. — Нихрена себе колдыбы, — уважительно осмотрела обувь. — Вить, опять украл?

— Купил я их!

— Ну, хоть не со столба снял.

Назавтра я до крови сбил ноги и умудрился порвать правый туфель.

— Ты что творишь, ирод? — налетела на меня увидевшая порчу обуви мать. — Тебя что там треплют в школе? Значит так, денег нет тебе каждый день ботинки покупать — будешь ходить в рваных. Научишься вещи беречь, паскуда растратная!

Ходил я в порванных туфлях неделю. Потом мать где-то тиснула валенки и торжественно вручила мне, засчитав как подарок на будущий день рождения. В школе учителя не любили эти валенки из-за того, что подшитая к ним резина оставляла жирные черные полосы на светлом линолеуме.

— Носи сменную обувь! Техничка замучилась уже следы от твоих валенок оттирать, — говорила мне классная руководительница.

— А где я ее возьму? И следы не от валенок, а от галош.

— Не умничай, а то сам будешь пол мыть. У тебя разве нет сменной обуви?

— Нет.

— Не ври! Я сейчас позвоню твоему отцу и спрошу.

— Звоните.

— Вот прямо при тебе и позвоню, чтобы не обманывал впредь. Пошли в учительскую.

Мы спустились на первый этаж школы, зашли в учительскую.

— Какой у отца рабочий номер?

Я назвал номер, она набрала.

— Здравствуйте. Виктор Владимирович? Это вас беспокоит классный руководитель вашего сына, Наталья Ивановна.

— И что? — донесся из трубки грозный рык папаши. — Что этот урод натворил в этот раз? Школу поджег?

— Нет, ничего особо не натворил, — смешалась классная.

— А чего вы тогда звоните? Как вас там, Мария Ивановна?

— Наталья Ивановна.

— Вам заняться нечем?

— Хочу упомянуть один постыдный факт, — перешла на казенный язык Наталья Ивановна.

— Я об этом хулигане и вредителе столько могу рассказать, что вы поседеете! Так что он натворил-то?

— Ничего страшного, просто не носит сменную обувь.

— Какую еще сменную обувь?

— Понимаете, он ходит в школу в валенках…

— Не босиком же ему ходить?

— Нет, не босиком, но от валенок на линолеуме остаются черные полосы.

— А я тут при чем?