Бесплатный фрагмент - Урбанизация

— Ты думаешь, что все просто так идет, да? — допытывался у Лукича рыжеволосый мужчина лет тридцати с отсутствующим верхним зубом слева. — Ты думаешь, что если вот стол, — мужчина провел ладонью по поверхности стола, — состоит из молекул, а молекулы из атомов, а те из нейтронов, протонов, а те из еще чего-нибудь, и так до бесконечности. И туда, — мужчина махнул рукой в небо, — тоже до бесконечности. Земля входит в Солнечную систему, дальше есть еще системы и галактики, и еще, и еще, и конца нигде нет. И ты думаешь, что все вот так, да?

— Ну-у-у… — неопределенно протянул Лукич, сделав умное лицо.

— А если эта теория не верна? — рыжеволосый отхлебнул из кружки пиво. — А что если где-нибудь есть жизнь? И там мужик решил узнать, что с ихней жизнью будет потом. К чему они придут? И вот этот мужик создал наш мир в стакане.

Лукич вытаращил глаза и посмотрел в свою кружку с пивом.

— Он там, в стакане, сделал такую среду, создал нашу Солнечную систему и этот стакан герметично закупорил. И на нас в микроскоп смотрит, — мужчина ткнул пальцем в небо слева и чуть сзади от себя.

Лукич посмотрел в указанном направлении.

— Может быть, он и сейчас на нас смотрит. Мы с тобой сидим, а он на нас смотрит.

Лукич пригладил волосы и поправил одежду.

— Жизнь-то у нас быстрее идет, чем у них там. У нас, может, век, а у них — неделя. И вдруг ему надоест на нас смотреть. Вдруг он не захочет больше видеть, куда мы тут катимся. Планету засрали. Оружия всякого наделали, атомного. Радиация кругом, — рыжий плюнул на пол. — И вот как ему это все надоест. И он возьмет этот стакан с нами и как бросит в окно. И все к чертовой бабушке!

Лукич раскрыл рот. Рыжий спокойно потягивал пиво.

— А как же… У меня ж зять только дачу построил. Мы саженцы заготовили, рассаду…

— Все, все к черту! — махнул рукой мужчина.

Лукич вылетел из расположенного на улице Мира кафе «Жигули», в котором продавали фирменное Жигулевское пиво с шарабанками, креветками, а иногда даже и с вареными раками; креветки Лукич не любил, чаще всего заказывал шарабанки — они были в наличии практически всегда. Лукич побежал домой, как будто стремился донести налитую в сито воду, пытаясь к тому же ничего не расплескать, ворвался в кухню и закричал жене:

— Сидишь тут, итить твою мать, не знаешь, а мир-то в стакане оказался!

Жена спокойно повернулась и строго посмотрела на возбужденного Лукича:

— У вас он давно там оказался. Залил шары-то.

— Да мужик нас в стакане создал, — хотел объяснить Лукич.

— Ты-то точно после стакана создан.

Лукич расстроился:

— Да он на нас в микроскоп смотрит, чтоб узнать, чем все кончится. Вот ему надоест, и он нас как кинет в окно. И все к черту — и дача, и саженцы…

— Я те кину, я те кину! — замахнулась на Лукича жена.

— Да, т… Дура!

«Ничего не понимает, — думал Лукич. — Одно только и знает — встанет у плиты и скребет, и скребет».

Весь вечер Лукич не находил себе места. Он долго не мог уснуть, ворочался, лежа на диване. Было уже поздно, когда Лукич наконец задремал. Ему снилось, что его закупорили в стакан и он метался там, корчась от ужаса, и никак не мог выбраться.

Чьи-то большие глаза смотрели на него с упреком. Потом вдруг чья-то рука обхватила стакан и швырнула его вместе с Лукичом в окно. В животе у Лукича от полета екнуло, он скатился с дивана, ударился о пол, вскочил и забегал по комнате.

— Что?! Все, да?! Все, хана?! — еще толком не отойдя ото сна и потому покачиваясь, Лукич пытался понять: летит он или твердо упирается ногами в пол.

— Диван опрокинулся. Я на край встала, хотела в форточку посмотреть, — растеряно сказала жена.

— Зачем?! Зачем ты полезла в форточку?!

— Да на улице заорал кто-то, я и хотела посмотреть.

— …!!! — Лукич так и не смог ничего сказать и ушел на кухню.

«Да-а-а. Вот ведь оно как обернулось-то, — думал Лукич, насильно засовывая в рот таракану хлебную крошку. — Живешь вот так вот и не знаешь, что ты всего лишь букашка подопытная». Лукич посмотрел в окно и почувствовал на себе чей-то неведомый взгляд. По спине пробежал холодок. Лукич отпустил таракана, вышел на балкон и долго смотрел на ночное небо. Он представлял, что там, за перегородкой, у людей, может быть, тоже есть дачи, а если у них сейчас осень, то они, наверное, уже урожай собирают.

* * *

«Что-что, а это как раз и есть то, что и должно быть. А то, что не должно быть, то его и нет вовсе. А чтобы в этом убедиться, нужно просто знать: есть это или его нет. А как в этом убедиться? Да очень просто. Взять и убедиться. И все». Паша повернулся на другой бок, прошептал: «Что за хрень», немного поерзал и продолжил сон. «В стакане. В стакане. В большом стакане. В очень большом стакане».

Каждый раз, когда по утрам раздавалось ненавистное треньканье механического будильника марки «Витязь», Паша вздрагивал, даже в том случае, если просыпался заранее. «Какой мерзкий звук», — подумал Паша, глядя на настольные часы в круглом металлическом сиреневом корпусе с римскими цифрами на циферблате цвета слоновой кости. Сверху будильника, окруженная белой пластмассовой накладкой, располагалась коричневая кнопочка для остановки звонка; снизу наличествовала идентичная накладке по цветовой палитре и материалу подставка; на задней никелированной крышке находились два таких же никелированных заводных ключа: один для часового механизма, другой — для завода пружины звукового сопровождения.

Первым желанием, постоянно возникающим по утрам, было раздолбать подающее звуковой сигнал устройство, но позже такое желание пропадало. Паша потер левой ладонью лицо: «Галиматья еще всякая снится. Стаканы какие-то. Что к чему?» Паша встал с кровати и отправился в ванную комнату, бурча нараспев слова, вертевшиеся в его голове во время сна: «Стаканы, стаканы».

Завтрак состоял из целого, отрезанного через всю буханку ломтя белого хлеба со сливочным маслом, а также намазанной поверх масла икры минтаевой пробойной. Сливочное масло Паша любил, поэтому первая отрезанная долька всегда отправлялся сразу в рот, миную посредническую цепочку в виде хлеба и икры. Сахар в чай Паша не клал — пил вприкуску, доставая прямоугольные кусочки из белой коробки с надписью «Сахар рафинад».

Пока челюсти тщательно пережевывали утреннюю трапезу, Паша без всякой цели смотрел на лежавший перед ним брусок сливочного масла, завернутый в пищевую пергаментную бумагу, Паша называл такую калькой; на бумаге виднелись написанные простым карандашом цифры, обозначающие вес масла, после цифр красовался знак, похожий на латинскую букву «z». Взгляд постепенно становился более осмысленным, Паша изучал оставленную рукой продавщицы запись, словно проводил почерковедческую экспертизу, уделяя особое внимание плавным обводам цифры «2».

Вообще Паша еще с детских времен с интересом наблюдал за действиями продавщицы в магазине, в котором сливочное масло покупалось на развес; работница торговли длинным кухонным ножом с широким лезвием отрезала от большого брикета бледно-желтый кусок необходимого покупателю веса, стелила на весы лист пергаментной бумаги и выкладывала на него масло. Стрелка на магазинных весах перемещалась к цифре, указывающей вес, и почти всякий раз совпадала с той, которую называл покупатель, если, конечно, верить магазинным весам и стоящему рядом с ними набору черных гирек разного размера и, соответственно, разного веса.

Память такая интересная штука, стоит только копнуть, то можно докопаться не только до сливочного масла, но даже и до его обертки, то есть до пергаментной бумаги. В данном случае раскопки приводили к подростковому возрасту, когда Паше взбрело в голову сделать маленький телевизор из спичечного коробка. Первая модель не отличалась сложным конструктивным решением — на лицевой стороне коробка просто вырезалось отверстие, поверх него, используя пластилин, крепилось стекло, внутрь коробка запихивалась муха и все, телевизор готов. Но такая телевизионная постановка с мухой в главной роли быстро надоедала; действия мухи были однообразны — она тупо бегала внутри коробка, ей явно не хватало осмысленно-постановочных сцен, но мухе объяснить это было сложно. Тогда к процессу был привлечен Пашин друг, Виталик Устьянцев, великолепно справившийся с поставленным перед ним техническим заданием.

Спичечный коробок, как известно, состоит из двух корпусов, выдвигающихся один из другого. Боковая стойка внутреннего корпуса спичечного коробка, на которую обычно давят пальцем, частично удалялась, перед ней устанавливалось увеличительное стекло; в противоположной стойке внутреннего корпуса гвоздем прокалывалось отверстие; крайняя сторона внешнего корпуса коробка с помощью черной резинки от бигуди закрывалась пергаментной бумагой. Изображение на бумаге фокусировалось благодаря принудительному движению взад и вперед корпусов коробка — внутреннего и внешнего. Вот только изображение получалось вверх ногами. Виталик объяснил, что для получения нормальной картинки конструкция должна быть технически более совершенной, но ждать никто не хотел. Зачем? Система работает, а перевернутое изображение — эта та мелочь, которой можно было пренебречь.

После просмотра по самодельному телевизору интерьера комнаты, находящемуся, в общем-то, в статическом состоянии, задачу усложнили и перешли к постановке миниатюрных сцен. В таком случае кому-то надо было становиться у окна и разыгрывать представление, а другой, соответственно, изображал зрителя — всматривался в миниатюрный экран. Особенно понравились сценки, когда один из участников показывал фокусы; в силу того, что детали были сложно различимы, многие фокусы удавались.

Перепробовав различные виды бумаги, друзья выяснили, эмпирическим, так сказать, путем, что лучше всего изображение получалось на пергаментной бумаге — кальке, а на промасленной кальке, отрезанной от обертки из-под сливочного масла, картинка виделась более яркой, и такой телевизор прозвали цветным, в отличие от чистой пергаментной бумаги, изображение на которой определили как черно-белое. Хотя телевизионный канал у импровизированного телевизора был всего лишь один, зато имелось два вида изображений, переключавшихся ручным способом посредством замены экрана, то есть чистой кальки — на промасленную.

Позавтракав, Паша вспомнил, что сегодня четвертая заключительная серия, подумал: «Обязательно надо посмотреть». Это был премьерный телепоказ; все три вечера в одно и то же время, когда шла трансляция минувших трех серий, Паша посвятил одному из своих любимых занятий — наслаждался происходившими на экране действиями. Само собой разумеется, теперь ему очень хотелось узнать, чем же закончится расследование ночного происшествия, начавшегося со слов одного из персонажей фильма, курсанта милиции, с ерунды.

Правда, накануне позвонил брат Герка и пригласил Пашу вечером к себе в гости. Никакого особого события не было, просто пригласил и все. Герка к тому времени уже был женат и проживал с женой Луизой отдельно. Вернее, он жил у Луизы. Паша наотрез отказался наносить брату визит, было бы глупо пропустить окончание фильма, особенно когда ты посмотрел три первые серии из четырех; если бы пропустить какую-то одну серию из середины, еще куда ни шло, а так.

Рабочий день прошел в обычном режиме, за исключением одной особенности — томительного ожидания вечера. Паша не играл с сослуживцами в «Морской бой» и не разгадывал кроссворд. Даже от чая отказался. Он только и делал, что смотрел на часы. Сознание постоянно воспроизводило сюжет из еще не наступившего периода Пашиной жизни, где он, вовремя добравшись, входит в квартиру и включает телевизор. Паша представлял тот сладостный миг, когда указательным пальцем правой руки, нажав заветную кнопочку, можно будет сесть в кресло, ощутив его мягкость и теплоту, испытать легкое волнение от ласково засветившегося экрана телевизора, полностью погрузиться в созданный режиссером мир и забыть обо всем на свете, уплетая булочки с повидлом. Булочки, кстати, Паша неизменно покупал заранее, накануне, как, собственно, и в этот раз.

Мечтатель от природы, рыжеволосый, Паша Хорошев был из тех упрямцев, которые всегда добиваются поставленной перед собой цели. Или по крайней мере стараются добиться, если, конечно, не вмешиваются внешние факторы. Цель может быть любой, даже самой абсурдной с точки зрения не очень интеллектуально развитого обывателя. Причем, конечный результат, имеется в виду его практическое применение, этих упрямцев мало волнует. Главное — сгенерировать идею.

Вот кому из школьников, отнюдь не старших классов, придет в голову создавать на балконе чернозем? Не всякого взрослого посетит такая мысль. Маленькому Павлику пришло. Совершенно не из благих намерений, Павлик не стремился покрыть черноземом земной шар, посадить всякие растения, овощи-фрукты, плодовые деревья и накормить голодающих. Совсем не для этого, а чисто ради интереса. Реализуя задуманное, Павлик отыскал в кладовке старый таз с отколотым кусочком эмали на дне; место скола проржавело до небольшого отверстия, и поэтому таз практически не использовался. Зато Павлик нашел ему применение: разместил на балконе, наложил в таз траву, бабушкин почечный сбор, обрывки бумаг, несколько листьев каланхоэ и засыпал сверху принесенной со двора землей. Хотел через два года посмотреть, что получится. Поливал регулярно, чтобы лучше перегнивало. Для верности вылил туда еще пузырек с глазными каплями брата.

Капли прописал окулист из детской поликлиники. У Герки были проблемы со зрением, и доктор рекомендовал летом в течение месяца при помощи лекарственного средства расширять Герке зрачки, а чтобы солнце не беспокоило, нашел выход в виде ношения на улице очков с темными стеклами, но без диоптрий.

Павлик решил, что для почвы глазные капли хорошо будут, какая-то связующая нить должна образоваться, структура какая-то минерализованная. Павлик даже предусмотрительно червей накопал, вывалил в таз. И чего им не хватало? Черви по непонятной причине жить в новой для них среде обитания отказывались — вылезали, как ни старался Павлик вернуть их обратно.

Завершить эксперимент не получилось. Зимой следить за первоосновой формируемого чернозема было, по меньшей мере, бессмысленно, так как таз находился под слоем снега, а весной бабка совком перекопала содержимое круглого эмалированного изделия желтого цвета и посадила туда лук. Когда же Павлик заметил этот беспрецедентный акт вандализма, разозлился, накричал.

— Хм, все равно там плохо растет, — равнодушно оправдывалась бабушка Павлика, — перья у лука маленькие и желтеют.

— Да и пускай не растет! Мне и не надо, чтоб росло! Я хотел посмотреть, как земля делается! — Павлик расплакался и убежал во двор.

А та история с Вадиком Костоправкиным? Это было уже в зрелые годы. Паша просто хотел рассказать, как ему, Паше, удаляли гланды. Ничего особенного, казалось бы. Однако Вадик слушать никак не желал, отворачивался, побледнел весь. Так ведь нет, Паша завелся, решил непременно показать Вадику то место, где гланды были.

— Да посмотри. Да подожди ты, я быстро. Только самый конец доскажу и все. Самую суть только скажу и все.

— Отстань! Не надо мне никакой сути! — Костоправкин вскочил, побежал от Паши, остановился в пяти шагах, оперся правой рукой о стену, левой потирал область сердца.

Кроме рыжих волос во внешности Павла Хорошева, молодого сотрудника одного из пермских НИИ, расположенного на улице Куйбышева, — ну или на Революции, это смотря по какой улице идти, — имелась еще одна отличительная черта — постоянно отсутствующий верхний зуб с левой стороны. Паша пробовал ставить мостовидный протез, но стоматологическое изделие надолго в полости рта у Паши отчего-то не задерживалось, и коллеги по работе вскоре замечали отсутствие ортопедической конструкции.

Незадолго до окончания рабочего дня Паша все же изменил свой взгляд относительно Геркиного приглашения. В конце концов, посмотреть фильм можно и у них, а булочки купить по дороге. Ничего, в общем-то, страшного. Посмотреть фильм, а затем пообщаться с родственниками. И все будет замечательно: и заключительную серию посмотреть, и в гости сходить. А потом домой уехать. Ну да, все срастается. Ровно в шесть пятнадцать Паша выскочил из кабинета и понесся к выходу, пугая служащих.

По пути до Геркиного дома Паша зашел в кулинарию, купил булочки — не изменять же традиции. Булочки продавщица поместила в свернутый из плотной бежевой бумаги пакет конусообразной формы, называемый кульком; бумага для изготовления таких пакетов стопкой лежала на прилавке, заранее нарезанная на ровные квадраты. Продавщица, сверкая золотыми зубами, довольно лихо сворачивала пакеты-кульки: брала одной рукой за угол бумаги, другой — оборачивала круговым движением, аккуратно загибала кончик.

В свернутый пакет помещались пышки, баранки, пряники; после этого наполненный пакет взвешивался, оплачивался и уносился покупателем домой на радость домочадцам. Глядя на то, как продавцы крутят бумажные пакеты, Паша каждый раз поражался отработанным до автоматизма действиям женщин в белых халатах и белых накрахмаленных шапочках. У Паши, например, сворачивать пакеты не получалось еще с детства, как он ни старался. Маленький Паша был так впечатлен, что после посещения магазина, придя домой, брал газеты и, подражая продавщице, пытался сворачивать кульки. Они, конечно, получались, но какие-то кривые и косые.

Войдя в квартиру брата, Паша сразу заявил:

— Сегодня четвертая серия. Я посмотрю?

— Да ради бога. Смотри, пожалуйста, — Герка включил телевизор и вышел.

Паша сходил на кухню за тарелкой, выложил в нее булочки и расположился в кресле. Вот только кресло у них было не такое комфортное. Паша всегда относился к просмотру очень внимательно: смотрел с самого начала, то есть совсем с самого, чтобы предыдущая программа заканчивалась, экран темнел на секунду-две, затем начинался фильм или какая-нибудь другая передача, которую Паша настроился посмотреть. Читал титры, ощущая поток теплой волны, медленно растекавшийся по телу, предвкушал.

Как-то Паша пересказал маме сюжет фильма «Тридцать три», мама почему-то его не видела, решила посмотреть — уж очень захватывающе было изложено содержание фильма, что называется, с творческим подходом. Паша перед началом повторного показа заранее включил телевизор, пододвинул поближе кресло, но мама задержалась на кухне, подошла позже, она и опоздала-то всего на несколько минут. Паша настолько обиделся, что не просто выразил свое негодование устно, а вообще выключил телевизор, так и не позволив маме сравнить вербальную версию фильма с визуальной.

На экране, на сине-сером фоне, появились буквы. Киностудия имени Александра Довженко. По заказу Государственного комитета СССР по телевидению и радиовещанию. Творческое объединение «Луч». Пошел краткий обзор предыдущих серий. Название фильма. Далее — авторы сценария, режиссер-постановщик, оператор-постановщик, художник, звукооператор, монтажеры. Затем — административная группа, композитор, дирижер. После перечисления имен и фамилий большинства людей, причастных к созданию фильма, появились кадры с надписью «Директор картины». Наконец-то! Обычно фильмы начинались после указания директора картины. Правда, в данном случае, как свидетельствовали титры, директор картины был только в первой серии, в последующих трех у картины было два директора.

Все, фильм начался. «Здрасьте!» — входя в помещение, поприветствовал присутствующих Захар Борисыч в исполнении артиста Эрнста Романова. «Здрасьте! Проходите, Захар Борисыч», — ответил генерал-майор КГБ, которого играл Александр Лазарев. То, что он генерал-майор, было известно из прошлой серии, здесь генерал-майор КГБ Трегубов был в гражданском костюме.

Неожиданно экран телевизора погас. Паша немного подождал — надеялся, вдруг это у них там что-то случилось, на телевидении, или пробки в доме выбило. Сейчас заработает. Нет, вокруг все было исправно, только телевизор один не подавал никаких признаков активности. Паша позвал брата. Герка деловито перегнулся за телевизор, что-то на задней крышке пощелкал, отошел, посмотрел на темный экран:

— А все. Сломался.

И сказал-то как-то буднично. Как будто ничего не случилось. Как будто это в порядке вещей. Вроде как быть сломанным — это естественное состояние телевизора. Да что ты за мужик! Какой ты на фиг хозяин, если у тебя телевизор ни хрена не работает.

Само собой разумеется, Паша расстроился. Причем, до боли где-то в районе солнечного сплетения. Представьте, вы строите карточный домик, тратите на вышеозначенную процедуру уйму времени, и когда после нескольких неудачных попыток наконец-то ваше произведение монументального искусства готово, приходит некто и в наглую так выдергивает снизу карту, на которой, собственно, весь ваш карточный дворец держался. Каково будет ваше состояние?

Паша проанализировал сложившееся положение. В сущности, вариантов было всего два: либо остаться в гостях и не смотреть заключительную серию, а впоследствии изводить себя; либо попробовать досмотреть хотя бы окончание серии у себя дома. Паша вспомнил об одной своей приятельнице, так вот ее папа читал книги особым способом — только начало и конец. То есть с чего история началась и чем закончилась. А середина, все эти страсти, любови, переживания, драки, погони папу мало интересовали. Скорее, они его вообще не интересовали, а ведь в конечном счете это как раз и есть то, из чего эта самая жизнь-то и состоит.

Однако, смотря с какой стороны посмотреть. Есть в жизни моменты, скажем, не очень приятные. А вот было бы так: взял и пропустил негативную ситуацию. Возьмем, например, такие неприятные моменты из жизни, которые, может быть, и стоило бы пропустить: прививки или лечение зубов. Подразумеваться, когда не ты делаешь кому-то, а тебе делают. Что хорошего, когда тебе суют под нос нашатырь, а после выводят из кабинета с бледным лицом, а ты идешь «на ватных ногах», не чувствуя под собой твердь земную? А ругань начальника? Взял бы и пропустил, а он пусть себе орет, раз ему это нравится.

Можно, конечно, проявить снисхождение и начальнику позволить пропустить какие-то моменты из его жизни. Что касается Пашиного непосредственного руководителя, Сергея Никитича Басуматорова, то ему лучше было бы пропускать общение с женой. По словам сослуживцев, жена у Сергея Никитича была бешеная, поэтому дома Басуматоров чувствовал себя, как в чужом муравейнике, и большую часть времени пропадал на работе. Дома жена выносила мозг Сергею Никитичу, а он на работе — всем остальным. Паше доставалось больше всех. Особенно после того, как Паша во время очередного разноса со стороны Басуматорова совсем не к месту задал своему руководителю вопрос: «А вы жену поменять не пробовали?» Кто его только за язык-то тянул. Стоял бы себе молча, смотрел не него, как на муху. Так ведь нет, надо же было обязательно влезть, нагадить начальству куда-то далеко в глубину его души, в самое ее больное место. К тому же Паша жену Сергея Никитича не знал, а судил по их взаимоотношениям со слов своих коллег.

На принятие решения ушло не более трех минут. В течение этого времени Паша прошелся по комнате, где находился этот некстати сломанный телевизор, обошел остальную часть квартиры, заглянул в кухонное окно. После таких простых на первый взгляд действий решение было принято — стоит попробовать.

Герка хмыкнул, пожал плечами и вышел из комнаты, так ничего и не сказав. Пробурчал только что-то несвязное. Он никогда не понимал Пашиных страстей. Сидеть, ковырять скобяными изделиями разделочные доски, вот это, с точки зрения Герки, стоящее занятие. Герка всегда увлекался какими-нибудь подобными вещами: что-то мастерил, сплавлялся по рекам на байдарке, ходил в горах на лыжах — один раз даже на Саяны ездил с такими же ненормальными, чтоб там походить на лыжах. Сейчас Герка увлекся изготовлением поделок из дерева — выпиливал разделочные доски и вырезал на лицевой стороне рисунок. Он и Пашу хотел подсадить на это занятие. Безумец! Не дано ему понять рвущуюся на просторы Пашину душу. Рисунков разных у Герки имелось огромное количество, толи сам их придумал, толи нашел где-то. А тут какой-то фильм. Конечно, ему не понятно. Так и Луиза туда же:

— Все равно ведь повторять будут. Потом посмотришь.

— Когда его будут повторять? То, что его будут повторять, это еще бабушкой на воде вилами писано. Его, может, через несколько лет будут повторять. Я что, буду сидеть и ждать, пока его вздумают повторить?

Не Луиза, а сто рублей убытку. Что самое интересное, жену-то себе нашел с таким именем, будто бы специально подбирал — Герман и Луиза. С нормальными именами, что ли, девчонок нет. Хотя с другой стороны, конечно, хорошо, что Луиза, а не, скажем, Даздраперма, то есть сокращенно от лозунга «Да здравствует первое мая!». Это ж уму непостижимо сказать где-нибудь такое: у моего брата жена — Даздраперма.

Еще минута ушла на сборы, прощание и бег вниз по лестнице. А Герка так и не вышел попрощаться. Кстати, лестничная клетка в доме, где жил Герка с Луизой, была достаточно просторная в отличие от типовых пятиэтажек поздней застройки.

Очутившись снаружи, Паша помчался по улице Ленина, налетая на прохожих. Первой жертвой Пашиной невнимательности судьба назначила какую-то женщину с пакетом апельсин, не сумевшую удержаться на ногах. Так она сама виновата, зачем носить обувь на таких высоких каблуках? Придумают черт знает что. Женщина, по всей видимости, в цирке не работала — и сама на ногах не удержалась, и пакет из рук выронила; оранжевые плоды цитрусового дерева безучастными не остались, в пакете задерживаться не захотели и покатились в разные стороны. «Твари уродские! Тут же еще под руку, — негодовал Паша, — обязательно ведь надо выкатиться. Вас положили в кулёк — будьте там. Принесут домой — выложат. Морды собачьи тупорылые». Извинившись, Паша помог только подняться пострадавшей, апельсины собирать не стал, потому что торопился. И напрасно, что не стал.

Впереди по ходу движения стоял крупногабаритный мужчина, что называется крупногабаритный во всех смыслах этого слова, то есть ростом выше среднего, с пышными формами и, судя по всему, находящийся в тяжелой весовой категории. Ученики из класса с буквой «Г», среди которых оказался Паша, когда первый раз пришел в первый класс, человека подобного телосложения, скорее всего, прозвали бы Малышом. Мужчину заинтересовало Пашино поведение, оно ему явно не нравилось, но мужчина держал эмоции при себе. Как позже выяснилось, до поры до времени.

Если таких большегрузных людей не было бы в принципе, то их стоило бы выдумать только лишь для того, чтобы одному из них именно в данное и, что характерно, в строго определенное время Паша наступил на ногу. Это как раз тот случай, когда размер ноги имеет значение; размер ноги у стоящего тяжеловеса значение имел, и немаленькое. Здоровяк позволил, наконец-то, своим эмоциям извергнуться наружу и отреагировал на свободу передвижения Паши такими ругательствами, что ребенок в коляске у молодой мамы выплюнул соску и заверещал на всю улицу, явно осознав всю прелесть звучания русского языка.

Извиняясь направо и налево, Паша достиг углового дома, повернул в сторону улицы Большевистской, пересек сквер имени Дзержинского и добрался до автобусной остановки «Улица Хохрякова». Стройные ряды народа, скопившегося на специально отведенном месте, предназначенном для посадки и высадки пассажиров рейсового общественного транспорта, наводили на мысль, что автобуса не было довольно долго. «Что они там, спят что ли? — думал Паша, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, — сволочи! Да где они там?» На одном месте стоять было утомительно, Паша периодически отходил от заполнивших остановочное пространство людей, прохаживался взад и вперед, но вскоре возвращался в гущу собравшихся таких же, как он, угнетаемых транспортной системой, собратьев, прищурившись, вглядывался вдаль проезжей части, откуда должен был появиться курсирующий по десятому маршруту «Икарус».

Доехать можно было также на девятке, но на этом маршруте использовали по большей мере продукцию Львовского автобусного завода, да и ходила она реже, так что шансы увидеть цифру «9» на лобовом стекле ЛАЗа и насладиться в салоне запахом бензина, который почему-то всегда присутствовал внутри моделей Львовского автопрома, были минимальны.

Спрашивается: и зачем спешил? Знать бы заранее, в котором конкретно часу соизволит прибыть это бестолковое средство передвижения, может, не пришлось бы выслушивать кучу гадостей от квадратногнездового представителя умалишенных. Не специально же Паша наступил на ногу, должно же быть хоть какое-то понимание у человека. Все-таки неприятный осадок остался. Вот ведь народ, а? Выплеснул поток скверной информации на другого, освободил себя для чего-то хорошего, доброго и пошел дальше с чистым сердцем.

От проблемы человеческой коммуникабельности Паша вернулся к проблеме транспортной. «Черт бы побрал этих автобусников!» — за время ожидания Пашино сознание на телепатическом уровне отправило проклятия не только в сторону руководящего состава автотранспортного предприятия, но также успело дать негативную характеристику их потомкам и предкам. Вдруг ряды дрогнули, люди задвигались, разминая затекшие ноги и плечи. Это подошла долгожданная десятка. К сожалению «Икарус» оказался не сочлененный, вмещавший большее количество пассажиров, а обычный; хотя людей было в два раза больше, чем автобус мог вместить, влезли все, гроздьями свисая с подножек.

Антонина Егоровна однажды прокатилась на автобусе подобным образом. Автобус подошел переполненный, Антонина Егоровна решила не ждать следующий — хотела быстрей попасть домой. Втиснуться каким-то чудом внутрь салона автобуса смогло ограниченное количество пассажиров, на свою удачу оказавшихся перед раскрывшимися дверями; еще несколько счастливчиков умудрились уплотнить тех, кто в салоне автобуса уже находился; остальные, которые не влезли, толкались на подножке, пытаясь вжаться впереди стоящих, как военнослужащие пытаются вжаться в землю при бомбардировке. Двери, соответственно, не закрывались, и транспортное средство передвигалось с торчащими наружу пассажирами. Кому не досталось места ни в салоне, ни на подножке — остались дожидаться очередного автобуса, подойдя к кромке тротуара поближе к проезжей части, чтобы в другой раз быть в первых рядах и желательно напротив дверей.

Антонина Егоровна стояла на подножке крайняя, место для ног на ней было, но корпус постоянно тянуло назад, особенно на поворотах и на колдобинах. Ну и натерпелась же Антонина Егоровна страху! Ей все время казалось, что она вот-вот сорвется и вылетит. После этого случая Антонина Егоровна никогда снаружи автобуса не ездила. Позже поездки с открытыми дверями и гнездившимися на подножках людьми, к счастью, запретили. Водитель, в том случае, когда двери не закрывались, объявлял через расположенные в салоне динамики, что автобус дальше не пойдет. Некоторые водители еще добавляли: «Мне торопиться некуда». Один раз Паша слышал возражение седовласого плотного мужчины в возрасте: «Как это некуда? У тебя график». Возражал мужчина скорее гипотетически, слышали его только находящиеся вблизи пассажиры. Но водителю все же уступали, несмотря на то, что не очень-то и хотелось.

В салоне автобуса, соответственно, создавалось внутрисалонное давление, жалко, что никто не додумался измерять его по какой-нибудь шкале и не придумал единицу измерения. Измеряется же давление в паскалях. Французский ученый Блез Паскаль придумал измерять давление, вызываемое силой в один ньютон, равномерно распределенной и перпендикулярно направленной к поверхности, равной площади в один квадратный метр. А вот если измерять давление на человека внутри салона автобуса придумал Паша? Давление, вызываемое силой, пусть даже в один ньютон, равномерно распределенной и перпендикулярно направленной на человека, учитывая его рост и вес. Тогда почему бы не назвать единицу измерения давления на человека внутри салона автобуса в честь Паши Хорошева? Скажем, один хорошев. Или один хор. Для измерения давления существует ведь и еще одна единица — бар. А здесь будет хор. Звучит! Рассчитать-то ведь все не сложно, важнее всего — назвать.

Давление внутри автобуса, как можно предположить, бывает разным. Организм человека, его состояние, также многообразен и далек от постоянной, устойчивой формы. Как раз одно из подобных физических и биологических явлений, когда одно накладывается на другое, могла наблюдать Антонина Егоровна, путешествуя зимним вечером в автобусе по маршруту «с работы — домой». В тот раз она находилась не на подножке, а внутри салона, в задней его части, вблизи окна. Если бы единица измерения давления в один хорошев была принята, можно было бы назвать, каким оно было в тот вечер в салоне автобуса, оказавшегося несчастливым для пожилого мужчины в черной каракулевой шапке, сером драповом пальто, опять же с каракулевым воротником черного цвета. Антонина Егоровна назвала его про себя «дяденька». К слову говоря, дяденьке она искренне сочувствовала.

Так вот у этого дяденьки оказался очень слабый кишечник. Может быть, дяденька плотно поел перед поездкой в автобусе и стремился довезти содержимое кишечника до собственного дома. В любом случае нет у нас еще никакой связи с нашим организмом; нельзя просто взять и сообщить кишечнику: «Слушай, друг. Подожди пока, приедем домой, тогда и переваришь пищу». Но кишечник устроен просто: ему закинули еду — он переваривает. А в автобусе давление, люди со всех сторон давят. Дяденька-то забрался в самую середину, старался.

Все представляют себе, как из тюбика выдавливают зубную пасту. Нечто подобное произошло и с кишечником дяденьки, а нижнее белье этого пассажира в сером драповом пальто против его воли, конечно же, довольно быстро заполнилось специфической субстанцией. Вскоре пассажиры автобуса благодаря такому химическому процессу, как диффузия, то есть взаимному проникновению молекул одного вещества между молекулами другого, в данном случае благодаря кинетической энергии между молекулами газообразного вещества, ощутили несвойственный салону автобуса неприятный запах, постоянно усиливающийся в результате процесса диффузии.

Пассажирам почему-то запах не понравился, хотя понять их можно, запах мало походил не только на запах французских духов, но также кардинально разнился с запахом отечественной «Красной Москвы». Люди в автобусе сопровождали недовольство фразами: «Безобразие», «Совсем обнаглели». Виновника вычислили довольно быстро, так как молчал только один человек — дяденька, к тому же он смотрел на всех, испуганно вытаращив глаза. Пассажиры не придумали ничего лучше, как вытолкать «вонючего скунса» из автобуса. Дяденька даже не сопротивлялся, он просто покорился судьбе.

Недовольство проявили как раз пассажиры, сгрудившиеся у выхода из автобуса и спинами подпиравшие с трудом закрытые автобусные двери; этим пассажирам идея явно не нравилась, что вполне естественно, так как чтобы пропустить выходившего, им надо было выйти самим, но это совсем не означает, что после можно будет забраться обратно. Между тем под давлением пассажиров внутри салона, больше всего страдавших от противного запаха, пришлось все же уступить. Дяденьку высадили где-то между остановками; Антонине Егоровне запомнился тот зимний темный вечер, фигура обескураженного мужчины, одиноко стоявшего на обочине дороги и молча наблюдавшего за удаляющимся автобусом.

Паша висел на задней подножке, держась за чей-то воротник, уткнувшись лицом в рукав клетчатого пиджака. Он определил, что рукав два дня назад облили дешевым портвейном. Автобус миновал тоннель по улице Локомотивная, свернул на улицу Энгельса и подъехал к остановке «ДКЖ». Выходящих почти не было, на задней подножке их не было совсем, Паша продолжал тереться лицом о рукав клетчатого пиджака. Проследовали без изменений последующие остановки — «Улица Папанинцев» и «Больница». На повороте с улицы Василия Каменского на улицу Зои Космодемьянской Паша с подножки сорвался. Выплюнув изо рта клочки клетчатого пиджака, Паша пробежал за автобусом расстояние, равное протяженности между двумя остановками этого вида общественного транспорта, порадовался за себя, что удалось сэкономить деньги за проезд, пересек проспект Ворошилова и вбежал во двор своего дома.

Чуть не сбив с ног соседского дога, Паша резко повернул в сторону подъезда и скрылся в темном проеме. Дог никак не ожидал такой наглости, растерялся, долго смотрел в сторону темного прямоугольника, поглотившего этого неразумного нахала. Хозяин собаки шлепнул дога по холке поводком: «Не смей заглядывать на людей!»

В подъезде Паша, оказавшись перед лифтом, несколько раз нервно ткнул пальцем в кнопку вызова. «Как всегда не работает», — промелькнуло в голове Паши. Он побежал наверх, прыгая через три ступеньки. «Второй этаж, четвертый, пятый… — неслось у него в голове, — седьмой. Есть! Я на своем». Паша трясущимися руками вытащил из кармана ключ и судорожно совал его в замочную скважину. «Заело», — подумал Паша, навалился, выбил замок, влетел в прихожую, уронил телефон, скинул с ног туфли, перепрыгнул через журнальный столик, разбил хрустальную вазу, включил телевизор и плюхнулся в кресло.

Телевизор нагревался медленно, что называется, «со смаком», внутри его чрева что-то похрустывало, лампы, получая электричество, издавали едва различимый характерный звук, напоминающий сладостный стон, возникающий при утреннем потягивании. «Ну! Ну, давай!» — торопил Паша. Темный до этого экран наполнился светом и начал выдавать четко различимую картинку как раз в тот момент, когда Паул Буткевич в роли Хадсона беседовал с человеком в шубе, собиравшимся в Новосибирск. «А-а-а, так этот в шубе и есть Ведерников…»

Паша был уже не здесь, вернее, тело его находилось в комнате, а разум где-то там, внутри коробки, изготовленной из ценных пород дерева — по крайней мере так значилось в инструкции по эксплуатации телевизионного приемника «Чайка-714», стоимостью, между прочим, шестьсот восемьдесят рублей. Плюсуйте сюда еще плату за услугу по доставке телевизора владельцу «Жигулей» второй модели, остановленного у магазина. Когда Паша рассказывал знакомым, что семейные сбережения были потрачены на всякие мелочи, один из собеседников, вполне себе даже разумный человек, сказал: «Цветной телевизор — это не мелочь». Как же Паша был с ним согласен! Даже спорить на этот раз не стал.

* * *

В дверь настойчиво звонили. Суббота была тем днем, когда Гена отсыпался за неделю. Протирая глаза и пошатываясь, Гена прошел в коридор, нащупал замок и приоткрыл дверь. На пороге стоял сухой старичок с палочкой:

— Здравствуйте! Я собираю подписи по поручению жильцов дома.

— Какие подписи?

Старичок просунул в дверь ногу:

— А вот, у меня тут есть все документы, — он показал темно-коричневую папку. — Можете ознакомиться. Вот, — навязчивый посетитель протянул сквозь щель приоткрытой двери извлеченный из папки лист бумаги.

Гена пригласил пожилого человека войти и взялся просматривать написанное: «Председателю районного исполнительного комитета… тов. Шабуршанину А. Г. от жильцов домов…» — кроме дома, где жил Гена, там значился еще один, стоящий перпендикулярно и сбоку, — «…по улице…» Угу. Так. «Заявление. Мы, жильцы… убедительно просим Вас перенести дорогу…»

— А куда ее переносить?

— Я не знаю. Пусть думают, — пожал плечами старичок.

Речь шла о дороге, проходящей вдоль забора детского сада, разместившегося во дворе домов, указанных в коллективном обращении, похожем на челобитную. Недовольство мотивировалось тем, что кроме специального транспорта, дорогой начали пользоваться еще и автолюбители, следуя в сторону стихийно образованной автостоянки. Дальше шли подписи жильцов.

— Вот, почитайте другое заявление, — старичок вытащил из папки еще один лист.

«Начальнику жилищно-эксплуатационного управления… тов. Ярыгину В. М. от жильцов… Заявление. Мы, жильцы… просим Вас убрать от наших домов мусорные баки…» Куда их убирать, Гена спрашивать не стал. Представил только, как люди будут ходить по городу с ведрами в поисках мусорных баков. Старичок предложил Гене шариковую ручку желтого цвета с синим колпачком:

— Поставьте номер дома, квартиры и распишитесь.

Под заявлениями уже стояли подписи жильцов. Гена тоже расписался. Все равно ничего переносить не будут. Отказывать старичку Гене было как-то неудобно, у человека на пенсии хоть какое-то занятие. К тому же среди соседей выделяться не хотелось. Старичок ушел.

Было девять часов утра. Гена вспомнил, что сегодня после обеда они должны с Лукичом идти к его знакомым. Лукич заходил на неделе. Это сосед Гены. Он прошелся по комнате и, потирая рукой ухо, не глядя на Гену, произнес:

— Тут это. У моих знакомых дочь есть. В теплицах работает, где-то в Муллах. Зарплата у нее хорошая. Пойдем к ним в субботу? Возьмем бутылку, посидим, — Лукич посмотрел на Гену. — Не понравится — уйдешь, — он опять прошелся по комнате. — Чево ты, это. Ходишь тут. Один, понимаешь. Должно быть как? — Лукич начинал входить во вкус. — Вот когда ты приходишь домой. Вот ты пришел и можешь сказать: «Вот это — мое!» — перед носом Гены появился сжатый кулак. — Вот у меня как было? — Лукич расправил плечи и, жестикулируя руками, расхаживал по комнате, как по сцене. — Я тогда в деревне с родителями жил. Работал шофером. Поехал я, значит, в город. Ну, по колхозным делам. Еду я. Погода хорошая. Настроение чево-то боевое. Мелодию какую-то насвистываю. Смотрю — на дороге девушка стоит. Голосует. Притормозил я. Она попросила до города ее подвести. Я, конечно, согласился. Едем мы. Разговорились. А у нее зуб болел. Она в больницу ехала. Смотрю я, значит, не нее, смотрю. Ну, думаю — судьба! Я машину развернул — и к себе в деревню. Приезжаю домой, говорю — жените! Вот так. До сих пор живем, — Лукич показал рукой на дверь.

— А зуб-то как? У нее же зуб болел?

— Да зуб, — Лукич махнул рукой. — Я ее потом отвез в город. Зуб она вылечила. Ну, значит, все! Беру бутылку — в субботу идем! — Лукич вытянул перед лицом Гены ладонь пальцами вверх. Жест, не терпящий возражений.

Гена подумал: «В принципе можно. Не смертельно ведь. Посидим, выпьем, тем более всегда можно уйти. Да и Лукич насел. Если он что-то вбил себе в голову — его ничем не остановить. Он и зайца убедит, что тот верблюд. Опять-таки зарплата хорошая, — размышлял Гена, — еще один плюс. Ну это так, на всякий случай, вдруг что-то получится». Добившись от Гены согласия, Лукич отправился к себе, как он выразился, «шуршать прессой», на ходу сообщил:

— Да, ее Светланой зовут, между прочим. Так что привыкай.

Расчет на то, что Лукич забудет, не оправдался. Он зашел точно как часы. И вот гости стоят перед дверью номер пятьдесят шесть в пятиэтажном доме брежневской застройки по улице Карпинского восемьдесят пять «А». Лукич давит кнопку звонка.

Со слов Лукича, раньше на месте этого панельного дома находился лагерь для заключенных, затем бараки и какие-то «деревяшки», после все снесли и возвели благоустроенные дома. Восемьдесят пятый дом «А» построили здесь первым в тысяча девятьсот семьдесят шестом году, а занимался строительством завод монтажных изделий для удовлетворения потребности в жилье своих работников.

Как раз рядом с домом размещалось семьдесят седьмое училище, готовившее специалистов для агропромышленных предприятий. Кстати, Светлана училась в нем после окончания школы. А что? Удобно. Вышел из дома, перешел в соседнее здание и все, ездить никуда не надо, время экономиться. После училища Светлана устроилась в тепличное хозяйство по выращиванию овощей, Лукич уже не единожды обозначил уровень ее заработанной платы, на этот раз восклицанием «Во!», проведя указательным пальцем по своей шее.

— Здравствуйте! — воскликнула открывшая дверь женщина, расплываясь в улыбке.

Гена с Лукичом вошли. На женщине было синее платье с красными цветами. Она представилась:

— Нина Александровна.

— Гена, — ответил предполагаемый зять.

Из комнаты показался светловолосый мужчина в белой рубашке и коричневых брюках. Мужчина протянул Гене руку:

— Владимир.

— Гена, — повторил потенциальный жених, стиснув его ладонь.

Судя по всему, гостей ждали. Посреди комнаты стоял стол, застеленный белой скатертью с двумя параллельными полосками по краям — желтой и коричневой. Гена насчитал на нем пять приборов.

— А это Светлана, — отвлекла внимание Гены от стола Нина Александровна, показывая на девушку, сидящую в кресле у окна. Светлана встала. Гена поздоровался и кивнул головой. Видел это в каком-то фильме, там белогвардейский офицер резко кивал головой. Светлана ответила тихим «здрасьте» и ушла на кухню помогать родителям, которые готовили еду для церемониального мероприятия — они раскладывали пищу в блюда и носили в комнату. Лукич торжественно поставил купленную по дороге бутылку «Столичной» в середину стола и путался у хозяев под ногами, делая вид, что помогает. Гена присел на стул у шкафа.

— Гена, а вы где работаете? — спросила Нина Александровна, входя в комнату с салатом в руках.

— На заводе.

— На каком?

— На моторостроительном.

— А кем?

— Слесарем.

— И я слесарем, — оживился Владимир, — на заводе монтажных изделий, — он вновь пожал Гене руку, как будто встретил брата по крови.

— Ну что? — сказал Лукич, потирая руки. — Пора за стол?

Гену со Светланой посадили во главе стола. Владимир с Ниной Александровной сели слева от них, со стороны Светланы, а Лукич справа, рядом с Геной, напротив Владимира. Первый тост был за знакомство. Потом пошло как обычно. Опрокидывались рюмки за здоровье, счастье и всякие радости, заедались в сопровождении благозвучного бренчания вилок о тарелки. Лукич с Владимиром обсуждали свои дела. Гена искоса разглядывал Светлану.

Она была среднего роста, не худая, но и не совсем полная, в меру сбитая. Белая блузка хорошо подчеркивала фигуру. Гена обратил внимание на выступающую из-под блузки грудь. Лукич ткнул Гену в бок. Все с наполненными рюмками в руках молча ждали, глядя в сторону Гены; взяв в руку стопку, Гена присоединился, выпил, подцепил вилкой соленый грибочек.

— Я в войну в Забайкалье служил. Шофером. Какой там зимой холод! — обнюхав кусок хлеба и отправляя в рот вареную картошку с мясом, продолжал Лукич свою байку. — Кругом степь. Едем мы как-то с лейтенантом. Метель! Ничего не видно. А дело-то на границе с Китаем было. Там японцы стояли. Ну и заплутал я. С дороги сбились, где граница, где что? Выехали как раз на японцев. Мы-то сначала обрадовались, думали, свои. А это японцы. Они сидят, тоже не поняли. Я, значит, кручу назад. А машины-то тогда полуторки были…

Гена опять стал поглядывать на Светлану. Русые волосы заплетены в косу. Голубые глаза. Нос правильной формы. На пухленьких щеках проступали розовые прожилки. Такие еще бывают, когда надкусываешь персик. Гена всегда обращал на них внимание, когда ел персик. Еще с детства. Беря в руку желто-красный плод, Гена ощущал бархатистость его кожицы и, поднося персик к носу, вдыхал ароматный запах. Осторожно, не сразу, надкусывал и, медленно жуя, разглядывал виднеющиеся в месте укуса прожилки.

— Я кун-фу занимаюсь. Борьба такая, китайская, — Лукич явно врал, никаким кун-фу он не занимался. Он пел в хоре ветеранов.

— Заливаешь, Лукич, — Владимир недоверчиво посмотрел на него, — ну покажи какой-нибудь прием.

— Пожалуйста, — Лукич привстал, потянулся через стол и стукнул Владимира кулаком в нос.

Владимир издал звук «ы-ы-ык», зажал рукой нос, сдерживая кровь, и задрал вверх голову.

— Ты что наделал, Альфред Лукич?! Покалечил мужика-то моего! — закричала соскочившая со своего места Нина Александровна, прижимая к носу Владимира полотенце.

— Ничего с ним не случится. Через это дело вреда мужику не будет, — пробубнил смущенный Лукич, с досадой взирая на Владимира. — Лед надо к носу приложить. Вот бывало…

— Да хватит, Лукич! — махнула рукой Нина Александровна. — Где я тебе сейчас лед-то возьму?

Лед наковыряли в холодильнике. Завернули его в носовой платок и прикладывали к разбитому носу Владимира. Полотенцем вытирали кровь.

— Я же говорил — кун-фу! — гордо прохаживался перед нами Лукич.

После того как кровь перестала идти и Владимир успокоился, все вновь уселись за стол. Нина Александровна затянула: «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?..», Владимир с распухшим носом старательно подпевал. Когда они замолчали, Лукич посмотрел на Гену, перевел взгляд на Светлану и заявил:

— А теперь идите спать.

Светлана густо покраснела. Гена вцепился зубами в куриную ногу и принялся жадно ее поедать. Глядя на него, можно было подумать, что он только что пришел после Великого поста, а не сидел все это время за праздничным столом. Нина Александровна напустилась на Лукича, сгладив тем самым этот щепетильный момент.

Со Светланой Гена встречался еще несколько раз. Но его к ней как-то не тянуло. Однажды Гена увидел ее с парнем и был рад, что свободен от неудачного знакомства.

* * *

Эдик никак не хотел надевать галстук. Он заметил, что, когда надевал галстук, всегда что-нибудь случалось. Отца пригласил в гости на свой юбилей бывший коллега по работе Федор Леонтьевич Клепцын. Отец к тому времени уже был на пенсии, а обстоятельства сложились таким образом, что они с Эдиком остались на хозяйстве вдвоем, при этом удачно дополняя друг друга. Вот отец и решил выйти «в народ» своей небольшой семьей и чтоб все было на уровне, не хуже, как у людей.

Жена Лукича, Серафима Ивановна, несколько дней как находилась в больничном стационаре, а дочь Маринка, сестра Эдика, жила у своего жениха. Справедливости ради надо заметить, Маринка после каждой поездки на отдых обзаводилась новым женихом, но на этот раз она, кажется, с выбором угадала.

Серафима Ивановна до пенсии работала штукатуром-маляром в Ремонтно-строительном управлении №3. Работа, надо сказать, не из легких, приходилось и тяжести таскать, и кистью махать. Казалось бы, за свой многолетний труд Серафима Ивановна заслужила какую-нибудь награду, и она ее получила, только не в виде кубка или медали; награда имела другие свойства и доставляла больше хлопот, чем радости. У Серафимы Ивановны констатировали увеличение желудка вследствие тяжелой трудовой деятельности и решили устранить проблему хирургическим путем, то есть удалить часть этого важного органа, приблизив его размер до естественного.

— Если будете год соблюдать пищевую диету, то проживете еще столько же, — заверил Серафиму Ивановну врач.

— Мне не надо столько же.

— Значит, проживете столько, сколько надо.

Работа штукатура-маляра не только тяжелая, но еще и опасная. Зависит данное обстоятельство вовсе не из-за того, что приходится работать и на высоте, стоя на строительных лесах, и в строящихся зданиях, и на открытом воздухе. Это само собой. Опасность может подстерегать там, откуда ее совсем не ожидаешь.

Как-то РСУ №3 проводило ремонтные работы в психиатрической больнице. Ничего из ряда вон выходящего в этом нет, наоборот, можно было даже отметить некоторые преимущества: крыша над головой есть; в помещении тепло, сухо; мухи, если бы таковые водились, никоим образом не мешали; за больными осуществлялся круглосуточный контроль. Вроде бы все хорошо, знай себе маши кистью, води валиком по стенам. Так-то оно так. Никто и не придал особого значения тому, что деятельность маляров вызвала повышенный интерес у одного пациента, который регулярно приходил и внимательно наблюдал за работающими женщинами. К нему вроде как и привыкли — вреда-то никакого, особо не беспокоит. Пациенту, в конце концов, быть пассивным наблюдателем вскоре наскучило, и он решил принять самое непосредственное участие в формировании прочного лакокрасочного покрытия на поверхности стен своего корпуса.

Было бы по меньшей мере странно, если бы пациент психиатрической лечебницы заранее оповестил о своих намерениях — составил четкий план, изложил все это в письменном виде, для наглядности приготовил плакаты в схемах и со стрелками; ни брифинг, ни пресс-конференцию пациент, коренастый мужчина средних лет, собирать не стал, забыл, наверное.

Проходивший психиатрическое лечение мужчина просто молча подошел к работнице РСУ, вырвал из ее рук малярный валик, отбросил инструмент для покраски в сторону, повалил женщину на пол, схватил ее за ноги и принялся крутиться на одном месте, вращая штукатура-маляра вокруг себя, вдобавок ко всему, строго по часовой стрелке. Правда, для женщины-то особого значения не имело, в какую сторону вращаться, она вообще не планировала проверять свой вестибулярный аппарат. В данном случае, хорошо, что не отпустил, вращал-то он ее не в чистом поле, и полет вперед головой мог закончиться трагически. Есть еще сомнения в том, что работа штукатура-маляра не опасна? То-то же.

— И смотри, веди себя там прилично, — напутствовал отец Эдика, — ни к кому не приставай, не спорь и вообще постарайся поменьше разговаривать. Зачем ты в прошлый раз маршировал в коридоре и выкрикивал немецкие команды?

Это правда. Когда Эдик выпивал несколько больше общепринятой нормы, то начинал маршировать и кричать по-немецки. Языка он не знал, выучил несколько команд. Интерес Эдика к немецкой культуре, проявляемый таким странным способом, объяснялся родством с поволжскими немцами его отца. Причем родство это было настолько дальним — на уровне двоюродной сестры, что не имело к отцу непосредственного отношения, хотя родитель и обладал непривычным для российского уха именем Альфред.

Родством с поволжскими немцами отец гордился и при удобном случае всячески это подчеркивал, а колоритное имя он получил, родившись в эпоху увлеченности иностранными именами. Когда же Эдик собирался появиться на свет и все настойчивее стучался во врата утробы своей матери, популярностью пользовалось имя Эдуард. Родился Эдик, кстати, 29 февраля, так что после службы в армии ему, как он сам любил говорить, было всего пять лет. Детский, в общем-то, еще возраст.

Вопросом на тему целесообразности использования иностранных имен на территории другого культурного пространства они иногда, в редкостные минуты грусти, все же задавались, один — в отношении собственного имени, другой — отчества. Вдобавок ко всему с фамилией у них тоже было не все в порядке. Нет, фамилия прекрасная, образована от мужского имени греческого происхождения, в переводе означает «повелитель» и по-русски звучит красиво — Кирилов, только пишется с одной буквой «л». Мало того, что люди реагировали на отчество, так еще после произнесения фамилии приходилось добавлять — «с одной „л“», это в том случае, если возникала потребность записать куда-нибудь данные Эдика или сверить их.

Отец приготовил своему коллеге в подарок разделочные доски и большую деревянную ложку типа черпака.

— Это хороший подарок семейному человеку — и ему приятно, и для жены тут вроде как имеется, и для него большая ложка, чтобы, так сказать, было видно, кто в доме хозяин, — объяснял довольный собой отец, тщательно заматывая подарок во второй слой газетной бумаги.

Эдик усмехнулся и засунул пальцы правой руки за непривычно сдавивший шею воротник рубахи, застегнутый на последнюю пуговицу. Галстук пришлось все же одеть. Эдик вспомнил, как он подарил отцу на шестидесятилетие юбилейную медаль. Такие металлические знаки с изображением на них соответствующих памятных дат — «60 лет», «50 лет», «55…» — и местом для гравировки на оборотной стороне в избытке продавались в магазинах, их делали у них на заводе. Но Эдик сам ее обработал, сам напылял. Так отец еще нос воротит, что сын ему медаль подарил.

Федор Леонтьевич жил где-то на Плеханова, Эдик был с ним знаком, но не близко, а шапочно — видел его на работе и знал, что тот коллега отца. А вот где конкретно на Плеханова Эдик впоследствии вспомнить не мог, несмотря на усилия и мозговой штурм. Единственное, что Эдик мог вспомнить, так это то, что зашли они с отцом в пятиэтажку. И ничего удивительного здесь нет — пятиэтажки все одинаковые, расположены рядами, во дворах те же ясенелистные клены с семенами-крылышками, прозванными «вертолетиками» из-за их своеобразного строения; когда однокрылое семечко, напоминающее лопасть, засыхает и падает, то летит, вращаясь, словно маленький вертолетик. Если вас поставить среди пятиэтажек, допустим, на улице Макаренко в Мотовилихинском районе, заклеить домовые знаки и не сказать где вы, то и вы не поймете.

Ни этаж, ни расположение, ни номер квартиры Эдик также не запомнил. А впрочем…, дверь была налево. Ну да, точно налево, еще балкон был, выходили на него, Эдик даже плюнул вниз — это он запомнил.

Как и условились, Эдик в гостях не произнес ни слова. Раз нельзя было разговаривать, а галстук на шее напоминал об этом, то Эдик решил хоть выпить «по-человечески». В комнате установили вместе три больших стола — получился один длинный стол, застеленный скатертью. Во главе сидел счастливый юбиляр, остальное пространство занимали гости.

Внешне Федор Леонтьевич Клепцын походил на доктора Эмметта Брауна из американского приключенческого фильма «Назад в будущее»: всклокоченные седые волосы, широко раскрытые безумные глаза, жаждущие приключений. Наверное, Федор Леонтьевич в детстве часто озорничал, по крайней мере, по достижении зрелого возраста за ним такое водилось.

Вот, к примеру, одна история. Федора Леонтьевича в связи с производственной необходимостью вызвали на сверхурочную работу в ночное время. Пока деталь находилась на завершающей стадии термической обработки, ее собирались извлечь из печи через какое-то время, Федору Клепцыну исключительно из уважения предложили подождать в кабинете начальника цеха. Федор Леонтьевич любезно согласился, однако спать не стал, провел время с пользой — не имея ключа, вскрыл сейф и выпил находящийся внутри спирт, опорожненный пузырек аккуратно поставил на прежнее место. Это совсем не означает, что начальник цеха алкоголик, спирт предназначался для настройки программного станка. Больше всего начальника поразило не исчезновение стратегического запаса, начальник долго пытался понять, что за удовольствие употреблять спирт одному ночью в кабинете руководителя.

Происшествие со спиртом случай не единичный, испортили ведь бронзовую заготовку, из которой посредством механической обработки намеревались сделать деталь; заготовку оставили на стеллаже, ждали, когда освободиться станок. А не надо было клювом щелкать. Немного погодя станок освободился, и обнаружилось, что в бронзовой болванке не хватает куска, кто-то варварским способом его вырезал; кто, зачем и для чего привел в негодность заготовку так и не поняли. Зато Федор Леонтьевич вскоре щеголял в надетом на безымянный палец левой руки самодельном перстне, напоминавшем золотой. Его, конечно, не вычислили, но отец Эдика прекрасно знал, откуда у Федора Леонтьевича на пальце украшение. В общем, типичный Док Браун.

Кинофильм «Назад в будущее» Эдик посмотрел не в видеосалоне, а у Мишки Южанина, у него был видеомагнитофон, и разного рода компании часто собирались у Мишки дома для просмотра фильмов, в основном эротического содержания, но были и комедии. Фильмы для взрослых Эдик не любил, сначала проявлял интерес — после охладел. Чушь собачья. Два пилота и две их спутницы едут на машине, вдруг останавливаются посреди пустыни и начинают размножаться. Какая в этом необходимость? Доехали бы до гостиницы. Приспичило, что ли? Поэтому эротику Эдик пропускал, сидя на кухне, а вот боевики и комедии смотрел с удовольствием.

При внимательном изучении гостей, занимавших пространство вокруг стола, можно прийти к выводу, что это были знакомые не только юбиляра, но и его жены, его сына, а также знакомые их знакомых. В целом образовалась такая праздничная атмосфера. Поначалу еще про виновника торжества вспоминали, Федора Леонтьевича поздравляли, желали здоровья, дарили ему подарки, произносили в его честь тосты; позже все разделились на группы по интересам, разговаривали на свободные темы и пили за что-то свое.

Напротив Эдика сидел смуглый худощавый мужчина лет тридцати восьми с золотым перстнем на пальце. Мужчина был не один, он составлял пару с довольно полной женщиной. Кем они приходились друг другу, Эдик так и не понял. Он понял только, что они учились в одном классе. Рядом с ними сидел молодой парень со своей подругой. Из разговора между собой этих двух разновозрастных пар Эдик определил, что мужчина с перстнем работал на нефтепромысле вахтовым методом. Он привлек внимание Эдика тем, что вставлял в свою речь фразу «дын-дын-дын». Этим заинтересовался и молодой парень.

— А-а-а, это у меня такая привычка, — кратким ответом мужчина не ограничился и решил посвятить собеседника в тайны своей экзотической лексики. — Вот смотри, Дима. Когда ты удивлен, ты говоришь так: «дын-дын-дын». А когда ты сердишься, то ты говоришь так: «дын-дын-дын». А вот когда ты, например, чё-та не понял, да, ты говоришь…

Как понял Эдик, слова одни и те же, только произносятся по-разному, в зависимости от интонации. Вообще-то, конечно, удобно. Фраза состоит из трех одинаковых слов, запоминается легко, а интонация приходит сама.

— Дима, «дын-дын-дын», — говорил мужчина.

Эдик закусил выпитую стопку холодцом. Он пил, когда наливали, а когда не наливали, он наливал и пил один. Происходившее напротив Эдика действо тем временем развивалось уже по другому сценарию. Мужчина упер левую руку себе в бок, правой рукой оперся о стол, наклонил корпус вперед и, четко выговаривая слова, произнес:

— Я работаю на холодной обрезке, — он сощурил глаза, поджал губы и молча уставился на Диму.

Фигура нефтяника с перстнем в таком положении напомнила Эдику репродукцию картины Серова «Ходоки у Ленина», где основатель Советского государства в похожей позе внимательно слушает посетивших его крестьян. После небольшой паузы, не дождавшись от Димы никакой реакции, мужчина продолжил:

— Вот как ты себе представляешь эту работу? Вот с кем бы я ни разговаривал — они сразу: «А, это сварка!»

— Нет. Я не знаю, что это такое, но это не сварка. Я знаком со сварочными работами, но это не сварка.

— О! Ты единственный, кто правильно назвал! — мужчина радостно возбудился. Он схватил бутылку, налил себе, Диме и своим дамам; они подняли наполненные емкости и запили это важное для них событие.

— Вот идет трубопровод, да. От него надо сделать ответвление. Оно приваривается. Туда входит фреза и эту перемычку внутри обрезает, — мужчина растопырил два пальца и крутил перед носом Димы, изображая фрезу.

Эдик посмотрел на них через донышко своей рюмки. Особой разницы, как смотреть — через рюмку или просто так, не было. Глаза плотно застилал хмельной туман.

— Ну, вот давайте спросим у кого-нибудь, — что-то доказывала полная женщина.

— Ну, давайте спросим. Давайте.

— Вот скажите нам, молодой человек, — полная женщина остановила проходившего мимо парня. — Вот вас как зовут?

— Порфа.

— Как?

— Порфа.

— Ка-а-а-к?

— Порфа. Порфирий. Вам что, имя не нравится? — парень набычился.

— Нет, почему. Имя мне нравится. Хорошее русское имя. Вот скажите-ка нам, Порфирий…

Эдик стал падать. Он схватился за скатерть, упал и сдернул все со стола вместе со скатертью. Последнее, что увидел Эдик, лежа на полу, было лицо отца.

— Что ж ты так нажрался, сынок? — сказало лицо и исчезло…

Когда Эдик проснулся и открыл глаза, то испугался. Он превратился в огромного великана. Эдик зажмурился и попытался вспомнить, что же было вчера. Мысли в голове лихорадочно скакали. Эдик вспомнил, что был в гостях, вспомнил мужчину с перстнем. В груди защемило. Эдику стало жалко себя. Он опять открыл глаза и попробовал пошевелиться. Нет, все было в порядке. Просто его голова находилась под столиком для телевизора. Нижнюю-то часть столешницы он и принял за потолок.

В детские годы Эдика у его родителей был похожий столик с боковой тумбочкой — на нем стоял телевизор черно-белого изображения «Горизонт». Тумбочку родители использовали для хранения медикаментов и прочих средств оказания первой медицинской помощи, включая зеленку и клей для ран «БФ-6», которыми они обрабатывали ободранные в кровь коленки своего сына.

Эдик встал. Голова закружилась. Он оперся о стол. Пошарил на себе галстук. Нашел его на спине. Снял. Засунул в карман. На диване похрапывал человек с явными признаками мужского пола, о чем свидетельствовала густая растительность под его носом. Больше в этой комнате никого не было, хозяева, по всей видимости, спали в другой. Эдик принялся проверять бутылки из-под спиртного. Не осталось ли там чего?

Набралось чуть больше половины рюмки. Эдик влил в рот. Подержал несколько секунд. Проглотил. Намотал на указательный палец край рубахи. Потер зубы. Говорят, два дня зубы не чистил. Он прошелся по квартире в поисках отца. «Тело» родителя Эдик так и не обнаружил и ушел домой.

Во второй половине дня родитель додумался до того, что Эдику просто необходимо сходить за молоком. Эдик взял один из трех оставшихся до получки рублей, отсчитал мелочь, прихватил металлический эмалированный бидон белого цвета, вмещающий три литра жидкости, и побрел дворами в сторону улицы Баумана. Направление движения Эдику было хорошо знакомо, там находилась сто тридцать вторая школа, в которой он учился, а по пути, на пересечении с улицей Девятого мая, был магазин, где продавали молоко.

Воздух в городе был свеж и прохладен. Катившееся к закату осеннее солнце уныло освещало серые, оставшиеся без листьев деревья на фоне подмерзшей земли, слегка присыпанной тонким слоем рано выпавшего снега. Не добавляли позитива землистого цвета дома с грязными фасадами и не отличавшимися изысканностью витринами помещений торговых предприятий, осуществляющих продажу товаров в розницу. Тоска терзала душу Эдика, жалость щемила сердце.

Возле магазина с неказистой, в тонах незамысловатой цветовой гаммы, вывеской «Продукты» Эдик увидел знакомого парня. Не так чтобы знакомого. Он видел его всего один раз в жизни, когда был на свадьбе с сестрой. Эдик подошел и поздоровался.

— А ты кто? — уставился на него парень.

— Да помнишь, на свадьбе у Завьяловых. Я был с Маринкой, с сестрой.

Парень попытался задуматься, но не стал этого делать и ошарашил Эдика:

— Дай пять рублей.

— А у меня нет.

Парень продолжал молча смотреть на Эдика. К ним подошли дружки парня, обремененный жаждой легкой наживы.

— Чево тут? — спросил один, кивнув в сторону Эдика.

— Щас он даст.

— Да у меня нет!

Парни подхватили его под руки и повели за магазин. Во внутреннем дворе, окруженном жилыми домами, компания вымогателей решила изменить свое финансовое положение в лучшую сторону путем перемещения денежных средств из чужого кармана в собственные руки. Один из парней держал Эдика, расположившись у него за спиной; другой — знакомый по знаменательному событию в жизни Завьяловых — стоял сбоку, контролируя ситуацию; третий полез Эдику в карман.

— «Дын-дын-дын», — сказал Эдик с интонацией, выражающей неудовольствие.

— Чё это он?

— Издевается. Щас я ему…

Тот, который лез в карман, замахнулся с явным намерением двинуть Эдика в лицо. И откуда только в такие моменты появляется реакция! Эдик отклонил голову, поэтому кулак попал не тому, кому предназначался. Руки державшего ослабли, Эдик вырвался и побежал по двору вдоль дома, затем свернул на улицу Девятого мая; дальнейший курс следования указала стрелка природного навигатора в голове Эдика — в правую сторону.

Между прочим, бежать пришлось в гору, наклон хоть и небольшой, но все равно ощутимый, тем более после вчерашней дегустации спиртных напитков. Как ни крути, а с природным навигатором не поспоришь: во-первых, бессмысленно; во-вторых, поздно. Оставалось одно — шевелиться, и чем активнее, тем лучше. Опасность, исходящая от преследователей, гнала Эдика вперед; в ушах свистел свежий прохладный воздух, ноги летели, едва касаясь земли.

Эдик свернул во двор — петлял, словно заяц, — проскочил сквозь арку, выбежал на улицу Мира, повернул направо, пробежал около ста метров, рядом с остановкой «Трамвайное депо» поскользнулся и упал. Шапка полетела в одну сторону, крышка от бидона — в другую. Подняли его подбежавшие парни. Эдик поблагодарил их, замахнувшись бидоном, и, воспользовавшись замешательством своих преследователей, заскочил в автобус, осуществлявший посадку-высадку пассажиров. Двери закрылись, и движение продолжилось по установленному маршруту; Эдик прекрасно знал, по какому именно, по одиннадцатому, поскольку другие автобусы здесь не ходили. Собственно, это его мало интересовало. Он пробрался к заднему окну — парни бежали за автобусом. Эдик корчил им рожи, пока они не отстали. Все-таки человек еще не может на равных состязаться с техникой.

Прошло совсем немного времени, как в дверь позвонили.

— На, — протянула соседка Эдику его шапку, — видела, как ты убегал.

«Это все из-за галстука, — думал Эдик, потирая ушибленное место. — Как надену галстук — обязательно что-нибудь случится!»

* * *

Он увидел, как она вылезала из автобуса со своей коробкой и авоськой– задом, через среднюю дверь. Коробку она держала бережно, нежно, как держат грудного ребенка. Правда, это ей плохо удавалось из-за авоськи. Эдик предложил ей свою помощь. Она согласилась и нехотя отдала ему коробку:

— Осторожно! Там сервиз. Кофейный.

Эдик безразлично кивнул.

— Еле дотащила, — после небольшой паузы продолжила она, с любовью поглядывая на коробку, — столько народу в транспорте. Я живу вон в том доме, — она показала свободной левой рукой на третий от дороги дом.

Это была молодая женщина небольшого роста, пухленькая блондинка с круглым лицом и широким носом. «Авоська в правой — значит правша», — предположил Эдик. На левой руке, которой женщина показывала дорогу к дому, гладкое, без камня, кольцо: «Либо разведена, либо замужняя католичка. Но католичка маловероятно, так как католики в наших местах встречаются не так часто».

Эдик занес коробку в комнату. Как выяснилось, женщина жила одна. Она сразу же принялась доставать из коробки сервиз; каждый раз, разглядывая очередную чашку или блюдце, женщина с восхищением взирала на фарфоровое чудо. Эдика заинтересовал пузатый продолговатый сосуд с ручкой и широким носиком, похожий на чайник для заварки.

— А это что? — спросил он.

— Это молочник.

Эдик потрогал носик, покрутил в руках сосуд, заглянул внутрь, зачем-то дунул в него и, отставляя в сторону, равнодушно изрек:

— По мне лучше телевизор.

Сервиз они составили в сервант, выстроив композицию с кофейником в центре. Эдик остался ужинать. Потом они смотрели телевизор. Кстати, кольцо оказалось все-таки не гладким, а с камнем, бледно-голубым топазом, хорошо сочетавшимся с аналогичного цвета глазами женщины, просто в тот раз кольцо на пальце повернулось камнем вниз, на внутреннюю сторону кисти руки; если быть точным, камней было три: один большой посередине и два маленьких рядом, расположенных вдоль кольца. Поздно вечером женщина, строго посмотрев на Эдика, спросила:

— Что, еб..ть меня будешь?

— Буду, — твердым голосом ответил Эдик.

Он почему-то забыл снять носки; голый, в носках, совершая ритмичные движения туда-сюда, Эдик, вопреки стараниям, не мог достичь кульминации сексуального возбуждения. Как говорил его школьный преподаватель по половому воспитанию, объясняя процесс близости между мужчиной и женщиной: «А потом побежит паровозик». Так вот в данном случае паровозик бежать не хотел.

Ерзая в кровати, Эдик утомил женщину. Она осторожно предложила:

— Утром продолжим.

— Утром мне на работу, — сквозь зубы процедил Эдик, при этом продолжая усердно двигать бедрами.

Надо заметить, что в тот поздний час, хоть и с опозданием, но паровозик на станцию все же прибыл.

Конечно же, у нее было имя. У всех людей есть имя. Даже у Маугли. И у нее было имя, только Эдик не знал какое, потому что не спрашивал. Может быть, она его называла, но Эдик не запомнил. Ну не запомнил Эдик ее имя, не расстреливать же за это. Когда он уходил, женщина приглашала Эдика зайти как-нибудь к ней. Эдик пообещал и, выйдя из дома, тут же забыл об этом.

Стрелки на циферблате часов, установившись в определенной позиции, свидетельствовали о завершении трудового дня. Эдик миновал заводскую проходную и пошел привычной дорогой, которой он ходил не один раз. Тем маршрутом, которым ходило большинство населения страны, и который был до боли знаком каждому. Он шагал в том направлении, по которому ноги несли сами, а от предвкушения предстоящего события в конце которого — сердце наполнялось радостью, сладко щемило в груди и теплой волной расходилось по всему телу.

Этот путь вел к ближайшему гастроному. В нем покупалась волшебная жидкость, залитая в бутылку с наклеенной на нее этикеткой, где значились столь любимые всеми градусы. Продолжалось движение в направлении соседних гаражей. За ними-то этот нектар и возливался внутрь, гася в душе пожар неутолимого желания.

Оставив за спиной проходную, Эдик, словно спортсмен к пьедесталу, прошествовал двести метров до улицы Чкалова, повернул направо, преодолел еще метров двести, перешел улицу Героев Хасана и устремился вниз по улице Чкалова, начинавшейся в логу, от речки Егошихи. Глаза четко фиксировали здание гастронома, суетившихся возле него людей, преимущественного мужского пола; Санёк Отинов уже толкался среди этого трудоспособного населения в ожидании своего товарища.

Эдик с Саньком купили бутылку и наблюдали, как понижается уровень ее содержимого, постепенно заполняя их желудки. Между тем пространство за гаражами жило своей жизнью, вспыхивая на время яркой путеводной звездой. Оно гудело, шумело, как какой-нибудь Бродвей. Казалось, что именно здесь находится центр Вселенной!

Счастливые обладатели алкоголя, одурманенные плодами Бахуса, покидали территорию наслаждения. На их место приходили другие, еще не вкусившие заветного напитка. Стаканы передавались по рукам. Очищались от серебряной упаковки плавленые сырки и аппетитно поглощались, наскоро пережеванные.

— Вот раньше жизнь была, — вспоминал приятные моменты своей жизни пожилой рабочий, раскуривая овальную сигарету без фильтра. — Выходишь летом с завода — тут тебе пиво охлажденное! Выходишь зимой — пиво подогретое!

Пожилой рабочий взял в руку протянутый ему стакан, дошедший до него по кругу, и, оттопырив мизинец, медленно, с чувством, выпил.

— Да-а-а. Не видать нам коммунизма как своих ушей! — произнес выходивший из-за угла дед, застегивая ширинку.

Дед смачно высморкался и, плавно покачиваясь, побрел к месту своей прописки.

Стоял теплый летний вечер. Было еще не поздно, но солнце уже исчезло. Небо затянуло тучами. В воздухе ощущалось предгрозовое состояние; было душно и безветренно. Создавалось впечатление, что все замерло в предвкушении чего-то.

Эдик любил это состояние остановившегося настоящего, еще не начавшегося, но уже осязаемого грядущего. Он шел домой по пустынной аллее сквера имени XXII съезда КПСС, вдыхая полной грудью пахнущий дождем городской воздух. Его душа стонала от счастья; в животе плескалось необходимое ему для жизни количество алкоголя, туманя мозги и поражая печень.

Впереди Эдик увидел двух парней. Он сосредоточился и решил осторожно, чтобы не причинить людям неудобства и не задеть их, ровненько пройти между ними. Парни тупо смотрели на Эдика. Когда он прошел точно посередине, они, не говоря ни слова, набросились на него с кулаками.

— Вы что?! — вскричал удивленный Эдик.

Парни молча продолжали его колотить.

— Что вы де… — удар по левой щеке не позволил Эдику договорить фразу до конца.

Ничего не понимая, Эдик отмахивался от них. Он попытался пнуть одного из парней, но тот увернулся, и нога пролетела мимо. Удар в нос успокоил Эдика. Перед глазами поплыли красные круги…

Очнулся Эдик, обнимая дерево, держась за него одной рукой. Другой он прикрывал распухший нос. Жутко болела нога. Видимо, вывихнул, когда пинал парня.

Позже Эдик узнал, что эти два великовозрастных «лба» играли в «чи́ку», а он на эту «чику» наступил. По всей вероятности, парни решили вспомнить свою молодость, так как «чика» — это игра на деньги, точнее игра, в которой разыгрываются монеты различного достоинства; поскольку ставки представлены разменными монетами, не составляет особого труда предположить, что в «чику» играли, в основном, подростки.

Спустя время, в школьные годы Гены, пришедшиеся на эпоху развитого социализма, популярностью пользовалась другая игра, называемая «хватом». В отличие от «чики», «хват» намного проще в плане организации: не нужно искать ровную площадку, чтобы нарисовать линию — кон, устанавливать на нее столбиком монеты участников, решками вверх, от кона на определенном расстоянии рисовать другую линию, из-за которой участники бросали биту. Кстати говоря, еще одно обстоятельство не в пользу «чики»: необходимость иметь дополнительный реквизит — биту в виде плоского камня или свинцовой шайбы.

По правилам игры в «хват» монеты клали на внутреннюю сторону указательного и среднего пальцев. Затем подбрасывали и старались поймать на тыльную сторону руки. После монеты вновь подбрасывали и ловили сверху в одну ладонь. Перед игрой участник заявлял, каким количеством хватов он будет ловить монеты — либо все одним разом, либо несколькими. Например, если участников двое и один ставит монету достоинством в двадцать копеек, другой две монеты по пять копеек и одну десятикопеечную. В сумме получается сорок копеек четырьмя монетами. Можно поймать все за один раз, это самое простое; можно заявить два хвата, можно три или четыре — здесь все зависит от сноровки. Если поймал, то монеты твои. Существовало своего рода мошенничество, когда участник, рассчитывая на невнимательность партнера, намеревался выиграть, используя три хвата, ловил за два, а третий хват совершал в холостую.

В «хват» играли везде: на перемене в коридоре, в туалете, на крыльце школы, за школой, да где угодно. В случае какой-нибудь неблагоприятной ситуации, просто сжимаешь кулаки, опускаешь руки и притворяешься паинькой. А что я делал? Я ничего не делал. Ну, махал руками. Это мои деньги. И все в таком духе.

С «чикой», конечно, сложнее, в этом Эдик убедился на собственном горьком опыте. Играли бы те два «лба», предположим, в «хват», никаких проблем бы не возникло; прошел бы себе Эдик мимо, на них-то ведь он бы не наступил. А то разложились, нарисовали линии, установили кон, в сумерках-то на земле это хозяйство плохо видно. Они бы еще в гольф там придумали играть, лунок наделали, идиоты. К счастью, по условиям игры в «чику» лунки не требуются, участники по очереди бросали биту не в лунки, а в стопку монет. Необходимо, чтобы бита оказалась как можно ближе к монетам, в то же время за черту кона бита выходить не должна.

Тот участник, чья бита была ближе всех к лежащим на кону металлическим денежным знакам, получал право первого удара. Он бил по ним до тех пор, пока монеты переворачивались орлом кверху, занимая место в его кармане. Если они не переворачивались — ход переходил к следующему участнику. В том случае, когда на одного из игроков в «чику» снисходила «госпожа удача», то есть он умудрялся попасть битой в стопку монет, и хотя бы одна из них переворачивалась орлом вверх, — все деньги, стоящие на кону, забирал этот «баловень фортуны».

Чего не скажешь о тех двух парнях, тогда фортуна на них явно за что-то рассердилась и разбила предварительно аккуратно установленный столбик круглых денежных знаков достоинством ниже рубля ногами Эдика. Стоит заметить, фортуна Эдику также не улыбнулась, хотя и использовала его ноги — ни одна монета из кона орлом кверху не перевернулась, к тому же Эдика еще отмутузили.

* * *

Первый раз в камеру смерти Паша Хорошев попал в шестилетнем возрасте. С рождения Паша жил в двухэтажном деревянном доме на улице Подводников, которая находилась в микрорайоне Ераничи и шла параллельно улице Карпинского, по крайней мере, в той ее части, где стоял дом Паши. Микрорайон начал застраиваться на месте деревни Ераничи со второй половины тридцатых годов двадцатого века; тогда в микрорайоне начали появляться такие улицы, как Подводников, Снайперов, Танкистов, Кавалерийская, Конноармейская. В Ераничах, возле железной дороги — Транссиба, был даже лагерь НКВД, но это еще в сороковых годах, а позже, рядом с бывшим лагерем, там образовали школу садоводов и овощеводов.

На противоположной стороне улицы Подводников располагался так называемый частный сектор, то есть бревенчатые или из бруса индивидуальные одноэтажные жилые дома по типу деревенских, что вполне естественно, микрорайон-то возник на месте деревни. Дома, как принято, окружали приусадебные участки с надворными постройками; на земельных участках возделывали огороды, в основном под картошку, занимались разведением ягодных культур и фруктовых деревьев, как правило, яблонь и вишен. В одном из таких частных домов жил Пашин друг Сережа Карыпов. Недалеко от Пашиного дома, как выходишь из ограды — то справа, находилась колонка для набора воды, а Сережа проживал через два дома, только налево, если принимать во внимание колонку; кстати, колонку летом ребята использовали для утоления жажды.

В тот год, когда Паше исполнилось шесть лет, все и случилось. На водоочистительной станции, подающей воду в ту часть Дзержинского района, где совсем недавно Паша отпраздновал свой день рождения, что-то напутали или недоглядели, в общем, из-за халатности работников станции воду плохо очистили, в результате многие жители района заболели дизентерией. Пашу положили в больницу.

Что представляет собой больничная палата? Побеленный белой известью потолок, светло-зеленые стены, покрашенный светло-коричневой краской пол. Палата достаточно просторная, совместная для девочек и мальчиков разного возраста. С левой стороны от входа в палату вдоль стен расположены в ряд по четыре кровати, посередине между ними также по четыре кровати, но они в два ряда и сдвинуты вместе; у каждой кровати, мешая свободному передвижению, теснились тумбочки для личных вещей. Справа от входа, возле окна, на более меньшем пространстве, чем то, где располагались кровати, были установлены столики для приема пищи. На другом конце палаты, напротив входа, находился небольшой коридор, откуда налево можно было попасть в помещение медицинского персонала, а справа размещались туалетные комнаты, разумеется, раздельные.

Паша занимал кровать не у стены, а на ближнем к помещению медперсонала ряду сдвинутых вместе кроватей, крайней к импровизированному проходу, разделявшему спальные места пациентов и обеденные столики. На придвинутой к Пашиной кровати была койка Хафизы Каяевой, но за время нахождения в больнице они не общались; Хафиза, рослая темноликая девочка, большей частью сидела к Паше спиной, раскрашивая цветными карандашами картинки, а со временем нашла поклонниц среди некоторых девочек, у которых картинок для раскраски и цветных карандашей не было. Пашина соседка, с которой Паша, можно сказать, делил ложе, Хафиза значит, действительно выделялась не только своей выразительной внешностью, но и гардеробом — на ней было красивое ярко-желтое с черным рисунком платье, сразу видно, что новое. Непонятно, только, зачем Хафиза взяла его в больницу. Но эффект, надо признаться, имела.

Когда Хафизу выписывали, платье у нее забрали, видимо, платье понравилось кому-то из медперсонала. А что? Постирали, а потом сказали, что купили платье на барахолке, платье-то ведь хорошее. Шикарное платье. Надо признаться, Хафиза тоже оказалась не пальцем деланная, девочка устроила жуткий скандал, базлала на все отделение, прямо на глазах родителей, молча стоявших у входа в палату. Однако схватка была неравной — маленькая девочка против трех здоровых теток — и потому недолгой; Хафизу скрутили, пальцы разжали, и ее нарядное платье донашивал кто-то из детей медицинский работников.

Больница, понятное дело, не курорт и попадают туда в случае возникновения каких-либо проблем со здоровьем, а при дизентерии, хотелось бы напомнить, возникают частые позывы к посещению туалетных комнат, то есть диарея становится неотъемлемой частью жизни на период болезни. Паша, устроившись на новом месте, первым делом произвел осмотр той части больничной палаты, где, по его мнению, должны были размещаться кабинки с белоснежными унитазами; кабинки, только без дверей, в наличии имелись, белые друзья, а унитазы уже можно было назвать таковыми, также наличествовали, радовали присутствием даже приделанные к разделяющим унитазы перегородкам деревянные ящички для бумаги, выкрашенные, как и перегородки, в синий цвет. Только ящички эти оказались пустыми, причем во всех кабинках. Паша не требовал какую-нибудь дорогостоящую импортную бумагу с какими-нибудь пупырышками или запахом лаванды, ему было не до изысков, тем более, что Паша даже не знал, как пахнет эта самая лаванда. Хоть бы газету в ящички нарезали или старые больничные документы. Отсутствие туалетной бумаги ввело Пашу в ступор: а как же тогда?

На первый взгляд подобного рода ситуация с отсутствием туалетной бумаги и невозможностью из-за этого воспользоваться туалетом может показаться странной, но не для Паша, он был ребенком особенным, со своим пытливым умом и тягой к изобретательству. С самого детства. В садике, например, начал задумываться о несовершенстве организма: почему все так сложно? Сначала принимаешь пищу, потом идешь в туалет. Было бы намного проще, имея на животе дверцу. Предположим, у вас есть на животе дверца, вы ее открываете, кладете туда пакет с продуктами и закрываете, а на следующий день открываете, забираете пакет с отходами и выбрасываете его на помойку. Все просто. Зачем нужно городить всякие лабиринты хитросплетений?

Малопродуманный с точки зрения Паши процесс функционирования организма человека начинался совсем даже не с похода в туалет, а с начальной, предшествующей стадии, то есть со стадии приема пищи. А какие, собственно, еще могут быть ассоциации, если вы сидите за столом в детсадовской столовой, ведете себя прилично, никого не трогаете, никому не мешаете, молча, спокойно поглощаете приготовленную еду, а между столами вальяжно расхаживают воспитательницы и отвешивают вам подзатыльники, сопровождая подобные педагогические меры фразами: «сиди ровно», «не сутулься», «держи ложку правильно — не кулаком, а тремя пальцами ладонью вверх», «вилку надо держать ладонью книзу, мизинец должен торчать в сторону». Объясните: зачем мизинец должен торчать в сторону? Интересно, в каких Версалях они это видели? Вообще, зачем мизинец должен куда-то торчать? Вы что хотите: есть или проткнуть мизинцем сидящего рядом?

Или вот печень. Они приготовили на обед печень. Здоровые жареные куски с палец толщиной. Мало того, воспитательницы заставили эти жареные куски печени есть. Почти все дети отказались. Возникло противостояние. Детям было объявлено, что на тихий час пойдут те, кто съест печень, кто не съест — останется сидеть за столом. Постепенно сломались все, выдержал один Паша, он не ел печень. Вот что значит сила воли.

Надо признаться, в детские годы Паша много чего не ел, не только печень. Например, Паша не ел сыр; запах сыра и дыни напоминал ему запах грязных отцовских носок. Еще Паша не любил редьку с квасом, чайный гриб, окрошку и пельмени с уксусом. Кстати, о пельменях. Начиналось все в выходной день, как правило, в воскресенье с самого утра: сначала Пашин отец, Семен, прокручивает на мясорубке мясо — делает фарш; затем бабушка с Пашиной мамой на столе замешивают тесто, раскатывают его скалкой, при помощи стакана вырезают сочни; после этого все рассаживаются вокруг стола и лепят пельмени. Пашин отец через раз отправляет сырой фарш себе в рот, слышен даже лязг его зубов о ложку. Ну а что? Зачем ждать пока пельмени налепят, потом сварят, когда можно наесться сразу сырым фаршем.

Сваренные горячие пельмени раскладывают по тарелкам, наливают в плошку уксус, рассаживаются за стол, приглашают Пашу. Сейчас! Да чтобы Паша сел за стол где пахнет уксусом и вареными пельменями! Да никогда в жизни! Сам шаманский обряд с приготовлением фарша, теста и звуком папиных зубов о ложку заложил фундамент невозможности поглощения пельменей. Паша заявил, что ни за что не опустит пельмень в уксус; если так необходимо пельмень куда-то макать, тогда уж лучше в воду, лучше под водопроводным краном подержать. Выход нашел отец: «Зачем под краном. Не хочешь в уксус, макай в молоко». Паша согласился, но сидеть за одним столом с уксусом все равно не стал, сидел отдельно от всех за другим столом. Может быть, Паша инопланетянин?

Еще взрослые люди устраивают свадьбы. Вы только подумайте: СВАДЬБА. Само слово-то идиотское. Соседи в доме, где жил Паша, как-то организовали свадьбу. Сына женили. Так вот свадебное мероприятие произвело на маленького Пашу жуткое впечатление. Казалось бы, особая церемония, торжественный ритуал. В действительности обыкновенная пьянка: собравшиеся взрослые люди напились, бегали по подъезду, по двору, орали, устраивали борцовские поединки, один малоадекватный дяденька метал в дверцу стоящего во дворе соседского дровяника ножи. Дикость какая-то. Варварство.

Паша даже боялся расти. Вырастешь, станешь взрослым — придется жениться, а значит надо будет устраивать свадьбу. Однако поразмыслив некоторое время, Паша успокоился, пришел к выводу, что жениться можно и не устраивая свадьбы. В самом деле, что за событие такое, чтоб так праздновать? Ну стали люди жить вместе, и что? Люди и так вместе живут, в социуме. Раньше жили в разных домах, а потом стали жить в одном доме и в одной квартире. И что? Люди так живут. Вот если бы человек что-то создал, картину написал, например, или книгу, изваял скульптуру, изобрел что-нибудь — тогда понятно. Живут вместе все, создают семьи многие, а людей помнят по их творениям: Менделеев придумал таблицу, Ньютон — закон тяготения, Пушкин — великий русский поэт. А тут Пантелеймон женился на Ефросинье, Агафья сходила замуж за Ермолая. Это все равно что в туалет сходить; ты выходишь — а в тебя кидают зерна, монеты, хлопают в ладоши и кричат: «Ура!», «Поздравляем!», «С облегчение тебя», «Молодец!».

Стоит сказать, что детские Пашины размышления не всегда были абсурдными, иногда Паша, оказавшись в той или иной совокупности обстоятельств, все-таки приходил к правильным выводам, на основании которых принимал верные решения. В три года Паше подарили игрушечный набор альпиниста, где, безусловно, имелся небольшой ледоруб — алюминиевый с деревянной ручкой. Как известно, головка ледоруба включает в себя клюв и лопатку, либо молоточек вместо лопатки. В Пашином наборе головка ледоруба состояла из лопатки и молоточка с четырьмя пупырышками на бойке.

А что делать, раз подарили? Вот маленький Паша и ходил по квартире с ледорубом, постукивал им по всему, что попадалось под руку. Интересно же. Дедушка лежал на диване, смотрел как Паша, прохаживаясь перед ним, размахивал подаренной киркомотыгой. Дедушка в шутку предложил: «Пойди к бабушке, жахни ее по лбу». Паша обрадовался, побежал на кухню с явным намерением исполнить то, что дедушка за долгие годы жизни с бабушкой сам, наверное, хотел проделать, но боялся. Бабушка провела с внуком необходимую разъяснительную работу, после чего Паша вернулся в комнату, где на диване лежал дедушка, ходил мимо, ходил. Наконец подошел и стукнул молоточком дедушку в лоб.

Буквально накануне своего шестилетия, у Паши начали проявляться способности к нестандартному мышлению. Пашин папа решил во дворе дома, в дровянике, выкопать овощную яму. Яма и яма, взял да выкопал. Нет. Это все очень просто, это для примитивного мышления. Паша придумал целую теорию рытья ям, котлованов и всяких углублений в земле: перед тем как приступить к выемке грунта, на размеченное место надо выпустить кротов, и они выроют. А? Каково? Зацените, какая фантазия, какой полет мысли! То, что кротов сначала необходимо где-то найти, поймать, ну это ладно, данный вопрос решаем; но в то же время не факт, что кроты будут копать в установленном направлении. Как кротам объяснить поставленную перед ними задачу, чертежей-то кроты читать не умеют. Тем не менее, идея хорошая, попробуйте воплотить ее в жизнь.

В больничной палате Паша знал пока только одного Егорку Елшина, одногруппника по детскому саду, поэтому отправился выяснить животрепещущий вопрос относительно туалетной бумаги к нему:

— А где бумага?

— Там, — Егорка показал в сторону туалета.

— Там нету бумаги.

— Есть.

— Пойдем, покажешь.

Егорка молча повернулся и пошел в направлении туалетных комнат, шагал уверенно, не свойственным ему широким шагом, энергично размахивая руками в такт движению. Паша последовал за Егоркой. Глядя на уверенную походку приятеля, Паша сам уверовал в наличие бумаги в ящичках. Раз Егорка говорит — значит надо верить. Вот сейчас Егорка войдет и неведомо откуда появится бумага. Паша испытал некое облегчение в душе от мысли, что Егорка-то покажет и уйдет, а Паша останется с тремя новыми друзьями: унитазом, ящичком и бумагой. Егорка деловито вошел в туалетную комнату и засунул руки в одну из пустых емкостей для бумаги. Паша расстроился:

— А бумага-то где?

Егорка пожал плечами и так же деловито покинул помещение. Странная это штука, антропология. Голова у Егорки хоть и большая, но какая-то безмозглая. Тогда Паша решил пойти на самый верх, к самому что ни наесть главному начальству, с его точки зрения. В помещении персонала за столом сидела медсестра и что-то методично писала, по всей видимости, заполняла какие-то бумаги. Вот она. На данный момент для Паши медсестра являлась начальством, а поскольку она оказалась первой на его пути, то главным начальством. Паша, само собой, обратился к ней. А к кому еще? Где еще правду-то искать?

— Зачем тебе бумага? У тебя дизентерия.

Нет вы видели? Просто ведь спросил вопрос. Удивительно! Люди думают, раз они сидят за столом, морщат лоб и что-то там пишут, значит, создают о себе представление работающего человека. Больше Паша ничего не спрашивал. Не потому что потерял веру в начальство, просто иногда обстоятельства бывают сильнее нас, а дизентерия выступает в качестве усилителя. Паша подошел к столу, за которым сидела медсестра, спустил штаны, присел на корточки и прямо здесь перед ней опорожнил кишечник.

— Ах ты паршивец! Ты что сделал?! Засранец ты маленький!

Паша встал, натянул штаны; после облегчения во всем теле его лицо посветлело:

— Бумагу не надо. У меня дизентерия.

Как же медсестра хотела ударить по этой маленькой наглой рыжей физиономии! Но нельзя. Ребенок. А дети — цветы жизни. Цветы цветами, только убирать Пашины экскременты в виде кала все же пришлось. Во время тихого часа, когда все нормальные дети отдыхали, лежа в кроватях, Паша сидел в цинковом тазике с теплой водой. Нянечка посадила, чтобы мыл свою… В общем то место, которым Паша испортил медперсоналу настроение. Кстати, трусы нянечка постирала, при выписке из больницы их передали Пашиной маме; мама заслуг медиков не оценила, трусы выбросила. Что интересно, платье Хафизе Каяевой не отдали, а постиранные в хлорке трусы бережно вернули, даже в бумажный пакетик положили. Определенно платье себе забрали.

Надо заметить, что в палате в качестве пациентов находились не только дети младшего возраста, но и половозрелые подростки, заигрывающие с молоденькими медсестрами. Те, соответственно, принимали ухаживания. Несложно предположить, кто занимал в палате лидирующие позиции. «Шишку держал» высокий для своего возраста, физически развитый, достаточно симпатичный, светловолосый, сероглазый Илья Щелконогов, это как раз тот, который глядя на сидящего в тазу Пашу заявил, что давно чувствовал исходящий от Паши запах. Что ты чувствовал, что ты чувствовал! На грудь медсестер ты смотрел. Чувствовал он. Ага. Они халат специально на верхние пуговицы не застегивали.

Через какое-то время Паша в палате освоился. Оказывается, в стационаре бывают и приятные моменты, например, можно не лежать в кровати во время тихого часа, если проснулся раньше. Однажды в один из таких моментов, когда несколько пациентов встали, оделись, заправили койки и мирно прохаживались среди спящих товарищей, медсестра принесла трехлитровую банку сиропа шиповника и по доброте душевной, наливая сироп в столовую ложку, угощала тех, кто не спал; сказала, что каждый день будут давать строго столовую ложку приготовленного из шиповника густого напитка. Правда, медсестра тут же свое обещание нарушила, Паша заметил, как те, кто понаглее просили добавки, и медсестра им не отказывала. Паша, несмотря на то, что сироп ему понравился, просить дополнительную порцию не стал, хотел продлить удовольствие, чтоб каждый день вкушать понемногу и не надоедало.

После тихого часа сироп давали всем пациентам. Егорка Елшин думал, что микстура горькая и не вкусная, зажмурился и сразу запил водой. Глупый, что с него взять. Когда подтянулась после дневного сна банда во главе с Ильей Щелконоговым, они, распробовав сироп, до конца дня банку опустошили. Паше пожалел, что не попросил еще хотя бы одну ложку. Пришлось усвоить новый урок: если с Небес падает манна — бери, а то Небеса могут закрыться. А потому что не надо мухов ротом ловить.

Парням, естественно, торчать в замкнутом пространстве без дела быстро наскучило. Если младшие могли рисовать, раскрашивать картинки или строить домики из кубиков, то большие мальчишки придумали занятие поинтеллектуальнее, как им казалось: брали полотенца, а белые вафельные полотенца полагались каждому пациенту, на одном конце завязывали узел, таким образом получалось нечто вроде кистеня. Парни ходили по палате с импровизированными кистенями и колотили по всему, что попадалось под руку. Илья Щелконогов разбил даже выключатель освещения в палате. Само собой, никакого нагоняя со стороны персонала Илья не понес, его всего лишь пожурили. Конечно же, метросексуал!

Когда мысль работает в одном направлении, на сей раз осуществляя поиск объекта для применения кистеня, она неизбежно должна к чему-то привести. И она привела. В конечном итоге парни додумались до создания камеры смерти. Для этой цели использовали туалетную комнату: заводили по очереди мальчиков младшего возраста и дубасили полотенцами с завязанными узлами на конце, при этом еще открывали окно. Делалось подобное вовсе не для понижения температуры окружающей среды с целью придания камере смерти наиболее реалистичного характера, а для зрителей. Дело в том, что снаружи к окну приходили друзья находящихся в палате подростков, смотрели как лупили малышню и смеялись. Все прошли через камеру смерти. Паша тоже прошел. Конечно, было обидно. Не больно, а именно обидно. Полотенца, хоть и с завязанными узлами на конце, особой боли не причиняли. Но вот когда тебя несколько человек колошматят, а другие смотрят, да к тому же смеются, это Паша запомнил. Осмыслил и запомнил. И в будущем постарался в такого рода ситуациях не оказываться.

На следующий год Паша пошел в школу. Трехэтажное здание оранжево-розового цвета школы номер три находилось неподалеку, на улице Карпинского. Здание выглядело помпезно: на широком крыльце парадного входа по бокам установлены два больших шара, на фронтоне красовался прямоугольный с вертикально-горизонтальными скосами по углам и полукругом в нижней части щит, в котором столбиком написаны слова: «УЧИТЬСЯ УЧИТЬСЯ И УЧИТЬСЯ ЛЕНИН». Архитектурно школа сочеталась с двухэтажными жилыми домами, расположенными ниже по улице напротив дома, где жил Паша.

Обычное утро, необычный день, серый новенький костюм, за спиной ранец, в руках цветы, сбоку Сережа Карыпов в таком же облачении и с цветами, радостные родители, куда без них. Интересно, кто больше ощущал праздник — родители или Сережа с Пашей? Впрочем, Сереже процедура перехода из детского сада в школу явно нравилась — улыбка на лице, сам аж светится весь; Паша относился к происходящему как-то скептически: торжественное построение, напутственные речи, бряцание колокольчика его не очень впечатляли. В садике-то, по крайней мере, все было привычно, а здесь еще неизвестно, что там впереди.

Из всех первых классов Паша с Сережей попали в класс с буквой «Г». Вот видите? Стоишь во дворе школы на праздничной линейке, улыбаешься как дурак, а тебя в класс с буквой «Г». Учительница тоже попалась с каким-то странно-непонятным сочетанием имени, отчества и фамилии — Лидия Игнатьевна Пузикова. Паша никак не мог понять: если она Игнатьевна, тогда как же звали ее отца? Игнатьев? Игнатович? Игнатов? Игнатьий? Как ни старался Паша разобраться, так и не смог; сбивало с толку еще одно обстоятельство — дело в том, что в Перми есть улица Братьев Игнатовых. Стало еще запутаннее. Пришлось прибегнуть к помощи мамы, оказалось все просто: Игнат. Кто бы мог подумать. Раньше Паша не встречал такого имени.

Сама Лидия Игнатьевна Пузикова напоминала Паше овцу: невысокая худощавая женщина лет пятидесяти, смуглая, черные кудрявые волосы — до плеч, не ниже, — нос длинный с горбинкой, подбородок маленький, на уровне основания носа и выдающаяся вперед челюсть с крупными зубами. Еще имя Игнат ассоциировалось у Паши с чем-то овечьим: Игнат — ягнята. Когда Пузикова улыбалась, обнажая зубы, на скулах появлялись горизонтальные полукруглые морщины. Ей бы рога — натуральная овца. Можно в фильме сниматься без всякого грима, играть овцу.

В помещении класса Паша с Сережей Карыповым заняли вторую парту в третьем ряду возле окна. Третий ряд — это если считать от входной двери, а если по графику дежурств, то ряд получался первым, с правой стороны от сидящей лицом к классу учительницы. Лидия Игнатьевна начала первый урок со знакомства, зачитывала список учеников:

— Аманиязов Рафиль.

Рафиль встал, Пузикова посмотрела, улыбнулась своими овечьими зубами. Ну овца овцой.

— Бацарашкина Настя, — продолжала учительница.

— Здравков Радомир.

— Каменских Искра.

— Красноперов Егор.

— Красноперка — не рыба, — выкрикнул мелкий чернявый Толик Студебекер.

Вообще-то он Земельман, но все звали его Студебекером. Толик уже прошел сеанс знакомства с первой учительницей и сейчас вносил собственные комментарии в перекличку Лидии Игнатьевны, заодно придумывая по походу ознакомления прозвища новым товарищам.

— Миненóк Аркадий.

— Минёнок, — поправил Аркаша.

Пузикова немного стушевалась, сделала пометку в журнале и вернулась к зачитыванию перечня новоиспеченных школьников:

— Подковыркина Надя.

— Пятибратов Самсон, — в этом месте Лидия Игнатьевна немного замешкалась, что-то ее, по-видимому, заинтересовало, затем, обращаясь к Самсону, спросила:

— У тебя правда пять братьев?

— Нет, только два.

— Что же ты свою фамилию не оправдываешь? Должно быть пять.

«А я-то тут при чем?» — подумал Самсон. Действительно, для матери одиночки и этого достаточно. Самсон был младшим, и так ему доставались обноски от старших братьев, не говоря об игрушках и тем более о всяких вкусностях.

Вскоре Лидия Игнатьевна опять попала впросак, то есть наступила на те же грабли:

— Ревёнок Ян.

— Ревенóк.

Теперь на лице Пузиковой появилось смущение, улыбка сошла, хоть зубы свои овечьи перестала показывать, сколько уже можно. Вот ведь щелкунчик. А интересно, могла бы Лидия Игнатьевна зубами орехи раскусывать? Папа у Паши клал два грецких ореха в ладонь, сжимал кулак, и орехи разламывались. Паша с мамой колоть орехи подобным образом не умели. Хорошо в таком разе иметь дома Пузикову: положил ее в кладовку, когда надо достал, сунул ей в рот орех, она его хрясь — и все; потом убрал Пузикову обратно, пусть себе лежит там до следующего раза.

Подошел черед назвать фамилию Паши, учительница задумалась и от греха подальше, учитывая предыдущий опыт, решила сперва уточнить:

— Боюсь ошибиться. Подскажите, как правильно: Хорóшев или Хóрошев?

— Хóрошев.

Стараниями Толика Студебекера Ревенка прозвали Плаксой, Минёнка — Мальчиком-с-пальчиком, потому что Миненóк — с ноготок, а с ноготок только Дюймовочка и Мальчик-с-пальчик; Паше дали прозвище «Хорошист». Это вроде как бы еще и по-божески. Плохо, что не «Отличник», но для класса с буквой «Г» «Хорошист» и так звучит вызывающе. Вот Самсон Пятибратов остался без псевдонима — он и так Самсон, сам по себе.

Между прочим, Самсоном его назвали медицинские работники в роддоме. Самсон появился на свет крошечным, даже по меркам новорожденного; медсестры между собой в шутку именовали его в честь обладающего сверхъестественной силой библейского героя, когда приносили маме, говорили: «Держи своего Самсона». Так и прилепилось. Мама, видимо, привыкла и менять ничего не захотела, Самсон так Самсон.

— Шамсутдинов Фарит.

— «Т» на конце, — Фарит на всякий случай внес ясность в правильное звучание и написание личного имени. Он не догадался, что в журнале с перечнем имен и фамилий учеников над буквой «Ё» не ставили точки, она звучала как «Е», поэтому возникла путаница, а букву «Т» как ни напиши, она все равно будет выглядеть как буква «Т»; зато Фарит отлично понял другое: учитель не может правильно прочитать, вон сколько перепутала.

Фарит пошел в школу не с семи лет, как большинство детей того времени, а с восьми. Он жил в каменном двухэтажном доме номер семьдесят шесть по улице Карпинского, напротив Пашиной деревянной двухэтажки. Изначально Фарита готовили к школе как положено, но ему не разрешили на какой-то комиссии. Поставили родителей перед выбором: или с семи лет в школу для умственно отсталых, куда ходила старшая сестра Фарита — Зульфия, или с восьми в обычную. Родители выбрали обычную.

Кстати, совсем не означает, что Фарит и Зульфия были какими-то тупыми или недоразвитыми. Просто русский язык для них не родной. Они, конечно, по-русски говорили, на бытовом уровне вполне приемлемо, хотя и с характерным акцентом, но для успешного усвоения школьной программы им требовалось несколько больше времени, чтобы осмыслить подаваемый материал.

С наличием данной проблемы у Фарита Паша столкнулся во время игры. По правилам водящий, находясь на середине дороги, называет букву, любую. Игроки на одной стороне, чтобы перейти на противоположную сторону должны либо иметь у себя предмет на предложенную букву, или изобразить состояние. Например, названа буква «П», переходит на противоположную сторону участник игры, скажем, с палкой в руках, или прыгая. У кого не получилось, и его запятнали — водит. Так Фарит на букву «Х» пробежал с криком «хальва», причем, остался незапятнанным. Никто, собственно, и не заметил, это Фарит как раз хорошо усвоил, как незаметно проскочить. Паша спросил:

— Какая хальва?

— Ты чё, хальву не знаешь? — удивился Фарит.

Хальву-то Паша знал, только причем она здесь, у Фарита хальвы-то не было. Однако объяснять ничего Паша не стал и, естественно, никому про хитрость товарища, не понятую даже им самим, не сказал.

Фарит поделился с ребятами во дворе про комиссию, там его попросили произвести обратный отсчет, начиная с десяти. Фарит не смог; с одного до десяти смог, а с десяти до одного нет. Вот на комиссии и поставили условие: если через год сможешь — пойдешь в обычную школу. Ребята успокоили: «Фигня. За год мы тебя натаскаем». Натаскали. Фарит тарабанил обратный отсчет так, как в Центре управления полетами перед стартом космического корабля.

Следует заметить, что прозвища в школе присваивались не только ученикам, но и классам, с учетом той буквы, которая следовала за цифрой. Например, ребята из первого «А» класса, если брать за основу Пашино время, получили наименование «академики», соответственно, класс «Б» — «бандиты», «В» — «волонтеры», «Г» — «гангстеры».

Как питомцы, в смысле домашние животные, чем-то напоминают своих хозяев, или хозяева напоминают своих питомцев, так и градация по буквам первых классов каким-то странным образом повлияла на распределение в них учеников. Может, конечно, так кажется, поскольку начинаешь анализировать спустя время и знаешь при этом последствия.

Костяк класса «Г» составляли, как правило, обездоленные, ребята из неполных семей, таких как Самсон, но, разумеется, во всех правилах всегда бывают исключения. «Волонтеры» — большей частью подхалимы, Самсон называл их «вафлями»; в классе «Б», например, учился младший брат Ходжи — авторитета среди местной шпаны, фамилия у него Насыртдинов, отсюда и кличка Ходжа. В «академики», преимущественно, попали дети обеспеченных родителей, некоторые из «академиков» окончили школу с золотой медалью, многие впоследствии занимали должности директоров, являлись сотрудниками прокуратуры, администрации города и области. Папа одной из учениц, Анжелики Бжесневской, работал журналистом, бывал в командировках во Вьетнаме, когда там шла война с участием американцев; у него была личная «Волга», ГАЗ-21, тогда это считалось роскошью.

Между прочим, девочки в классе «А» были самыми красивыми, у них даже имена красивые — Алла Радонская, Лилия Каркадым, Марина Летецкая, не говоря об Анжелике Бжесневской. При встрече с ними у Паши всегда холодело внутри и ноги дрожали, но такие девочки на него не смотрели, мало того, голову в его сторону не поворачивали. В этом плане Паше никогда не везло. Какие девочки, а в будущем женщины, нравились ему, таким не нравился он, которые к Паше проявляли интерес — не вызывали ответной реакции у Паши. Почему так?

Взять хотя бы их класс «гангстеров», среди девочек там выделялась Оксана Грицив — высокая, фигуристая, голубоглазая, стянутые на затылке белые длинные волосы свисали до середины спины. Ее папу, военного, перевели в Пермь на новое место службы — в ВАТУ, так называлось Пермское военное авиационно-техническое училище. Паша разве что слюну не пускал при виде Оксаны, но в ее картину мира Паша не вписывался, перед Оксаной не только мальчики заискивали — девочки старались угодить. Зато Ленка Останина оказывала Паше внимание: небольшого роста, худая, волосы цвета соломы, стрижка каре, лицо в крупных веснушках, мимо такой пройдешь — не обернешься.

На двадцать третье февраля, это было в третьем классе, девочки разыграли, кому из них кого из мальчиков поздравлять С Днем Советской Армии и Военно-Морского флота. Паша возьми, да и выпади Оксане Грицив. Пришлось поздравлять. Оксана подарила Паше сувенир — раковину рапана. Ну как подарила, подошла, положила молча перед ним на парту, на Пашу даже не посмотрела.

Ответные действия по чествованию девочек наступали, как известно, восьмого марта, то есть в Международный женский день. В распоряжении имелось недели две, только Паша заранее решил, кого будет поздравлять. Нет, не Оксану. Паша выбрал Ленку Останину, в качестве подарка приготовил книгу Ганса Христиана Андерсена «Сказки». Накануне родители поинтересовались, что намеревался подарить их сын и кому, вероятно, хотели проконтролировать на всякий случай, и помочь, если что не так, направить свое рыжеволосое чадо по пути истинному, момент-то ответственный, девочки все-таки.

— А тебя кто поздравлял?

Это папа. Влез как всегда совсем некстати.

— Оксана Грицив.

— Грицив? — переспросила мама, услышав необычную для их мест фамилию.

Папа задумался. Определенно, у него в голове концы с концами не сходились:

— Почему тогда ты даришь подарок другой девочке?

Все. Начало-о-сь. Почему, почему. Да потому что с Ленкой проще — подошел, да поздравил. Вы попробуйте подойти к Оксане, когда у вас от волнения ноги трясутся и комок в горле. Книгу родители одобрили, а с кандидатурой вышла накладка.

— Нет. Так нельзя, — папа не унимался. — Девочка тебе подарила подарок, она ведь теперь от тебя ждет. А ты поздравляешь какую-то Машку.

— Ленку.

— Да какая разница! А Машка скажет: «Вот как хорошо. Нечего не делала, а меня поздравили».

Какая-то дебильная логика. Бери, да дари сам, если такой умный. Все же уговорили. В таком разе подарок явно не тянет до уровня королевы класса. Ленке можно и сказки Андерсена, книга не новая, листы желтые, к тому же Паша ее прочитал. Для Оксаны «Сказки» не годились, тогда Паша достал из книжного шкафа «Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна»; хорошая книга, новая, недавно купленная, обложка красивая, и листы прямо белоснежные, Паша ее еще не читал, хотел попозже, в каникулы, чтоб не отвлекаться. Конечно жалко, а что делать.

Поздравляли девочек после уроков накануне праздника, потому что восьмого марта день выходной. Все сидели за партами, мальчики по очереди вставали и подходили к девочкам. Паша заранее начал испытывать волнение, когда пошел — раскраснелся, сердце колотиться, во рту сухо, по дороге еще сглотнул, все же смотрят. Оксана тоже сопровождала взглядом Пашино приближение, ее парта предпоследняя в среднем ряду. Паша положил книгу, наверное, что-то буркнул, Оксана улыбнулась, и, самое главное, смотрела на него. Ох уж эти голубые глаза! Как будто током торкнуло, тело в жар бросило, назад как-то бы еще дойти, не упасть. Паше казалось, что его движения угловаты, ноги словно на шарнирах, походка отвратительна, что сам он весь только портит прекрасные глаза Оксаны Грицив, отражаясь в них.

Ленку Останину поздравил Сережа Карыпов. Вот повезло чудику. Подарок Сережа сделал своими руками, какую-то коробочку соорудил, что-то положил внутрь, наверное, чтоб не так убого выглядело. Да фигня какая-то. Ленка сияла, как начищенный медный самовар. Она сразу попыталась коробочку открыть, но у нее не получилось. И не удивительно, нашелся тоже, мастер на все руки. Сережа подошел, помог, ласково так, улыбаясь, подсказал: «Тут вот так надо», Самоделкин.

Еще у них в классе была Верка Урванцева, по сравнению с Оксаной Грицив ничего особенного: худая, прямые темно-русые волосы до плеч, единственное ее преимущество — высокая. На ритмике, это такой предмет в начальных классах, Пашу всегда ставили с Веркой, вместе они составляли танцевальную пару. Верка часто выражала недовольство, будто бы Паша плохой партнер, совершенно не реагирует на нее в танце, что у него нет чувства ритма. Как-то даже заявила: «Лучше я буду стоять в паре с маленьким, только бы он хорошо ее воспринимал как партнера», танцевального, разумеется. И показывает на Толика Студебекера. Да и пожалуйста, ну и стой с ним, пусть он тебе в пуп дышит.

Занятия по ритмике проходили в коридоре школы, вернее в вестибюле, где коридор образовывал подобие зала для нахождения учеников во время отдыха на перемене. Самые способные танцевальные пары, собранные из разных классов, а Паша с Веркой всегда входили в их число, иногда принимали участие в каких-нибудь торжественных мероприятиях. Однажды пригласили в дом культуры выступить перед участниками профсоюзного собрания, естественно, вечером, то есть по окончании трудового дня этих бедолаг, либо незадолго до окончания. Собрание затянулось, наверное, накопилось много нерешенных вопросов, а детей привезли так же как участников собрания, к началу мероприятия, еще и с последних уроков сняли; в данном случае надо поблагодарить организаторов, хорошо, что привезли, а не заставили зимой идти пешком. Обратно, в дополнении к сказанному, тоже вернули в школу транспортом прямо в руки взволнованным родителям.

Увеселительную часть запланировали к концу профсоюзной конференции, поэтому дети рассредоточились по дому культуры в поисках развлечений. В одной из комнат за деревянными ограждениями батарей отопления нашлось множество плакатов на тему ядерной войны, последствий ядерного взрыва, протекания лучевой болезни и все в таком духе. На Пашу данная информация подействовала ошеломляюще. И так все устали за время ожидания, а тут все это, весь негатив, мир на грани. Кстати, само по себе лазание за декоративными экранами для радиаторов доставляло огромное удовольствие, ребята собрали на себя всю пыль и к началу выступления выглядели не только уставшими, но и перепачканными с головы до ног.

Надо сказать, участники заседания выглядели не менее уставшими — мрачные лица, расстегнутая верхняя одежда, вспотевшие тела, долгое время находившиеся в натопленном помещении; казалось, людям было уже все равно, что происходит на сцене. Дети танцевали по кругу против часовой стрелки. Верка находится с правой стороны, Паша сосредоточен, движения четкие, спина прямая, ноги прекрасно работают несмотря на грязные от собранной пыли брюки; удалились в глубину сцены, Верка шипит в ухо: «Ты меня близко подвел к краю, я чуть не упала со цены». Умеет ведь настроение испортить.

Во дворе Паша нравился Назирке Губайдуллиной, пухленькой чернявой кареглазой девочке; длинные волосы заплетены в косу, на щеках едва заметные веснушки. Назирка улыбалась, заглядывая Паше в глаза, когда они качались на качелях; Паша стоял на подвешенном к перекладине сиденье, согнув ноги в коленях, Назирка сидела лицом к нему. В тот весенний вечер она подарила Паше складной перочинный ножик с несколькими лезвиями, не новый, но все равно приятно. Паша учился тогда в четвертом классе, а Назирка была на год его младше.

Ножик в школе у Паши отобрал Боб. Точнее, Боб отобрал ножик не именно у Паши, а у пацана из другого класса, Паша даже не знал его имени. На перемене ребята вышли на школьный двор, пацан, увидев у Паши ножик, попросил попользоваться, Паша одолжил на время; пацан подошел к березе и Пашиным ножом ковырял ствол в надежде получить березовый сок. За этим занятием пацана застал преподаватель физкультуры Борис Гаврилович Сапегин, которого за глаза все называли Боб. Пацан пояснил, что нож не его и показал в сторону Паши.

— Себе здесь пореж, — обратился Боб к Паше, показывая лезвием ножа на свою ладонь, сложил лезвие и с ножом ушел.

С Пашиным ножом. Боб не являлся преподавателем физкультуры в четвертых классах, где учился Паша, он преподавал в старших, а в младших преподавателем считался Сабиров Александр Рифович. История с перочинным ножиком, подаренным Назиркой и отобранным Бобом, стала последним случаем, когда Паша не ответил, больше спуску он никому не давал. И меньше тоже.

Класс, в котором преподавала Пузикова, называли «пузики». В основном так говорили в преподавательской среде, ну и сама Пузикова, часто произносившая фразу «мои пузики» при упоминании учеников ее класса, считая, по всей вероятности, что слово «пузики» звучит как-то ласково и отдает какой-то отеческой добротой. Мало того, что класс «Г» с придуманной расшифровкой «гангстеры», так еще и «пузики». Не очень-то хотелось быть чьим-то пузиком.

За долгие годы работы в школе Пузикова выпустила много учеников, наверняка кто-то из них стал достойным человеком, чего-то достиг в жизни. Может быть, кто-то из «пузиков» стал летчиком, инженером или музыкантом. Из того состава класса, в котором у Паши началась его школьная жизнь, в люди вышел лишь Толик Студебекер. Не просто вышел, а сумел там задержаться; начал с ученика токаря, дошел до заместителя Генерального конструктора, но там он, разумеется, перестал быть Толиком Студебекером, превратившись в Анатолия Иосифовича Земельмана, в то же время оставаясь простым, справедливым, понимающим рабочих людей человеком.

Сложно понять по какому принципу в школе номер три давались прозвища. Иногда, вроде бы, все понятно: или методом от противного, то есть «маленький — большой», например, Толик Студебекер; или из-за ошибки преподавателя, неправильно произнесшей фамилию, например, «Ревенок — Плакса»; от имени — Борис, значит Боб. Бывает, что по-другому никак и не назвать, возьмите хотя бы Максима Шилоносова. Какое еще прозвище кроме Дырокол можно придумать? Такой псевдоним сам просится на язык. Представьте: вы забыли фамилию Шилоносов, но помните примерно, что она представляет собой предмет, которым что-то протыкают, а вам необходимо срочно назвать человека. Вы говорите, указывая в его сторону: «Вон тот, э-э-м…, который…» Понятно?

Но иногда совершенно ничего не понятно. Вот завуч в школе звалась Селедкой, а фамилия у нее была другая, совсем даже не селедочная — Владыкина, но почему-то ее звали Селедкой. Так завуч и выглядела не по селедочному: лет за сорок, среднего роста, располневшая, широкобедрая, черные прямые волосы до плеч, толстые щеки, глаза на выкате, маленький нос — типичная вотячка. Владыкина больше напоминала бычка, чем селедку, или толстолобика. Между прочим, фамилия с ее внешностью также мало сочеталась, более всего ей соответствовала какая-то простая фамилия, скажем, Лепешкина или Шкуродерова. С именем и отчеством завучу тоже не повезло, кроме того, что между именем и отчеством не наблюдалось фонетической гармонии, так имя и отчество ко всему прочему плохо подходили к фамилии в плане дикции, если сомневаетесь, то попробуйте сказать: Владлена Всеволодовна Владыкина. Язык можно сломать. Додумался же кто-то назвать мальчика Всеволод Владыкин. А представьте, что Владлена Всеволодовна Владыкина будет произносить заика, ему можно только посочувствовать.

У Паши с Селедкой, то есть с Владленой Всеволодовной, сложились интимные отношения. Виной всему Ленка Останина — подошла на перемене, ударила Пашу портфелем по голове и побежала. Паша — за ней. Ленка забежала в женский туалет и спряталась за дверь, а когда Паша, не зная об этом, пробежал дальше, Ленка выбежала обратно. В поисках обидчицы Паша миновал отделение, где располагались умывальники, и вбежал в самую дальнюю часть туалетной комнаты с установленными напольными унитазами; над одной из трех чаш Генуя, над той, что посередине, на корточках, раздвинув ноги, сидела Селедка. Паша растерялся, стоял и молча смотрел прямо перед собой в то самое место.

Селедка, продолжала свои дела, совершенно не обращая никакого внимания на Пашу; Владлена Всеволодовна издавала натужные звуки, даже с каким-то наслаждением кожилилась, вслед за этим облегченно выдыхала. Оторопевший Паша пялился на гениталии завуча: сквозь длинные прямые густые черные волосы выступали бордово-коричневые мясистые малые половые губы, они болтались ниже уровня покрытых растительностью больших половых губ и выглядели довольно внушительно.

Паша смотрел почти не мигая, он не знал, что делать в подобной ситуации, уйти вроде как нельзя, заведующая учебной частью, так смачно справлявшая нужду, его не отпускала. Из оцепенения Пашу могла вывести только Селедка, что она в конце концов и сделала после немного затянувшейся паузы:

— Пошел вон отсюда!

Так они и жили. Он видел ее, она знала, что он ее видел. Паша старался всячески избегать встречи с Селедкой. Завидев Владлену Всеволодовну он или отворачивался, или заходил в класс, или вовсе уходил на другой этаж — Селедка ведь могла в класс зайти. Завуч же ходила как ни в чем не бывало, ступала уверенно, зыркая глазами по сторонам. Продолжалось это недолго, на следующий год, окончив первую четверть пятого класса, семья Паши переехала в другой микрорайон, на Зелёнку, и Паша, естественно, сменил школу.

Единственное, о чем Павел Семенович жалел, начиная со зрелого возраста и до конца дней, рассказывая Гене случай из своего детства, так это о том, что в тот день вместо Селедки над унитазом не сидела, раздвинув ноги, молодая англичанка, стройная миловидная блондинка, недавно пришедшая в школу после института. Но ничего не поделаешь, не везет, так не везет.

Тренировать нужно все, в том числе и память. Кто во втором классе не заучивал наизусть стихи? Наверное, все учили, кто ходил в школу, не считая детей, выросших в лесу и воспитанных дикими животными. Во втором классе, кстати, заучивали наизусть не только стихи, но и таблицу умножения. Да, знать наизусть таблицу умножения необходимо, это пригодится в жизни, а стихи для души. Помните стихотворение про многострадальную ласточку? «Травка зеленеет, солнышко блестит; ласточка с весною в сени к нам летит». Вот это вот стихотворение Алексея Николаевича Плещеева под авторским названием «Сельская песня» Пузикова и задала выучить к следующему уроку.

— Я сразу, как она начнет вызывать, руку подыму, — объяснял Паша сидящему на стуле у входной двери Сереже. — Щас выучу хорошо, выйду первый, прочитаю и все. А то сиди и боись, когда там тебя вызовут. Если сам первый выйдешь — точно хорошую оценку поставят, даже если не пятерку — четверку точно поставят. Ты сиди, смотри, а я читать буду.

Для убедительности, моделируя будущую ситуацию на уроке, Паша взгромоздился на стул, начал:

— Травка зеленеет, солнышко блестит; ласточка с весною в сени к нам летит. С нею солнце краше и весна милей… Прощ… е…

В середине стихотворения Паша сбился, прыгнул со стула на диван, лег на спину, задергал ногами. Это такая реакция на неудачу, что-то вроде самокритики. Ритуал прыжков со стула на диван проделывался каждый раз по завершении очередного устремления прочитать наизусть поэтическое произведение без каких-либо сбоев. Что ни говори, Паша решил пойти трудным, но в то же время легким путем: трудным — это значит хорошо выучить стихотворение, а легким — выйти первым, благодаря чему получить заслуженный, как ему казалось, бонус.

Только после шестой попытки стишок про ласточку дочитывался до конца, минуя всяческие заминки. Полдела сделано: стихотворение запомнилось. Теперь следовало добиться свободного его декларирования уже без опаски на сбивчивость, или, как говорила Пузикова, прочитать наизусть с выражением.

— Дам тебе я зерен, а ты песню спой, что из стран далеких принесла с собой… Ну как? — спрашивал Паша, прыгая на диван, ложась на спину и подскакивая, отталкиваясь ногами.

— Да чё-то как-то не так, — не унимался Сережа.

Паша шел на еще один заход, еще на один, а Сережа продолжал изображать театрального режиссера. Терпение все же не безгранично, все когда-нибудь заканчивается; Паша совместил функции актера и директора в их импровизированном театре, урезонив друга: «Хватит. И так сойдет».

На уроке, как только Пузикова объявила о проверке домашнего задания, то есть чтения выученных наизусть стихов, Паша резко вытянул вверх руку. Не поднял, держа локоть на парте, а именно вытянул руку вверх, Пузикова даже вздрогнула от неожиданности.

— Чего тебе?

Паша смутился. Какая-то глупая — чего тебе. Не знаю, чего. А чего ты хочешь? Своим бестолковым вопросом Пузикова изначально сбила весь настрой, но раз сделал шаг, надо идти вперед:

— Стихи читать.

Лидия Игнатьевна оторопела, как будто Паша вмешался и грубо нарушил некие планы учителя.

— Ну хорошо, иди.

Если сразу не заладилось, считай все, можно сливать воду. Стихи-то Паша прочитал. Два раза споткнулся — забыл слова, расстроился. Главное, дома-то тараторил без заминки. Вместо ожидаемой похвалы Пузикова выплеснула на Пашу море критики: неспособен запомнить слова небольшого текста, в голосе не звучали нотки радости, которые должны ощущаться при чтении излучающего позитив знаменитого стихотворения, повествующего о первых днях наступившей весны.

Ну и зачем нужны эти стихи? Нормально нельзя сказать: наступила весна, трава зазеленела, прилетели ласточки. Напридумывают бог знает что, а ты потом сиди и заучивай. Ладно если бы просто заучивать, так тебе еще и попадает, оказывается у тебя в голосе не звучат нотки радости. Ах извините пожалуйста! Или еще спрашивают: «А что автор этим хотел сказать? Наверное, он хотел сделать революцию». Да ничего он не хотел сказать, кроме того, что сказал; шел себе, настроение хорошее, на ум ему навеяло, он записал, чтоб людей порадовать, а всякие Пузиковы начинают фантазировать. Автор, скорее всего, сам бы очень удивился, узнай он о том, что хотел сказать своим произведением. Вот оказывается, что я хотел сказать! А я-то не знал. Кстати, а чего это ласточки разлетались? Переловить их всех, как китайцы воробьев, чтоб не летали.

Испытывающий неловкость Паша стоял перед классом, пока Пузикова его отчитывала. Похоже, она еще больше заводилась пока читала мораль о недостойном поведении человека, неспособного правильно воспроизвести три четверостишья, содержащих в себе восемь строф по четыре строки в каждой. Не с той ноги встала, должно быть, или, как говорит папа, «мужик ее не отодрал». Теперь Паша понял значение папиных слов. Лучше бы отодрал. С другой стороны, не будешь ведь спрашивать перед тем как выйти к доске, отодрал тебя мужик ночью или нет. Пузикова, овца, влепила Паше тройку, по ее словам, это еще она проявила снисхождение. Сережа Карыпов сидел и ехидно улыбался.

В другой раз задали учить басню Крылова «Слон и моська». Паша, само собой, первым выходить не захотел, что он дурак, что ли, вдруг мужик у Пузиковой дома не ночевал, опять она на Паше зло срывать будет. Басню читал Максим Шилоносов, читал медленно, чтоб не сбиться и было время вспомнить последующие слова, при этом выдавая свою тягомотину, яко бы, за чтение с выражением.

— По… улицам… слона… водили, … как видно… напоказ…

Пузикова повелась на хитрость Максима, просто млела от его нудятины, сверкая овечьими зубами; надо полагать, в голове Лидии Игнатьевны ямб с хореем слились в каком-то невероятном экстазе, и от их союза рождались звуки изумительной какофонии. Пузиковой так понравилась декламация басни в исполнении Максима Шилоносова, что на уроке рисования, когда ученикам было предложено изобразить на бумаге какой-либо сюжет из аполога Ивана Андреевича Крылова про слона и моську, то эта дочь овечьего сына, Пузикова, попросила Дырокола вначале еще раз прочитать байку о непростых взаимоотношениях великана саванны и маленькой дворняги. Максим вышел к доске и затянул свою длинную песню:

— Известно, … что… слоны… в диковинку… у нас — … так за… слоном… толпы… зевак… ходили.

Ребятам быстро наскучило слушать бесконечную нудь Максима Шилоносова, им хотелось быстрей приступить к выполнению задания, на Максима никто давно не обращал никакого внимания, все переговаривались между собой, подсматривали друг у друга, в общем, были погружены в творческий процесс. Максиму и самому уже надоело, но ускоряться он почему-то не хотел, еле-еле дотерпел до конца:

— «Ай, … моська! … знать… она сильна, … что лает… на слона!», — одновременно со словом «слона» Дырокол сорвался с места и побежал к своей парте.

Какой новый интересный предмет появился во втором классе? Природоведение. Иногда занятия проводились на свежем воздухе, иногда после уроков организовывали походы в лесопарковые полосы: в микрорайон Авиагородок за улицей Дорожной и в микрорайон Балатово. В Балатовском парке много белок, ребята брали с собой орехи, угощали симпатичных зверьков с длинным пушистым хвостом, длинными, торчащими вверх ушами, заканчивающимися пушистыми кисточками. Белки людей не боялись, забирались прямо на ладонь вытянутой руки, где находилось приготовленное для них угощение. Один раз Ленка Останина даже заплакала — белка грызла орех у нее на руке, а держать вытянутую руку Ленка устала.

На одном из первых уроков по природоведению, когда занятия проходили не на свежем воздухе, а в классе, Лидия Игнатьевна поинтересовалась:

— Вы любите природу?

Паша возьми, да и выкрикни громче всех:

— Да-а-а.

А что? Паша действительно любил природу, она ему всегда нравилась. Пузикова обрадовалась, расплылась в улыбке, обнажив зубы:

— Паша, а ты хочешь вести журнал природы?

— Нет.

Губы Пузиковой сомкнулись, улыбка пропала, учительница с сочувствием, даже с жалостью посмотрела на Пашу, как на какого-то калеку или морального урода. Вести журнал вызвалась Надька Подковыркина.

Лидия Игнатьевна продолжила урок, на сей раз она решила выяснить, как ученики второго «Г» класса подкармливают птиц: ставят кормушки или выносят корм на улицу? Искра Каменских первая сказала, что у нее кормушка, Пузикова оскалила в улыбке зубы; вслед за Искрой еще несколько ребят заявили о наличии у них кормушек; Самсон и Фарит к великому разочарованию Лидии Игнатьевны, оказывается, выносят корм на улицу. Неувязочка получается, чтобы Самсон что-то куда-то выносил — это вряд ли, а Фарит точно ничего никуда не выносил.

У Паши кормушки не было и хлебными мякишами в птичек он не бросался, но настроение учителя оценил правильно и решил восстановить упавшую из-за вопроса о журнале природы репутацию. Паша так расхвалил свою порожденную фантазией кормушку, что Лидии Игнатьевне в голову залетела шальная мысль: в следующий раз организовать поход всего класса к Паше во двор, посмотреть замечательное творение рук человеческих.

Оп-па. Перебор. Сережа Карыпов, усмехаясь, посмотрел на Пашу — интересно же, как приятель будет выкручиваться. Пришлось врать в обратном направлении, на ходу придумывая, как папа повез кормушку в гараж, к себе на работу, чтобы вот тут приделать жердочки, сверху прикрепить конек, по бокам закрыть и проделать окошечки, а Паша хотел потом раскрасить, чтоб красиво было. В общем, наговорил прилично, Пузикова поход отменила, на Пашу посмотрела, как на конченного дауна. Позже папа кормушку в конце концов Паше изготовил, принес с работы; не такая, конечно, как в Пашиных мечтах, но все равно необычная: стойки из металлического прутка, двускатная крыша, жердочки по периметру. Только Паша про кормушку в школе помалкивал, не хватало ему еще делегаций во двор.

Все-таки зря Пузикова рассердилась на Пашу из-за того, что он не захотел вести журнал природы и не показал замечательную кормушку. Любовь к природе журналом не огранивается, а птичью столовую Паша ведь сделал, папиными руками, правда, но все равно. Вообще Паша старался соответствовать заявленным требованиям: если сказал, то подтверждение словам должно быть; если вступаешь с кем-то в полемику — не уступай возражателю ни в чем. Паше был свойственен дух соперничества, он считал, если оппонент знает, значит и ты выучи, оппонент подтягивается пятнадцать раз — и ты делай; поэтому с наступлением весны Пашино решение охранять природу являлось вполне закономерным.

Компания ребят ходила по близлежащим улицам в поисках негативных воздействий, наносящих вред окружающей среде. Начали со сбора сухих веток и переносом их на новое место, полагая, что перемещение веток с одного места в другое на десять метров каким-то образом обезопасит природу. Затем перекатили бревно, только не на десять метров, а на немного меньшее расстояние. На пригорке среди молодой зеленой травы увидели вылезшего из земли червяка. Паша обратился к ребятам:

— Еще холодно, земля холодная, червяк может замерзнуть.

Было бы объявлено. Детвора приступила к оказанию экстренной помощи дождевой козявке. Червяка пытались затолкать обратно в толщу земли, каждый хотел принять в этом участие, несколько ребячьих рук на одного беззащитного червяка. Смог ли червяк выжить после спасения неизвестно, прощупать пульс и проверить наличие дыхания у червяка возможности не было.

Вскоре охранять природу в роли дружинников надоело, появилась идея получше — найти подбитого голубя и вылечить. Голубь ведь символ мира, вылечить его — двойной зачет. Поиски попавшей в беду птицы ни в этот день, ни на следующий к ожидаемому результату не привели. Подбитые голуби не попадались, а желание помочь пернатому другу возрастало. Надо думать.

Придумали. Если подбитого голубя найти не удается, значит голубя следует подбить самим, а потом вылечить. Развернулась работа в этом направлении. Сначала изготовили самострелы: выпилили, затем обстругали из доски подобие ружья, включающим в себя приклад, рукоятку и цевье. К цевью вместо ствола, в передней его части, крепилась резинка. На первом этапе попробовали авиационную резинку с круглым сечением, используемую в моделях самолетов, такая нашлась у Данилки Худякова, его брат занимался авиамоделированием; авиационка не подошла — слишком слабая, она годилась лишь для проволочных рогаток. Тогда воспользовались продаваемым в аптеке медицинским жгутом такого же светло-коричневого цвета, как и авиационная резинка; жгут разрезали вдоль длины лезвием для безопасной бритвы на более тонкие ленты. Сверху самострела возле рукоятки приделали металлическую прищепку с достаточно жесткой пружиной.

Пульки для стрельбы смастерили из алюминиевой проволоки — нарезали кусачками на сегменты и загнули; Данилка Худяков в месте сгиба пулек нанес зарубки, внеся таким образом конструктивные изменения в поражающие элементы для своего самострела. Все. Оружие готово. Оставалось всего лишь завести пульку за резинку, натянуть и зажать. Для производства выстрела требовалось навести самострел на цель, затем большим пальцем руки нажать на прищепку.

Чтобы привлечь голубей набрали хлеба, крошили и бросали на землю. Долго ждать не пришлось, пернатые друзья слетелись, привлекаемые дармовым угощением. Последовали выстрелы. Надо признаться, ожидаемого эффекта изготовленные с таким старание пульки не производили, голуби лишь подпрыгивали, взмахнув крыльями, и продолжали поглощать разбросанные хлебные мякиши, курлыкая от удовольствия. Постепенно борьба за право выходить подбитого самими же голубя переросла в состязание по стрельбе из самострелов по мишеням — верх взял соревновательный азарт. Больше всего подходили мишени, сделанные из тетрадных листов, хотя бы было видно попадание в них пулек; поставленные бутылки, например, не разбивались и не падали, можно было только услышать звук пулек о стекло, это если еще попадешь в бутылку. Быстро закончившиеся пульки — не все удавалось найти после выстрела — заменили обычными камушками.

За ребятами всюду таскался Давид Садвокасов, мальчишка лет пяти. С умом ребенка, но не по годам физически развитый, Давка стойко переносил все проблемы, связанные с разницей в возрасте; он никогда не плакал, старался не отставать и делал все, что ему говорили. Когда Давка падал, например, катаясь на самокате, то морщась от боли, потирал ушибленное место и спрашивал:

— Здорово я упал?

Ребята, само собой, пользовались этим стремлением Давки соответствовать им во всем и всячески над Давкой по-дружески измывались: выворачивали наизнанку шапку, застегивали пальто не на те пуговицы, чтоб напоминал ребенка подземелья; подвешивали на турник и просили подтягиваться, и Давка подтягивался, причем, больше раз чем некоторые из превосходящих его по возрасту приятелей. Как-то дворовая компания нарезала вицы из молодых веток деревьев, каждый обзавелся собственной вицей; Паша, заботясь об эстетике, у своего прутка удалил кору, размахивать белоснежной вицей оказалось намного приятнее. Друзья последовали его примеру.

— А мне? Сделайте мне так же, — обратился Давка к ребятам.

— Она белая, потому что мы ее молоком облили.

— Облейте мне тоже молоком, — Давка протянул вицу старшим товарищам.

— У нас нет больше молока, мы его на свои вицы вылили. Ты иди домой, попроси молока и облей.