Бесплатный фрагмент - Уфа. Без сметаны

Город подаётся «как есть»: без сметаны, без прикрас — рёбра в by Basta, кыстыбый с «не той» начинкой, крыша, где курят, и лента, где стирают грехи за кэш.

Глава 1. Пресс-релиз, который сжёг утро

06:07. Телефон орёт, как пожарная сирена в голове. На экране — лента, которую кто-то поджёг моим именем. Пуши сыпятся рябью, в каждой — чужие версии моей биографии. «Источник близкий к холдингу…»; «по словам консультанта…»; «мы не комментируем». Мы — это я, когда нужно молчать красиво.

Кофе выходит горьким, как оправдания. Из окна тянет мартовским холодом — бесплатный будильник города. Во дворе «Приора» заводится, как старый спор, а я уже проваливаюсь в комментарии: скрины, стрелочки, жирные заголовки — стенгазета эпохи. Кто-то ловко пришил меня к чужим грехам настолько точно, что шов кажется естественным.

Звонок. На экране — «Сафина З. Р.». Ответить — как подписать признание.

— Слушаю.

— Ты читаешь? — голос ровный, как лезвие.

— Уже тушу.

— Не «тушишь». Ликвидируешь. К утру — пусто. В девять — план у меня на столе. И ещё: сегодня в двадцать ноль-ноль — эфир у Леры. Ты идёшь.

Пауза. Гудки бьют по уху, как ледяные капли.

Пишу Рамилю: «Нужен скрипт. Парсер + чистка. 100k ссылок. Срочно».

Три точки. «Бюджет?»

«Сегодня днём».

Он кидает кота-скамера и архив: «На свой страх и риск». На моём — всегда.

Душ, рубашка, зеркало. В отражении — человек, который умеет извиняться за деньги. Лифт внизу кашляет дверями, как старый разумеющий друг. Дорога до центра — проспект тянется, как объяснительная. Рекламы врут честнее людей: «Скидки до 70%». Хотел бы я уценить собственные грехи хотя бы наполовину.

Охранник знает про меня всё — по бейджу. В переговорке бело, как в стерильном посте. Сафина приходит без приветствия, улыбка на лице как запертая касса.

— Ну? — она даже не садится.

— Ситуация управляемая, — голос включается сам, как автоответчик. — Запускаю опровержения через «экспертные» каналы, размываю нарратив встречными сливами, выталкиваю в тренды историю об «обиженном информаторе», подложим два старых кейса, где я «за добро». К вечеру локализуем площадки. К утру — сухой остаток.

— Не «мы». Ты, — режет она. — И запомни: если не к утру — ты больше не заходишь в этот лифт. Подпиши NDA на новый текст и иди работай.

— Принято.

— И… — она задерживает взгляд. — В эфире у Леры не изображай святость. Святость на продажу — плохой товар.

Она уходит, и воздух возвращается в комнату. Руки сами набирают: пресс-релиз №1 — «Компания не ведёт кампаний, направленных на дискредитацию…» Знаю, как это читается: «Компания ведёт кампании, но сегодня мы устали». Отправляю в два «заводских» канала и трём лояльным экспертам. Скрипт Рамиля уже бегает по сетке, собирая язвы и шрамы. В отчёте — «Очищено: 4 382. Остаток: 95 611. Риск-карта: красная зона». Красная зона — это мы.

Из кухни звонит микроволновка пустотой. В голове — флэшбек: я, ещё честный, пять лет назад пишу план антикризиса для чужой ошибки. Тогда я думал, что спасаю людей. Потом понял: чаще спасаю бюджеты.

К полудню звонит Лера:

— В девятнадцать саундчек, в двадцать — эфир. Не опаздывай.

— Я приду вовремя и скажу не то.

— Скажи то, что правда.

— Это страшнее.

— Отлично. До встречи.

День прогинается под беготню. Внутренности ноутбука шумят как компрессор чужой совести. Я рассыпаю «семечки» — короткие формулировки для «независимых аналитиков», две легенды для «очевидцев», один «случайный инсайд». Связи откликаются хрипло: кто-то хочет денег, кто-то — перепоста, кто-то — только чтобы его фамилию написали без ошибок. Мир прост: лайк — за лайк, грязь — за наличку.

К пяти — вторая встреча с Сафиной:

— Промежуточный?

— Держим тренд. Переигрываем заголовки, спускаем пар. К вечеру — волна встречных историй.

— Артём, — она впервые произносит моё имя почти ласково. — Не перепутай «волна» и «цунами». Нам нужно первое.

— Понял.

— И ещё. Лера — не про «разводку». Скажешь одно настоящее предложение. Лучше — про себя.

— Одно?

— Одно. Остальное — можешь врать.

Ухожу. На лестничной площадке ловлю себя на мысли: я боюсь тишины. Тишина — это когда никто не пишет, но все уже решили. Выхожу на улицу: Уфа делает вид, что ей всё равно, и от этого здесь музыка честнее. Машины ругаются тормозами, люди спорят глазами. Город как будто говорит: «Живи, но не слишком громко».

К шести с половиной отправляю пресс-релиз №2 — «эмоциональность отдельных каналов» + «юридическая проверка», плюс пакет «свидетелей усталости». Скрипт Рамиля плюётся цифрами: «Минус ещё 8 000. Найдено 37 „семян“ — возможно, один центр». Пишу: «Не трогай центр». Он шлёт смайлик с гаечным ключом: «Понял. Но руки чешутся».

В семь ноль-пять я стою у входа в студию. Лера — в чёрном, волосы стянуты, взгляд как сварка.

— Ты нервничаешь?

— Я голоден.

— После эфира — поедим. Сегодня тебе пригодится честный сахар крови.

— У меня сахар — чёрный.

— Отлично. Камера любит контраст.

В гримёрке я впервые за день сажусь и делаю вдох. Телефон вибрирует как судорога. Я ставлю авиарежим — единственный режим, в котором меня иногда уважают. Закрываю глаза и вдруг слышу себя пятилетней давности: «Цинизм — ремень безопасности». Тогда Лера спросила: «А если тебе хочется наконец выйти из машины?» Сейчас я знаю ответ: «Выйти страшнее, чем разбиться».

Красная лампочка мигает, как стыд. Лера улыбается в камеру:

— Добрый вечер, Уфа. Сегодня у нас человек, который привык чинить чужие истории. Посмотрим, что он сделает со своей.

— Добрый вечер, — говорю я в зал и в себя.

Вопросы бьют ровно. Я отбиваю, как по инструкции. В какой-то момент Лера наклоняется:

— Одно правдивое предложение, Артём. О тебе.

Я молчу три такта — вечность прямого эфира:

— Я устал ненавидеть себя по расписанию.

Тишина на секунду становится громче аплодисментов. Потом всё снова начинает шуршать — чат, лайвы, комментарии. Но мне уже легче ровно на одно предложение.

Эфир заканчивается. Я выхожу наружу — город тёмный, как неотправленное сообщение. Ветер щёлкает по щекам, будто спрашивает: «Ну что, живой?» Живой.

Дверь крыши в нашем доме почему-то не закрыта. Я поднимаюсь, как безбилетник к звёздам. Курю. Первый вдох — извинение себе. Внизу крошатся огни, как сахар на обложке. Я достаю телефон — снимаю с авиарежима. Тут же — лавина: «Где был?»; «Ты видел?»; «Жду у подъезда». Последнее — от незнакомого номера.

Фары режут двор. Машина, которую я знаю. Окно опускается.

— Садись, Артём, — голос спокойный. Человек, которого корректно называют «начальник департамента безопасности». Бывший замминистра, нынешний душ города в перчатках.

— Ночь добр…

— Садись. Поговорим, как взрослые.

В салоне пахнет кожей и чужими решениями.

— Видел эфир. Ты почти научился говорить правду. Почти, — улыбка без тепла. — Смотри, эта история либо закончится тихо, либо твоим именем внизу официальной бумажки. Выбирай формат конца.

Он оставляет визитку. Белая как утро, чёрная как повод молчать.

— До завтра, — говорит. — И, пожалуйста, без самодеятельности.

Он уезжает. Я остаюсь в тишине двора — сидеть на бордюре, как на краю сцены. В кармане вибрирует телефон: Рамиль — «Очищено 12 483. Остаток 87 519. Нашёл одну старую запись. Лучше не трогай». Ссылка. Открываю — я, ещё честный. И мне почему-то холодно.

— Ну поехали, — говорю пустому двору. Город кивает.

Глава 2. Сипайлово в авиарежиме

Сипайлово по утрам пахнет батареями детства и кофе, который забыли выключить. Я иду вдоль умирающих сугробов и жёлтых ламп в подъездах, ставлю телефон в авиарежим — единственный режим, в котором меня иногда уважают. Лента шипит даже без интернета: фантомные уведомления, как фантомные боли.

— Ты жив? — пишет Рамиль в телеге, которая умудряется стучать даже сквозь авиарежим.

— Я — да. Репутация — кома. Скрипт дышит?

— Дышит, но хрипит. Нужен ручной обход. И… — он делает паузу. — Вечером «ФРЕНК by Basta». Поговорим, пока ребра горячие.

— Еда как переговорщик? Мне нравится.

Я снимаю авиарежим. Мир сразу становится хуже. Десять новых постов с моим именем, три сториз с моей физиономией и один безымянный канал, где меня называют «человеком-позором». Человек-позор — звучит почти как должность.

Уфа — город, который делает вид, что ему всё равно; и поэтому здесь получается самая честная музыка. Дворы напевают биты, маршрутки рифмуют ругань, и где-то из окон летят строки — здесь, в конце концов, родились рэперы. Не удивлюсь, если Белая внутри тоже читает речитатив, просто очень медленно.

Днём я изображаю работу — удаляю хвосты, расслаиваю нарративы, как лук, от которого слёзы не у меня. К обеду звонит Лера:

— В девятнадцать ноль-ноль в студии саундчек. Не опоздай.

— Я приду вовремя и скажу не то.

— Скажи то, что правда.

— Это страшнее.

— Прекрасно, — и она вешает, как будто мы договорились о погоде.

В шесть тридцать мы с Рамилем в «ФРЕНК by Basta». Внутри тепло и мясо. Он заказывает ребра «как будто завтра выключат интернет», и жареный сыр, от которого хочется жить ещё хотя бы час.

— Знаешь, что самое плохое в нашей работе? — Рамиль облизывает пальцы, не стесняясь. — Мы лечим симптомы и заражаем причины.

— Звучит пафосно.

— Зато правдиво, — он криво улыбается. — Город маленький. Здесь каждый слух — твой сосед по лифту.

Мы едим молча, как будто на нас смотрит весь рабочий чат. Мясо шепчет «живи», телефон — «сдохни». Я выбираю первое. Пока.

На выходе — Сипайлово, сумерки и ветер, который разговаривает с капюшонами. Город тянет меня к Белой — туда, где набережная делает вид, что жизнь — это прогулка, а не бегство. Мы берём велосипеды на биатлонке — круги по стадиону, где дышат люди, которым ещё не вручили повестку взрослости. Лёд в лёгких, сердце бьётся честно.

— Тебе бы спорт помог, — говорит Рамиль. — От цинизма.

— Мне бы лоботомия помогла.

— Не переживай, эфир Леры — почти то же самое.

Кофе — на набережной Белой. Бумажные стаканы, которые горячее рук; пар, который делает нас красивее в отражении. Мы смотрим, как вода ведёт свою бесконечную войну со временем.

— Ты понимаешь, что у Сафиной не «ультиматум», а приговор? — Рамиль жмурится.

— Понимаю. Но приговоры — моя специализация. Я их обжалую, а потом с ними сплю.

— Романтично.

— Дешёвый жанр.

В Черниковку нас заносит по старой привычке — Парк Победы, где белки ведут себя как VIP-гости. Я сыплю им орехи, и одна, самая наглая, забирается на кроссовок, смотрит так, будто сейчас напишет на меня жалобу.

— Видишь, — говорит Рамиль, — даже белкам ты не нравишься.

— Белки честнее аудитории. Они берут, не лайкая.

К семи пятнадцати я уже в центре. Проспект светится, как взрослая улыбка — много денег и немного стыда. Перед Гостиным двором — мелкий, липкий движ: смех, музыка, алкоголь, обещания. Чёрное стекло дорогих машин, которые знают больше, чем говорят. Воют сирены. От перекрёстка уходит кортеж с номерами 102 — мигалки, как зубы. Кто-то из больших едет «без пробок», потому что пробки — для нас, остальных. Я стою на ступеньках, и мне впервые за день смешно.

— Красивая жизнь, — говорит мимо проходящий парень в пальто.

— Дорогая, — отвечаю.

— Зато краткая, — подмигивает он и исчезает в дверях, где караоке обещает «лучший звук в твоей судьбе».

Лера ждёт в студии — короткое платье, собранные волосы, голос, которым можно резать хлеб.

— Ты нервничаешь?

— Я голоден.

— Тогда после эфира — раки и креветки. «Красный Панцирь» довезёт, куда скажешь.

— Ты произнесла магические слова.

— «Честность»?

— «Креветки».

— Понятно, — улыбается она. — Пять минут, Артём.

Эфир выходит гладким, как чужая кожа. Я отвечаю, как будто сдаю кровь — честно, но с минимальными потерями. В какой-то момент Лера наклоняется и тихо:

— Скажи одно правдивое предложение, которое тебе дорого.

— Я устал ненавидеть себя по расписанию.

— Спасибо, — шепчет она, и монолог публики в чате на секунду превращается в тишину.

После — наш подъезд к небесам: крыша. Дверь оставили открытой — чудо системного администрирования. Мы выходим, как безбилетники к звёздам. Город под нами — как схема продаж: чёткие пути, мутные мотивы. Я закуриваю. Первый вдох — как извинение самому себе.

— Курить — не модно, — говорит Лера.

— Быть честным — тоже, — выпускаю дым.

— А быть живым — модно?

— До первого скандала.

Мы возвращаемся вниз. Она набирает «Красный Панцирь»:

— Нам раков на двоих, острых. И креветки в сливочно-чесночном. И…

— И ничего лишнего, — говорю. — У меня бюджет на эмоции ограничен.

— Тогда эмоции возьмём в рассрочку, — улыбается Лера. — Адрес я скинула.

Едем мимо «Айбат Халляр». У входа парни спорят о правильной начинке для кыстыбыя, и кто-то, прижав к губам стакан, философствует:

— Настоящий — с картошкой. Но мне нравится «не башкирский» — с цыплёнком и сыром.

Мы берём по горячему — обжигаемся, жуем, как люди, у которых есть дом.

— Кыстыбый — лучшая метафора города, — говорю. — Простая штука с сотней вариантов, за которые можно подраться.

— Не начинай, — Лера смеётся. — Сегодня без драк.

Но драки город устраивает сам, просто без нашего участия. У «двора», под музыку из колонок — короткая разборка: двое спорят тихо и очень убедительно. Слов почти нет, только плечи и взгляды. Потом появляется третий — здоровый, уставший. Плечи опускаются. Разъехались. Без крика, без мордобоя. В Уфе умеют ругаться экономно — как вежливый бизнес-план.

И всё же кто-то платит. Всегда. В этом городе у каждого авторитета свой бухгалтер. Чёрные внедорожники пишут на асфальте подписи из резины, а имен не оставляют. Я узнаю одну эмблему на колесе, и мне становится тепло, как от чужой куртки — значит, я ещё не совсем чужой.

— Поехали кататься, — решает Лера.

— Мы же катались.

— Теперь — кататься с глупостями.

Глупость — это колесо обозрения у Гостиного двора, где кабинки скрипят как совесть. Мы заходим, оператор кивает — «без двадцати двенадцать, последнее». Круг. Город поднимается под нас, как волна. Вверху темно, как будто всё остальное — неважно. Её ладонь на моей шее говорит «живи ещё чуть-чуть». Поцелуй случается сам, потом смех, потом слова, которые говорят только ночью. И, да, в какой-то момент мы становимся слегка безответственными взрослыми, которые не думают о камерах. Не буду вдаваться в подробности: воздух был холодным, стекло тёплым, мы — живыми.

— Это было…

— Глупо, — заканчиваю.

— И прекрасно, — улыбается она.

К двенадцати сорока нас ждёт доставка — пакет пахнет чесноком, морем и свободой. Мы едим на полу в её кухне, как подростки, которые не дожили до посуды. Раки красные, пальцы — тоже.

— За что пьём? — Лера поднимает пластиковый стакан с лимонадом.

— За то, чтобы Белая потекла вверх, — говорю.

— За чудеса?

— За физику, которая иногда терпит людей.

Ночь длинная. Потом короткая. Потом снова длинная. Я ухожу под утро — город тихий, как после исповеди. И тут у подъезда — блеск фар. Машина, которую я знаю. Открывается окно.

— Садись, Артём, — говорит человек, чья должность звучит, как диагноз: «начальник отдела безопасности». Когда-то он был замом министра МВД, а теперь отвечает за то, чтобы нам было страшно открывать рот.

— Ночь добр… — начинаю я.

— Садись. Поговорим, как люди.

— Как какие?

— Как взрослые.

Внутри пахнет кожей и чужими решениями. Он улыбается, как бухгалтер ошибок.

— Видел эфир. Неплохо. Ты почти научился говорить правду.

— Я учусь быстро.

— Тебе понадобится. Ты задел людей, которых не стоит тегать.

— Я никого не тегал.

— За тебя тегнули. Смотри, Артём, — он наклоняется ближе. — Эта история либо закончится тихо, либо с твоим именем внизу официальной бумажки. Выбирай формат конца.

Он оставляет на моём колене визитку — белая, как утро; чернила — как повод молчать.

— До вечера, — говорит. — И выключи, наконец, этот чёртов авиарежим. Ты теперь на громкой связи.

Он уезжает, оставляя на асфальте недосказанность. Я смотрю ему вслед, будто там есть ответы. Их нет. Есть «сегодня» и «до вечера». Есть Белая, которая течёт по своим правилам. Есть я — человек-позор по версии одного канала и человек-пауза по версии другой. И есть голод — на жизнь, на правду, на креветки, которые почему-то всегда заканчиваются первыми.

Я поднимаюсь в квартиру. На кухне запах чеснока всё ещё держит оборону. Телефон мигает, как неон в дешёвом баре: Рамиль прислал отчёт — «Очищено ещё 6 000. Найдено: 1 запись, которую лучше не трогать». Ссылка. Я нажимаю. И вижу — себя, совсем древнего, ещё честного, ещё без ремня безопасности на душе.

— Чёрт, — говорю я пустой кухне. — Ну поехали.

Глава 3. Чистая лента, грязные руки

Утро не приходит — оно возвращается, как долг. В 08:11 Рамиль присылает отчёт: «Минус 6 300. Центр — устойчивый. Отпечатки — как у церковной свечи: растёкшиеся, но горячие». Он поэтичен, когда мало спит.

Сафина — в девять ноль-три, как был приказ:

— Промежуточный.

— Держим. Встречные истории пошли, опровержения растут как грибки. Но центр жив.

— Центры не убивают, — говорит она. — Центры отвлекают. Мы бьём по периметру. И ещё: к вечеру жду список персональных извинений. Кого и как.

— Люди любят, когда им платят.

— Плати из слов. Деньги — потом.

Она смотрит чуть дольше, чем обычно:

— И не суйся в лесополосу.

— В какую?

— В любую. Сегодня у тебя всё — асфальт.

После её «асфальта» особенно хочется в лес. Я пишу Лере: «Надо выйти прогуляться. Голова трещит». Она скидывает точку: «Лесополоса. Трамплин. Полчаса». Голосовые у неё всегда короче текста.

Трамплин торчит из леса, как гвоздь из старого ботинка. Мы идём молча. Под ногами хрустит снег, которым зима подписывает договор о неразглашении. На вершине — ветер, от которого город кажется честнее: видно сразу всё неприличное. Кортеж с номерами 102 разрезает проспект внизу; мигалки ловят дневной свет, как рыбаки наживку. Кто-то из больших снова едет без пробок — традиция сильнее правил.

— Почему сюда? — спрашиваю.

— Здесь слышно, как сердце перестаёт врать, — Лера прижимает ворот к шее. — На высоте ты понимаешь простые вещи.

— Например?

— Что мы с тобой — два человека, которые умеют объяснять ложь, пока не поверят в неё сами.

— Прекрасный диагноз.

— Лечиться не будем, — улыбается. — У нас эфиры, отчёты, визитки.

Мы сидим на деревянном настиле, смотрим вниз. Уфа со своих кварталов выглядит как чехол от гитары — форма есть, музыка внутри. Я рассказываю ей про визитку безопасника. Она слушает, не перебивая.

— Он просил «тихо», — говорю. — А у меня руки чесались «громко».

— Ты знаешь, что громко — всегда дороже.

— Мне уже выставили счёт.

— Заплати. Хотя бы собой. На один день.

Возвращаемся к машине — на соседней площадке быстрый разговор трёх мужчин. Никаких криков. Руки в карманах. Один вопрос, один ответ, одна пауза. Потом все расходятся. Разборки по-уфимски: как переговоры по скидке — никто не улыбается, но всем выгодно.

Днём я возвращаюсь к клавиатуре — пальцы бьют, как барабаны. Скрипт Рамиля перестал «соскребать» большой пласт: кто-то прикрутил защиту и подпитку ботов с соседнего пула.

— Каскад, — пишет Рамиль. — Там не один центр. Там «ёлка».

— Руби ветки. Ствол — потом.

— Ствол — человек.

— Не сегодня.

Я оформляю три «покаянных» письма для частных диалогов: жёсткие, без соплей, с конкретикой — кому я должен и за что. В одном — «простите, что посоветовал этот тон». В другом — «моя ошбезопасностика стоила вам репутации, давайте верну её хотя бы частично». В третьем — тишина, потому что там — не простят, но надо попытаться.

В три дня — звонок «сверху, но не от Бога».

— Артём, — говорит голос, который легко цитируют в кабинетах. — Ваша активность заметна. Не делайте резких движений.

— Я старательно ползу.

— Ползите тише.

К вечеру Lера пишет: «Выживешь?»

— Я не для этого профессии выбирал.

— Тогда сделаем вид, что выбирал. В девять — кофе у Белой.

— Приду.

Набережная не лечит, но умеет слушать. Мы сидим на холодной скамейке, пар из стаканов делает нас кинематографичнее. Вода внизу ведёт бесконечную войну со льдом — ничья по очкам.

— Что дальше? — спрашивает Лера.

— Дальше — «чистая лента», — отвечаю. — И грязные руки. Я напишу большой текст. Без соусов. Без скидок.

— Опубликуешь у меня.

— Там меня порвут.

— Там тебя услышат.

Я киваю. Сафина написала бы «не согласовано». Начальник безопасности — «не рекомендовано». Город — «ну попробуй, если не жалко».

Перед домом меня ловит тот самый визиточный голос. На этот раз без машины — просто человек в пальто, в котором тепло чужим людям.

— Слышал, готовишь «честный» пост, — он говорит так, будто просит соли.

— Готовлю.

— Не делай этого. Это «громко».

— Я устал тихо.

— Тогда хотя бы не называй имён. И не произноси слов «кто заказал». Пойми правильно: я не угрожаю. Я предупреждаю.

— Спасибо.

— И ещё: позвони тем двоим. Ты знаешь, кому. Извинись, пока не поздно.

— Поздно уже вчера.

— Это Уфа, — он улыбнулся почти по-человечески. — Здесь «вчера» всегда готовы слушать «сегодня».

Дверь подъезда пахнет железом и детством. Я поднимаюсь, как будто под водой. На кухне — пустые контейнеры, чесночный привкус с вчерашней ночи. Сажусь и пишу. Большой текст. Без сметаны.

«Я — Артём Мельник. Моя работа — объяснять чужие ошибки так, чтобы в них было удобно жить. Сегодня я объясню свои…»

Пальцы идут быстро, как если бы за мной гналаcь собака. Я не называю имён. Я называю действия. Публикую в 22:17 у Леры. И закрываю ноут.

Мир впивается зубами почти сразу. Лента шумит, как вентилятор дешёвого кондиционера. Комментарии делятся на три лагеря: «позор», «уважение», «слишком умный, чтобы верить». Мне — почему-то спокойнее.

В 23:02 — сообщение от номера без имени: «Неплохой текст. Жаль, запоздалый. Завтра поговорим по-настоящему».

Кто это? Любой. В этом и фокус.

Ночью я не сплю. Город вокруг тоже притворяется бодрствующим: гудят трассы, мигалки режут тишину. С крыши опять открыта дверь — кто-то там курит. Я поднимаюсь — молодой парень в толстовке, телефон светится в ладони. Мы киваем друг другу как заговорщики.

— Холодно, — говорит он.

— Жить — теплее, — отвечаю.

— Не всегда.

— Но иногда.

На обратном пути телефон пиликает: от Рамиля — «Снял ещё 12k. Но появился новый пул. И — сюрприз — два твоих старых „добрых“ кейса внезапно ожили. Кто-то подаёт их как „ложь“».

Я улыбаюсь сам себе в темноте. Конечно ожили. В Уфе ничего не умирает — всё уходит на перекур.

Я засыпаю под утро, как списанный пресс-релиз. Снизу гудит какой-то кортеж — номера не вижу, но слышу, как город снова делает вид, что всё под контролем. Он любит этот образ. Я — уже меньше.

Глава 4. Ночной проспект, дневные маски

Утро приходит чужим голосом: «Встаньте, пожалуйста». Будильник выключен, совесть включена. На телефоне — цифры, как у кардиограммы: просмотры моего поста бегут вверх, доверие — как обычно, в противоположную сторону.

Рамиль уже в сети.

— Ну что, герой? — пишет.

— Жив.

— Минус ещё 5к упоминаний, но «ёлка» растёт. Питание — с трёх площадок. Кто-то держит ручку.

— Ручка — это человек?

— Угу. И ещё — два твоих старых «добрых» кейса перекодировали как «манипуляции».

— Спасибо, что испортил завтрак.

— Завтрак испортил ты. Я просто дал ссылку.

Звонок Сафины бьёт точно в девять ноль-ноль.

— Встреча через двадцать минут, — говорит, будто сообщает погоду.

— В офисе?

— В «офисе», — холодно произносит она. — Сегодня наш офис — кафе с окнами на проспект. Мы должны выглядеть, как люди.

«Как люди» — это смешно. Я надеваю рубашку, в которой удобно извиняться, и еду.

Кафе смотрит на проспект Октября, как на дефиле: машины причесаны, люди — тоже. Сафина уже на месте, без пальто, без слабостей. На столе — чайник с водой, в чашке — что-то прозрачное, как её намерения.

— Садись, Артём, — говорит. — У меня мало времени.

— Приятно сознавать, что у времени нет скидок.

— У времени есть расписание. И у тебя в нём последняя строка.

— Приятно, — повторяю.

Мы молчим десять секунд. Улица шумит за стеклом, как море, снятое на телефон.

— Ты выложил пост, — наконец.

— Выложил. Без имён, без драм.

— Драмы всегда там, где деньги. Твой текст — неплох.

— «Неплох» — это «сойдёт»?

— «Неплох» — это «ты не умер». Но твой текст спровоцировал ответ.

— От кого?

— От тех, у кого не принято подписываться. И… — она делает глоток своей прозрачной честности, — от наших.

— «Наши» — это кто?

— Те, кто платит тебе зарплату. Пока ещё.

Я смотрю в её лицо. Там спокойно. Это плохо.

— Что нужно?

— Нужны три вещи, — поднимает три пальца. — Первое: ты пишешь ещё один текст. Холодный. «Я сожалею, если…» — без «почему», без «кто». Второе: ты делаешь персональные звонки двум людям. Ты знаешь, кому.

— Знаю, — признаю.

— Третье: ты исчезаешь на пару дней из публичного пространства.

— Серьёзно? Мы же… антикризис.

— Антикризис — это тактика. Сейчас — стратегия. Стратегия: не дразнить руки, на которых перчатки.

— Перчатки — у безопасности?

— У всех, у кого холодные пальцы.

Я смеюсь. Плохо. Сафина не любит смех, когда не она его включила.

— И это всё? — спрашиваю.

— Ещё одно, — наклоняется. — Лера.

— Что Лера?

— Она слишком близко, Артём.

— Это моя проблема.

— Пока — моя. Постарайся, чтобы она не стала нашей.

Мы молчим. По проспекту проходит кортеж с 102. Мигалки ловят дневной свет и играют с ним, как дети с мыльными пузырями. Сафина смотрит на стекло, как в зеркало.

— Мы закончили, — говорит. — Отчёт — вечером. И, Артём…

— Да?

— Не вздумай быть героем. Героев хоронят красиво, но быстро.

Выхожу и набираю Машу. Томится в контактах молчаливым «М.». Старый клиент, старая боль. Она берёт трубку на первом гудке, будто ждала пять лет.

— Да?

— Маша, привет. Это Артём Мельник.

— Знаю, — холодно.

— У тебя секунда?

— Нет. Но ты уже её занял.

Пауза. Я слышу, как она делает вдох — у человека, который умеет держаться, вдохи как маленькие войны.

— Я позвонил извиниться, — говорю. — Тогда я выбрал тон, в котором тебе не стоило жить.

— Ты выбрал тон, в котором мне пришлось обороняться, — поправляет.

— Да. И я… сожалею.

— Сожалеешь, потому что сейчас прижало? Или потому, что правда доросла до тебя?

— Потому что правда доросла, — честно.

— Поздно.

— Знаю.

— И что ты хочешь?

— Ничего. Просто чтобы ты знала.

— Знала — что? Что у тебя есть совесть?

— Что я её включаю. Иногда.

— Включай чаще, — говорит и кладёт трубку. Никаких «прости». Совесть — это когда тебе не дали чек.

Я стою у обочины, как у края сцены. Ладони липнут. Второй звонок ещё тяжелее. Сергей. Когда-то я законтрил его увольнение: сделал из него «источник токсичности», потому что надо было спасать общий бюджет. В «тексте» он стал «человеком, дестабилизирующим». Я набираю.

— Кто это?

— Артём.

— А-а-а. Наш мальчик. Чего надо?

— Прости.

— За что именно? Список длинный.

— За титры в твоей жизни. За «токсичного источника», «дестабилизатора» и «недобросовестного сотрудника». Ты не был ни тем, ни другим.

— Я был неудобным, — спокойно. — А неудобных вы любите превращать в уроки.

— Да.

— Лера заставила тебя позвонить?

— Нет. Мой пост.

— Видел. Смело. Но запоздало.

— Поздно — это когда уже могила. У нас пока… ограждение.

— У тебя — ограждение. У меня — ипотека, — смеётся без радости. — Ладно, Артём. Живи. И не делай вид, что не знаешь цену словам.

— Знаю.

— Тогда заплати. Не мне. Себе.

Он отключается. Мне хочется сесть на асфальт и не вставать. На проспекте пахнет бензином и чужим кофе.

Лера пишет: «Где ты?»

— На проспекте. Учусь не быть героем.

— Получается?

— Плохо.

— Тогда повторяй. В семь я буду у Белой. Принесу орехов белкам. Пойдём их кормить, пока нас кормят новостями.

В офис-коворкинге, где мы иногда прикрываемся «работой», Рамиль уже разложил свои провода как веточки от нервов.

— Смотри, — показывает график. — Вчерашний «искренний» пик дал ответную волну. Но есть странность: вот здесь на растущем плече — живая органика. Комменты не боты.

— Люди?

— Люди. Им зашло.

— Это опасно.

— Согласен. Когда людям заходит правда — это всегда опасно.

Он говорит и стучит по клавиатуре, как по барабану в плохом баре.

— Ещё, — добавляет, — «центр» — не один человек. Там связка: медиа-менеджер + безопасник + два «добровольца» из наших аффилированных.

— И что?

— И то, что ты им сейчас мешаешь. А когда мешают — сначала давят, потом дружат.

— Спасибо за обнадёживание.

— Я реалист, — хмыкает. — Иди уже. У тебя же «Белая».

Белая вечером — как крупная купюра: хочется тратить аккуратно. Лера ждёт на лавке с бумажным стаканом и пакетом с орехами.

— Ты опоздал, — говорит.

— Я учился не быть героем. Это требует времени.

— И как?

— Я пока дубль второй.

Мы идём вдоль воды. Ветер перебирает волосы, как ленту сториз.

— Я позвонил Маше и Сергею, — говорю.

— И?

— И они не аплодировали.

— Они живые, — пожимает плечами. — Живые не аплодируют чужим раскаяниям, Артём. Они просто ждут, что ты не будешь повторять.

— Звучит как религия.

— Звучит как город.

Мы бросаем орехи белкам. Самая наглая снова приходит первая. Смотрит, как кассир, которому ты должен крупную сумму.

— Мне иногда кажется, — говорит Лера, — что Уфа — это сплошное «под подпись».

— А мне — что это вечный «пост-оплата».

— Мы смешные, — она улыбается.

— Мы дорогие, — поправляю.

Телефон вибрирует. Номер — без имени. Но голос — узнаваемый, как корпоративный шрифт.

— Артём, добрый вечер, — бархатно произносит начальник безопасности. — Надо бы увидеться.

— Сегодня?

— Лучше вчера. Но можно и сейчас.

— Где?

— Гостиный двор. Через двадцать минут. Без публики.

Лера смотрит вопросительно. Я киваю: надо. Мы идём к центру. Город зажигает витрины, как спички — одну за другой.

У дверей Гостиного двора нас встречают двое, которые выглядят как «ничего не происходит». Они проводят в маленькую переговорку без окна. На столе — пустой стакан, в стакане — прозрачность.

Начальник безопасности входит без театра.

— Добрый вечер, Лера, — кивает.

— Я здесь как сопровождающая, — спокойно, но так, чтобы слышали стены.

— Здесь все — сопровождающие, — мягко. — Артём, присядь.

Я сажусь. Он не садится — это стиль.

— Ты написал текст, — говорит. — Молодец. Ты даже сумел не назвать имён. Это редкий талант.

— Я просто не люблю похороны, — хмыкаю.

— И правильно. Вот к делу. Ты мешаешь двум процессам. Один — большой и дорогой. Другой — маленький и нервный. Оба — не твои.

— И что мне сделать?

— Перестать быть шумом. Исчезнуть на пару дней. Написать формулу «я сожалею, если…» — ты знаешь — и передать Маше и Сергею короткие записки с человеческими словами. И, пожалуйста, не встречаться с теми двумя из списка, который тебе пришлют.

— Какими «двумя»?

— Ты увидишь. Там всё просто: люди, с которыми лучше здороваться кивком через дорогу.

— И если я…

— Если ты выберешь «громко», — он наконец садится, — то у тебя будет очень громкая неделя. С интервью, повестками и другим, неинтересным контентом.

— Вы угрожаете?

— Я предупреждаю. Это разное.

— И за что такая забота?

— У города иногда есть иммунитет. Ты — его часть. Мы не любим, когда иммунитет ломается из-за гордыни.

Лера дышит ровно, но пальцы у неё на колене дрожат. Я кладу сверху ладонь. Он замечает и улыбается, как бухгалтер, который впервые за год увидел наличные.

— Ещё одно, Артём, — он наклоняется. — Не надо героизма. Мы уже это проговаривали.

— Я не герой, — говорю. — Я просто устал от скидок.

— Тогда плати полную цену, — встаёт. — Надеюсь, у тебя хватит.

Он уходит. Мы остаёмся вдвоём. В комнате пахнет деревом и резиновым штампом.

— Страшно? — Лера первой нарушает тишину.

— Чуть-чуть.

— Мне тоже. Но страх — хороший детектор правды.

— А правда — плохой бизнес, — улыбаюсь.

— Поэтому мы — не бизнес, — отвечает.

Мы выходим. Снаружи проспект живёт своей короткой жизнью. В колесе обозрения кабинки ползут, как мысли после полуночи. Парень у входа говорит кому-то в телефон: «Да, да, без сметаны». Я смеюсь. Город читает название книги быстрее, чем я успеваю его распечатать.

— Поедем? — спрашивает Лера.

— Куда?

— Куда угодно, лишь бы не в соцсети.

В такси водитель включает радио, где обсуждают «честные признания в медиа». Мы смеёмся синхронно. Потом молчим. Такси разворачивает нас в сторону биатлонки. Ночь там пахнет кислородом и усилием. Мы делаем пару кругов пешком — просто чтобы ощутить ноги. На спуске Лера говорит:

— Ты понимаешь, что завтра тебе придётся исчезнуть?

— На день. На два. На сколько?

— На столько, чтобы ты не начал снова врать.

— Это может надолго.

Мы смеёмся. В темноте смешно легче. Вдалеке по набережной проносится чёрный седан — без мигалок, но с уверенностью. Я вдруг чувствую ту лёгкую, почти праздничную грусть, которая приходит, когда ночь ещё не закончилась, а сил уже нет.

— Артём, — Лера берёт за локоть. — Когда совсем прижмёт — напиши мне одно слово.

— Какое?

— «Сметана». Я пойму, что тебе срочно нужно говорить правду вслух.

— Договорились, — улыбаюсь. — Пароль от совести.

Мы стоим, глядя на Белую. Вода делает вид, что ей всё равно. Ей, кажется, действительно всё равно. И в этом есть что-то утешительное: если реке не важны наши маленькие войны, может, и нам позволено иногда не стрелять.

Телефон вибрирует ещё раз — коротко. Сообщение от неизвестного: «Список „двух“. Завтра не здоровайтесь. И не отвечайте, даже если назовут по имени».

Я смотрю на экран. Два имени. Одно — ожог пятилетней давности. Другое — холод сегодняшнего дня.

— Ну привет, цена без скидок, — говорю в пустоту. Лера слышит и кивает.

Город внизу перемигается огнями, как усталый диджей. Мы идём домой пешком, потому что иногда единственный способ не врать — замедлиться.

Глава 5. Алгоритм покаяния