Бесплатный фрагмент - Туркменский парадокс

От автора

Все персонажи книги вымышлены, совпадения случайны, ассоциации беспочвенны. События, описанные в ней — это попытка открыть завесу тайны над ближайшим будущим.

Автор далек от идеи разжигания национальной вражды и почтительно относится к культуре, традициям и обычаям всех этнических групп, которые представлены в книге.

---

Когда вы не осознаете происходящее

внутри вас, снаружи это кажется судьбой.

Карл Густав Юнг

1

Было утро, когда мы прилетели.

Видя, как я страдаю от холода, Скот взялся нести тяжелые баулы. Это не было актом великодушия c его стороны. Я знал: позже он вспомнит о своем благородстве и взвалит на мои плечи что-нибудь потяжелее дорожных баулов.

Поздняя осень полыхала на улицах Ашхабада, бодрящий утренний морозец пощипывал уши и нос. Согнувшись под тяжкой ношей, Скот шаркал армейскими ботинками по мерзлому асфальту, сметая сопревшую листву и сочиняя тезисы для своей будущей книги, которую он условно назвал «Размеры значения не имеют».

Я зябко втянул голову в меховой воротник куртки, стараясь дыханием согреть лицо и уши.

На улице Сапармурата Ниязова мы подошли к стоянке такси. Расторопный водила услужливо открыл перед нами дверцу старенькой «Волги» и сказал по-туркменски:

— Хуш гельдингиз!

В салоне тачки было тепло. Я с наслаждением вытянул замерзшие ноги и расстегнул отсыревшую куртку.

Таксист, мужик с красной рожей и хитрыми глазками, смотрел на нас в зеркальце и приценивался, «кинуть» ли нас на трешку или включить счетчик и потерять на этом два рубля; маршрут был нам знаком и больше чем на рубль не тянул.

— Ну, — обернулся водила к Скоту, — куда едем, брат?

Скот в тепле заметно повеселел, и в нем проснулось чувство юмора.

— Шеф, — сказал он, — а есть тут у вас приличный бордель?

Таксист оценивающе оглядел Скота.

— Я француски не панимаю, — сказал он с легким восточным акцентом.

Скот пояснил ему значение слова «бордель».

— А, — сказал водитель, — так у нас вся страна бардель, тавариш.

— Хм, — со значением хмыкнул Скот, — ну, тогда жарь на проспект Туркменбаши. Трешку в зубы, если доставишь с ветерком.

Таксист ему понравился, Скот ценил людей с чувством юмора. Водилу он отнес к таким остроумцам, хотя большого остроумия в ответе таксиста я не нашел, равно как и в вопросах Скота. Однако оба они чувствовали удовлетворение от удавшейся «перестрелки» и с уважением взирали друг на друга.

Скот не был великим юмористом и шутил на уровне пациента, страдающего лобным синдромом. Однако мое скептическое отношение к своим шуткам он расценивал как отсутствие понимания комического дара у отдельно взятой личности.

— Тот, кто смеется последним, — утверждал Скот, — возможно, не понял шутки…

Таксист доставил нас на площадь Сапармурата Ниязова и помог извлечь из багажника баулы, рассчитывая на то, что мой партнер раскошелится на чаевые, как и обещал в порыве театрального великодушия. Его расчеты оправдались: на Скота вдруг накатило вдохновение, и он широким жестом кинул водителю на чай целый рубль.

Не часто можно было видеть такой феномен природы, как бросание Скотом денег на чай, и я с интересом наблюдал за представлением, которое разыгрывал мой компаньон.

Таксист, привыкший к импровизациям загулявших командировочных, почтительно вытянулся, поблагодарил Скота и, лихо развернув тачку, растаял за поворотом. Я подхватил тяжелые баулы, и мы пошли к дому нашей бабули.

По дороге Скот прятал нос в теплый шерстяной шарф и глухо ворчал. Видимо, вдохновение оставило его, и он злился, что дал таксисту слишком много на чай; не мог же он дуться на мороз — не в правилах Скота было злиться на абстрактные вещи. Он шел легко и пружинисто, пиная модными ботинками желтые листья и сухие ветки под ногами.

Иней лежал на выцветшей, пожухлой траве по краям арыков и на лысеющих ветвях деревьев, которые, прикрываясь редкой, еще не успевшей опасть листвой, смотрелись сиротливо, будто их обидели и насильно раздели.

До бабкиного подъезда баулы нес я, а на третий этаж поднимать их решил Скот. Еще не взявшись за дорожную ношу, он бурно задышал, испуская из широких ноздрей густой пар, чтобы показать мне, как непросто ему нести груз и как много он вкладывает в копилку нашего партнерского союза.

А вот и бабкина обитель. Здесь мы жили в наши редкие наезды в Ашхабад.

Бабушка открыла нам двери. Она, похоже, была со сна — вся сиплая и злая. Седые космы нечесаны, на лице глубокие морщины много повидавшей в жизни женщины.

— Какого хера надоть? — деликатно спросила она Скота.

Бабуля нас не признала, смотрела недобро, и было видно, что ей очень хочется погавкать.

В этом доме кухня была общая, и женщины по утрам, выясняя отношения, поливали друг друга бранью в духе холодной войны между СССР и США. Для жильцов дома привычный незлобивый утренний лай был сродни первой программе туркменского радио, по которому беспрерывно крутили новости о великом и непревзойденном туркменбаши Сапармурате Ниязове — государственном деятеле и выдающемся руководителе Туркменистана. Между тем вздорный характер старушки выдвигал ее в первые ряды мастеров художественного лая и отнюдь не способствовал дружбе народов и взаимопониманию между соседями старого дома.

Скот, зная склонность бабушки к многоэтажным матерным конструкциям, не дал ей размяться:

— Бонжур! — сказал он по-французски, внес баулы в прихожую, поставил их в угол и, тяжело отдуваясь, выпрямился во весь рост.

Только теперь бабуля узнала его.

— Банжур! — радостно проскрипела она, не замечая, что приветствует нас также по-французски. Мы щедро платили ей за постой, и старая готова была приветствовать дорогих гостей хоть на японском.

Бабка поставила на плитку чайник, и через минуту он зашипел, словно кот, пытающийся выяснять отношения с более удачливым в любви соперником.

Мы разделись, сели за стол, и Скот в ожидании завтрака продолжил развивать тезисы своей будущей книги, согласно которым ценность мужчины идентична размерам его полового органа. Он полемизировал со мной на том основании, что я был дальним родственником итальянского еврея и криминального антрополога Чезаре Ломброзо и с честью носил его фамилию. Мой далекий предок утверждал, что черты лица и строение черепа человека определяют, станет ли он законопослушным членом общества или быть ему по жизни насильником и уркой.

Я, разумеется, поддерживал теорию своего знаменитого предка, а Скот активно возражал мне, доказывая, что именно размеры члена влияют на модель социального поведения человека в частности и этноса в целом.

— Вот, к примеру, возьмем грузин, — сказал он. — Статистически установлено, что средний размер полового органа мужского населения Грузии достигает семнадцати с половиной сантиметров. Этим объясняются их самоуважение, гордость, независимый дух и симпатия, которой они пользуются у женщин. Если брать во всесоюзном масштабе, то на одного грузина приходится три целых и пять десятых поклонницы.

— У Гитлера и Наполеона поклонниц было побольше, — парировал я, — а размеры поменьше — семь и четыре сантиметра, то есть на двоих они не тянули даже на одного среднестатистического грузина!

Но Скот уже принялся громко напевать тирольские песни, звонко поигрывая голосом, шевеля густыми усами и положив свой большой аргумент на мои серьезные доводы. Он был в хорошем настроении сегодня, потому что на несколько дней уехал от жены, которая изводила его пустыми упреками за то, что другие, «нормальные» мужья, зарабатывают побольше и живут поприличнее, а он только и умеет, что распевать тирольские песни и шевелить тараканьими усами.

Шаркая старыми тапками по скрипучим лакированным половицам, бабка принесла нам чай и вчерашнюю гречневую кашу.

Комната была тесной, завалена рухлядью и пахла чердачной пылью. Потолок по углам затянут паутиной. Из одной стены торчал репродуктор — радио в виде тарелки, а на другой криво висела картина с изображением подстреленного оленя. В глазах умирающего зверя билась напряженная мысль и, казалось, вот сейчас он решит теорему Пуанкаре и помрет, не оставив Перельману никакого шанса на разгадку гипотезы французского математика.

Неподалеку от умирающего оленя стоял могучий дуб, за которым прятался круглоголовый охотник. На поляне более ни души, так же, впрочем, как и за ее пределами, но стрелок, хоронясь за раскидистым деревом, выглядывает оттуда с опаской, будто ждет от оленя неадекватных действий. Глаза охотника, на голове которого пестрая бухарская тюбетейка, подозрительно поблескивают в темной чаще леса, где и травинки-то не видно живой, и непонятно, что в этой дикой глуши искал несчастный олень.

В руках у незадачливого стрелка советский самозарядный пистолет Макарова, что наводит на мысль о том, что он, возможно, не охотник, а сотрудник милиции, с перепоя принявший оленя за агента иностранной разведки, тем более что в глазах у животного — полное отрицание постановлений Двадцатого съезда КПСС.

По замыслу автора полотна, мигрант из Центральной Азии был заброшен в Брянскую область для борьбы с демографическим кризисом в России. Картину создавал художник, живший у бабки и страдавший от запоев. Платить за постой ему было нечем, вот он и рассчитался шедевром.

Кроме прочего обветшалого скарба, в комнате были старинный комод с зеркалом, ржавый умывальник и расписное полотенце на крючке. Скот утверждал, что вышитые красной нитью каракули на полотенце — это библейская заповедь: «Не возжелай жены ближнего своего».

Бабка налила нам чаю в пиалы, а к постной каше подала сухари и огурцы слабого посола.

— Ешь, милок, — сказала она Скоту. — Чай, проголодался с морозу-то.

Было очевидно, что между ними установились взаимопонимание и симпатия.

Старушка не стала вмешиваться в нашу беседу, а пошла на кухню, откуда вскоре послышался ее скрипучий старческий голос:

— Клавка, б… ть, опять спалила мою кастрюлю!

Клавка, или тетя Клава, была соседкой бабки по коммуналке и каждый раз без спросу пользовалась чужой посудой на общей кухне.

Расправившись с постной кашей, мы приступили к чаепитию. Скот, не любивший стеснять себя светскими условностями, шумно втягивал в себя теплый чай и составлял программу сбора денег за фотки, которые мы раздали детям в прошлый заезд.

— Сначала — дело, — сказал Скот. — Надо объехать пять садиков и зайти в школу за бабками. На это откинем полдня.

— Не в деньгах счастье, Синицин, — раздался вдруг ворчливый женский голос за стенкой.

Это была та самая тетя Клава — соседка, которая жила в смежной комнате и часто встревала в семейные разговоры жильцов. Каждое утро она начинала с уроков финансовой грамотности, в которых никто не нуждался, включая саму Клаву.

— Нельзя гоняться за деньгами, — наставительно сказала она, — надо идти к ним навстречу.

— Заткнись, тетка, — отмахнулся Скот, — тебя не спрашивают.

Он загнул мизинец левой руки, отпил чаю из пиалы и приготовился загнуть безымянный палец, но тетя Клава не унималась:

— Деньги сравнивают любое неравенство, — важно заявила она и наконец заткнулась, как и было предложено Скотом.

Скот, верный своей привычке игнорировать неразрешимые вопросы, не удостоил Клаву ответом.

— По моим подсчетам, мы соберем пять кусков, — сказал я.

— Три куска на план, — подтвердил Скот, — значит, две тыщи рэ левые, по куску на нос.

— А социалистические обязательства? — напомнил я. — Два куска сверх плана обещали Барбосу.

— Я не намерен пахать на Барбоса, — заявил Скот, — у меня другие задачи.

— Какие еще задачи? — сказал я.

Скот печально возвел очи к небу и благоговейно произнес:

— «Когда я закончил писать первую и вторую книги „Рухнама“, я попросил Аллаха о том, чтобы тот, кто сможет эту книгу прочитать трижды, у себя дома, вслух, час на рассвете, час вечером, — чтобы он сразу попадал в рай».

Это была знаменитая цитата президента Туркмении Сапармурата Ниязова, которого Скот ценил и часто цитировал, порою без всякой связи с повседневной реальностью.

— Согласен, — сказал я, — если сам президент договорился с Аллахом, это надежный способ туркмену попасть в рай. Однако данный факт ни в коей мере не подтверждает твою гипотезу о том, что ценность хомо сапиенс определяется размерами его полового органа.

— Ты опять про Наполеона? — с усмешкой спросил Скот.

— И про Гитлера тоже. Каждый из них имел параметры, не превышающие десяти сантиметров.

— Не вижу противоречий, — сказал Скот. — Личность с физическим дефектом прилагает титанические усилия, чтобы реализовать себя в политике и бизнесе, я уж не говорю о военном поприще. Светлейший князь Голенищев-Кутузов, например, любил малолетних девочек, которые сопровождали его в походах, одетые в казачью форму.

— Ну и что? — сказал я. — Это что, повлияло на ход войны?

— Не знаю, — осторожно высказался Скот, — но русская армия отступала почти до самой Москвы.

— Не вижу связи, — сказал я, — а при чем тут забавы Кутузова?

— А при том, — воодушевился Скот, — что их сиятельство граф Голенищев-Кутузов вряд ли вошел бы в историю как полководец и победитель Наполеона, если бы не комплекс малых величин.

— Заблуждаешься, — сказал я. — Сам Лев Николаевич Толстой с уважением отзывался о Кутузове.

Но упоминание о Толстом не впечатлило Скота: он тупо продолжал настаивать на том, что лишь размеры известного органа определяют судьбу и достижения исторической личности:

— Антропометрические данные педофилов всегда скромны, — настаивал он. — Для Фрейда это стало поводом открыть Эдипов комплекс, а для меня — закон малых величин…

Скромное упоминание Скота об открытии им нового закона означало, что мы слишком высоко парим и пора спускаться на грешную землю.

— А скажи-ка ты мне, Синицын Скот, — сказал я с намерением отвлечь товарища от темы, — а мозги, согласно твоему закону, являются ли аргументом успешности человека?

— Отнюдь, — возразил Скот, — наличие мозга — это дополнительная нагрузка на позвоночник. Я утверждаю, что только сантиметры известного органа служат важнейшим фактором успешности человека в социуме и вне его.

— То есть жизнь не удалась, если член короче, чем ум? — сказал я.

Мы покончили с чаем и вернулись к обсуждению предстоящей коммерческой операции.

Скот подцепил вилкой сморщенный огурец на блюдечке, надкусил и зачавкал.

— Работу закончим в пять, — сказал он. — Что дальше?

— А дальше можно развлечься, — ответил я.

Скот, оказывается, ждал, когда я об этом заговорю.

— Вечером мы устроим бал с полковыми дамами, — сказал он, дрогнув левым оком.

— Где ты возьмешь дам? — поинтересовался я. — В каком полку?

— Будет вечер, — беспечно заявил Скот, — будут и дамы.

— Не говори «гоп», — возразила тетя Клава за стенкой, — пока не прыгнешь…

От неожиданности вилка с огурцом в руках Скота застыла в воздухе.

— Что это было? — сказал он, дрогнув правым оком.

— Идиома, — пояснила тетя Клава. — «Гоп» — это поощрительный возглас при прыжке. Так говорят тому, кто преждевременно радуется успеху, когда еще неизвестно, хорошо ли все кончится.

— Не умничай, тетка, — сердито бросил Скот.

Он прожевал огурец, позвал нашу бабку и торжественно вручил ей сто рублей:

— Купи закусь, бабуль. Ну там колбасу, консервы — сама знаешь, сдачу можешь оставить себе.

Старушка бережно приняла деньги, сухо кашлянула в детский кулачок и зачастила скороговоркой, ласково заглядывая Скоту в глаза:

— А есть ли у тебя новые матерные слова, касатик? А то старые уж не справляются с ситуацией.

Я подивился странной прихоти бабки, но из уважения к ее сединам черканул на бумажке пару матерных выражений.

Скот по-своему уважил старуху и предложил ей крупную желтую таблетку, которую неспешно извлек из склянки, лежавшей в его правом кармане.

— Прими анальгин, бабуль, — заботливо сказал он и услужливо поднес ей стакан воды.

Бабка послушно приняла таблетку, запила водой и разразилась вдруг пикантным афоризмом в стиле русского постмодернизма:

— Стратегическая цель русского мата, — сказала она, — ошарашить оппонента, приведя его в состояние смятения, из которого можно выйти только после многолетнего посещения психиатра.

— Ну ладно, бабуль, успокойся, — сказал Скот и сунул склянку с таблетками обратно в карман.

Затем он подошел к зеркалу и стал расчесывать свои пышные усы.

Скот имел бравые мушкетерские усы и по настроению зачесывал их концами либо вверх, напоминая тогда испанского кабальеро, ведущего тайный список соблазненных им женщин, либо вниз, и тогда походил лицом на младшего сына Тараса Бульбы, которого тот застрелил за предательство и измену родине.

Лицом номер один Скот пользовался, ухаживая за девушками. Лицо номер два придавало его физиономии грозный вид, и он напускал его на себя, когда в условиях советского дефицита надо было достать что-нибудь без очереди.

Жеманно поигрывая деревянным гребешком, мой партнер бросил взгляд на свое отражение в зеркале и хитро подмигнул мне.

— Усы джигита украшают, — сказал он, как бы соглашаясь с общепринятым мнением о своей впечатляющей внешности.

Скот не считал меня джигитом, усы у меня росли в разные стороны, и каждая усинка торчала жестко, как шило в попе.

К своей внешности я был равнодушен, так же, впрочем, как и к красоте Скота, отличительной чертой которой было то, что у людей подчас возникало спонтанное желание набить ему морду.

— Сначала пойдем в школу за баблом, — сказал я.

— Чао, бамбина, — весело воскликнул Скот, прощаясь с бабкой, и мы вышли на улицу, где он по памяти начал декламировать мне главу из своей книги «Уроки бытового хамства».

Вводная часть его сочинения состояла из краткого обращения к читателю:

«Дорогой читатель, лучший способ осадить хама — это дать ему в тумблер, ибо сказано: «Сначала ударь, потом подавай голос».

Но поскольку мы согласны с моральными авторитетами, полагавшими, что «В начале было Слово», согласимся также, что слово это должно нести в себе моральный заряд, способный разрушить хама».

Такова в целом была методология Скота, и она не убеждала меня в эффективности борьбы с торжествующим хамом, поскольку не наблюдалось в ней того остроумия и изящества, которое придает вкус ответке реагирующего на хамство.

Вот несколько образчиков академических рекомендаций моего компаньона:

1. Поставить женщину на место следует галантно, но строго:

«Какие у вас длинные ноги, мадам, особенно левая».

2. Бабушкам в очереди подходит резкий окрик:

«Ну ты, клизма, знай свое место!»

3. Уладить спор можно добрым старым компромиссом:

«Иди приляг, желательно на рельсы».

4. Огромную ударную силу имеют следующие комбинации:

«Правильно делаешь, что хихикаешь, с такими зубами не смеются».

«Я бы послал вас, сэр, да вижу — вы оттуда».

«Бьюсь об заклад, что вас зачали на спор!..»

Скот продолжал выкладывать свои иронические перлы, но я уже не слушал его.

По бурой земле стелилась поземка, и студеный пронизывающий ветер игриво пытался сорвать с нас меховые шапки. После чая и в теплом исподнем, которое мы извлекли из набитых баулов, нам не страшна была поздняя туркменская осень. Скот шел в пальто нараспашку, пар валил у него из носа, скапливаясь капельками на усах, и те гордо тянулись к небу. Скот был неотразим с мокрыми усами, смелым взором и размером пениса в тридцать четыре сантиметра.

2

В школе нас ждали.

— Здравствуйте, товарищи фотографы! — встретил нас старший пионервожатый, которого звали Гераклит Понтийский, или Грек в узких школьных кругах. Ему мы поручили собрать с детей деньги за фотографии.

— Ну, все фотки раздал? — начальственным тоном спросил его Скот.

— Все, — ответил Гераклит и поправил алый пионерский галстук на тощей жилистой шее.

Шея у него росла из нескладного тела с тонкими руками и длинными ножками. Когда вожатый ходил, он делал гигантские шаги. Мы едва поспевали за ним, у нас ноги были все же покороче.

Грек привел нас в ленинскую комнату с портретами членов Политбюро ЦК КПСС. Здесь из утробы пионерского горна он извлек две тысячи рублей, протер запотевшие очки, насадил их на греческий нос, линия которого, если верить каноническим трактовкам, должна плавно переходить со лба — в точности как у нашего главного пионера.

Своей кличкой — Гераклит Понтийский, которая закрепилась за ним в миру, — наш вожатый был обязан именно этой характерной особенности. Вообще, по жизни он был Гера, но благодаря правильному носу взрослые звали его Понтийский, а дети, не заморачиваясь, просто «понтовщик».

Грек, или Гера-понтовщик, стал считать бабки. Он делал это так неумело и скучно, что Скотом овладела ярость: Скот считал физическим недостатком неумение красиво считать деньги.

— Дай сюда, пионервожатый, — грубо сказал он, выхватил мятые купюры из тонких рук Гераклита, и деньги-денежки замелькали в его ловких пальцах, издавая волшебное шуршание. Глаза Скота излучали нежность, и казалось, что он не считает, а ласкает любимую женщину.

— Всё! — Скот положил деньги в портмоне и для порядка выписал Понтийскому квитанцию. — Держи, — сказал он, — магарыч с нас за работу.

Грек густо покраснел.

— Я не пью, товарищ, — пробормотал он.

— А тебе никто не предлагал, — сказал Скот. — Я подарю тебе книгу о мужском здоровье: хватит жить по мифам Древней Греции, пора брать женщину за п… ду.

Он выразил сожаление по поводу целомудренной жизни Понтийского, и мы пошли дальше собирать бабки.

При этом Скот пребывал в замечательном расположении духа, что побудило его прокомментировать успех нашей коммерческой сделки еще более удачным примером из греческой мифологии:

— Однажды, — сказал он, — философ Плутон в дружеской беседе сказал философу Сократу: «Я тебе так скажу, братец Сократ, все средства хороши в этом лучшем из миров, но… наличные все же лучше».

— Платон, — поправил я его. — Греческого философа звали Платон.

— Это не принципиально, — отмахнулся от меня Скот, — главное в данной дефекации — наличные.

— Дефиниции, — снова поправил я его.

Сегодня мои придирки Скот оставлял без внимания: он чувствовал свою правоту и прекрасно знал, что деньги не приносят человеку счастья, но очень помогают без него обойтись.

В детский сад имени Сапармурата Ниязова мы попали к обеду.

— Это весьма кстати, — сказал Скот. — Представляется возможность бесплатно пожрать за счет скромного бюджета городского отдела народного образования.

В садике нас встретили приветливо. Мы выпили пустого горохового супа, проглотили тощую котлету неизвестного происхождения, пожевали пирожки с картошкой и запили угощение компотом, отдающим мочой. Потом Скот игриво полюбезничал с воспитательницей Люсей, и усы у него при этом вздыбились к небу — ну чисто Альварес Толедо де Хамон.

Недолго ему, однако, пришлось строить из себя испанского гранда: явилась заведующая садиком и принесла ожидаемую тысячу рублей.

— Вот, стало быть, наличка, — сказала она.

— А, тити-мити… — ласково встретил ее Скот, радушно принимая наличные из ее белых рук.

Мы выписали женщине, опять же для порядка, квитанцию, попрощались и отправились было восвояси, но тут оказалось, что в дверях нас поджидает одна из родительниц.

— Кто из вас главный? — вопросила она.

Концы усов у Скота мигом опустились вниз.

— Ну, я главный, — сказал он.

— Жулик ты! — закричала женщина.

Она костерила Скота с привлечением всех наиболее выразительных прилагательных в русском и туркменском языках. Ей было наплевать, что он похож на сына Тараса Бульбы, она была не прочь сама пристрелить его вместо героического казака. Скот прекрасно знал причину недовольства этой женщины, однако вежливо спросил ее:

— А в чем дело-то, товарищ?

Собственно, дело было в том, что он сфотографировал троих сыновей этой тетки так, что один получился с закрытыми глазами, другой вошел в кадр наполовину, а третьего она и вовсе не могла признать, хотя Скот убеждал ее, что ребенок, скорее всего, подрос за время, пока мы проявляли и печатали пленку.

— Отдай деньги взад, — потребовала женщина, — не то буду жаловаться в органы.

Органы, которые имела в виду эта гражданка, не имели ничего общего с половой гипотезой Скота, и он по опыту знал, что деньги лучше вернуть.

— И откуда берутся такие лярвы? — удивлялся мой компаньон, когда мы вышли из детского сада.

Он злобно плюнул на театральную афишу, вспоминая о сумме, которую пришлось вернуть. С театральной афиши на него с осуждением посмотрела оплеванная заезжая знаменитость.

В другом садике мы пробыли недолго и к пяти часам уже собрали большую часть прибыли. Рублей пятьсот нам должны были еще в яслях имени Сапармурата Ниязова. Родителям фотографии не понравились, и они неохотно вносили деньги, но воспитательницы, которым Скот по старой дружбе демонстрировал длину своего кукана, который он, как ценный артефакт, бережно погружал в кожаный чехол и обнажал только в особых случаях, обещали собрать деньги до завтра.

Обычно он прибегал к демонстрации своего достоинства только после того, как извещал публику, что параметры данного артефакта зарегистрированы в книге Гиннесса — ежегодном справочнике, регистрирующем информацию о рекордных достижениях людей и животных. Дамская аудитория, разогретая любопытным научным фактом, проявляла живой интерес к скотским причиндалам, и он, как бы уступая женскому любопытству, представлял дамам свое зачехленное сокровище. Возможно, это был первый мужской стриптиз на просторах Туркменской Республики, и он явно был по душе женщинам Востока. Но ни одна из них не выказывала желания пофлиртовать с недобитым сыном Тараса Бульбы, не говоря уже об интимной близости. Та же добродушная Люся, которая поила нас компотом, с деревенской прямотой выразила сомнение по поводу того, что такая бандура может пригодиться в хозяйстве.

— Рад дурак, что х…й велик, — сказала она.

В шесть вечера мы устроили все дела и приготовились к вечернему балу.

— План выполнен, — торжественно объявил Скот. — Барбос будет доволен.

Барбосом мы называли бригадира разъездных фотографов. Барбос был нашим начальником и устроителем всех социалистических соревнований в городском комбинате бытового обслуживания.

— Настало время предаться культурному досугу, — сказал мой партнер и процитировал одно из самых замечательных высказываний президента республики: –– «Я не понимаю балет, — заявил туркменбаши в одном из громких своих выступлений, — зачем он мне?.. Нельзя привить туркменам любовь к балету, если у них в крови его нет. А танцору балета лучше бы выступать не в балетном трико, а надеть сверху туркменский национальный халат, а то девчата смеются».

Скот был вполне согласен с мнением Туркменбаши и решил при случае накинуть на себя национальный халат, чтобы выглядеть достойно в глазах туркменских девчат.

Мне тоже нравились туркменские девушки, но гулять с ними с серьезными намерениями нам было не по карману: иностранцу, желающему жениться на туркменке, высочайшим указом предписывалось внести в государственную казну калым в пятьдесят тысяч долларов.

До дому бабули было недалече, и мы решили пройтись пешком. Мы звонко шлепали по лужам, затянутым тонкой кромкой льда, с удовольствием втягивая в себя пахнущий печным дымом воздух, и составляли программу банкета с дамами.

— А еще надо бы водки, — сказал Скот. — Нехорошо идти в дом к ближнему без выпивона, кроме того, Искандер ведь любит водяру.

Я согласился со Скотом, и мы купили водку для Искандера и шампанское для его жены, потому что у нее были светские манеры и она любила тонкие напитки.

В довесок к напиткам гражданам Туркмении предлагалось купить портрет президента республики. Мы не были гражданами, но портрет купили — на всякий случай и в полном соответствии с теорией Блеза Паскаля, который сказал: «Я не верю в существование Бога, но на всякий случай не стану утверждать это».

Вряд ли туркмены интересовались теорией вероятностей Блеза Паскаля, но прагматизм французского философа был им не чужд: верить в Бога, так же, как и всякого рода вождям — мелким и помасштабнее, в принципе не опасно, хотя и затруднительно из-за множества ограничений, связанных с этим.

— Обрати внимание, Ломброзо, — заметил Скот, когда мы входили в бабулин дом, — классики научного коммунизма утверждают, что война есть продолжение политики, а я говорю, что секс есть продолжение экономики, ибо женщин в первую очередь интересует размеры нашей шишки.

— Да, но еще больше их интересуют размеры твоего кошелька, — возразил я. — Чем больше у мужчины денег, тем сексуальнее он в глазах женщины.

— Это как в Польше, — поддержала меня тетя Клава за стеной. — У кого больше, тот и пан.

— Именно! — оживился Скот. — Устами женщины глаголет истина.

3

Искандер был нашим общим знакомым, будущим архитектором, а ныне студентом с большими амбициями. С женой Полиной он жил напротив бабкиной комнаты. Полина была постоянным партнером бабки по утреннему лаю. Если бабку мы считали гроссмейстером одиночного лая, то Полине без преувеличения можно было присвоить звание абсолютной чемпионки Средней Азии.

Скот знал, что у Полины есть подружка, а сам Искандер не прочь заложить за галстук. Если Скот любил бесплатно поесть, то Искандер любил «на шару» выпить и, когда ему это удавалось, становился покладистым и добрым малым: выпьет рюмку «Столичной» — и рассказывает про архитектурные памятники Неаполя, выпьет другую — и засыпает. И тут уже можно было спокойно строить конструктивные отношения с его женой Полиной — свободной женщиной и поклонницей классического балета.

У этих жизнерадостных супругов мы и решили провести банкет.

О дамах, по расчетам Скота, должна была позаботиться Полина.

У бабули мы принарядились и побрились. Скот обильно мылил пухлые щеки и подшучивал над старушкой:

— А что, старая, помирать-то не страшно?

— Как же не страшно, — оживилась бабка. — Клавка вон опять мою кастрюлю пожгла, кобыла шалая!

— А пожить-то еще хочется? — интересовался Скот.

— Все мы умрем, — отвечала бабка, — и ты, милок, помрешь. — Она ткнула ему жестким пальцем в грудь.

Такой поворот беседы Скоту явно не пришелся: он не верил, что человек с таким членом, как у него, может быть простым смертным. Скот отмахнулся от старушки и полез с философским вопросом ко мне:

— Джордж, — сказал он, — просто не верится, что мы когда-нибудь покинем сей бренный мир.

Ему хотелось, чтобы я утешил его, вселил надежду.

— А ты спроси у Клавки, — сказал я, — она все знает.

Клава была собутыльницей нашей бабки и считалась в городе лучшей гадалкой по вопросам судьбы и случая.

— Судьба капризна, а случай пагубен для нас, — убеждала она своих клиентов и для пущей убедительности декламировала Чацкого, героя комедии Грибоедова «Горе от ума»:

«Ах! Как игру судьбы постичь?

Людей с душой — гонительница, бич!»

Именно Александр Андреевич Чацкий был в понимании Клавы жертвой случая и обстоятельств.

— Его историческая роль в комедии скучна и прозаична, — утверждала она. — Ну потерял чувак предмет юношеского увлечения — велика ли потеря? Зато попал в школьную программу и вдоволь поиздевался над нравами высшего общества.

Сам же Александр Сергеевич Грибоедов, по авторитетному мнению Клавы, поплатился жизнью и карьерой аккурат в результате бессмысленной и вздорной зловредности судьбы.

Грибоедов, гениальный русский поэт и блистательный дипломат, в свои прекрасные тридцать пять взял в жены пятнадцатилетнюю грузинскую княжну Нину Чавчавадзе.

Интересна история знакомства поэта с будущей супругой. Будучи на короткой ноге с князем Александром Гарсевановичем Чавчавадзе, Грибоедов подвизался давать уроки музыки юной Ниночке Александровне. История умалчивает, как долго музицировал автор «Горя от ума» со своей подопечной, кроме того обстоятельства, что в промежутках между вальсами ми минор и ля-бемоль мажор собственного сочинения он совершенно очаровал девочку, после чего сделал ей предложение. Спустя несколько месяцев счастливого брака Грибоедов, пребывая с дипломатической миссией в Персии, был растерзан религиозными фанатиками в Тегеране.

Оставим в стороне педофильские соображения Скота, но заметим вскользь, что знаменитые военачальники и литературные гении были далеки от пуританской морали и вовсе не чурались юных прелестей. Милейший Федор Михайлович Достоевский был замечен за клубничкой. Льюис Кэрролл, автор повести о приключениях Алисы, любил делать развратные снимки маленьких девочек. Тончайший эстет Набоков грезил о нимфетке, кувыркающейся в постели с преподавателем французской литературы.

В своей классической серии «Этюды сексуальной психологии» Генри Хэвлок Эллис, британский врач, стоявший у истоков сексологии, пишет: «Педофилия, то есть влечение к малолетним девочкам, встречается либо у сверхутонченных интеллектуалов, либо у психически больных людей». Набоков объединил в себе и своем герое Гумберте обе эти категории.

Зададимся вопросом: кто же был повинен в трагедии четы Грибоедовых — судьба или случай?

Тетя Клава по первости воздерживалась от ответа на этот вопрос, но публика в лице Скота и многочисленных клиентов настаивала, и ей пришлось озвучить эпитафию на надгробии русского дипломата, оставленную его опечаленной вдовой: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?»

— В этом риторическом вопросе юной девы, — утверждала Клава, — и проявляется зловредность судьбы русского поэта.

И все же тетя Клава не была столь категорична в вопросах судьбы как совокупности всех событий, которые якобы предопределены. Напротив, она всячески уверяла всех своих поклонников, что постичь или предугадать судьбу вполне возможно, если точно определить суть и категорию, к которой она относится.

— В русской народной традиции судьба, — утверждала Клава, — представлена в следующих трех ипостасях: индейка, злодейка, копейка.

Сам туркменбаши пытался определить, к какой категории относится его судьба, но, когда выяснилось, что ему досталась «копейка», отказался от услуг Клавы.

После первого стакана водки тетя Клава обыкновенно предрекала клиенту беду в индивидуальном порядке, после второго ее пророчество возрастало до масштабов социальных катаклизмов, не предусмотренных классиками марксизма-ленинизма.

Но бывало и так, что, опрокинув в себя стакан мутного первача, Клавдия впадала в непонятный транс и несла сугубую ересь в недопустимом троцкистском духе:

— Может быть, — глухо вещала она бойким голосом Льва Давидовича, — самое худшее в реакционной эпохе — это то, что в общественном сознании она насаждает царство глупости.

— Что ты имеешь в виду, бабушка? — обычно спрашивал колдунью какой-нибудь местный аналитик-туркмен.

— Воцаряется единомыслие без мысли, — угрюмо отвечала тетка, и туркмен, почесывая буйную черную бороду, умолкал, потрясенный глубиной суждений автора перманентной революции.

Но чаще всего предсказания безумной соседки сбывались, и в Туркмении к ней относились как к божьему человеку, несущему святую истину в массы.

В воскресные дни к дому пророчицы съезжался народ со всей республики. Желающих узнать свою судьбу было так много, что милиция выставляла конные наряды на подступах к площади Сапармурата Ниязова, а рядом с домом Клавдии дежурили армейские патрули и бронетехника.

В наши редкие наезды к бабке Скот был первым клиентом Клавки и строил жизнь по ее причудливому гороскопу. Находясь за стеной, Клава часто вмешивалась в наш неприхотливый кухонный треп, и случайные, порой неуместные реплики роковой колдуньи Скот воспринимал как судьбу и путеводитель по грядущим событиям.

— Можешь быть покоен, Синицин, — отвечала тетя Клава, — ты умрешь, вне всякого сомнения.

Скот огорчился, умолк на мгновение и вдруг, словно осененный случайной догадкой, вскричал с диким энтузиазмом:

— И ты ведь тоже умрешь, Джордж?

— И он умрет, — примирительно согласилась тетя Клава.

Скоту заметно полегчало.

— Вот видишь, Георгий, — сказал он, разглядывая в зеркале свой выбритый массивный подбородок вора-рецидивиста, — смерть неизбежна, как «Закат Европы», и потому, мой друг, спешите чувствовать и радоваться жизни, как завещал нам светлейший князь Голенищев-Кутузов, заигрывая с девкой, переодетой в мундир подъесаула.