Бесплатный фрагмент - Труды по логике (диалектике)

Философия Боэция

Автор «Утешения философией» жил в критический период, когда умирающий старый мир и еще не оформленный новый переплетались в сложный клубок, который было трудно распутать. Яркий свет августинской исторической литературы сменился быстро углубляющимся сумраком, который вскоре превратится в полночь «Темных веков». Боэций занимает уникальное место как последний представитель древней латинской литературы — он завершает линию, начатую Энием и достигшую своего расцвета в великой мировой литературе августинского периода. Падение Западной Римской империи, вероятно, стало первым событием, которое осознал Боэций в своем юном возрасте, и в его молодости почти наверняка происходила борьба последнего оплота древней мировой власти. Часть Галлии оставалась под римским владычеством еще десять лет с Сиагрием в роли императора, пока победоносные спутники Хлодвига не захватили этот единственный оставшийся оазис римской цивилизации в Западной Европе. Таким образом, освободилось пространство для распространения германского варварства в политику Средневековья, и к тому времени, когда Боэций стал взрослым, последнее препятствие для растущего влияния Папства было устранено.

Интересно отметить, что причиной восстания против Ромула Августула, сына префекта Ореста, стало требование варваров, чтобы им выделили треть земель Италии на условиях военной службы, и отказ от этого требования. Что касается второго аспекта, то миф о том, что папская интрига с двором Константинополя стала причиной позора Боэция перед Теодорихом, также имеет значение. С одной стороны, новые народы, такие как готы, приносили с севера варварские обычаи и социальные формы, но не следует забывать, что в это время Рим, вероятно, более чем на столетие позже, внешне все еще оставался старым классическим Римом. Долгое время существовало абсурдное мнение, что «готы и вандалы» разрушали древнюю архитектуру и искусство, но это мнение теперь полностью опровергнуто серьезными историками. За исключением военных конфликтов, нет никаких оснований считать, что варвары были виновны в каких-либо особых актах разрушения.

Как отмечают Грегоровиус и другие исследователи, вполне вероятно, что готы, подобно другим воинам, стремившимся к грабежу, обокрали некоторые мелкие произведения искусства ради золота, серебра или драгоценных камней. Однако, что касается более крупных объектов, таких как статуи и, прежде всего, архитектурные сооружения, у нас есть основания полагать, что ущерб, причиненный ими во время походов, был сравнительно незначительным. Сам Теодорих всегда проявлял похвальное желание сохранить памятники города в их первоначальном виде. О том, каким был Рим в его время, можно судить по VIII отрывку у Кассиодора (Var. viii. 1 3): «Nam quid populus copiosissimus statuarum, greges etiam abundissimi equorum sunt cautela servandi.» Эта цитата служит убедительным свидетельством художественного богатства Рима после варварских нашествий. Истинным разрушителем классического искусства итальянских городов не был осуждаемый «вандализм» северян или даже в значительной степени рвение христиан, а жадность самих жителей, среди которых, безусловно, находились многие семьи, гордые своим патрицианским происхождением. На протяжении веков практика разрушения древних зданий и разграбления статуй для использования их материалов в строительстве была безжалостно распространена. В раннее Средневековье огромные известняковые печи Рима и его окрестностей перерабатывали сокровища древности. Эта ужасная традиция, вероятно, началась уже в середине пятого века. Один из последних римских императоров Запада, Марциан, в своем знаменитом указе вводит самые строгие наказания для тех, кто разрушает или портит памятники города, особенно для государственных служащих, которые дают разрешение или содействие в этом. Полное имя нашего автора, похоже, было Анициус Манлий Северин Боэций, хотя фамилия иногда, возможно, более правильно писалась как Боэций. Имя Флавий было добавлено по предположению, так как его отец и дед носили это имя; также предлагалось имя Торкват. Однако ни одно из этих имен не встречается в лучших манускриптах. Год его рождения обычно указывается как 475 год н. э., но это всего лишь гипотетическая дата, и были предложены и другие, среди которых 455 год.

Недостаточно доказательств, чтобы окончательно решить этот вопрос. Анниции были известной семьей на протяжении многих поколений среди высшего патрицианского и сенаторского сословия Рима, поэтому можно с уверенностью предположить, что именно здесь, в метрополии Запада, родился Боэций. После смерти своего отца, Флавия Манлия Боэция, консула 487 года, он был усыновлён влиятельными людьми Рима, как он сам и сообщает. Одна из теорий утверждает, что его дедом был Флавий Боэций, префект претория, казнённый по приказу Валентиниана в 455 году. Он женился на Рустициане, дочери сенатора Симмаха, и у них родилось двое сыновей: Аниций Манлий Северин Боэций и Квинт Аврелий Меммий Симмах. Важность этой семьи подчеркивается тем, что оба сына стали консулами в 522 году. Некоторые историки упоминают о его предыдущей жене, «красивой и образованной» женщине по имени Эльпис, но, похоже, эта история не имеет под собой оснований. Эльпис была автором двух христианских гимнов, названия которых иногда звучат как Decora lux и Beate Pastor, а иногда как Aurea luce и Felix per omnes. Предполагается, что она была гречанкой из Сицилии, и именно сициллианские писатели более позднего времени ответственны за историю ее брака с Боэцием. Единственное достоверное упоминание о ней содержится в ее эпитафии, которая указывает на то, что она последовала за мужем в изгнание, но не называет его имени. Это утверждение не оставляет места для второго брака с Рустицианой, поэтому теория Эльписа оказывается несостоятельной, а вместе с ней и миф о двух сыновьях, Патриции и Гипатии. Боэций стал консулом в 510 году, и диптихон его консульства до сих пор хранится в Брешии. Теодорих назначил его магистром официй при своем дворе, и x привлек его для упорядочивания монетного дела. Его научные достижения проявились также в создании солнечных и водяных часов, которые были отправлены в подарок Гунибальду, королю бургундов. В 522 году, когда его сыновья стали консулами, он произнес панегирик в честь Теодориха и, стоя между двумя юношами, раздавал дары народу в цирке. Это стал поворотный момент в его карьере, и с этого времени он оказался окружен врагами, замышлявшими его падение. К концу правления Феодориха его официально обвинили в измене Басилий, Гаудентий и Опилий, придворные паразиты, которые пытались вмешаться в налоговые дела, которые он стремился исправить. Эти «собаки дворца», как он их называл, утверждали, что он замышлял заговор против короля и хотел свергнуть варварскую власть, чтобы восстановить так называемую римскую свободу. В результате Феодорих был осуждён и отправлен в Тицино (Павия), а его имущество конфисковали. Именно в тюрьме Тицино, которая позже стала крещальней церкви, было написано произведение «Утешение философией». В 525 году его казнили, либо в Тицино, либо в Кальвенцано. Обстоятельства его смерти описываются по-разному, но, вероятно, он был обезглавлен. Однако писатель по имени Валезий утверждает, что его пытали, затягивая верёвку вокруг головы, пока глаза не выскочили из орбит, а затем его забили до смерти. Симмах, его тесть, также, похоже, был казнён вскоре после этого. Феодорих пережил Боэция на несколько лет, и его последняя болезнь и смерть, как считали, были вызваны ужасом, который он испытал однажды ночью, когда ужинал в своем дворце в Равенне. На стол принесли рыбу, и когда слуги сняли крышку с блюда, Феодорих подумал, что увидел в голове рыбы черты своего жертвы Симмаха. Говорят, что в ту же ночь его охватил жар, и он умер через несколько дней. Это может быть правдой, а может и нет, но, судя по всему, Теодориха преследовало раскаяние по поводу смерти Симмаха и его зятя в последние годы его жизни. Церковные историки рассказывают, что его душу видели, нагую, без обуви и связанной по рукам и ногам, мчащейся по воздуху, за ней следовали мстительные тени Симмаха и Боэция, и в конечном итоге она была сброшена в кратер вулкана Липари. «Variarum» Кассиодора, «Epistolae» Эннодия и «Historia» Прокопия являются (наряду с самой «De Consolatione») тремя основными источниками, описывающими жизнь Боэция. Кассиодор, хотя и был выдающимся человеком при дворе Теодориха, проявил хитрость, чтобы избежать несчастья Боэция: когда интриги амбициозных льстецов начали влиять на слишком доверчивого короля, он покинул дворец и ушел в временное уединение. Во время фактического правления дочери Теодориха, Амаласунты, Кассиодор вновь стал государственным деятелем, а его окончательное уединение в монастыре произошло только после того, как он достиг семидесятилетнего возраста. В последние годы он занимался написанием истории Церкви, опираясь на работу Созомена по той же теме. Однако именно в сборнике государственных документов «Variarum» мы получаем от Кассиодора представление о личности Боэция и условиях его времени.

Магнус Феликс Эннодий был епископом Павии с 511 года до своей смерти в 521 году. Его послания, написанные сложным и трудным для понимания латинским языком, адресовались различным современникам и в основном касались личных дел. Три из них были отправлены Боэцию, но в основном содержали лишь избыточные комплименты и не включали интересных фактов, зафиксированных Кассиодором и описанных византийским историком Прокопием. Прокопий стал секретарём Белисария в 527 году, сопровождал великого полководца почти во всех его походах и в 562 году стал префектом Константинополя. В своей «Истории» он рассказывает о Боэции и описывает судьбу Рустицианы в её вдовстве. Труды Боэция стали одним из немногих сохранившихся источников древних знаний, которые поддерживали огонь классической культуры на протяжении Тёмных веков и раннего Средневековья. В монастырях, в замках и везде, где люди читали и размышляли, можно было найти трактат «О утешении философией», и количество его переводов было бесчисленным. Некоторые из самых ранних образцов литературы современных языков представляют собой переводы и подражания этому последнему из классиков.

Альфред Великий перевёл это произведение на англосаксонский язык. Первым образцом французской литературы считается поэма о Боэции, датированная не позднее 1000 года. Она изначально принадлежала аббатству Бенуа-сюр-Луар, но позже была перенесена в публичную библиотеку города Орлеан. Холлам отмечает, что это фрагмент из 250 строк, написанный в строфах, состоящих из шести, семи или большего количества строк, каждая из которых содержит по десять слогов, иногда встречаются строки с одиннадцатью или двенадцатью слогами. Все строки в каждой строфе рифмуются мужской рифмой (Литература Европы Холлама, т. 1, с. 30). Однако влияние этого произведения ощущалось не только в его версиях. Практически нет трактатов по философии XIII века или спекулятивной теологии, которые не содержали бы следов его внимательного изучения. В общем, De Consolatione стал образцом литературного творчества как на латыни, так и, где это возможно, на современных языках в течение всего раннего средневековья. Многих читателей может заинтересовать, что Tesoretto Брунетто Латини, наставника Данте, в некотором смысле связывает последнего великого писателя древнего латинского языка и первого великого писателя современного итальянского. В Tesoretto можно увидеть ту основную идею, которую Данте использовал как скелет для своей Божественной комедии.

В образе природы: «иногда она касалась неба, казалась скромной в своем покрове, а иногда меняла его и смущала», с детальным изображением полубожественной женщины, «так что я думал, что её волосы из чистого золота». В остальном ярком описании мы однозначно узнаем боэцианскую Философию как прототип. Это утверждение получает дополнительное подтверждение, если вспомнить, что Брунетто Латини уже перевел «De Consolatione» на итальянский язык. Боэций, как последний западный философ древнего мира, подводит итог культуре цивилизации Греции и Рима практически во всех её аспектах. Его работы представляют собой последний свод классических знаний, созданных самим классическим миром, и служат своего рода энциклопедией «мудрости древних». Кроме его переводов Аристотеля, Порфирия и других греческих авторов, его оригинальные трактаты по геометрии, арифметике и музыке, а также xiv трактатов по философским наукам, таким как логика, метафизика и этика, представляют собой ценные обобщения этих тем, как они понимались в то время. Везде, где это возможно, они написаны на элегантном латинском языке и изложены с учетом литературной формы.

Философия Боэция естественно отражает эклектизм афинских школ его времени, которые продолжали существовать благодаря преемникам Прокла и просуществовали всего на четыре года дольше самого Боэция. Однако аристотелевская сторона этого эклектизма, возможно, наиболее заметна у нашего автора. Школяры изучали Аристотеля в переводах Боэция, и читая его работы, мы можем почувствовать предвкушение схоластической фразеологии и стиля аргументации, которые доминировали в средневековой философии. Из текста «Утешения» видно, как сильно он пытается примирить свободную волю и необходимость, предвидение и случайность, совершенство божественной природы и существование зла. Спор между номиналистами и реалистами, который позже стал очень важным, также можно найти в зачаточном состоянии.

Труды Боэция можно считать основным философским чтением раннего Средневековья. Алкуин и многие другие видные деятели Церкви основывали свои исследования теологических догм на работах, которые, вероятно, принадлежат языческому римлянину. По странному стечению обстоятельств он стал известен как христианский богослов и мученик. В этом контексте стоит обратить внимание на широко обсуждаемый вопрос о религиозной принадлежности Боэция. Главные христианские произведения, которые ему приписываются, включают De Unitate et uno, Brevis Fidei Christianize Complexio и De Persona et Natura contra Uticam et Nestorium. Первое из них, по-видимому, стало известным только в двенадцатом веке, а остальные, хотя и носят его имя, начали ассоциироваться с ним лишь спустя некоторое время после его смерти.

Существует несколько очевидных гипотез относительно авторства этих произведений, если внутренние свидетельства безусловно известных работ нашего автора затрудняют веру в то, что он написал их оба. Во-первых, возможно, что эти тексты были написаны другим человеком, который хотел создать видимость, что они принадлежат перу Боэция. Во-вторых, их мог написать другой Боэций, не имеющий никакого отношения к нашему автору. В-третьих, можно предположить, что это произведения его сына Анниция Манлия Северина Боэция. Этот сын, вероятно, был неизвестен как автор, но последующие поколения, находя два или три отдельных трактата с его именем, естественно, приписывали бы их его знаменитому отцу, особенно в эпоху, когда литературная критика в нашем современном понимании фактически отсутствовала. Теперь возникает вопрос: есть ли внутренние доказательства, указывающие на несоответствие между этими двумя классами произведений?

Ответ заключается в том, что существуют отрицательные доказательства почти убедительного характера. Во-первых, «De Consolatione», написанная в плену и под угрозой смерти, не упоминает имя Христа, не ссылается на какие-либо христианские догматы и не выражает религиозных чувств, которые можно было бы интерпретировать как христианские. Утешение, которое находит автор, предоставлено ему исключительно богиней Разума, которая направляет его к Платону и другим великим мыслителям древности. Что касается безусловных трудов Боэция, то они полностью посвящены языческой культуре классического мира. Последний редактор пяти христианских произведений, приписываемых ему, профессор Piper, фактически отказывается от двух из них, ссылаясь на недостаточность доказательств, и предлагает рассматривать оставшиеся три как ранние работы их предполагаемого автора, написанные в период его опеки. Он также предполагает, что Симмах и Иоанн, ставший позже Папой, были его главными опекунами. Однако это мнение отвергается другими учеными как не имеющее убедительных доказательств.

В заключение, в достоверных источниках о жизни Боэция нет никаких указаний на то, что он принимал участие в религиозных спорах своего времени, а теория о его заговоре с византийским двором, очевидно, является поздним вымыслом. Учитывая все обстоятельства, мы не ошибемся, если примем мнение, разделяемое большинством современных ученых, что Боэций был последним римским язычником, и что свою quasi-святость в католической церкви он получил благодаря тому, что стал жертвой преследований и был несправедливо казнен арианским еретиком Теодориком. Философская позиция Боэция в его работах, строго следовавших Аристотелю, соответствует подходу стагирита с небольшой примесью неоплатонизма, который отражал умирающие идеи той эпохи. Однако в «Утешении» мы находим явные платонические элементы. Универсальная, вечная форма представлена в полном отделении от потока частностей, царства Судьбы. Бог Боэция — это совокупность всех категорий и ничего более.

Воля и действие не могут быть применены к бесконечному сознанию, в вечной природе которого содержатся все концепции, но нет ничего воспринимаемого. Боэций четко различает то, что Гегель называет ложным бесконечным (das schlechte Unendliche) — неопределенную последовательность во времени, и истинное бесконечное или вечное, которое, как таковое, не зависит от времени, будь оно ограниченным или неограниченным. В пятой книге «Утешения» мы можем представить, что видим главный источник вдохновения, который был переосмыслен Скотом Эригеной два с половиной века спустя в его монашеской келье на западе Ирландии. Простые словесные игры схоластов также нашли плодородную почву в философских и логических трактатах Боэция, однако мы все же ощущаем в нем ясное понимание реальной философской проблемы, которая смутно существовала среди лучших мыслителей Средневековья и полностью исчезла в тривиальностях Лока и британской психологической школы. Сухой и, как нам кажется, весьма бесполезный трактат Боэция о музыке был важным учебником вплоть до двухсот лет назад. Он основан на пифагорейской системе и рассматривает музыку как одну из четырех математических дисциплин, основа музыки заключается в числе и пропорции.

Скучные обсуждения делений тетрахорда и мономета занимают множество унылых страниц, наряду с изложением мнений различных сект по данным и смежным вопросам. Однако этот схоластический жаргон, совершенно лишенный теоретической, не говоря уже о практической, полезности, продолжал оставаться основным требованием для получения музыкальной степени в Оксфорде до глубокой XVIII века. Большая часть трактата абсолютно непонятна тем, кто не изучал древности музыкальной теории в классическом мире. Безусловно, это было бы неблагодарное занятие для любого человека в наше время, не имея перед собой стимула академического отличия, погружаться в эти пять книг, в которых, как предполагается, подводится итог науке музыки, существовавшей тогда. Деление круга средневекового знания на восемнадцать семи наук, так называемые тривиум и квадривиум, первый из которых включает Грамматику, Риторику и Диалектику, а второй — математические дисциплины, такие как Арифметика, Музыка, Геометрия и Астрономия, долгое время приписывали Боэцию, но современные ученые склонны считать, что оно существовало и до его времени. Репутация Боэция среди его современников и последующих поколений основывалась почти так же на его моральных качествах, как и на его литературных достижениях.

В эпоху декаданса, связанной с двором, где процветала коррупция, у нас есть все основания полагать, что он придерживался строгих принципов честности на протяжении всей своей общественной и частной жизни. Описание, которое он дает о себе в первой книге «De Consolatione», о своих отношениях с угнетающими чиновниками и о своих усилиях спасти колонов от тирании и жадности финансовых агентов, полностью подтверждается, что касается общего содержания, данными из сборников Кассидора. О Джордже Колвиле, авторе этого перевода, известно очень мало. Говорят, что он учился в Оксфордском университете, но его имя не встречается в университетских записях. Его имя иногда писалось по-разному, что было распространено в те времена. Оно иногда встречается как Колвил, иногда как Колдуэлл, но всегда в контексте его перевода «De Consolatione».

Неопределенность личности этого человека можно понять из того, что в обширном массиве исследований о выдающихся английских деятелях, представленном в Словаре национальной биографии, не было найдено новых сведений о нем. Однако, несмотря на то, что мы не знаем много о Колвиле, его книга всегда будет интересна студентам литературы той эпохи. Его труд является одним из лучших примеров сурового, лаконичного и энергичного английского языка шестнадцатого века. Особенно стоит отметить, что в нем отсутствует эвфуизм, который был характерен для некоторых писателей елизаветинской эпохи. По этим причинам книга была включена в данную серию, и мы уверены, что подписчики Тюдоровской библиотеки будут рады увидеть ее в сборнике произведений, отражающих литературу Ренессанса и следующей за ним эпохи. Как указано на титульном листе, книга была опубликована Джоном Кавудом в 1556 году. Похоже, она имела успех, поскольку второе издание было напечатано Кавудом в 1561 году.

Аристотель «Категории»

Боеций перевел с греческого на латинский в VI веке

IV век до н.э.

издание: неизвестно

источник: неизвестен

[01]

Амфиболии — это термины, у которых только общее название, в то время как по сути они имеют разные значения, как, например, «животное», «человек» и то, что изображается. У них лишь одно общее название, но по сути их значения различны; если кто-то определит, что представляет собой каждое из этих понятий, чтобы они были животными, он укажет на уникальные характеристики каждого из них.

Единозначные термины, в свою очередь, имеют и общее название, и одинаковую сущностную природу, как, например, «животное», «человек» и «бык». По общему названию оба называются животными, и их сущность одинакова; если кто-то определит, что представляет собой каждое из этих понятий, чтобы они были животными, он укажет на одно и то же значение.

Названия же — это термины, которые происходят от кого-либо и отличаются лишь падежом, как, например, от «грамматики» — «грамматик» и от «силы» — «сильный».

[02]

Существует различие в том, как описываются вещи: некоторые из них описываются с учетом их состояния, а другие — без него. Например, фразы «человек бегает» и «человек побеждает» относятся к состоянию, в то время как «человек», «бык» — это примеры, которые описываются без учета состояния. Также некоторые вещи говорят о конкретном предмете, но в действительности не относятся к нему. Например, «человек» может упоминаться в контексте другого человека, но сам по себе не существует как отдельный предмет. Есть вещи, которые и относятся к предмету, и существуют в нем, как, например, грамматика, которая находится в душе, но не относится к какому-либо конкретному объекту. Другие примеры, как «белый цвет», существуют в теле (поскольку любой цвет присутствует в материальном теле). Есть также вещи, которые и относятся к предмету, и существуют в нем, например, знание, которое находится в душе и связано с грамматикой. А есть и такие, которые не существуют в предмете и не относятся к нему, как, например, «некоторый человек» или «некоторый конь», потому что они не находятся в предмете и не описываются как таковые. Наконец, простые единичные вещи, которые не могут быть отнесены к какому-либо предмету, тем не менее могут существовать в предмете, как, например, грамматика.

[03]

Когда одно утверждение делается о другом как о субъекте, все, что говорится о предикате, также относится и к субъекту. Например, когда мы говорим о человеке, это может относиться к конкретному человеку, а также к животному, если оно тоже человек. Таким образом, если мы говорим о каком-то человеке, мы также можем сказать, что это животное; ведь некоторый человек является одновременно и человеком, и животным. Существуют различные виды и различия между ними, как между животными и наукой. У животных есть такие различия, как способность ходить, летать или быть двуногими, тогда как в науке таких различий нет; наука не отличается от другой науки тем, что она двуногая. Однако для подчиненных родов не существует препятствий к тому, чтобы различия были одинаковыми. Высшие роды могут предиковать о низших, поэтому, какие бы различия ни были у предикатов, они также будут и у субъектов.

[04] То, что утверждается без какой-либо комбинации, может означать либо отдельный объект, либо его сущность, количество, качество, отношение к чему-либо, место, время, положение, состояние, действие или страдание. Субстанция, например, может быть представлена фигурами, такими как человек или лошадь; количество — это два кубита или три кубита; качество — это белый цвет; отношение — двойное или большее; место — в Ликии; время — вчера; положение — сидит или лежит; состояние — обутый или вооруженный; действие — резать или жечь; страдание — быть резаным или сожженным. Таким образом, каждое из этих понятий само по себе не может быть утверждено в каком-либо высказывании, однако между ними может возникнуть утверждение в зависимости от их взаимосвязи. Все утверждения могут быть либо ложными, либо истинными; но в случае понятий, не имеющих комбинации, нельзя сказать, что они истинны или ложны, как, например, «человек», «белый» или «бежит».

[05] О сущности

Сущность — это то, что в первую очередь и в наибольшей степени называется тем, что не предикается о субъекте и не находится в субъекте, например, о каком-то человеке или о каком-то коне. Вторичные сущности называются теми, в которых содержатся виды тех, что называются основными сущностями, а также роды этих видов; так, например, какой-то человек как вид действительно существует в человеке, а род этого вида — животное. Следовательно, вторичными сущностями являются, например, человек и животное. Ясно из сказанного, что из того, что говорится о субъекте, необходимо, чтобы и имя, и понятие предикались о субъекте, так как, например, о каком-то человеке мы говорим «человек», и имя предикается; ведь ты будешь говорить о человеке, основываясь на каком-то конкретном человеке. Понятие человека также будет предиковаться о каком-то человеке; ведь некоторый человек и есть человек. Поэтому и имя, и понятие будут предиковаться о субъекте. Что касается тех, кто находится в субъекте, то в большинстве случаев ни имя о субъекте, ни понятие не предикаются, в некоторых же случаях имя действительно может быть предиковано, но понятие невозможно; так, например, белое, когда находится в субъекте как тело, предикается о субъекте (говорится «белое тело»), однако понятие белого никогда не будет предиковаться о теле. Что касается остальных вещей, то они либо относятся к первым сущностям, либо находятся в этих сущностях. Это становится очевидным из того, что обсуждается по отдельности; например, животное описывается через человека, поэтому можно говорить и о конкретном человеке. Если бы не упоминали ни одного человека, то и о человеке в целом не говорилось бы. Цвет, например, существует в теле; значит, он присутствует и в каком-то теле; если бы его не было ни в одном из тел, то его не было бы и в теле вообще. Таким образом, все остальные вещи либо относятся к первым сущностям, либо находятся в них. Если первых сущностей не существует, то невозможно существование чего-либо другого. Все остальные вещи либо описываются через эти сущности, либо находятся в них; следовательно, если первых сущностей нет, то невозможно существование чего-либо другого.

Вторичные субстанции представляют собой больше вид, чем род; они ближе к первой субстанции. Если кто-то задаст вопрос, что такое первая субстанция, то он яснее и удобнее укажет на вид, чем на род, например, говоря о человеке, он яснее определит его как человека, чем как животное; ведь это более специфично для конкретного человека, тогда как животное — более общее понятие. Если мы говорим о дереве, то яснее будет назвать его деревом, чем растением. Кроме того, первая субстанция считается наиболее основной, потому что она подчиняется всем остальным, и все остальные либо описываются через нее, либо находятся в ней. Как первая субстанция соотносится ко всем остальным, так и вид соотносится к роду; вид подчиняется роду, поскольку роды описываются через виды, а виды не конвертируются в роды. Поэтому из этих видов род более является субстанцией. Что касается самих видов, которые не являются родами, то одна не более субстанция, чем другая; ведь нет ничего более удобного, чем сказать о человеке, что он человек, по сравнению с тем, чтобы сказать о лошади, что она лошадь. Аналогично, в отношении первых субстанций одна не более субстанция, чем другая; ведь ничто не является более субстанцией, чем человек или бык.

Правильно, что первые сущности считаются вторыми субстанциями всех остальных видов и родов; ведь именно они, которые предикаются, обозначают только первые сущности. Если кто-то определит, что такое человек, и если вид, который он назовет, будет соответствовать роду, он сможет точно представить человека как животное; однако всё остальное, что бы ни было названо, будет чуждым, например, если скажут «белый» или «бегущий», это будет неуместно. Поэтому правильно, что только эти сущности выделяются среди остальных. Кроме того, первые сущности называются собственными, так как они подчиняются всем остальным; и как первые сущности относятся ко всем остальным, так и роды и виды первых сущностей относятся ко всем остальным; о всех этих сущностях можно говорить: если ты назовешь человека грамматиком, то ты также будешь говорить о нем как о человеке и как о животном, который является грамматиком; то же самое справедливо и для других случаев.

Общим является то, что любая субстанция не существует в субъекте. Первая субстанция не может быть описана как находящаяся в субъекте, и не находится в нем; вторые же субстанции также очевидно не находятся в субъекте. Действительно, когда мы говорим о человеке, мы имеем в виду какого-то конкретного человека, но в самом субъекте он не существует; ведь человек не может быть найден в каком-либо другом человеке. То же самое касается и животных: мы можем говорить о животном, имея в виду конкретного человека, но животное не находится в каком-либо человеке. Более того, из объектов, которые находятся в субъекте, название иногда может быть использовано для описания субъекта, но разумное объяснение этого невозможно. Однако для вторых субстанций разум может быть использован для описания и названия; ведь мы можем говорить о разуме человека и животного, имея в виду конкретного человека. Поэтому не будет существовать субстанция, которая находится в субъекте. Однако это не является свойством самих субстанций; различие между ними заключается в том, что они не находятся в субъекте; двуногий и ходячий действительно могут быть описаны как относящиеся к человеку, но в субъекте они отсутствуют; ведь двуногий или ходячий не существует в человеке. Различие также описывается в терминах, которые предикатируются, так что если мы говорим о ходячем в контексте человека, то разум ходячего будет описан также в контексте человека; ведь человек является ходячим. Однако нас не должны смущать части субстанций, которые существуют в целом, как если бы они находились в субъекте, чтобы мы не были вынуждены утверждать, что они не являются субстанциями; ведь не так говорилось о тех, кто находится в субъекте, как будто они были частями.

Однако все сущности и различия могут быть однозначно описаны. Все, что относится к ним, либо касается отдельных объектов, либо видов. От первой субстанции не происходит никаких предикатов (поскольку о ней не говорят как о субъекте), тогда как вторичные сущности и виды действительно описываются в контексте отдельных объектов, род же может быть описан как по видам, так и по отдельным объектам; аналогично различия также описываются как по видам, так и по отдельным сущностям. Первые субстанции также принимают во внимание виды и роды, а виды рода (все, что говорится о предикате, также относится и к субъекту); подобным образом различия учитываются как в отношении видов, так и отдельных сущностей; однозначными являются те, у кого есть общее название и понятие. Таким образом, все однозначно описываются на основе сущностей и различий.

Тем не менее, любая субстанция, по всей видимости, что-то обозначает. В первую очередь, это безусловно и истинно, поскольку она действительно что-то значит; индивидуум и единица в числе — это то, что обозначается. Во вторых субстанциях это также, по-видимому, имеет смысл в зависимости от формы наименования, когда кто-то говорит «человек» или «животное»; однако это не совсем так, а означает некое качество (ведь не одно то, что является субъектом, как в случае с первой субстанцией, но о множественном числе говорят «человек» и «животное»); тем не менее, это не просто обозначает качество, как «белый» (поскольку «белый» означает лишь качество), а род и вид определяют качество относительно субстанции (они обозначают какую-то субстанцию). При этом род охватывает больше, чем вид: говоря «животное», мы подразумеваем больше, чем «человек».

В субстанциях также нет ничего, что могло бы быть им противоположным. Что может быть противоположным первой субстанции? Например, какому-то человеку; ведь ничто не является противоположным; но, в действительности, ничто не противоположно ни человеку, ни животному. Это, однако, относится не только к субстанции, но и ко многим другим категориям, например, к количеству; ведь двум кубитам ничто не противоположно, как и десяти или чему-то подобному, если кто-то не скажет, что много противоположно немногим или большое малому; однако у определенных объектов ничто не является противоположным ничему.

Тем не менее, кажется, что субстанция не воспринимает степень больше или меньше. Я говорю это не потому, что субстанция не может быть более субстанцией по сравнению с другой субстанцией (это утверждение сделано, потому что она существует), а потому что каждая субстанция не может называться больше или меньше в том, что она есть. Например, если субстанция — это человек, то он не может быть более или менее человеком, ни по отношению к самому себе, ни к другому. Один человек не является более человеком по сравнению с другим, так же как один белый не является более белым, чем другой, и один хороший не является более хорошим, чем другой. Субстанция не может быть определена в степени больше или меньше, как это происходит с цветом или температурой. Например, тело, будучи белым, может называться более белым сейчас, чем раньше, или более горячим и менее горячим; однако такая характеристика не применима к субстанции (ни человек не может называться более человеком сейчас, чем раньше, ни что-либо другое, что относится к субстанции). Поэтому субстанция не может воспринимать степень больше или меньше.

Максимум, однако, кажется, что основной характеристикой субстанции является то, что, будучи единым и тем же по своей сути, она может воспринимать противоположности. В других же случаях никто не может утверждать, что что-то не является субстанцией, поскольку одно и то же по числу не может быть восприимчивым к противоположностям; например, цвет, который является единым и тем же, не может быть одновременно и белым, и черным, а одно и то же действие не может быть одновременно плохим и хорошим; подобное наблюдается и в других явлениях, которые не являются субстанциями. Однако сама субстанция, оставаясь единой и той же по числу, восприимчива к противоположностям; так, например, один и тот же человек может иногда быть белым, а иногда черным, горячим и холодным, безнравственным и добродетельным. В других случаях ничего подобного не наблюдается, если только кто-то не выскажет мнение или не сделает утверждение, что это так; ведь одно и то же утверждение может быть как истинным, так и ложным, так, если истинное утверждение говорит, что кто-то сидит, когда он сам встал, оно станет ложным; аналогично и в мнении; если кто-то действительно считает, что кто-то сидит, когда он сам встал, он будет ошибаться в своем мнении, сохраняя при этом то же самое мнение о нем.

Если кто-то примет и это, то оно будет отличаться только само по себе; ведь те же самые вещи, которые существуют в сущностях, сами по себе изменены и могут воспринимать противоположности (холодное сделано из горячего, черное из белого, хорошее из плохого, и аналогично в других случаях, когда отдельные вещи, подверженные изменениям, могут воспринимать противоположности). В то время как речь и мнение остаются совершенно неподвижными и неизменными, в реальности вокруг них возникает противоречие; речь остается прежней, когда кто-то сидит, но когда что-то движется, она иногда оказывается истинной, а иногда ложной; то же самое касается и мнений. Таким образом, сущности свойственно быть восприимчивыми к противоположностям в соответствии с их собственными изменениями — если кто-то и это примет, мнение и речь могут быть восприимчивыми к противоположностям; но это не так; речь и мнение не называются восприимчивыми к противоположностям просто потому, что они воспринимают что-то противоположное, а потому что они связаны с какой-то другой эмоцией. — Ибо в зависимости от того, существует ли вещь или нет, речь может быть истинной или ложной, но не потому, что она восприимчива к противоречию. В действительности, ни речь, ни мнение не изменяются, поэтому они не будут восприимчивыми к противоположностям, если не произойдет никакое действие.

Субстанция, поскольку она может воспринимать противоположности, называется восприимчивой к ним. Она воспринимает как болезни, так и здоровье, а также белый и черный цвет; каждую из этих противоположностей, которую она воспринимает, можно назвать восприимчивостью к противоположностям. Таким образом, свойством субстанции будет то, что, оставаясь единым и неделимым по своей природе, она восприимчива к противоположностям. И о субстанции, в общем, это и сказано.

[06] О количестве

Количество делится на непрерывное и дискретное; одно из них состоит из частей, которые имеют положение относительно друг друга, а другое — из тех, которые его не имеют. Дискретное количество — это, например, число и речь, в то время как непрерывное представлено линией, поверхностью, телом, а также временем и пространством. У частей числа нет общего предела, к которому они могли бы соединиться; например, пятерка, являясь частью десяти, не соединяется с каким-либо общим пределом, пять и пять остаются раздельными; три и семь также не имеют общего предела. Никто не сможет найти общий предел для частей числа, они всегда остаются дискретными; поэтому число считается дискретным. То же самое касается и речи; (поскольку количество и речь очевидны; измеряются длинные и короткие слоги; я говорю о том, что происходит с голосом, как о речи); части речи также не соединяются ни с каким общим пределом; нет общего предела, к которому соединяются слоги, каждый из них дискретен сам по себе.

Линия, однако, является непрерывной; она имеет общий пункт, к которому соединяются её части, а именно, это точка, а также линия поверхности (поскольку части поверхности соединяются с общим пунктом). Аналогично, в теле можно выделить общий пункт, будь то линия или поверхность, к которому соединяются части тела. Существуют такие пункты, как время и место; настоящее является общим пунктом, к которому соединяются прошлое или будущее. Кроме того, место непрерывного; части тела удерживают определённое место, которое соединяется с общим пунктом; следовательно, и части места, которые удерживаются отдельными частями тела, соединяются с тем же пунктом, с которым соединялись и части тела; поэтому место также является непрерывным; ведь его части соединяются с одним общим пунктом.

Кроме того, есть вещи, которые имеют взаимное положение своих частей. Например, линии действительно имеют взаимное расположение своих частей (каждая из них находится в определенном месте, и ты можешь узнать и указать, где именно каждая из них расположена на поверхности и с какими другими частями она соединяется); аналогично, и части поверхности имеют свое положение (также можно определить, где каждая из них находится и какие из них соединены друг с другом). То же самое касается и прочности, и местоположения. Однако в случае чисел никто не может увидеть, как части имеют взаимное положение, где они находятся или с чем соединяются; то же верно и для времени; ведь ничто не остается из частей времени, а то, что не остается, как может иметь какое-либо положение? Скорее, можно сказать, что существует некий порядок, поскольку одно действительно предшествует двум, а два — трем; и так они имеют некоторый порядок, хотя положение не так легко определить. То же самое касается и речи; ведь ни одна из ее частей не остается, она произносится и не может быть повторно взята, следовательно, не будет никакого положения ее частей, из которых ничего не остается. Таким образом, одни из имеющих взаимные части имеют положение, другие же — нет.

Однако эти количественные параметры являются единственными, о которых мы говорили, все остальные же являются случайными. Когда мы рассматриваем их, мы называем и другие количества. Например, «много» используется для описания белого цвета, потому что его поверхность велика, «долгое» — для действия, потому что время велико и продолжительно, а «много» — для движения. Ни одно из этих понятий само по себе не считается количеством. Если кто-то укажет, сколько длится действие, он определит его временем, назначая его, например, ежегодно, а говоря о количестве белого, он определит его по поверхности (поскольку сколько бы ни было поверхности, столько же будет и белого). Поэтому только те количества, которые были упомянуты, называются собственно и по сути, в то время как ничего из других не может быть определено само по себе, а только случайно.

Что касается количеств, то здесь нет ничего противоположного. В тех случаях, которые мы можем определить, очевидно, что ничего не может быть противоположным, как, например, двукратное или тройное, или поверхность, или что-то подобное — ведь ничто не является противоположным. Однако, если кто-то говорит, что много противоположно малому или великое меньшему, это не совсем так. На самом деле, речь идет не о количестве само по себе, а о сравнении с чем-то другим. Ничто не может быть названо большим или малым без привязки к другому объекту. Например, гора может считаться маленькой, а тысяча — большой, потому что первая меньше по своему роду, а вторая больше. Таким образом, их соотношение зависит от контекста. Если бы мы говорили о малом или большом без привязки к чему-то, то гора никогда не была бы маленькой, а тысяча — большой. Аналогично, в деревне мы можем сказать, что людей много, а в городе — немного, хотя на самом деле их много, и в доме людей много, а в театре — немного, хотя их тоже больше. Кроме того, двукратное или тройное обозначает количество, в то время как большое или малое не указывает на количество, а скорее относится к чему-то другому. Поэтому очевидно, что эти термины имеют отношение к контексту.

Более того, если кто-то утверждает, что это количественные величины, или не утверждает этого, ничто не будет им противоречить. Дело в том, что то, что не существует само по себе, а лишь в отношении к чему-то другому, не может быть противоречивым. Если великие и малые действительно являются противоречиями, то одно и то же может одновременно быть и тем и другим. Может случиться, что одно и то же будет одновременно и малым, и большим (для одной ситуации оно будет малым, а для другой — большим); следовательно, одно и то же может быть и малым, и большим одновременно, и, таким образом, оно будет противоречивым. Но ничего не может одновременно быть противоречивым; например, субстанция может казаться подверженной противоречиям, но никто не может быть одновременно здоровым и больным, ни белым и черным одновременно; ничто другое также не может быть противоречивым.

Одно и то же может быть противоречивым само по себе; если великое и малое действительно являются противоречиями, то одно и то же может одновременно быть и малым, и большим, и будет противоречивым само себе. Однако невозможно, чтобы оно было противоречивым само себе. Следовательно, великое не противоречит малому, и много не противоречит немногим; поэтому, если кто-то утверждает, что это не относительное, величина все равно не будет иметь ничего противоречивого.

Однако кажется, что в вопросе о месте существует противоречие количества. То, что находится выше, противопоставляется тому, что находится ниже, при этом среднюю область называют нижней, поскольку расстояние от середины до границ мира велико. Также кажется, что определения других противоположностей выводятся из этих соображений: те, которые находятся далеко друг от друга в одном и том же классе, определяются как противоположные. Однако не видно, что количество может принимать значения «больше» и «меньше», как, например, двукубит (поскольку не существует более двукубитного); ни в числах, как тройка и пятерка (поскольку ничто не может быть более трех, и три не может быть больше, чем три); ни время не может называться более временем, чем другое; ни в том, что было сказано, вообще не может быть ничего, что называлось бы более или менее. Поэтому количество не может принимать значения «больше» и «меньше».

Свойством количества является то, что его можно назвать как равным, так и неравным. Каждое из объектов, относящихся к количеству, может быть описано как равное и неравное: например, тело может быть равным или неравным, число тоже может быть равным или неравным, а время также может быть равным и неравным. Аналогично это относится и к другим категориям, где также можно говорить о равенстве и неравенстве. Однако в случаях, когда речь идет о вещах, не относящихся к количеству, не так уж очевидно, что их можно назвать равными или неравными, так как равное и неравное расположение чаще называют просто похожим. Например, белый цвет может быть равным и неравным, но чаще его просто сравнивают. Таким образом, свойством количества является то, что его можно называть равным и неравным.

[07] О связи с чем-то

Когда говорят о связи с чем-то, подразумевают вещи, которые определяются тем, что они есть, или каким-либо образом соотносятся с другими. Например, большее обозначается по отношению к меньшему (ведь большее — это нечто), а двойное — по отношению к одному и тому же (двойное — это тоже нечто); аналогично обстоит дело и с другими подобными понятиями. Существуют также такие вещи, как состояние, настроение, знание, ощущение и положение. Все эти термины обозначают то, что они представляют собой, и не могут быть истолкованы иначе; состояние — это состояние кого-то, знание — это знание кого-то, а положение — это положение кого-то, и так далее. Таким образом, все, что определяется как то, что оно есть, или каким-либо образом соотносится с другим, имеет связь с чем-то. Например, большая гора определяется в сравнении с другой горой (ведь большая — это нечто), и подобное определяется как подобное, и все такие вещи аналогично соотносятся с чем-то. Также существуют такие позиции, как лежание, стояние и сидение; в то же время положение действительно является связью с чем-то. Однако лежать, стоять или сидеть сами по себе не являются позициями, а называются так из-за тех понятий, которые были обозначены как позиции.

Тем не менее, в отношениях также существует противоречие, так как добродетель противоположна злому, поскольку оба понятия имеют отношение к чему-то, а знание противоположно незнанию. Однако не всем относительным понятиям присуще противоречие; двойственные понятия не имеют противоречия, как и тройственные, и никакие подобные. Кажется, что более и менее относительные понятия могут принимать такие значения; например, «подобное» может быть более или менее выраженным, и «неравное» также может быть более или менее выраженным, поскольку оба понятия являются относительными (подобное называется подобным, а неравное — неравным). Тем не менее, не все понятия могут быть более или менее выраженными; двойственное понятие не называется более или менее двойственным, как и ничто подобное.

Все, что связано с конвертацией, называется так: слуга господина — это слуга, а господин слуги — это господин. Например, двойное половины — это двойное, а половина двойного — это половина; большее по отношению к меньшему — это большее, а меньшее по отношению к большему — это меньшее. Аналогично происходит и в других случаях. Однако иногда выражение может отличаться, как, например, знание о познаваемом называется знанием, а само познаваемое — это знание познаваемого. Также ощущение о воспринимаемом — это ощущение, а воспринимаемое — это ощущение воспринимаемого.

Тем не менее, иногда конвертация не будет восприниматься, если назначение не будет соответствовать тому, к чему оно относится, и тот, кто назначает, может ошибиться. Например, если крыло будет назначено птице, оно не станет птицей крыла, так как не было корректным назначить крыло как птицу. И не в том, что это птица, ее крыло называется, а в том, что оно крылатое (ведь у многих других есть крылья, которые не являются птицами). Поэтому, если назначение будет корректным, оно конвертируется: крыло крылатого крыла и крылатое крыло.

Иногда может потребоваться даже придумать имена, если не установлено соответствующее имя для назначения. Например, если весло назначается кораблю, это не будет корректным назначением (ведь не в том, что это корабль, его весло называется; есть корабли, у которых нет весел). Поэтому оно не конвертируется, ведь корабль не называется веслом. Однако, возможно, более корректным назначением будет, если весло будет назначено таким образом: весло весла весло, или каким-то другим образом (ведь имя не установлено); оно конвертируется, если назначение будет корректным (ведь весло веслу весло).

Аналогично, в других случаях более уместно будет назначить голову для капита, чем для животного; ведь в том, что мы называем животным, голова не всегда имеет значение (множество животных не имеют головы). Таким образом, возможно, будет проще рассмотреть те сущности, которым не дано имя, если мы будем использовать названия, исходя из первичных характеристик и тех, к которым они относятся, как в примерах: от крыла — крылатый, от весла — веслом. Поэтому все, что относится к чему-либо, если оно правильно назначено, можно назвать конвертируемым. Если же оно будет связано с чем-то другим и не будет сказано о первичном объекте, то оно не конвертируется. Я утверждаю, что даже в тех случаях, когда мы говорим о конвертируемых понятиях и у них есть имя, ничего не будет конвертироваться, если оно будет связано с чем-то случайным и не будет относиться к основному объекту; например, слуга, если он не будет относиться к хозяину, а к человеку или двуногому, не будет конвертироваться (так как это будет некорректное назначение).

Кроме того, если правильно определить, о чем идет речь, все другие обстоятельства, какие бы они ни были, остаются в стороне, и только то, к чему это относится, всегда будет называться; например, если слуга называется господином, исключая все, что связано с господином, как его двуногость, способность к знанию или то, что он человек, то остается только сам господин, и всегда будет говорить о слуге; ведь слуга господина называется слугой. Если же это не будет правильно определено, исключая все прочие обстоятельства и оставляя только то, к чему это относится, это не будет называться; например, слуга человека и крыло птицы назначаются, и исключается из того, что человек является господином; ведь тогда слуга уже не называется человеком (поскольку, когда господин отсутствует, слуга тоже отсутствует); аналогично и с птицей — исключается возможность быть крылом; ведь тогда уже не будет крыла к чему-либо (так как, когда не будет крыла, оно не будет принадлежать никому). Поэтому важно правильно назначить то, о чем идет речь; если имя установлено, это будет легко; если же нет, возможно, придется придумать имя. Если все это будет так определено, становится очевидным, что все относительные термины используются в обратном значении.