Бесплатный фрагмент - Трип-репорт

Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным, и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий. Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет. Пожалуйста, обратитесь к врачу для получения помощи и борьбы с зависимостью

Трип-репорт — это подробное описание состояния после приема наркотических веществ глазами принимающего.

В сумрачно темной голове…

— Алло?

— Да.

— Знаешь, мне кажется, я опять встретился с очередной стенной, и она в конец раздробила все остатки моей личности.

— Ни первая, ни последняя стена на твоём пути.

— Прости меня.

…

— Слушай. Если что, то я бы хотела, чтоб ты мне иногда звонил. И не забывал про меня. Или это слишком?

— Я не собираюсь тебя забывать.

— Ты сказал: тебе достаточно просто любить.

— Именно из-за любви люди звонят, перезванивают, пишут смс, говорят что-то в телефон, а иногда просто молчат в него…

Остановка

Телефонный звонок и нахальная, беспринципная наглость, одушевленная в чёрном жужжащем комочке ненависти, делающим 300 взмахов острых лезвий в секунду, будто нарочно разрезали духоту, пленяющую своим коричневым отливом, комнаты номер 441, пятого общежития, города N, страны Пустырей, планеты Zемля.

На трёх, — видимо когда-то в шутку неудачно заклейменных «кроватью», — железных мебельных предметах из списка «минимальный набор для существования человеческого индивида, без склонностей к деструктивным мыслям», — коими мы, конечно, не являлись, — лежали три тела.

Мы действительно не подходили ни к этим «кроватям», ни этой комнате, ни этой мухе. Страсть к декадансу разрушила любые потуги реальности запихнуть иррациональных нас в рациональные «минимальные наборы». Увлечения энтропией всегда глубоко из детства. Всегда в недостатке внимания родителя, в взросление без четкого представления смысла всего происходящего вокруг тебя. В учебниках не пишут почему мама ненавидит папу. Почему старшеклассники предпочитают пиво учебникам. Почему ты предпочел сигареты за гаражами клятвам маме, что никогда не будешь курить.

И так, пока в окно стучались последние дни февраля, в комнате царила загробная тишина. Муха, уничтожая идиллию тоски и затхлого запаха ненависти, разглядывала трёх, — если так можно выразится, — человекообразных тела. Внезапно, один из полу трупов, коем являлся я, спешил разрушить любые планы бедного насекомого, настроившегося продолжить своё потомство где-то в области наших глазных впадин. Подав неявные признаки разума, но довольно легкие в прочтении симптомы одушевленного состояния. Моё тело, или же скорее кусок плоти, выскочив из лохмотьев одеяла, декларировало:

— Бестактность и явное неуважение! Можно же хоть чуть-чуть сострадания к сложившейся ситуации? Лети прочь!

Бледно-розовое квадратное лицо, с полностью безжизненными зелеными глазами, — другого молодого человека, Петра, по кличке «Зуб», — вяло, явно через усилия, перевело взгляд на недовольного меня. Пока взор тянулся к причине шума в комнате уже вновь господствовала тишина, причем такая, что она аж звенела в ушах. Отдаленно напоминала тишину после какого-то страшного происшествия, когда в воздухе будто дрожит тревога и глазами можно уловить её мутный флёр. Такая тишина не сулит хороших новостей.

Третий обитатель комнаты, — Лёха, любитель машин марки «BMW», посему и гордо носящему кличку «Беха», — выглядел живее остальных обитателей. Муха почти не рассматривала его как вместилище для личинок, больше надеясь на бледно-розового. Беха кинул быстрый незаинтересованный взгляд и вернулся к своим размышлениям, уставившись вверх. Решётка кровати привлекала его куда больше, и я его в этом полностью поддерживал.

Запнувшись об труху постельных принадлежностей, нелепо, гремя конечностями, я потащил своё пугающе худое тело к окну. Остальные отнесли к этому как-то безучастно, всем видом показывая, что к ним это никак не относится.

— Светило солнце — а что ещё ему оставалось делать? — уныло заметил я.

— А действительно, что еще ему остается? — спросил Беха.

— Ради веселья, могло бы хоть разок взорваться…

В жизни любого «торчка» (а мы были именно торчками, ведь до ужасающей слух регалии «зависимого», нужно ещё дорасти! Нужно хотя бы разок коснуться дна, пройти некоторое крещение болью, почувствовать нежный поцелуй отчаяния и конечно съесть ни один пуд соли), наступает момент, когда кажется будто нужно взять передышку. Не нажать педаль тормоза в пол, а лишь чуть притормозить в употреблении. Мы просто играемся, для нас это что-то новое, — хоть что-то интересное, — в этом скучном мире.

Вечером прошлого дня, — в расширенном сознании троих «собутыльников» (как я любил нас называть), — появилась мысль, что события неутомимо набирают отягощающие обороты и время сойти на остановке. Отдохнём и прыгнем на следующий автобус безумия.

441 комната, на четвертом этаже, пятого общежития, города N неестественно молчала. Когда неестественные крики и смех, сменяются еще более неестественными молчанием — это настораживает. Говоря о соседних комнатах, они были люди куда проще и незатейливее, а посему зачастую сторонились нас. Они, бывало, слышали некоторые наши разговоры сквозь розетки и, то ли розетки искажали суть диалогов, то ли диалоги искажали суть розетки; что пугало и рушило их любимую обыденность, так что большим кругом друзей мы не располагали.

Воздух душил своей скукой и скупостью на эмоции, терпеть этого больше представлялось сил. Спасительная мысль, уловка, просчёт в планах судьбы на умышленное убийство дня, выскользнула из рта Бехи:

— Нужно что-то поесть. Может съездим куда-нибудь? — скрывая хитрость под маской невинности, предложил он.

— Я трезвым не поеду, — отрезал я.

После этих слов, бледность чуть уступила в борьбе розовому оттенку на лице Зуба. Он якобы шутя, но улыбка была чуть более радостная, чем требовалась для шутки, произнёс:

— Ну тогда берем и едем!

Радостная атмосфера заполняла комнату, стелясь по ковру, струилась из трещин в стенах, осыпаясь краской с потолка.

— Нет, ну а что голодать прикажете? А ехать трезвым просто бессмысленно! — продолжал он.

Мы не нашли поводов возразить.

«Сойдем и на следующей остановке» — пронеслось в голове. Ни у кого и не возникло мысли о том, что мы сейчас нарушили какую-то сделку с совестью. Мы были полностью уверены в безапелляционности наших аргументов.

Во время неестественной скорости надевания на свои кости общественно принятой «кожи», точнее одежды, мы успевали находить еще более абсурдные (якобы шутливые) аргументы, будто мы всё сделали правильно, а поступи мы по-другому, все бы нас осудили. Веселье и тот самый шум, который господствовал в комнате раньше, заполнял неестественную тишину. Мы уже и забыли, что утро начиналось так плохо. День не может быть потерян зря, а значит мы отправляемся в trip — а что еще нам оставалось делать?

Почти как дикие звери мы толкались около маленького зеркальца в ванной, которое в бесцветный утренний час, свисая над раковиной, показывало от силы лишь одну треть лица. Маленькая жёлтая лампочка наполняла ванную комнату теплым, но безмолвно тусклым светом; от чего и без того маленькое пространство, сжималось до размеров советского шкафа, где стены так сдавили воздух, что появлялось ощущение, как будто твое тело принимает вид, какой-то забытой части самой комнатки, а всё что осталось от собственного «Я» — это одна треть лица, выражающая испуг в маленьком зеркальце.

На наши приключения мы не могли себе позволить пойти в ненадлежащем виде. Пойдя на временное перемирие, мы решили, что одна треть лица достанется каждому, в порядке живой очереди.

Первый пошёл Беха. Его невинные большие яркие голубые глаза выделяются на фоне вытянутого худого лица. Он был из семьи с достатком, без особых проблем, что на личном, что в голове. Он стойкий и волевой, человек со сформированным взглядом на мир. Для нас с Зубом до сих пор загадка, как он вляпался в одну компанию с нами. Короткая стрижка, черная дубленка, белая футболка, белые джинсовые брюки с красивым кроем, спортивные ботинки. Взгляд — целеустремленный.

Я шел вторым. Мои запутавшиеся обесцвеченные волосы, пирсинг, острые черты лица. Я был собирательным образом, весь с головы до ног, да даже мои мысли — всё это лишь собирательный образ. Я говорю цитатами других людей, цепляю на себя ярлыки и стараюсь слиться с фоном. Быть в расфокусе. Я терпеть не могу всех людей на свете. Я дышу и продолжаю идти, лишь благодаря этому, — бурлящему чёрной едкой желчью, — чувству. Мой внешний вид — это не попытка выделится, а попытка сказать: «Я вас всех ненавижу». Черное длинное пальто, черные брюки, заправленная чёрная футболка. Взгляд — недовольный.

Зуб зашёл, закрылся на щеколду, руками потрепал волосы, пригладил чуть отросшую щетину. Он из бедной семьи, с кучей своих тараканов. Он больше всего судьбой походил на зависимого и сам всегда прямо заявлял об этом, хоть походило это больше на хвастовство. Оценивающе посмотрел в зеркало и быстро вышел. Взгляд разобрать не удалось, но улыбка сияла до ушей.

Первый же магазин «здоровья» на углу. Это наша камерная дуэль на кассе: поменьше вопросов — максимум действий. И ты, и кассир — всё понимаете. Ты болен, а он продает тебе душевное лекарство мимо кассы. Яд в праздничной обертке подать к столу!

— Спасибо!

— Скорейшего выздоровления! — Улыбался продавец.

Я летящей походкой вылетел навстречу бегущих по проспекту, размытых лиц. Мое же лицо неестественно сияло. Собутыльники тут же уловили искру моих глаз, и мы всполохнули до следующая «остановки» — продуктовый.

Холодный ветерок тамбура, слепящий глаза зал товаров.

— Что сегодня в меню? — ехидно спрашивал Беха.

— Тонизирующий энергетический напиток, в смеси с лекарством, придаёт заряд бодрости и провоцирует активность, а также довольно приятно угнетает ЦНС, — ласково пел Зуб, — либо же, могу вам предложить, что покрепче. Попробуйте духовное расслабление от синергии лекарств с бутылочкой прохладного пива.

Я склонился на плечо к Бехи, как ангел дающий совет, и шепотом произнес:

— Настоятельно рекомендую попробовать первый вариант.

— Считаю, что выбор сделан! — обрадовался Зуб.

Мы всё оплатили и стремительно покинули магазин. Содержимое желудков пополнилось адской смесью. Лекарство потихоньку начинало травить организм. Мы одиноко стояли на трамвайной остановке. Поразительно, как мало людей на улице в будничный час. Трамвай не заставил себя долго ждать, хотя скорее всего это так изменилось восприятие времени. Возможно, мы простояли там в одиночестве ни одну сотню веков, а мир просто уже успел рухнуть и вновь возвестись вокруг наших ног.

Взойдя на борт вагона, отправляющегося в безумие, Зуб внезапно начал размышлять вслух:

— Вот я хожу, смотрю на людей и думаю.

— Что думаешь?

— Так они же все обезьяны!

— Что реально?! — наигранно удивился я.

— Да иди ты, я о другом! Мы же эволюционировали из обезьян! — Успел изречь Зуб, перед тем как я отвлекся на странную кляксу в углу моего взора.

В расфокусе, перила и прорезиненные вставки трамвая превратились в летающие лицо Довлатова. Он тепло улыбался мне и подмигивал. Я был поражён и чуть смущен от встречи со столь уважаемую мной персоной. Кто же мог подумать, что я увижусь с ним в одном безумном трамвае? Мне было стыдно, что я почти трезв и без бутыля. Довлатов понимающе кивнул и подлетел к моему уху, а после проронил:

— Оно и видно, он то, похоже, совсем недавно эволюционировал.

Я украдкой рассмеялся и хотел было похлопать его по плечу, но плеч у него не оказалось. Мы манерно поклонились друг другу, и лицо вернулось в первозданные очертания перил и прорезиненных вставок, а я продолжал слушать Зуба:

— Короче, мы же все обезьяны, так? — Мы кивнули. — Так. А как так получилось, что мы решили слезть со своих веток, перестать есть бананы, надеть одежду, сесть в трамвай и вечно куда-то ехать?

Мы в недоумении разводили руки.

— Ну правда, как? — продолжил Зуб. — Вы вообще понимаете, что там сейчас обезьяна за рулём? Кто её вообще туда пустил? И почему другие обезьяны сели к ней в трамвай, и тоже куда-то направляются по своим обезьяньим делам? В какой момент мы так оступились?

— Мы не эволюционировали, мы просто обезьяны снобы, — ответил я.

— Не знаю, — продолжил Зуб, — мне кажется пора создавать какое-то движение, типа как репатриация к искомому виду. Мол: «Давайте вернёмся обратно на ветки! Сбросьте оковы одежды и поклоняйтесь с нами, нашему банановому богу!»

Мы с Бехой не поддержали его оппозиционных взглядов и странно разглядывали узоры на окнах, пока Зуб доказывал плюсы его банановой диктатуры.

Совсем потерявшись во времени, мы пропустили свою остановку и вышли где-то посередине неизвестного района. На улице уже стемнело. На свет, — или скорее на темень, — начали выбираться различного вида и масти вурдалаки и маргинальные персоны. Мы чувствовали себя как дома. Все мы были лишь подбитыми жизнью собаками, брошенными в мир теней без любви. Что еще нам оставалось делать, если не сбиваться в стаи и выть на луну?

Настолько я глубоко задумался об этом, что буквально увидел, как мы с товарищами внезапно перевоплотились в собак: Зуб рыжая, я чёрная, Беха белая. Мы радостно лаяли и неслись сквозь толпы торопящихся домой людей. Тающие льдины людских пороков расступались перед нашим свирепым воем. Сотни разноцветных душ, прогнивших и сгинувших, неслись фотопленкой воспоминаний сквозь наши сознания. А мы были свободны. Рассекая сгущающуюся темноту квартальных районов, мы наткнулись на старый, чахлый кинотеатр.

— Может сходим? — вопросительно залаял Зуб.

— Нет занятия сладостней для мозга, чем диссоциативы и классика кинематографа, — в ответ провыл я.

Мы засеменили к кассе, радостно виляя хвостами. Что за кино было в прокате — я не знаю. На экране мелькали отрывки различных любимых мною фильмов: от «Подозрительных лиц» до «Сталкера», Тарковского. Но главное, что я увидел — была наша жизнь. Мы буквально стали главным героями какого-то фильма или сериала. Нас несло сквозь единицы времени и чужие сознания. Я понял, вот оно, вот почему мы всем этим занимаемся. Все люди лишь второй план, а наша зависимость позволяет нам быть впереди. Про нашу жизнь обязательно снимут кино или напишут книгу. Все кругом — лишь жалкие глупцы, не понимающие истины. Пока вы смиренно живёте свою скучную жизнь, мы лапами хватаем самый большой кусок торта!

Точнее, так нам казалось.

Жаль никто не мог нам объяснить, что в мире все устроено не так. Мы не схватили самый сладкий и жирный кусок, а просто радовались гнилым ошмёткам на развалинах жизни. Мы искали счастья хоть в чём, даже в грусти, но не могли найти счастья в себе. Вот и побирались дешёвым дофамином, брошенным окурком, ржавой иглой, которые закинули нам в шляпу неудачные стечения обстоятельств.

Вдруг, киноплёнка закончилась, а на экране кинотеатра мелькнула чья-то зловещая улыбка.

— Народ, смотрите, что нашёл! — позвал нас Зуб, копошащиеся под сидением. — Тут какая-то сумка.

Он вынул чёрную кожаную сумочку из хватки пыльного пространства между поло и сиденьем. Открыв её, перед собой мы увидели бесчисленное количество ампул с прозрачной жидкостью.

— Что это?

— Понятие не имею.

— Возьмём с собой.

— Конечно.

Прибытие

Это было любое утро. Просто — случайность. В этот злополучный день, наше коллективное бессознательное решило заявить о своей непоколебимой силе и показать в какие дебри могут завести наши потайные желания, если неаккуратно мечтать. Так, пока за окном солнце всеми силами пыталось согреть ошибки молодости матушки природы, — в виде экспериментов с эволюцией, — трое, нещадно сжигавших свою жизнь трупа, безмолвно кричали о помощи:

— КТО-НИБУДЬ, СПАСИТЕ ЭТОТ ДЕНЬ ОТ ЗАБЫТЬЯ!

Мы смотрели в сторону дверного проема и ждали чуда, а оно взяло и постучало. Невозможно точно определить: случайно совпавшая траектории взглядов и самоотверженное желание или же это было давно задуманным сюжетом, запечатленном на кляйнбогене, судьбой. Факт остаётся фактом, именно рьяное желание трех лиц, — без особого умысла и сговора, — наделило следующие события некой неизбежностью бытия. Случайность, была принята за знак, посланный с небес, — направленный разукрасить нашу серую реальность, — божественными проделками или же злободневными покушениями эзотериков.

Пять четких элегантных ударов поймали былую тишину комнаты в свои лапы, словно бабочку, и сжали ладони невероятной силой. Стук был настолько экстравагантным и деловым, что создавалось ощущение, будто стучали совершенно не в нашу дверь. Адресатом то может и не ошиблись, но вот сама дверь — не наша. Не тот материал, не та толщина. Звук нашей двери из отрубей деревьев, превратился в четкий звонкий удар по какому-то древесному массиву благородного дуба или ясеня. И с каждым новым ударом мысли уносили меня куда-то все дальше и дальше от реальности.

Первый удар. Я бросил беглый взгляд по комнате, всё вроде бы в порядке, но что-то не даёт покоя нарастающей тревоге. Будто сон решил выйти из мира наших иллюзий и превратить всё окружающее в сущий абсурд. Предметы выглядели неправильно, теряли свое назначение и смысл. Кому нужна не включающаяся лампа или стул, который складывается под твои весом, а после возвращается в обычное состояние. Новая реальность привнесла из мира снов еще некоторую свою физическую особенность. Предметы были другой тяжести, как будто готовишься поднять гирю, а мозг связывая ассоциативный ряд из пережитого опыта, напрягает все твои мышцы, но как только ты за нее хватаешься, она оказывается легче обычного стакана.

Раздался второй удар. К происходящему психоделу прибавились еще некоторые сопутствующие трюки визуального восприятия. Узоры на наших бледно-бежевых обоях поплыли. Они и раньше не выделялись особой осмысленностью, но когда на них начали вырисовываться слова на древнешумерском, всё в конец запуталось. Стены начали изгибаться, расширятся и сужаться в такт моего дыхания. Вздохи грудной клетки целой комнаты заставляли содрогаться всю мебель и кухонную утварь. Кажется, когда я моргал, вещи шустро меняли свои места, пытаясь запутать меня еще больше.

Третий удар. Всё в мире начало распадаться на составные части. Стены и потолок вдруг решили чуть расширить пространство комнаты и разъехались на пару сантиметров. В образовавшиеся щели начала проникать черная субстанция, напоминавшая раскаленную патоку. Мне сложно описать творящийся ужас в наших головах. Все защитные протоколы нервной системы дали сбой. Мы застыли в животном страхе.

Четвёртый удар, его звук словно можно было увидеть. Он слепящей волной петлял по комнате, отражаясь от стен, и червем проникал прямо в мозг сквозь ушные каналы. Время начало искажаться, танцевать в вихре безумия. За мгновение, черная жидкость была уже по колено, она била фонтанами из всех щелей. Зуб начал судорожно затыкать пробоины руками, но редкие струйки пробивались сквозь сжатые пальцы, заливая его глаза и рот. Вдруг, из дыры в стене, вместе с вездесущей чернотой хлынули потоки ветра силой в сотни опахал. Это сбило всех с ног, и мы закружились в вихре безумия вместе со временем. Потоки воздуха раскидали нас в разные углы комнаты. Беха пытался соскрести патоку с лица, отрывая куски вместе со скальпом. Всё раскачивалось, будто корабль во время шторма. Я, прикрывая руками лицо, пытался добраться до двери, то падая, то ударься о летящие в меня столы и стулья. Я почти дошел до спасения, но… не успел.

Чернота повсюду — в ушах и глазах. Впервые за весь этот миг безумия, наступила умиротворяющая тишина. Я принял поражение и смирился. Все что я умел в своей жизни — это смирятся. А что поделать, если ничего не поделать? Выученная беспомощность, а я её ослеплённый последователь.

Тут, раздался пятый стук. Все вернулось на свои места. Чернота уступила адекватности и быстро ретировался обратно во всевозможные щели. Предметы вновь обрели смысл, а разум очистился от несуразиц.

Хоть я и понимал, что это была лишь мелодичная игра моей фантазии, всё равно был крайне признателен пятому стуку и, возможно, остался ему обязан по гроб жизни.

Дверь отворилась без нашего ведома. На пороге стоял солидный мужчина и пускал клубы игристого дыма в потолок. Серый туман изящно переплетался волнистыми линиями, огибая наш дверной косяк. Неизвестный господин был одет по последнему писку моды, пусть и давно ушедшего века. Блестящие туфли темно-синего цвета, который переходили из напыщенной зеркальности в элегантный узор шнурков. Шикарный светло-серый костюм тройка, в котором спокойной мог ходить любой аристократ Англии. Гладко выбритое лицо, без каких-либо запоминающихся примет. Сотни таких лиц вечно идут мимо тебя, толпятся в общественных транспортах, сидят за соседними столиками в кафе. Единственное, что было на этом лицо отличительного — это легкая, непринужденная, — хоть и явно вымученная, — широкая улыбка, без мимических складок вокруг глаз. И конечно, как же я мог забыть, глаза. Цвета морской воды над Марианской впадиной, — один неверный шаг, — и ты полетишь вниз плевком в колодец. Не будет никаких сил на сопротивление, лишь плавное, спокойное погружение на дно. Вот какого цвета они были, никак иначе их описать невозможно.

Оторваться от них мне помог лишь внезапно начавшийся монолог гостя:

— Прошу меня простить за опоздание, господа. Поезда из Этеменанки ходят крайне редко в наше время. Добраться до сюда стоило мне довольно больших усилий, но не переживайте, только ступив на перрон города N, я понял, что все мои инвестиции возрастут в цене десятикратно! — Рассмеялся он. — Ох! Что за бестактность и неуважение! Я совсем забыл представиться! Зовите меня Доктор Э, излишние подробности — лишние размышления, а размышления введут к неумолимой гибели в наших то с вами делах, — сказав, подмигнул чарующий Доктор.

Мы находились в некотором оледенении от шока, когда он вдруг начал движение вглубь комнаты. Мы безмолвно расступились перед нахальным господином, словно неведомые силы фантомной руки примагнитили нас ко стенам.

Беха первый из нас кому удалось разомкнуть, — будто на стальные заклёпки, — сшитый рот:

— Кхм-кхм, очень приятно Доктор Э, но, во-первых, у нас обутыми не ходят, а во-вторых, не могли бы вы, — как бы пародируя его манеру речи, — все же чуть более понятным языком разъяснить: кто вы, и зачем пожаловали?

— Ох! Великодушно извиняюсь! Видимо вам обо мне не сообщили, что крайне разочаровывает, но почти не удивляет, зная всю эту бюрократию. А ботинки спешу вас успокоить — чисты!

Он поднял блестящую туфлю, а на подошве не было ни узора, ни грязи.

Потихоньку и мы с Зубом начали отходить от его обескураживающей ауры.

Я не любил когда-то кто-то вторгался в нашу нерушимую идиллию без спроса, так что решил начать нападение:

— Вы, сударь, видимо дверью ошиблись! Мы докторов не вызывали и вообще их не жалуем. Мы сами своего рода — доктора — души лечим. Тут сейчас как раз таки проходит очень важный сеанс терапии упокоения души, прошу всех непосвященных — на выход!

Он начала безудержно смеяться. Его хохот заполнял комнату абсурдом, концентрация которого и так уже подходило к отметке, к которой не должно подходить в трезвом состоянии.

Отдышавшись, он начал:

— Так мы с вами господа — одного направления в медицине! Единственной мое занятие в жизни — это лечить души! И уж поверьте, ошибки быть не может. Я должен был постучать пять раз, в указанное время, именно в эту дверь, именно этого общежития, именно этого города, именно страны Пустырей, планеты Zемля! Все инструкции приведены в тщательно, дважды лично мной, проверенном документе, так что несостыковок быть не может. А раз уж вы были не оповещены о моем прибытии, это может означать лишь то, что уведомлены вы будете чуть позднее. Тем более учитывая то, что все принадлежности для проведения процедуры, вы уже получили ранее. И как вы очень метко ранее подметили, в трезвом состоянии будет довольно сложно объяснить все тонкости данного мероприятия, предлагаю не медлить и уже приступать к излечению души!

Он вприпрыжку зашагал туфлями по ковру. У меня был небольшой страх, как бы ворс не прилип к его идеальным подошвам, чтоб нам потом не пришлось их начищать. Он с манерами аристократов, мягко наклонился к тумбочке около стола и приоткрыл нижний ящик. Он аккуратно выкладывал различные конспекты и учебники на стол, в каждом движения была лёгкость и уверенность. Он точно знал, что ищет и точно знал где искать. На лице сверкнула зубастая улыбка победы. Он нашёл.

— Ну вот видите, точно по инструкции — все на месте! Прошу рассаживайтесь поудобнее по кроватям, несите ведра и тазики, сеанс уже почти начинается, больным необходимо занять свои места!

Мой взгляд будто шёл сквозь самоуверенного господина, он устремлялся вдаль, выходил через окошко и цеплялся за опавший с дерева листик. Ветер в неспешном порядке уносил меня далеко за горизонт событий. Я думал о всём, что только можно, лишь бы как-то забыть несколько рядов острых зубов Доктора Э.

Беха и Зуб были очарованные происходящим безумием. Они не нашли поводов возразить предложениям Доктора Э и слепо начали им следовать. Я по своей натуре пусть личность и нигилистическая, но стадному инстинкту воспротивиться не смог. Думаю, его пьянящие глаза так на меня повлияли.

Все что произнёс Доктор Э ранее, начало быстро обретать смысл и форму. В голове выстраивались причинно-следственные связи, движения становились непринужденными, даже уже особых указаний было не нужно, что делать мы знали и сами. Словно действительно, эти события планировались уже довольно давно, и всего лишь ждали своего часа. Приход неизвестного господина, — без которого по какой-то неведомой лишь нам троим причине, приступать мы не могли, — ознаменовал начало плана.

Дабы чувствовать полное единение друг с другом, мы приняли решение расположиться на ковре. Доктор Э положил рядом с нами подушки, расставил два ведра и тазик, а после раздал по шприцу.

— Последние приготовления! — радостно воскликнул он. — Прошу господа, очистите свои мысли от назойливой ерунды и ударьтесь лучше куда-нибудь в ностальгию, а как только дребезги вашего сердца перестанут разрывать ушные перепонки, я начну дальнейшее инструктирование после ввода лекарства.

Как только все успокоились, мы проделали еще несколько нехитрых махинаций по повелению Доктора Э, и он продолжил:

— Сейчас вы можно сказать взяли билет на скорый поезд из города N в Этеменанки. Ну а пока лекарство будет потихоньку лечить ваши искалеченные всплески психоактивной энергии, я введу в вас в курс дела.

Более его указаниях я не нуждался, так что довольно быстро перестал слушать. Даже те обрывки его монолога, что доносились до меня, я не смог надолго удержать в памяти.

Все эти события происходили то ли во сне, то ли наяву, точнее вам не скажет ни один из присутствующих. Может вновь разыгравшийся причудливый пируэт фантазии или возможно чей-то интригующий монолог по телефону в общественном транспорте, невольно подслушанный краем уха, а после выданный моим сознанием как события, происходящие со мной. Никто не знает. А если уж быть совсем честным, то, наверное, без разницы, иллюзия или быль, разницы даже может и не быть. Кому какое дело? Мне уж точно все равно. — Не сочтите за грубость, — ни в коем случае. Лишь полное спокойное безразличие большого города.

Внезапное помутнение во взгляде, запах больницы, голова стала тяжелой, и я начала падать на подушку. Момент моего полёта почти полностью застыл в бесконечном потоке времени. Я перестал чувствовать свою ужасающую мигрень и растворился в иллюзорном блаженстве. Произошла некая внутренняя эмиграция, куда-то вглубь отделов мозга, отвечающих за удовольствие.

Все проблемы, — прошлые, будущие, настоящие, — исчезли. Растаяли в этом странном тумане, окутывающим наши тринадцать квадратных метров комнаты. Я не чувствовал ничего кроме счастья. Честно. Простое приятное, — окутавшее все тело с головы до ног, — счастье. Я даже мог чувствовать, как его импульс рождается где-то в груди, а после приятной волной расходиться по всему телу прямо до кончиков пальцев.

Какие-то приятные спутанные образы нахлынули в голову. Нет, ничего определенного, — никаких идей или воспоминаний, — лишь бесформенные силуэты. Возможно, какие-то мысли и были. Могу поклясться, я точно о чем-то думал! Но это все уже совершенно неважно. — По приятному неважно. — Это не тот случай, когда опустились руки от безысходности — решительно нет! Это божественное благословение ударило меня под дых, и сказало: «Успокойся, нет причин больше страдать, злиться, расстраиваться. Больше нет не единой проблемы, которая может тебя задеть, даже если очень сильно попытается.». Эти слова накрывали меня теплым пуховым одеялом, гревшим в самую лютую стужу. Существование, наконец, стало приятным.

Конечно, любой переживший подобное скажет вам, что это описание не показывает даже четверти всех тех красок эмоций и ощущений, что нам пришлось пережить. Несносная ошибка повлекла за собой череду событий и обстоятельств, полностью разрушивших всю мою дальнейшую жизнь.

Мы начали приходить в себя, но в комнате царила тишина. Доктор Э исчез также внезапно, как и появился. Никто не заметил, как он ушёл, и мы о нем никогда не разговаривали. С того дня в комнате часто царила тишина. От этого лекарства не особо хотелось разговаривать, мы просто лежали. Было приятно зевать и потягиваться, так что мы занимались в основном этим.

Прошло немало времени и эффект почти не ощущался. Началось недомогание. Нескончаемая рвота приносила ужасающий, болезненный дискомфорт. Тело будто вопило от боли после крайне изнуряющей силовой тренировки; будто мы только что пробежали по Греции, — из Афин в город Марафон, — с огромным куском мрамора, приваренном на стальные пруты к спине.

Полное опустошение внутри и снаружи. Мир после укола казался крайне красочным, цветастым, будто кто-то выкрутил резкость. Теперь же, серость резала взор. Боль моральная и физическая открылась язвами по всему телу. Мигрень вернулась с новыми силами, будто взяв передышку на мобилизацию, и ударив всеми войсками в один момент. Пот тёк ручьями, заливал глаза и рот. Кровати превратились в мокрые подстилки. Пустота, страх, одиночество — это все что мы могли ощущать.

Ужас, который нам пришлось пережить, наверное, должен был полностью отбить любое желание повторять процедуру, но… всегда бывает это ужасное «но». Все наши мысли охватило что-то страшнее чумы, сибирской язвы и испанки вместе взятых. Мы ничего не хотели: ни спать, ни есть, ни жить. Единственное спасение — еще один укол.

Так и начался наш самый странный и страшный период в жизни. Всего одна детская шалость и мы ступили за порог, который не стоит переступать. В жизни бывают вещи, которые можно просто не попробовать, — и поверьте, — вы ничего не потеряете, а то и проживете куда счастливее в прекрасном неведении. Когда все только зарождалось, мы даже и не могли представить куда нас это приведет. Но ничего не поделать, наш автобус летел вниз с утеса, и даже потяни мы за ручник, это не дало бы никаких результатов. Сближение со стеной, на сверхзвуковой скорости, неизбежно в наших делах.

Укол за уколом мы становились уверенней в своих заблуждениях и бесчеловечнее социально. «Морфий колол даже Булгаков!» — восклицали мы шутя. Так же, эта шутка служила контрактом с совестью. Это не страшный, рожденный где-то в подворотнях, инопланетный красный цветок. Это вполне себе чистое медицинское обезболивающее.

Мы элита, мы новые русские, мы золотая молодежь…

— Мы герои нашего времени!

В голос восклицали мы, прогуливаясь по весенним улочкам города без имени, Пустой страны, планеты без будущего. Бушующие ветра, разносящие гигантские перистые облака по небосводу, шумели в такт с мурмурацией скворцов. Это поистине было впечатляющие зрелище. Хорошее настроение, приятная компания, радость погоды — это хорошо, но ничего так сильно не грело душу, как бушующая опиатная зависимость. Блаженное постоянство.

Вымощенная брусчатка проспекта, стелилась вдоль пути нашего лавирования. Мы шли бесцельно, нет никаких надежд и планов. Наш образ жизни заставляет отказаться от всего существенного, перейдя на более несуразные мысли. Машины, — вероятно так же бесцельно, или с выдуманной целью, — проносились мимо нас, напоминая о вечной скорости общества. Ничего так в жизни не само утверждает, как полное спокойствие в вечно спешившей толпе.

— Вот смотрите, — внезапно начал Беха. — Все эти люди куда-то бесконечно бегут, все всё время спешат, несутся сломя головы в стены, прошибают их, ломают руки и ноги, и все равно бегут, забывая о чем-то важном.

— Им всем просто нужно замедлиться, — с хохотом отвечал Зуб.

— Все из-за навязанных ценностей, — отвечал я.

— Вот! И я об этом же! — Окинув нас взглядом, продолжал Беха. — Бесконечные истории успеха передаются воздушно-залипательным путем, и никак от них не спастись. Как не изолируйся, они проникнут везде. Стоит только начать разговор с прохожим, и он сразу тебе: «А ты видел, как этот там?», «А слышал, что вот эти вот?». Это чума нашего поклонения!

Далее он стал на несколько децибел тише, как бы пытаясь скрыть от прохожих, какие-то секретные сведения.

— Мы, простые потребители, сами создали этих новых богов, сами себе рассказали сказки об их успехе, и сами себе подписали смертный приговор. Ну если уж не смертный, то точно обязали себя на несчастное существование в вечной погоне за выдуманными идеалами.

— Я бы вообще вот, стал президентом и отменил все интернеты и телефоны ваши! Вот бы зажили! — Соглашался с ним Зуб, пародируя деревенский говор.

— Вот, типичный представитель, который приведет наше общество к краху, — указывая на Зуба, продолжал Беха. — Половина наших моральных ориентиров умрет от передоза, через несколько лет. Остальная половина — уже мертвы.

— Мы дети, выросшие на фигуре отца, которая трясла засаленными патлами и пела о самоубийстве, — встрял я.

— Ведь вот как раньше было: учеба, работа, семья, дети. Люди жили свою маленькую счастливую жизнь, в маленьких счастливых квартирках, в маленьких счастливых городках. Никто не несся сломя голову в стены, все спокойно ходили по тротуарам. Они занимались чем-то в свое удовольствие! Оттого и были все эти изобретения, научные открытия, промышленность. — Восхищенно декларировал Беха. — Все это было сделано счастливыми людьми, которые не рассчитывали на всемирную известность и огромные бабки, чтоб лопнули карманы. Никто не боялся стать учителем и зарабатывать мало, потому что резонный вопрос «Куда мне больше? У меня вот семья да работа, так и живем, нам хватает.». Мы потеряли все ценности!

— А теперь бесконечно бежим за минутным кайфом, за секундой славы, пропуская все часы жизни, — перебил я.

— Да! — отвечал он. — Все эти истории — ошибка выжившего. А остальные будут жить с мыслями о том, что существуют зря, раз не смогли дотянуться до верху. Это все неправильно, мир стал неправильным.

— Мы не будем таким, — воодушевленно заявил Зуб.

— Солидарен, все просто разучились стоять и наслаждаться моментом. Вечно бояться что-то не успеть, — отвечал я. — Ладно, мне нужно спешить на пару, свидимся.

Я попрощался с товарищами и затараторил ногами к университету.

Прогуливаясь по процветающему студенческому городку до своего корпуса, я встречал представителей различной расы, материи и душевного устройства. Наш университет очень многонационален и подходит всем и каждому. Вот тебе голубо-кожие орки, в обтягивающих трико; бритоголовые антимилитаристы, раздающие цветы прохожим; религиозные фанатики, вещающие о скором прибытии Мессии, и начале ордалия над грешниками; возвышенные эстеты плутанианского происхождения, тут и там вечно спорящие об трудах Умберто Эко и Пауло Коэльо; повсюду группки статистов из пробирки для придания видимости высокой посещаемости. Возможно, вы давно мечтали о рободруге, чтоб ходить вместе на учебу, работу и смотреть космобол по пятницам? Да хоть три! Для широкой души — широкая галактика. Даже девушки любых форм и агрегатных состояний: принцессы Нибиру, заучки из математической галактики, даже харизматичный комок слизи с половыми признаками женского рода. Меня правда вся эта инопланетная чепуха мало интересует, я их брезгую. Всякий космический мусор и бактерии, нет уж, — увольте.

Я разрезаю сбившиеся в кучу астероиды людей, словно космический ледокол. Мне нравиться ходить сквозь толпу, нет ни единого местечка в мире, где бы ты чувствовал себя более одиноким. Пришвартовавшись к группе курильщиков около крыльца, я достаю пачку сигарет и закуриваю. — «Теперь на 99% опаснее. Скорейшая смерть — наш гарант!». — Стою пускаю клубы яда. Люблю курить.

Я уверен, что метастазы моих мимических морщин, господствующего на моем лице выражения недовольства, будут потихоньку отравлять существование всяк меня окружающих. Так что не удивительно, что я притягиваю только высоко интеллектуальное общество маргиналов и остальных обреченных на разум, но заклейменных в социум. Мой храм ненависти открыт для всех! Для оставшейся аудитории, я всегда фон.

Уверяю вас, это не проблема, а скорее божественный cash back за страдания. Я понял это как-только осознал, что всех их ненавижу. Всех, каждого марсианина, венерианца, плутонианца, орка, религиозного фанатика, робота, синтетического статиста и всякого человека.

Они кривят кислые гримасы, облизывая темы: классовой сегрегации и рабского труда на других планетах. Осуждают их инопланетный политический строй, который вечно строит козни по разрушению нашей цивилизации. Они совершенно не понимают, что наше общество такое же, и все мы одинаковые. Все бояться потерять свою идентичность, но глобализация давным-давно является синонимом к слову мода.

Все будут одинаковы при жизни, так будем разнолики хоть в гробах.

Я не всегда был таким снобом. Думаю, это началось, когда открыл для себя чёрную слякоть зависимости. Я почувствовал, как мы резко начали отличаться от тех, кто нас окружает, будто мы видим то, чего не видят они. Но раньше я был такой же, так что я их не осуждаю. Я ненавижу их лишь потому, что ненавижу себя. Себя из каждого временного промежутка: прошлый, настоящий, будущий. Не важно какая из проекций моих личностей пропущена сейчас в обработку мироздания. Я омерзителен сам себе, в каждый миг времени. Помню еще в детском садике я осознал, что все мы делимся на «крутых» и «не очень». Были крутые пацаны, и они диктовали свои правила всем остальным. С теми, кто пускал слюни или плакал, общаться было запрещено.

Мы все поделились на касты, навешали ярлыки и раздали друг-другу роли. Кто свою касту не нашел — космический мусор. Я хотел водиться с крутыми и научился понимать, как это делать. Самый главный навык — уметь быть пластичным. Все мягкое и подвижное — выживает. Все твердое и устойчивое — гибнет. Кто приспособился не пускать слюни, тот теперь может говорить кому с кем водиться.

Но что будет, если все кругом пускают слюни? Получается, что ТЫ — космический мусор. А самое страшное, что чаще всего так и случается. Тебя окружают идиоты, а как только это понимаешь, ты остаешься на обочине космического шоссе. Либо будь идиотом, либо счастливым, выбор только за тобой. Лично я выбираю быть несчастным идиотом. Живи настолько плохо, как только можешь. Одевайся так авангардно, как никто другой. Сгори в своей ненависти и отрицании. Ищи счастье в самом ужасном закоулке жизни. Именно поэтому мы и зависимые. Мы нашли своё счастье на дне и в развалинах столетий. Чем расположение дел ужасней, тем шире улыбка на лице. Зависимость — эскапизм. Самоизоляция общества от индивида. Это моя философия ненависти. Odium ergo sum.

Тут часы пробили двенадцать, пара началась, я бросил сигарету в урну и смешался с толпой, торопящейся на вход в царство знаний.

Несколько часами позднее, сидя с товарищем в кафетерии, в поволоке от опиатов весь мир отражался уже по привычному ярким и интересным. Стена из выложенного кирпича переходила в пластмассовые панели в виде дерева, оставляя приятный эффект недосказанности; разноцветные диванчики, столики тут и там. Люди мерно кушали свой обед, а мой мозг занимала лишь одна мысль «Ну когда уже?».

— Ну а вот что делать с педофилами? — спросил меня мой собеседник.

Звать его Антон, он не особо важная персона для нашей истории, но не упомяни я его, он бы вероятно обиделся. Охарактеризовать я его могу как своего подмастерью. Нет, я не считал себя великим мудрецом и не носил звание проповедника. Просто Антон скорее всего был гуманоидом, который очень хорошо маскировался под человека. Этим он мне и нравился. Антон, в силу своего внеземного происхождения, был лишен всех возможных человеческих благ и знаний, так что в основном задавал мне вопросы о нашей планете. Познакомились мы случайно в баре, когда он заказал себе стейк и украдкой поинтересовался у меня, как правильно держать столовые приборы. Мне крайне польстило, что он видит во мне столь утонченную натуру, с которой можно посоветоваться в таком вопросе. Так мы и начали дружить.

— Все просто, — отвечал я, — правительство признало это неизлечимой болезнью, по типу диабета, и всячески продвигало в массы не ненависть к ним, а сострадание. Все «больные» в добровольном порядке вставали на специальный учёт, где общались с психологом и принимали таблетки для подавления любого сексуального влечения. Наказание за преступления, связанных с растлением малолетних, была назначена смертная казнь. Либо живи и радуйся тому, что у тебя есть, либо сгинь в небытие.

— Интересное решение.

На мне был черный классический спортивный костюм, из закатанных рукавов были чуть видны гематомы от уколов, но к тому моменту вещества оторвали от моей души настолько большой кусок, что я уже даже и не думал об этом. Мне был не важен социальный статус, не важно мнение окружающих, да даже моё мнение о самом себе меня мало волновало. И это меня несказанно радовало.

В определенное время, мы с собутыльниками договорились одновременно принять таблетки, найденные в советской аптечке. Часы пробили пять часов и я, закинув горсть яда, залпом поглотил почти целый стакан апельсинового сока. После, с пластичностью диснеевских персонажей, встал из-за стола.

— Ты куда? — спросил он.

— У меня от политики живот крутит, я в туалет.

Бредя своим нелепым шагом, я вдруг заметил, что дорога до моего пункта назначения, стала немыслимо длинной. Ноги с трудом волочились по полу, а лицо размякло. Люди вокруг, глазами, предавали тревожные сигналы о восставшем из глубин ада мертвеце. Сейчас я уже не могу утверждать точно, действительно ли они все смотрели на меня или все же мне так казалось. Но в тот момент, накал страстей и бушевавшая опиатная агрессия приблизила меня к тому, чтобы вскочить на стол к покусившимся на мою визуальную неприкосновенность, с едкой ухмылкой стащить со стола поднос, и проломить им ничего не понимающую физиономию.

Я-то вижу сквозь трещинки и морщинки их маски, как искалеченные жизнью лица, смеются надо мной. Проломлю на радость обывателям с карманными печатными изданиями, и на всех первых полосах «Новость! Очередной торчок убил прохожего!». Новость соберет лайки и репосты, а после отправиться в забытье, мертвого не вернуть, торчок скрылся в первой подворотне, дело закрыто. Новое утро, новый торчок, новая жажда убийства. Нет компаньона для завтрака лучше, чем свежеиспеченная мокруха.

Я не понимал почему наркоманов так выделяют на фоне остальных зависимых. Если бы можно было каждый из них, толкаясь в очереди, побежал бы ставиться новостной лентой по вене; дробить в прах слова и цифры и пускать труху в нос; для особо привередливой аудитории, кричащие заголовки сфасуют в таблетки, и спускаясь по желудочному тракту чума 21 века будет прожигать себе путь до мозга.

Мы все одинаковые, мы все торчим, такое сейчас время. Ты мерно живешь свою систематическую жизнь, с систематической дозой дешевого дофамина. Вагоны метро подъезжают к твоим ногам с точностью в доли секунды. Ты знаешь точное количество постов, которые успеешь переварить по дороге от дома до работы. Только чуть зазеваешься, посмотришь на пост меньше, делаешь шаг, а вместо вагона — пустота. Состав только подъезжает к станции, и он не любит отходить от графика.

Я же продолжал свой марш-бросок к сортиру, но тут, шум, сверкающей субстанцией, начал выливался из ртов посетителей. Звон посуды искрящимися вспышками стрелял в затылок. Резкие скачки яркости взора, надменные смеющиеся лица, стоны скрипки. Я не понимал, что происходит, в голове было одно — умыться. Мир начал стремительно предаваться руинам, либо же это мой рассудок, — не выдержав ударов судьбы, — решил рушить меня.

Добежав до двери уборной, я услышал оттуда женский голос. Он жалобно просил моей помощи. Распахнув дверь, внутри никого не оказалось, а шум позади полностью утих.

Возникшая перед мной комната, совсем не походил на сортир подобного хипстерского заведения. Тусклый свет задыхающихся ламп, еле державшихся на потолке, отдавал зеленым. Маленькие квадратики плитки были всюду — от пола до раковин — и тянулись по стенам к потолку.

Выступил холодный пот, и мурашки забегали по коже. Умыться, умыться. Думаю: «неужели много принял или это так давно истекший срок годности сказался?». Быстрым шагом добравшись до раковин, я заглянул в зеркало и увидел: бледный в крапинку цвет кожи и дикий маслянистый взгляд — все как обычно. Но вдруг я заметил, что моё лицо начало расползаться, утекать вверх и вниз, как клякса. Хватая разлетающиеся части лица, я пытался вернуть всё на место. Одним неверным движением руки, я вновь смазывал свое отражение и приходилось строить все по новой. После всего этого, лицо стало походить на голливудскую знаменитость с сотней пластических операций.

Я был напуган и потерян. «Что я скажу товарищу, что же такое приключилось с моим лицом?». Еще несколько раз умывшись я вдруг понял, что кран не был включен, и вода не текла. Я резко побежал к туалету и пустил указательный палец со средним на знакомство с глубиной моей глотки. Выблевав все содержимое желудка и подержав голову под струёй отрезвляющей воды, я самозабвенно выскочил из туалета и пошел на улицу, не предупредив знакомого о своем немедленном отбытии.

Чуть постояв и отдышавшись, я принял решение закурить. Трясущиеся руки долго не могли попасть сигаретой в рот, и после десятой попытки подкурить, я бросил эту идею. Поняв, что нужно срочно встретиться с Бехой и Зубом, — вдруг с ними случилось что-то подобное и им нужна моя помощь, — я направился вдоль переулков к универу.

Чтобы отвлечься от дурных мыслей, решил написать репортаж о случившемся со мной в туалете. Телефон в руках казался непростительно тяжелым, становился то больше, то меньше, а иногда и вовсе исчезал. Пропал и смысл слов, написанных мной, будто я видел их впервые. Буквы клавиатуры ускользали из-под моих пальцев, бегали, скакали, водили хороводы.

Их беготня становился систематичной, они танцевали что-то вроде древнего шаманского обряда под аккомпанемент Marilyn Manson’а. Символы начали драться между собой и крушить приложения в моем телефоне. Сбившись в группу, они сладостно хихикали и потирали ручки, смотря на «пробел». Схватив его толпой, они понесли его к середине экрана, а после, гигантским молотом вбили его в стекло. Он напоминал трех-угольный монолит, а его конец так далеко тянулся к небу, что закрывал нам солнце. Мы были где-то посреди саванны, редкие сухие кусты и окостенелые деревья, жалостливо молили хоть о крупице влаги. В воздухе витал аромат праздности. Заслонив свет, Монолит провозгласил о начале ночи. По периметру зажглись факела. С высоты птичьего полета силуэт напоминал какую-то замысловатую пиктограмму. Я слегка опешил, когда сам лично оказался в этом вихре безумия, но от чего-то, я не чувствовал себя инородным объектом; все было на своих местах. Я изначально был лишь винтиком всей это экосистемы. Я бегал и кружился вместе с остальными. Делил радостные всплески сего мероприятия, машинально стараясь уподобиться, так не похожим на меня очеловеченным символам собственной телефонной клавиатуры. Ветер разносил наш восторг до самых дальних уголков заброшенных пустырей. Он самовольным жеребцом передавал весть о великом празднике всего живого. Сухие листья кружились над нашими головами принося благодать и достаток.

Мы обливали «Монолит» некой жидкостью, состоящей из алкоголя, денег, сладостей и заправки для электронных сигарет. Потом, все уселись вокруг нашего самодельного идола и начали обмениваться былинами и мифами. Несколько сотен веков спустя, мы начали свою трапезу. Бесконечно длинные столы уходили своими концами в даль. Они были красиво сервированы, а на тарелках были куски, отрезанные от нашего бога, «Пробела». Вдруг, великая небесная тень снизошла на нас, окутав всё живое в холодные объятия мрака. Огромное черное пятно тянуло свою всепоглощающую пасть к нашим сердцам. Проникая в мозг, страх отравлял любые домыслы о спасении. Символы затряслись от ужаса. Перед лицом замелькали различные картины: лица политиков, войны, болезни. Акции компаний неслись вниз, а я стал лишь цифрой, — одной из множеств цифр, — составного числа. Символом на банковском счёте, в новостной сводке, в чей-то чужой истории. Божественный палец снизошел с небес и раздавило все живое, в том числе и меня.

Открыл глаза я уже в нашем мире. Видимо я довольно продолжительное количество времени находился в галлюцинациях, да так долго, что на улице успело стемнеть. Взглянув наверх, я пытался понять примерное время, так как телефон сел. Сквозь стальные блокады облаков было не видно неба, но видно дело близилось к ночи.

И тут хлынул ливень.

Я в спешке засеменил под козырек обветшалой автобусной остановки, будто ждавшей меня неподалёку. Холод пронизывал моё нескладное тело до дрожи в голосе. Намокший спортивный костюм капал слезами на мокрый бетон, формируя кляксу похожую на грустного щенка. Пар из рта на короткий момент заполнял пространство желудка моего спасителя, напоминавшего зеленый железный гроб, а после уносился ветром вдаль по дороге.

Оглядевшись по сторонам, понял, что не имею не единого представления, где я и как оказался в столь отдаленной и не известной мне части города. Я стоял один, потерянный холодный мокрый, где-то в старом районе, вечно ждущим повышение финансирования. Это было рядом с бескрайнем частным сектором, русское гетто.

Вдруг, я заметил девушку, стоящую через дорогу от меня. Её красная помада будто светилась, давая интонационную подсказку, куда именно мне нужно смотреть.

И как я не заметил её раньше?

Черный плащ, белая блузка, лакированные ботинки, брюки, черное каре. Она курила сигареты марки Kiss. Но самое главное — настоящие белоснежные разящие — ангельские крылья. Это все что мне удалось различить сквозь стену дождя толщиною в десяток метров. Я почувствовал, что связан с этой девушкой, что она стоит тут не просто так. Она была нужна мне, а я ей.

Дождь забарабанил по железной поверхности материализовавшегося из ниоткуда автобуса. Он буквально появился из стекающих по контуру капель дождя. Призрачный извозчик остановился напротив девушки, и незнакомка взошла на борт. В окне мелькнули два размытых силуэта. Приглядевшись, я почти смог разобрать лицо мужчина из автобуса. Оно показалось мне по беспокойному знакомым, будто увидел убийцу из утренних новостных статей.

Автобус тронулся, а я как дворняжка, сорвавшаяся с цепи, ринулся за ним. Я кричал ему остановиться, но автобус был непреклонен. Он увозил девушку все дальше и дальше от меня. Ветер разносил её аромат — похоже на кофе. — Я стоял по середине дороги под ужасным ливнем и не знал, что делать. Я уверен, что попутчиком ангела был Доктор Э.

Прибытие следующего автобуса через час.

Лес

Однажды, всю страну охватил страшный вирус, повлекший за собой непоправимые для экологии последствия. Некоторые виды живых организмов были полностью стёрты с лица земли. Никто не знал откуда он и почему появился. Грубо говоря всё случилось за одну ночь. Сотни километров Пустой страны из лесотундры, тайги, смешанных и широколиственных лесов превратились в берёзовые, покрытые густым туманом. Все могли лишь смириться с новым устройством мира и жить дальше.

Возможно, это был какой-то знак свыше, которые люди решили никак не трактовать. Возможно, знаки встречались и до этого, но остались так же незамеченными. Смотря в ретроспективе, я могу предположить, что следующие события в нашей жизни тоже были неким, — не донца доступными в прочтении, — звоночком. Скорее даже гигантским колоколом, стоящим прямо перед пучиной бездны.

Белодерево — новояз, пролоббированный государственными СМИ для поднятия патриотического духа. И как бы мы не ненавидели этот лес, он всё время тянет нас обратно в него. Зазывает в глубь его пленяющей белой пустоты. Я уверен, что мы не одни такие, ведь берёза растёт почти во всем мире.

«От леса до города, от смеха до повода» — олицетворение жизни зависимых людей. Голубизна спящей глуши, окруженной густыми парами берёзового тумана, стала нам родным домом. Если быть точнее, то скорее пристанищем чьи двери открыты для прихожан любого калибра. Голодные, холодные, бедные, брошенные — все виды подбитых жизнью дворняг, которых мы обступали на пути. Мы были в своей ипостаси. Это наш уютный дома, в который мы с радостью каждый раз возвращались.

Прогуливаясь по затихшей в ожидании дневных дел блеклой глуши, я разглядывал пробивающейся сквозь асфальт ростки сорняков. Сорняк в целом почти что символ человечества: мы там, где нас никто не хотел и делаем то, что только всем мешает. Тем более что расти можно метром правее и преграды в виде потолка асфальта на пути не встретиться.

— Если раньше зависимость мешала нашим делам, то теперь дела мешают нашей зависимости, — опечалено заметил Беха.

— Чем глубже мы опускаемся, тем больнее и тем приятнее, — изрек Зуб. — Пошли к черту все те, кто скажет, что мы в чём-то не правы! Мы умеем видеть прекрасное в ужасном!

— Это наш поворот не туда, — ответил Беха.

— Вообще-то, туда, — сказал я, указывая пальцем на съезд с дороги в чащу.

Интересный факт, но здесь совершенно не встречалось звуков птиц, хоть и различного вида гнезда изредка подмигивали нам с верхних веток, которые обступил густой туман. Бывает идешь, пролетит мимо ухо какая-нибудь птичка, взгляд уцепиться за ней в надежде выследить хоть один звук, а на этом пути перед тобой возник живописнейший пейзаж голубого мира. Так и хочется взять небольшой перекур, расчехлить метафизический мольберт, выдавать на палитру метафизические белил, кадмий желтый светлый, кадмий красный светлый, краплак красный прочный, кобальт синий средний, кобальт зеленый светлый и размашистыми взмахами мастихина, запечатлеть столь прекрасный утренний сюжет, а потом долгими часами пытаться разобраться в метафизике написанного мира. Но тропа тянется всё дальше, времени почти не остаётся на творческую ерунду, и ты смиренно идёшь дальше.

— Цитируя классиков, могу вас заверить, что мы приближаемся к самому свободному району города. Каждый житель здесь бросил пить и курить, освободился от оков зависимостей, ему стало индифферентно правительство, он не ищет легкого заработка, и так далее, и тому подобное, — произнёс я.

— Ну хоть не далеко идти осталось, раз мы уже около кладбища, — отрезал Беха.

— Может пойдем поздороваемся? — предложил Зуб.

Кто-то может решить, что данная картина выглядит как очевидный инфаркт сторожа. Три облезлых трупа слоняются по туманному кладбищу. Но за сторожа можете не беспокоиться, он не менее пугающий, чем мы. Максим Лопата — сторож, по совместительству, наш хороший знакомый, а также крайне неформальная личность.

Максим, — как он нас заверяет, — гомосексуалист и возможно это правда, но я думаю он стал им не по своей воле. Просто Максим максимально был окружен атрибутами нетрадиционной ориентации. Учился на парикмахера, красит волосы, носит пирсинг, занимается танцами, следит за внешностью. В подобной ситуации ничего не остаётся, кроме как просто всем сказать, что ты гей. Почему он работает сторожем на затерянном в лесу кладбище? Никто не знает, но вроде как он лежал в дурке из-за того, что косил от армии, вот теперь никуда и не берут.

— Привет, Лопата! — крикнул силуэту в тумане, Зуб.

— Здравье, — послышался его голос откуда-то, с другой стороны, — как поживаете?

— Да пойдёт. Ты как?

— Да потихоньку! Вот духи страсти всякие рассказывают, говорят мол ангел спустился с небес на землю!

В моей голове заиграли разные образы и обрывки воспоминаний. Я спросил:

— Что ещё за ангел?

— Я. — Ответил Максим и радостно загоготал. — Ну в ногах правды нет, хотя, учитывая наше местоположение, можно и утверждать об обратном, но всё же, пойдёмте чаем хоть вас угощу!

Мы проследовали за Максимом в его лачугу. Маленький деревянный домик, снаружи виделся куда меньшем, чем оказался внутри. Не то что бы внутри он оказался большим, нет, просто снаружи создавалось впечатление, что чай будем пить по очереди. Убранство будки навеяло на меня страшные ассоциации с Пелевиным: всё было в постерах бойс-бендов, вперемешку с изображениями Будды и оккультной литературой. Максим разлил по маленьким чашечкам терпкий напиток. Первый глоток заставлял забыть о всех своих делах, а второй купить путёвки в Тибет. Мы расселись вокруг маленького столика, он был где-то метр на метр, и каждый занимал свою сторону стола.

— Ну что, погадаем? — начал было Максим.

— Не, Макс, нам в тот раз хватило, — возразил Зуб.

Максим недоверчиво посмотрел на нас.

— Ладно, но только…

— Вот так бы сразу!

Максим оттопырил мизинец правой руки, на нём горделиво громоздился длинный ноготь. Он накарябал на столе некое подобие пиктограммы и спросил:

— Что узнать хотите?

— Как разбогатеть? — резко визгнул Зуб.

— К черту мирские блага, мысли шире! — заявил Беха.

Мы переглянулись.

— Когда на Руси будет жить хорошо? — аккуратно произнёс Зуб.

Мы затаили дыхание. В кончиках пальцев пробежали легкие покалывания игл. Мои ладошки намокли.

— Оммм… Малиновый камзол, ответь на наш вопрос… Оммм… — начал бубнить себе под нос Макс, но ничего не произошло. — Ой! Совсем забыл! Нужно же за руки взяться!

Все взялись за руки, а я начал старательно вытирать пот с ладошек об свои брюки.

— Ну а вот что тебе не нравиться? — возразил вдруг Беха.

— Ой, а ему, видите ли, всё нравиться? — парировал Зуб.

— Ну вот вместо того, чтоб жаловаться, охать и ахать, лучше бы чем-нибудь дельным голову занял! — уже не скрывая злобы тараторил Беха.

— А ты прям много дельного делаешь! — закричал Зуб и поднял сжатый кулак над столом. Я успел остановить удар, схватив его за локоть.

— Так я хоть не жалуюсь! Вот откуда в людях эта бесконечная тоска… — Успело слететь с языка Бехи, когда я наконец дотронулся до его руки.

Все застыли на своих местах, время буквально остановилось. За окном беспристрастно неслись сутки, то день, то ночь. Всё в комнатке окропило бирюзовым светом. Из стола вдруг вылезла бирюзовая голова какого-то старца и декларировала:

— Людская бесконечная тоска исходит из конфликта их внутреннего и внешнего миров. Внутренний мир есть конфликт сознания с бессознательным естеством. Человек не может адекватно воспринять свою внутреннюю реальность и сопоставить ее с внешней бытностью. Осознанное соприкосновение с внешней бесконечностью (миром) и осознание факта коллизии может позволить индивиду узреть внутренний мир, но не всегда осознать его. Внешняя бесконечность же доступна не каждому индивиду, узреть её могут немногие, а осознать единицы. После осознания внешнего мира, человек больше не может существовать в реальном мире, где преобладает бессознательное естество. Человек, дотронувшийся до бесконечности, не имеет возможности осознать бессознательный быт, но и не может перестать на него влиять. Каждый их вдох и выдох несёт колоссальное количество отрицательной энергии мира. Коснувшись любой из бесконечностей, индивид отстраняется от общества, сам не замечая этого и теряет связь с реальностью. Бесконечная тоска исходит из рвения внутреннего столкнуться с внешним, но так как без осознание их соприкосновения, коллизия не может существовать, то вечный конфликт сознания с бессознательным будет выделять нат энергию, которая и создает понятие «тоски».

— Простите, но я вообще ничего не понял. Какая бесконечность? Какой бессознательный быт? Как вообще осознать хоть что-то? И какие плюсы у тех, кто осознал бесконечность?

— Из плюсов: каждому индивиду положен гарем и персидский ковёр для связи.

— Ну допустим, так всё же… — начал я, но вдруг время вернуло свой ход на моменте коллизии кулака Зуба со столом.

Удар. Чайный сервиз разлетелся по комнатушке, мы с Максимом сидим в едва горячем напитке.

— Да иди ты нах..й, шамана, со своим оккультизмом! — разгневался Зуб и начала дуть на раскрасневшиеся костяшки.

Дальнейший их диалог меня мало волновал. Я извинился перед Максимом, взял под руку собутыльников, мы попрощались и пошли восвояси.

Зуб и Беха поссорились, так что шли поодаль друг от друга. Я же шёл ни то с ними, ни то где-то в дебрях своих мыслей. У прощания было терпкое послевкусие. Максим никогда на прямую не спрашивал почему мы то и дело заглядываем к нему на кладбище, будто сам зная ответ. Многие люди и без подобных вопросов, сами знали ответ, но у меня создавалось ощущение, что нас мог оклеветать какой-то из знакомых духов Максима, либо же он не дай бог мог подумать, что мы с ним по одной причине на этом кладбище.

Как бы то не было, приключение подходило к концу, ведь мы почти пришли. Дамы и господа, хочу вам представить самое низшее место, куда только может опуститься моральная составляющая человека. Мы прибываем прямо на самом дне нашей жизни. Без денег и целей, ведомые одним только животным чувством страха перед серой реальностью.

Одинокий трамвай, стучащий песнь беды. Вы едете в нём, чуть подпрыгивая на местах стыков рельс и молчите. Вас гнетет ненависть к себе за то, что вы опять туда едите. Никто из вас даже не хочет туда ехать, никто даже не понимает как до этого дошло, что вы в него сели. А трамвай безответно просто несет вас в даль, до вашей конечной остановки, на который вы выйдите и вновь направитесь вглубь леса, чтобы вновь получить возможность почувствовать себя живым.

Мы больше не покупаем счастье в пакетиках, мы покупаем пару часов ощущения жизни, когда тебе кажется, что именно так ты себя чувствуешь трезвым, не опьяненный бренностью своего собственного я.

Кем ты вновь сядешь и кем выйдешь из трамвая для тебя уже не важно. Ты настолько глубоко осел на дне, что просто хочется забыть весь ассоциативный ряд с прошлым собой. Ты отстраняешься от всех тех, кто связан с тобой. Они блеклые осколки зеркало твоей прошлой жизни. Твоя новая реальность, это трамвай, плывущий в конец. Зачем тебе твое прошлое на борту? Поверьте, самая страшная мысль это — «кем я был?». Ведь как только она попадает в твой мозг, она начинает разъедать всё изнутри. Рушить твой стеклянный дом, сложенный из убеждений об неотвратимости судьбы. Ты еще не знаешь, как глубоко тебе придётся упасть, как далеко тебе увезет следующий трамвай.

Ты просто продолжаешь жить от леса до города, в вечном поиске повода.

Спектакль

События начали свой ход внезапно. В бесконечной липкой пустоте появилась точка, взорвавшись она сотворила огромную череду случайностей, которая в конечно итоге ввела в бесконечную и липкую пустоту.

Я не знал куда мы шли. Моя память играла со мной в какие-то игры, в которые я вечно проигрывал. А в это время, наше состояние пело в голове, дрожало в руках, било отдачей в плечо и с грохотом трещало где-то в районе паха. Зрачки представляли собой открытые иллюминаторы прямиком в космос. Разум — туманное полотно, на котором художник концептуалист вырисовывал свой очередной шедевр.

Сам мир представлял собой мутное пятно, рассматриваемое мной сквозь стеклянную бутылку. Вечерний мрак окутывал город с самых низов подвалов, до многоэтажных колумбариев, будто любящая мама обнимает тебя в слезах после драки с пьяным отцом. Тусклый свет фонарей, согревающий замысловатыми линиями вокруг лампочки. Темная аллея, в которой каждый третий светильник не горит. В воздухе пахнет безличностью и всеобщей усталостью.

Мы приближались к какому-то высокому монументальному зданию. Его каннелированный колоннад, напоминал ноги гигантов, которые смирно стояли и терпели тяжесть живописного фронтона с непонятным сюжетом горельефа. Оно состояло из нескольких секций с куполом на крыше. Бесконечный ряды сандриков окон, со львом на конце. Обрамляющий крышу фриз, будто живая змея полз по концам стен здания. Выступающие пилястры, дурманящие своим видом, заставляли сердце колотиться чаще.

Я пребывал в перманентном страхе от этого Кафкианского абсурда. Великое, — вероятно античное, — здание возвышалось прямо перед нашими ногами посередине вечернего города. Прямо около пустынных аллей и спальных кварталом, посреди нескончаемых дорожных развилок и светофоров.

Что это и как сюда попало меня не интересовало. Все о чём я мог думать в ту секунду это то, что нужно срочно уносить отсюда ноги, пока нас никто не заметил и не затащил внутрь. Я упал на четвереньки и с криками о еще не прожитой молодости, стремительно пополз в противоположную от здания сторону. В наркотическом бреду, сооружение напомнило мне, то ли великий небесный суд, то ли еще какую напасть, доподлинно не известно. Но вот в чем я был уверен прочно, так это то, что нас, — простых обывателей, — в такие места зовут обычно только назначить каторжные работы.

Собутыльники с хохотом наблюдали за побледневшем от испуга товарищем, напоминавшего подбитую дворняжку, увидевшую сотрудника отлова собак. Схватив меня под руки, они поставили меня обратно на ноги и объяснили, что мы идем в театр, куда я сам их и позвал. От этих объяснений, воспоминаний в голове не всплыло, и вопросы продолжали множиться. Правда неожиданно напомнившее о себе опьянение, — резким ударом, — выбило из памяти события прошлой минуты, и я воскликнул:

— Тогда поторопимся на представление!

Беспорядочно быстрым шагом мы направились ко входу античного чуда. Над дверьми громоздился немалых размеров барельеф с изображением лестницы. У подножья лежали плоды граната, а на верхних ступенях осколки разбитого кувшина. Мы чуть потолкались, помялись, выдохнули и смирно по струнке, с манерами высших чинов Британии, ввалился внутрь.

Два арочных проема господствовали в разных углах широкой комнаты, уравновешивая её на чаше весов симметрии, украшенные архивольтами. По середине стояла маленькая будочка, над которой, — не вписывающимся в общую архитектонику шрифтом, — было заявлено: «КАССА». Всё было в дорогих ярко-красных ковровых дорожках. Белоснежная штукатурка отливала золотом, замаскировавшись под мрамор, будто морозная молочная пенка с мёдом.

Колонно-арочные структуры тянулись ввысь на несколько этажей. Гипсовые статуи, словно стрелки, указывали на прекрасный расписной потолок. Что на нем в действительности — не уверен, но я увидел небеса и ангелов, смотрящих на нас. Они заливались прелестным смехом и слезами радости, аплодировали и плевались. Смесь из их крови, слез и пота, райскими водопадами, стекали прямо в наши очи. Я был обескуражен величием замысла и мастерством автора. Могу поклясться, я почти заплакал.

Мы заглянули в кассу, но внутри никого не оказалось. Наше негодование об отсутствии билетера сменилось на лёгкий испуг. Куда же все пропали? Мы возмущенно переглянулись и бросились в рассыпную по залу. Заглядывая под ковры, смотря за вазами, пролистывая брошенные журналы, мы пытались найти хоть какой-то намёк на жизнь. Бродя по бесконечным лабиринтам театрального фойе, поворот за поворот, наши скитания казались нам все более и более бессмысленными. Будто самая идея «что-то искать» в этом театре теряла своё первозданное значение.

Мы уже давно потеряли путь, ведущий к главному залу, а пожарный план, указывающий на выход, с каждым новым закоулком и тупиком, менял свой вид и направлял в совершенно другую сторону. Складывалось ощущение, что во время строительства здания, кто-то нарочно все время менял планировку и планировщиков, поэтому появились двери ведущие в глухие стены и комнаты, в которые нету входа. Этот «кто-то» все запутал и сказал: «Вы ничего не понимаете, того требует план! Распоряжение сверху! Оно единственно верное и неоспоримое». В какие инстанции не жаловались толковые инженеры, никто их не слушал. Докопаться до того самого мистического «верху», тоже не получалось. Все ниточки каким-то странным витиеватым путем вели по замкнутой цепочке ведомств и фирм однодневок. Так и получилось, это абстрактное, кривое, неказистое здание, состоящие из лабиринтов, тупиков и комнат без дверей.

Мы не смогли найти ни одной живой души, весь театр вдруг вымер и потерялся во времени, причем вымер давно, а посетители лишь обступали зловонный труп, ссылаясь на крайнюю занятость и вообще «Это не наша компетенция! Обратитесь в другой отдел!».

Вывеска на улице, большими буквами, гласила «БОГИ ИЗ МАШИН». Представлению должно было состояться сегодня, так, а где же все? Тут, из глубин пасти мистического лабиринта, мы услышали скрип двери и жужжание радио. Прошло приличное количество времени, прежде чем мы добрались до комнатки, излучающей звук. Какая-то инженерная уловка не давала понять откуда точно доносился спасительный шум, сначала он манил нас спереди, а через пару минут, звал уже где-то позади.

Это был один из длинных тупиковых поворотов, без единой двери и света; лишь осыпавшаяся известка с потолка и отблески позолоченных гравюр, у хаотичных колонн стен, выдавали глубину. Где-то в журчащей темноте этого туннеля еле виднелся горячий желтый блеск лампочки, сквозящий из щели двери. Мы на цыпочках, в полной темноте, — точно замышляя кражу, — тихо продвигались вглубь коридора, но с каждым шагом, конечная цель словно отдалялась от нас. На мгновенен, чернота коридора растворило мое собственное «Я», а от меня остался лишь жалкий след наблюдения. Я был светом, пущенным сквозь пленочную катушку. Не было никаких сигналов от тела, будто оборвался кабель связи до мозга. В тот моменте, я едва ли смог бы кому-нибудь доказать, что я что-то большее, чем просто взгляд на этот черный мир.

Пройдя эту череду препятствий, мы приблизились к свету, разрезающему черноту. Нас окутал невероятный страх, он леденел дыханием где-то позади в области шеи. Словно сама смерть смотрела на нас своими горящими черным пламенем глазами. Точнее одним, огромным глазом, во весь потолок, стены и пол. Нам казалось, что мы совершили что-то преступное, непозволительное, и вот-вот нас настигнет великая небесная кара. Хотелось вернуться в то блаженное небытие, что ранее вызывало дискомфорт.

Дверь с вопящем стоном отварилась, свет не залил коридор, а лишь отрезал еще небольшую его часть. Мы стояли в темноте, надеясь, что тут нас не заметит страж высокопарных лабиринтов театра. Ужас сковал нас по рукам и ногам смирительной рубашкой. Глаза судорожно бегали по площади взора в поисках спасения хоть в чём-то, затаиться там и переждать бурю. Оставить после себя хоть след наблюдения, попрощавшись с грешной плотью.

Наша гибель неминуема, еще секунда и огромная секира пустит наши головы пройтись по полу. Все мысли вытекут из ушей, веки умоются слезами несбывшихся надежд, а зубы посыплются эмалью на черный пол, где засияют прекрасным звездным небом мечт. Вдруг голос, — видимо из-за той самой инженерной уловки, — зазвучал откуда-то сверху:

— Боги мои, ребяточки, что же это вы в темноте то стоите, проходите скорее. — Расплывался в добродушной улыбке высокий мужчина лет пятидесяти.

— Нет, извините нас пожалуйста, мы поворотом ошиблись, нам идти надо, мы опаздываем, — испуганно и виновато отвечал Беха.

— Нет, нет, нет, нет… — затараторил незнакомец. — Вы проходите, не бойтесь — не обижу. Нечего вам в одиночку по лабиринтам этим шарахаться, заблудитесь еще или встретите кого нежелательного… — тут он склонился и прошептал. — Уборщицы у нас те ещё кровососы! — словно каркая захохотал он.

— Нет, нам правда идти надо, у нас постановка скоро начинается, — сказал Зуб.

— Ах, так вы на постановку? Так, а чего молчите то? Наташки по-любому нет на месте, и её фиг дождешься. Вы проходите голубчики, у меня билеты оплатите.

Наша нетрезвость вдруг решила напомнить о себе, и вроде еще не прошедший страх был полностью заглушен веществами.

Мы вошли внутрь комнатки, хотя язык ее так назвать не поворачивался, это был скорее большой шкаф, куда мы заходили по очереди. Каморка напоминала купе поезда со столиком у окна и двумя диванчиками по бокам у стен. Мужчина выглядит довольно добродушно, золотой зуб слепит глаза в широко улыбающемся, — едва приоткрытом, — рту. У него было худое вытянутое лицо, длинный и острый подбородок, маленькие глаза и высокий лоб. Небольшая щетина, которая всплесками то тут, то там пестрила сединой. Одет он был в дырявые треники, и что самое смешное, во фрак. От него веяло теплом, чем-то очень добрым и приятным. Я таких людей называю «старый гараж». Он серый старый дряхлый и пахнет маслом, но он такой родной. Хочется скорее прыгнуть на его импровизированный диван, состоящий из кресла машин и покрышек, уткнуться подбородком в верстак дедушки, и с интересом наблюдать, как старик мастерит из медной проволоки что-то, что решит всего его проблемы в огороде.

Мужчина предложил нам сесть, а мы молча кивали и повиновались. Выбрав правый, с трудом протискиваясь между столом и диваном, мы расположились в привычном порядке. Я стал разглядывать детали комнаты. Под столом и около стояли различные бутылки и коробки. На деревянных полках бесконечные тома старинных книг, самозабвенно ждали смерти от плесени. Самодельные стаканы из половин бутылок хранили в себе гвозди и карандаши, какие-то бутылки служили вазами для растений. Желтые, почти горчичные, обои скрывал слой из плакатов, вырезок журналов, постеров кино и икон. Одна из икон привлекла мое внимание. На ней была изображена женщина в бордовой накидке и золотой короне, она держала в руках мальчика с лицом бобра в светло-оранжевой тоге. Но деталь, за которую уцепился взгляд, был факт того, что в одной руке, мальчик держит гранату, а во второй, на безымянном пальцем, как кольцо была надета чека.

Вдруг мужчина, будто удовлетворившись, что мы оценили его коллекцию, наконец сел напротив и с большой улыбкой начал:

— Так на спектакль, так значит, — протараторил он. — Ох! Мои манеры, джентльмены, перво-наперво же знакомство, ведь так? До начала спектакля еще время есть, думаю на знакомства хватит, — слегка нараспев произнес мужчина и достал бутылку «Столичной». Себе поставил граненый стакан, а нам раздал одноразовые. — Чур я на разливе! — тут он уже откровенно запел.

Содержимое бутылки стало содержимым стаканов, а после желудков. Теплота спиртного очень приятно синергировала с жаром веществ, мы вчетвером обрели примерно одинаковый располагающий настрой и мужчина продолжил:

— Меня Гавриил звать, это в честь деда так, корни так сказать да, но все зовут меня Гаврик. Я тут главный смотрящий. А к вам я как могу обращаться?

— Меня Иван, это Петр и Леха. — уважительно произнес я.

— До глубины души и желудка, приятно с вами познакомится, честно!

Мы замолчали. В воздухе витал лёгкий дискомфорт. Гаврик бегал своими маленькими глазками по нам, начиная с Зуба, потом меня и в конце облизывал Беху. Старенький радиоприемник медленно пыхтел русским романсом. Он был красного цвета, на правый панели гордо значилось «VEF 202», а чуть ниже, — синим маркером по черному пластику, — «Гаврик сторож 505 каб.».

Пронеслась мысль в голове: «Спиртное в тишине — дурной тон», так что Зуб сделал попытку завязать диалог:

— Гаврик, а может вы нам объяс… — начал было Зуб, но его перебил сторож.

— Давайте на ты?

— Поддерживаю, — продолжил Зуб. — А объясни, что у вас там с коридорами вообще происходит такое?