Бесплатный фрагмент - Тридцать три жизни

Предисловие автора

Автор просит прощения у всех, кого не обидел этой книгой. Это произошло непреднамеренно: по чистой случайности или из-за отсутствия пересечения интересов автора и некоторых читателей.

Люди не боятся лжи — люди боятся правды.

Ложь не имеет значения: она временна в этой жизни, она не имеет материи, ее невозможно запомнить, она всегда распадается на ничто.

В противоположность же эфемерному вранью, правда — настоящая. Она реально существует. Она постоянна, ее нельзя изменить, подмять под себя, и именно поэтому она безжалостна. С правдой тяжело жить, с ней тяжело умирать, ее боятся всем нутром, как пыток, стихийных бедствий и неизлечимых болезней.

Люди не могут смотреть правде в глаза: от нее отворачиваются. Правда никому не нравится. Если правда кому-то нравится, то это не вся правда, а только ее часть.

Часть правды — полуправда, которая нам нравится, — сродни лжи. Другая половина где-то запрятана, скрыта за семью печатями, засекречена, стерта, отменена, отвергнута. Часто наши враги владеют второй половиной, поэтому берегите своих врагов, молитесь о них — они несут вторую часть правды о вас.

Правда отвергнута ужасом нашего сознания. Но она существует. Человек, несмотря ни на что, стремится к правде: в нем есть глубокая, неистребимая жажда правды. Искать правду — неотъемлемое право каждого человека, как право на жизнь. У каждого должен быть шанс жить в векторе правды. Это хорошо для здоровья, хотя и укорачивает жизнь.

Читатель может спросить: «А вообще, что есть правда? Как ее распознать?»

Если вас трясет, как в малярийной лихорадке, и вы готовы броситься с ножом на говорящего, вполне возможно, что вы услышали правду. Если вам затыкают рот или бросаются с ножом, чтобы перерезать горло, возможно, вы говорите правду.

Правда внутри нас. Каждый из нас несет ее в себе очень-очень глубоко, она укрыта множеством слоев полуправд и лжи. Ее надо найти. Об этом книга.

* Тессера — маленький кубик, используемый при создании мозаики.

Тессера первая

Шестикрылый серафим

— Я пришел, чтобы объявить тебе твою судьбу.

— О, великий Боже, горе мне! Мои недруги, видимо, правы: я умалишенный

— Нет, ты не сошел с ума. Скорее, твое горе от ума. Поэтому тебе выпала такая судьба. Ты определил ее сам. Когда люди идут от света, впереди шагает их тень, и они думают, что это судьба. Но они следуют за тенью.

— Я думал, что иду к свету…

— Когда люди идут к свету, они ослеплены и не различают ничего, кроме яркого пятна. Поэтому не ведают, куда идут.

— Где я?

— Сейчас это неважно.

— Я хотел правды, но люди сочли меня умалишенным. Правда никому не нужна!

— Она нужна тебе. Поэтому я пришел сообщить о твоей судьбе.

— Судьбы закрыты людям, но я узнаю свою. Холод заполняет душу. И смирение.

— Слушай и запоминай. Ты хотел правды. Ты должен ее найти. Не абстрактную абсурдную правду, а рецепт — формулу существования. Не для всего человечества, а для твоих людей. Тебе дается тридцать три жизни. Если не найдешь правды за тридцать три жизни, необходимость в ней отпадет. Если найдешь ее раньше, твой поиск будет закончен. Ты будешь проживать эти тридцать три жизни одновременно, в будущем. Иногда ты будешь видеть будущее, потому что уже был в нем. Ты не можешь лишить себя ни одной из этих жизней, но в твоей воле будут твои поступки.

— Как я узнаю, что нашел то, что нужно?

— Не волнуйся об этом. Ты узнаешь.

— Это наказание? Или честь?

— Это и то, и другое.

— Я не достоин такой чести! За что наказание?

— Не тебе решать, чего ты достоин или не достоин. Ты превратил поиск правды в фарс, в насмешку.

— У меня не было такого намерения! Я говорил, что любовь к правде выше, чем любовь к родине.

— Ты говорил о правде для своего народа на другом языке. Смешно?

— На другом языке мне легче выразить себя.

— Тогда и начинать надо было с себя. Ты способствовал появлению нескольких поколений дебилов «шизгара».

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Придет время, и ты поймешь. Всему свое время. Вот текст — передай дебилам, когда встретишь. А теперь спи!

— Мне не до сна.

— Спи. Ибо одному Господу Богу известно, где ты проснешься.

Goddess on the mountain top

Burning like a silver flame

The summit of beauty and love

And Venus was her name

She’s got it

Yeah, baby, she’s got it

I am your Venus, I am your fire

At your desire

Тессера 0/360

За окном мела московская метель. На душе у Чаадаева было тревожно, и он не мог понять, почему. Смотрел в черное окно, где за двойными рамами колесили снежные вихри и откуда доносился не прерывающийся ни на секунду вой ветра. Там, за окном, была вакханалия, но не это тревожило Чаадаева: тревожило что-то другое. Он никак не мог понять, что.

Он в своей любимой комнате на Басманной в Москве, откуда начались его скитания. Здесь все знакомо, но на душе тревожно. Странное ощущение времени! Оно течет, и Чаадаев не знает, что будет в следующую секунду. Значит, он вернулся в настоящее, которое покинул когда-то — трудно даже сказать, когда. Сколько времени прошло в настоящем, пока он скитался по другим временам? Или настоящее совсем не тронулось с места, и он вернулся в ту же самую точку, из которой вышел?

«Сейчас я чувствую себя самым обычным человеком, у которого нет никакой задачи, будто и не было никакого шестикрылого серафима. Неужели я и вправду обычный сумасшедший?» — у Чаадаева на лбу выступила холодная испарина.

На мгновение его охватило отчаяние. Он обвел глазами комнату. Все знакомо, каждая деталь: окна, высокая печка с бело-голубыми квадратиками изразцов и тяжелой чугунной дверцей, откуда сквозь щели пробивается движение пламени. Вот стол с медным подсвечником на пять свечей. Стол накрыт на три персоны. Кто-то должен прийти? Кресло у печки, в котором сидит он сам.

Тут Чаадаев заметил, что на нем джинсы. Он осторожно потрогал штанину — настоящие. «Если я в настоящем времени, то почему в джинсах и белой рубашке фасона XXI века? Это значит, что я окончательно сошел с ума? Или я пришел из будущего в той же одежде, и все, что было, действительно было?» — Чаадаев испытал некоторое облегчение: все не так безнадежно.

«Странное чувство, что я — не сам я, — подумал Чаадаев, — что есть какой-то зазор между временем и мною. Я не чувствую, что принадлежу этому времени, как не принадлежат мои джинсы и рубашка. Это, наверное, потому, что я не знаю, что случилось минуту назад, не предполагаю, что случится в следующую секунду».

Чаадаев чувствовал себя внутри своего дома, словно в капсуле космического корабля, который набрал скорость света и завис где-то в искривленной вселенной, в точке, где пространство отщепляется от времени. С одной стороны — самая настоящая метель снаружи, с ее мечущимися толпой снежинками, завыванием ветра. С другой — в голове возникают строки: «Мело, мело по всей земле…» — только они еще не написаны, их еще нет. А может, эти строки всегда существовали? Существовали сами по себе, как атомы, молекулы, время? Может, они существовали еще до того, как появились метели, а метель появилась только потому, что были эти строки?

Неожиданно Чаадаев услышал, точнее, почувствовал движение за дверью. Он откинулся к спинке высокого кресла, положил руки на подлокотники, поднял подбородок. Дверь дрогнула и медленно поплыла на петлях по собственной окружности. Приоткрытый проем впустил поток воздуха, который поплыл вокруг пламени свечей, приведя их в беспокойное движение, а вместе с ними пришли в движение все тени в комнате, разбросанные по стенам и потолку.

В проеме появилась фигура человека. Она терялась в сумраке коридора, но свет от свечей все больше проявлял детали, и Чаадаев увидел, что это мужчина, одетый в домашние брюки, пиджак и мягкие туфли. Белый ворот рубахи, подвязанный галстуком-платком, подпирал волевой подбородок. Чаадаев легко узнал это лицо. Как он мог не узнать его?

Тессера 1938

— Так… Фамилия?

— Чаадаев.

— Имя-отчество?

— Петр Яковлевич.

— Год рождения?

— Тысяча семьсот девяносто четвертый. Двадцать седьмое мая.

Следователь оторвался от бумаг и холодно посмотрел на сидевшего перед ним подследственного. Висящий над ним портрет Сталина тоже с любопытством присматривался к арестованному.

— Придуриваемся? Под сумасшедшего косим?

— Нет. Хотя сумасшедшим меня уже объявляли, — очень спокойно ответил Петр Яковлевич.

— Кто объявлял вас сумасшедшим? — со скрытым раздражением спросил следователь.

— Царь. Николай I.

— Николай II, — поправил следователь.

— Нет, Николай I, — настоял на своем арестованный.

Следователь — лет тридцати с небольшим, с узким лицом и светло-русыми волосами, коротко подстриженными, чтобы не выдавать их буйный, непредсказуемый рост и темно-серыми глазами, которые имели свойство упираться в человека напротив, даже если этот человек — начальник, — уперся глазами в Петра Яковлевича. По другую сторону глаз следователь соображал, как поступить дальше: врезать по зубам, чтобы дурь вылетела из головы и к умалишенному вернулся если не ум, то хотя бы осознание реальности, или для начала просто предъявить обвинение? Бить в зубы было лень, поэтому следователь без предисловий объявил:

— Вы обвиняетесь в шпионаже в пользу Англии, Франции и Японии. Это государственная измена. Карается расстрелом, если только не начнете сотрудничать со следствием и не выдадите всех своих соучастников. Тогда, может быть, вам заменят расстрел на тюремное заключение.

— Понятно, — спокойно ответил Петр Яковлевич и посмотрел куда-то в сторону, а потом на следователя. Взгляд у него был необычайно спокойный, проникающий. Прямой нос обозначал симметрию как главное визуальное качество лица, а губы прикрывали незаметную, неуловимую, но тем не менее реальную усмешку.

— Что тебе понятно? — вдруг заорал следователь.

— Шпионаж. Дело серьезное… Я готов сотрудничать со следствием, если только следствие готово сотрудничать со мной, — очень спокойно ответил подследственный.

Следователь чуть оторопел. Возникла короткая пауза, которую тут же заполнил Петр Яковлевич.

— Я понимаю — Англию и Францию. Я в совершенстве говорю на обоих языках, знаю их историю, литературу, философию. Но Япония?.. Это как-то странно, чересчур! Я даже не уверен, что когда-либо видел живого японца. Но в целом, господин следователь, наши интересы совпадают.

— Я тебе не господин! — отрезал следователь, — я гражданин.

— Хорошо, гражданин следователь.

— И в чем это наши интересы совпадают? И какие интересы? Тебе расстрел светит!

— Во-первых, вам тоже светит расстрел, но это отдельный разговор. А во-вторых, у вас есть интерес раскрыть большую шпионскую сеть — страшную, подрывающую самую основу государства, угрожающую жизням всего руководства страны. Чем хуже, тем лучше! А мне надо понять, как все это работает. Без записи, между нами… Мы же оба понимаем, что я никакой не шпион, уж тем более японский. Но обстоятельства обязывают! Поэтому я предлагаю: я без всяких проблем пишу вам программу шпионской сети — англо-французской. Давайте без Японии, в самом деле! Я хорошо знаю латынь, могу быть древнеримским шпионом.

— Немецким можешь быть?

— Абсолютно. Знаю немецкий, в Германии был. Никаких проблем быть не должно, — заверил Петр Яковлевич. — Но у меня одно условие…

— Ты еще условия ставить собираешься? Тебе вышак светит на сто пуль, а ты условия выдвигаешь? Недопонимаешь ты обстановки, Чадаев!

— Вы когда-нибудь в атаку ходили? Под пули, на штыки? — спросил Петр Яковлевич, глядя своими спокойными глазами прямо в глаза следователя, и незаметная усмешка на губах промелькнула, дав понять, что ответ известен.

— При чем здесь атака? — закипая, ответил следователь.

— А я ходил, — не обращая внимая на реакцию следователя, продолжил Петр Яковлевич.

— За белых воевал, поди? За царя?

— Можно и так сказать… Под Бородино красных не было.

Тут следователь задумался. Вариант первый: подследственный по-настоящему, без дураков сумасшедший. И тогда он, следователь, если будет раскручивать дело сумасшедшего, сам будет принят за сумасшедшего либо за врага народа. Второе более вероятно, чем первое, а это вышак… Вариант второй: подследственный косит под сумасшедшего очень умело, тонко и пытается все запутать так, чтобы привести его, следователя, к тому, что первый вариант настоящий, то есть арестант без дураков сумасшедший. И тогда он, следователь, упустит хитрого врага. А за это сумасшедшим точно не признают — признают врагом народа и пустят в расход.

Следователь уперся глазами в лицо арестованного: «Может, отмудохать его как следует?» — пронеслось в его голове.

— Я это к тому, что расстрела не боюсь. А вы не забивайте себе голову Бородино, датой моего рождения — это все мелочи! Главное — это сюжет, шпионские страсти. Про то, как шпионы планировали влезть в голову каждого гражданина и поднять восстание, или что-то в этом роде.

— А может, тебя сделать частью заговора? С целью свержения советского правительства? Хотели убить Сталина и все ЦК? А может так? А? — возбудился следователь.

— Вообще-то меня за заговор уже арестовывали. Правда, отпустили через сорок дней. Но это было давно, к действительности дела не имеет. Тогда либералы правили… Наивные люди! Выродились, — с некоторой грустью сказал Петр Яковлевич. — Давайте лучше сосредоточимся на шпионаже. Так вот, возвращаясь к моему условию. Условие у меня одно: сообщников у меня нет. Вы их сами ищите.

— То есть как это нету? — возмутился следователь. — Как же мы выстроим расследование, если без сообщников?

— Я никого притягивать к этому делу не буду. Хотите — ищите сами, не хотите — тогда начнется волокита со мной: я уйду в полный отказ. Вам придется меня бить, голодом морить, спать не давать. Я вам просто так не сдамся! И охота вам этим заниматься? Время терять? Когда я вам могу написать целую программу действий антисоветского шпионского диверсионного штаба, руководимого из-за границы.

— А как ты мог вредить без сообщников? Кто тебе, к примеру, передавал задания?

— А кто на меня донос написал, тот и передавал, — без запинки ответил Петр Яковлевич.

Следователь заглянул в папку.

— А зачем ему, этому человеку, — поправился следователь, — это надо? Если он в заговоре с тобой, зачем ему, этому гражданину, тебя сдавать властям?

— А я откуда знаю? Может, он хочет к вам в доверие втереться, поближе подобраться к органам правопорядка, к самому сердцу страны?

«Интересная партия в шашки может получиться! — подумал следователь. — А зачем ему все это нужно?»

— А зачем тебе это все нужно? Какой у тебя во всем этом интерес?

— Хочу понять, как это все работает, — загадочно ответил Петр Яковлевич.

— Что «все это» работает? — не понял следователь.

— А все! И даже не как, а почему. Во всем должен быть смысл. Я хочу понять этот смысл.

— Ну, поймешь ты этот смысл, а тебя к стенке поставят и расстреляют, и весь этот смысл уйдет вместе с тобой, — весело сказал следователь.

— А вот и не угадали, гражданин следователь! Понятый смысл никуда не денется. Он начинает существовать сам по себе. Вы знаете, что дважды два четыре. И когда вас расстреляют, то дважды два все равно останется четыре, — спокойно ответил Петр Яковлевич.

— Ты, контра, не борзей! Это тебе вышак светит за твое шпионство, а не мне! — уставившись своими прицельными глазами в спокойные глаза Петра Яковлевича, прочеканил каждое слово следователь.

Подследственный ничего не ответил сразу, а спокойно смотрел в глаза следователя, и неуловимая усмешка, как зыбь на воде от ветра, пробежала по его губам. А потом он тихо, но очень ровно сказал:

— А вот сейчас начнется самое интересное, — он сделал длинную паузу, которую следователь побоялся почему-то прервать, а потом добавил: — Сейчас, когда я закончу говорить, сюда войдет ваш начальник Арон Фрумкин. И дальше станет еще интереснее.

Следователь невольно посмотрел на высокую, массивную, разделенную на выпуклые прямоугольники дверь. Дверь была недвижима.

«Как он мне заморочил голову? Надо его отмудохать, чтобы его и себя в чувство привести, чтобы у него вся блядская дурь из головы вылетела!» — следователь повернул голову к подследственному, открыл рот, чтобы обругать Петра Яковлевича, и в этот момент, в полной синхронности с движением челюсти, опустилась медная ручка двери. Дверь, освобожденная от замка, плавно поплыла, раздвигая воздух кабинета, и явила фигуру Арона Фрумкина — старшего следователя отдела контрразведки.

Следователь остался сидеть с раскрытым ртом и не смог встать из-за стола для приветствия начальника. Он физически не мог этого сделать: ручка двери оказалась стоп-краном поезда мыслей следователя — она опустилась, и поезд встал. Он смотрел на невысокую подтянутую фигуру начальника в зеленой гимнастерке с портупеей, в форменных штанах такого же защитного цвета, заправленных в сапоги, и отказывался верить в его появление. Он боялся пошевелиться, потому что если видение Фрумкина, несмотря на колебание окружающего пространства, не рассыплется, а останется стоять в кабинете, то это будет свободное падение в сумасшествие, где ожидает новая реальность — или нереальность, с которой надо как-то соразмериться.

— Что сидишь, хлебало раскрыл? — поздоровался начальник.

Это вернуло следователю некоторое ощущение действительности происходящего. Он усилием воли собрался и толкнул поезд своих мыслей: «Все потом, все потом, все потом!» — он имел ввиду все прочее, кроме визита начальника в кабинет, который сейчас надо пережить, чтобы потом собраться и осмыслить, что произошло.

Наконец, следователь порывисто встал и доложил:

— Провожу допрос шпиона, товарищ старший следователь!

— И как? — начальник пробежал глазами по фигуре сидящего подследственного.

Старший следователь был чуть моложе своего подчиненного, небольшого роста, атлетически сложен — он активно занимался спортом. Каждое утро делал гимнастику с гантелями, летом регулярно катался на велосипеде и плавал, а зимой — на лыжах и коньках. Он любил говорить: «В здоровом теле — здоровый дых!»

— Подследственный частично сознался, — отрапортовал следователь.

— Что за ерунду ты несешь? Частично! Это как? Враг народа или шпион не может быть чуть-чуть враг или шпион. Враг есть враг! Кто такой?

— Чаадаев, Петр Яковлевич, — отчеканил следователь.

— В чем обвиняется?

— В шпионаже на Англию, Францию и Японию.

— И в чем не сознается? — с сарказмом спросил Фрумкин.

— В шпионаже на Японию.

— Вот как? И чем тебе Япония не угодила? — спросил старший следователь, обращаясь непосредственно к Чаадаеву. — Что за капризы такие? Япония — наш главный враг на востоке. Они готовят военную агрессию против Советского Союза, только ждут подходящего момента! А он отказывается быть японским шпионом…

— Я живого японца никогда в глаза не видел, — просто отозвался Петр Яковлевич.

— И что? Что из этого?

Старший следователь подошел к столу, встал рядом с своим подчиненным, поднял папку с делом и принялся молча читать.

— Сколько тебе лет? — обратился он к подследственному.

— Шестьдесят, — спокойно ответил Петр Яковлевич.

— Ты что здесь написал? — спросил Фрумкин, наклоняя паку к следователю. — Если ему шестьдесят лет, то в каком году он родился? Что ты тут написал?

Следователь запнулся. Говорить, что он написал то, что сказал подследственный, — значит выставить себя полным идиотом, но другого объяснения у него не было. Поэтому он сдвинул брови, изображая задумчивость и недоумение.

— Простая арифметическая задачка. Сейчас 1938 год. Этот вражина говорит, что ему шестьдесят. В каком году родился этот недобиток и шпион? Отвечай! — приказал Фрумкин подчиненному.

Подчиненный совсем растерялся и сначала понадеялся, что начальник не ждет от него точного ответа, но ошибся.

— Чего молчишь? Говори, я жду!

Следователь попробовал мысленно представить столбик с цифрами для вычитания, но как только он его представил, все разрушил окрик начальника.

— Тебя вычитанию в твоей церковно-приходской учили? Как ты в органы попал?

— Должен был бы родиться в 1878, — вдруг вступил в разговор подследственный.

— Что значит «должен был бы»? — все больше закипая, сказал старший следователь. — Ты хочешь сказать, что ты не родился в 1878?

— Нет.

— А в каком тогда году ты родился? — искренне удивился повороту разговора Фрумкин.

— В 1794, — без тени иронии или сарказма в голосе ответил Петр Яковлевич.

Старший следователь положил папку на стол, на котором ничего, кроме нее и настольной лампы с зеленым абажуром, и не было, обошел стол, боком присел на его угол, наклонился к сидящему на табуретке Петру Яковлевичу и посмотрел ему в глаза.

В серых глазах было два Тихих океана, разделенных картой полушарий — таких знакомых с самого детства, объединенных нашим воображением, рожденным из параллельной глубины, непроницаемой для постороннего взгляда.

— Тысяча семьсот девяностой четвертый, — медленно, разделяя каждое слово, повторил старший следователь. — Ну, нашего Пифагора спрашивать, сколько тебе должно быть лет, бесполезно. Но я могу сказать: сто сорок четыре года.

«Как он так быстро считает?» — удивился про себя следователь.

— Да, должно быть сто сорок четыре, — невозмутимо согласился Петр Яковлевич.

— И? — протянул Фрумкин.

— Что «и»? — переспросил подследственный.

— Как ты объяснишь всю эту математику?

— А зачем мне надо что-то объяснять? — отозвался Петр Яковлевич, и тихоокеанский ветерок пробежал по линии губ, едва нарушив их симметрию.

Кулак въехал в губы сразу по окончании фразы, как виртуальный знак вопроса в конце предложения. Петр Яковлевич вместе с табуреткой откинулся назад, оставляя за собой брызги крови, рухнул на пол, звучно ударившись затылком о пол. Его руки поднялись к губам: изо рта лилась кровь, которая тут же потекла между пальцев. Петр Яковлевич повернулся на левый бок.

— А ну встать! — закричал Фрумкин, подскочил к лежащему и пнул его два раза ногой. — Встать!

Чаадаев медленно встал на четвереньки, а потом, чуть шатаясь, поднялся во весь рост. Сплюнул себе в ладонь.

— Зубы, — объявил он, не обращаясь ни к кому конкретно, — и, кажется, пару проглотил.

Его слова, выходя из гортани, тут же вязли в крови, цеплялись за острые обломки зубов и выходили наружу полу внятным бормотанием.

— Сесть! — приказал Фрумкин.

Петр Яковлевич тихо наклонился, поднял упавшую табуретку и сел на нее.

— Самое интересное, что даже если знаешь будущее, избежать его не можешь, — неожиданно ровным голосом сказал он.

— Что? Что ты несешь? Если ты думаешь под дурачка скосить, то не выйдет! Будем судить по всей строгости советского закона, сколько бы ты ни прикидывался сумасшедшим! — прокричал старший следователь.

— Как интересно… Когда я говорил самые трезвые вещи, меня считали сумасшедшим. Когда моя математика не сходится, мне говорят: «Не прикидывайся сумасшедшим». Какая ирония! — с усмешкой сказал Чаадаев и посмотрел на Фрумкина.

— В каком году ты родился? — зловеще спросил Фрумкин.

— В 1794, — сдержанно ответил Чаадаев.

В этот раз удар правой рукой не попал в цель: кулак, чуть зацепив голову арестованного, пролетел в пространстве кабинета, утащив за собой всего старшего следователя, который неуклюже навалился на Петра Яковлевича и от досады попытался ударить левой рукой, но удар пришелся в плечо, не причинив никакого вреда.

Младший следователь стоял, как вкопанный, не в силах пошевелиться, и ликовал при виде начальника, неуклюже завалившегося на арестованного. В душе появилось чувство к подследственному, отдаленно напоминающее благодарность. Во-первых, за решенную за него арифметическую задачку, а во-вторых, за то, что выставил умника Фрумкина на посмешище.

— Какое, право, значение имеет год рождения? Вы ходите к своей любовнице, жене командарма Лациса, и вас не смущает ее год рождения, а она прилично старше вас.

— Что? — закричал Фрумкин, соображая, что надо выкручиваться, что это какая-то неимоверная по своим масштабам провокация. Он спиной чувствовал на себе взгляд подчиненного и уже видел, как слух плывет по управлению, как ревнивый командарм стреляет в него из своего именного пистолета, как его исключают из партии за аморальное поведение или еще хуже того… Откуда, блядь? Но сейчас этот вопрос не имеет значения.

— Что слышал! — неожиданно грубо ответил подследственный, вытирая все еще сочащуюся кровь с лица.

Старший следователь резко повернулся к подчиненному:

— Он сумасшедший. Настоящий умалишенный! Где ты его откопал?

— Мне тоже так показалось, — с готовностью ответил подчиненный, — но трудно разобраться: иногда говорит, как нормальный человек, а иногда заговаривается. Может, хорошо замаскировавшийся шпион прикидывается умалишенным? Может, экспертизу запросить?

«Вот сука!» — подумал Фрумкин про подчиненного.

— Да какой тут шпион? Двинутый на всю голову! Давай его в одиночку, а там разберемся, — как бы небрежно сказал старший следователь. — Заканчивай — и в камеру его. Помори голодом чуть-чуть. Говорят, помогает при душевных болезнях.

— Слушаюсь!

Фрумкин, нарочито не торопясь, развернулся и пошел к двери. Потом остановился, развернулся и пальцем поманил подчиненного. Тот с готовностью подошел к начальнику. Начальник жестом показал, чтобы тот наклонил ухо.

— Василий Петрович, ты про его бред не болтай, а то за клевету отправят тебя хрен знает куда, а заодно — и меня. Понял?

— Так точно, Арон Михайлович, — шепотом ответил Василий Петрович, а про себя подумал: «Похоже, арестант в точку попал: зассал Ароша Моисеевич!»

— Фрумкин! — вдруг раздался крик арестованного. — Лациса послезавтра арестуют!

Фрумкин и подчиненный переглянулись. Старший покрутил пальцем у виска — мол, совсем нездоров на голову — и открыл дверь. Он вышел в коридор, думая, стоит ли писать рапорт на Лациса, что он враг народа, или не стоит. Ведь если он напишет рапорт, и Лациса арестуют, то получится, что этот придурок был прав, предсказав арест. «Может, стоит подождать до послезавтра? А вдруг и вправду Лациса арестуют послезавтра? Тогда что? И откуда арестованный знает мою фамилию?»

А Василий Петрович вернулся к своему столу и, с облегчением вздохнув, сел в свое кресло. Гроза Фрумкина миновала, но на руках у него осталось множество вопросов и неуверенность в завтрашнем дне. Кто этот хер с разбитым ртом, который сейчас сидит перед ним и выдает такие финтили, что даже Фрумкин откатил? Надо с ним осторожно…

— Воды хо… — сначала он хотел сказать «хочешь», но исправился на «хотите».

— Да, — однозначно ответил Чаадаев.

Василий Петрович открыл дверцу письменного стола и достал оттуда граненый графин и стакан. Вынул пробку и размерено наполнил две трети стакана водой, подвинул его в сторону Петра Яковлевича и так же, не торопясь, закрыл графин.

Петр Яковлевич привстал с табуретки, взял стакан, сел. Глядя на следователя, поднес стакан к губам, немного отпил, прополоскал рот и потом проглотил воду. Затем так же, не торопясь, выпил оставшееся и поставил стакан на стол.

— Спасибо, — поблагодарил Петр Яковлевич.

— На здоровье! Которое осталось или останется, если вообще останется, — мрачно отозвался Василий Петрович. — Как нам быть с датой рождения? Фрумкин не отстанет.

— Мне кажется, дата смерти должна волновать людей больше, чем дата рождения. Мне сказали, что я родился в 1794 году, хотя я сам этого не помню. Как и вы не помните, когда родились. Вы доверяете бумажке, выписанной приходским священником, который мог перепутать от, так скажем, усталости, и вы пойдете по жизни с перепутанной датой рождения, даже не осознавая этого. Ведь, по большому счету, когда вы родились, — не имеет значения, раз уж родились и живете. Многие дикие и полудикие племена не имеют летоисчисления — и ничего, живут себе. А вот дата смерти значительно более интересна! Она существует, эта дата, но нам неизвестна. Как вы думаете, мы жили бы по-другому, если бы знали дату своей смерти? А ведь она наступит: минута, день, месяц, год — и все, мы исчезнем с этой земли. Почему мы боимся смерти?

— Я не знаю, почему вы боитесь смерти, — грубо перебил его следователь, — но бояться вам следует. Вы в каком году родились? Ответьте просто и точно!

— Я не знаю. Я же сказал, что не помню своего рождения, но написано, что в 1794, — просто ответил Петр Яковлевич. — Посмотрите в записях.

— Написать можно что угодно: бумага все стерпит, — так же грубо бросил следователь.

— Это вы о признаниях всех англо-французско-японских шпионов, написанных в этом кабинете? — вдруг отозвался подследственный.

Василию Петровичу очень захотелось его ударить, но он сдержался и только уставился пристальным взглядом в глаза Петра Яковлевича. Следователь видел много разных выражений в глазах подследственных: от неприкрытой ненависти до мольбы о пощаде; он видел сломанные, опустошенные глаза, глаза, наполненные болью… Подавляющее большинство отводило глаза в сторону — слишком неравная схватка. Эти же глаза были спокойны: в них была грусть, но не было страха. Они уверенно смотрели на него, как будто не были под следствием.

— Не борзей, слышь? — совсем угрожающе прохрипел следователь. Если бы кто-то другой сказал ему такое, то он уже метелил бы его, как ссаный матрац, но сейчас его что-то останавливало.

— Это несправедливо, Василий Петрович, что я борзею. Это не от храбрости. Так получилось, что я знаю, чем все кончится, поэтому не боюсь. Человек боится неизвестности, как со страхом смерти. А когда знаешь, куда все идет, а главное — когда, то страха особенно нет. Я знаю, что Лациса арестуют по доносу Фрумкина, а потом — и самого Фрумкина, а потом и меня расстреляют, а потом — и вашего наркома тоже.

Глаза Василия Петровича от страха перестали видеть и, как страус, зарылись внутрь мозга. «Что он несет? Если кто-то услышит? — и чуть позже: — А вдруг…»

И тут неожиданно для себя он спросил:

— Если знаешь будущее, то, значит, его можно изменить?

— Вы можете изменить прошлое, которое вы знаете?

— Нет, — не очень уверенно ответил следователь.

— Тогда почему вы думаете, что можно изменить будущее? — очень просто спросил Петр Яковлевич, как будто говорил о чем-то обыденном, как чистка зубов по утрам.

— Значит так! Фрумкин прав: в одиночку до послезавтра! А там разберемся, — внутри Василия Петровича потрясывало: то ли от страха, то ли от потери чувства реальности, то ли от отсутствия контроля над событиями.

— Да, конечно. Дайте мне бумагу и чернил — я напишу вам что-нибудь: так, для развлечения, — с уже нескрываемой иронией сказал Петр Яковлевич Чаадаев.

— Будут вам бумага и чернила. Пишите о будущем все, что знаете. Понятно? Это задание. Если хотите избежать расстрела.

— Или его приблизить, — в тон ответил подследственный.

— Что его приближать? Он и так не за горами, — успокоил Петра Яковлевича Василий Петрович.

Запись, сделанная Петром Яковлевичем Чаадаевым в одиночной камере тюрьмы НКВД

Никто

Весть о том, что Одиссей приплыл на остров, принес Елене мальчишка, сын одной из служанок. Значит, три корабля, которые вошли в бухту вчера, уже ближе к вечеру, принадлежали ему. Герой Троянской войны, сам хитроумный Одиссей, о котором сложено столько песен, прибыл на остров. Для маленького поселения, в котором жила Елена, это было большое событие. Это было событие и в жизни Елены. После окончания Троянской войны Менелай вернул ее в Спарту, но потом, несколько лет спустя, отправил на этот маленький остров — жить под присмотром местного правителя: старого, безвредного Политеска. Это заключение было комфортным: Елена жила в небольшом домике в горах с живописным видом на бухту, куда не часто заходили корабли торговцев. Спуск к морю по узкой крутой дороге — до бухты, которая была расположена в городе совсем рядом с портом, занимал всего пару часов. Но возвращаться в гору было дольше, поэтому все новости доходили до Елены, как отзвук эха — с задержкой во времени и пространстве, уже потеряв свою силу и свежесть.

Уединенная жизнь среди красоты моря и гор меняла Елену. Ощущение себя как существа из плоти и крови исчезало, словно границы ее тела истончались в окружающем воздухе. Их подтачивал морской бриз, скользивший по нежной коже каждое утро; он уносил частички ее тела, когда она шла на прогулку в горы; их размывала вода в небольшом бассейне, в котором Елена плескалась после прогулки по горам; их закрашивали краски заката, когда она провожала солнце, уходящее куда-то за пределы Ойкумены. Весь окружающий мир растворял контуры Елены, делая ее оболочку все более тонкой и проницаемой. Взамен мир забирал страх и дарил Елене новую силу — способность предчувствовать предстоящие события, видеть их во сне, предвидеть сердцем. Прошлой ночью она видела сон, как гуляла по морю босиком: ноги шли по морской пене вдоль берега, и вдруг из моря прямо к ней приплыл дельфин. Он вынырнул из воды и оказался близко-близко. Елена обняла его и почувствовала, как беспричинное счастье разливается по всему телу, словно выпитое вино. Что-то совсем-совсем забытое. И вот — весть о прибытии Одиссея.

Мальчишка, сын служанки, взахлеб рассказывал о том, как Одиссей сошел с корабля и отправился к дому Политеска, как он выглядит, как ступает, как говорит.

— Рыбак Диоклис его спрашивает: «А ты правда тот самый Одиссей?» А он отвечает — и так серьезно, как по правде: «Не знаю. Который тот и в чем самый? А в остальном я Одиссей, царь Итаки». Тогда Диоклис говорит: «Ну, значит, тот самый!» А Одиссей отвечает: «Любезный, я рад, что вы помогли мне разобраться в себе самом. А то сегодня утром проснулся и не знаю, тот ли я или не тот, это я или вообще не я, самый или нет… А теперь я точно знаю, что я — тот самый».

Елена засмеялась: ох и любит же он людям голову морочить! Конечно, тот самый и совсем не изменился.

Значит, сегодня он проведет весь вечер у Политеска. Тот будет несказанно горд, что Одиссей приехал к нему, и, конечно же, закатит пир. Будут гулять всю ночь. Может, тогда завтра, а может, послезавтра он появится здесь. «А вдруг нет — уедет и так и не появится? Нет, такого не может быть! Такого не может быть… Надо просто ждать. Как тяжело ждать! Ожидание крадет время. А времени уже не осталось. О боги, Одиссей! Как давно это было…»

Но время в ожидании не двигалось: выпав из привычного бытия, оно висело в неподвижном воздухе непроницаемой стеной и вызывало в душе отчаяние бессилия.

Но уже на следующий день появился посланец и притворно-вежливо спросил, может ли его господин, царь Одиссей, нарушить покой царицы Елены и навестить ее в угодный ей час.

Конечно! Царица всегда рада старым друзьям! Она будет ждать его завтра после полудня, к обеду. Обед будет простым и не сможет сравниться с пиром у правителя Политеска, но царица будет несказанно рада видеть друга своей юности.

Ласточка прилетела к своему гнезду под крышей дома, расчертив море у горизонта раздвоенным хвостиком, как циркулем. Цикады от жары надрываются по склонам гор: «Феб, Феб, Феб!» На полу — чуть пожелтевший мрамор с царапинами, глубоко врезавшимися в плоть камня. Муха ползет по краю чаши с медом, хлеб совсем рядом. Море никуда не течет: оно колеблется, впитывает в себя все — свет, тепло, время, людей, корабли… Оно невесомо, оно под небом и завидует ему: то всегда светлее.

Волны, вы где-то там, в самом далеком уголке будущего! Помните: мы вас любили, мы вас любим! Но вам до нас нет дела… Имя — просто звук: мы были, вы будете. Вы пройдете, как прошли мы. Вы уже прошли, пока думали об этом. Слова, тела, буквы, цифры, тоска любви — если оголишь сердце, то не сможешь жить; если закроешь сердце, тоже не сможешь жить. Стремление куда-то, к чему-то лишает настоящего.

Тропинка в горах в полдень. Жара. Солнце выдавливает смолу из деревьев. Дышать вином лучше, чем его пить. Надо выпрямиться, прогнать страх. Хочется подняться над морем и островами — высоко в небо. Хочется вернуться на пепелище, за один день объехать весь мир.

Одиночество, одиночество… У одинокого человека на плечах весь мир, у мира нет предела. Если сжечь ветку, она переродится в дым — погребальный костер. Уход, возвращение, переселение, перемещение — покоя нет, всегда движение. О боги, химеры — обман, иллюзии! Нет настоящего — есть мгновение. Хочется говорить — одиночество…

Полет ласточки. О чем она думает? О чем думает рыба в море? О чем она думает, когда попалась в сеть? Мы так мало знаем! Невыносимая боль и тоска утоляются у горизонта, где небо ложится на море. Там покой — хочется туда. Однажды это случится. Надо терпеть. Или не надо?..

— Госпожа, к вам гость, — сообщила служанка.

Елена вздрогнула и оторвала взгляд от моря. Она помнила, что у Одиссея были зеленые глаза.

— Зови его в дом.

— Слушаюсь, госпожа.

Служанка тихо удалилась. Елена встала со своей мраморной, выстланной ковром лавочки и через маленький уютный дворик пошла в дом. Она не торопилась: теперь торопиться не надо, надо дать служанке время омыть ноги гостю, дать ему собраться с мыслями (хотя Одиссею это вряд ли необходимо — его мысли всегда с ним), совладать со своими чувствами самой. Елена подошла к входу в дом и обернулась к морю: там горизонт. Как туда тянет! Но это все обман — горизонта нет. Почему же туда так тянет?

— Госпожа, куда проводить гостя?

— Проводи меня к нему.

Елена вошла в небольшую комнатку для ожидания. Весь дом небольшой — совсем не дворец, а жилище опальной царицы — без излишеств. Но есть маленький уютный внутренний дворик и главная достопримечательность — портик у самого края слона горы, с которого видны бухта, море и горизонт. Это ее любимое место.

Он стоял посередине комнаты. Она забыла, какой он большой: широкие плечи с мускулами рук, могучая шея, которую не могла прикрыть борода, заметно поредевшие седые волосы, морщины вокруг век… Глаза смотрели прямо на нее. Она не ожидала увидеть их так ясно, такими живыми и так близко, а они своей зеленью бесцеремонно влились внутрь ее глаз, разливая тепло и радость по всему телу.

— Здравствуй, царица, — ровным голосом сказал Одиссей и улыбнулся.

— Здравствуй, Одиссей, — сдерживаясь, ответила Елена.

В воздухе повисла пауза, и Одиссей прервал ее:

— Я очень благодарен, что ты позволила мне навестить тебя.

— Ты неисправим! — засмеялась Елена: ей вдруг стало так легко и весело. — Ты совсем не изменился, ты все тот же — осторожный, недоверчивый, скрытный! Как я могла отказаться? О чем ты говоришь?

— Я стараюсь принимать вещи такими, как есть, после того как узнаю, какие они, а не какими кажутся, — с извиняющейся усмешкой ответил Одиссей, а потом добавил, глядя Елене в глаза: — Как я мог побывать здесь и не посетить тебя? Сколько мы не виделись?

— Мы не виделись целую жизнь. Ты смелый человек, Одиссей! Пойдем присядем, я прикажу, чтобы принесли вина, воды, фиников и накрыли обед. Мы сможем поговорить обо всем спокойно, насколько позволит время.

Елена прошла через дом, вышла во дворик, к портику. Они сели на лавку, устланную ковром, на которой Елена только что сидела в полном одиночестве, глядя на море.

— Это мое любимое место. Мне нравится сидеть здесь и смотреть на горизонт: там, за этой линией, Троя, Спарта, Итака… Где-то там мои родители и детство. Сколько раз я представляла, как из-за этого горизонта выплывут черные корабли с Итаки и с ними — ты! И вот ты сидишь передо мной: живой, не тень — настоящий, из плоти и крови, изменился — и не изменился. Расскажи мне, все расскажи! Как прошла жизнь после окончания войны? Как поживает моя сестра Пенелопа, твоя верная супруга, здорова ли? Расскажи все.

— Твоя сестра, моя жена Пенелопа, в добром здравии, слава богам. Занята домом — обычные семейные заботы. Она очень нервничает, когда я куда-то уплываю: все боится, что опять пропаду на двадцать лет. А почему я смелый человек? Ты сказала: «Ты смелый человек, Одиссей». Никто и никогда не называл меня трусом.

— Смелый, что приехал увидеть меня.

— Я не понимаю, в чем моя смелость. Я не вижу никакой опасности. Мой меч всегда со мной. Хотя, конечно, я не так стремителен в моем возрасте, но уверен, что еще достаточно владею мечом, чтобы защитить свою честь.

— Речь как раз о возрасте. После войны прошло тридцать лет — это очень много. Для женщины это больше, чем для мужчины. Ты не испугался увидеть вместо Елены, которую прозвали Прекрасной и из-за которой началась война, — хотя война началась не из-за меня, а из-за торговых путей, которые были нужны грекам, — стареющую или уже состарившуюся женщину. Я не поверю, что ты не думал об этом. Ты умный и проницательный человек — и все равно приехал. Я очень рада тебя видеть!

— Я рад, что ты считаешь меня разумным человеком. И если бы я сказал тебе, что ты совсем не изменилась, ты не поверила бы мне и сочла, совершенно справедливо, что я неискренен. Я скажу тебе одну вещь: ты не изменилась. Нет, не внешне. Внешне мы оба изменились, я чувствую это на себе самом. Твоя красота не изменилась. Когда слушаешь поэта, читающего свои стихи под звуки струн, то у него может быть старческий голос, но дивные стихи уносят душу далеко-далеко. Красота стихов не зависит от голоса. Так и твоя красота не зависит от времени… Корабль может прийти в негодность, сгнить, но рисунок, по которому он был построен, остается. Мы уйдем, а легенда о твоей красоте будет жить среди людей. Только они уже не смогут тебя увидеть, а я могу.

Елена грустно смотрела на Одиссея. Ей хотелось ему ответить, но она не знала, что. Ее спасли слуги, которые принесли обед.

— Давай пересядем и начнем наш обед, а может, и ужин, — предложила Елена. — И можешь отстегнуть свой меч: я не думаю, что здесь тебе что-то угрожает.

— Не от каждой опасности может защитить меч, — сказал Одиссей, расстегивая ремень, обхватывающий его узкую талию. Он аккуратно положил оружие на лавку, на которой они только что сидели. — Я ничего не боюсь. Но не хочется умирать на чужбине. Хочется умереть дома, — очень спокойно сказал царь Итаки.

— Истории о твоих скитаниях обошли все острова и земли. И если даже часть из того, что говорят о тебе, правда, то неудивительно, что ты хочешь умереть дома, — смеясь, сказала Елена. — Скажи, а Пенелопа знает о Калипсо?

— Это было сразу же отнесено в разряд полного вранья, как и Циклопы. Я сказал, что поэты придумали их для пущей увлекательности. Не мог же я после того, как столько раз смотрел в глаза собственной смерти, умереть дома, зарезанный собственной женой? Это был бы плохой конец моих скитаний, — так же смеясь, ответил Одиссей.

Слуги принесли чаши с бараньим бульоном, блюдо с мясом, вино и тихо удалились.

Елена и Одиссей неторопливо ели, делая вид, что в данный момент еда имеет какое-то значение. Такой же неторопливый разговор, поддерживаемый случайно всплывающими из памяти фразами, именами, местами, событиями.

Стемнело. Слуги принесли факелы и укрепили их на колоннах портика. Убрали недоеденное мясо, подали вино, воду, орехи, мед.

После ухода слуг воцарилась тишина, и, как будто маясь от пустоты, тени предметов колебались в свете пламени. Никто не торопился нарушать паузу в разговоре: Одиссей и Елена сидели, молча глядя друг другу в глаза. И чем дольше они сидели, не говоря ни слова, тем сильнее кристаллизовалась тишина над столиком: она обрела свойство непроницаемости, и все вечерние звуки гор отскакивали от кристаллика тишины, как от невидимой стены.

Одиссей молчал.

— Когда ты уплываешь? — наконец спросила Елена.

— На рассвете.

— Тебе скоро идти. Надо отдохнуть перед дорогой, а спуск займет пару часов — темно и толком непонятно, куда двигаться.

— У меня возница местный, он знает дорогу. Сегодня был хороший вечер.

— Да. Жалко, что день так быстро пролетел.

— Да, пора.

Одиссей медленно встал, подошел к лавке и взял свой меч. Так же неторопливо опоясался ремнем и застегнул бляшку замка. Елена встала вслед за Одиссеем, подождала, пока он застегнет ремень с мечом, и двинулась к дому.

И вот они стояли перед выходом. В свете масляной лампы их глаза почти не были видны. Пришла пора прощаться.

— Мы уже больше никогда не увидимся, — сказал Одиссей.

— Одиссей, ты можешь ответить мне на один вопрос? — осторожно спросила Елена.

— Попробую, — отозвался Одиссей.

Елена, чуть помедлив, осторожно начала:

— Тогда, много лет назад, когда ты приехал в дом отца, чтобы выбрать себе жену, — Елена сделала короткую паузу, — почему ты выбрал сестру, а не меня? Мне казалось, я чувствовала, что понравилась тебе. А ты выбрал сестру.

Одиссей чуть наклонил голову набок, улыбнулся, с доброй усмешкой сказал:

— Ты была такая красивая, что тогда я понял: из-за твоей красоты может произойти много бед. И самое смешное, что я оказался прав: почти десять лет войны, потом десять лет скитаний — вся жизнь кувырком прошла, самые лучшие годы. Но что было, то было.

Елена подошла к Одиссею совсем близко, положила руки на его плечи и заглянула в глаза.

— Мы уже больше не увидимся, наше время истекает, и кто знает, как там, в царстве теней… Но я хочу, чтобы ты знал, что тогда, много-много лет назад, в отцовском доме, я ничего не хотела в жизни больше, чем быть твоей женой и родить тебе множество детей. И если бы это исполнилось, то я ни за что на свете не убежала бы от тебя с Парисом, а сидела бы дома, занималась хозяйством и была бы самой счастливой женщиной. И не было бы никакой войны, смертей, скитаний, а была бы обычная счастливая жизнь. Но все обернулось совсем не так… Кто виноват, что так обернулось? Кто?

Улыбка сошла с лица Одиссея. Он положил свои тяжелые руки на спину Елены и нежно притянул ее к себе, прижался губами к ее волосам и сделал глубокий вдох. Потом так же нежно отстранил Елену, подошел к двери, открыл ее и обернулся. В свете лампы, горящей у входа, Елена четко разглядела лицо Одиссея: оно казалось моложе. Он чуть качнул головой, словно отвечая каким-то своим мыслям. А потом с грустной усмешкой сказал:

— Во всем виноват… Никто, — и скрылся в проеме двери.

Петр Яковлевич сидел на стуле перед младшим следователем Василием Петровичем, смотрел на читающего сотрудника НКВД и ждал реакции на свой текст. Ждать долго не пришлось.

— Ты что тут написал? О чем это? Что за херня такая? Какой Одиссей? Какая Елена? Ты что, совсем с ума сбрендил? — Потом остановился на секунду, задумался и сам себе ответил: — Я забыл, что под дурака работаешь. Я тебе приказал писать о будущем, а ты?

— Я писал о будущем, но как бы из прошлого, — спокойно ответил Петр Яковлевич.

— Не морочь мне голову, — спокойно попросил следователь, а потом заговорщицки добавил: — Лациса арестовали.

— Сейчас Фрумкин придет, меня пытать начнет, — как-то равнодушно ответил Чаадаев.

Следователь растерянно смотрел на подследственного. Повисла пауза, которая была прервана резко распахнувшейся дверью, из-за которой, как воздух из лопнувшей шины, влетел Фрумкин.

— Оставь нас вдвоем, — вместо приветствия выпалил старший следователь, обращаясь к подчиненному.

— Слушаюсь, — ответил Василий Петрович и торопливо вышел из кабинета, плотно закрыв за собой дверь.

— Значить, так! Бистро, без придурства! Откуда у тебя информация об аресте Лациса? Бистро! Не юли! Начнешь тюлю гнать — сразу в рожу получишь! Понял? Говори!

Петр Яковлевич поднял глаза на взволнованного следователя:

— Чем правдивее я вам отвечу, тем меньше вы мне поверите, — спокойным голосом ответил арестованный.

— Говори, не испытывай моего терпения!

— Хорошо. Начнем с того, что я знаю будущее.

Петр Яковлевич не успел закончить, как Фрумкин резко ударил кулаком ему в лицо. Удар пришелся в скулу. Петр Яковлевич качнулся на табуретке, но не упал.

— Ты тварь! Я тебе сейчас все глаза вылуплю, раз уже зубы выбил! Прекрати дуриком прикидываться! Говори, откуда информация! — проорал Фрумкин и опять ударил подследственного по уже разбитым несколько дней назад в этом же кабинете губам. Голова Чаадаева резко качнулась назад и мгновенно вернулась в прежнее положение.

Кровь струйками полилась изо рта на подбородок. Петр Яковлевич стал вытирать ее ладонями обеих рук.

— Я же сказал: я знаю будущее, — совершенно без колебания в голосе ответил Чаадаев.

Этот холодный голос остудил пыл Фрумкина, который был готов уже ударить опять. Вместо удара он посмотрел на говорящего, пытаясь понять, какую игру ведет подследственный. Откуда такое спокойствие? В чем весь подвох, где цель всего этого? Если он знает, когда арестуют видного военного, то почему же сам сидит и сидит — уже минимум два месяца с тех пор, как к нему поступила информация о дате ареста? Предположим, он знал, что за Лацисом придут, еще до собственного ареста. Но как он узнал дату ареста? Такие вещи за два месяца неизвестны!

— Значить, так! Я сейчас достану из этого стола волшебную деревянную палочку с очень удобной резиновой ручечкой, чтобы в руке не звенело, когда я буду бить тебя по голове. И или ты мне скажешь, кто сливает тебе информацию и зачем, или я превращу твою голову в разбитую яичную скорлупу. После этого люди не живут! Либо ты, контра, начинаешь говорить ясно, четко и по делу, либо тебе все! Понял? Времени у нас не осталось! — прокричал Фрумкин.

— Точно. Времени у тебя, Фрумкин, не осталось, — согласился Петр Яковлевич. — У меня времени полно.

Фрумкин замер. Что это? Может, он и правда сумасшедший? Можно было бы согласиться с этим, и так даже было бы легче. Непонятно, почему, но легче. Но Лацис?

— Я тебе так скажу, гнида: знание будущего не освобождает от уголовной ответственности за шпионство и вредительство. Кто слил тебе информацию про Лациса? Говори, не заставляй меня прибегать к крайним мерам. Скажешь честно — умрешь не больно. Будешь артачиться — умирать будешь долго.

— Тот, кто, как ты выразился, сливает мне информацию, далеко. Ты не достанешь его при всем желании. Он тебя достанет.

— Кто это? — крикнул Фрумкин, изнемогая от ненависти и нетерпенья.

— Это шестикрылый серафим, — спокойно ответил Чаадаев и, чуть наклонившись вперед, развел руки в стороны, окровавленными ладонями с широко растопыренными пальцами вперед, как бы показывая расправленные крылья.

— Значить, умирать будешь медленно и не по-доброму, — зловеще прохрипел Фрумкин, наклонился к тумбочке стола и начал выдвигать ящики один за одним.

— Может, и медленно, но умру я после тебя, — с явной издевкой сказал Петр Яковлевич. — Таково будущее. И изменить его мы не можем.

Фрумкин перестал выдвигать ящики стола, посмотрел на Чаадаева в упор, прищурился, а потом засмеялся.

— А вот и ошибаешься! Мы его еще как можем изменить! — он, не отрывая взгляда от арестованного, достал револьвер из кобуры. — А вот хер тебе! Я тебя прямо сейчас здесь пристрелю — и все! Кранты тебе и всем твоим пророчествам! Ха-ха! Идиот! — он направил револьвер на грудь Чаадаева. Тот сидел, не шелохнувшись, глядя в глаза Фрумкина.

Ноготь пальца на курке начал белеть от нарастающего напряжения, как вдруг дверь распахнулась, и в кабинет стремительно вошли три человека в форме НКВД.

От неожиданности Фрумкин повернулся к входящим всем телом.

— Гражд… У него револьвер! — раздался крик. — Стреляй!

Раздались хлопки пистолетных выстрелов, которые в закрытом пространстве кабинета гиперболизировались в артиллерийскую канонаду, ударив по ушам присутствующих физически ощутимыми звуковыми волнами.

Попавшие в тело Фрумкина пули столкнули его со стула, броском ударили о несгораемый шкаф, стоящий рядом со столом, в углу, и оставили сползать по стенке сейфа вниз. Тело осело на пол, а голова осталась на железной стенке несгораемого шкафа, прижавшись подбородком к груди.

Петр Яковлевич посмотрел на внезапно мертвого Фрумкина: «В людях все-таки есть неискоренимый идиотизм. Откуда он только берется?»

Комната мгновенно заполнилась людьми в форме, прибежавшими на звуки пальбы. Среди них был хозяин кабинета, Василий Петрович:

— Что тут произошло? — мягко спросил он, ни к кому в частности не обращаясь, а потом добавил: — Это мой кабинет.

Старший из троих ворвавшихся в комнату оценивающе глянул на младшего следователя: мол, что за птица? Но решил не портить отношения в следственном отделе — мало ли что?

— Пришли арестовывать вот этого врага народа, а он на нас с револьвером, понимаешь! Хороши бы мы были, если бы он хлопнул даже одного из нас, — недоумевая, сказал старший из прибывших, а потом громко обратился ко всем находящимся в комнате: — Товарищи, продолжайте работу. Все под контролем. Этот враг народа уже не опасен, он нейтрализован. Идите, продолжайте работу!

Люди в военной форме стали медленно, толкаясь у дверей, нехотя расходиться. В конце этой кучки народа, не отводя глаз от мертвого тела, топтался Зиновий Яковлевич Карамыслов, приятель и земляк Фрумкина. Это они еще вчера обсуждали арест Лациса, прикидывали, откуда подследственный мог знать об аресте и что с ним теперь сделать. И вот теперь Фрумкин лежит с полуоткрытыми остекленевшими глазами, с прижатым к груди подбородком, упершись затылком в большой металлический сейф.

Наконец, все прибежавшие на звук стрельбы вышли из кабинета, и внутри остались трое в фуражках, хозяин кабинета и подследственный.

Старший из группы ареста обратился к подчиненному:

— Митя, давай садись, будешь рапорт писать. Ты из нас самый образованный, и почерк у тебя самый понятный.

— Слушаюсь. А что писать? — отозвался подчиненный, подходя к столу, за которым всего несколько минут назад сидел убиенный Фрумкин. Поднял опрокинутый стул, чуть подвинул ноги убитого и сел. Подвинул к себе чернильницу, перо и стопку чистых листов, лежавших в дальнем углу стола справа.

— Я продиктую, — уверенно сказал старший. — Вы, товарищ следователь, вызовите людей, чтобы забрали тело после осмотра.

Старший осмотрелся, и его взгляд упал на арестованного.

— А ты кто такой будешь?

— Я невинно арестованный, из которого этот враг народа, — Петр Яковлевич кивнул в сторону мертвого тела, — выбивал признание, что я являюсь шпионом Англии, Франции, Америки и Японии, хотя я таковым не являюсь.

Василий Петрович заволновался: «Вот Чадаев завернул! Если Фрумкин враг, то он, понятное дело, делал свое вражье дело, очернял честных граждан. А тогда получается, что он, Василий Петрович, заодно с врагом Фрумкиным, поскольку вел дело… Надо либо придерживаться того, что Чадаев все равно враг, либо сваливать все на мертвого: мертвый ничего уже не скажет, к тому же, гнида он был большая».

— Ну, невинный ты или виноватый, мы разберемся. Но не сейчас. А сейчас, товарищ следователь, отправьте арестованного обратно в камеру, чтобы он не мешал нам работать.

Василий Петрович поспешно вызвал конвой. Конвоир явился быстро, получил приказ отвести арестованного обратно в одиночку и жестом скомандовал Чаадаеву встать и начать двигаться к двери.

Когда тот поднялся, то увидел полную панораму распластавшегося Фрумкина, лежащего с точки зрения живых в нелепой позе. «Большая сволочь он был, — подумал Петр Яковлевич. — И отчего римляне придумали, что о мертвых либо хорошо, либо ничего? Ерунда это! Про мертвых надо говорить правду. Надо всегда говорить правду».

Дверь камеры за Петром Яковлевичем закрылась, издавая звук, поселившийся в застенке с момента, когда застенок появился в человеческой истории. Можно предположить, что эта устрашающая мелодия неволи не менялась со времен Иосифа в египетской тюрьме, Сократа — в афинской, Джордано Бруно — в тюрьме инквизиции и далее везде; антизвук, сопровождающий спуск в антимир. Петр Яковлевич остался один в крошечном помещении без окон длиной метра четыре и шириной метра три.

«А зачем в одиночной камере вторая кровать? Уж не для экономии места! А для того, чтобы можно было делать подсадку», — подумал он с некоторой грустью. Чернил и бумаги не было. Значит, надо заняться медитацией, пока не появится подсадка, если вообще появится. Отправиться скитаться по безграничной Непрерывности, оставив тело заложником данного места и времени.

Чаадаев смотрел на две узкие деревянные лежанки вдоль правой и левой стен, и к нему пришла простая мысль о том, что в прошлый раз он выбрал левую, хотя спать больше любит на правом боку. Однако таким образом он поворачивается спиной к камере, а это неразумно: нужно лечь на правую. Петр Яковлевич сначала сел. Матраца не было — только голые доски. Надо лечь так, чтобы кости своими острыми углами ни во что не упирались — с этого начинается искусство медитации.

Он осторожно лег на спину и начал подбирать такое горизонтальное положение, чтобы уменьшилась боль — от досок лежанки, от выбитых зубов, от дважды разбитых опухших губ. Все эти мелкие боли не складывались в одну большую, нестерпимую, доминирующую боль. Чаадаев знал, что есть острая боль; Боль с большой буквы; боль, выжженная в мозгу каленым железом; боль, которая не отпускает мысли от себя ни на шаг… Тогда не то что медитировать — ни о чем другом думать нельзя; мозги — как собака на коротком поводке, которую нещадно лупят палкой, а она, бедная, извивается в своем ошейнике и никуда не может убежать, не может как-то избежать боли.

Боль — обычная физиология, красный флажок, указывающий, куда не надо заходить, чтобы выжить; большая надпись в мозгу, сделанная языком нервных импульсов: «Сюда не ходи!» И не просто надпись, а еще энергия, чтобы быстро отскочить, отпрыгнуть, отдернуть: все имеет смысл с точки зрения эволюции — это разумное ограничение. И вот человек, используя свой разум, делает боль оружием, превращает себя в раба. Страх боли или желание причинять боль другому существу — суть одно и то же.

Чаадаев растянулся на досках, стараясь сначала напрячь каждую мышцу в теле, а потом расслабить ее. Пришлось поправить складки пиджака на спине, и опять чуть потянуться, и опять расслабить все мышцы, чтобы сила земного тяготения овладела телом и тело стало производным гравитации: никакой внутренней воли для напряжения мышц, только совокупность притяжения вниз и естественное натяжение мышц и сухожилий. Дыхание ровное, неглубокое, само собой разумеющееся, — пульсация в гравитационном поле. Вот Я, Чаадаев Петр Яковлевич — расплывчатое, непонятное даже самому себе, — начинает выделяться из собственного тела. Тело выпало в осадок, оставшись без своего Я, а Я зависло где-то совсем рядом с телом. Боль, голод, холод остались с телом. Теперь надо собрать Я в одну точку — такую, в которой размер уже не может быть определен, в условную точку пространства. Это сделать непросто: все мысли без исключения должны остановиться, все должно замереть, и тогда, без движения, начнется свободное падение в глубину Непрерывности.

Тессера, в которой Петр Яковлевич Чаадаев столкнулся с проблемой счастья

— Петруш, ты проснулся?

— Не знаю. Из такого кошмара выпрыгнул, что до сих пор не могу понять, где я и сплю еще или уже нет…

— Открой глаза, тогда станет легче.

Петр Яковлевич почувствовал шевеление рядом, а потом — дыхание жены на своем лице. Этот легкий ветерок, рожденный в чреве женщины, лежащей совсем близко, сначала вошел в нее со вздохом, потом там, внутри, обогатился теплом тела, ее мыслями, переживаниями, любовью к детям, радостью нового дня и с плавным выдохом проплыл по щеке Чаадаева, передавая ему все свое содержание.

— Лена, какая ты красивая! — тихо отозвался Чаадаев.

— Петруш, ты врунишка! Ты даже глаза не открыл! — тихо засмеялась жена.

— Зачем мне их открывать? Я вижу все своим внутренним оком, — отозвался Чаадаев.

— Хорошо. Ты открывай свои наружные очи, а я, пока индейцы или пираты — или кто они сегодня? — спят, пойду и заварю кофе. И, может быть, мы вдвоем спокойно посидим.

— Ты чрезмерно великодушна и излишне оптимистична. Но попытка не пытка, — сказал Чаадаев и содрогнулся всем телом.

— Ты что, Петруш?

— Ничего. Ленка, если я сейчас открою глаза, то варить кофе ты уже не пойдешь, — предупредил Чаадаев.

— Поняла. Убегаю!

Петр Яковлевич почувствовал движение, отброшенное одеяло — остальное он мог себе представить. Вот его жена легко выпрыгивает из кровати, на ее теле — полупрозрачная ночная рубашка. Она подхватывает лежащий на пуфике рядом с кроватью темно-синий шелковый халат, легко набрасывает его на себя, ловким движением продев руки в рукава, и завязывает пояс на чуть выдающемся животике.

Только тут Чаадаев открыл глаза: он был прав. Жена стояла в халате, готовая выпорхнуть из спальни. «Этот халат очень идет к ее глазам», — подумал он, не различая спросонья цвета глаз жены, а просто зная это, как очевидную истину.

— Все, убегаю. Ты хочешь кофе сюда или придешь сам?

— Сам приду.

Какая она хорошая! Как с ней хорошо!

Чаадаев посмотрел в большое окно напротив кровати: солнечный свет освещал макушки сосен, и в этом свете он увидел облако сосновой пыльцы, проплывающее перед домом: оно, переливаясь и клубясь в лучах желтого солнца, растворялось в окружающем воздухе.

«Сколько всего мы вдыхаем, не ведая о том! Сколько всего входит в нас полезного и вредоносного, а мы совсем не имеем представления об этом. Если это не пахнет, не жжет и не клубится, то это что? Полезно или не смертельно? Вот эта пыльца или частички чего угодно входят в наши легкие, кровь, находят свои рецепторы и активизируют в теле что-то ответственное за молодость, радость, счастье? Или депрессию и отчаяние?

Воздух, которым мы дышим, достается нам вместе с работой, которую мы выбираем, с жильем, которое покупаем или снимаем, с жаждой нового, которая влечет нас по свету. Все, что необходимо нам, как воздух, определяет воздух, которым мы дышим. В этом есть что-то подозрительное, какой-то подвох. Может, воздух определяет в нашей жизни значительно больше, чем мы думаем и знаем? И"воздух родины» подразумевает не фигуральное значение этого выражения, а самое буквальное?

Ладно, пора вставать и пить кофе с Ленкой — Еленой, моей женой, с которой так хорошо и с которой я так счастлив. Да, надо вставать и наслаждаться своим счастьем. Да здравствует сосновая пыльца!»

Чаадаев медленно выбрался из кровати, пошел в туалет. Мочевой пузырь — какая проза, чистая физиология! Но если он перестанет работать и раздуется до немыслимых пределов, то думать о философии не получится. Нормально работающий мочевой пузырь — недооцененное счастье, которое осознаёшь, только когда потеряешь. Да здравствует мочевой пузырь, а вместе с ним — глаза, желудок, задница, легкие, сердце и сосуды, мышцы, кости и зубы! Да, и зубы, потому что когда их выбивают, это создает кучу неудобств.

Чаадаев потрогал языком свои зубы: все они были на месте. Он стряхнул с себя мелкую дрожь, пробежавшую по плечам в разные стороны.

Петр Яковлевич надел халат и отправился к жене. По утрам они пили кофе, сидя в креслах за небольшим столиком у окна друг против друга. Лениво рассматривали новый день и перебрасывались фразами. Часто произвольно брошенные слова складывались в разговор на неожиданную тему, и неважно, о чем он был, но в течение этой беседы оба окончательно просыпались — это и было началом дня.

— Что за кошмар тебе приснился? — спросила Лена полусонно.

— Да так, какой-то бред. НКВД, меня били, хотели, чтобы я отказался от своего года рождения, а я, естественно, не отказывался, и прочая ерунда. Но ощущение в теле такое, как будто меня били взаправду.

— Какой кошмар! Бедный мой Петруша! Твой год рождения преследует тебя даже во сне… Но ты не переживай: сон развеется с кофе, — успокоила его жена.

— Да, конечно. Но главное, что после кошмара я просыпаюсь рядом с тобой. Сосновая пыльца за окном, дом, кофе, наши красивые дети еще спят, мочевой пузырь работает, зубы целы — в общем, счастье. Знаешь, хорошо ощущать счастье сейчас, вот сию минуту — не пропускать его, а потом вдруг вспоминать: «О, вот тогда я был счастлив, а не ценил этого…»

— Знаю, — просто ответила Елена.

— И вот что пришло мне в голову: я тут нашел одного писателя, его фамилия Чехов; у него есть один рассказ… Ты слышала про него?

— Петруш, про Чехова слышали все. Это же Чехов!

— Я не читал, поскольку родился задолго за него, — объяснил Петр Яковлевич.

Елена посмотрела на мужа с тревогой и некоторой грустью. Она не считала его сумасшедшим, разве только чуть-чуть, в самом хорошем смысле этого слова, но не могла понять, почему он настаивает, что родился в 1794 году. Поначалу это создавало множество проблем. Когда он писал дату рождения в анкете, то люди сначала думали, что это описка, и просили его исправить ошибку. А он настаивал, что это не ошибка и он действительно родился в 1794 году. Тогда все начинали считать его сумасшедшим и не брали на работу. В конце концов, знание пяти европейских языков и японского позволили ему найти место переводчика в редакции, где сочли, что дата рождения — вещь относительная. Если человек тихо помешанный, безвредный, но делает хорошие переводы и быстро, то почему бы его не принять? Потом Петр Яковлевич начал писать сам, что позволило воспринять его дату рождения как чудачество художника.

В начале отношений Елену нервировала странная дата рождения: муж и так был старше, но как человек — абсолютно адекватен. Она искренне пыталась во всем разобраться, слушала о Непрерывности, Синхронности, шестикрылом серафиме, но однажды попросила Петра Яковлевича встретиться с психиатром. Это кончилось плохо: психиатр после встречи Петром Яковлевичем попал в сумасшедший дом с временным расстройством психики. После этого Елена отдалась любви без каких-то формальностей вроде даты рождения: есть вещи, с которыми надо просто смириться и жить, тем более что они ни на что не влияют. И она стала счастливой женщиной с мужем и двумя детьми.

— И что Чехов? — спросила она.

— Я прочитал один его рассказ, называется «Крыжовник». Помнишь? — многозначительно спросил Чаадаев.

— Да, помню, — спокойно ответила Елена, — только не очень понимаю, при чем здесь «Крыжовник».

— Это к разговору о счастье. Я проснулся счастливым и вспомнил этот рассказ.

— Я его недостаточно хорошо помню, чтобы понять ход твоих мыслей, — честно призналась жена. — Объясни.

— Ход моих мыслей прост. Там, в «Крыжовнике», главный герой говорит, что в жизни есть более важные и великие вещи, чем счастье. Правда, не говорит, какие. Что жить надо для великого. Мысль интересная, но очень абстрактная.

— И?.. — протянула жена.

— Но это еще не все. Он говорит, что когда видит семью за столом под абажуром, то у него что-то там происходит. Но главное — ему хотелось бы поставить у двери каждого счастливца человека с молоточком, чтобы он напоминал счастливым о несчастных. И это меня окончательно задело.

— Чем? Молоточком? — с явным лукавством просила жена.

— Вот любопытный у меня возник вопрос, — не обращая внимания на реплику жены, продолжил Петр Яковлевич: — Что он хотел сделать с несчастными? Логично было бы подумать, что ответ — сделать их счастливыми. Осчастливить несчастных — хорошая идея. Но если следовать логике автора, то счастье не так важно. К тому же, счастливые люди вызывают у него раздражение: он хочет приставить к ним надсмотрщика с молотком, чтобы довести их до полного сумасшествия постоянным стуком в дверь. А еще лучше — следовать российской привычке «звать всех к топору» и приставить к счастливым людям человека с топором. Только счастливчик вылез из своей уютной норки — его хрясь топором! Ведь от этих счастливых людей все беды и все зло в мире!

— О Боже, что ты несешь, Петруша! — засмеялась Елена.

— Все логично. Вот сейчас проснутся два вертихвоста и поднимут дым коромыслом, заполнят весь дом писком и криком, а мы будем смотреть на них, умиляться и пускать слюни. А чего мы желаем им в жизни? Счастья! А что такое «счастье»? Об этом можно говорить до бесконечности, но счастливый человек знает, что счастлив, а несчастливый знает, что несчастлив. Что плохого в том, что в мире было бы больше счастливых людей?

— Конечно, это было бы хорошо, — согласилась Елена, — но насильно осчастливить нельзя. Человек должен сам найти свое счастье.

— Абсолютно с тобой согласен. И говоря о том, чтобы сделать кого-то счастливым… Скажи мне, если человек несчастен, но хочет сделать счастливыми других, это у него получится? Если человек никогда не испытывал простого человеческого счастья, а при этом ввязался, скажем, в какую-то революцию, может исход этой революции быть счастливым?

— Думаю, нет. Но счастливые люди не хотят революций: они хотят только своего счастья — и больше ничего. Об этом, я думаю, и говорил Чехов, — рассудительно сказала Елена, отпивая кофе.

— Может быть. Но это их право — быть счастливым. У каждого человека должен быть шанс стать счастливым. Вот! А что для этого нужно? Свобода!

— Приехали! А о свободе можно говорить дольше, чем о счастье, — подытожила Елена.

— Это правда, — согласился Чаадаев. Он заглянул в свою кружку — она была пуста. — Еще кофе есть?

— Да, давай принесу.

— Я могу сам.

— Давай сюда кружку! — потребовала Елена.

Чаадаев покорно протянул ее жене, и та пошла к кофеварке. Петр Яковлевич смотрел ей вслед с восхищением.

Принимая чашку с кофе, сказал:

— В моменты, когда я тебя не вижу, я не помню точно, какая ты красивая. А потом, когда вижу опять, удивляюсь твоей красоте.

— Петруш, — голос Елены задрожал, — ты иногда такие вещи говоришь и застаешь меня врасплох, а у меня слезы наворачиваются, хочется заплакать. Просто так, от счастья.

— Не плачь, а то еще молотком по голове получишь, — спокойно отреагировал муж.

— Что сейчас будешь делать?

— Подготовлю перевод с японского, авторизированный. Давно хотелось.

Перевод легенды о Черном самурае Ясуке

Легенды рождаются из реальных историй. Сначала истории теряют текучесть, твердеют, выпадают из времени, а потом их живая ткань исчезает вовсе, оставляя после себя полую форму. Опустевшая форма может наполняться другими реальными историями, которые умещаются в полость легенды. Там, в этой форме, истории перемешиваются, проходят изменения и затвердевают в другом образе. И вот появляется новая легенда, которая есть смешение правды и времени. Правда, рожденная в одном времени, оказавшись в другом, может потерять свои свойства.

Жила-была в Японии красивая девушка, и в нее влюбился демон. В целом, типичная ситуация для молодых привлекательных девушек. В «Тысяче и одной ночи» демон посадил девушку в сундук и держал ее в там, тем не менее пленница умудрялась изменять ему прямо перед его носом, как только он выпускал ее из сундука и терял бдительность. Так обстояли дела в арабском мире. В Японии хитрый демон поселился в девичьем влагалище и кусал каждого, кто пытался туда проникнуть. Бедная девушка не могла выйти замуж. После нескольких неудачных попыток, когда женихи выбегали из спальни с фонтаном крови, бьющим из откушенного члена, молодые люди стали сторониться бедной девушки. Ситуация казалась безвыходной. И тогда несчастная обратилась за помощью к черному кузнецу, который подарил девушке железный член, о который злобный демон сломал зубы.

Здесь кончается легенда, а реальная история начинается в 1579 году, когда иезуитский миссионер Алехандро Валиньяно прибыл в Японию с черным слугой, имя которого было Ясука. Появление иезуитских миссионеров не произвело никакого эффекта в тогдашнем японском обществе: саке пьют, но женщинами не интересуются, говорят много и непонятно, глаза круглые, кожа бледная; а вот их слуга — совсем другое дело. Он был по виду человек, но совсем черный. Черный, как чернила или сажа. Когда об этом доложили местному правителю Оде Набумаге, тот приказал призвать миссионеров и слугу в свой дворец.

Ода Набумаге рассматривал слугу не отрывая глаз и все не мог понять, правда ли тот черный или просто покрашен какой-то специальной краской. А если покрашен, то зачем? С какой целью? Об этом Ода Набумаге напрямую спросил иезуитов. Те ответили, что чернота кожи — естественное состояние этого человека: так повелось по воле Господа, после вселенского потопа, что черные люди произошли от сына Ноя Хама.

Ода Набумаге внимательно выслушал иезуитов и ничего не понял, поэтому вежливо, но очень настойчиво попросил, чтобы черный слуга разделся, чтобы осмотреть его с ног до головы. Заодно он пригласил служанок с кувшинами теплой воды и разными маслами, чтобы попробовать смыть краску, если таковая имеется на коже слуги.

Ясука спокойно разделся и предстал в полном естестве перед Одой Набумаге и его придворными. Но когда правитель, придворные и даже молодые женщины из прислуги увидели Ясуку раздетым, никто не мог удержаться от крика ужаса и восхищения. Все дело в том, что от природы японские мужчины обладают маленькими половыми членами, и это нисколько не мешает нации размножаться и процветать. Но когда все присутствующие японцы увидели размер детородного органа Ясуки, это привело их в невообразимое возбуждение. И смятение еще больше усилилось, когда служанки прямо в зале для приема по приказу Оды Набумаге стали поливать Ясуку теплой водой и тереть разными маслами, а делали они это с трепетом и восхищением. От их прикосновений детородный орган Ясуки пришел в возбужденное состояние. Предела удивлению не было! Ода Набумаге тут же удалился на совещание со своими советниками, чтобы обсудить увиденное.

Советники разошлись во мнениях о происхождении феномена: одни утверждали, что Ясука имеет божественное происхождение, а другие опасались, что он может быть из демонов; но все сошлись в том, что хорошо бы было иметь такой феномен при дворе — как символ могущества правителя.

Иезуитам тут же дали понять, что правитель хочет иметь Ясуку на службе, а взамен они получат покровительство и свободное передвижение по подвластной территории. Иезуиты радостно согласились и отбыли в путешествие по Японии, а Ясука перешел на службу к Оде Набумаге. Он получил самурайские одеяния, деньги, ему предоставили учителя японского языка. Сам Ясука потребовал, чтобы ему присылали женщин для поддержания боевой формы его организма. Ода Набумаге согласился это делать, не видя в том никакого вреда, но тем самым обрек себя на трагический финал.

Поначалу воодушевленные воины Оды одерживали победу за победой в битвах с другими правителями. Но по прошествии некоторого времени в войсках Оды Набумаге появились признаки деморализации, боевой дух пал, и Ода не мог понять, что же происходит: его лучшие воины ходили, низко опустив головы.

А происходило следующее: наложницы, которые были отправлены к Ясуке, возвращались к другим придворным. Бедные женщины страдали от своей неволи, волею судеб оказавшись в положении проституток, хотя многие из них имели знатное происхождение. Они не могли противиться судьбе, но дух непокорности продолжал жить в них, как и в их сестре из «Тысячи и одной ночи». Они нашли способ отомстить своим поработителям. Женская интуиция сработала безошибочно. Находясь в интимной близости с кем-то из придворных, женщина (все они рано или поздно пришли к этому) лукаво усмехалась или закатывала на секунду глаза — так, что самурай обязательно спрашивал: «Что ты усмехаешься, что не так?» Тогда лукавая женщина говорила с виноватой усмешкой, что после Ясуки трудно насладиться близостью с японцем. Такая брошенная, как бы с сожалением, фраза западала в душу самурая. Он мог крикнуть «Пошла вон!» или сделать вид, что пропустил все мимо ушей, как не заслуживающее интереса, но тревога и сомнение селились в душе. В скором времени женщины, прошедшие через Ясуку, заметили, что их перестали звать к другим придворным, чтобы они облегчили их суровую жизнь.

Среди самураев начался массовый невроз. Никто не мог сказать другим, в чем дело, и каждый переносил свое унижение в одиночестве. Каким бы храбрым и умелым воином ты ни был, но когда тебя говорят, что кто-то лучше тебя в постели, потому что у него больше фаллос, смириться с этим трудно. Так воины Оды Набумаге потеряли силу духа.

Результат не заставил себя ждать. В 1582 году, три лета спустя после того, как нога Ясуки ступила на землю Японии, Ода Набумаге был разбит генералом Акечи Митсухиде. Ода Набумаге совершил харакири, или, по-другому говоря, сепукнул. Ясука, который ни в каких битвах не участвовал, потому что никогда и нигде не учился военному делу, а был прислугой и занимался домашним хозяйством, сбежал к наследнику Оды Набумаге Оде Набатуте. Но и тот в скором времени был разбит, и Ясука попал в плен к Акечи Митсухиде. Он очень надеялся на свой орган, но все обернулось иначе. Генерал Акечи допросил учителя Ясуки, и тот сказал, что его подопечный ничем, кроме саке и женщин, не интересуется и за три года не выучил ни одного японского слова — попросту говоря, туповат.

И тогда Акечи Митсухиде произнес фразу, которая спасла честь японских мужчин и возродила дух самураев: «Чем больше у человека член, тем он глупее! Банзай!» И приказал отправить Ясуку на рисовые плантации. Там след черного слуги теряется…

Тессера «Человек без лица»

Дверь камеры, лязгая железными запорами, как затвором винтовки, открылась. Два охранника втащили безвольное тело, бросили на пол, ничего не говоря, развернулись и вышли. Третий охранник закрыл за ними дверь, так же лязгая замком, как затвором.

Тело пошевелилось и застонало. Петр Яковлевич поднялся с нар, подошел к человеку на полу и присел на корточки рядом:

— Эй, друг, потихоньку поднимайся и ложись на нары. Я тебе помогу.

Человек, лежавший лицом вниз, уперся руками в пол, поднял голову и повернул ее в сторону Петра Яковлевича. Чаадаев увидел, что лица у человека не было.

— Приподнимитесь, я вас поддержу, — Чаадаев потянул человека за подмышки, но тот болезненно застонал:

— Осторожно! У меня ребра сломаны. Сейчас, я сам, — хрипло, прерывисто проговорил человек без лица.

Наконец он с трудом поднялся на четвереньки и, опершись на руку Чаадаева и глухо рыча от боли, перебрался на нары. Он сел на нары как мог глубоко, прислонился спиной к холодной каменной стене.

— Может, ляжете?

— Нет, не могу. Когда я лежу, то не могу дышать.

— Воды хотите? У меня есть немного — тут, в кружке, — предложил Чаадаев.

— Да.

Чаадаев осторожно приложил ее к губам человека на нарах. Тот осторожно перехватил кружку своей рукой и стал пить воду маленькими глотками. Когда он допил все до дна, то опустил кружку и глубоко вздохнул:

— Еще есть?

— Нет. Больше нет.

— Спасибо. Какие маленькие радости! Воды попить…

Чаадаев молча принял кружку и так же молча поставил ее на свою постель.

— Надо мне собраться с силами. К утру меня расстреляют, — спокойно сказал сосед.

Чаадаев молча посмотрел на него и так же спокойно сказал:

— Нет, вас не успеют расстрелять. Вы сами умрете: здесь, в камере. А меня, кстати, обвинят в вашем убийстве, чтобы не освобождать.

Человек без лица чуть помолчал, пропуская через себя информацию, а потом спросил:

— Откуда ты это знаешь? Или ты и правда хочешь меня убить?

— Нет, убивать вас я не хочу. Я знаю будущее, — как можно проще ответил Чаадаев.

— Еще совсем недавно я подумал бы, что вы сумасшедший, но сейчас, перед смертью, меня ничего не удивляет, и все кажется возможным… — Помолчав, человек без лица спросил: — Как тебя зовут, кудесник?

— Чаадаев, Петр Яковлевич.

— Однофамилец друга Пушкина, — уверенно сказал человек на нарах.

— Нет, не однофамилец, а тот самый и есть, — спокойно ответил Чаадаев.

— Хм, — чуть потянул с ответом человек на нарах. — А как это может быть?

Он спросил это, не пытаясь высмеять собеседника или унизить его своим полным неверием. Просто ему хотелось знать: если это возможно, то как?

— Ведь вам же должно быть около ста пятидесяти лет…

— Вы правда хотите знать? Предупреждаю: это не для слабонервных.

— Меня сейчас трудно удивить. Что может быть хуже смерти? — человек на секунду задумался, а потом добавил: — Хуже смерти может быть только долгая мучительная смерть. Рассказывай!

— Слушайте, командарм…

— Ты знаешь, что я командарм. Ты провокатор? Тебя ко мне подсадили? — с горечью спросил человек без лица.

— Тяжелое начало. Одно из моих основных наблюдений здесь, в этом времени, в этой революции — это то, как люди отвергают здравый смысл. Просто глобальное отречение от здравого смысла, уход в бред!

— Говорит человек, который утверждает, что знает будущее, — в тон Чаадаеву отозвался человек без лица.

Петр Яковлевич усмехнулся:

— Согласен, звучит парадоксально. Парадоксально и смешно. Но посудите сами. Что от вас может быть нужно провокатору? Вас, так называемого легендарного командарма Гражданской войны, пытались заставить сознаться в том, чего вы не делали. И, перебив все кости, отбив все внутренние органы до такого состояния, что до утра вы не доживете, заставили-таки сознаться в этом. Что еще от вас нужно? Вы все подписали.

Человек без лица молчал. Чаадаев тоже.

— Говори, Чаадаев, говори! А то я уплываю.

— Так вот. Однажды ко мне явился ангел. Он объявил мне, что за свои письма я должен буду прожить тридцать три жизни. Они будут протекать одновременно в прошлом и будущем. Прошлое и будущее относительны — они тоже настоящее. Сейчас, здесь для нас с тобой, скажем, две тысячи двадцатый год — будущее, а семнадцатый год этого столетия — прошлое. Но для меня, который сейчас в две тысячи двадцатом году, сегодня и здесь — прошлое, а для меня в семнадцатом году сегодня — это будущее. Получается замкнутый круг. Получается, что я уже пережил сегодня с точки зрения меня из две тысячи двадцатого года, и поэтому я знаю, что произойдет.

— Послушай, Чаадаев, получается, что мы с тобой уже разговаривали, и еще будем разговаривать, и так до бесконечности… Зачем все это? Допустим, это не бред сумасшедшего, а все так. Зачем жить и переживать все опять и опять? Ты и так знаешь, что будет…

— Я знаю, что будет, но не знаю, почему. Ангел сказал, что я должен найти что-то вроде рецепта — идею того, как должна быть устроена жизнь в нашем государстве. Не во всем мире, а только в нашем государстве. И если я не найду этого решения за тридцать три жизни, этот рецепт уже будет не нужен.

— И что, нашел?

— Нет. Пока пытаюсь понять, почему все идет вкривь и вкось. Что сводит людей с пути? Почему они отвергают здравый смысл? Это моя методология: сначала понять, что не так.

— Если бы мы с тобой разговаривали на свободе, где-то в другом месте, я бы не стал продолжать беседу, потому что ты сумасшедший. А здесь — ничего: отвлекает! Все так болит…

— Допустим. Но я со своим сумасшествием хочу установить реальные факты.

— Например?

— Например, факт, что мы сидим в этой камере, оба по выдуманным обвинениям, мы ничего не делали из того, что нам вменяется. Факт? Факт.

— Факт, — согласился человек без лица.

— Следующий вопрос сложнее. Что такого мы сделали в жизни, что оказались здесь?

— Ничего. Ничего такого мы не сделали, — уверенно ответил командарм.

— Мы уже установили с вами и согласились, что не совершали преступлений, которые нам вменяются. Это понятно. Но что-то пошло в наших жизнях не так, и мы оказались здесь. Это итог нашей жизни. Почему мы здесь?

— Нас оклеветали, — хрипло сказал сосед Чаадаева.

— Конечно, — согласился Петр Яковлевич. — Вы опять возвращаетесь к тому же. Я могу вам сказать, почему меня арестовали. Я никогда политикой не занимался, в Гражданскую меня, правда, один раз расстреляли, но это отношения к делу не имеет.

— За кого воевал?

— Ну, уж не за вас, конечно.

— Хотя бы честно. Не испугался, — с некоторым уважением отозвался человек без лица.

— Чего бояться? Короче, я полюбил женщину, а она полюбила меня. И вся история. А ее начальник все домогался ее и когда узнал, что у нас отношения, написал на меня донос, чтобы убрать меня с дороги. Вот и вся моя вина: я полюбил Елену, красивую умную женщину. Так я стал англо-французско-японским шпионом. Ваша история более интересна: вы известный военачальник, обвиняетесь в подготовке дворцового переворота, подготовке убийства Сталина и верхушки партии — прямо исторический роман!

— Я ничего не готовил.

— Повторяю в который раз: конечно, нет. Но почему вы здесь? Вы, который эту революцию делал, который ее плоть и кровь, — вы здесь: переломанный, перебитый. А дальше — самое интересное. Когда реальность начнет теряться. Скажите мне честно — честно, как можете, изо всех сил честно: такое было бы возможно при царе? Могло ли такое случиться тридцать восемь лет назад? Что скажете?

В камере повисла тишина. Где-то в коридоре глухо прогремела закрывающаяся дверь.

— Ты, Чадаев, все в одну кучу валишь. Наши личные дела — и вещи исторического масштаба. Царь был главой эксплуататорского класса. Все эти помещики, фабриканты, дворяне пили людскую кровь, всех держали без прав и будущего. Это были паразиты на теле трудящегося народа! А наши жизни — они частность. Идет борьба, надо сохранить завоевания революции любой ценой.

— Но на вопрос ты, командарм, не ответил. А именно: возможно ли было такое при царе, когда людей берут ни за что и прислоняют к стенке? Ответь, было ли такое при ужасном царизме?

В ответ Петр Яковлевич услышал тяжелое дыхание.

— Я тебе сам отвечу: не было такого при царизме. Не было.

— У царизма не было будущего, — отозвался командарм.

— Так его и у коммунизма нет, — тут же парировал Чаадаев.

— Заткнись, гад! — яростно прохрипел человек без лица. — Были бы силы, я бы тебя собственными руками удавил!

— Хорошо, я больше не буду злоупотреблять вышей немощью. Но напоследок скажу: крестьян, как скот, согнали с земли и отправили в Сибирь, а оставшихся закрепостили. Голодом страну проморили так, что миллионы умерли. Людей невинных сажают и стреляют направо и налево. И, главное, рта открыть нельзя! Ради чего?

— Заткни свое хлебало поганое!

— Главное не это! А то, что вы не можете — физически не можете — принять факт, который противоречит вашей догме. Если бы у вас были силы, то вы убили бы меня сейчас. Я преподношу вам факты, известные всем, хотя и скрываемые, но вы не способны их принять. И я думаю, что в этом одна из загадок человеческого несчастья, особенно здесь. Все. Отдыхайте.

— Я верю в революцию, верю в коммунизм. И я знаю, что красные победят белых и в Германии, и в Англии, и в Америке!

Чаадаев молча лег на спину, чуть гримасничая от боли в ребрах, положил обе руки на живот, осторожно вздохнул, как бы проверяя способность дышать свободно, а потом громко сказал:

— А в Америке белых разгромят черные.

Тессера, в которой Петр Яковлевич Чаадаев убеждается в старой истине, что историческая трагедия второй раз повторяется в виде комедии

Джеймс Холмс, исполнительный директор Большой Американской Компании (БАК), вел экстренное заседание совета директоров.

— Господа, я собрал вас, чтобы сообщить, что идет ИДИ (DIE), а вы не проявляете никакой инициативы по формированию плана для его внедрения!

По глазам присутствующих Джеймс Холмс понял, что эти самые присутствующие не врубаются, о чем он говорит.

— То есть вы совсем зажрались и уже не видите, что происходит в мире. Ну что, совсем не понимаете, о чем я? Совсем не хотите замечать, что за окном ваших кабинетов происходит? Сидите, смотрите на мир с сотого этажа своих офисов — вниз, где копошатся маленькие люди, и отказываетесь принять реальность?

— Джим, о чем ты сейчас? — спросил финансовый директор. Он был самым смелым из всех — просто по факту того, что был финансовым директором. Средних лет мужчина с седой головой, высокий, подтянутый, очень спокойный и рассудительный, никогда, ни при каких обстоятельствах не выходил из себя — он умел держать себя глубоко в себе.

— Билл, ИДИ (DIE) от самого федерального уровня! — почти прокричал Холмс.

— DIE? ИДИ?

— Равенство, разнообразие, инклюзивность!

— А, в этом смысле? — облегченно вздохнул финансовый директор, а за ним и все остальные присутствующие.

— Зря отмахиваетесь. Через две недели придет комиссия из Конгресса. Будет проверять, как у нас обстоит дело со всем этим. А что у нас?

— А что у нас? — отозвался директор по связям с общественностью. — Мы выделили дополнительные средства для распространения рекламы нашей компании, в роликах присутствуют все группы: люди разных рас и взглядов, весовых категорий, даже дебилы есть.

— Сам ты дебил! — оборвал его исполнительный директор. — Свои ролики можешь скрутить и засунуть себе в жопу. Ролики рекламные! Все намного серьезнее.

Вопросы стоят такие: сколько у вас представителей разных групп в совете директоров? сколько африканцев? сколько фриков? сколько бл… й? сколько краснокожих? И их всех вместе должно быть больше, чем нас. Понятно? А что у нас? Получается, что у нас системный расизм! Осталось две недели. И замечу: кто борется с системным расизмом, тот получает федеральные фонды и разного рода пакеты льгот. На это выделены миллиарды и миллиарды. Понятно?

— Мы можем составить четкий график с конкретными датами, когда и кого мы будем брать в совет директоров, — оживился финансовый директор.

— Этого мало. Мы слишком светимся. Кто у нас из меньшинств? Ни одного «ПÓКа», ни одного фрика и даже толстых нет. А мы — Большая Американская Компания. Можно сказать, самая большая.

— У нас есть Чанг — он может сойти за цветного, — вмешался директор отдела кадров.

Энди Чанг был директором международного отдела.

— Курт, о чем ты говоришь? У Чанга айкью выше, чем у тебя, — огрызнулся исполнительный директор.

— У нас есть еврей — Сэм Фильштейн, — вставил директор по связям с общественностью.

Фильштейн был ответственным за инвестиционную стратегию компании.

— Да, это находка! Молодец! Ты явно недопонимаешь, о чем мы говорим. Еврей крутит деньги, причем большие. В чем тут ИДИ? Еврей без денег — как деньги без еврея. Нет, дорогие мои, чрезвычайная ситуация требует чрезвычайных мер. Нужно выискивать внутренние резервы. Это аврал! И поэтому надо быть готовым к жертвам.

В зале для совещаний воцарилась гробовая тишина, так что было слышно приглушенный шум стоэтажного каньона улицы.

— Значит, так, — почти зловеще проговорил Джеймс Холмс. — Ты, Бен, — обратился он к директору по связям с общественностью, — завтра объявишь, что ты женщина. Ты меня понимаешь?

— То есть как?

— Сделаешь официальное заявление: ты понял, что на самом деле женщина, и хочешь официально поменять пол. Что тут непонятного? Ты становишься трансом и остаешься в совете директоров.

— Помилуйте! У меня жена и четверо детей! Как я им объясню? И я не хочу менять пол!

— Твоя жена любит летать в Париж на частном самолете, барахло покупать? А твои детки любят слетать во Флориду или Калифорнию на арендованном самолете — травки покурить, со всякой шантрапой пошляться? Золотая молодежь! Мы тебе к годовому бонусу два лимона подбросим.

— Пять, — тут же парировал Бен.

— Четыре. И это мое последнее слово, — отрезал исполнительный директор.

Все поняли, о каких жертвах говорил Холмс. Тишина в офисе стала гнетущей, всасывающей все в себя наподобие глубокого вакуума. Все наружные звуки попадали в пространство офиса и там исчезали бесследно.

— Нужны фрики. Спрашиваю напрямую, чтобы избежать лишней суеты. Есть ли среди вас скрытые фрики? Это шанс выйти из шкафа. И сделаете доброе дело, — почти добродушно сказал Джим. — Нужно двое.

Немая сцена в вакууме тишины обрела гипсовую твердость, когда среди этого полного окаменения с вселенским грохотом, нарушающим мироуклад, вдруг поднялась рука пресс-секретаря.

— Молодец! Все это и так знали, а теперь ты можешь не скрывать. И заметь: всем хорошо! Но нам нужен еще один. Добровольцы есть?

Добровольцев не было.

— Хорошо. Кто у нас подойдет?

Все, кроме тех, чья роль уже была определена, сидели, потупив взгляды и опасаясь смотреть Холмсу в глаза.

Исполнительный директор Джеймс Холмс обвел взглядом всех присутствующих и остановился на директоре по ИТ.

— Фил! Говоря современными терминами, ты страдаешь от лукизма и эйжизма: красивый и молодой. Тебе и быть пидором.

— Я против. Категорически против! — вспылил молодой и красивый Фил.

Вместо ответа Холмс молча смотрел на него в упор. Пауза затягивалась — Фил выдерживал этот взгляд.

— Это не обсуждается! Если получим федеральные бабки, тебе десять лимонов к бонусу, — жестко сказал Холмс.

— Хорошо, — неожиданно легко согласился Фил.

— Это почему вдруг ему десять, а мне — только четыре? — возмутился директор по связям с общественностью.

— Потому что! — четко ответил исполнительный директор.

— А мне вообще ничего, — отозвался только что вышедший из-за шкафа пресс-секретарь.

— Ты объявил о том, кто ты есть на самом деле, и мы помогли тебе это сделать. Ты стал самим собой. Так что это ты должен нам заплатить.

— Я сделал это в нужный для компании момент, — не сдавался пресс-секретарь.

Холмс вопросительно посмотрел на финансового директора. Тот, откашливаясь, сказал, что пятисот тысяч в данной ситуации будет достаточно.

— Следующий вопрос — самый серьезный. Тут внутренними резервами не обойдешься, — Холмс перешел к новому пункту повестки собрания, тем самым давая пресс-секретарю понять, что его вопрос закрыт. — Нам нужны «поки»!

— В смысле Покемоны? — вдруг резво засмеялся айти-директор. — Или покимэны — еще лучше!

— При чем здесь это? — не понял финансовый директор.

— Игра есть такая — «Найти Покемона», — отозвался молодой и красивый директор.

— Хорошо, пусть будут покимэны, — оценил шутку Холмс. — Нам нужно найти покимэна. Эта задача поручается тебе, — Холмс кивнул на директора отдела кадров, — а заодно — и бабу, но только толстую и безобразную, предпочтительно лесбиянку, чтобы ни у кого не возникли мысли о сексизме.

Директор отдела кадров заерзал на стуле:

— А где мне взять этого самого покимэна? У нас все покимэны работают либо уборщиками, либо в секьюрити.

— Это не моя забота, а твоя. Ты директор отдела кадров! Ищи, где хочешь — твоя работа на кону. С этим пока все. Будем обсуждать в рабочем порядке. Есть еще один пункт.

Холмс обвел присутствующих глазами: все смотрели в одну точку, которая располагалась на переносице исполнительного директора.

— Вы слышали про русских?

— Что именно? — уточнил финансовый директор.

— То, что они везде вмешиваются, пытаются разжечь расовую ненависть, натравить нас друг на друга, мухлюют с нашими выборами.

— Я думаю, что все видели это в новостях, — ответил за всех осторожный финансовый директор.

— Все пытаются избавиться от этой заразы. Мы не должны отставать от веяний времени. У нас есть русские?

— Есть. Занимается Японией, ничего за ним замечено не было, — отозвался директор отдела кадров.

— Кто такой? Как зовут? — резко спросил Холмс.

— Питер Джакоб Чадвик, или просто Питер Джей Чадвик. Только это не настоящая фамилия — настоящую выговорить невозможно. Поэтому все называют его Чадвик.

— Значит, он настоящую фамилию скрывает! Надо сообщить о нем в ФБР — пусть проверят. А то прямо у нас под носом творят, что хотят! Все, все свободны.

Тессера, в которой Питер Чадвик читает интервью с руководителем балетной труппы

На семьдесят пятом этаже был обеденный перерыв, он же ланч. Святое время для мистера Чадвика — директора японского отдела. Время не только и не столько для еды, сколько для серфинга новостей.

Одной рукой Петр Яковлевич держал вегетарианский сэндвич, а другой мучил мышь. Информации было много, а настоящих новостей — мало. Новостные сайты пытались привлечь к себе любой ценой, как и рекламные объявления. Задача непростая. Как привлечь внимание к банальности? Решение такое: если в прицеле мужчины, то надо показать нечто привлекательное женское. Какая связь между годовым процентом займа и фотографии девушки с неприлично большой грудью? Зато позитивная подсознательная реакция мужской части населения с традиционной ориентацией! Чаадаева это раздражало: женская грудь вызывала у него самые положительные эмоции, но в обычной жизни, а в рекламе ипотеки это казалось ему пошлым и унизительным. За кого вы нас держите?

Но это вновь и вновь возвращало мысли Чаадаева к многоопытному наблюдению: чтобы использовать человека, нужно, чтобы информация прошла, минуя кору мозга, — сразу оказалась внутри. Захватить крепость — значит либо перелезть через стены, либо пройти, прорваться или проскользнуть через ворота. Это средневековая аналогия, а современная — проникновение компьютерного вируса: пробирается «под дурачка», а потом завладевает всем компьютером. Прямо пропорциональная естественная зависимость: чем у человека тоньше кора головного мозга, тем легче его использовать. Например, для революции.

Вот нечто интересное. «Но звон брегета им доносит, что новый начался балет…» «Брегет» сейчас стоит пятьдесят тысяч баксов. При всей любви к моему дорогому другу, я их не куплю. По идее, это было бы оригинально — иметь «Брегет», как память об этом, или «пока не дремлющий брегет не прозвонит ему обед…» Не в «Брегете» дело, а просто мне его очень не хватает…

Итак, интервью.

Новый балет Бруклинского моста… «Узрю ли русской Терпсихоры душой исполненный полет…»

— В современном мире новаторство в искусстве идет по пути распада. От строгой гармонии, где царит дисциплина, правила выражения, самовыражения, все движется к большей свободе, но и к большему хаосу. Где граница инновации? Ведь если двигаться по этому пути, то все может прийти к полному беспорядку. В чем новизна вашего балета? Где ваша граница гармонии и хаоса?

— Вы правы насчет хаоса и распада. Они уже произошли, и дальше распадаться некуда — это конец пути. Нужны новые формы — не потому, что необходима новизна сама по себе, так сказать, потому что прискучило все старое; новые формы нужны, потому что пришло новое содержание жизни. На наших глазах происходит изменение парадигмы бытия.

— Поясните на примере балета. Как это меняет форму танца?

— Вот в этом главное заблуждение! Вы говорите о балете, как о танце. Но балет — это язык, который наполняет танец; содержание, которое наполняет движение, меняет парадигму восприятия. Балет в традиционном смысле — это элитарное расистское занятие для маленькой кучки людей. В старом балете одни ограничения, исключения больших групп людей из творческого процесса. Это не что иное, как проявление всех или почти всех дискриминационных предрассудков евроцентристского видения мира — от расизма до презрительного отношения к людям с повышенной телесной структурой. Почему Белоснежку не может танцевать черная балерина?

— Технически может. Но она должна быть белой, судя по имени.

— Вот, это ваше ограниченное видение, глубоко закостенелое! А если она Белоснежка, потому что у нее душа чистая, как снег? Если это говорит о ее духовном состоянии?

— Это совсем другое видение, но тоже расистское. Получается, что белый — это цвет чистоты, а черный — цвет грязи, при этом мы говорим о моральных ценностях.

— Представьте мир негативов, где белое — это черное, а черное — это белое. И вот на сцене живет мир негативов, живет во временном состоянии, в ожидании того, что рано или поздно этот мир будет перепечатан в позитивный, изменив цвета на противоположные.

— Это действительное новое видение сцены. Вы упомянули людей с повышенным телесным содержанием. Как они вписываются в это представление? Ведь тут могут быть чисто технические трудности: танцор может быть не в состоянии поднять и пронести по сцене партнершу, которая весит триста фунтов.

— Это гениальный вопрос! Он обнажает всю глубину человеческих стереотипов.

— Поясните.

— Конечно. Вы когда-нибудь задумывались, почему танцор-мужчина носит женщину по сцене? Что это символизирует? Мужчина как бы поднимает женщину над собой, ставит на пьедестал, но по сути он ее физически подавляет. Женщина, с другой стороны, — это муза, анима мужчины, его творческое начало; женщина вдохновляет мужчину на творчество, подвиги. Как можно показать это визуально, в танце? Понимаете, к чему мы подходим? Это женщина должна поднимать мужчину, а мужчина — парить над сценой в руках женщины! Поэтому балерина должна быть не маленькой легонькой пушинкой, а иметь физические возможности, чтобы поднять мужчину и легко пронести его по сцене.

— Это может привести к измельчению мужчин в балете: танцоры будут, как вы выразились, маленькими и легонькими пушинками.

— Безусловно, такая тенденция возможна, но она будет ограничена тем, что в танцах, где участвуют двое мужчин, которые по очереди выполняют поддержки друг друга, им потребуется физическая сила для исполнения своих партий. Это будет саморегулирующаяся система.

— А две женщины будут поддерживать друг друга?

— Конечно. Это отражение действительности.

— Тогда вопрос. Если балерину размера «плюс сайз» не может поднять мужчина, то как ее сможет поднять другая женщина?

— Вы зациклились на устаревших стереотипах! Предоставьте это балетмейстерам. Сцена может быть такова: группа балерин размера «плюс сайз» держит платформу на плечах или руках. На платформе танцуют мужчины или женщины — или и те, и другие. Своего рода Атланты или Кариатиды.

«Балеты долго я терпел…» — пронеслось в голове Чаадаева.

Время ланча закончилось, а с ним — и сэндвич. Но отсутствие новостей никак не заканчивалось.

В кабинет без предупредительного доклада секретарши вошли два прямоугольных человека и представились как агенты ФБР.

— Чем я могу быть вам полезен? — с некоторым недоумением спросил Чаадаев.

— Вы Питер Чадвик, он же Пиотр Чадэв? — спросил один из агентов, зная ответ на вопрос.

— Нет, — коротко ответил Чаадаев.

— То есть как «нет»? Предъявите ваши документы, — всколыхнулись оба прямоугольных агента.

— Я Петр Чаадаев, — невозмутимо ответил Чаадаев, — и Чадвик — это мое неофициальное имя. Меня так называют на работе — просто не могут нормально выговорить мое настоящее имя.

— Мы не советуем с нами шутить, — отозвался один из агентов Бюро.

— Какие тут могут быть шутки! Чем я могу быть вам полезен, господа?

— Есть серьезные основания полагать, что вы являетесь…

Тессера, в которой Петр Яковлевич Чаадаев оказывается в федеральной тюрьме под следствием ФБР

— Господин Чадвик, вы являетесь агентом иностранного государства и не уведомили об этом правительство Америки, а это федеральное преступление, — глядя прямо в глаза Петру Яковлевичу, сказал следователь.

Чаадаев, не отводя глаз, ответил без особого энтузиазма:

— Первый раз — это трагедия, второй раз — больше комедия. Агентом какого государства я являюсь? Ну пожалуйста, скажите, что Японии!

— Нет, не Японии, а России, — раздраженно сказал следователь.

Ему было лет под сорок, подтянутый, с буграми мышц под белой рубашкой, через которую просвечивалась белая футболка. Большая лысина подчеркивала квадратность черепа. Квадратная голова сидела на квадратных плечах. «Какие они здесь все квадратные! Квадратура круга, заточенные тупые углы, угловая порука…» — подумал Чаадаев.

— Царь бы очень обрадовался, когда бы узнал, что я являюсь агентом России. Это была бы серьезная защита от обвинений в ненависти к России. Но, к сожалению, я никакой не агент. Я простой служащий на Уолл-стрит, пусть и не совсем простой — так, средней руки.

— Какой царь? О чем вы говорите? Вы издеваетесь? Или пытаетесь прикинуться умалишенным? — почти прокричал следователь.

— Николай I. Как раз он и объявил меня умалишенным.

— Мы пробили все ваши данные, все открытые и закрытые файлы: на вас нет информации. Вы возникли словно из ниоткуда. Как вы появились в Америке? Как инфильтрировались в общество? Но я должен заметить, что вас подвело русское разгильдяйство. Какой-то умник записал ваш год рождения как 1794-й, а вы даже не исправили этого. В каком году вы родились?

— Сразу много вопросов… По порядку. Когда я родился, компьютеров не было. Как я появился в Америке, я не знаю: в этой жизни я всегда был в Америке. Что касается года, то, насколько мне известно, я действительно родился в 1794 году.

«Вот сейчас начнется самое интересное…» — мысленно вздохнул он: — «Как в 1794 году? Вы же понимаете, что это невозможно! Вам же тогда должно быть двести двадцать пять лет!»

— Как в 1794 году? Вы же понимаете, что это невозможно!

— Почему?

— Вам же тогда должно быть двести двадцать четыре года!

— Двести двадцать пять, — поправил Чаадаев.

— Тем более! Это абсурд. Не прикидывайтесь! Говорите, в каком году вы родились!

— В 1794 году. Так говорят мои документы.

— Прекратите, слышите? Говорите, в каком году вы родились, — настоятельно и громко сказал следователь.

— Вот вы — вы в каком году родились? — ответил вопросом на вопрос Чаадаев.

— Это не имеет к делу никакого отношения. И вопросы здесь задаю я! Мой день рождения для вас — это секрет. Это вы понимаете, как разведчик.

— Дело в том, господин следователь, что ваш день рождения — для вас тоже секрет, — хмуро заметил Чаадаев. — Вы предполагаете, что родились в 1980 году, основываясь на бумажке, которая называется свидетельством о рождении. Но эту бумажку могли перепутать, или ваши родители по какой-то причине решили изменить дату вашего рождения. Вы не были свидетелем своего рождения — вы просто доверяетесь бумажке.

«Откуда он знает, что я родился в 1980 году? Что это? Просто совпадение? Или он располагает какой-то внутренней информацией?» — пронеслось в голове следователя, но он тут же успокоил себя: — «Конечно, совпадение».

— Просто отвечу вам, чтобы прекратить этот абсурдный разговор. Может быть, дата моего рождения на самом деле другая, мне точно неизвестная. Но я знаю точно, что родился не в восемнадцатом или шестнадцатом веке, — язвительно заметил квадратный следователь.

— Я не могу быть настолько уверенным. Со мной в жизни происходят странные вещи, — неопределенно ответил Чаадаев.

— Сколько вам лет? — задал прямой вопрос дознаватель.

— Шестьдесят, — просто ответил Петр Яковлевич.

— Значит, вы родились в 1960 году, — подвел итог довольный собой следователь.

— Конечно. Если предположить, что я меняюсь во времени. А если я не меняюсь, а меняется время? И последние сто шестьдесят четыре года мне все время шестьдесят?

— Мне чем-то даже нравится ваша игра. Забавно! Но как профессионал вы должны понимать, что эта игра долго продолжаться не может. Надо будет отвечать на вопросы, — уверенно сказал следователь.

— Конечно, надо будет, — согласился Петр Яковлевич. — Но есть вопросы, на которые очень трудно ответить, почти невозможно. Например, зачем ваш шестнадцатилетний сын курит марихуану, пьет спиртное и плохо учится в школе? Простой вопрос, а как на него ответить?

Следователь замер, насупился, отчего сделался еще более квадратным и, угрюмо уставившись на Чаадаева, медленно выдавил из себя:

— Так вы утверждаете, что родились в 1794 году?

— Да. Утверждаю.

— И вы не считаете это опиской или ошибкой?

— Нет. Это сущая правда.

— Хорошо. Пусть будет так. Возьмите с собой в камеру бумагу и ручку и в камере все опишите: как так получилось, что, родившись в восемнадцатом веке, вы оказались в двадцать первом. Хорошо? А завтра мы все обсудим.

— Хорошо, — просто согласился Петр Яковлевич.

Тессера о сексуальной революции

Запись, сделанная Петром Яковлевичем Чаадаевым в федеральной тюрьме Нью-Йорка

Почему империи гибнут от сексуальных революций? Римская империя, Французская монархия, Европа уже дошла, Омегика на подходе… Ну, а самая древняя записанная история — это секс-революция Содома и Гоморры.

В чем конфликт сексуальной революции? Классовое противоречие? Влияет ли бедность на секс-революцию? «У меня было такое бедное детство, что из игрушек была только моя собственная пиписька!» Нет. Эти революции начинаются чаще сверху: от аристократов, богачей, правителей. Беднота продолжает играться со своими пиписьками.

Но и с богатыми все непросто. Полюбили друг друга принц и принцесса, оба молодые и красивые. Но случилось это не в сказочном королевстве, а в Саудовской Аравии. Принцессу Мишааль за «прелюбодеяние» расстреляли в присутствии ее возлюбленного, а ему, сыну дипломата, Халеду, отрубили голову с пятого удара. И это в двадцать первом веке, когда люди думают о полетах на Марс!

Простой вопрос: зачем это мракобесие и ненависть против сексуальной жизни? Зачем женщинам отрезают клиторы? Зачем убивают и мучают из-за секса? Вопрос, который создает революционную ситуацию.

Призыв революции — «Прекратите убивать людей и раздайте им столько оргазма, сколько они хотят! Пусть оргазм будет безграничен и вездесущ! Для всех: молодых, не очень молодых, совсем немолодых, голубых, бурых, каких угодно по цвету и интересам! Да здравствует оргазм для всех! Без страха и кровопролития. Оргазм в равенстве, равенство в оргазме!»

Звучит здорово и привлекательно. Но это популизм. Раздача оргазма, как раздача денег, обесценивает объект. Вырвавшийся на свободу оргазм пожирает людей, и все начинается сначала.

Значит, нужна мораль? Правила сексуальных отношений?

Жил-был в азербайджанской деревушке в Грузии вдовец — не такой уж и старый, потому что приглянулась ему вдова, тоже не такая уж и старая. Взял этот вдовец и написал вдове письмо, к котором предложил сойтись поближе. Мол, мы оба одиноки, супруги наши отошли в мир иной, давай скрасим наши оставшиеся одинокие дни на этой земле. Вложил он это письмо между двумя камнями, что означало «все, что происходит между нами, пусть останется между этими камнями», и подбросил его вдове.

Женщина побежала к селянам, родственникам, стала возмущаться — может быть, таким образом хотела похвастаться, но бедного вдовца схватили, привязали к дереву, всячески оскорбляли, зажигалкой подпалили усы. Дети сказали, что он опозорил всю семью и теперь, когда он умрет, его похоронят отдельно от матери.

Сексуальное влечение по силе уступает только голоду. Это эволюция. Жизнь должна продолжаться. Абсолютно иррациональное влечение, которое не признает морали, правил, предрассудков. Мораль оборачивается лицемерием. Потому что глубинное желание не уходит — оно живет взаперти и в тесноте сознания ждет случая, любого повода, чтобы выйти наружу. Именно поэтому существуют проститутки — в них всегда есть потребность.

Блудница Рахаб жила в Иерихоне — в городе, где жили ее родители и родственники. Ее положение в городе было самым низким. Можно предположить, что она стала блудницей не по своему выбору, а по стечению несчастливых обстоятельств. И уважаемые жители Иерихона шастают к ней удовлетворить похоть! А иначе как она может быть блудницей? Но однажды зашли к ней скауты Иешуа. Они зашли, чтобы укрыться от преследования, к самой униженной и раздавленной, и она их не выдала, спасла. Тем самым обрекла весь город — грудных младенцев, стариков, молоденьких девушек, воспитанных в стенах родного дома и не видевших незнакомцев, беззубых старух — на смерть. Не осталось ни одной души — даже всю скотину вырезали захватчики. Пощадили только блудницу Рахаб и ее семью. Так Рахаб отплатила городу, который сделал ее блудницей.

Тессера об инквизиции

— Питер, меня зовут доктор Сэлинджер, я психолог. Я должен сделать заключение о вашем душевном состоянии. Я судебный эксперт, — ровным голосом сказал чернокожий человек в тонких металлических очках.

— Я просил вас написать о том, как получилось, что вы родились в 1794 году, а вы написали про оргазм и революцию. Поэтому я пригласил психолога, — напрямую сказал квадратный следователь.

— Психолог и следователь — какое интересное сочетание! Вам кажется ненормальным, что я родился в 1794 году, а то, что меня без всяких оснований обвиняют в том, что я русский шпион, — нет. И вы как психолог пришли помочь этому следователю разобраться в дате моего рождения, — обратился Чаадаев к чернокожему, — но при этом вас совершенно не волнует, что меня обвиняют безосновательно.

— В мою задачу не входит установление истины по определенному делу. Моя задача — выяснить, являетесь ли вы адекватным человек и говорите ли правду, когда отвечаете на конкретный вопрос.

— То есть вы своего рода детектор лжи. Только субъективный. Вы оцениваете, как я отвечаю на вопрос, мои жесты, смотрю ли я в глаза, начинаю ли чесать ухо, нос, ерзать на стуле… Но значит ли это, что если на вопрос, являюсь ли я русским шпионом, я отвечу «нет», и вы не увидите признаков вранья, то вы скажете этому типу: «Нет, он не шпион»?

— Я скажу ему, что либо вы действительно не шпион, либо очень профессиональный шпион, который умеет себя контролировать, — отозвался психолог.

— И какова вероятность одного или другого? — спросил Чаадаев.

— Пятьдесят на пятьдесят, — цинично ответил психолог.

— Дешевле было бы подбросить монетку. Орел или решка — вероятность пятьдесят процентов.

Квадратный следователь наблюдал за происходящим, с трудом сдерживая раздражение.

— Вы утверждаете, что родились в 1794 году? — неожиданно спросил психолог.

— Я не помню, в каком году я родился, но мои документы показывают, что я родился именно в этом году, — ответил Чаадаев, глядя в глаза психологу.

— Вы же понимаете, что этого не может быть? Какое у вас объяснение, почему дата вашего рождения записана как 1794 год? — спокойным голосом спросил психолог.

— Скорее всего, потому что я родился в 1794 году, — в тон психологу ответил Чаадаев.

— Но это неправда, — уверенно ответил психолог.

— А вы всегда ищете правду? Или только тогда, когда вам это выгодно? — спросил подследственный.

— Я ищу правду, когда она нужна правительству Омегики, — очень сдержанно ответил психолог.

— А если правда невыгодна правительству Омегики?

— Правда всегда выгодна.

— Зачем вы носите очки без диоптрий? — просто спросил Чаадаев.

Черный психолог сидел, наклонившись вперед, опершись локтями на стол. Он откинулся назад, к спинке стула, правой рукой нервно поправил очки, левой провел по волосам и быстро глянул на сидящего у края стола следователя. Тот в недоумении переводил взгляд с подследственного на коллегу.

— С чего это вы взяли? — холодным тоном спросил психолог. — У меня близорукость.

— Когда белый человек врет, то иногда краснеет. А если черный даже и покраснеет, то это никто не заметит, — с легкой иронией сказал Чаадаев.

— Да ты сволочь, расист! — вдруг прокричал квадратный следователь, вскакивая со стула.

— Легко быть праведником, когда тебе ничего не угрожает, а даже, наоборот, эта праведность хорошо оплачивается. За двести двадцать пять лет я видел это много раз. Это один из уроков. Что я такого сказал, что дает вам основание говорить, что я расист? Я заверю вас, что я не расист. Мой лучший друг — черный, он потомок африканца, по виду он был африканец. Если бы он жил в Омегике, то считался бы афроомегиканцем, но поскольку он жил в России, то считается русским поэтом всех времен, создателем современного русского языка и прочее, прочее, прочее.

Следователь и психолог переглянулись. Первый кивком головы пригласил второго выйти.

— Слушай, он или явно не в себе, или ведет очень интересную игру. Дай заключение, что он в группе риска суицида. Мы поместим его под спецнаблюдение. У нас для этого есть камера — последний писк науки: лазерные сенсоры для температуры тела, освещения, движения воздуха. Там если ты даже не был суицидальным, то станешь им. Он станет более сговорчивым, и никакого насилия, — раздраженно предложил следователь.

Психолог задумчиво поправил очки:

— У него, похоже, состояние психотической конфабуляции. Может сделать что угодно, включая суицид. Я дам заключение.

— Ну и славненько…

Тессера, в которой Петр Чаадаев пребывает в специальной камере федеральной тюрьмы

«Нагота человека — это особое состояние души. Самое первозданное состояние с момента изгнания из рая. Человек голым занимается любовью — так тоньше чувствуется тело партнера, открываешься сам и захватываешь кого-то в себя. Суть есть плоть едина. Но когда вот так, голого — в камеру, на клеенчатый матрас, без одеяла, укрыться-прикрыться нечем — для чего? Понятно, для чего… Чтобы подавить, чтобы почувствовал себя обнаженным и беззащитным, как яйцо без скорлупы. Нельзя поддаваться. Впрочем, они тоже не дураки: температура в камере чуть ниже, не холодно, но и не комфортно, постепенно нагота чувствуется сильнее, еще больше хочется чем-то прикрыться. Сквозняка нет, но едва ощутимое тихое движение воздуха уносит частички тела из камеры в вытяжку, и тебя становится все меньше и меньше. Постоянно что-то происходит — что-то неожиданно громкое. Отрывает от мыслей, не дает ни заснуть, ни сосредоточиться. Вот где-то как будто загремела железная кованая дверь… Чушь собачья: здесь нет таких дверей! То вдруг по громкоговорителю начинают объявлять всякий бред о правах заключенных. И свет, яркий свет бьет через закрытые веки. Открываешь глаза — яркого света нет, закрываешь — пробивает веки. Мозг от постоянной стимуляции воспаляется, становится как чирей, начинает пульсировать, вот-вот прорвется и гноем вытечет наружу, пробуравив ход из черепной коробки. Нельзя сдаваться!

Итак, нагота. Почему? В раю нагота была естественным нормальным состоянием. Почему, вкусив яблока, прародители застеснялись наготы? Теперь у более-менее культурных племен скрывать наготу нормально, а обнажаться — позорно; только у племен примитивных нагота нормальна. Еще во время сексуальной революции, то есть перед самой смертью цивилизации, нагота поощряется. В чем смысл познания стыда наготы? Прародители прошли искушение… Искушение, вкушение, кушанье, искус, вкусить — все вертится вокруг вкуса. Познали добро и зло через вкус, через плоть… Плоть и плод — по сути одно слово, но расщепившееся во времени. Вкусив плод, они воплотились. А воплотившись, они испугались плоти, потому что она стала явной демонстрацией обмана, как несмываемая краска на взломщиках. Эту самую плоть захотелось куда-то запрятать, избавиться от нее или хотя бы прикрыть от мира. А голый человек — как пойманный за руку вор…»

— Его надо выводить оттуда. Пока он еще держится.

— Куда? На данный момент Непрерывность изменила форму, надо ждать.

— Выведи его в более дальнее прошлое, пусть будет бесплотен на время. А потом вернем его обратно.

— Слушаюсь. Куда в прошлое его вывести?

— Отправь его к маленькому Ибрагиму. Его оторвали от семьи. Он, бедный, совсем потерян и испуган. Его нужно поддержать и успокоить, приласкать. Отправь его к мальчику ангелом.

— Слушаюсь.

— Петр, убери руки от глаз.

— Не могу, свет пробивается через веки и жжет глаза.

— Не бойся, убери руки и, не открывая глаз, всмотрись в свет, впусти его.

— Боюсь.

— Не бойся: подставь глаза под свет, не сопротивляйся, открой ему все внутри себя, пусть он тебя наполнит, зальет, выплеснется из тебя.

— Больно… Глаза…

— Терпи. Только секунда. Ну как?

— О Боже, как легко! Что это? У меня нет тела, совсем. Во мне нет движения, нет ощущения тепла или холода, нет страха. Я — это все. И ничего. Какое блаженство!

— Петр, иди к маленькому Ибрагиму и успокой, поддержи его. Ему страшно и одиноко, разбойники украли его из семьи. Расскажи, что его ждет — это его утешит.

— А кто этот Ибрагим? Что его ждет?

— Это прадедушка твоего лучшего друга.

Мальчик сидел, забившись в угол, в маленькой темной комнатушке в трюме корабля. С ним было несколько женщин, которые сбились в кучку, прижавшись друг к другу, потому что не было свободного места. Женщины сидели с закрытыми глазами, закутавшись в свои накидки, платья. Кто-то монотонно мычал на одной непрерывной ноте. Весь мир ритмично качался вместе с бортом корабля

Мальчик прижал колени к груди, уткнувшись в них лицом. Он не хотел видеть ничего вокруг, но даже если бы он и захотел, то не смог бы: в трюме стояла кромешная тьма. Мальчик пытался вспомнить, сколько шагов от его дома до маленького озера на окраине поселения. Теперь он никогда не увидит это озеро, не увидит, родителей, маленькую сестренку и старшего брата. Чужие люди схватили его прямо у дома, избили, увезли, продали османам. Если бы все вернуть! Опять домой…

— Ибрагимушка, не бойся, — услышал мальчик совсем рядом. Он вздрогнул, открыл глаза, но вокруг была только темнота.

— Кто ты? Где ты? — позвал мальчик.

— Я здесь, перед тобой. Посмотри внимательнее, — приказал голос.

Ибрагим всмотрелся в темноту и действительно увидел неясную фигуру, от которой исходил только ему видимый свет.

— Ты кто? — повторил удивленный мальчик.

— Я посланник. Я пришел успокоить тебя и сказать, что все будет хорошо.

— Я хочу домой, — жалобно попросил мальчик.

— Не бойся. Ты никогда не вернешься в Африку, но увидишь мир, станешь известным и богатым, будешь крестником императора. Твой правнук будет веками почитаться на родине почти как божество. И твое имя будет вписано в историю этой страны. Ты только ничего не бойся!

— Я не боюсь, я просто хочу домой. А где моя новая родина?

— Очень далеко от Африки. Зимой там бывает много снега, люди одеваются в теплые меховые шубы, чтобы выйти на улицу, а дома греются у огня.

— А что такое «снег»?

— Это холодный-холодный песок, который от тепла превращается в воду. А летом люди гуляют по лесам и полям и купаются в озерах и реках.

— И не боятся крокодилов?

— Там нет крокодилов. Нет львов. Но есть волки и медведи.

— Какая чудна́я страна! — удивился мальчик. ­ — А кто там живет? Черные или османы?

— Не черные и не османы. Обычные белые люди. Ты будешь единственным черным на всю страну.

— Тогда мне будет одиноко, — посетовал мальчик на свое будущее.

— Не больше, чем в Африке. Человек всегда и везде в какой-то степени одинок, но так он остается самим собой, хотя одиночество — это родная сестра смерти. Но у тебя будут жена, дети, друзья. Все будет. А теперь закрой глаза и отдохни. Тебе еще понадобятся силы.

— Не уходи, мне хорошо с тобой! — попросил Ибрагим.

— Закрывай глаза. Я еще побуду здесь.

Чаадаев посмотрел на женщин, сидящих кучкой. Он простер руки над их головами и произнес: «Да благословит вас Господь!»

Надзиратели вошли в камеру, чтобы увести Петра Яковлевича на допрос. Петр Яковлевич лежал неподвижно и не реагировал ни на голос, ни на потряхивание за плечи. Только редкий плавный пульс в сонной артерии говорил о том, что в этом теле есть энергия жизни.

— Включай оранжевый код! — крикнул один надзиратель другому.

В коридоре зазвенел грубый звонок. В камеру вбежали люди.

— Ты не должен был благословлять женщин. Это не входило в твою задачу.

— Почему?

— Много вещей недоступны человеку. Хоть ты и был в облике ангела, ты не ангел, а человек. А у человека в сердце сострадание, которое не несет в себе здравого смысла. Пора возвращаться — тебя уже хватились.

— Ты что, опять чудишь? — спросил квадратный следователь, с усмешкой глядя на еще толком не пришедшего в себя Чадвика-Чаадаева.

— Нисколько.

— Видишь, какое дело… Ты будешь находиться под наблюдением из-за опасности суицида и останешься в этой камере, пока такая опасность не пройдет, поскольку ты сумасшедший или прикидываешься таковым. То есть пока ты нам не скажешь, какой твой год рождения, как ты появился в Штатах, как русские провели тебя так незаметно для наших служб, — вкрадчивым тоном сказал следователь.

— А что мне делать, если я не шпион?

— Да? А где все твои данные о проживании в Омегике до настоящего момента? Ты как будто появился из ниоткуда! Странно, да?

— Немножко. Но надо снять шоры с глаз и допустить возможность того, что в мире могут происходить странные вещи.

— Это какие странные? — насмешливо спросил квадрат.

— Например, я перехожу из жизни в жизнь, в разные времена, чтобы понять, как должно быть устроено общество. У меня такое задание.

— Задание? От кого?

Чадвик показал пальцем наверх.

— С самого верха, — многозначительно добавил он.

— От начальника ФСБ? Или самого президента? — сдерживая возбуждение, спросил следователь.

— Нет, выше.

— Кто у русских выше, чем президент?

— Силы небесные выше, чем президент, — спокойно сказал Чаадаев.

— Опять под дурачка косишь? Запомни, сумасшедший, Бога нет! — крикнул квадрат.

— Ну, это мы сейчас проверим, господин следователь ФБР, вершитель чужих судеб. Значит, вы утверждаете, что я умалишенный? Или прикидываюсь…

— Думаю, что прикидываешься, — сказал следователь.

— Я открою вам одну тайну. Просто чтобы дать вам шанс раскаяться. Человеку всегда дается возможность раскаяться, хотя чаще всего он выбирает неправильный путь, ведущий его к гибели. Итак…

Следователь-квадрат смотрел на Чаадаева с кривой усмешкой.

— Сейчас, в этот самый момент, ваша жена изменяет вам с вашим другом Тони. У него дома, припарко… — Чаадаев не успел договорить: его речь была прервана ударом кулака в скулу. Голова резко мотнулась в сторону, но удар был слабым на излете, так как следак сидел за столом на расстоянии, откуда было трудно достать рукой.

— Сволочь! — неистово закричал квадрат. — Я тебя сейчас похороню, гад!

На крик ворвались люди. Они бросились к следователю, повисли на его руках и плечах. Остановить его было непросто — он все-таки был квадрат. На крики: «Что случилось?» дознаватель невнятно хрипел и пытался вырваться из рук сотрудников.

Чаадаев спокойно сидел на своем стуле, потирал ударенную скулу и пристально смотрел на бушующего следователя. В конце концов его увели в обычную камеру, в суматохе забыв об опасности суицида, а следователь, отбившись от сослуживцев, остался один в своем кабинете и неожиданно перестал бушевать. «Откуда этот придурок вообще знает про Тони? Совсем простой вопрос. И он сказал: „Сейчас, в этот самый момент“… Откуда?»

Через минуту следователь несся на машине к дому друга — только для того, чтобы увидеть автомобиль жены у его дома. А дальше из полицейской хроники явствовало, что он пытался ворваться в дом, открыл стрельбу, на что его друг тоже ответил стрельбой. В самый разгар боя приехал спецназ и пригрозил перестрелять всех, если они не сложат оружие. Все поочередно сдались: сначала квадрат, потом Тони, а потом — и жена квадрата.

И вот следователь сидел в наручниках в полицейской машине, под сирену катился в участок, осознавая, что жены больше нет, с работы выгонят, а может, дадут и срок, хотя вряд ли. В одну минуту жизнь перевернулась. А кто виноват? Вот бляди!

Тессера, в которой директор отдела кадров Большой Американской Компании Курт Ковальски пытается решить насущную проблему

До проверки комиссии из Конгресса оставалась неделя, а покимэна у Курта не было. Он успел найти большую немолодую ужасную женщину — тренера по метанию молота — на должность вице-президента компании по женским вопросам. Это была могучая особа с резким командным голосом: у любого сразу возникало ощущение, что под ее началом никаких гендерных проблем быть просто не может. Всем своим видом она вселяла чувство уверенности и надежности. Женщины должны были ощущать себя в полной безопасности под покровительством такого лидера.

С покимэнами дело обстояло иначе: подходящего кандидата не было. Были истеричные черные бабы, которые, только войдя в здание компании, уже пытались устроить революцию, или подходящие по резюме черные мужики, которые при встрече оказывались белыми. Ситуация принимала серьезный оборот. Кого можно найти за неделю? Никого нельзя и за две, а за одну — тем более! Нужны неординарные шаги — того требует ситуация. Но какие? Где этот гениальный ход, который спасет компанию и его самого от позорного изгнания как расиста и ретрограда? Курт уже думал об отступлении: как он предъявит план по найму работников в отдел по… по ИДИ. Надо расписать все должности в этом отделе, зарплаты, обязанности — очень детально, чтобы было видно: все всерьез. А там видно будет! Надо выиграть время.

И вдруг его осенило:

— Эврика! Спасибо, Архимед!

Курт тихо ехал по темной улице под железнодорожной эстакадой и заметил компанию из трех мирно развалившихся бездомных. Он резко затормозил, чуть проскочив мимо, сдал назад и посмотрел на бродяг. Один сидел на асфальте, прислонившись спиной к колонне эстакады, другой стоял, облокотившись на магазинную каталку, заполненную всяким барахлом, а третий умостился на бетонном парапете и что-то вещал остальным. Все трое курили.

У Курта в голове моментально выстроился план действий, достойный директора отдела кадров самой Большой Американской Компании. Он заглянул в бумажник — там было восемьдесят шесть долларов: три двадцатки, остальное — разными купюрами от десятки и мельче. Курт вынул три двадцатки, переложил их в карман пиджака, спрятал бумажник в подлокотный компартмент, из нагрудного кармана достал свои визитные карточки — тоже три — и открыл дверь.

Бродяги тут же перестали трепаться и перевели взгляд на типа, появившегося из машины. Облокотившийся на тачку выпрямился и громко, но невнятно прохрипел:

— Эй, мужик, дай доллар на сигареты и выпивку.

Курт давно заметил, что бездомные в городе не врали: они честно просили на то, что было им нужно.

— Джентльмены! — не обращая внимания на адресованную ему реплику, начал Курт. — У меня к вам деловое предложение. — Он достал и кармана три двадцатки и свои визитки: — Я даю каждому из вас по двадцатке и вот эту карточку. И если завтра вы придете вот по этому адресу, скажем, к девяти утра, то получите еще по сотне. Каждый.

Он подошел к бездомным и выдал каждому купюру и визитку.

— Завтра в девять у входа в здание. По сотне.

Бездомные, пораженные происходящим, держали в руках две бумажки: одну большую, с зеленым мужиком в овале, а другую — совсем маленькую, белую, с красивыми буквами. Соединить их вместе было сложно, но они были как-то связаны.

— Условие понятно? — спросил Курт.

— Зачем ждать до завтра? Дай нам по сотке сейчас, — предложил сидящей на парапете.

Курт одобрительно хихикнул, но покачал головой.

— Завтра в девять, — он развернулся и пошел к машине.

Оказавшись в салоне, Курт еще раз глянул на компанию. Бродяги стояли молча — встал даже сидящий на земле — и рассматривали бумажки в своих руках. Курт заметил, как один из них пренебрежительно выбросил его визитную карточку.

«Минус один», — констатировал Курт, включил поворотник и отъехал от тротуара. Он направился в ближайший банк, снял наличные и принялся разъезжать по городу — раздавать деньги и визитки.

Тессера, в которой Питер Чадвик выходит на свободу и знакомится с послом Его Величества Короля Пропана

Чаадаев шел по городу наугад. Идти наугад, несмотря на кажущуюся бессмысленность занятия, есть определение физической свободы. Человек в самом буквальном смысле отдается физическому пространству, пространство ведет его по времени, повинуясь еле уловимым изменениям в поле Непрерывности. Человек может повернуть направо или налево, подчинив этому капризу свое тело, но почему он выбирает одну улицу или другую, не знает. И в этом незнании есть отсутствие воли человека, за счет этого незнания человек погружается в течение жизни, отдаваясь неизбежности судьбы.

«Почему человек устроен так, что не может наслаждаться вещами, которые есть у него сейчас, и начинает ценить их, только когда теряет? Самые простые вещи приносят больше радости, чем самые замысловатые удовольствия. Что может быть лучше, чем вот так топать по улице по своей воле — или по воле Провидения, а если захотел, то взять и остановиться?» — Чаадаев остановился, чтобы проверить истинность продуманной мысли: мысль была реальна.

«Или просто дышать обычным городским воздухом с его пылью и выхлопами. Или чувствовать, что можешь спокойно сходить в туалет, и все сфинктеры работают, как им положено… „Ах, какая проза!“ или даже „Пошлятина!“, — может воскликнуть литературовед, никогда не пользующийся своим телом. А сердце качает кровь легко и незаметно, не создавая никаких неудобств. Это радость здоровья, счастье пользоваться этим здоровьем, а не гнить где-то в камере. Один из самых простых уроков, что я вынес на сегодняшней день, — свобода пользоваться собой. Еще проще — свобода».

Петр Яковлевич почувствовал легкое нарушение внутреннего равновесия в себе — здоровое чувство голода. «Надо зайти куда-то поесть», — почти радостно решил он, внутренне осознавая, что есть можно на свободе. Пробежавшая стремительно, словно крыса, мысль о том, что голод — это привязь на шее человека, несколько огорчила Петра Яковлевича, но радость от того, что чувство голода можно легко удовлетворить, заслонила ее собой.

Он поднял глаза, чтобы осмотреться и прикинуть, есть ли рядом ресторанчик или кафе, где можно перекусить прямо сейчас. Его глаза ухватили надпись «Тибетская кухня» над узкой дверью и маленькой витриной. «Может, запахи из этого ресторана напомнили мне о голоде? Уж слишком все синхронно получилось! Или, может, это синхронность в действии? Кто знает… Но пойдем в тибетский ресторан».

Чаадаев спустился по лестнице, открыл легкую дверь, раздвинул бамбуковую занавеску и вошел в комнату. Ресторан был крошечным — всего четыре столика вдоль стены от входа к кухне, тусклое освещение, на полке под потолком — какие-то медные чаны, кувшины, черпаки. На противоположной стене висела большая резная мандала с замысловатым орнаментом. За вторым столом лицом ко входу сидел человек. Перед ним стояла тарелка с рисом и чем-то неясным, рядом дымилась чашка чая.

Из-за прилавка кухни появился официант. Человек привстал, приглашая Петра Яковлевича за свой столик. Чаадаев без колебаний сел напротив, на предложенное незнакомцем место. Ибо когда наугад заходишь в случайный ресторан и случайный человек приглашает тебя за свой столик, отказываться просто грешно, потому что в этот момент все случайности перестают быть таковыми, а становятся закономерностями, которые ведут куда-то, но пока еще непонятно, куда.

— Здравствуйте. Меня зовут Петер, или Питер — как вам удобнее, — представился Чаадаев, всматриваясь в человека напротив.

— А меня зовут Чодрак, — представился посетитель ресторана.

Официант принес Чаадаеву меню.

— Что посоветуете заказать? Я не знаком с тибетской кухней, — честно признался Чаадаев.

— Закажите гайтог и чай, — предложил новый знакомый, — если любите специи.

Чаадаев заказал, что посоветовал Чодрак, и взглянул на собеседника. Тот выглядел так, как и должен выглядеть человек с Тибета: смуглая кожа, чуть раскосые глаза, темные волосы. Возраст в сумерках ресторана был расплывчат: от сорока до шестидесяти. Одет он был в старый, потерявший форму пиджак, под ним виднелась светло-коричневая рубашка с воротником-стоечкой, застегнутая до самого верха, на шее вилась невнятная татуировка.

— Вы слышали про королевство Пропан? — напрямую спросил Чодрак.

Чаадаев напряг память, то есть сдвинул брови, и перестал думать о чем бы то ни было. В голове, словно вакуум, воцарилась полная тишина.

— Я слышал про королевство Бутан, — деликатно ответил Чаадаев, — но про Пропан не слышал.

— Я бы удивился, если бы вы сказали, что слышали, — с горечью сказал Чодрак. — Это совсем маленькое королевство, чуть больше тысячи человек, но у нас есть своя письменность, и математика — часть нашей религии. Королевство находится высоко в горах, поэтому очень бедное. И… Вы подумаете, что я сумасшедший: так думают все люди, когда я говорю, что я… — Чодрак сделал паузу.

— Я должен вам признаться, что обо мне люди думают то же самое, — просто поддержал говорящего Чаадаев.

Чодрак с грустным удивлением посмотрел ему в глаза.

— Его Величество сделал меня чрезвычайным и полномочным послом нашего королевства во все государства и отправил в путешествие, чтобы я нашел самое развитое место и попытался понять, что нам надо сделать, чтобы выбраться из бедности в современный мир.

— И что же вы нашли и поняли?

— А вы не считаете, что это бред сумасшедшего? — удивился Чодрак.

— Нет. У меня похожая миссия. Так что же вы нашли?

— Я выбирался в мир через Индию. Это отдельная история, как я добрался до Америки. В нашем королевстве нет бумажных паспортов. Когда человек рождается, его записывают в Книгу Жизни. Когда он достигает совершеннолетия — это тридцать лет, ему делают татуировку на шее. Это наш паспорт, так что его видно сразу. А когда человек умирает, его записывают в Книгу Мертвых. Обычных документов у нас нет. Так что мне пришлось получать индийский паспорт, ехать с ним в Англию, а уже оттуда я попал в Америку. На это ушло почти десять лет, потому что на все пришлось зарабатывать самому. За это время я выучил английский, получил бухгалтерский сертификат в Англии и здесь, в Америке, потому что хорошо знаю математику. А кто вас направил и зачем? — неожиданно перевел разговор Чодрак.

— Меня направил шестикрылый серафим — искать те условия, правила или что угодно, чтобы моя родина могла благополучно существовать и развиваться. Я живу одновременно в тридцати трех жизнях в относительно небольшом промежутке времени.

— Я читал о подобных случаях в наших книгах, но сам такого не встречал. Это особая честь, — благоговейно сказал тибетец.

— Или наказание, как мне все больше и больше кажется, — с усмешкой сказал Чаадаев.

— Нет-нет, — перепугано воскликнул Чодрак, — это большая честь!

— Часть этих жизней проходит в тюремных камерах, — грустно сказал Чаадаев.

Над столом повисла тишина. В момент этого затишья официант внес обед Чаадаева. Тот начал не спеша есть. Блюдо оказалось острым. За остротой скрывался новый, незнакомый вкус.

— Когда я приехал в Америку, то пришел в Госдепартамент и сказал, что я посол Его Величества. Меня сразу же отправили в сумасшедший дом, приставили соцработника, который помог мне получить вэлфер — бесплатное жилье. Тогда я решил, раз у меня есть где спать, есть что есть, все свободное время я буду учиться, буду искать эти самые пути к благополучию и современности. Я ходил на все лекции, которые мог найти: по истории, экономике, политике… Между делом получил бухгалтерский сертификат — не частного бухгалтера, а помощника.

В это же время я собрал немного денег и купил велосипед, чтобы можно было передвигаться быстрее. Удивительное изобретение! В нем целая философия бытия: соотношение Человека, Времени и Пространства. Как-то раз приезжаю с лекции домой и, чтобы не тащить велосипед к себе на этаж, оставляю его у входа. Наутро выхожу — велосипеда нет. Я стал метаться туда-сюда, опоздал на занятия, но так и не нашел. Думал, что кто-то по ошибке или по очень большой надобности взял, потом вернет. Нет, не вернули. Значит, думаю, какая-то неурядица, недоразумение. Чего в жизни не бывает? Купил другой велосипед. Приехал с лекций, опять оставил внизу, у подъезда. Наутро и этого велосипеда нет. Потом мне люди все объяснили. Я больше не стал покупать велосипед. Зачем искушать других?

Чодрак замолчал. Чаадаев перестал есть.

— Домой хочется. Дома никто ни у кого без спроса ничего не берет. Все дома открыты! Дети везде бегают. Люди друг другу помогают, даже если не любят друг друга.

— Так возвращайтесь, — неуверенно предложил Чаадаев.

— Не могу. Я не нашел пути к благополучию и современности. Как я появлюсь перед Его Величеством? Что я ему скажу?

— То, что сказали мне. Чодрак, что может быть лучше, чем жить в месте, где люди не воруют друг у друга?

— Да? Вы так думаете?

— Если свести мою задачу к совсем простому знаменателю, то это — найти средства, как сделать так, чтобы люди перестали воровать друг у друга. А вы уже живете в таком месте, и все остальное — вопрос философский. Хочешь ли ты ездить на машине и при этом бояться, что у тебя эту машину украдут? Закрывать дом на десять замков? Или лучше ездить на яке и вообще ничего не бояться? У вас в королевстве деньги есть?

— Нет, — с глубоким вздохом признался Чодрак, стесняясь отсталости своей родины.

— Вот, и это счастье! — констатировал Чаадаев.

— Но для развития государства нужны деньги — это основа экономического функционирования, основа товарообмена, — смущенно напомнил Чодрак.