Бесплатный фрагмент - Три краски

{{{📘}}} Глава 1: Безысходность и просьба

Осень в этом году стояла тихая и сырая, и свет угасал рано, точно кто-то невидимый и усталый задувал над миром слабую лампу.

В высокой мастерской, что на самом верху старого дома, уже с полудня начинались сумерки. Они липли к стенам, забивались в углы, густели у потолка, и только одно большое окно, засиженное мухами и запылённое, тускло серело, как ледышка.

За окном, где клены сбрасывали последние листья, время текло неумолимо — часы на стене тикали, напоминая, что каждый миг приближает неизбежное.

В мастерской пахло олифой, пылью и тлением — сладковатым, тревожным запахом увядающих за окном кленовых листьев. Стояла такая тишина, что слышно было, как с карниза тяжёлой каплей падает вода и как шуршат мыши под половицами.

Посреди комнаты на скрипучем табурете сидел он, Алексей, и смотрел в пустоту. Перед ним на мольберте зиял нетронутый холст, белизна которого в сумраке казалась неестественной, вызывающей, как немой укор.

«Сколько ещё? Дни? Часы?» — мысль пронзила его, как нож, напоминая о Анне, слабеющей с каждой минутой.

Руки его, привыкшие к труду, лежали на коленях беспомощно и тяжело. Кисти в банке из-под кофе высохли и окаменели, палитра покрылась плёнкой засохшей, потрескавшейся краски. Казалось, сама жизнь здесь, в этом святилище, где когда-то рождались свет и цвет, замерла и застыла. Он сжал кулаки, чувствуя, как время уходит сквозь пальцы, — Анна угасала, и каждая секунда без действия была предательством.

Но не в этом была его погибель. Не в том, что кисть не слушалась, а краски вдруг стали казаться грязью и прахом. Всё было куда страшнее и проще.

За тонкой перегородкой, в соседней комнате, тихо дышала Анна. Её дыхание — слабое, прерывистое — эхом отдавалось в его душе, как тиканье бомбы.

Он встал резко, движением автомата подошёл к окну, стукнув табуретом о пол. За стеклом медленно, нехотя падали редкие капли дождя. Свинцовая гладь реки, видневшейся в просвете между домами, была неподвижна.

Всё небо было затянуто одним сплошным, низким облаком, и от этого на душе становилось тесно и безнадёжно, словно в запертом помещении. Вдруг за окном треснула ветка под порывом ветра — резкий звук, как напоминание о мире снаружи, где жизнь продолжается, не жалея никого.

Анна… Он закрыл глаза, и память, точно кинжалом, ударила его потемневшим золотом того дня. Они были в парке. Это была весна, та самая, яростная и молодая, когда каждая почка лопается с хрустом, а воздух пьянит, как молодое вино.

Она бежала впереди по аллее, вся залитая солнцем, оборачивалась, смеялась, и ветер подхватывал её светлые волосы. А он шёл следом и думал: «Вот он. Вот тот свет, который я искал всю жизнь. Вот те краски, что не купить ни за какие деньги».

Он помнил всё: как трепетали тени от листвы на её лице, как синела между деревьями полоска реки, как кричали грачи.

Помнил оттенок её глаз в тот день — зелёный, с золотистыми искорками, цвет молодой листвы, освещённой изнутри.

Дмитрий предупреждал: «несколько недель, не больше,» — голос врача эхом звучал в голове, подталкивая к действию, но парализуя страхом.

Теперь эти глаза были огромными, тёмными, утонувшими в глубоких тенях. Болезнь, эта жестокая, чёрная тень, подкралась незаметно и съедала её изнутри, день за днём, ночь за ночью. И он был бессилен.

Он, который мог на холсте остановить мгновение, поймать луч света, заставить дышать краску, — не мог ничего поделать с этой тихой, методичной работой смерти.
«Зачем талант, если он не спасает?» — спросил он себя вслух, голос дрожа от внутреннего диалога с собственной беспомощностью.

Он услышал слабый шорох, глухой кашель. Сердце его сжалось. Он оторвался от окна и шагнул за перегородку, споткнувшись о порог от усталости.

Комнатка была маленькая, уютная. На тумбочке стояли склянки с лекарствами, мерцала ночником лампа. Анна лежала, прикрыв глаза, и казалась такой хрупкой, что дух захватывало. Он сел на край кровати, взял её руку. Рука была лёгкая, почти невесомая, холодная.
«Скорее делай что нибудь, пока она ещё здесь,» — подумал он, чувствуя, как срочность жжёт внутри.

Она открыла глаза. Взгляд её, затуманенный болью, был на удивление ясным и глубоким, будто она видела не потолок комнаты, а что-то очень далёкое.

— Ты у окна?.. — выдохнула она, и голосок её был похож на шелест прошлогодней листвы.

— Да, — он кивнул, сам не свой, и сел на край кровати, бережно взял её руку — лёгкую, почти воздушную.

— Опять там… дождик? — она с трудом повернула голову к оконному свету.

— Моросит, — ответил он, смотря на её бледные пальцы в своих. — Всё моросит.

— И долго ещё?..

Он молчал, не находя слов. Потом проговорил глухо:

— Кажется, Анечка, уже насовсем.

Уголки её губ дрогнули, тронутые тенью улыбки.

— А помнишь… тот парк у реки? — говорила она с паузами, ловя воздух, будто птица на лету. — Та весна… Солнце тогда такое… живое. И грачи… как с ума сходили.

Он лишь молча кивал, сжимая её руку так, словно мог удержать вот здесь, в этой комнате, силой одной только воли. Ком в горле стоял колкий, немилосердный.

— Лёша… мне так холодно, — прошептала она, и в голосе её послышался детский, беспомощный испуг. — Темно. Словно и не осень вовсе, а самая глубокая зима. Совсем…

Она замолкла, собираясь с мыслями, с силами. Потом медленно, будто преодолевая невыносимую тяжесть, повернула к нему лицо. И в глубине её огромных, потемневших глаз вдруг вспыхнул и затрепетал тот самый свет — тёплый, безудержный, тот, что он боялся уже никогда не увидеть.

— Нарисуй… — выдохнула она, и это было похоже на молитву. — Нарисуй мне ту весну. Солнце то… и аллею… чтобы свет на меня падал. Нарисуй так… чтобы я согрелась. Ладно?.. Это моя… последняя просьба.