Бесплатный фрагмент - Тихое проклятие

Тихое проклятие

Глава 1

— Костя, ты куда без завтрака? — окликнула меня мама, и я, сморщившись, обернулся.

Я стоял у порога с одним кроссовком в руке, второй уже был на правой ноге. Я надеялся не попасться и сбежать на работу без нравоучительных бесед, но не получилось. Мама меня поймала, и я приготовился выслушивать.

— Опять за своё? Опять не завтракаешь? — возмущенно спросила она, выходя из своей комнаты, повязывая фартук. Она была стройной, седой с тридцати лет, и глаза у нее были удивительного ярко-небесного цвета. Выражение лица было ворчливо-недовольное.

— Ма, я уже не успеваю. Опять от начальника получу. — с печальным вздохом оправдался я.

— Как за компьютером сидеть с пяти утра, так ты успеваешь? А как позавтракать, нет? — спросила она, подбоченившись.

— Машка! — выкрикнул с кухни дед. — Отстань от ребенка, он по моим делам сидел и заодно навыки повышал. Ему скоро экзамены на профпригодность сдавать. Вот и готовится.

— Папа, он желудок посадит! — возмутилась моя мать и со стоном пошла на кухню. — Тебе лишь бы профпригодность, а его здоровье тебя не волнует, да?

— Дочка, не бухти, я ему бутер завернул и чай в термос налил. На пятиминутке пожуёт. — отмахнулся дед, выйдя с кухни, и протянул мне контейнер с бутербродами и небольшой термос. — И только не съешь, сам выпорю!

— Дед, я съем. Обещаю. — пообещал я, засунув завтрак в сумку, и, вспомнив о важном, сказал матери: — Я в обед за тобой заеду и сам тебя в Тихое отвезу. Нечего тебе по автобусам мотаться.

— Я в обед уже на кладбище Тиховском буду и, скорее всего, все дела уже сделаю. Так что нефиг без обеда мотаться…

— И с бабами Тиховскими поболтаешь, посплетничаешь? Да? — тут же возмутился дед, и вид у него сделался такой, как будто моя мать, его дочь, собралась бабкам Тиховским секреты государственные собралась по секрету выложить.

— Па, да чего будет-то с нашей болтовни? — возмутилась мама, и я ускорился.

Обувшись, я, не прощаясь, вышел из квартиры и побежал вниз по ступенькам. Я знал, чем заканчиваются такие разговоры, и не собирался опять слушать о том, что Тиховские бабки плохо влияют на мою мать и в чём неправ мой дед.

Выйдя из-подъезда, я вздохнул с облегчением. Дежурка только вырулила к моему подъезду, и я сел в машину, в коем-то веке не выслушал от начальника за опоздание.

Рабочий день выдался суматошным. На участке вышли из строя насосы, и я возился с ними до самого обеда, и после него я тоже, весь вымазавшись в набивке для запорной арматуры, тоже вкалывал за троих. А всё потому, что мои напарники были переведены на другие участки, и я выполнял работу за троих.

Вечером я созвонился с Надеждой, она сослалась на приезд сестры и, милостиво отпустив меня домой, осталась в кафе «Вероника», где работала барменом.

Я уже вошел в подъезд, когда мне позвонил приятель и предложил посетить цыганский табор. Я помялся для приличия пару минут, потом услышал несущуюся музыку из нашей квартиры и решил, что коммунистическое собрание, устроенное дедом, будет сильно хуже, чем цыганский табор.

Приятель, которого звали так же, как и меня, Костей, и отчество которого было Константинович, заехал за мной через пять минут, и мы поехали в пригород к озеру Лутово, где остановился табор, и я почувствовал, что попал в старый кинофильм.

Табор был именно табором, с кибитками, с цветными самодельными шатрами и подарками, и с толпой ребятни, бегающей туда-сюда и визжащей по поводу и без повода. Мужики сидели у трёх костров и разговаривали о своём и на своём языке. Женщины обрабатывали немногочисленных посетителей табора. Кто-то приехал погадать, кто-то приехал потанцевать, а кто-то явно приехал прикупить то, чего покупать нельзя. Я смотрел на эту суету и не мог поверить, что в наше время еще есть такой раритетный табор, придерживающийся старинного образа жизни.

Приятель отмахнулся от нескольких шумных женщин в пышных длинных и очень ярких юбках и потащил меня к самому тёмному и явно самому старому шатру. Женщины стали было возмущаться, но из того самого шатра вышла молоденькая цыганка и вопросительно выгнула бровь, и шумные бабы тут же замолчали и разошлись по своим делам как по команде.

Я же с восхищением уставился на молоденькую цыганку, она была одета в простое джинсовое платье, кучерявые волосы были слегка стянуты ярко-синим платком. В ушах были крупные, явно золотые цыганские серьги, и над верхней губой у нее была очаровательная мушка. Глаза были большими, чёрными, и было в них что-то такое, что мне невольно захотелось назвать её ведьмочкой.

— Вы к матушке Екатерине? — спросила она.

— Да, я договаривался. Мы два Кости. — ответил мой приятель, и девушка, улыбнувшись, кивнула и, приподняв тканевую дверь, жестом пригласила нас в палатку, и, как только мы вошли, задёрнула ткань и явно встала за ней на страже.

— Заходите, проходите. — произнесла Екатерина, и я еле сдержал улыбку.

Девушка и Екатерина явно были родственницами, лица у них были почти одинаковыми, только разницей в тридцать или сорок лет.

Старушка сидела в мягком кресле и смотрела на нас, явно оценивая наши финансовые возможности.

— Я вам золото принёс, как и обещал. — почему-то неуверенно произнёс мой приятель, и я изумлённо на него посмотрел.

Костян был не из тех, кто перед кем-то робел или смущался. Он отличался пробивным и напористым характером, он мог всё и для всех, а тут вдруг проявил робость, и я, переведя взгляд на Екатерину, стал внимательнее её рассматривать, а она просто игнорировала меня.

— Золото говоришь? Золото, это хорошо, тогда я тебе первому и погадаю. Давай вставай на колени предо мной, я сначала в глаза твои загляну, а потом уж ладошки твои рассмотрю.

Костян аккуратно опустился на колени перед женщиной, она взяла его лицо в свои руки и стала смотреть ему в глаза, и смотрела она довольно-таки долго, потом потянулась за ладонями Костяна, но лишь глянула на них мельком и зашептала Костяну в ухо. Тот сначала напрягся, потом улыбнулся и почему-то посмотрел на меня мельком, и мне не понравилось торжество победителя, мелькнувшее в его глазах. Под конец беседы старая цыганка что-то такое сказала, что Костян рухнул на задницу, отполз от старухи и забормотал:

— Нет, нет, нет, я же… Мы же должны… Она же…

— Хочешь верь, хочешь не верь, а так и будет. — пожав плечами, тихо произнесла цыганка, и Костян, резко встав на ноги, со злостью и ненавистью посмотрел на меня и молча вышел из шатра.

Я, не ожидавший такой реакции от Костяна, посмотрел на старушку, и она молча указала на пол у своих ног. Я уже не очень хотел ее предсказаний, тем более что на улице услышал, как Костян на кого-то начал орать.

— У него своя жизнь, у тебя своя, судьбы у вас разные. Так что дай мне посмотреть на твою, и я скажу тебе, как избежать того, чего ты боишься больше всего. — при этом голос у цыганки был напряжённым и она смотрела на меня насторожено, даже напугано, как будто ожидала, что я на неё нападу и съем.

Я опустился на колени перед старушкой, и она, набрав полные лёгкие воздуха, затаила дыхание и решительно посмотрела мне в глаза, и вдруг вздрогнула и с шипением выдохнула и, закрыв лицо руками, как будто защищаясь от чего-то, произнесла:

— Уходи! Сейчас же уходи!

— Что происходит? — чуть осипшим голосом спросил я.

На меня неожиданно накатила такая злость, какую я еще никогда не испытывал в своей жизни. Я готов был ее задушить, запинать, загрызть. Мне даже на долю секунды показалось, что у меня зубы стали как у акулы. Она только отмахнулась и отрицательно замотала головой.

— Да что происходит?! — прорычал я, и бабка вздрогнула и сжалась в кресле. Она продолжала закрывать лицо, и только это спасало ее от моей ярости. Только поэтому я ее еще не прибил.

— Рая! — заорала бабка, и в шатёр ворвалась молоденькая цыганка, а моя ярость переключилась на похоть, жгучую, едкую похоть, и я аж задохнулся от столь сильных чувств и эмоций.

— Чего, жук столичный, платить не хочет? — немного наигранно и презрительно спросила девушка.

— Пусть он уйдёт! Позови Виктора, мы должны уйти отсюда немедленно, иначе все погибнем, зови отца! — проскрипела старушка, и девушка, округлив глаза, посмотрела на меня, потом перевела взгляд на бабушку и, кивнув, вылетела из шатра, крича во весь голос что-то по-цыгански.

— Я никуда не уйду, пока ты мне всё не объяснишь. — не своим голосом произнёс я, вставая и наклоняясь над старушкой.

— Я не работаю с проклятыми моим дедом. Твой прадед и все в твоём роду по мужской линии прокляты моим дедом. Он тогда погиб, но перед смертью, видимо, успел проклясть… Уходи! Уходи! Я уже плачу по долгам деда, и тебе пришло время расплачиваться. Уходи!

Мне вдруг стало плевать на эту старуху, оравшую в ужасе на меня, мне стало плевать на табор, о котором я мечтал полгода. Мне стало плевать на красавицу-цыганку, мне на всё на свете стало плевать. Безразличие накатило на меня приливной волной, и я почти шатаясь вышел из шатра и посмотрел на то, как цыгане выгоняют из табора пришлых и как они загоняют детей в кибитки. Как вокруг творится суматошная истерия. Мне было безразлично. Даже когда старухи табора начали орать на меня и плеваться мне в ноги, я продолжал идти. Я был сосудом без эмоций, и меня это почему-то не удивляло. Только когда меня толкнул какой-то старик и брызнул в меня какой-то жидкостью из маленького старинного флакончика, я вздрогнул и стал прежним. Вдруг на меня набросились звуки взболомученного табора, вдруг меня напугала злость, с какой бабки плевались мне в ноги. Я захотел уехать из табора подальше, но Костян, оказывается, уже уехал. Мне пришлось идти на автобусную остановку и целый час ждать автобуса. До дома я доехал уже почти в полночь, да и до дома мне еще нужно было пройти дворами, где явно уже веселились местные братки. Я решил, что лучше обойду эту развесёлую компанию, и свернул налево и пошёл к трём магазинам, стоявшим кучно, и между которыми можно было пройти незамеченным. Подворотня была освещена всего одной тусклой лампочкой, и я не сразу заметил двух завсегдатаев местного алкомаркета. Их звали Ильшот и Васька, два друга, склонные к дракам и не упускавшие случая попросить в жёсткой форме угостить их бутылочкой на опохмел. Они явно считали раздобытые копейки и, увидав меня, одновременно ухмыльнулись.

— Это кто же к нам пожаловал? — спросил Ильшот, он сильно картавил, был невысок, но широкоплеч. Когда-то он был боксёром, когда-то был очень перспективным парнем, но он начал спиваться, и все от него тут же отвернулись.

— Да это же щедрый малый, который нам на опохмел нальёт. — произнёс Васька и, раскинув руки, как будто собирался меня обнять, пошёл мне навстречу.

Мне вдруг опять стало всё безразлично, пока он шёл ко мне, я стоял и смотрел ему в глаза, тот на минуту зашол в более-менее освещённое пространство и, увидав мой взгляд, почему-то замер. На его слегка избитом, но уже заживающем лице дрогнула щека.

— Ты чего? — вдруг спросил он.

— Я? Ничего. — ответил я, и мой голос всколыхнул меня, он был каким-то замогильно-жутким, и я вздрогнул.

— Да вали ты его уже! — строго велел Ильшот и, выскочив из-под руки Васьки, попытался ударить меня.

Неожиданно для нас обоих я сумел увернуться и заскочил за Ваську, тот почему-то взвизгнул и, дёрнувшись, тоже попытался меня ударить, но оступился и каким-то образом схватил меня за горло. Я ударил его в солнечное сплетение, и, когда он рухнул на колени, увернулся от очередного удара Ильшота. Тот запнулся за Васькины ноги и в падении умудрился царапнуть мне щёку своими нестрижеными ногтями.

Я снова разозлился, меня снова тряхнуло от едкого, острого гнева. Сам не понимая, что делаю, я вонзил зубы в запястье Ильшота, я аж услышал, как лопается кожа под моими зубами. Вопль пьянчужки полился золотым бальзамом радости мне на душу. Васька тоже орал, как пятилетний ребёнок. Их спасло только то, что Васька умудрился меня отталкнуть, и я, рухнув на задницу, вдруг испытал по-детски неконтролируемый страх и, оттолкнувшись ногами, отполз от алкашей, продолжавших орать. В темноте я встал на ноги и побежал в сторону своего дома. Только забежав в подъезд, я вдруг перестал испытывать ужас, и мне стало смешно. Я сел на первую ступеньку и начал хихикать, как полоумный, и сколько бы я так хихикал, не знаю. Но соседка выглянула из своей квартиры и выплеснула на меня стакан воды.

— Так и знала, что ты из этих! — ехидно произнесла она явно торжествующе. — Я же говорила Захаровне, что ты нарколыга, а она мне не верила. Иди домой, позорник!

Я послушно кивнул, вытер с лица ладонью воду и, ничего не говоря, пошёл домой. Соседская дверь захлопнулась с торжествующим треском, и я вздрогнул. Мне вдруг стало понятно, какие сплетни завтра начнут гулять по нашему дому. Соседка была самой активной сплетницей, а учитывая, какие у нее отношения с моей мамой и дедом, то разговоры будут ещё те.

Дверь была не заперта, а значит, дед ещё не ложился спать, и я зашёл в квартиру спокойно. Мама стояла на пороге своей комнаты и недовольно показала на свой телефон. Я в ответ показал свой телефон с треснувшим монитором, и она, вздохнув, погрозила мне пальцем и молча пошла спать. Я включил телефон, убедился, что входящих звонков не было, и решил, что завтра же куплю новый телефон.

— Внучик, а ты где был? — ласково, но строго спросил дед, выходя из ванны.

— Дед, там такое было… Ты не поверишь. — начал я эмоционально. Дед нахмурился и, осмотрев меня с ног до головы, поманил меня в свою комнату, приложив палец к губам и кивнув на комнату мамы.

— Понял. — прошептал я и пошёл за дедом.

Он усадил меня за небольшой круглый столик у окна и, сев рядом, приготовился меня слушать. За что я и обожал своего деда, это за его способность выслушать, понять и дать правильный совет. Особенно когда он видит, в каком взболомученном я состоянии.

Я рассказал ему всё: и про визит к цыганам, и про то, как меня выгнали из табора, и какие эмоции на меня накатывали там, дед слушал, не перебивая, и лицо его становилось всё хмурнее и хмурнее. Я уже хотел рассказать ему про драку в подворотне, когда он жестом остановил меня и с печальным вздохом, встав, побрёл к своему небольшому сундуку, в котором хранил всё самое ценное и важное для него. Мне в этот сундук нельзя было совать свой любопытный нос лет с пяти. Лишь однажды дед показал мне, что там нет ничего интересного, и я, убедившись, что там только документы и старая одежда, больше не проявлял любопытство. В этот раз дед достал с самого дна сундука небольшую деревянную шкатулку, покрытую резьбой. Он погладил её по крышке, как старого друга, и со вздохом положил её в центр стола.

— Что ты знаешь о моём отце? — спросил он меня.

— О прадеде что ли? — удивлённо спросил я. — Да только то, что его звали Александр Александрович Тихоновский, что он служил в НКВД и что он погиб, когда после войны ловили какую-то банду у нашей деревеньки. Похоронен он в нашей деревне Тихой. Кстати, фамилия у деда была созвучной. А вот почему у тебя другая фамилия, я так и не понял?

— Деревня принадлежала нашему роду из покон веков, еще до времен Петра Первого. Семья у нас была зажиточная, а вот отец мой, твой прадед, был рьяным коммунистом и стыдился того, что деревня нашему роду принадлежала. Дед был убежденным ненавистником буржуев и их приспешников, и когда партия приказала ему ловить так называемых ведьм, гадалок, ворожей всяких, цыганок и колдунов, он принял этот приказ близко к сердцу и начал жестокую охоту. Отец был жестоким человеком, а мать моя была верующей, и как они умудрились влюбиться и пожениться, я так и не понял. Фамилия у меня Жирин, потому что мама у меня была Жирина. Отец позаботился о том, чтобы меня, брата и сестренку не связывали с деревней и теми, кто ею владел. Тогда многие так делали. Рядом с нашей деревней встал табор цыган. Там был старик, говорили, что он был сильным колдуном, порчи там всякие наводил и всё такое прочее. Против него даже местные священники заявление написали. Это заявление к моему отцу и попало. Там какая-то кровавая катавасия получилась, мне тогда всего семь лет было. Пол табора полегло, старика защищая, но отец его всё-таки схватил, и тогда старик проклял моего отца, твоего прадеда, последним предсмертным проклятьем. А потом всё вроде успокоилось. Остатки табора ушли, в деревне вроде всё успокоилось, а потом война случилась, отец ушел на войну добровольцем в первый же день. А вот после войны образовалась возле нашей Тихой банда. Они прям сильно злобствовали, там эсесовец был главным. Отца послали банду уничтожить. Не знаю точно, что там было, но банда в деревню ворвалась, и отца в плен взяли, но перед смертью отец как-то исхитрился главаря за плечо укусить, сильно, до крови…

Дед замолчал, потёр ладонями лицо и открыл шкатулку. Там лежала чья-то седая прядь волос, медали прадеда и чья-то кость. Дед явно хотел прикоснуться к этой кости, но в последнюю секунду отдернул руку и захлопнул шкатулку.

— Отца убили, но тогда еще никто не знал, что цыганский колдун действительно порчу навёл, отца проклял и вместе с ним весь наш род. Укус одного из нас делает из укушенного монстра. Тот перестаёт понимать, что творит, и начинает убивать всех подряд, и главное, это состояние заразно. Тогда по приказу сверху половину деревни сожгли заживо, вроде как эпидемия бешенства. Отца похоронили с почестями как героя. А мы продолжали жить в Тихой. Мой брат, его Егором звали, ты его ни разу не видел, потому что он помер, когда ему двадцать пять исполнилось. Драка была, по пьяни Егор Вадьку укусил, все тогда с танцев по домам разошлись, а наутро Вадька всю свою семью того… По Тихой опять напасть пошла, и опять всех загнали в телятник, те, кто не заражены, в одну сторону, те, кто заражены, в другую. Кого-то увезли, кто-то там помер, зараженные долго не живут… Не жили по началу. Тогда деревню всю спалили. Прошли годы. Я не верил россказням матери и сестры. Но потом у меня родилась двойня. Твоя мать и Санька. Шкодный был мальчишка, умный, талантливо пел, но шкодник неимоверный. Армию отслужил, жениться собирался, а потом ему двадцать пять лет исполнилось… В день его свадьбы драка случилась, Озерские на свадьбу припёрлись и Любку похитить попытались. А у Саньки крышу снесло. Он как будто озверел. Таким лютым я его никогда не видел. Он и Валерку, брата Любкиного, и приятеля его так покусал, что ментов пришлось подмазывать, чтоб замять дело. Свадьба всё-таки состоялась, а покусанных моя мать и сестрёнка к нам в дом отвели и зачем-то заперли. Но Любка поутру решила родню выпустить и домой отправить. Тогда они ее почти всю сожрали. Не знаю, что с ними случилось, но жуткое дело было, и там еще нескольких покусали, кто на крики сбежались. Соседи-то у нас нормальные были, все дружно жили… Тогда Тихая сгорела полностью в третий раз. Думал, уже не будут отстраивать, ан нет, отстроили и даже храм у кладбища построить разрешили… С тех пор я в проклятье верю… В шкатулке этой не только отцовские награды, заслуженные причём, он войну геройски прошел, три раза раненый был… Там прядь колдуна этого цыганского, чтоб его черти на оливковом масле жарили. И еще кость отца моего. Ему тогда пальцы отрезали и в костёр кинули. Мать кости собрала, одну мне оставила, остальные с ней похоронить попросила. Кость эта вроде как нужна будет, вроде кто-то ей сказал, что с помощью этой пряди и этой кости снять проклятье можно. Но, мол, цена будет высокой… А какая цена и кому ее платить, я не знаю. Да и кто ей такое сказал, тоже не знаю. Так что запомни, внучек, тебе уже ровно двадцать пять… Так что, если злость накатывать станет, главное, не покусай никого. Понял?

— Понял… — протяжно и тихо ответил я и вспомнил драку в подворотне.

— А ну быстро спать! — строго велела мама, зайдя в комнату деда, и вид у нее был очень недовольным.

— Так завтра суббота. — возмутился дед.

— И чего? А кто со мной завтра на рынок обещался сходить? Если по-вашему вставать, так там делать нечего будет. — напомнила мама, и я под ее строгим взглядом встал и пошел в свою комнату.

Там я разделся, проскользнул в ванную и замер перед зеркалом. Я вдруг вспомнил мелькнувшее у меня ощущение, что зубы у меня стали острыми, как у акулы. Я приблизился к зеркалу и, открыв рот, уставился на зубы. Они были обычными, к тому же я вспомнил, что мне в понедельник к зубному в три часа дня, и, захлопнув рот, посмотрел в собственные глаза. Они были обыкновенными. Но меня беспокоило то, что дед был реалистом, всегда был против моих увлечений эзотерикой, и ему очень не нравилось, что моя девушка Надя называла себя ведьмой и ходила на всякие кладбищенские шабаши. Я вспомнил тот перелив эмоций и то безразличие, которое на меня сегодня накатывали. В голове красным тревожным сигналом гудела цифра двадцать пять, и я вынужден был тряхнуть головой и, мысленно взяв себя за шкирку, потащил сам себя в свою комнату. Приказал сам себе лечь в постель и накрыться старым лоскутным одеялом, которое шила та самая прабабушка и которое всё еще было целым, и я его просто обожал. Я выкинул из головы все мысли о проклятье и просто заставил себя уснуть, правда, мысли о белокурой Наде явно не хотели давать мне спать.

Глава 2

Ильшат вынужден был пойти домой. Укус этого странного парня, с очень странными глазами, сильно болел пульсирующей болью, и кровь явно продолжала идти, несмотря на то, что Васька побрызгал рану каким-то медицинским спреем. Васька жил в соседнем от подворотни доме, и Ильшат сначала заглянул к нему, они даже собирались снова пойти за выпивкой, но пришла мать Васьки и начала так громко кричать на сына, что Ильшат решил, что лучше зайдет к соседке Светке.