Бесплатный фрагмент - Тень забытой розы

Прах памяти

Он помнил всё. Помнил шелковистый шепот её платья по каменным плитам замка, шорох, громче для его чуткого слуха, чем рык медведя в лесу. Помнил запах её кожи — смесь лаванды, солнечного тепла и чего-то неуловимого, чисто её, словно аромат первой весенней фиалки, пробивающейся сквозь снег. Помнил, как горели её карие глаза в свете факелов, когда она слушала его рассказы о звёздах, которые он наблюдал столетиями. И помнил звук. Звук её сердца, прервавшийся под когтями того, кого он когда-то назвал братом.

Алойэс, Граф Ночных Земель, Повелитель Пепла и Теней, переживший империи и падение королей, сидел в своём кресле у холодного камина и был лишь сосудом, полным боли. Девятьсот лет. Девять столетий бесконечных, одинаковых ночей. Он пил, но кровь была безвкусной пылью. Он владел землями, но они были пусты. Он говорил на мёртвых языках с мёртвыми же учёными в своих библиотеках, и их мудрость была пеплом на языке.

Его замок, неприступная готическая громада, спрятанная в сердце нынешних Карпат завесой колдовских миражей, был не жилищем, а саркофагом. Здесь всё хранило её отпечаток: заброшенная беседка в саду, где она вышивала; фреска с изображением охоты, к которой она прикоснулась, оставив едва заметный след; её комната, запечатанная и нетронутая, где в хрустальной шкатулке лежала засохшая роза — последняя, что он ей подарил.

Он перестал искать её реинкарнацию после первого столетия. Души, как учили древние манускрипты, возвращаются. Но они возвращаются иными, обёрнутыми в новую плоть, новые воспоминания, новые жизни. Что он найдёт? Тень? Отзвук? Это было бы хуже, чем вечное забвение. Это было бы насмешкой. И он не мог рисковать: его природа, голод, тьма внутри — они могли погубить её снова, случайно, одним лишь неверным взглядом. Нет, лучше носить эту агонию, как вериги, лучше быть одинокой скалой в реке времени.

Но однажды ночью, в ночь, ничем не примечательную, если бы такое понятие вообще имело для него смысл, случилось нечто. Он, как часто бывало, наблюдал за миром смертных через магический артефакт — зеркало, показывающее не отражение, а далёкие места. Его взгляд, скучающий и отрешённый, скользнул по огням современного города где-то в Центральной Европе. Бар. Шум, цветные огни, молодость, тратящая себя впустую. Он уже хотел отвести взгляд, когда увидел её.

Она сидела за стойкой, смеясь с подругой. Другое лицо — более округлое, с короткими тёмно-каштановыми волосами, украшенными синей прядью. Другой стиль: кожаная куртка, простые джинсы. Но поворот головы. Но ямочка на щеке, когда она улыбалась. Но ритм. Ритм, с которым она постукивала пальцами по стеклу, абсолютно идентичный тому, с которым Элиана барабанила по дубовому столу девять веков назад.

В его древнем, мёртвом сердце что-то ёкнуло. Не биение, а вспышка, ослепительная и болезненная, как удар серебра по коже. Он замер. Всё его существо, вся его вековая тоска сфокусировалась на этом образе. Он не верил. Он не смел верить. Но его рука, всегда твёрдая, дрогнула и коснулась стекла зеркала, словно он мог прикоснуться к её щеке.

«Элиана…» — имя, которое он не произносил вслух сотни лет, сорвалось с его губ шёпотом, полным крови и слёз, которых он не мог пролить.

Пробуждение эха.. Изабель чувствовала себя чудачкой. У неё была хорошая жизнь в Праге: работа графическим дизайнером, друзья, иногда даже свидания. Но с детства её преследовало чувство… ожидания. Как будто она ждала звонка, который никогда не раздавался. Её тянуло к старинным вещам: она могла часами бродить по музеям, и её странно трогали простые предметы — средневековые кубки, вышивка, засохшие цветы в книгах. А ещё сны. Сны о высоком замке, о запахе дыма и лаванды, о чьих-то глазах цвета тёмного янтаря, смотрящих на неё с такой тоской, что она просыпалась с щемящей болью в груди.

И вот этот мужчина.

Он появился в её жизни постепенно, почти незаметно. Сначала как новый клиент — эксцентричный аристократ, заказавший дизайн экслибриса для своей личной библиотеки. Потом как случайный собеседник в той же кофейне, где она работала над проектами. Он представлялся Алоизом фон Дорном, наследником старинного, но обедневшего рода. Он был невероятно красив в своей строгой, вневременной элегантности. Его чёрные волосы были собраны в небрежный узел, а лицо казалось высеченным из мрамора — идеальным и холодным. Но глаза… глаза были живыми. В них горел странный, глубокий огонь, который одновременно притягивал и пугал.

Он был невероятно начитан, знал мельчайшие исторические детали, о которых не писали в учебниках. Говорил на идеальном чешском, но с едва уловимым, неузнаваемым акцентом. Он смотрел на неё не так, как смотрели другие мужчины. Его взгляд был изучающим, почти болезненно внимательным, словно он читал в её душе старую, полузабытую книгу.

«Вы когда-нибудь чувствовали, Изабель, что жили раньше?» — спросил он как-то вечером, когда они обсуждали эскиз у камина в его отеле (он всегда выбирал номера с каминами, даже в современных отелях).

Она вздрогнула. «Иногда. Глупо, да?»

«Ничего, исходящее из глубин вашей души, не может быть глупым», — произнёс он мягко, и его голос, низкий и бархатный, обволок её, как тёплое покрывало. «Иногда память предков, память крови… или память сердца — она остаётся. Как шрам на невидимом теле души».

Он начал дарить ей странные, старомодные подарки. Не драгоценности, а безделушки: старинное серебряное зеркальце, пергаментную карту созвездий, книгу стихов на старофранцузском. И каждый раз, когда она брала их в руки, её охватывало головокружительное чувство дежавю. Она знала вес этого зеркальца. Она видела эти звёзды с высокой башни. Она слышала эти стихи, нашептываемые на ухо в полутьме.

Алойэс, наблюдая за ней, жил в аду надежды. Каждая её улыбка была и бальзамом, и ядом. Она была ею — той же душой, тем же светом, той же манерой морщить нос, задумываясь. Но она была и другой — современной, свободной, не знающей ужаса ночи. Он жаждал раскрыться, упасть перед ней на колени, рассказать всё. Но страх был сильнее. Страх спугнуть. Страх увидеть в её глазах ужас, отторжение. И главное — страх своего собственного голода. Близость к ней, её живой, пылающий жаром кровь жизненной силой, была для него невыносимым искушением и невыразимой мукой. Он, древний вампир, дрожал от желания не укусить, а просто обнять её, вдохнуть её запах, и боялся, что даже это может навредить.

Однажды он пригласил её в загородный дом — на самом деле одно из его древних владений, тщательно замаскированное под особняк XIX века. Там, в библиотеке, Изабель наткнулась на портрет. Портрет молодой женщины в платье эпохи Возрождения, с её ямочкой на щеке и её глазами. В её руках была роза.

«Кто это?» — спросила Изабель, чувствуя, как у неё перехватывает дыхание.

Алойэс замер у камина, его спина была напряжена. «Далекая родственница. Элиана», — произнёс он так тихо, что она едва расслышала.

«Она… она похожа на меня».

«Да», — его голос прозвучал хрипло. «Очень».

И в тот момент, глядя на его профиль, освещённый огнём, Изабель вспомнила. Не чётко, не картинкой, а потоком ощущений. Тепло его руки (тогда тёплой) на своей; запах его кожи — не одеколона, а кожи, смешанной с запахом старых книг и ночного ветра; вкус вина и поцелуя; и затем — пронзительный, животный ужас, крик, боль, и всёпоглощающая тьма.

Она вскрикнула и отшатнулась, опрокинув вазу. Алойэс мгновенно был рядом, но не решаясь прикоснуться.

«Что случилось?»

«Я…я не знаю. Мне показалось…» Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, и в них теперь был не просто интерес, а щемящее узнавание, смешанное со страхом. «Я вас знаю. Откуда-то… из давнего кошмара».

Он понял, что игра окончена. Правда, как хищный зверь, вырвалась на свободу. И он больше не мог её удерживать.

Часть третья: Любовь сквозь века и смерть

Он рассказал ей всё. Сидя в том самом кресле, глядя в пустоту камина, он изливал девять столетий отчаяния. О своей жизни, о смерти, о превращении. О любви, вспыхнувшей, как сверхновая, в мрачное время его бессмертия. О предательстве и потере. О веках пустоты. И о том, как он нашёл её снова.

Изабель слушала, ошеломлённая. Разум её кричал, что это безумие, бред, игра больного воображения. Но её сердце… её сердце знало. Каждое его слово отзывалось в ней глухим эхом правды. Эти сны, это тяготение к прошлому, это необъяснимое доверие к нему с первой встречи. Всё складывалось в жуткую, невозможную мозаику.

«Значит, я… она… умерла? Из-за вас?» — выдохнула она.

«Из-за мира, частью которого я был», — поправил он, и в его глазах стояла такая бездонная боль, что ей захотелось обнять его, несмотря на страх. «Я не сберёг тебя. Это была моя величайшая и единственная истинная ошибка за всю эту бесконечную жизнь».

Она сбежала той же ночью. Ей нужно было время, пространство, обыденность. Но обыденность теперь казалась плоской картинкой. Весь мир потерял краски после того, как она заглянула в бездну вечности. Она пыталась вернуться к нормальной жизни, но тщетно. Её преследовали всё более яркие воспоминания: смех Элианы, тихие беседы, обещания, данные под сенью звёзд. И его глаза — тогда полные жизни и любви, а теперь полные той же любви, но изуродованной веками страдания.

Алойэс не преследовал её. Он ждал. Как ждал все эти столетия. Но теперь в ожидании была жестокая надежда.

Изабель вернулась через неделю. Стояла под дождём у дверей его отеля, мокрая, дрожащая, с решимостью в глазах.

«Я помню не только смерть, — сказала она, едва он открыл дверь. — Я помню жизнь. Я помню любовь. Она была настоящей, да?»

«Настоящей, как ничто иное во всех мирах», — ответил он, не смея дышать.

«И она… всё ещё здесь?»

Он медленно, словно боясь спугнуть дикую птицу, протянул руку и коснулся её щеки. Холод его пальцев заставил её вздрогнуть, но она не отстранилась.

«Она никогда не уходила. Она была моим единственным светом в вечной тьме».

Они не стали пытаться повторить прошлое. Они начали писать настоящее. Сложное, опасное, невозможное. Он учился контролировать свою природу рядом с ней так, как никогда не делал прежде. Его голод отступил перед силой иного, более древнего чувства. Она же училась жить с правдой о себе, о нём, о хрупкости своей человеческой жизни в тени его бессмертия.

Однажды ночью, в саду его замка, куда он наконец привёз её, она сорвала розу с того самого куста, что рос там девятьсот лет. Куст, который он сохранял магией, сквозь морозы и бури.

«Я не Элиана, — сказала Изабель, глядя на алый бутон. — Я Изабель. У меня есть своя жизнь, свои воспоминания, свои мечты. Я не хочу быть тенью из твоего прошлого».

«Ты ею и не будешь, — прошептал он, смотря, как лунный свет играет в её волосах. — Ты — моё будущее. Единственное, ради которого я готов снова смотреть на рассвет, даже если он для меня опасен».

И когда она подняла на него глаза, в них уже не было страха. Была любовь. Новая, старая, прошедшая через смерть и время, хрупкая, как лепесток розы, и вечная, как звёзды над их головами. Он обнял её, и в этом объятии не было жажды вампира. Была лишь тоска изгнанника, нашедшего, наконец, свой дом. Душу, которая, спустя девятьсот лет, отозвалась на его зов сквозь тьму веков.

Ткань из прошлого и настоящего

Их сосуществование было хрупким, как первый осенний ледок на пруду. Изабель вернулась в свою квартиру в Праге, но город теперь казался ей театральной декорацией — яркой, шумной и нереальной. Запах кофе с корицей, гул трамваев, смех друзей в баре — всё это отскакивало от неё, не задевая. Внутри поселилась тишина, и в этой тишине звучало эхо: шепот платья по камню, скрип пергамента, голос Алойэса, каким он был тогда — теплый, живой, без той ледяной глубины, что сквозила в нем сейчас.

Она пыталась отрицать. Сходила к психотерапевту, говорила о кризисе идентичности, навязчивых снах. Прописали легкие седативные. Таблетки делали сны туманнее, но чувство тоски — острее. Как будто она заглушала не симптомы, а саму себя.

Алойэс не звонил. Не писал. Он дал ей пространство, как обещал. Но его молчание было красноречивее любых слов. Оно говорило: «Я ждал девятьсот лет. Подожду ещё сколько потребуется». Эта мысль сводила её с ума.

Перелом наступил в Национальной библиотеке. Изабель, в попытке «заземлиться», взялась за заказ по оформлению каталога старинных гравюр. Перед ней лежала подборка работ неизвестного мастера середины XVI века, условно названного «Мастером Лунного Света». Изумительная детализация, игра с тенью и перспективой. На одной из гравюр, изображавшей сцену охоты на оленя в лесу, в нижнем углу она разглядела едва заметный герб — стилизованную розу, обвитую колючей лозой, и полумесяц над ней. И подпись, не на латыни, а на странном диалекте, который она… узнала.

Её пальцы сами потянулись к листу бумаги, и, не отдавая себе отчета, она начертала пером перевод: «Для Э., чей свет затмевает луну. A.»

Сердце заколотилось, в висках застучало. Она подняла глаза на библиотекаря.

— Этот герб… Вы знаете, что он означает?

— Частный знак мастера, вероятно. Владетельный дом, может быть. Таких сотни потерялись в истории, — пожал плечами тот.

— А где… где были найдены эти гравюры?

— В коллекции графа фон Дорна. Он предоставил их для оцифровки.

Всё встало на свои места. Он не просто ждал. Он окружал её собой, своим прошлым, своей историей, как незаметной паутиной. И она уже была в ней.

Она приехала в замок без предупреждения. Машина такси, напуганная видом ущелья и старой, казалось бы, заброшенной дороги, высадила её у подножия горы. «Дальше не поеду, фрейлейн, тут места нехорошие». Изабель шла пешком по извилистой тропе, и с каждым шагом ощущение дежавю нарастало. Вот тот поворот, за которым открывался вид на долину. Вот корявый дуб, в дупле которого они в шутку когда-то оставили записку. Она остановилась, сунула руку в холодное, сырое дупло. Конечно, ничего. Прошло девять веков.

Завеса миражей сработала для неё — или позволила сработать. Одна минута — перед ней скала и дремучий лес, следующая — чёрные, устремлённые в свинцовое небо шпили замка Дорнштадт. Он стоял, неприступный и молчаливый, и от него веяло таким бесконечным одиночеством, что у Изабель сжалось горло.

Дверь, огромная, дубовая, с железными накладками, отворилась сама, без скрипа. В проёме стоял он. Без пальто, в простой темной рубашке и брюках, босой. Он выглядел не как граф, а как тень, застигнутая врасплох рассветом.

— Ты пришла, — сказал он, и это не было вопросом.

— Я не могла не прийти. Ты повсюду.

Он отступил, пропуская её внутрь. Холл был огромен, освещён не электричеством, а холодным, магическим сиянием шаров, парящих под потолком. Воздух пах пылью, старым камнем, сушёными травами и… лавандой. Все те же запахи из её снов.

— Я не преследовал тебя, — тихо произнёс Алойэс.

— Я знаю. Ты просто… существуешь. И твоё существование меняет всё вокруг. Как чёрная дыра, которая незаметно искривляет пространство.

Он вздрогнул, и на его лице мелькнула боль.

— Уместное сравнение.

— Я не хотела ранить тебя.

— Ты не можешь ранить меня сильнее, чем это уже сделала реальность, — он подошёл к камину, где, как и в отеле, пылал огонь. Ему, существу холода, очевидно, нравился его вид. — Зачем ты пришла, Изабель?

— Потому что «Мастер Лунного Света» — это ты. Потому что ты подарил мне зеркало, которое я разбила в прошлой жизни, уронив с балкона. Потому что ты смотришь на меня так, будто я — призрак, и в то же время — единственная реальность. Я схожу с ума. И мне нужны ответы. Все.

Он долго смотрел на огонь.

— Хорошо, — наконец сказал он. — Но будь осторожна со своими желаниями. Правда — не всегда лекарство. Иногда она — яд, к которому нужно выработать иммунитет.

Он провёл её не в гостиную, а вниз, по винтовой лестнице, глубоко под замок. В склеп. Но не склеп для мёртвых. Здесь, в нишах, хранились не гробы, а предметы. Её платье. Её туфля. Потёртый том стихов. Засохший букет полевых цветов. Разбитая керамическая чашка, склеенная золотым лаком — искусство кинцуги. И картина. Портрет Элианы, написанный им самим. Не парадный, а интимный: она сидит у окна, задумавшись, и первый луч утреннего солнца касается её щеки.

Изабель подошла к портрету. Рука сама потянулась к лицу на холсте.

— Я помню этот день, — прошептала она. — Ты злился, что я встала так рано. Говорил, что я лишаю тебя последних часов темноты.

— А ты сказала, что хочешь разделить с тобой рассвет, — его голос прозвучал прямо за её плечом. — Чтобы я помнил, как выглядит свет.

Она обернулась. Он стоял так близко. Его глаза в полумраке склепа светились мягким золотым свечением, как у крупного хищника.

— Как я умерла? По-настоящему. Расскажи.

Алойэс закрыл глаза, словно переживая всё снова.

— Мой брат, Казимир, был как я. Но он всегда любил охоту больше, чем добычу. Он наслаждался страхом, игрой. Он увидел тебя… увидел, как ты светишься для меня. И для него это стало вызовом. Не из мести, нет. Из спортивного интереса. Сможет ли он погасить этот свет? Сможет ли он заставить меня, старшего и сильнейшего, потерять контроль? Он напал на тебя в нашей же спальне, когда я был далеко, на другом конце наших земель. Связал тебя магией, чтобы ты не могла кричать… и терзал, не убивая, растягивая момент, наслаждаясь. Он хотел, чтобы я почувствовал твою агонию через нашу кровную связь. И я почувствовал.

Алойэс говорил ровно, без эмоций, но каждый его звук был ледяной иглой.

— Я рванулся назад. Промчался сотни миль за ночь. Но когда я ворвался в комнату… он уже почти закончил. Он посмотрел на меня, улыбнулся и сказал: «Смотри, брат. Как хрупка твоя маленькая заря». И вонзил коготь тебе в сердце. Не для того, чтобы убить сразу. А чтобы я успел подбежать. Чтобы я держал тебя на руках, пока жизнь утекала. Ты посмотрела на меня… и улыбнулась. Шёпотом сказала: «Не впускай тьму, мой любовник. Ищи меня… в свете».

Он открыл глаза. В них стояла сухая, вековая мука.

— Я впустил тьму. Всю, какую смог. Я уничтожил Казимира в ту же ночь. Но это не вернуло тебя. Это лишь оставило во мне пустоту, которую не могла заполнить даже месть.

Изабель слушала, и её тело помнило. Где-то в глубине тканей, в памяти клеток, отозвалась тупая, разлитая боль. Она не плакала. Слёз не было. Было холодное, ясное понимание.

— И теперь… он вернулся?

Алойэс нахмурился.

— Почему ты так решила?

— Потому что логично. Если души возвращаются… возвращается и зло. Ты чувствуешь его?

Он медленно кивнул.

— Последние десятилетия… да. Эхо знакомой жестокости в новостях из разных уголков мира. Следы, которые ведут в никуда. Он слабее меня, он боится. Но он хитер. И если он узнал о тебе… — Он не договорил, но итог висел в воздухе между ними.

— Значит, я не в безопасности, — констатировала Изабель.

— Нигде в этом мире.

— Но здесь? С тобой?

Он посмотрел на неё с бездонной нежностью и бесконечной скорбью.

— Здесь — опаснее всего. Я — магнит для всей тьмы, что ходит по земле. И я… я сам являюсь для тебя угрозой каждый момент. Даже сейчас, глядя на твою шею, на пульс, бьющийся у виска… я должен сдерживаться.

— А если я попрошу тебя не сдерживаться?

Тишина в склепе стала абсолютной. Даже пламя факелов, казалось, замерло.

— Что ты говоришь? — его голос стал опасным шёпотом.

— Я говорю, что я смертна, Алойэс. У меня есть, может быть, лет шестьдесят. У тебя — вечность. Я умру. Состарюсь, одряхлею, и ты будешь наблюдать за этим. Или… — она сделала шаг к нему. — Ты можешь дать мне шанс. Шанс быть с тобой не как хрупкий цветок в вазе, а как… партнёр. Равный. В силе, если не во времени.

— Ты хочешь стать темной? — в его голосе прозвучал ужас. — Ты не понимаешь, что это. Это не романтичная вечная жизнь. Это жажда, которая жжёт изнутри. Это солнце, становящееся врагом. Это видение того, как стареют и умирают все, кого ты мог бы полюбить. Это проклятие, Изабель!

— Большее проклятие, чем знать, что любовь всей твоей жизни где-то там, и ты обречён её снова потерять? — парировала она. — Я не Элиана. Она была светлой, наивной. Она боялась твоей ночной стороны. Я… я вижу её. И я принимаю. Всю. И тьму тоже.

Он отвернулся, сжав кулаки. Сухожилия на его руках выступили белым мрамором.

— Нет. Я не позволю. Я не превращу тебя в монстра.

— А я не прошу разрешения, — сказала Изабель твёрдо. — Я информирую. Я изучаю этот вопрос. Ритуалы, условия, последствия. Я не буду действовать сломя голову. Но я и не буду сидеть сложа руки, ожидая, когда Казимир или время сделают со мной то, что они хотят. Я выбираю сама.

Впервые за девятьсот лет Алойэс фон Дорн почувствовал не тоску, не боль, а яростную, безумную гордость. Эта женщина, эта реинкарнация его хрупкой Элианы, была сделана из иного теста. В ней была сталь. Сталь, которую, возможно, выковали те самые девять веков его страданий, будто душа, готовясь вернуться, закалялась в горниле его тоски.

— Ты невыносима, — прошептал он, и в его голосе прозвучал смех, хриплый от неиспользования.

— А ты невыносимо упрям, — ответила она, и тень улыбки тронула её губы. — Похоже, у нас впереди не только любовь, но и долгие, серьёзные споры.

Он обернулся и посмотрел на неё — не как на призрак прошлого, а как на человека. На Изабель. С её современным упрямством, с её болью, с её бесстрашным сердцем, готовым принять всю его тьму, лишь бы не расставаться.

— Хорошо, — сказал он. — Ты останешься здесь. Научишься защищаться. Изучишь нашу историю, нашу слабость и нашу силу. Но о превращении… ни слова. Пока. Дай мне время привыкнуть к мысли, что ты… что ты борешься за нас. Так, как не боролась ни одна смертная.

Он протянул руку. Не для поцелуя, не для объятия. Просто ладонью вверх. Жест доверия. Жест равенства.

Изабель положила свою руку в его. Его ладонь была холодной, но в её пальцах больше не было дрожи страха. Была решимость.

— Договорились, — сказала она. — С чего начнём?

Он сжал её пальцы, и в его глазах вспыхнул тот самый огонь, который она помнила из снов — не холодный свет вампира, а тёплый, живой огонь учёного, воина, человека, который наконец-то увидел не конец, а начало.

— С библиотеки, — сказал Алойэс. — Всё, что я знаю о Казимире, его слабостях, его методах. И всё, что я знаю о реинкарнациях. Пришло время перестать бояться прошлого и начать использовать его как оружие.

И он повёл её вверх, из склепа памяти, в высокие залы замка, где ряды бесценных фолиантов хранили не только знание, но и ключ к их общему будущему. Впереди были уроки магии для смертных, тренировки с холодным оружием, изучение древних языков и постоянная, изматывающая борьба Алойэса с собственной природой рядом с ней.

Но впервые за девятьсот лет в замке Дорнштадт поселилась не тишина забвения, а напряжённое, живое биение двух сердец, решивших бросить вызов самой судьбе. И где-то в тени, далеко за пределами гор, древнее, хищное зло почуяло знакомый, ненавистный свет и сладкий запах давней мести. Охота, прерванная на рассвете веков, была готова начаться снова.

Память, вытканная из боли

Сны перестали быть снами. Они стали туннелями, порталами, разрывами в ткани реальности. Изабель ложилась спать в современной кровати под мягким пуховым одеялом, а просыпалась от собственного крика, вцепляясь пальцами в грубый холст простыней, пахнущих дымом и травами. Она не вспоминала — она проваливалась.

Запах. Это было первым и самым коварным. Запах воска и пыли в библиотеке замка вдруг сменялся густым ароматом горящего камина из грушевых поленьев и чего-то сладкого — медового пряника, который пекла старая Марта. Она оборачивалась, ожидая увидеть дородную женщиу в льняном чепце, но перед ней были лишь ряды старинных фолиантов в современной библиотеке Праги. Запах сводил с ума, вызывая тошнотворную, сладкую тоску под ложечкой.

Прикосновения. Она могла мыть посуду, и вдруг её запястье пронзала память — твёрдое, тёплое касание больших мужских рук, застёгивающих пряжку на тонком ремешке её браслета. Рук Алойэса, когда они были живы и полны крови. Она роняла тарелку, и звон разбитого фарфора сливался в её сознании со звоном разбитого кубка на каменном полу зала девятьсот лет назад. Её кожа голодала. Не по ласкам, а по тому конкретному прикосновению. По текстуре его ладоней — не холодных и идеально гладких, как сейчас, а живых, со шрамом от соколиной перчатки на сгибе большого пальца. Она ловила себя на том, что трёт собственное запястье, пока кожа не краснела, пытаясь вызвать хоть эхо того ощущения. Это было физической ломкой.

Звуки. Гул города за окном иногда стихал, и она слышала скрип телеги во дворе, лай собак, крик сокола. Или тихий, ровный голос, читающий ей вслух Овидия на латыни, пока она дремала, положив голову ему на колени. Она включала белый шум, музыку, подкасты — всё, чтобы заглушить это эхо. Но оно пробивалось сквозь любой звуковой барьер, тихое и настойчивое, как стук её собственного сердца.

Самое страшное началось после её возвращения из замка. Теперь, когда дверь в прошлое была приоткрыта сознательным признанием, воспоминания хлынули не обрывками, а полноводной, бурной рекой. Это были не красивые картинки. Это были приступы.

Она могла сидеть на совещании, слышать голос начальника о квотах и сроках, и вдруг её накрывало волной абсолютно иного чувства — всепоглощающей, безрассудной радости от быстрой скачки на лошади по осеннему лесу, ветра в лицо, смеха, вырывающегося из горла, и его фигуры впереди, обернувшейся к ней с улыбкой, в которой читалась такая же дикая свобода. Контраст был настолько мучителен, что слёзы наворачивались на глаза. Коллеги думали, что она переутомилась.

А потом была тоска. Не грусть, не печаль. Тоска — тяжёлая, свинцовая, осязаемая субстанция. Она заполняла лёгкие, вместо воздуха. Она сковывала конечности. Она просыпалась с ней по утрам и ложилась спать с ней же. Это была тоска по дому, которого не существовало. По времени, которое нельзя вернуть. По человеку, который был рядом, но при этом бесконечно далёк, потому что он был другим. Она тосковала по Алойэсу-человеку с его тёплой кожей и бьющимся сердцем. А перед ней был Алойэс-вампир, прекрасный и ужасающий, с любовью в глазах, которую она помнила, и с холодом тела, который её пугал.

Её собственная квартира стала клеткой. Современные вещи — компьютер, смартфон, стиральная машина — казались плоскими, бутафорскими. Её тянуло к камню, дереву, шерсти, к простым, натуральным материалам. Она поймала себя на том, что в Икее, выбирая новую полку, бессознательно искала взглядом дуб, а не ЛДСП.

Пик наступил ночью, через две недели после их разговора в склепе. Она лежала без сна, глядя в потолок, и вдруг её тело вспомнило боль. Не эмоциональную — физическую. Пронзительную, разрывающую боль в груди, ту самую, от когтя Казимира. Она вскрикнула, села на кровати, схватившись за грудную клетку. Сердце бешено колотилось, но боли не было — лишь жуткое, ясное эхо, отпечатанное в мышечной памяти её души. За болью пришло другое воспоминание — последнее. Его лицо, наклонённое над ней, искажённое горем и ужасом. Его руки, держащие её, тёплые от её крови. И его голос, сдавленный, разбитый: «Прости… прости меня, моя любовь…»

В этот момент Изабель поняла, что сходит с ума. Она не просто «вспоминала другую жизнь». Она жила в двух временах одновременно. Настоящее стало блёклой копией, а прошлое — болезненно яркой, навязчивой реальностью. И центром, осью этой реальности, её солнцем и её пыткой был ОН.

Жажда его была не эмоциональной. Она была физиологической, как голод, как жажда. Её тело, её душа, всё её существо кричало о его близости. Не о сексе, даже не о романтике. О присутствии. О том, чтобы видеть его силуэт в дверном проёме. Слышать его шаги по каменному полу. Чувствовать его взгляд на себе, даже холодный. Это была потребность удостовериться, что он есть, что он реальный, что этот кошмар разлуки в сотнях лет наконец-то закончился.

Она больше не могла этого выносить. Разум протестовал, кричал об опасности, о противоестественности всего этого. Но её душа, её древнее, израненное «я» было сильнее. Оно требовало своего.

В три часа ночи она вскочила с кровати, набросила на пижаму первое попавшееся пальто, схватила ключи от машины и выбежала из дома. Она ехала по пустынным дорогам, ведя машину почти автоматически, слезы текли по её щекам ручьями, но она даже не замечала. Её вело незримое тяготение, компас, вшитый в самое нутро.

Когда она снова вышла к подножию тропы, ведущей к замку, начался рассвет. Первые, бледно-розовые полосы на востоке. Для Алойэса это был час наибольшей уязвимости, час, когда он должен был скрываться в самых глубоких покоях. Но она не думала об этом.

Завеса миражей дрогнула перед её отчаянной, слепой решимостью и пропустила. Она бежала по тропе, спотыкаясь о корни, задыхаясь. Когда замок возник перед ней, огромный и чёрный на фоне светлеющего неба, она увидела фигуру на самой высокой башне. Там, где по всем законам ему не следовало быть.

Он стоял, прислонившись к каменной зубчатой стене, лицом к наступающему рассвету. Его фигура была напряжена, будто он стоял под шквальным ветром, хотя воздух был неподвижен. Он смотрел на солнце, которое должно было быть ему врагом.

Изабель, не помня себя, ворвалась в замок, взбежала по бесконечным лестницам, пока не выскочила на открытую площадку башни.

— Ты сошёл с ума! — выкрикнула она, задыхаясь. — Солнце!

Алойэс медленно обернулся. Его лицо было бледнее обычного, кожа почти прозрачной. На ней уже выступали лёгкие, дымчатые ожоги, будто от близкого жара. Но в глазах не было боли. Была та же бесконечная тоска, что пожирала её.

— Оно больше не страшнее, чем твое отсутствие, — сказал он просто.

Эти слова сломали последние преграды в ней. Она бросилась к нему, не думая о том, что он холодный, что он вампир, что рассвет опасен. Она вжалась в него, обвила руками, прижалась лицом к его груди, вдыхая знакомый, древний запах — холодного камня, старого пергамента и той неуловимой ноты, что была только его.

— Забери меня, — прошептала она, голос срываясь от рыданий. — Я не могу… Я не выношу этого. Эти воспоминания… они разрывают меня на части. Я тоскую по тебе так, как будто мы расстались вчера. Моя кожа помнит тебя. Моя душа кричит по тебе. Это больно, Алойэс. Это физически больно.

Он осторожно, словно боясь разбить, обнял её. Его руки дрожали.

— Я знаю, — его губы коснулись её волос. Голос был полон такой же агонии. — Я чувствую это каждый миг, каждую секунду, что ты не со мной. Девятьсот лет этой боли. И сейчас… сейчас она обоюдоострая. Я чувствую и свою, и твою.

— Я не хочу быть Изабель, которая тоскует по Элиане! — выкрикнула она, в отчаянии вцепившись в его рубашку. — Я хочу быть собой. Сейчас. С тобой. Но прошлое не отпускает. Оно тянет меня назад, в ту боль, в тот страх… и в ту любовь, которая была такой сильной, что от неё до сих пор болят шрамы.

— Шрамы затягиваются, — прошептал он. — Но только если их не ковырять снова и снова. Мы оба делаем это. Я — живя в этом замке-гробнице. Ты — пытаясь убежать от того, что является частью тебя.

Он отстранился, взял её лицо в свои ладони. Его пальцы были холодными, но прикосновение жгло её.

— Перестань бежать, Изабель. Прими это. Всю эту боль, всю эту память. Это твоя броня, а не твои цепи. Ты сильнее, чем думаешь. Сильнее, чем была тогда. Потому что теперь ты знаешь цену потери. И теперь у тебя есть я. Не как призрак, а как твой союзник. Твоя тень. Твоя вечность.

Он посмотрел на горизонт, где край солнца уже показался над горами. Дым от его кожи пошёл гуще.

— Мне нужно уйти. Но ты останешься. Здесь. В нашем доме. И мы будем вспоминать не для того, чтобы страдать. А для того, чтобы найти в тех воспоминаниях ключ к тому, как уничтожить Казимира раз и навсегда. Чтобы наша история наконец перестала быть трагедией и стала… легендой, которую мы пишем сами.

Он поцеловал её. В губы. Медленно, глубоко, с вековой страстью и нежностью, в которой смешались отчаяние и надежда. В его поцелуе был вкус древнего вина и горькой полыни, холод ночи и обещание утра. Изабель ответила ему с той же яростью, растворяясь в этом чувстве, позволяя ему сжечь всё — и боль, и страх, и сомнения.

Когда он исчез в тени башни, спасаясь от лучей, ставших уже опасными, она осталась стоять на ветру, встречая рассвет. Слёзы высохли. Внутри всё ещё ныло от тоски, но теперь это была знакомая, почти привычная боль, как боль в старом переломе при смене погоды. Она больше не была пассивной жертвой воспоминаний. Она была их хранителем. И воином.

Спустившись в библиотеку, она не стала листать древние фолианты о вампирах. Она села за стол, взяла блокнот и ручку и начала писать. Выписывать из себя всё, что приходило: обрывки диалогов, описания мест, имена, детали быта. Она создавала карту своего прошлого. Не чтобы утонуть в нём, а чтобы понять его топографию. Узнать врага. И понять, где в той прошлой жизни были их слабости, а где — нерастраченная сила.

Тоска не ушла. Она осталась, тихим, глухим фоном, вечным спутником. Но теперь у этой тоски была цель. И рядом, в тени замка, был тот, кто понимал её без слов. Кто ждал наступления ночи, чтобы снова выйти к ней и вместе продолжить их долгую, тёмную, бесконечно прекрасную дорогу домой. Дорогу друг к другу.

Обет, скреплённый кровью

Изабель писала до тех пор, пока пальцы не свела судорога, а в окнах библиотеки не проступила густая бархатная тьма. Замок ожил с заходом солнца. Тихие шаги слуг-призраков, шелест занавесей, зажжённые канделябры. Она сидела, уставившись на исписанные листы, и не слышала, как дверь открылась.

Он стоял на пороге. Возрождённый ночью. Ожоги с его кожи сошли, и он казался ещё более нереальным, скульптурным, наполненным тихой, сдержанной мощью. Но в его глазах бушевала буря. Та самая буря, которую он сдерживал столетиями.

Они смотрели друг на друга через комнату. Воздух сгустился, стал тягучим, как мёд, и заряженным, как перед грозой. Все слова, все планы, все разумные доводы испарились. Осталась лишь гулкая, невыносимая пустота между ними, которую нужно было заполнить. Немедленно.

Он сделал первый шаг. Не плавный, не грациозный. Порывистый, словно его тянула невидимая верёвка.

— Я не могу больше, — его голос был хриплым от напряжения. — Я пытался быть сильным. Разумным. Но каждый твой вздох, каждый стук твоего сердца… это пытка. И рай.

— Я знаю, — прошептала она, вставая. Блокнот упал на пол. — Я тоже.

Они встретились посередине зала, не в объятиях, а в столкновении. Его губы нашли её губы с жадностью утопающего. Это был не поцелуй, а утверждение, битва, молитва и проклятие одновременно. В нём была вся ярость девятисот лет ожидания и вся нежность, которую он копил для одной-единственной души во вселенной. Она отвечала ему с такой же яростью, впиваясь пальцами в его волосы, прижимаясь к нему всем телом, пытаясь стереть преграду из одежды, кожи, времени.

Он поднял её на руки, и её ноги обвили его талию. Они не шли, а почти парили по коридорам замка, сбивая со стен гобелены, не замечая ничего. Его покои были огромны, мрачны, с гигантской кроватью под балдахином из чёрного бархата. Он опустил её на шелковые простыни, и они на мгновение замерли, глядя друг другу в глаза.

— Последний шанс, Изабель, — его голос дрожал, клыки уже выступали, обнажаясь в предвкушении. — Прикажи остановиться, и я уйду. Я заточу себя в ледяную скважину на сто лет, но не трону тебя.

Она в ответ провела пальцем по его губам, коснулась острого кончика клыка. Капля алой крови выступила на её подушечке.

— Я не прикажу, — сказала она тихо и ясно. — Моя жизнь была тенью, ожиданием этой ночи. Возьми то, что всегда принадлежало тебе. Возьми меня. Всю.

С этого момента всё смешалось. Время перестало быть линейным. Прошлое и настоящее сплелись в единый клубок ощущений.

Его поцелуи были холодными, но там, где касались его губы, она вспоминала их тепло — на сгибе локтя, на шее, на внутренней стороне бедра. Он срывал с неё одежду, и его пальцы, холодные и сильные, вызывали в памяти прикосновения тех же рук, но тёплых, загорелых, с мозолями от меча. Она закрывала глаза, и видела не каменные своды, а полог шатра, натянутый под звёздами, и его лицо над собой, освещённое дрожащим пламенем свечи.

— Помнишь ли ты? — его шёпот разрывал тьму, горячий у неха уха, хотя его дыхание было холодным. — Помнишь, как мы сбежали из замка на летний праздник? Как танцевали с крестьянами у костра?

— Помню, — стонала она, когда его губы скользнули по её ключице. — Ты был в простой рубахе, и все думали, что ты наёмник…

— А ты была в платье служанки, и венок из полевых цветов спадал тебе на глаза… — его голос прервался, когда она вцепилась ему в плечи.

Они вспоминали вслух, бормотали обрывки фраз, смеялись сквозь слёзы и поцелуи. Каждое прикосновение было ключом, отпирающим сундук с памятью. Он целовал шрам на её колене (она упала с лошади в шестнадцать лет, и он сам обрабатывал рану), и она вспоминала его беспокойство, запах лечебных трав. Он проводил ладонью по её животу, и она вспоминала, как они мечтали о детях — мечтали тихо, с грустью, зная, что его проклятие не даст этому сбыться.

Они любили друг друга яростно, отчаянно, как будто пытались за одну ночь прожить все те годы, которые у них украли. Чтобы стереть память о насильственной разлуке, они творили новую память — о страсти, столь всепоглощающей, что её отголоски, они знали, будут жить в них вечно.

Но по мере того, как ночь достигала апогея, в его ласках появилась нотка отчаяния. Горечь. Ярость против времени, против судьбы, против собственной природы. Он держал её, прижимал к холодной груди, и она чувствовала, как его тело напряжено до дрожи.

— Я не переживу твоей смерти во второй раз, — прошептал он в темноту, его лицо было скрыто в её волосах. — Я сойду с ума. Я стану тем чудовищем, которым всегда боялся стать.

— Ты не позволишь мне уйти, — ответила она, целуя его веко. — Ты никогда не позволял мне уходить по-настоящему.

И тогда наступил момент. Они лежали, переплетённые, сердце Изабель бешено колотилось, приливая кровью ко всей поверхности кожи. Её шея, её вена, пульсирующая у самой поверхности, была так близко к его губам. Он замер, вдыхая этот аромат — аромат её жизни, её души, её смертной, хрупкой, драгоценной сущности.

Он боролся. Видно было, как сведены его челюсти, как дрожат мышцы спины. Он оторвался от неё, пытаясь отползти, сжав голову руками.

— Нет… я не могу… я не стану твоим палачом…

Но она сама подошла к нему. Встала на колени перед ним, взяла его лицо в ладони. В её глазах не было страха. Была абсолютная, совершенная любовь и решимость.

— Ты не мой палач, — сказала она твёрдо. — Ты мое спасение. Ты мой вечный рассвет. Сделай это, Алойэс. Освободи нас обоих. Дай нам вечность.

И в его глазах что-то надломилось. Девятьсот лет сдержанности, контроля, страха — всё рухнуло перед этим взглядом, перед этой готовностью. В нём взыграло не только желание вампира, но и яростная, всепобеждающая любовь мужчины, который больше не мог терять.

С тихим, похожим на стон рыком он притянул её к себе. Его взгляд стал тяжёлым, гипнотическим, золотые искры в глазах закружились, словно в водовороте.

— Смотри на меня, — приказал он мягко, но непререкаемо. — Дыши ровно. Не бойся. Я с тобой.

Она не отводила глаз. Видела, как его лицо приближается. Чувствовала холод его дыхания на коже. И затем — укол. Острый, точный, почти хирургический. Не та грубая, разрывающая боль, что причинил Казимир. Это был пронзительный, почти эротический спазм, от которого всё её тело выгнулось в дугу. Вскрик застрял в горле, превратившись в прерывистый стон.

Сначала было больно. Потом боль отступила, сменившись странным, волнующим теплом, расползающимся из места укуса. Он пил. Медленно, глубоко, с тихими звуками наслаждения, которые вибрировали у неё в самой кости. Она чувствовала, как жизнь, тепло, сила уходят из неё вместе с кровью. Её мир сужался до его лица, до его губ на её шее, до его рук, держащих её, не дающих упасть.

Наступили видения. Яркие, стремительные. Не только Элиана. Она увидела себя ребёнком в этом веке, подростком, студенткой. Все радости, все печали её нынешней жизни пронеслись перед её внутренним взором, будто прощаясь. Она увидела лицо матери, смех отца… и поняла, что это действительно прощание. Смерть.

Но вместе с отступающей жизнью приходило и другое. Чувство невероятной близости. Она чувствовала его. Его голод, его восторг, его бездонную любовь, его ужасающий страх причинить ей боль. Их сознания на миг слились в одно. Она была им, а он — ею.

Когда её сердце начало замирать, биться едва слышно, он оторвался. Его губы были алыми. В его глазах стояли слёзы — кровавые, густые слёзы вампира. Он поднёс своё запястье к острым клыкам, вспорол кожу и прижал рану к её безвкусно приоткрытым губам.

— Пей, моя любовь, — прошептал он, и в его голосе была мольба. — Вернись ко мне. Навсегда.

Первая капля его крови коснулась её языка. Вкус был ошеломляющим. Медь, сила, темнота, мощь веков, тоска по солнцу, ярость бури, тишина библиотек… и любовь. Бесконечная, неизмеримая любовь. Она захрипела и инстинктивно припала к его руке, впиваясь губами в рану, жадно глотая живительный, чёрный эликсир.

Её тело затряслось в конвульсиях. Клетки умирали и перерождались. Кости ломались и собирались заново, становясь прочнее. Свет, который горел внутри неё как душа смертной, не погас, а преобразовался — стал холодным, устойчивым, внутренним пламенем, не нуждающимся в солнце.

Боль была вселенской. Она горела изнутри. Она кричала, но звук терялся в его плече, в которое она впивалась зубами, уже чувствуя, как её собственные клыки удлиняются, прорезая дёсны. Он держал её, качал, как ребёнка, шептал на забытых языках слова утешения, клятвы, заклинания защиты.

Процесс занял остаток ночи. Когда конвульсии стихли, она лежала без сил, облитая чем-то тёмным и липким — потом, кровью, выходившими токсинами смертной жизни. Она была ледяной. И не дышала.

Он с трепетом смотрел на неё. На её кожу, ставшую фарфорово-белой и гладкой. На ресницы, казавшиеся ещё чернее на этом фоне. На грудь, которая не поднималась.

И тогда её глаза открылись.

Радужка, раньше тёплого карего оттенка, теперь была цветом тёмного янтаря, почти золотой, и светилась изнутри собственным, призрачным сиянием. В них не было ни паники, ни страха. Было спокойное, бездонное понимание. Она увидела мир в новом свете — буквально. Темнота комнаты отступила, всё было видно с кристальной, до мучительности чёткой детализацией. Она слышала биение сердца мыши за стеной, шорох падающей пыли, тихий, отчаянный стук его собственного небьющегося сердца.

Он замер, боясь пошевелиться.

Она медленно подняла руку, разглядывая её. Кожа была безупречной. Старые шрамы, родинки — всё исчезло. Сила, текущая по жилам, была опьяняющей. Она села. Движения были непривычно плавными, точными, полными скрытой мощи.

Изабель повернула к нему лицо. Их взгляды встретились. Века тоски, боли, поисков и страха — всё осталось позади. Теперь перед ними была только бесконечная дорога ночи. Вдвоём.

Она открыла рот, чтобы что-то сказать. Первое слово в её новой, вечной жизни.

— Алойэс, — произнесла она, и её голос звучал иначе — чуть ниже, с лёгким, музыкальным эхом, как звук в пустой раковине.

На его имя, сказанное этим новым голосом, он содрогнулся всем телом. И тогда она улыбнулась. И в этой улыбке была и нежная Элиана, и решительная Изабель, и теперь — что-то третье. Вечное.

Он притянул её к себе, и их лбы соприкоснулись. Никаких слов больше не было нужно. Они чувствовали друг друга на уровне, недоступном смертным. Их связь, и так сильная, теперь стала абсолютной, кровной, неразрывной.

Рассвет снова заалел за горами. Но теперь они встретили его вместе, стоя у того же окна на башне. Солнечный свет больше не жёг её. Он казался далёким, красивым, но чужим фейерверком. Её мир, её солнце, её вечный день и ночь — был здесь, рядом, держал её за руку.

Они обрели друг друга. Ценой смерти. Ценой бессмертия. Ценой, которую оба были готовы заплатить. Теперь они были не влюблёнными, разлучёнными временем, а союзниками. Воинами. Целителями ран друг друга. Им предстояло научиться жить заново, с новой силой, новыми правилами. И найти того, кто когда-то разлучил их, чтобы предъявить ему счёт — счёт, который наконец-то можно было оплатить сполна.

Их история не закончилась. Она только началась. И первая глава этой новой, тёмной и прекрасной вечности, называлась «Кровное обещание».

Голод и нежность вечной ночи

Первые недели были странным, болезненным карнавалом, где восторг смешивался с отвращением, а любовь — с первобытным ужасом.

Привыкание.

Мир обрёл неестественную чёткость. Изабель могла разглядеть пылинки, пляшущие в луче лунного света за сто шагов, слышать шёпот сов в лесу за милю. Это было ошеломляюще. Она шла по замку, и её новые чувства атаковали её: запах сырости веков, мириады ароматов от воска, пыли, дерева, металла, шерсти ковров — всё разделялось на отдельные, мощные ноты, каждая из которых могла вызвать воспоминание или тошноту. Она слышала, как бьются сердца немногочисленных слуг — людей, нанятых из глухих горных деревень, знавших старые легенды и предпочитавших не задавать вопросов. Этот звук, ровный, живой, ритмичный, сначала завораживал, а потом начинал раздражать, как навязчивый стук.

Собственное тело было чужим. Сила, приходящая от простого движения, была опьяняющей и пугающей. Она случайно согнула ручку массивного дубового кресла, просто оперевшись на неё. Её движения стали слишком быстрыми, слишком плавными. Она пыталась вести себя «как человек» — специально замедляла шаг, делала вид, что дышит, но это требовало невероятной концентрации. И она была холодной. Вечно холодной. Даже когда Алойэс обнимал её, их объятия были объятиями двух мраморных изваяний, согреваемых лишь внутренним пламенем их страсти.

Солнце. Его свет теперь вызывал не боль, а глубокий, инстинктивный дискомфорт, как оглушительный шум для чувствительного слуха. Дневной свет казался плоским, выцветшим, лишённым тайны. Истинная красота открывалась ночью, когда мир тонул в серебристо-чёрных тонах, а звуки обретали глубину. Она поняла его вечную тоску по рассвету — не как по свету, а как по символу потерянной жизни, по контрасту, который делал ночь осознанной.

Голод.

Это было хуже всего. Голод был не в желудке. Он был во всём теле. Он начинался как лёгкий зуд в горле, перерастающий в сухое, жгущее ощущение, будто она неделю шла по раскалённой пустыне. Потом в висках начинал стучать молот, и каждый звук — особенно стук сердца, дыхание, пульсация крови в живых существах — становился невыносимо громким, навязчивым.

Запахи. О, запахи! Запах человека, приехавшего с провизией из деревни, ударял в ноздри, как удар кулака. Не просто запах пота и кожи. А аромат самой жизни — тёплый, сложный, пряный. Он вызывал слюноотделение, которое было мучительно сладким и горьким одновременно. Её клыки сами собой выступали, напрягались дёсны. В глазах мутнело, мир сужался до одного желанного объекта — живой, пульсирующей шеи.

Первая охота была кошмаром. Алойэс взял её с собой в глухой лес, подальше от людей. Они вышли на одинокого путника — бродячего торговца, спавшего у своей повозки. Алойэс показал ей, как подойти бесшумно, как наложить лёгкий гипнотический взгляд, чтобы успокоить жертву, как выбрать место укуса.

— Не забирай всё, — прошептал он, его голос был бархатным, но твёрдым. — Возьми ровно столько, чтобы утолить жажду. И оставь воспоминание о хорошем сне.

Изабель подошла. Дрожала вся. Запах мужчины был одуряющим. Его сонное, загипнотизированное лицо, открытая шея… Она впилась клыками, и первая струя горячей крови хлынула ей в рот. Вкус был… божественным. И ужасающим. Это был не просто напиток. Это был взрыв жизни, энергии, эмоций, памяти самого человека — смутные образы его дома, запах хлеба из детства, усталость от дороги. Она пила, и её охватывало чувство эйфории, всемогущества, пьянящей близости к этому незнакомцу. И тут же — волна чудовищного стыда, отвращения к себе. Она оторвалась, едва не зарыдав, с алыми слезами на глазах. Алойэс поймал её, прижал к себе.

— Тихо, моя любовь. Это наша природа. Наша тьма. Но мы можем управлять ею. Мы не должны становиться монстрами.

Она рыдала, обвившись вокруг него, чувствуя, как новая сила растекается по её жилам, а душа кричит от профанации. Утолённый голод приносил ясность и новую волну горя. Она оплакивала свою человечность, свою простую, смертную жизнь, где запах крови был угрозой, а не вожделением.

Нежность и сладострастие.

Но в этой тьме было и спасение. Их связь после превращения стала абсолютной. Они чувствовали колебания настроения друг друга, как лёгкий ветерок на коже. Голод одного отзывался лёгким позывом у другого. Боль — эхом.

Их ночи теперь длились вечность, и они проводили их, исследуя новые грани своей любви. Страсть, и раньше пламенная, теперь обрела сверхъестественную глубину и выносливость. Они могли часами просто лежать, переплетённые, не двигаясь, общаясь без слов, мыслями и ощущениями. Их холодная кожа, лишённая смертного тепла, обострила другие чувства. Малейшее прикосновение — проведение пальцем по внутренней стороне запястья, губы, едва касающиеся ключицы — вызывало целые симфонии ощущений, резонирующих в их бессмертной сущности.

Они открыли эротизм в скорости. Игра в погоню по бесконечным коридорам и крышам замка, где они были двумя тенями, мелькающими в лунном свете, прежде чем сойтись в стремительном, яростном объятии где-нибудь на краю башни. Сила позволяла им принимать невозможные позы, подолгу замирать в момент наивысшего напряжения, растягивая удовольствие до бесконечности.

Но самой пронзительной была нежность. После приступов голода и самоотвращения Изабель особенно жаждала её. Алойэс, знавший эту боль веков, был бесконечно терпелив. Он мог мыть её алые слезы, смывать следы чужой крови с её губ, не говоря ни слова, просто глядя на неё глазами, полными понимания и разделённой вины. Они купались в ледяном горном озере под звездами, и он расчёсывал её длинные, теперь идеально гладкие и прохладные волосы.

Они читали друг другу вслух в библиотеке — старые любовные поэмы и новые романы, и его низкий голос, звучащий в полной тишине (им больше не нужно было дышать между фразами), был самой сладкой музыкой.

Он учил её танцевать старинные танцы — не так, как смертные, а так, как могли только они: с невесомой грацией, замирая в прыжке, кружась так быстро, что платья превращались в туман. Изабель смеялась своим новым, серебристым смехом, и этот звук был для Алойэса дороже всех сокровищ мира.

Иногда, в самые тихие предрассветные часы, её накрывала волна тоски по простым вещам. По вкусу шоколада. По ощущению солнечного тепла на лице. По возможности просто уснуть. Тогда она плакала кровавыми слезами, а он держал её, качал, как ребенка, и пел старые колыбельные на забытом языке, гладя её по спине.

— Я забрал у тебя мир, — говорил он с невыразимой скорбью.

— Ты дал мне вселенную, — отвечала она, прижимаясь к его груди. — И себя. Это справедливый обмен.

Однажды ночью, после особенно сладострастного и нежного единения, они лежали на мехах перед камином в его покоях. Изабель рисовала пальцами причудливые узоры на его груди.

— Я больше не чувствую себя ни Изабель, ни Элианой, — задумчиво произнесла она. — Я… иная. Та, кто любит тебя. Этого пока достаточно.

— Этого более чем достаточно для моей вечности, — он поймал её руку и прижал к губам. Его янтарные глаза светились в полумраке. — Мы создаём новую легенду, моя любовь. Не о потере. А о том, как любовь может быть настолько сильной, что переживёт даже смерть, перепишет даже проклятие.

И в этой тишине, в этом замке, ставшем им и убежищем, и тюрьмой, и колыбелью их новой жизни, они находили хрупкое равновесие. Между голодом и насыщением, между страстью и нежностью, между памятью о том, кем они были, и реальностью того, кем они стали.

Их обучение продолжалось. Но теперь Изабель училась не только защищаться. Она училась владеть своей новой силой, своим голодом, своими чувствами. Она училась быть вампиршей не такой, как Казимир — хищницей, получающей удовольствие от страха, — а такой, как Алойэс: хранительницей, существом, чья тьма охраняла островки света — свет их любви, свет памяти, свет той человечности, которую они решили носить в себе не как слабость, а как выбор.

А где-то в мире, в тени больших городов, древнее зло почуяло не только знакомый свет, но и рождение новой, равной силы. И поняло, что игра только начинается. Но теперь у Алойэса не было слабого места. Теперь у него был союзник. Его вечная любовь. Его тень и его свет. Его Изабель.

Свет и тень прогресса

Тишину их уединения нарушил неожиданный звонок. Не по телефону — такие вещи Алойэс презирал. Через зеркало в его кабинете. В серебристой поверхности появилось лицо мужчины в очках, с усталыми, умными глазами. Доктор Ланс. Голос звучал слегка приглушенно, как из тоннеля.

— Граф. Проблема в секторе «Генезис». Контрольный образец… мутировал. Преодолел платиновые барьеры. Мы изолировали лабораторию, но нужны ваши решения. И ваши… уникальные способности для оценки угрозы.

Алойэс, который в этот момент учил Изабель читать венецианские шифры XVI века, не изменился в лице. Лишь веки чуть дрогнули.

— Через три дня. Подготовьте все данные.

Зеркало потускнело.

Изабель подняла вопросительный взгляд. Она знала, что у него есть дела, интересы в мире. Но «сектор „Генезис“» звучало зловеще.

— Что происходит?

— Пыль в шестерёнках моего маленького… благотворительного проекта, — он отложил перо. — Мне нужно ехать. И ты поедешь со мной.

Он не спрашивал. Он констатировал факт. Теперь они были единым целым, и разлука, даже краткая, была немыслима. Изабель почувствовала не страх, а щемящее любопытство. Увидеть мир, который он создал за века.

Они отправились в путь не на машине и не на самолёте. Он привёл её в подземные гроты под замком, где в искусственном озере стояло длинное, низкое судно из чёрного матового металла, похожее на тень барракуды. Внутри — спартанский комфорт, кожаные кресла, экраны. И никаких окон.

— Наш собственный поезд, — усмехнулся он, запуская почти бесшумные двигатели. — Тоннели и подводные пути, построенные за несколько столетий. Мы будем в Швейцарии к полуночи.

Путешествие было похоже на волшебный сон. Они мчались в полной темноте, и Алойэс, отложив дела, посвятил это время ей полностью. В каюте, отделанной тёмным деревом, он рассказывал истории о тех местах, что оставались над их головами. А потом их страсть, обострённая скоростью и тайной пути, находила выход в бесконечных, изобретательных ласках. Они любили друг друга на узкой койке, пригвождённые к месту рёвом тоннельного ветра, и это было похоже на падение в звёздную бездну.

Их пунктом назначения оказалась не серая лабораторная коробка, а изящное, почти невидимое в ландшафте здание, встроенное в склон альпийской горы. Стекло и сталь, но линии были мягкими, повторяющими изгибы скал. Вывеска гласила: «Фонд Аурелиус. Исследования в области продления жизни и клеточной регенерации».

— Аурелиус? «Золотой»? — удивилась Изабель.

— Ирония, — сухо заметил Алойэс. — И намёк на алхимию. Вход для смертных.

Внутри царила атмосфера стерильного, дорогого спокойствия. Учёные в белых халатах, тихие разговоры, запах антисептика и кофе. Их встречали с почтительным, но не раболепным почтением. Доктор Ланс провёл их через ряд проверок — сканирование сетчатки, генетический скан у порога лифта, который спускался вниз, в самое сердце горы.

— Фонд Аурелиус, — начал объяснять Алойэс по дороге, — это моя попытка… понять. Поставить диагноз самому себе. И, возможно, помочь. Я вкладывал ресурсы в медицину, биологию, генетику. Под видом исследований старения и редких заболеваний мы изучаем феномен вампиризма на клеточном, генетическом, вирусном уровне.

Лифт открылся в просторном, похожем на собор зале с прозрачными стенами. За ними кипела жизнь лабораторий. Изабель замерла.

В одной из лабораторий ребёнок, бледный, с трубками в теле, но улыбающийся, играл на планшете. На мониторах рядом пульсировали здоровые, ровные ритмы его недавно отказавших органов.

— Лейкемия в терминальной стадии, — тихо сказал доктор Ланс. — Наша ретровирусная терапия, разработанная на основе изучения вампирской регенерации, перезапустила его кроветворную систему. Он живёт.

В другой секции пожилой мужчина с болезнью Паркинсона с поразительной точностью собирал сложный пазл. Его руки не дрожали.

— Нейростимуляторы и терапия стволовыми клетками, вдохновлённые нейропластичностью нашего… «субъекта Ноль».

Изабель смотрела, и её охватывало смятение. Гордость. Её Алойэс, тёмный граф ночи, стоял у истоков этого света, этой надежды. Он спасал жизни.

— Почему? — выдохнула она.

— Потому что я не Бог и не дьявол, — ответил он, глядя на ребёнка за стеклом. — Я — аномалия. И аномалия может нести не только смерть. Эти люди… они платят за моё проклятие своими шансами. Это кажется справедливым.

Но затем доктор Ланс повёл их глубже. В зоны с другим уровнем доступа. Здесь атмосфера менялась. Было холоднее, тише. В герметичных боксах, заполненных розоватой жидкостью, плавали странные, пульсирующие ткани — искусственно выращенные органы, но с неестественным, перламутровым отливом.

— Проект «Феникс». Биосинтетические импланты с ускоренной регенерацией. Для военных, — пояснил Ланс без эмоций.

А потом они вошли в помещение, похожее на банковское хранилище. Стойки из тёмного дерева, мягкое освещение. На полках, как дорогие вина, стояли ампулы и флаконы с жидкостью разных оттенков — от рубиново-алого до почти чёрного с золотыми искрами. Каждая была снабжена биркой с датой, кодом и… описанием вкуса.

«Образец 47-Δ. Группа AB, жен., 28 л. Носитель гена FOXP2 (музыкальный абсолютный слух). Вкусовые ноты: черная смородина, трюфель, нота апельсиновой цедры и… легкая меланхолия».

Изабель почувствовала, как по спине пробежал холодный, тошнотворный жар. Голод, всегда дремавший на периферии, встрепенулся и заурчал. Это была кровь. Но не просто кровь. Это были шедевры.

— Что… это? — её голос прозвучал чужим.

— Коллекция «Эликсир», — ответил Алойэс, и в его тоне впервые прозвучала неловкость. — Побочный продукт исследований. Мы научились не только лечить, но и… культивировать. Выделять определённые свойства, вкусы, эмоциональные оттенки из донорского материала. Безвредно для донора, разумеется. Это… хобби для определённого круга ценителей. И источник финансирования для остальных проектов.

«Хобби. Ценители.» У неё в голове зазвучал его голос из далёкого прошлого, описывающий коллекцию редких вин. Тот же подход. Та же эстетизация. Но предмет теперь был не виноградный сок, а сама жизнь, сама душа, разлитая по флаконам.

— Вы продаёте… людей? Их сущность? — прошептала она.

— Нет. Мы продаём опыт. Крайне специализированный и этически чистый продукт, — вмешался доктор Ланс. — Все доноры — добровольцы, прошедшие строгий отбор. Они прекрасно оплачиваются. Это как сдать редкую плазму. Только… с более сложным профилем.

В этот момент сработала тревога. Приглушённая, но настойчивая. На экране у Ланса замелькали данные. Его лицо побледнело.

— Сектор «Генезис». Образец вырвался из карантина. Он… он поглотил двух охранников. Биомасса увеличивается.

Алойэс мгновенно преобразился. Из задумчивого аристократа он превратился в хищника, полководца. Его глаза загорелись холодным золотым огнём.

— Изолируйте уровень. Отключите вентиляцию. Я иду. Изабель, ты останешься здесь.

— Нет, — сказала она твёрдо. Голод, смятение, этический ужас — всё отступило перед непосредственной угрозой. Перед его угрозой. — Ты сказал, мы партнёры. Мы вместе.

Он посмотрел на неё, оценивая. Увидел в её янтарных глазах не панику новичка, а решимость воина. Ту самую сталь.

— Хорошо. Но делай, что я скажу.

Их провели к тяжелой герметичной двери. За ней был коридор, освещенный аварийным красным светом. В воздухе висел сладковатый, химический запах и… запах страха, боли и чего-то чужеродного, металлического.