Бесплатный фрагмент - Тень Велеса

Предисловие

Сказки — это не то, что случилось. Это то, что могло бы случиться, если бы мы посмели прислушаться к шёпоту корней

Эта история выросла из трещин между мифами и забытыми обрядами. Она о том, как свет рождается в самой густой тьме, а боги плачут, глядя на свои творения. Ярина — не героиня в привычном смысле. Она — мост между Явью и Навью, между человеческим и божественным, между любовью и яростью. Её путь — это не поиск силы, а попытка понять, что делает нас живыми: память, долг или право на ошибку.

Здесь вы не найдёте однозначных ответов. Славянские духи в этой книге — не декорации, а живые сущности с голодом и болью. Русалки требуют платы за правду, Леший танцует под свою дудку, а Кощей… Кощей — это зеркало, в котором каждый видит свой страх.

Перед вами — история о том, как сгореть, чтобы стать светом. Как обнять тень, чтобы найти себя. И как даже боги могут быть спасены теми, кого они когда-то предали.

Когда последняя звезда погаснет, спроси у ветра — он помнит всё.

Зов Триглава

Деревня Мшары была похожа на старую рану земли — затянувшуюся, но не забывшую боли. Избы, покосившиеся под тяжестью веков, стояли, будто чёрные зубы в челюсти болота. Их стены, поросшие лишайником, дышали сыростью, а крыши, укрытые мхом, шептались с дождём на языке капель. Здесь даже воздух был другим: густым, как кисель, пропитанным запахом гниющих корней и горькой полыни. Ветер, пробираясь меж изгородей, свистел сквозь щели, словно насвистывая ту самую мелодию, что кружилась в хороводах древних, когда люди ещё понимали речь земли.

Ярина шла по тропинке к кринице, босые ноги вязли в холодной грязи. Её серебряные волосы, спрятанные под платком цвета пожухлой крапивы, отливали сизым даже в темноте — мать называла это «проклятием Велеса». «Лунные нити в косах — метка подземного царя», — шипела она, стирая в пепел последнее зеркало. Теперь Ярина носила грубый холст и козий пояс, туго стягивающий талию, словно удавка. Но ночами, когда Мшары засыпали под храп свиней, она сбрасывала платок и бежала к ольхам у реки — слушать, как корни деревьев гудят, словно струны гигантских гуслей, зарытых в землю.

Сон пришёл к ней в час, когда луна, красная от дыма дальних пожаров, пряталась за тучами. Ярина лежала в сеннике, укрытая дерюгой, пахнущей овечьей шерстью и тоской. И вдруг — запах. Медный, как кровь на языке, сладковатый, как перезрелая бузина. Пол под ней затрещал, застонал, будто старуха, ворочающаяся на смертном одре. Она открыла глаза — и увидела «их».

Два уголька, горящих в темноте. Не пламя — саму тьму, сжатую в раскалённые шары. Чёрный бык заполнил собой всю избу: рога, похожие на изогнутые серпы, кольцо в переносице, звенело, как колокольчик на шее утопленницы. Его шкура была не шкурой — живой тенью, струящейся по полу, а из ноздрей вырывался пар, пахнущий серой и мокрыми камнями подземелий. 

— Отец… — выдохнула она, и язык прилип к нёбу, будто обожжённый морозом.

Бык взревел. Звук разорвал мир: стены избы поплыли, как смытые дождём краски, пол стал жидким, а Ярина — маленькой, как букашка в ладони стихии. Копыто ударило в доски, оставив трещину в форме трёх сплетённых лун — знак Триглава. Она вжалась в угол, сжимая в кулаке нож-чекушу (подарок Агафьи-знахарки, выточенный из кости лютого волка). Но чудовище уже таяло, растворяясь в воздухе, как дым от пепла. На полу осталось только пятно — чёрное, маслянистое, пульсирующее.

Утро началось с тишины. Не той, что бывает перед грозой, а мёртвой, густой, как смола. Ярина вышла на крыльцо, и сердце её сжалось. На каждом пне, на каждом камне у реки сидели «они». Лесовики в плащах из папоротниковых листьев, шелестящих, как пергамент. Банники с глазами, как угли в печной трубе. Русалки с волосами из тины, стекающими по спинам зеленоватыми ручьями. Даже домовой, которого она подкармливала крошками, сидел на заборе, держа в лапах свой веник, как копьё. 

— Граница… — заскрипел древний дуб у околицы, поворачивая к ней сучья, будто руки с кривыми пальцами. Кора на его стволе треснула, обнажив красноватую плоть, как рана. — «Меж Явью и Навью — паутина. Велес спит. Его тень рвёт нити. Ты — последний узел. Иди, дитя трёх дорог, пока змеи Нави не высосали солнце».
Ярина прижала ладонь к груди. Под кожей, там, где должно биться сердце, пульсировало что-то тёмное, тяжёлое — печать отца. Мать пыталась выжечь её раскалённой солью, но знаки лишь глубже въелись в плоть, как корни в камень.

Ветер донёс запах — сладковатый, как гниющие яблоки, и резкий, как железо. Дыхание Нави. Оно обвило её шею, просочилось под одежду, заставив содрогнуться. 

— Куда? — крикнула она, но духи уже рассыпались. Лесовики превратились в сухие листья, русалки — в пену на воде, банники — в клубы пепла.

Только старая ива у криницы, та самая, что когда-то укрыла её мать в родах, протянула ветвь. На восток. Туда, где небо по утрам кровоточит зарей. Туда, где спят боги, завернувшись в плащи из забытых молитв.

Ярина вернулась в избу. В углу, под половицей с вырезанным знаком Макоши, лежала материна вышиванка. Та самая, с узорами, которые меняли цвет при лунном свете: волчьи клыки становились серебряными, а звёзды — кроваво-красными. Она надела её, и ткань, холодная, как змеиная кожа, обвила тело. 

— Прости, мама, — прошептала она, швырнув платок в печь. Огонь жадно лизнул ткань, и в дыму на миг возникло лицо — худое, измождённое, с глазами, как две провалившиеся в череп луны. Мать. Та самая, что умерла, сжимая в руках ножницы, чтобы «отрезать дочери божественную нить».

На пороге Ярина обернулась. В пустой избе, где даже тараканы боялись шелестеть усиками, на полу всё ещё пульсировал чёрный знак. Три круга. Три мира. Три ловушки. 

— Я иду, отец.
Дверь захлопнулась сама, будто невидимые руки торопили её. А где-то вдали, за лесом, завыл волк — длинно, тоскливо, словно хоронил последнюю надежду.

Кровь и полынь

Река Смердячая извивалась, словно змея, проклятая богами. Её воды, густые, как расплавленная смола, глухо булькали, выплёвывая на берег обломки костей и гниющие водоросли. Воздух здесь был тяжёл, пропитан запахом медного дыма и разложения — будто сама смерть выдохнула последний вздох и застыла в нём. Ярина стояла на краю обрыва, впиваясь пальцами в посох. Её серебряные волосы, выбившиеся из-под платка, светились в полумраке, как северное сияние над болотной топью. «Мать называла их петлёй на шее», — вспомнилось ей. Теперь эта петля превратилась в удавку.

Лодка появилась внезапно — не из воды, а из самой тени. Её каркас был сплетён из реберных костей, скреплённых жилами, а вместо вёсел торчали кривые сучья, обмотанные женскими косами. На носу, словно фигурка на страшной ладье Харона, восседала мавка. Её тело, полупрозрачное, как лёд на лужах ранней весной, переливалось синевой. Лицо — маска из ила с прорезями для глаз, где горели два уголька, вырванных из пепла забытых костров. 

— Переправлю, Велесова дочь, — проскрипела русалка, и её голос звучал, как скрип гробовой крышки. — Но дай то, что блестит под твоим грязным платком.
Ярина ощутила, как под кожей заныла печать отца — чёрные знаки, выжженные судьбой. Она медленно сняла платок. Серебряные пряди рассыпались по плечам, и мгновенно воздух наполнился гулом — будто рой пчёл закружился вокруг неё. Это духи проснулись. 

— Локон? — спросила Ярина, стиснув зубы.

Мавка зашипела, вытягивая шею, как голодная цапля. 

— Не просто локон! — её пальцы, длинные и скользкие, как угри, сомкнулись в жесте жадности. — Дай ту прядь, что растёт у виска. Там спит сила твоего отца… и твой страх.
Ярина вздрогнула. Ветер донёс до неё звук — сухой треск веток, будто что-то огромное, костяное, пробиралось сквозь чащу. Кощей. Его имя прокатилось эхом в её груди. 

— Бери, — выдохнула она, и голос сорвался в шепот.

Мавка впилась ногтями в прядь. Боль ударила, как молния — не по коже, а по самому нутру, будто кто-то вырывал кусок души. Локон, отсечённый невидимым серпом, упал в воду и превратился в змею. Не простую — слепую, с чешуёй из лунных бликов и глазами, как две застывшие слезы. Русалка схватила её и нырнула, оставив после себя лишь круги на воде, красные, как кровь.

Лодка затрещала, призывая сесть. Ярина ступила на костяной каркас, и холод пронзил ступни, словно она встала на лезвия. Посреди реки вода внезапно застыла. Из глубины поднялись они — утопленники с раздутыми лицами, облепленными пиявками. Их пальцы, белые и скрюченные, цеплялись за борта, а рты, полные тины, шептали хором: 

— Она обманула… Теперь ты наша…
Ярина ударила посохом по воде. Чертополох на нём вспыхнул лиловым огнём, и тени отпрянули с визгом. Она прыгнула на берег острова, а лодка рассыпалась, словно ей отказали в праве на существование.

Капище Морены встретило её ледяным дыханием. Деревья вокруг стояли голые, их ветви скрючены в немом крике, а кора покрыта инеем, будто слёзы, застывшие на щеках великана. В центре возвышался алтарь — глыба синего льда, пронизанного жилами мерцающего кварца. На нём лежали дары: замёрзшие ягоды, ржавые кинжалы с рукоятями из человеческих костей, и череп ворона с изумрудными глазами. Ярина протянула руку, но лёд алтаря вдруг вздрогнул, и из него вырвался голос: 

— Не прикасайся, дитя трёх миров, — прошипел лёд голосом Морены, колким, как зимний ветер. — Ты пахнешь надеждой… а это здесь гниёт быстрее мяса.
Ярина отпрянула, но поздно. Из-за алтаря, словно тень, отделившаяся от ночи, вышел Кощей. Его фигура была неестественно высокой, словно его кости вытягивали на дыбе. Лицо — маска из пергаментной кожи, натянутой на череп, с губами, сшитыми чёрными нитями. Глаза… нет, не глаза — дыры, где копошились черви, светящиеся ядовито-зелёным. Он был облачён в плащ из спутанных волос, а в руке сжимал посох, увенчанный кристаллом, внутри которого билось чьё-то сердце. 

— Мавка взяла твою силу, но забыла сказать: — Кощей заговорил, и его слова обволакивали, как паутина. — Теперь ты видишься мне даже сквозь века.
Он шагнул вперёд, и земля под ним зацвела чёрными одуванчиками, рассыпающимися прахом при каждом шаге. 

— Кровь Велеса… — Кощей провёл языком по губам, и язык оказался раздвоенным, как у змеи. — Она растопит последнюю печать. Ты станешь ключом… а я — дверью.
Ярина рванулась к алтарю, хватая нож изо льда, что лежал среди даров. Лезвие обожгло пальцы, но она сжала его крепче. Кощей взмахнул посохом, и из-под земли вырвались тени — худые, с когтями, как серпы. Они впились в её ноги, цепляясь за плоть, но Ярина ударила ножом в лёд алтаря.

Треск. Грохот. Алтарь раскололся, и из трещин хлынула вода — чёрная, густая, с шипением растворяющая всё на своём пути. Кощей зарычал, отступая, а Ярина бросилась прочь, чувствуя, как холод клинка Морены проникает в вены. 

— Я найду тебя! — его крик нёсся за ней, как стая ворон. — Твоя кровь уже поёт моё имя!
Она бежала, не разбирая пути. Лёд в руке таял, оставляя на ладони шрам — синий, в форме трилистника. Где-то впереди, сквозь чащу, пробивался свет. Но силы покидали её. Локон, отданный мавке, оставил пустоту — будто вырвали кусок лёгкого.

Под корнями поваленной ели Ярина нашла убежище — нору, пахнущую грибами и страхом. Завернувшись в плащ, она прижала к груди серебряную прядь — ту, что случайно уцелела. В темноте светились её волосы, как карта звёздного неба. 

— Прости, отец… — прошептала она, а в ответ ветер принёс запах грозы — смесь озона и надежды.

А далеко-далеко, за горами, где спят боги, чёрный бык поднял голову и взревел.

Тень в кринице