Бесплатный фрагмент - Тень бессмертия

Пролог: Падение Фаты и Лели

Сердце Даарии гудело, словно раненый зверь. Нет, гудела сама ткань бытия, сжатая в стальные тиски невообразимых механизмов. За исполинским кварцевым куполом, что возвышался подобно горному хребту, клокотало нечто не-сотворенное. Первоисточник. Аур. Энергия, древняя как первозданный хаос, предшествовавшая времени и пространству, пахшая озоном и холодом пустоты.

Во главе Совета стоял Один. Лик его, искаженный фанатичной решимостью, был обращен к пульту, где мерцали руны нечеловеческой силы. Рядом, бледный словно лунный свет на камне, стоял Велес, его правая длань и совесть. В глазах Велеса читался чистый ужас.

По периметру лаборатории освещенной холодным сиянием кристаллов, метались другие ученые. Их голоса сливались в тревожный гул, заглушаемый нарастающим гулом Сердца:

— «Поток Аура в канале Иггдрасиль нестабилен! Показатели зашкаливают!

— «Кристаллическая матрица купола испытывает критическую нагрузку! Трещины по секторам 4 и 7!

— «Системы охлаждения не справляется! Температура ядра растет в геометрической прогрессии!»

— Один… — голос Велеса был шелестом сухих листьев под гудение Сердца, — показатели — критические. Системы балансировки на пределе. Мы не постигли сути… Мы слепцы у жерла вулкана!

— «Девять зим! Девять!» — перебил его Один, его глас гремел, как обвал в горах. «Девять зим я шел к этому часу, Велес! Годы расчетов, пробы и падения! Мы у врат величайшей тайны! Я не отступлю! Не нынче!» — Он резко, словно рубя мечом, двинул рычаг. — Усилим поток!

— Но мы на краю гибели! — вырвалось у Велеса. — Взгляни! Энергия — нам не подвластна! Весь материк — под угрозой гибели!

— Риск — плата за Знания! — Еще один рычаг — скрежет железа. — Усилим поток! Направим излишки в стабилизационный канал… в верхние слои тверди!

Машины взвыли пронзительно, зверь под ножом. Кварц треснул живой сетью молний, ослепительных и горьких на запах. И случилось Непоправимое. Гигантский, слепящий, искаженный лик Хаоса, сгусток Аура, вырвался сквозь купол. Он ринулся в небо не направленным потоком, но яростным бичом, сметающим все, оставляя за собой шлейф раскаленного ветра и пепла.

Один все еще пытался удержать рвущуюся стихию, он не отступал. Часть потока, словно живой змей, рванулся к нему. Раздался нечеловеческий вопль — сгусток чистого хаоса выжег ему правый глаз дотла, оставив палящую пустоту и запах гари. Один рухнул на колени, хватаясь за искаженное болью и яростью лицо. Кровь, густая и темная, сочилась сквозь пальцы.

Велес в ужасе бросился к аварийному пульту, но было поздно. Поток, несущий в себе силу творения и погибели, пронзил небесную твердь и ударил… в Лелю. Малую луну. Она вспыхнула ослепительным светом, затмив солнце, и… содрогнувшись в смертной муке, сошла с орбиты. Ее падение, хаотичное, неудержимое, задело Фату. Большую сестру. Две луны, сплетенные в смертельном объятии, рухнули на Даарию.

Удар был апокалиптическим. Материк, колыбель знания и гордыни, вздрогнул, как подстреленный тур, и начал погружаться в ледяные пучины. Континент разламывался с грохотом, гулкими стонами земли. Гигантские волны, высотой с горы, смывали все, не щадя ни селенья, ни дубравы. Небо почернело от пепла и ледяной крупы, солнце померкло.

В эпицентре, в руинах Сердца, Совет перестал быть простыми людьми. Они стали теми, кого позже назовут богами… или чудовищами. Волна необработанного, дикого Аура прошла сквозь них. Один уже кричал — не от боли, а от наполняющей его нечеловеческой мощи, разум затуманился видениями Вальгаллы и карканьем воронья. Велес ощутил, как его сущность растягивается между мирами, обретая связь с камнем под ногами, с воющим ветром, с самой агонией умирающей земли. Остальные… кто выжил, преобразились в нечто иное.

Велес, стоя на рушащемся, как песок, обломке лаборатории, видел, как Один, уже не ученый, он стал воплощением ненасытной власти, поднимал руки к пепельному небу, впитывая рассеянную энергию Аура. В его единственном глазу, горящем холодным синим пламенем, не было раскаяния, только жажда. Жажда обладать Всем. Вечностью.

— Он не остановится… — прошептал Велес, его голос был эхом грохочущего мира, уносимый ледяным ветром, что срывал последние дыхания Даарии.

Среди хаоса, воя ветра и треска ломающегося льда, в сознании Велеса зарождался план. План на эпохи. План, требующий жертв и создания орудий из плоти и духа. Ему нужна была Сила, способная встать на пути Рока, Сила, которая могла бы заковать дикий Аур в вечные цепи. И он ведал, как ее создать. Это начнется с простой смертной ведуньи… и воина, чье сердце умрет задолго до тела. Это начнется с Мары и Кощея. И закончится… в Царстве Нави.

Льды сомкнулись над Даарией. Началась Ночь Мира.

Глава 1: Иван Купала…

Прошли века. Льды давно сомкнулись над легендарной Даарией, а на землях, оттаявших после Великой Ночи, уже росли новые леса и селились новые народы. Одним из таких был род Вятичей…

Раскаленный клинок, выхваченный из чрева горна, мерцал звёздной синевой и багрянцем. Парень с руками, покрытыми ожогами, бил тяжёлым молотом по заготовке. Каждый удар рождал гулкий звон, разносившийся по низкой, пропахшей углем и потом кузнице, заставляя вздрагивать пыль на балках. Воздух густел от запаха раскаленного железа и горелого рога — метеорит, упавший у озера на прошлой луне, был капризен и непокорен, словно дикий волк.

— Крепче, сынок! — прогремел из тени Горыныч. Его могучие руки, толщиной с дубовые сучья, были скрещены на груди. — Не жалей силы! Земля под тобой терпит!

Парень стиснул зубы, вложил в последний удар всю ярость мышц, всю мощь молодой крови. И тогда случилось: меч, уже обретший форму, дрогнул и лопнул с треском сухого сука под топором. Осколки небесной стали рассыпались по наковальне. Юноша отпрянул, вытирая соленый пот со лба грубым рукавом.

— Видишь? — Горыныч шагнул вперёд, его тень накрыла наковальню. Он поднял искорёженный обломок. Его голос, обычно громовой, стал тише, придавленный тяжестью векового знания. — Чистый звёздный камень… — Он повертел осколок, где синева тускнела. — …не для смертных клинков. Хрупок. Добротный меч не получить из одного металла… — Он швырнул осколок в чан с водой. Тот зашипел яростно, выпуская клубы пара. — Нужно разбавлять. Землёй. Кровью земли. Рудой глубокой.

Парень молчал, глядя на дымящиеся, посиневшие обломки. Горыныч потёр бороду. Его глаза, глубоко посаженные под нависшими бровями, побежали к тёмному оконцу, за которым стеной стоял древний лес. Чернела чаща.

— Есть руда… особенная. Глубже болот Чёрного Трясовища. Там, где корни каменных дубов уходят в самое нутро Матери-Земли. — Он запнулся, словно язык отяжелел от свинца. — Но место… гиблое. Топи, что глотают лосей целиком. Тени старые, недобрые… духи болотные. Лучше не соваться. Смерть норовит.

Он тяжко вздохнул, положил широкую лапищу на плечо сына. Шершавая кожа, пропахшая дымом и потом, обожгла.

— Но ты брось думу. Скоро Ивана Купала — огни, девки, хмельной мёд рекой! Иди, готовься. Выкуй себе новые застёжки на рубаху, из доброй меди, да чтоб все завидовали!

Парень кивнул, но взгляд его ещё цеплялся за осколки небесной стали, за синеву, что меркла на глазах. Лес… Тьма меж вековых сосен… Руда, способная укротить звёзды… Мысль, словно искра из горна, прожгла сознание. Но он отогнал её. Засмеялся, скинул пропитанный потом и гарью плат.

— Добро, отец.

Кощей, сын кузнеца Горыныча, не ведал о Даарии, о Совете, об Ауре. Его мир был осязаем и ясен: жар горна, обжигающий лицо, звонкий гул молота по раскаленному металлу, запах смолистого леса и речной тины, сладость парного молока. Жизнь казалась крепкой и ясной. Волосы — вороново крыло, глаза смеющиеся, руки сильные, знающие вес железа. У него было всё, что полагается молодому парню из крепкого рода: сила, уважение, кров над головой, еда в чаше и зазывные взгляды девок на игрищах. Путь был предопределен — наследовать кузню отца, взять в жены дочь старосты, первую красавицу, растить детей. Путь ровный, как выплавленная им же коса. И от этой предопределённости, от этой ясности порой сжималось внутри, рождая глухую, неосознанную тоску. Тоску по чему-то, что жгло бы сильнее горна, манило темнее лесной чащи, было острее закалённой стали.

На Ивана Купала весь люд племени Вятичей собрался у реки Быстрицы. Костры вздымались к звездному небу, высокие и ярые, пожирая сухие сучья с треском и шипением. Смех девичий, звонкий как ручьи, песни мужские, густые как мед, смешивались с гудением комаров и шелестом прибрежного камыша. Девки, в венках из папоротника и луговых цветов — васильков да ромашек, плясали в хороводах, зазывая парней взглядом да улыбкой. Кощей пил хмельной мед из деревянной чаши, шутками перебрасывался с друзьями и любовался игрой огня на лицах. Сердце его было спокойно и тепло, словно земля на солнцепеке, пока он не увидел Ее.

Она стояла в стороне, на самом краю света от костров, там, где густая тень древнего леса сливалась с чернотой ночи. Одетая в простое льняное платье белого цвета, доходившее до самых пят, она казалась призраком или нежданной невестой. И лишь когда порыв ночного ветра, холодного и влажного, колыхнул подол, или луч луны, серебристый и холодный, пробившийся сквозь листву, падал на нее, ткань на мгновение становилась полупрозрачной, обрисовывая стройный, непостижимо прекрасный силуэт. Черные волосы падали тяжелыми, безжизненными волнами на плечи. Лицо — бледный месяц в дымке. Алые губы казались каплей крови на снегу. Но больше всего поражали глаза. Холодные. Глубокие. Синие, словно лед в глубине проруби в самую стужу. В них отражалось мерцание далеких, чужих звезд. В руках она держала не купальский венок, а пучок черных, маслянистых на вид трав. От них веяло сыростью могилы и горькой полынью, и воздух вокруг сгущался, покрываясь невидимым инеем.

Она была воплощением той неясной тоски, что жгла его изнутри — запретным плодом, сладким ядом, обещавшим утолить ту самую неясную тоску. Она была вызовом всему привычному, опасностью, от которой кровь стыла и кипела одновременно. Он еще не сделал и шага, но нутром уже чувствовал: она — конец его старой жизни.

— Кто это? — крякнув от неожиданности, как от глотка ледяной воды, спросил Кощей у старого воина Святогора, стоявшего рядом, неподвижного и грозного, словно каменный идол.

Святогор нахмурился, сдвинув брови. Глаза его, глубоко запавшие, оценили фигуру в белом.

— Мара, — прогрохотал он, голос его был низким, отдаленный гром. — Лесная знахарка. Колдовством баба балуется. Смертью дышит. Обходи стороной, парень. Не к добру.

Но Кощей не мог отвести взгляда. Она была загадкой из страшных сказов бабки, словно опасный, манящий обрыв. Когда их взгляды встретились сквозь дым и веселье, он почувствовал не холод, но… укол. Резкий укол ледяной иглы в сердце. И не страх, но странное, щемящее любопытство, слаще меда и острее стали. Он шагнул к ней, сквозь толпу, сквозь смех, сквозь предостерегающий взгляд Святогора.

Спиной он почувствовал не взгляд, но… теплое, глубокое дыхание самой земли. Огромная, незримая сущность, древнее холмов и рек, на миг обратила на него свое внимание. В этом внимании не было осуждения или одобрения — лишь тихое, материнское наблюдение и тень печали, словно она знала, каков путь он выбирает… и чем он заплатит.

— Почему не веселишься, красавица? — спросил он, останавливаясь в шаге от нее. Запахло холодной землей после дождя, горькой полынью и чем-то еще… сладковато-тленным, от которого на мгновение перехватывало дыхание.

— Веселье — для живых, — ее голос был низким, мелодичным, словно журчание подземного ручья, но лишенным тепла, как лунный свет. — Я имею дело с иным.

— Со смертью? — рискнул Кощей, чувствуя, как кровь бьет в висках, горячая, вопреки ее холоду.

Мара чуть склонила голову, словно прислушиваясь к чему-то в ночи. В ее ледяных глазах мелькнуло что-то… удивление? Насмешка над его дерзостью?

— Со сном. С переходом. С тишиной меж мирами. — И тогда она улыбнулась. Это была улыбка вечной ночи, манящая и всепоглощающая, как самая сладкая погибель. — А смерть… — пауза, в которой затих даже шум реки, — …смерть лишь дверь. Ты смел, кузнец. Или глуп, как весенний заяц.

— Знаешь меня? — усмехнулся Кощей, пытаясь скрыть дрожь в коленях под маской бравады. — А я тебя — Мара. Хочешь… пойти в лес? Искать цветок папоротника? — Он сам удивился своей наглости, вырвавшейся, словно искра из-под молота.

Мара долго смотрела на него. Казалось, она видит не его лицо, а что-то внутри, в самой глубине души, как сквозь чистую воду на дно омута. Потом медленно кивнула, движение было плавным и беззвучным, как падение снежинки.

— Цвет папоротника — вымысел глупцов, ищущих легкого счастья. — Ее голос зазвучал тише, почти шепотом, но отчетливо. — Но в лесу… есть иные чудеса. И иные опасности, что ждут смельчаков. Пойдем. Если не боишься… дверей, что открываются лишь раз.

Она повернулась беззвучно и пошла в чащу, не оглядываясь, тенью скользя по земле. Кощей, бросив последний взгляд на огни и смех купальской ночи, на тепло и жизнь, шагнул за ней во тьму. Чувство теплого дыхания на спине исчезло, сменившись влажным, гнилостным холодом леса и острым, горьковато-сладким ароматом черных трав в руках Мары. Но смутная тень того внимания, как память о солнце за тучами, осталась где-то на краю сознания. Он не знал, что переступает порог не только леса, но и своей старой жизни. Впереди были пять лет счастья, омраченные изгнанием и вечностью горя. Впереди был Калинов мост. И река Смородина, черная и бездонная.

Глава 2: Шепот Земли

Льды сомкнулись над Даарией. Над руинами колыбели, над могилами миллионов, над искалеченными душами, ставшими богами, воцарилась Ночь Мира. Под толщей вечной мерзлоты, в гулкой тишине, шевелилось нечто. Не жизнь. Память. Горький осадок былого знания, теперь ставшего проклятием.

Велес стоял на краю ледяной пропасти. Его фигура была сгустком могущества, сросшимся с камнем, корнями, самой костью планеты. Плечи, некогда согбенные под виной, теперь несли тяжесть, способную сдвинуть горы. Лицо, изборожденное не морщинами, а глубокими трещинами, было обращено в бездну. Там покоились руины Сердца Даарии. Глаза его хранили бездонную тишь подземных глубин. Он не видел, но чувствовал: лязг льдов отдавался скрежетом в его костях, содрогания погребенных машин — глухими ударами где-то в самой сердцевине бытия. Он помнил. Падение лун. Погружение материка. Друга. Себя… ставшего Богом Подземным. Пастухом Душ и Камней. Хранителем Тайн, оплаченных кровью мира.

Воздух перед ним застыл, стал плотным и недвижимым. Не замерз — отвердела сама ткань реальности. Из стены инея и скалы, словно из живой породы, проступила фигура. Не человек. Богиня. Мать-Сыра Земля. Облик ее был текучим, но тяжелым: то древняя старуха, лицо — как высохшая, потрескавшаяся глина, источавшая запах прелых листьев и теплой влаги после дождя; то женщина в силе, волосы — спрессованный чернозем; то исполинский дуб, корни — в вечность. В глазах — горечь старше гор, терпение холоднее льда. От нее веяло древностью и болью, как от глубокого шрама на теле мира.

— Твой план, Велес, — Голос ее был похож на скрежет движущихся ледников, на глухой гул из самых недр, — Пришел в действие. Семена брошены в мерзлую почву сего нового мира. Кощей… Мара… Имя ведьмы прозвучало как стон, застрявший в горной расселине. — Они не ведают, что вплетены в твою паутину из камней и корней. Что их боль, любовь, гибель… все — жертвенный дар на алтарь замысла запереть Аур навеки.

Велес не ответил. Лишь сжал кулаки. Под его окаменевшими пальцами край пропасти раскололся с глухим рокотом, эхом отозвавшимся внизу. В его бездонных глазах вспыхнула ярость, способная сдвигать горы. Не на Мать. На себя. На Одина. На неумолимую логику жертвы, избранной им. Его молчание было подобно грохоту обвала в глубинах мира.

Мать сделала шаг. Лед под ее босыми ногами не скрипел — плакал тонким, высоким звоном, будто кристаллы лопались под невыносимым давлением. Звук резал мертвую тишину.

— Ты молчишь? — В ее голосе прозвучала стальная нотка, редкость для вечной терпеливой матери. — Хорошо. Я скажу за тебя. Ты мыслишь: необходимость. Что гибель — ничто пред угрозой нового безумия Одина и пробужденного Аура. Она резко выдохнула. Вокруг них завыл ветер, поднимая вихри снежной пыли, оседающей тут же, как пепел. — Но я ЗНАЮ их, Велес! Чувствовала биение сердец их, как сокодвижение в корнях! Мара — дикий цветок, выросший на моем пепелище. Кощей — огонь в горне, чистый и яростный. Они… они как дети! Мои дети!

Голос ее сорвался. На миг она предстала молодой, и в глазах, глубоких как лесные омуты, стояли слезы, горячие, как расплавленный камень. Земля под ногами Велеса едва дрогнула.

— И ты, ты посылаешь на них такую долю! — Она тряхнула головой, снова становясь древней и неумолимой, как скальное основание мира. — И хуже всего… я понимаю. Понимаю твою логику, Старец Камня. Вижу бездну, на краю коей стоит Один. Чую, как Аур бьется в наспех наложенных оковах, как зверь раненый в капкане. И ведаю — иного пути, видимо и нет…

Она замолчала. Тишина повисла тяжелее гранита, давя на уши. Велес поднял голову. Взгляд его, лишенный человеческого света, встретил ее взор. Не оправдания. Лишь бездонная скорбь и немой вопрос, застывший в вечной мерзлоте: «А что бы сделала ты?»

Мать отвернулась. Плечи ее, казалось, согнулись под тяжестью неба и льда. Камень под ногами дал тонкую, зловещую трещину, уходящую вглубь.

— Это разрывает меня изнутри, Велес, — прошептала она, и шепот ее был холоден. — Как разрывает мать, посылающую чад на верную гибель ради спасения иных. Злюсь я на тебя. Но пуще… злюсь я на себя. Ибо я — Земля. Должна была защитить. А вместо сего… — Она махнула рукой в сторону безмолвной ледяной пустыни, поглотившей Даарию. — …я позволяю тебе готовить новую жертву на моей груди. Прощай, Велес. Дай твоим «чадам» хоть каплю милосердия в аду, что уготовил им.

Она растворилась. Не исчезла — стала складками скалы, порывом ветра, неслышным шелестом.

Велес остался один. Над бездной. Под тяжестью Ночи Мира. Ни слова не слетело с его уст. Но в окаменевшем молчании звучало громче крика: «Прости». И «Сие — лишь начало скорби». Холод пропасти обволакивал его, липкий и неумолимый, как сама судьба, что он сплел.

Глава 3: Покой в Чащах

Лес принял их. Не добрый дремучий лес сказок, но древний, живой и безучастный, как само время. Мара привела Кощея к своему убежищу — не на курьих ножках, а вросшему в корни исполинской сосны, словно сама избушка была порождением древнего дерева. Внутри витал густой набор запахов: сладковатая пыль сушеных трав, землистая тяжесть грибов и неуловимая, леденящая нотка, исходившая от самой Мары. Запах вечности и тайны.

Так начался их союз — странный, чудесный, смертельно опасный. Жизнь потекла в ритме леса. Дни измерялись сбором кореньев для зелий Мары, где каждый лист шелестел своей историей; охотой под сенью вековых крон, где Кощей учился читать знаки зверя и тихий шепот духов деревьев, предупреждавших об опасности; долгими вечерами над потрескивающими свитками, чьи письмена светились в темноте лунным сиянием.

Их любовь вспыхнула, как костер в лютую стужу, как любовь во время зимы — жгучая, всепоглощающая, единственное тепло в вечном холоде бытия. Она выжигала дотла пепел их старой жизни, открывая путь новой — дикой, свободной и нераздельной. Страсть, что согревает вопреки лютому морозу судьбы. В объятиях Кощея Мара оттаивала, ее холодные губы становились теплыми, а в синих, бездонных глазах вспыхивал огонек, удивительно похожий на жизнь. Кощей любил ее безумно, всей страстью неукротимой натуры. Любил ее силу, ее опасную тайну, ее леденящую красоту. Любил даже ту древнюю боль, что таилась в глубине ее ледяного взгляда.

Однажды ночью, у трепещущего пламени очага, после спасения деревушки от лихорадки, Кощей, глядя на ее профиль, озаренный синим мерцанием рун, спросил: — Почему в ту ночь? На опушке? Среди огней и смеха?

Мара замерла. Пальцы, водившие по пергаменту, остановились. В ее синих, как глубина зимнего омута, глазах мелькнуло что-то… далекое. Теплое? Горькое? Она отложила перо. Воздух загустел от запаха прелых листьев и чего-то древнего — озона и пустоты. — Я была… не такой, — ее голос был тише обычного, словно шелест ветра в сухих стеблях. — Обычной. Русая коса до пояса, смех звонкий — пугал ворон, бабка ворчала. Учила травам да корешкам, сулила выдать замуж за сына старосты. Крепкого, доброго дурака. — Губы ее дрогнули, не улыбкой, а тенью былой гримасы. — На Ивана Купала… дух шаловливый взыграл. Не за счастьем легким — за Чудом. За Цветком Папоротника. Ушла одна, глупая, в самую глухомань, где топи шепчутся с тварями Нави.

Она замолчала, глядя в пламя. Кощей не дышал, боясь спугнуть редкое откровение. — Нашла не цветок, — продолжила Мара, и голос ее стал холоднее, глуше. — Нашел меня. Источник. Не вода — свет. Холодный. Звенящий, как разбитое стекло. Пахло… пустотой меж звезд. И силой. Древней. Зовущей. И голос внутри — Испей, или уйди — … испила. — Она сжала кулаки. — Боль… Лед под кожей. Кости ломало, жилы выжигало морозом. Видела корни деревьев до самой сердцевины земли. Слышала шепот мертвых в курганах. Понимала язык зверей и камней. Сила… как река ледяная… хлынула. И… остановилась. Перестала стареть. Стала… иной. — Она подняла ладонь, и тень от танца пламени на стене сжалась в ледяной комок. — Вернулась… а в глазах близких — ужас. «Чудище лесное!» «Отраву навела!» Бабка отреклась. Жених швырнул камень. Люди, коих лечила, обходили стороной. Стала… Тенью. Ушла в чащобу. Живу с духами да смертью. И лишь иногда… — взгляд ее скользнул в окно, в сторону давних костров, — …тянет к краю. К запаху хмельного меда… к смеху… к призраку того, кем была. Потому и вышла в ту ночь. Увидела тебя… огонь в горне, чистый и яростный. И захотелось… прикоснуться к теплу. Хоть на миг.

Кощей молча взял ее руку. Она была холодной, речной камень в половодье. Он почувствовал под кожей пульс не крови, а чего-то иного — мерного гула вечных льдов. Он прижал ее ладонь к своей щеке, к горячей коже, обожженной горном. — Ты не тень, — прошептал он хрипло. — Ты… чудо. Живое. Лед и пламень.

Он был ее учеником. Не только магии смерти, которой она владела с леденящим совершенством — разрубать нить жизни взглядом, иссушать прикосновением, насылать морок шепотом. Она учила его видеть. Видеть пульсирующий ток жизни в пробегающем звере и тянущемся к солнцу ростку; различать тускнеющие нити судьбы в больном теле; замечать призрачные тени, блуждающие в предрассветных туманах над болотами. Она учила его языку земли — глухому гулу камня, шелесту ветра в кронах, тихому журчанию подземных вод. Учила древним рунам, которые жгли пальцы, оставляя невидимые шрамы на душе. Учила защищаться от неведанного.

Кощей подходил к магии, как к кузнечному делу — практично, упорно, ища суть и прочность. Он изучал свойства трав не только для зелий Мары, но и для закалки клинков, пробовал вплетать простейшие руны защиты в узоры на гардах. Силу земли, которую Мара чувствовала, как песню, он воспринимал как плотный, надежный металл — основу для щита, фундамент для удара. Он ковал не только сталь, но и свою волю, закаляя ее в горне магических знаний. Его первые шаги были осторожными, как пробные удары молота по незнакомой руде, но с каждой неудачей росло понимание, с каждой удачей — уверенность.

Мара и Кощей стали живым щитом для тех, кто жил в согласии с лесом, против алчности разбойников и чудовищ из Нави. Кощей ковал оружие, закаленное в магических пламенях, и сражался им, сливая воедино мощь кузнеца с первыми проблесками обретенной магии — руна стойкости на щите гасила удар, шепот удержания спутывал ноги врага. Мара же была грозой — ее прикосновение иссушало плоть, взгляд останавливал сердце, шепот насылал немоту или безумие. Они были неразлучны. Грозой и Молнией. Смертью и Сталью. И была Любовь. Странная, жгучая, как пламя на льду. Он замечал, как после каждой тяжелой битвы, после каждого спасения, оплаченного магическим усилием, в его собственных черных кудрях пробивалось серебро. Но не придавал значения. Он был счастлив. Здесь. С ней. В Чащах Теней.

Глава 4: Ночь Мертвяков

Зима в тот год вцепилась в землю лютым морозом. Снега выпало по пояс, а ночи тянулись долгими, черными провалами. Тяжелый шепот, густой от страха, пополз по лесным деревушкам: из забытых могильников в глухой чащобе поднялись Мертвяки. Не просто упыри, сосущие кровь, а нечто худшее — твари, сохранившие тень разума и злобной воли. Они приходили по ночам, выбивая двери, не страшась ни дрожащих рук с осиновыми кольями, ни наскоро начертанных охранных знаков. Выпивали кровь, но не убивали сразу — калечили, насылали морок, обращали в болезнь, превращая целые семьи в своих рабов-доноров или таких же тварей. Страх висел над лесом плотнее инея, гуще болотного тумана.

Поздней ночью в избушку Мары и Кощея ворвался стон и глухой удар падающего тела. На пороге, заливая чистый снег темными пятнами, лежал мужик. Лицо его было землисто-серым, глаза закатились, застилаемые болью и чистым животным ужасом. Через все лицо, от виска до скулы, зияли четыре глубокие, параллельные борозды — шрамы от когтей мертвяка. Раны сочились темной кровью. Дыхание хрипело в его груди, будто рваная меха.

— Свин… Свинцовое… болото… — выдохнул он, судорожно хватая ртом ледяной воздух. — Заимка… Они… всю ночь… Не спят… мучают… Детей в погреб загнали… бабы… бабы их… — Он сдавленно закашлялся, и изо рта хлынула алая пена. — Помогите… Умоляю… Ради детей…

Мара уже была рядом, беззвучной тенью. Ее пальцы, холодные и невероятно точные, коснулись его вспотевшей шеи, проверяя слабеющий пульс. Без слов она кивнула Кощею, взглядом указав на полки с травами и стопку чистых тряпиц. Пока Кощей подавал ей склянки и порошки, Мара действовала быстро: горький отвар промыл страшные рваные раны, присыпка из толченого корня мгновенно остановила кровь, чистая повязка легла плотно. Лицо ее было маской сосредоточенности, но в синих глазах читалась тревога — глубина и чистота ран говорили о недюжинной силе и изощренной жестокости нападавших.

— Держись, — тихо, почти беззвучно, сказала она мужику, укрывая его тяжелой овчиной. Ее голос был холодным, но в нем не было равнодушия. — Мы идем.

Весть о нападении перестала быть слухом. Она лежала перед ними, истекающая кровью и ужасом. Мгновение — и они вышли в ночь. Шли молча, пробиваясь через снежную целину, Кощей — с тяжелым, заговоренным им же топором, чей обух сиял рунами защиты, Мара — со своим старым серпом и пучком черных трав, от которых воздух вокруг нее стыл и густел.

На заимке царило пекло. Две избы пылали жаркими кострами, освещая ужас кровавым светом. Из третьей неслись дикие крики и хриплый, бесчеловечный смех. У порога валялись растерзанные тела, их кровь алела на белом снегу жуткими узорами. У окна, прижимаясь спиной к косяку, металась девка, а на нее, скаля желтые клыки в оскале, наползал худой, как обтянутый кожей скелет, мертвяк в истлевших лохмотьях савана. Его глаза горели ядовито-зеленым огнем. Двое других возились с пригвожденным к стене мужиком, их когтистые руки методично причиняли боль.

…Кощей двинулся первым. Без крика, без предупреждения. Топор в его руках взметнулся короткой, сокрушительной дугой. Голова мертвяка у окна слетела с плеч, а тело, не успев упасть, рассыпалось в кучу зловонного, дымящегося пепла. Девка вскрикнула и рухнула без чувств.

Двое у стены ощетинились, шипя. Их зеленые глаза метнули молнии ненависти. Они не бросились слепо, как звери. Они разошлись, пытаясь охватить Кощея с двух сторон. Он почувствовал ледяное дуновение чужой магии — попытку сковывающих пут, замедления. Он рванулся вперед, к ближайшему, но второй мертвяк, быстрее человеческой мысли, метнулся к его спине, когтистые пальцы впились в плечо, ледяная боль пронзила тело.

В этот миг руки Мары взметнулись к пучку черных трав. Горький, тошнотворный запах ударил в нос, как физическая волна. Она прошептала — одно слово, короткое, звонкое, как удар ножом о камень. Мертвяк, вцепившийся в Кощея, взвыл. Не от боли. От чистого ужаса. Его глаза, зеленые огни, вдруг помутнели, потухли. Он забился в диких судорогах, выпустил Кощея и, шатаясь, попятился, хватая ртом воздух, который вдруг стал для него густым, как смола, и ядовитым. Мара лишила его связи с Тьмой, что его питала.

Именно в этот миг, когда все ее внимание было приковано к ритуалу, из-за угла горящей избы, из клубов дыма и теней, выдвинулась четвертая тварь. Пресмыкающаяся, низкая, она просочилась незамеченной, пока Мара стояла спиной. Ее костяные когти были уже занесены для удара.

Девка у стены, придя в себя, открыла глаза и увидела кошмар, надвигающийся на колдунью. Из ее горла вырвался не крик, а короткий, пронзительный, полный абсолютного ужаса визг. И она снова рухнула в беспамятство.

Этого мгновения хватило. Мара рванулась в сторону, обернувшись. Но поздно. Острый, гнилой коготь не вонзился в спину, но рассек плоть и ткань платья на плече, обнажив белую кожу и оставив на ней глубокую, кровоточащую борозду. Боль пронзила ее, ледяным огнем растекаясь по телу.

Кощей даже не увидел цели. Он лишь метнул топор на звук визга и на новый, знакомый всплеск мертвой хладноты. Тяжелый топор, вращаясь, пролетел в сантиметрах от Мары и вонзился прямо в череп четвертого мертвяка с глухим, костяным хрустом. Тварь замерла, ее зеленые глаза на миг вспыхнули и лопнули, а тело осело, начиная стремительно чернеть и рассыпаться.

Кощей остался один на один с третьим мертвяком, все еще корчащимся в агонии от чар Мары. Его топор был воткнут в череп другого врага. Рука сочилась кровью, мышцы горели. Без оружия он был уязвим.

Мара, стиснув зубы и прижимая ладонью рану на плече, из которой сочилась черная жижа, движением, отточенным до автоматизма, сорвала с пояса свой серп и метнула его Кощею. — Бери!

Серп описал в воздухе короткую дугу. Кощей поймал его на лету, чувствуя под пальцами шершавую, знакомую рукоять. Мертвяк перед ним, уже почти оправившись, с диким шипением бросился на него. Кощей встретил его стремительным, точным ударом. Заговоренный серп вошел в мертвую плоть, как в гнилое дерево. Тварь взревела, пытаясь вцепиться когтями, но ее тело стало быстро чернеть, сохнуть и рассыпаться в прах от магии, вложенной в серп.

Тишина, наступившая после боя, была густой и звенящей, давя на уши громче любых криков. Кощей, тяжело дыша, подошел к Маре. Ее лицо побелело от боли, но взгляд оставался ясным и холодным, как вода в лесном источнике. Не говоря ни слова, он грубыми пальцами сорвал широкую полосу с подола своей рубахи. Аккуратно, но быстро обнажив ее рану — глубокую, с рваными краями, из которой сочилась темная, почти черная кровь. Он взял из ее ослабевшей руки пучок черных трав и прижал к ране туго перетянув, останавливая кровотечение. Лекарство обожгло ее плоть ледяным огнем, но она лишь стиснула зубы.

— Пустяк, — выдохнула она, отвечая на его немой вопрос, ее голос был чуть тише обычного, но все так же тверд. — Не в этот раз. Но медлить нельзя.

Они двинулись дальше, обходя заимку, прислушиваясь к настороженной тишине, нарушаемой лишь треском горящих бревен. Из полуразрушенного хлева донесся приглушенный, влажный чавкающий звук, от которого кровь стыла в жилах. Кощей грузно отодвинул покосившуюся дверь.

В гниющей соломе, спиной к ним, сидела сгорбленная фигура. Это был мертвяк. Его костлявые плечи судорожно вздрагивали в такт утробному хрусту и чавканью. Под ним, в неестественной позе, лежала молодая девушка. Ее глаза, широко распахнутые и остекленевшие от посмертного ужаса, смотрели в пустоту. Лицо и шея были обезображены до неузнаваемости — сплошная кровавая масса с торчащими белыми осколками кости. Мертвяк, с низким урчанием, впивался в нее когтями и рвал еще теплую плоть зубами, с жадностью разрывая горло и грудь. Воздух был густым и тяжелым от запаха свежей крови, развороченных внутренностей и сладковатого смрада гниющей плоти.

Мара, не колеблясь, сделала шаг вперед. Ее лицо оставалось каменной маской, но в синих глазах вспыхнула холодная, безжалостная ярость. Лезвие ее серпа блеснуло в задымленном воздухе и опустилось на тощую шею твари. Раздалось короткое, сухое шипение, словно раскаленный металл коснулся льда. Тело мертвяка затрепетало и начало стремительно чернеть, рассыпаясь в горстку зловонного пепла, который лег на окровавленные останки его жертвы.

Выживших — перепуганных, забившихся в самый темный угол погреба детей и старуху — Мара осмотрела. Ее холодные пальцы сняли наведенный морок, ее горький отвар нейтрализовал тлетворный яд в их крови. Кощей помог вынести и сложить в костер тела убитых жителей — чтобы те не поднялись ночью такими же тварями. Он сжег останки до последней искры. Уходя, он выжег на воротах заимки топором, раскаленным докрасна, рунический знак — предупреждение для всей нежити. Мара же шепнула что-то несущемуся над замерзшим болотом ветру, и тот унес ее слова вглубь трясины. После той ночи слухи о мертвяках у Свинцового болота прекратились. Люди шептали, что лесная ведьма и ее кузнец запечатали саму лазейку из Нави. И страх перед ними сменился немым благоговением… и еще большей, осторожной опаской.

Глава 5: Любовь, облаченная в сталь

Годы текли, смывая грани их странного союза, делая его прочным, как сталь, и глубоким, словно корни древнего дуба. Уроки Мары проникли не только в разум Кощея, отточив его знание рун и тихий шепот земли, но и в самую суть его кузнечного искусства. Его молот, некогда ковавший лишь грубую силу, теперь чувствовал. Он слышал скрытые песни металла, ощущал его токи, словно пульс живого существа. И когда мастерство его достигло зрелости, а желание создать для Мары орудие, достойное ее леденящей красоты и бездонной силы, стало навождением, он вспомнил отцовы слова про осколки небесного металла. Сердце его загорелось этой идеей.

Он пошел туда, куда даже Горыныч не советовал соваться — в жерло Чёрного Трясовища. Пошел один. Болота встретили его зловещим чавканьем трясин, душераздирающими криками неведомых тварей и ядовитыми испарениями, вьющимися над топью бледными, ядовитыми змеями. Топи пытались затянуть его в липкую пасть, корявые, словно руку утопленника, ветви норовили схватить за плащ, но его воля была крепче любой стали, которую он искал. И там, среди вековых, покрытых скользким, ядовито-зеленым мхом коряг, он встретил Его. Хозяина.

Болотник поднялся из пучины, словно ожившая гниль веков — тело из тины, гниющих корней и костей, глаза — мутные, пульсирующие пузыри болотного газа. Вязкая, ледяная тень поползла на Кощея, холод смерти коснулся самой кожи, пытаясь проникнуть в кости. Но Кощей не выхватил оружия. Он попросил.

— Старец Трясины, — голос Кощея, вопреки леденящему ужасу, звучал твердо и уважительно, словно стук молота о наковальню, — не для войны пришел. Ищу камень жизни, что в твоих недрах зреет. Руду, что землю с небом мирит. Дай путь к ней. Прошу тебя.

Болотник замер. Мутные пузыри-глаза, казалось, вглядывались в самую глубь души. И увидели не страх, не алчность, но чистый огонь намерения и несгибаемую волю. Увидели дух, не тронутый тленом лжи или корысти. Старик-трясина глухо заурчал, словно где-то глубоко под землей забил ключ, и медленно махнул корявой, тинистой ручищей. Топь расступилась с тихим чавканьем, открыв узкую, зыбкую тропу, ведущую в самое сердце трясины.

Так Кощей добыл руду — тяжелые, темно-багровые камни, словно сгустки запекшейся крови земли, пронизанные золотистыми и черными прожилками. Они пылали теплом изнутри и издавали тихий, высокий звон, словно натянутая тетива лука перед выстрелом.

Вернувшись, он, запыленный и пропахший болотной гнилью, был полон священного трепета. Вдохновленный силой камней, Кощей разжег свой горн с новой, яростной решимостью. Но на этот раз огонь был иным. Мара встала рядом, ее присутствие наполнило кузницу ледяным сиянием. Ее руки описали в воздухе сложные, переплетающиеся руны — синие, как глубина зимнего омута, холодные, как предсмертный вздох. Она шепнула — слова древней силы, от которых задрожали стены кузницы, а само пламя в горне взвыло и сменило цвет: с оранжево-желтого на ослепительно-белый, потом на глубокий, бездонный индиго, и, наконец, на чернильно-черный, поглощающий свет, но испепеляюще горячий. Это был огонь магии и воли, плавильный тигель для сплава, равного которому не знал мир.

В этот чуждый, магический жар Кощей бросил все, что должно было стать частью нового орудия. Осколки небесного металла, холодные и сияющие внутренним светом, принесли в сплав ледяную тишину космоса. Тяжелая багровая болотная руда, добытая из чрева Трясовища, влила в него дикую, первозданную силу земли. В расплав вошел старый серп Мары, потемневший от трав, крови и времени, неся в себе всю ее сущность, магию смерти и векового труда. И, наконец, осколки его первого меча — символа его клятвы защитника, пропитанные кровью нечисти, пролитой в битвах за лес, за ее жителей, за саму Мару. Магическое пламя Мары сплавило всё воедино — их прошлое, их силы, их судьбы.

Дни и ночи Кощей не отходил от наковальни. Он жил в ритме горна и молота. Плавил, смешивал, ковал, отжигал.

Сначала на свет, под ударом молота, родился Серп. Его лезвие было подобно ущербному месяцу в ночи грозы — тонкое, изогнутое с убийственной, ледяной грацией, отливающее глубоким, почти черным блеском с кроваво-багровыми отблесками там, где касался его свет. Рукоять из черного, как сама Навь, морёного дуба была украшена серебряными рунами защиты и власти — точь-в-точь как те, что Мара чертила в воздухе над горном. Когда Кощей вручил его Маре, та прикоснулась кончиком пальца к лезвию — и руны вспыхнули ледяным синим сиянием, впитывая ее магию смерти, сливаясь с ней. Серп стал продолжением ее воли, острее, страшнее и прекраснее прежнего. Живым символом ее силы.

Но металла, закаленного в их общей крови и магии, хватило на большее. Из остатков, окропленных каплей их крови (ее — холодной, как родник, его — горячей, как пламя горна), родился Меч. Не широкий и тяжелый, а узкий, прямой, как приговор судьбы, и черный, словно ночь над трясиной. Его клинок казался провалом в ночи, поглощающим свет, лишь у самого острия мерцал холодный, неумолимый стальной блеск. Гарда была проста и практична, рукоять обтянута прочной кожей черного водяного быка, добытого в тех же гибельных болотах. Это был меч Стража, меч Возмездия. Меч, вобравший в себя мощь земли, космический холод звезд, магию смерти и кровь защиты. Меч Кощея. Их совместное творение. Их союз, выкованный в стали.

Он был безмерно счастлив. Они были счастливы. Их мир, их лес, их любовь, их вновь обретенные символы силы — все было в гармонии. Пока не пришла весть, перечеркивающая покой: князь Ярополк собрал большое войско. Не для набега. Для уничтожения.

Глава 6: Одноглазый Навет

Князь Ярополк пировал. В высоких теремах, пропитанных густым духом медовухи, жареной дичи и конского пота, гудели струны гуслей, метались в пляске тени скоморохов. Смоляные факелы отбрасывали дрожащие отсветы на дубовые столы, ломившиеся от братин с мёдом и яствами. Дружинники, разгорячённые хмелем, горланили о былых победах, звон мечей о столешницы вторил их гулкому, пьяному смеху. Князь восседал на резном месте, сытый, довольный. Дань лилась рекой, соседи трепетали, лесная вольница не смела сунуть нос к его обозам. Жизнь казалась ему крепкой, словно дубовые ворота его града. Нерушимой. Надёжной.

И вдруг… погас первый факел. Не от сквозняка. Просто — угас. Тень сгустилась. Затем второй. Третий. Будто незримая длань давила пламя одно за другим. Струны гуслей захрипели и оборвались. Скоморохи застыли в нелепых ужимках, словно побелевшие от времени деревянные идолы. Смех дружинников осекся, братины замерли на полпути к окаменевшим ртам. Тишина обрушилась на терем. Глубокая. Гробовая. Давящая, как пласт сырой земли на груди. Воздух застыл, запахло морозной свежестью, медью и… прахом.

Посреди стола, где только что дымилась, туша вепря, проступил Он. Словно ржавчина, проступающая на забытом в сырости клинке. Старик. Высокий, сухопарый. Плащ цвета воронова крыла наброшен на простую посконную рубаху. Лицо — испещрённое морщинами, жёсткое, словно дубовый сувель. Но пугала глазница. Правая — чёрная провальная бездна, глубже зимней промоины в земле. Левый же глаз пылал. Ледяным синим пламенем, в глубине которого мерцали искры — холодные, как звёзды в ночи. В руке — посох из тёмного, отполированного веками дерева. Навершие — сплетение двух рун, источавших мертвенное, зловещее сияние.

— Кто… Кто ты?! — голос Ярополка сорвался в хриплый шёпот. Он откинулся на резном месте, пальцы впились в дубовую резьбу, белые от напряжения. Рука потянулась к мечу у пояса, но тело не слушалось, скованное ледяным ужасом, что струился от незваного гостя.

Старик не спешил. Его единственный ледяной глаз медленно скользнул по столу, по остолбеневшим гостям, по самому князю. Взвешивал. Бездушными весами. И находил ничтожным.

— Имя моё тебе не ведомо, князь, — прозвучал наконец голос. Низкий. Тихий. Но каждое слово врезалось в сознание, будто раскалённое железо клеймит плоть. — Но силу мою знают миры. Я принёс весть. Пророчество. О судьбе твоей.

Ярополк сглотнул горький ком страха, слюна отдавала медью.

— Какая судьба? Говори же!

Синий глаз вспыхнул ослепительно, голубой звездой в морозной тьме.

— В твоих лесах, князь, гнездится сила. Тёмная. Чужая. Ведьма. Лесная отравительница. И кузнец, что ей прислуживает. Они — гвоздь в твоём сапоге. Заноза в плоти твоего княжества. Сеют смуту меж твоих людей. Учат их не чтить княжью длань. Они — тень на твоём солнце.

— Мара? — прошептал Ярополк, вспомнив шепотки о знахарке и её могучем друге. — Да она… она лечит людей! Снимает порчу!

— Лжец! — Голос старика прогремел, словно удар громовой стрелы в замкнутом пространстве терема. Слюдяные оконца задребезжали. — Она лечит, чтобы после испортить! Снимает порчу, чтоб навести свою, страшнее! Копит силу. Силу тьмы. И когда наберёт её сполна… — Старик сделал шаг вперёд. Плащ колыхнулся, и Ярополку померещилось, что за его спиной шевелятся огромные, ночные крылья. — …обратит её на тебя, князь. На твой род. На твой престол. Кровь твоя омоет княжьи ступени. Кости твои сгниют в болотной трясине. Имя твоё сотрётся, как скверна.

Ледяной ужас, тошнотворный и липкий, сковал князя. Он видел это! Свой терем — пылающим факелом. Семью — под окровавленным топором. Своё имя — проклятием, высеченным на камне забвения.

— Что… что делать? — выдохнул он, и воздух вырвался сгустком белого пара.

Синий глаз впился в него, взвешивая душу, меряя её мерой вечности.

— Убей. Убей ведьму. Искорени зло. Сожги её лесное логово. Развей пепел по ветру. А кузнеца… скрути, доставь сюда. Сталь его крепка. Пригодится. — Голос стал шёпотом, ледяным и режущим, отчего в жилах стыла кровь. — Сверши до первых гроз. Покуда тьма не набрала мощь. Не убьёшь ты её… умрёшь ты сам. И смерть твоя будет долгой. Мучительной. Как смерть червя под камнем. Выбор за тобой, князь. Жизнь… или забвение.

Старик не ждал ответа. Он растворился. Без звука, без дыма. Просто — исчез. Свет хлынул обратно. Факелы вспыхнули сами собой. Гусли заиграли, скоморохи запрыгали, дружинники загрохотали, словно кошмара и не было. Лишь князь Ярополк сидел бледнее смерти. Пальцы белыми сучьями впились в ручки кресла. В ушах звенела ледяная тишина после грома его голоса. Перед глазами все горел синий глаз, и резал мозг шепот: «Убей ведьму. Или умри.» Пиры князя с той поры стали тише, сумрачнее. А в его глазах, некогда уверенных и жадных, поселился новый огонь — острый, лихорадочный. Огонь труса и палача. Охота началась

Глава 7: Калинов Мост

Они стояли спиной к спине на узком, скрипучем мосту, перекинутом через тёмную, глубокую реку. Внизу, под досками, чернела вода, от неё тянуло сыростью, тиной и глубинным холодом омутов. Перед ними — толпа. Не княжеская дружина. Ополченцы. Мужики из окрестных сел, подкупленные серебром или согнанные страхом перед княжьим гневом. Их было не меньше сотни. Они стояли тесно, дышали тяжело и громко. Глаза блестели диким блеском — от страха, от злобы, от хмельного дурмана. В руках — вилы, топоры, рогатины, тупые мечи, кривые копья. Над ними висел тяжёлый дух пота, перегара и звериного ужаса.

— Видишь, Кощей? — тихо произнесла Мара. Голос её был спокоен, неподвижен, словно лёд на лесном озере. — Боятся нас пуще князя. Пуще лютой смерти. Мы для них — лесные чудовища.

— Мы защищали их! — вырвалось у Кощея, и ярость, горькая и едкая, поднялась в горле, смешиваясь с горечью предательства.

— От врагов внешних. А ныне врага узрели в нас. В силе, что не ведают, не понимают.

Первый натиск был слепым, яростным. Мужики ринулись на мост, давя друг друга в тесноте. Кощей встретил их. Его меч взметнулся — не как оружие воина, а как молот кузнеца, знающего слабину, стали и хрупкость кости. Резкий лязг! Глухой хруст! Тёплая кровь брызнула фонтаном, алая, на серые, замшелые доски. Пахнуло медью и свежими потрохами. Первые тела рухнули, затоптанные своими же. Мара не сдвинулась с места. Руки её лишь взметнулись лёгким, почти невесомым жестом — и передние ряды замерли. Они захрипели, судорожно схватившись за глотки. Глаза налились кровью, вылезая из орбит. Беззвучно осели на скользкие доски, жизнь вытянута из них, будто сок из травинки. Когда один, покрепче, прорвался сквозь строй падающих тел, с диким воплем занося топор, Мара плавно, почти танцуя, вынесла вперёд свой серп. Лезвие вспыхнуло синим холодным пламенем, описало короткую, смертельную дугу. Раздался короткий, влажный хруст. Топорище и голова наёмника шлёпнулись на доски разом. Серп в её руке не дрогнул. Единственная капля крови скатилась с острия в тёмную, жадную воду.

Били долго. Мост стал багровым и скользким, вымощенный кровью и внутренностями. Трупы громоздились бесформенными грудами, мешая живым. Полсотни ополченцев уже корчились в предсмертных судорогах или застыли, уставившись в небо остекленевшими глазами. В ближних елях уже слышалось нетерпеливое, зловещее карканье ворон. Ярость нападающих сменилась животным, парализующим страхом. Они отхлынули на берег, дрожа, глядя на две фигуры, стоящие среди хаоса смерти и кишок, нерушимые и страшные.

Именно тогда, из-за спины дрожащего старосты, из чащи прибрежного ивняка, вылетело копьё. Трусливо. В спину. Бросок был косым, неловким, но роковым. Оно пронзило миг отчаянья, миг предательства.

Мара, повернувшаяся к Кощею, чтобы проверить, цел ли он, не видела броска. Кощей же, почуяв движение воздуха, угрозу за её спиной, рванулся прикрыть её своим телом.

Глухой удар! Хруст ломающихся рёбер! Острие вошло сбоку, под ребра, пронзив обоих насквозь. Мару — чуть повыше сердца. Кощея — пониже. Они вскрикнули в унисон — он от дикой боли и ярости, она… от странного, почти что облегчения? Тёплая кровь Мары хлынула ему на руки. Они рухнули на колени, лицом к лицу, сцепленные древком копья, словно страшным свадебным обручем. Алая кровь хлестала из ран, смешиваясь, стекая по доскам в тёмные, жадные воды.

Кощей чувствовал, как жизнь утекает из Мары стремительно, безвозвратно. Видел, как бледнеет её лицо, восковая белизна сменяет румянец. Как тускнеют, угасают её синие, глубокие глаза, всегда хранившие тайну лесных озёр.

— Нет… — прохрипел он, пытаясь поднять огромную, вдруг ставшую такой тяжёлой руку, дотронуться до её щеки. — Не уходи…

Мара улыбнулась. Бледной, печальной улыбкой. Капелька крови выступила на её губе.

— Все уходят, мой кузнец… — шёпот её голоса был еле слышен над мерным журчаньем реки. — Но ты… ты останешься. Возьми… возьми всё. Мою силу… жизнь… сущность… — дыхание оборвалось.

Её руки, холодные и сильные, впились ему в виски. Кощей не почувствовал боли. Его сознание накрыл ледяной шквал. Океан тьмы, скорби и невероятной, древней силы ворвался в него, ломая кости души, замораживая кровь в жилах, наполняя до краёв чужой, невыносимой тяжестью. Он видел, как гаснут последние искры в её глазах. Как тело её легчает, холодеет, уходит. А в нём самом… пустота заполнялась чем-то чужим. Вечным. Страшно тяжёлым. Бессмертием. Даром. Проклятьем. Ценой её жизни.

Когда руки Мары упали безжизненно, Кощей вскрикнул. Но это был уже не крик человека. Это был рев. Рев раненого зверя и разорванной души. Усиленный магией смерти, что бушевала в его новом, не умирающем теле. Ярость. Чёрная. Всепоглощающая. Ледяная. Затопила его. Вытеснила всё.

Он встал. Копьё всё ещё торчало из тела, но он не чувствовал его. Его глаза, прежде смеющиеся, стали двумя угольными ямами, пустыми и бездонными. Волосы, в которых лишь серебрились нити, побелели мгновенно, будто тронутые дыханием самой Смерти. Он вырвал копьё с хлюпающим звуком рвущейся плоти и швырнул его в толпу. Глухой удар! Двое рухнули, сбитые, как подкошенные.

То, что началось потом, не было боем. Это было стихийное бедствие. Ураган из плоти и стали. Кощей двигался с нечеловеческой, пугающей скоростью и силой. Его меч, вспыхнув черно-синим пламенем, косил людей, будто спелую рожь. Лязг! Чвяк! Глухой хруст! Кости ломались, головы слетали с плеч, тела разваливались пополам. Его прикосновение — холодное, словно могильный камень, — гасило жизнь мгновенно, оставляя после себя посиневшие, обледеневшие трупы. Его взгляд — пустой, мёртвый — обращал в паническое, слепое бегство. Он не щадил. Не различал. Страх ополченцев превратился в чистый, звериный УЖАС. Они бросали оружие, кидались в чёрную воду, топя друг друга в панике. Их крики, хрипы, бульканье тонущих разрывали воздух.

Когда на мосту, на берегу, не осталось ни одного живого, лишь кровавая каша из тел и звенящая, гробовая тишина, Кощей остановился. Дыхание — ровное. Без усилия. Тело — целое. Рана… затянулась, оставив лишь шрам. Дыра в рубахе да запёкшаяся, чёрная кровь напоминали о копье. В груди — ледяная пустота. На руках — тело Мары. Лёгкое, как пух. Холодное. Безжизненное.

Он медленно сошёл с моста. Дерево под ногами было багрово-чёрным, скользким от крови. Река текла внизу, унося алые пятна. Люди, пришедшие позже, назовут её Смородиной. А мост — Калиновым. Мостом Перехода. Мостом Смерти. Над полем боя уже кружили вороны. Их карканье было единственной погребальной песней. А в груди у Бессмертного бушевала тихая, ледяная буря, что не утихнет никогда.

Он не пошёл к реке. Он понёс её домой. В их лесную избушку, что пахла дымом, травами и её теплом. Там, у ручья, он омыл её лицо, её руки ледяной, чистой водой. Смыл кровь, запекшуюся на её бледной коже. Она была столь же прекрасной, как и при жизни. Он не прощался. Он знал — это не конец.

Он похоронил её там, где они любили сидеть вечерами, у старого дуба, смотря на закат. Рыл могилу руками, не чувствуя боли содранной кожи и не замечая крови на своих пальцах. Земля пахла сыростью, кореньями и её памятью.

Перед тем как опустить её в сырую землю, он наклонился и нежно, с бесконечной болью, прикоснулся губами к её бледным и холодным губам. Из его чёрных, мёртвых глаз скатилась единственная, последняя слеза. Она упала на её бледную щеку, прокатилась по ней, как чистая роса по мрамору. Он не говорил «прощай». Он шептал «до свидания». Он поклялся себе, ей, всему миру — он найдёт способ. Вернуть её. Изучить время. Все миры. Всё.

И тот, кто метнул копьё — он узнал его в последнем миге перед яростью. Он запомнил. Навеки.

Глава 8: Бессмертная Тень

Сон настиг его внезапно, свалив на жесткую постель в глухом углу полуразрушенной кузницы, что стала его временным пристанищем. Не сон — ловушка. Сперва пришло воспоминание. Яркое, ослепительное, вырванное из самой сердцевины былого счастья. Он снова чувствовал тепло её губ, вкус летних ягод и дикого мёда в её поцелуе. Слышал её смех, лёгкий, как шелест листьев над их лесным домом. Рука сама потянулась в пустоту, чтобы коснуться её щеки, и пальцы на миг ощутили шелковистость её кожи, упругую тяжесть косы. Сердце, замороженное льдом, дрогнуло и екнуло, готовое ожить.

И в этот миг сладостного забвения в ноздри ударил резкий, знакомый, тошнотворный запах. Меди. И тёплой, только что пролитой крови. Его крови. Её крови.

Видение рассыпалось. Он стоял на Калиновом мосту. Доски под ногами были скользкими, липкими от тёмной, уже густеющей жижи. Копьё по-прежнему торчало в боку, но боли не было — лишь всепоглощающая ледяная пустота, выгрызающая всё нутро. Вода в реке Смородине внизу не текла — она клокотала, чёрная, густая как дёготь, и в её пучине плавали, переливаясь, алые, как спелая ягода, сгустки. Он попытался сделать шаг, но мост с грохотом провалился у него под ногами.

Он рухнул в чёрно-багровую жижу. Холодная, липкая волна накрыла с головой, затягивая вглубь. Он тонул. Кровь заливала рот, нос, глаза — солёная, медная, удушающая. Он не мог дышать, не мог крикнуть. Вокруг — лишь давящая, густая тьма и невыносимая тяжесть, вдавливающая в самое дно.

И тогда, сквозь толщу чёрной воды и крови, он увидел Её. Мару. Её лицо, бледное, как луна в зимней дымке, проплыло перед ним. Синие, бездонные глаза смотрели на него не с упрёком, а с бесконечной, вселенской печалью. Прежде алые, уже поблёкшие губы шептали беззвучные слова, которых он не мог разобрать, но их смысл вонзился в самую душу острее любого клинка: «Прощай…».

Он из последних сил протянул к ней руку, пытаясь схватить, удержать этот последний призрак…

Кощей поднялся с низким, звериным стоном, застрявшим в пересохшем горле. Грудь вздымалась, как после долгой погони. Ладонь инстинктивно впилась в левый бок, чуть ниже рёбер — туда, где навсегда остался шрам, единственная отметина смертной раны, не до конца затянувшаяся бессмертной плотью, лишь побледневшая, но ясно ощутимая под пальцами. Неровный, втянутый рубец пылал под кожей ледяным огнём, зудя и ноя, как в тот самый день.

В доме стоял предрассветный сумрак. Воздух был холоден и мёртв. Но на миг, в долю секунды между сном и явью, ему померещилось, что он чувствует её. Не запах холодной земли и горьких трав, а нечто неуловимое — лёгкое дуновение, тень тёплого присутствия, эхо её голоса. Или это была лишь последний отголосок кошмара? Её душа, слившаяся с его, шевелилась в ледяной пустоте, напоминая о себе.

Он сжал пальцы на шраме, пока боль от надавливания не прогнала призрачное ощущение. Пустота в груди сомкнулась вновь, холодная и бездонная. Но в её центре теперь тлела искра — не надежды, а яростной, неистовой решимости.

Он пытался вернуть её. Вгрызался в магию времени, которую лишь начинал постигать при Маре. Выводил сложнейшие руны на камнях и на земле, пытаясь разорвать ткань реальности, создать петлю, лазейку назад. Но время было упрямой, неумолимой рекой. Он мог лишь на мгновение замедлить его течение вокруг себя, ускорить рост травы у ног, состарить камень в руке. Вернуться к ней — к живому теплу её рук, к редкому, но такому яркому смеху, звучавшему в их лесном убежище, — было невозможно. Каждая попытка заканчивалась мучительной головной болью и глухим ударом по душе, от которого звенело в ушах. Бессмертие давало силу, но не власть над главным.

— Найду, — прошептал он в гнетущую темноту, и слова повисли в воздухе, обращённые к теням прошлого и неведомым силам миров. — Я найду тебя. Где бы ты ни была.

Он вспомнил её слова, сказанные когда-то у костра, о мирах, что лежат за границей этого, о душах, уходящих в иные земли. И о Стражe, что обитает на самом краю, в безжизненном лесу, где не поют птицы и не растёт трава. Тот, кто знает всё. Кто помнит все дороги.

Кощей шёл на край мира. Туда, где кончалась земля и начиналось нечто иное. Дорога заняла не день и не два. Он шёл через высохшие степи, через мёртвые болота, через горные перевалы, где ветер выл, как голодный зверь. Наконец он достиг леса. Деревья здесь стояли чёрные, обугленные, без листьев и коры. Земля была сухой и потрескавшейся, не сулящей жизни. Воздух — неподвижный и густой, им было трудно дышать. И сквозь эту гробовую тишину, губящую душу, поползла, заунывная и сладкая, колыбельная.

«Баю-бай, баю-бай, вечным сном засыпай.

Баю-бай, баю-бай, свою душу отдай.

Баю-бай, баю-бай, буду я тебе петь

И во сне колдовском ты найдешь свою смерть!»

Слова обволакивали разум, тянули в тёмные, бездонные воды вечного сна. Но ледяная пустота внутри Кощея оказалась сильнее. Колдовской сон не смог пробить его броню из скорби и ярости. Он шёл на голос, и вскоре меж голых стволов увидел того, кто пел. Огромного Кота, сидевшего на суку почерневшего дерева. Глаза его сияли тусклым, зеленоватым светом.

Кот замолк, наклоняя голову. В его взгляде читалось неподдельное изумление.

— Интересно, — прошипел он, и голос его был похож на скрип старого дерева. — Впервые вижу такого. Ты не спишь. Не умираешь. Исцеление тебе не нужно. Так чего же ты хочешь, не рождённый мертвец?

— Ищу миры, — голос Кощея прозвучал глухо, но твёрдо. — Ищу одну душу. Мару.

Кот внимательно посмотрел на него, затем медленно лизнул лапу.

— Помогу. Пришелся ты мне… по нраву. Давно не видел такой силы. Такой воли. — Он спрыгнул с сука, бесшумно ступив на мёртвую землю. — Миров много. Дороги к ним сложны. Но вернуть душу… это не просто. Тебе нужно стать сильнее. Намного сильнее. Укрепить дух. Напитаться жизненной силой. Это потребует времени.

— У меня его вечность, — без колебаний ответил Кощей.

— Хорошо, — кивнул Кот. — Но знай: миров куда больше, чем те, о которых ведаю я. Ключи от остальных тебе придётся искать по всему свету. И в этом… тебе не помешает помощь.

Кот поведал ему, то зачем он пришел. Поведал ему план. Мысль о мести, холодная и отточенная, пронзила его. Силу можно взять. Сперва — с тех, кто сбежал с Калинова моста. С предателей. Их страх, их жизнь, их последний вздох станут кирпичиками в мосту, который он перекинет через бездну, чтобы добраться до неё.

Кощей развернулся и пошёл прочь из мёртвого леса. Он шёл обратно — к руинам своего прошлого. Он шёл искать. Мстить. Собирать ключи. Искать помощников. Его ярость вернулась, но теперь она была не слепой, а холодной и расчётливой. Семенем грядущей бури.

— Я буду за тобой приглядывать… — прошипел на прощание кот.

Глава 9: Родное Пепелище

Дым. Густой, едкий, с привкусом горящей смолы и подожжённого мяса. Он стелился по земле, цепляясь за сапоги, забиваясь в ноздри, словно пепельное проклятие, осевшее на всём живом и мёртвом.

Кощей замер на склоне холма, вглядываясь в долину сквозь серую, колышущуюся пелену. Его деревня… нет, не деревня — пепелище. Место, которое он покинул ради Мары, — пылало. Огненные языки лизали почерневшие, обугленные срубы, балки рушились внутрь с глухим, тоскливым треском. Воздух гудел от жара и далёких, оборванных криков, перемешанных с нетерпеливым, зловещим карканьем ворон, круживших чёрным венцом над пиром смерти.

Какое мне дело до этих людей? — пронеслось в сознании, холодное и отстранённое, будто долетевшее из ледяной пещеры. Они отвернулись тогда. Боялись его. Боялись её. Их страх был таким же густым и липким, как этот удушливый дым.

Но нечто заставило его сделать шаг вперёд. Не мысль, а глухой толчок под рёбра, туда, где горел шрам — вечное напоминание. Он спустился в долину, двигаясь сквозь чад и снопы искр, бесшумной тенью. Первое, что выплыло из завесы пламени и клубов дыма — Кузница. Вернее, её почерневший, изуродованный остов. Стены, покосившиеся и проломленные, крыша — зияющая дыра в пламя. И там, среди этого хаоса огня и растерзанных тел, стоял его отец.

Горыныч, могучий кузнец, бился в одиночку против пятерых нападавших. Его молот, привыкший ковать сталь, теперь крушил кости, разбрасывая кровавые ошмётки с каждым размашистым, страшным взмахом. Но алая река текла и по его седой бороде, заливая могучую грудь под разорванной рубахой — он был изранен, смертельно. Дышал хрипло, прерывисто, каждое движение давалось ценой нечеловеческого усилия. Земля, казалось, содрогалась под его тяжёлыми шагами, но силы иссякали, уходя в раскалённый пепел.

И тогда Кощей увидел его. Среди бандитов, хохотавших над агонией старого великана, был тот самый. Человек со шрамом, рассекавшим всё лицо, от виска до челюсти. Белая, мертвенная полоса на загорелой, испачканной сажей коже. Тот, кто метнул копьё. Тот, кого они с Марой вытащили из лап мертвяков у Свинцового болота. Тот, кто убил его радость, его свет, его всё…

Ярость.

Не холодная, не расчётливая — живая. Взрыв горна, удар молота о наковальню в миг рождения клинка. Она вскипела в Кощее мгновенно, выжигая ледяную пустоту раскалённой сталью. Он не помнил, как оказался среди них. Пространство сжалось до размеров кузнечного горна, до пяди земли вокруг предателя.

Один бандит — голова слетела с плеч, отрубленная ударом, которого никто не увидел. Звук — глухой, влажный хлопок. Второй — грудная клетка проломлена ударом кулака. Хруст ломающихся рёбер был резким, сухим.

Третий — Кощей схватил его за горло и сжал, с силой, ломающей камень. Пальцы впились в грязную кожу, пока под ними не хрустнули, не поддавшись, шейные позвонки.

Отец рухнул на колени, широко раскрыв глаза. В них мелькнуло потрясение, смешанное с последней, отчаянной искрой надежды.

— Сын… — хрипло вырвалось из его пересохшего горла.

Но Кощей уже не слышал. Он видел только Его. Человека со шрамом. Тот отпрянул, узнав в фигуре из дыма и ярости того, чью жизнь он разрушил. Лицо предателя исказилось гримасой первобытного ужаса, шрам на щеке побелел, проступив сквозь грязь.

— Нет…! — завопил он, отчаянно отмахиваясь, пятясь к пылающим развалинам. — Не я! Не я то! Нет…!

Кощей просто шагнул вперёд. Тяжело, неотвратимо, как надвигающаяся стена. Земля, казалось, дрогнула под его каменным шагом.

— Он нанял! Он приказал! Деньги… меха… обещал! — слова летели клочьями, смешанные с пеной и кровью. Он бился в истерике, царапая землю обугленными пальцами, моля о пощаде, которой не могло быть. Раскаивался. Плакал. Умолял. Выплёскивал всё, что знал и не знал, лишь бы отдалить неминуемый конец.

Кощей видел его страх. Чувствовал, как тот всепоглощающий ужас разрывает бандита изнутри, как бешено колотится его сердце, готовое разорвать грудь, как судороги сводят пальцы. Он видел, как человек превращается в дрожащий комок плоти, обесчеловеченный страхом. Но этого было мало. Ничтожно мало. Капля в море по сравнению с той ледяной бездной, что зияла в его душе. Никакая боль врага не могла заткнуть дыру, оставленную ею. Никакой ужас жертвы не искупал её гибели.

Ярость Кощея, холодная и бездонная, лишь росла от этого осознания. Он видел лицо предателя — того, чью жизнь они с Марой спасли. Чья рука метнула роковое копьё.

— Ярополк… — имя князя прозвучало из перекошенных губ бандита последним хрипом.

Этого хватило.

Кощей двинулся. Неспешно. Один шаг. Молот отца, валявшийся рядом, сам прыгнул в его длань. Оружие взметнулось короткой, страшной дугой, сверкнув в огненном зареве. Раздался тупой, влажный хруст — звук, от которого сжималось всё внутри. Голова предателя, с навеки застывшей маской невыразимого ужаса, отлетела от плеч и грузно покатилась по пепелищу, оставляя за собой багровый след. Тело рухнуло, дёргаясь в-последних, бессмысленных судорогах.

Так Кощей узнал имя, причинившее ему столько боли. Цена была заплачена. Часть долга возвращена. Но пустота не исчезла. Она лишь зияла ещё чернее.

Кощей обернулся. К отцу.

Горыныч лежал на обугленных досках, опираясь на локоть. Его могучая грудь под разорванной рубахой дышала прерывисто, хрипло. Кровь сочилась из множества ран, тёмная и густая, смешиваясь с пеплом, образуя чёрно-багровые узоры на седой бороде и широких плечах, некогда гнувших сталь. Жизнь уходила из него, утекала в землю. Запах смерти — медный, тёплый, отвратительный — витал вокруг, затмевая дым.

Их взгляды встретились.

В глазах старого кузнеца не было прежней суровости, лишь глубокая, бездонная усталость многих зим и… просьба. Немая, отчаянная мольба, читавшаяся в дрожащем веке, во влажном блеске потухающего взора. Прости, словно говорили эти глаза. Прости за гнев. За последние слова. За то, что не понял. За то, что прогнал.

Кощей опустился на колени рядом. Пепел хрустнул под его сапогами. Он молча протянул руку, накрыв ею огромную, иссечённую старыми шрамами и теперь окровавленную ладонь отца. Его пальцы, привыкшие чувствовать структуру стали, ощутили под своей кожей слабый, прерывистый трепет угасающего пульса. Холод. Такой же ледяной, как и внутри него самого.

Горыныч попытался сжать пальцы в ответ, но силы покидали его. Лишь слабый, едва слышный вздох, похожий на стон, вырвался из груди. Его взгляд затуманился, устремляясь куда-то вдаль, за дымящиеся руины, за границу жизни.

И в эту секунду Кощей почувствовал не боль, а… ту самую ледяную пустоту внутри, резонирующую с пустотой в глазах умирающего. И тогда, словно вспышка, перед его внутренним взором встало то, что было давно…

Он стоял на самой опушке, там, где лес уже сдавался полю. Его ждал отец. Горыныч стоял, опираясь на тяжёлый кузнечный молот, вросший в землю. Лицо его, обычно красное от жара горна, было тёмным, как остывшая сталь. Глаза, маленькие и глубоко посаженные, горели холодным углём разочарования.

— Сын! — голос Горыныча прогремел тише грома, но с такой силой, что задрожали листья на ближних кустах. — Одумайся! Оглянись! Видишь огни? Там твой мир! Твой народ! А ты? За кем ты ушёл, за лесной тенью, что дышит смертью!

Кощей остановился. Сердце сжалось. Он видел боль в глазах отца.

— Отец… — начал он, но Горыныч перебил, выдернув молот из земли с глухим скрежетом:

— Не «отец»! Пока ты мой сын — брось эту колдовскую дурь! Брось её! Вернись в кузницу. К молоту. К жизни! Я даю тебе последний шанс, Кощей. Последний! Останешься с ней — забудь дорогу домой. Забудь отца.

Кощей сжал кулаки. Воздух между ними натянулся, как тетива лука перед выстрелом. Но в душе он видел только Мару.

— Я не могу, — выдохнул Кощей, глядя отцу прямо в глаза. — Я должен идти с ней. Если плата за это — изгнание… — он сделал шаг назад, в прохладную тень леса, — …то я её оплачу.

Горыныч замер. Казалось, он стал ещё больше, темнее. Молот в его руке дрогнул.

— Тогда иди, — проскрежетал он. — Иди к своей погибели. Забудь дорогу назад. Ты для меня… мёртв.

Он резко развернулся и зашагал прочь, к теплым огням деревни, не оглядываясь. Его тень, огромная и тяжёлая, на миг накрыла Кощея холодом отречения. Кощей стоял на границе. За спиной — сырой холод леса и неведомая судьба с Марой. Впереди — тёплый свет дома, который он только что навсегда потерял. Он вдохнул горьковатый запах трав и хвои и шагнул в темноту.

Тень упала на них. Кощей поднял взгляд. Над обломками стоял Святогор. Старый воин пришёл слишком поздно. Он видел, как уходил Горыныч — как огромная скала медленно оседает под тяжестью ноши. Он видел, как Кощей, эта воплощённая ярость, разорвал бандитов. Его собственные руки были по локоть в крови и саже, окровавленный боевой топор тяжело висел в опущенной длани. Он бился на подступах, прорубаясь к кузнице, но не успел. Не уберёг старого друга. Горечь поражения и стыд стояли комом в горле.

Но когда всё закончилось, и Святогор подошёл ближе то увидел он не монстра. Он увидел мальчишку, который когда-то упрямо сжимал молот в кузнице отца. «Нет, Святогор, я не хочу учиться рубить! Я буду ковать. Мечи ломаются, а хороший плуг кормит людей». «Мечи защищают тех, кто пашет, глупыш», — смеялся тогда Святогор, но мальчишка лишь хмурился и бил по наковальне с упрямой злостью.

А потом… потом он ушёл в лес. С ней. С Марой. И больше Святогор его не видел. Пока не поползли слухи. И вот теперь этот мальчишка стоял перед ним на пепелище их общего прошлого, став этим. Сгустком вечной зимы и неутолимой ярости. Я не спас его тогда. Не удержал. Не защитил. Старый воин сжал рукоять топора так, что дерево затрещало. В его груди закипело что-то острое, жгучее — стыд. Он поклялся про себя, глядя на сгорбленную спину Кощея и мёртвое лицо Горыныча: «Я не уберёг тебя тогда, дружище. Но его… его я не подведу. Клянусь камнем и кровью.»

Святогор стоял рядом, окидывая взглядом пепелище — дома, кузницу, теперь груду углей и обгорелых балок. Запах тлена и смерти висел в воздухе. Потом он вновь посмотрел на него.

Кощей Бессмертный стоял неподвижно, оторвав взгляд от тела отца. Седые волосы развевались на ветру, подхватывающем пепел. Его глаза, некогда смеющиеся над наковальней, теперь были как два потухших угля. В них не было ни горя, ни новой ярости — только пустота. Древняя, как лёд.

— Я иду с тобой, сын Кузнеца, — сказал Святогор, голос его был хриплым от дыма и сдавленных эмоций, но твёрдым, как кремень. — Клянусь духом твоего отца.

Кощей медленно повернул к нему голову. Взгляд скользнул по лицу старого воина, по его окровавленному топору. В этом взгляде не было ни радости, ни старого признания — лишь холодная, бездушная оценка. Взвешивание на невидимых весах.

— Зачем? — одно-единственное слово, вырванное из ледяной пустоты, скрипучее, как ветер в развалинах.

— Потому что ты один, — ответил Святогор. — А в одиночку — только убивать можно. А чтобы строить… — он резко махнул рукой в сторону дымящегося пепелища, — …нужны люди. Верные. Как сталь в руке кузнеца.

Кощей молчал. Казалось, сама тишина вокруг них сгустилась, впитывая запах гари.

— Ты хочешь убить князя? — продолжал Святогор, не отводя взгляда. — Убьёшь. Легко. А потом что? Придут другие. Такие же. Жадные. Трусливые. И снова будут жечь. Грабить. Убивать. Ты можешь быть не только мечом, Кощей. Не только разрушителем. Ты можешь быть стеной. Каменной грядой, о которую разобьётся любая злоба. Как твой отец ковал плуги — ты можешь выковать защиту. Но для этого нужна сила не только твоя. Нужны руки. Верные руки.

Тишина повисла снова, тяжёлая, как предгрозовая туча. Ветер шелестел пеплом по земле. Кощей вспомнил слова кота: — Но знай: миров куда больше, чем те, о которых ведаю я. Ключи от остальных тебе придётся искать по всему свету. И в этом… тебе не помешает помощь.

Потом Кощей кивнул. Один раз. Сухо.

Глава 10: Первые семена

Дым над пепелищем родного села медленно поднимался к холодному, безразличному небу, сливаясь с низкими свинцовыми тучами. Кощей стоял над свежей, влажной глиной отцовской могилы. Его волосы, поседевшие в одну ночь смерти Мары и ставшие белыми, словно первый зимний иней, колыхались на пронизывающем ветру. Внутри зияла ледяная пустота, заполненная лишь всепоглощающей яростью и застывшим в памяти ликом князя Ярополка. Он повернулся к Святогору, стоявшему рядом, немому, но непоколебимому в своей новой клятве.

— Идем, — глухо прозвучало из уст Бессмертного. — На Ярополка. Сейчас же.

Святогор шагнул вперед, его мощная, испещренная шрамами стать грубой стеной встала на пути слепой ярости.

— Погоди, сын Кузнеца, — голос Святогора звенел закаленной сталью, обнажая житейскую мудрость. — Один неверный шаг — и угодишь в петлю. Да, силен ты. Да, обычная сталь тебя не берет. Но ты не всесилен! Думаешь, Ярополк не ведает о Калиновом мосту? Не знает, что ты… уже не из плоти и крови? Он ждет. Не дружина у него — целая рать. Рать, что спалила твою кузню, твое село. Честью биться они не станут. Накинут сети из сыромятной кожи, пропитанной свинцом, чтобы сковать твои движенья. Свалят толпой. Закуют в цепи, какие только лучшие кузнецы смогут выковать — тяжелые, из белого железа. Заточат в каменную яму, глубже корней вековых дубов. И зальют ледяной водой, засыплют сырой землей. И будешь ты там, Кощей Бессмертный. Вечно. Во тьме. С одними лишь мыслями о ней. О нем. Обо всех. Ярополку лишь нужно ведать, что ты не грозен. И он забудет. А ты останешься под землей, тлеть в своем сознании, пока мир не обратится в прах. Тебе сего надобно?

Слова Святогора вонзились в Кощея, словно топор в сырую колоду.

Он увидел: кромешную тьму, давящий гнет земли, вечность заточения. Ярость не утихла — она обрела холодную, расчетливую остроту. Он молчал, его угольные глаза, лишенные жизни, сверлили старого воина.

— Что тогда? — спросил Кощей, и в его голосе не было вопроса, лишь немой вызов.

— Тогда соберем свою силу, — ответил Святогор, широким жестом обведя дымящиеся руины, окрестные леса, невидимые за горизонтом веси. — Слух о тебе ползет, гадюкой под лесной подстилкой. О кузнеце, ставшем духом мщения. О том, кто выжил, когда должен был пасть. О том, кто вырезал шайку, спалившую его дом. Но слух — лишь тень. Людям нужен огонь, чтобы узреть путь. И страх, чтобы согнать с насиженных мест. Дай им и то, и другое.

Замысел созрел быстро, жестокий и расчетливый, словно удар зазубренной секиры. Кощей растворился в ближнем лесу. Он стал Тенью, о которой шептались у ночных костров. Тенью, которая находила.

Сперва он нашел беглецов с Калинова моста — ополченцев, трясущихся от страха, разбившихся на шайки грабителей, промышлявших на землях, опустошенных княжеским ясаком. Прятались они в глухих чащобах, на заброшенных хуторах. Кощей имен не спрашивал. Сдачи не принимал. Приходил ночью, воплощением их самого лютого кошмара. Один против пятерых, семерых, десятка. Его черный меч, поглощающий свет, мелькал с нечеловеческой скоростью. Он не убивал — он чинил расправу. Одних находили с костьми, перебитыми в крошево, будто их молотил кузнечный молот. Других — повешенными на сучьях старых дубов, с лицами, застывшими в беззвучном крике ужаса. Третьих — обезглавленными, их головы водруженными на заостренные колья у лесных троп. На стенах разоренных бандитских притонов выжигался знак рунами — стилизованный череп, клеймо Бессмертного. Весть о его «судах» неслась стрелой, обрастая самыми страшными подробностями. Шептали, что ходит он не по земле, а скользит над ней. Что меч его пьет души. Что убить его нельзя, ибо он и мертв, и жив. Страх перед Кощеем Бессмертным начал перевешивать ужас перед княжеской гридней.

Пока Кощей сеял леденящий душу ужас среди нечисти и предателей, Святогор шел иным путем. Он ступал по селам, изъеденным ярополковой жадностью и беззаконием. Приходил к вдове, у которой княжьи мытари увели последнюю корову и забрали сына в дружинники, сгинувшего где-то в Диком Поле. К старику, битому батогами за недоимку. К мужикам, чьи нивы вытоптали княжьи кони во время потехи, а жалобщиков отгоняли палками. К тем, чьи дома спалили «лесные разбойники», нанятые ярополковым посадником для устрашения.

— Хватит спину гнуть! — гремел голос Святогора на сходках, в прокопченных избах, у трескучих лесных костров. — Князь ваш — тварь трусливая да злобная! Боится он одного — Того, Кто Вернулся! Кощея Бессмертного! Того, кто мстит за обиду народную! Кто режет разбойников, как псов поганых! Кто не страшится ни князя, ни людей его! Идет он. Идет на Ярополка! Но нужны ему руки! Руки, чтоб щиты держать да мечи! Руки честные! Руки обиженных! Кто с нами?! Кто за правду?! Кто за то, чтоб князь сполна хлебнул страху, коим сам землю сеял?!

Сперва шли поодиночке. Молчаливые, озлобленные мужики с топорами да рогатинами, в глазах которых горела жажда мести за поруганную землю и убитых близких. Потом — семьями. Потом — целыми хуторами. Манила их не надежда на злато-серебро — манила надежда на правду и страх перед участью: вечной кабалой либо лютой смертью от руки княжьих палачей или грабителей. Святогор сортировал их, учил строй держать, обращаться с оружием хоть как-то. Не войско было то — Сброд, сбитый в кучу яростью да отчаянием. Но в их очах горела решимость, которой не было у наемной гридни Ярополка. А над ними, незримо, витала тень Воеводы Кощея, чье имя стало их знаменем и оберегом.

А в княжьем тереме царило смятение. Ярополк метался по горнице, смахивая со столов тяжелые злаченые кубки. Лицо его, некогда сытое и самодовольное, было изъедено паранойей, тряслись руки, взгляд бегал по сторонам, не находя покоя.

— Не добили! — вопил он в пустоту, к перепуганным холопам, к суровому лику деда-воителя на стене. — Твари слепые! Сотня против двоих! И не смогли! Чудовище не добили! А ныне… ныне тварь та шастает! Режет людей моих! Моих! — Он схватил донесение посадника с окраины, исписанное дрожащей вязью с описанием новой жестокой казни со знаком черепа. — Глядите! Глумится! Головы на кольях мне шлет! Он… он сброд сзывает! Шваль голодную против меня! Против Князя!

Швырнул пергамент в камин. Бумага вспыхнула яростным коротким пламенем.

— Усилить заставы! — заорал он в лицо начальнику стражи, вжавшемуся в косяк двери. — Патрули утроить! Взять заложников из тех деревень, где сборища его! Вешать каждого десятого! Да знают, что ждет крамольников! И найти его! Найти упыря этого! Сжечь все, что с ним связано! Не потерплю… не потерплю тени этого кузнеца над моим княжьим столом!

Но страх уже пустил глубокие корни в сердце Ярополка. Он чувствовал ледяное дыхание Кощея на своей шее каждую ночь. Он знал и ведал — тень движется. Тень, которую он сам породил своим приказом и своим страхом. Тень Кощея Бессмертного. А за ней, из пепла обид и под покровом всеобщего ужаса, собиралась Буря.

Кощей наблюдал за становлением своего войска у тихого лесного озера. Десятки костров. Сто голов. Плохо вооруженных, но с глазами, горящими мрачным, неукротимым огнем. Его Вой. Его начало. Стоял он в стороне, в тени вековых сосен, незримый для них. Он не был их братом-сотоварищем. Он был их Орудием. Их Судьбой. Их страхом и надеждой, воплощенными в одном лике. Он чувствовал силу, текущую в его бессмертных жилах — силу Мары, силу Правосудия. Он будет точить ее, как клинок, на воинах Ярополка. Каждую ночь он уходил — и возвращался, и без слов было ясно: где-то полегли еще слуги княжьи да терзатели земли. Слухи множились. Страх князя рос. А вой Кощея крепчал, закаляясь в ожидании решающей сечи и вере в своего воеводу, чей взор нес смерть, а тело — вечность. Путь на Ярополка был открыт. И Кощей знал: князь изведает весь ужас возмездия, каплю по капле, прежде чем придет час окончательной расплаты.

И так люди пошли за Кощеем.

Сперва — из страха. Шептали, что не человек он, что вырвался из самой Нави, что лучше ему служить, чем оказаться на его пути. Пугали его именем непослушных детей.

Но потом… Потом они узрели законы.

Святогор стоял на площади перед первыми срубами новой твердыни. Его голос, низкий и густой, налитый металлом несгибаемой воли, гремел над собравшимся народом. Этот гул, тяжелый и неумолимый, рвал предрассветную тишину, заставляя сжиматься сердца и поднимать головы. Он будил спящих в дальних хуторах, достигал ушей стражей на валах — зов не тревоги, а воли, зов к порядку и суровой справедливости.

— Крадешь — вернешь вдвойне. Убиваешь — ответишь жизнью. Предаешь — смерть.

Сурово? Да. Но честно. По правде.

И люди, привыкшие к произволу княжеских гридней, к тому, что сильный всегда прав, а слабый всегда виноват, впервые за долгие годы постигли: есть правила. Есть Суд по Правде.

Кощей не правил словами. Он просто был. Стоял на стене зарождающейся твердыни, взирая вдаль. Его присутствие было подобно камню посреди бурной реки — незыблемым.

И люди, сперва трепетавшие при его приближении, начали верить.

— Не даст нас в обиду, — шептали женщины, глядя, как его Вой разгоняет очередную шайку грабителей.

— С ним мы крепки, — говорили мужики, впервые за долгие годы спящие спокойно, зная, что их дома ночью не подожгут.

Племя росло. Не просто как крепость — как идея. Порядок. Сила, что стоит за правдой и защищает своих.

Святогор, стоя рядом с воеводой, взирал на это и думал: «Не уберег тебя тогда, парень. Но ныне… ныне помогу возвести тебе нечто, что переживет нас обоих…»

Кощей молчал. Но в его ледяных очах, когда он смотрел на растущее поселение, порой мелькало нечто, давно позабытое.

Надежда. И тень той беспощадной мощи, что века спустя сказки назовут Злом.

Глава 11: Клятва

Рассвет над Непрой был свинцовым, предрассветный холод пробирал до самых костей. Туман, словно живой, дышащий дух реки, стелился по темной, почти черной воде, цеплялся за свежеобтесанные, еще пахнущие смолой бревна частокола. Над участком, где росли стены клубился тяжелый пар от дыхания сотен работников, видимый в ледяном воздухе. Стук топоров, скрип лебедок, хриплые, уставшие крики старшин — работа не умолкала. Кощей стоял на насыпи будущего вала, его фигура — сгусток неподвижных теней на фоне серого, низкого неба. Его мертвые глаза скользнули по другому берегу Быстрицы. Из серой, плотной пелены выплывали фигуры. Много фигур. Вооруженных. Не торговый обоз, не жалкие беженцы — целое племя на марше. Их взгляды, жадные и голодные, цеплялись к недостроенным укреплениям, к запаху свежего дерева и людского пота — к легкой, беззащитной добыче.

Святогор, уже поднявший тревогу, тяжело подошел к нему. Лицо старого воина было мрачнее надвинувшихся туч, глубокие морщины казались трещинами в граните.

— Племя Чурилово. Кочевники с южных степей. Голодные, злые. Земли жаждут. Видят, что мы слабы, пока стены не подняты. Готовят атаку. — Голос его гудел низко, словно удар булыжника о булыжник.

Кощей не ответил. Его взгляд, холодный и безучастный, будто взвешивающий души на весах вечности, скользнул по рядам чужаков, оценивая число, железо на поясах. Он видел напряженные, бледные лица своих людей — кузнецов, плотников, пахарей, вцепившихся в топоры и заостренные колья. Готовых умирать за каждый вбитый в землю кол. Знакомая, сладкая ярость — то самое ледяное пламя — зашевелилось в груди. Он мог спуститься сейчас. Устроить бойню. Превратить берег в кровавое месиво из плоти и костей. Но в памяти отозвались слова Святогора: «Ты можешь быть стеной». Стена не просто убивает. Стена предупреждает. Стена устрашает. Хозяин земли действует с холодным расчетом.

Он спустился с насыпи. Без оружия. Сделал шаг вперед, мимо линии своих дрожащих, но готовых стоять насмерть людей, вышел на открытое, утоптанное пространство перед воротами, что пока лишь торчали из земли, как первые каменные зубы. Его седая фигура в простой, грубой, испачканной глиной и потом рубахе резко контрастировала с воинственным видом незваных гостей в добротных кожах, с длинными, отточенными ножами у поясов. Над рекой воцарилась тишина — напряженная, звенящая, будто тетива тысячи луков натянута до предела. Даже вороны на голых соснах замолчали.

Голос Кощея, низкий и режущий, подобно зимнему ветру, гуляющему по голым сучьям, разорвал тишину:

— Я — Кощей. Хозяин этой земли. — Он медленно, с неоспоримой весомостью, провел рукой в сторону растущих укреплений. — Хотите селение? Вышлите своего сильнейшего. Если он одолеет меня — ваше. Без боя. Если нет — уходите. Или умрите все.

Ропот, похожий на шелест сухой осенней травы, прошел по рядам чужаков. Сомнение, насмешка, злоба. И азарт — острый, волчий. Седой, весь в шрамах предводитель племени сделал шаг вперед. Но из его свиты резко вышел юноша.

Ему было не больше двадцати. Светловолосый, словно последнее летнее солнце, лицо открытое, почти мальчишеское. Но глаза… Стальные. Холодные и не по годам опытные. Богатых доспехов на нем не было, лишь добротный, потрепанный кожаный панцирь, но в руках он держал длинный, узкий меч — идеальный баланс, оружие истинного мастера. Казалось, само солнце сошло на землю в человеческом облике. Любомир.

— Я сильнейший, — заявил он просто. Голос чистый, звонкий, без тени бахвальства. Лишь констатация факта. Седой предводитель лишь кивнул, не споря. Это говорило о многом.

Кощей оценил его взглядом. Ловкость. Скорость. Уверенность, как у него самого… до. До той вечной зимы, что сковала душу. Хорошо. Пусть все увидят, как их «сильнейший» падет перед незыблемой стеной.

Любомир не стал ждать. Он ринулся в атаку, подобно соколу, пикирующему на добычу. Его меч засвистел в морозном воздухе, не просто рубя, а играя — быстрые, точные уколы, обманные финты, хлесткие подрезы. Он не пытался пробить грубую силу Кощея — он пытался его переиграть, измотать, найти слабину. Он был молниеносен, почти неуловим. Его ноги едва касались мерзлой, потрескавшейся земли.

Кощей встретил его, как скала встречает набегающую волну. Он двигался мало, но каждое его движение было сокрушительно. Его удары кулаками и открытыми ладонями были подобны размашистым ударам кузнечного молота — медленнее, но неотвратимее. Он парировал меч Любомира предплечьями, словно они были обиты сталью, игнорируя тонкие порезы, оставлявшие на его коже алые полосы. Раз — мощный боковой удар, со свистом рассекающий воздух, едва не снес Любомиру голову. Юноша чудом увернулся, почувствовав ледяной ветер от кулака, едва не сбивший его с ног. Два — Кощей поймал запястье Любомира в железную хватку. Тот вывернулся с неестественной гибкостью, оставив в руке Кощея клок кожи от наручей. Три — меч Любомира блеснул, вонзившись Кощею в бок, под ребра. Неглубоко, но бордовая, почти черная на холоде кровь брызнула на серую холщовую рубаху и мерзлую землю. Любомир отпрыгнул, ожидая реакции, его дыхание рвалось из груди белыми клубами пара.

Кощей лишь хмыкнул. Посмотрел на кровь на рубахе, потом на Любомира. В его угольных, бездонных глазах не было и тени боли. Было… смутное, давно забытое уважение. Мальчишка дрался отлично. Как живая, яркая искра, вспыхнувшая в царстве вечного льда.

— Достаточно? — спросил Кощей, вытирая кровь тыльной стороной ладони. Слово прозвучало сухо, как скрип льда под ногой.

Любомир, тяжело дыша, капли пота, смешавшиеся с паром, стекали по его вискам. Он улыбнулся широким, бесшабашным оскалом. В его глазах горел азарт бойца, встретившего наконец достойного, то самое пламя жизни, которое Кощей когда-то знал и потерял.

— Нет!

Он снова ринулся в бой. Но ярость Кощея — то самое ледяное пламя — была окончательно пробуждена. Он предугадал сложный, изощренный финт Любомира. Его рука, метнувшаяся вперед с быстротой гадюки, схватила юношу за горло. Не сжимая, а поднимая. Любомир завис в воздухе, тщетно брыкаясь. Меч выпал из его ослабевшей руки с глухим, позорным стуком. Кощей посмотрел ему прямо в стальные, теперь полные яростного изумления глаза.

— Ты проиграл.

Он отшвырнул Любомира, как пустую торбу, на мерзлую землю. Юноша с трудом поднялся на одно колено, давясь кашлем, пытаясь вдохнуть обжигающе холодный воздух. Бой был окончен. Кощей повернулся спиной к побежденному и ко всему племени чужаков, демонстративно показывая, что они не стоят даже его взгляда. Он сделал шаг к своим людям, к недостроенному частоколу — символу его растущей власти и холодного расчета.

В этот миг Любомир двинулся.

Он не встал. Он рванулся вперед из положения на колене, как дикий зверь из засады, подхватив свой меч на лету. Одно молниеносное движение — чистый, отточенный тысячами тренировок удар мастера, направленный в основание шеи Кощея. Удар, который должен был отсечь голову.

Лезвие со свистом рассекло морозный воздух и плоть. Голова Кощея слетела с плеч.

Единый крик ужаса, острый, словно лезвие ножа, вырвался у людей Непры. У племени Чурилово воцарилась мертвая, давящая тишина, звенящая первобытным страхом. Святогор вскинул руку, замер, его лицо окаменело.

Но голова Кощея не упала. Она повисла в воздухе на мгновение, странным, непостижимым образом связанная с телом невидимой нитью вечности. Потом — плавно вернулась на место. Словно ее и не срубали. На шее лишь осталась тонкая алая полоса, как от пореза острой бритвой, да кровь, стекающая по лезвию меча Любомира и капающая на землю, шипя и замерзая на морозе.

Кощей повернулся медленно, очень медленно, словно поворачивалась сама земля. Его лицо было непроницаемой каменной маской. Но в его угольных глазах бушевала настоящая буря — древняя, ледяная, всесокрушающая. Он шагнул к Любомиру. Юноша замер, все еще сжимая рукоять меча, вглядываясь в клинок, окрашенный в бордовый цвет, и в целую шею Кощея с нарастающим, всепоглощающим ужасом и… немым, шокированным восхищением. Он не пытался бежать. Не поднимал меч для защиты. Он просто смотрел на явленное ему чудо, на рухнувшие законы мироздания.

Кощей остановился перед ним. Его рука поднялась для карающего удара — удара, способного размозжить череп, словно спелый плод.

Любомир встретил его взгляд. Не с вызовом. Не со страхом. С потрясенной, кристальной ясностью. Он видел не чудовище. Он видел истину, превосходящую все его понятия о мире, о жизни и смерти.

— Ты… Бессмертный? — прошептал Любомир. Голос его дрожал, но не от страха, а от осознания немыслимого, от падения всех привычных границ.

Кощей замер. Его сжатый кулак все еще был занесен, каменная тяжесть гнева висела в морозном воздухе.

Любомир отшвырнул меч прочь со звонким лязгом. Он не стал на колени. Он встал прямо, во весь свой рост, глядя Кощею прямо в глаза — в самую бездну вечности. И сделал то, чего никто не ожидал. Он скрестил руки на груди в жесте высшего уважения воинов его племени и поклонился, низко и глубоко, как перед самим воплощением неотвратимой силы.

— Моя сила — прах перед твоей. Моя жизнь — искра перед твоим вечным пламенем. — Голос Любомира крепчал, наполняясь железной, непоколебимой убежденностью, звон юности сменялся холодной сталью клятвы. — Я, Любомир, сын Чурилы, клянусь тебе, Кощей Бессмертный! Моя рука, мой меч, моя жизнь — твои. До моего последнего вздоха. Позволь мне служить у твоей стены. Позволь мне быть твоим щитом и твоим гневом!

Тишина повисла над рекой, густая, как утренний туман. Седой предводитель племени опустил голову, тяжесть выбора легла на его согбенные плечи. Его люди стояли, потрясенные до самой глубины души. Люди Непры переводили дыхание, ощущая сдвиг самой реальности под ногами.

Кощей медленно разжал кулак. Он долго смотрел на юношу, чья отчаянная храбрость граничила с безумием, чье поражение обернулось высшей формой признания его, Кощеевой, силы. Он видел не просто умелого воина. Он видел искру. Яркую, живую, солнечную искру, которую можно было раздуть в пламя слепой преданности — не бывалое приобретение для растущей власти.

— Поднимись, Любомир, — произнес Кощей. Голос его был по-прежнему холоден, словно зимний ветер, но в самой его глубине что-то дрогнуло — вечный лед тронулся. — Твоя клятва принята. Возьми свой меч. — Он кивнул в сторону частокола, в сторону кипящей работы. — Строй стену. — Повернулся к племени Чурилово. Взгляд хозяина земли, тяжелый и неоспоримый, скользнул по ним, взвешивая. — Уходите. Или присягайте, как он. Выбор за вами.

Седой предводитель посмотрел на Любомира, стоящего теперь рядом с Бессмертным, на недостроенные, но уже грозные укрепления, за которыми чувствовалась уже не просто оборона, а неотвратимая сила. Он тяжело вздохнул, пар густой пеленой встал перед его лицом, и сделал шаг вперед, скрестив руки на груди. За ним — десятки других. Шаг за шагом, сминая мерзлую траву под сапогами.

Кощей кивнул Святогору. Старый воин, сама каменная гора, едва заметно дрогнул углом рта, пряча улыбку в седую бороду. Он видел, как к их стене прирастает не просто дерево и земля, но и верность. Верность, выкованная в огне безумной отваги одного и бездонной, бессмертной силы другого. Любомир поднял свой меч — кровь Кощея еще алела на клинке, как знак высшей клятвы, как печать самого Повелителя — и присоединился к строителям. Его глаза, еще минуту назад полные ярости и шока, теперь горели новой целью, ярко и ослепительно, как отражение солнца на только что отточенной стали. Он нашел своего Повелителя. И свою Войну. Войну за стену, за грядущее царство Льда и Стали.

Глава 12: Трещина в Сердце Мира

Лагерь впивался в мертвое тело континента, гниющая, нарывная рана. Не палатки — жалкие навесы из обугленных балок и ткани, пропитанной пеплом и отчаянием. Воздух густел от вони: горелого камня, озона рвущейся магии, гноя не затягивающихся ран. Звуки сливались в ужасную симфонию: стоны, прерываемые визгами ужаса или бессвязным бормотанием безумия. Даария утонула, но ее агония выплеснулась сюда, на берег вечной мерзлоты, среди тех, кто выжил, перестав быть людьми.

Один проснулся.

Боль ударила первой, острой волной, сковав челюсти железной хваткой. Правая половина лица была сплошной пульсирующей пустотой под бинтами — огонь пожирал место, где был глаз. Каждое движение отдавалось ломотой, будто кости были собраны из осколков. Он лежал на жесткой подстилке под продырявленным навесом. Сквозь дыры тускло светило кроваво-красное небо Ночи Мира. Память нахлынула обвалом: рев машин, слепящая вспышка Аура, нечеловеческий вопль, падение лун, ледяная пучина… и видения. О, видения! Они жгли изнутри жарче любой раны.

С трудом, опираясь на дрожащие, в лихорадке руки, он поднялся. Мир плыл. Бинты на торсе проступили багровыми пятнами. Тело было слабым, словно у новорожденного, но в груди клокотало иное — панический ужас, сплавленный с фанатичной решимостью в единый, жгучий сплав.

— Нужно найти Велеса. Нужно сейчас же.

Он пошатнулся и, выбравшись из-под навеса. Лагерь предстал перед его единственным, затуманенным болью глазом: фигуры в грязном тряпье, с кожей, отливающей неестественным металлом (Сварог?), с молниями, проступающими под кожей, как синие жилы (Тор?), с пустыми глазницами, где горел холодный внутренний свет. Боги? Чудовища? Один содрогнулся, не от страха перед ними, а от осознания: и он теперь один из них. Но это пыль. Важно лишь то, что он увидел.

Он нашел Велеса на краю лагеря, у подножия гигантской, оплавленной скалы — бывшего фундамента Сердца Даарии. Велес стоял спиной, его белые одежды Совета были прожжены, покрыты сажей и прихвачены инеем. Он не просто стоял — он врастал. Руки прижаты к черному, ледяному на ощупь камню, пальцы впились в него, словно пуская каменные корни. От него исходила низкая вибрация, гудящая, как напряженная земля перед обвалом. Перед ним, в скале, зияла узкая трещина. Из нее не сочился свет — сочилась сама тьма. Тьма, впитывающая свет, звук, сам воздух. Аур. Запечатанный.

Один подошел, шатаясь. Камни под босыми ногами жгли ледяным холодом.

— Велес, — голос его был хриплым, чужим, как скрежет камней по льду.

Велес вздрогнул. Медленно, с усилием, словно отрывая от скалы часть собственной плоти, он оторвал руки. Обернулся. Лицо было бледным, как лунный свет на снегу, изможденным до предела, но в глазах горел холодный, каменный огонь — смесь новой силы и старой, невыносимой скорби. Увидев Одина — перебинтованного, с фанатичным блеском в единственном глазу, — Велес не выразил радости. Только глухую тревогу, тяжелую, как глыба.

— Один… Ты жив. — Голос Велеса звучал глухо, будто доносился из-под земли, из глубины веков. — Как ты…?

— Жив? — Один закашлялся, горьким смехом. Боль пронзила грудь, как нож. — Это не жизнь, Велес! Это… преддверие! Мы в преддверии конца! Ты должен знать! Ты должен! — Он шагнул ближе, вцепился в прожженный рукав Велеса. Пальцы все еще предательски дрожали. — Аур… когда он коснулся меня… он не просто жег! Он показал! Будущее!

Велес смотрел на него, не отрываясь. В его каменных глазах читалась усталость, глубокая, как пропасть под их ногами.

— Что он показал, Один? — спросил он тихо. Уже зная ответ. Боясь его.

— Варианты! Мириады вариантов! — Один заговорил быстро, срывающимся шепотом, пропитанным ужасом. Его единственный глаз бегал, не находя фокуса, видя не Велеса, а кошмары. — Во всех… во всех, Велес! Мир гибнет! Не сейчас… позже. Через века. Но гибнет неизбежно! Войны… безумные войны богов, чем мы стали! Голод… земля выжжена, отравлена остатками Аура! Сама энергия… она вырывается из слабых печатей… сжигает континенты! Чума… порождения хаоса, что мы выпустили! — Он сжал руку Велеса сильнее, до хруста костяшек. — Во всех путях времени, что я видел… конец один! Тьма! Холод! Мертвая тишина! Ничего! Ничего не остается!

Велес молчал. Его каменное спокойствие было ледяной стеной против истерики Одина. Он видел панику в глазах друга, настоящую, животную панику перед неотвратимым концом.

— Мы вызвали Падение, Один, — сказал Велес с мертвенной твердостью, не оставляющей сомнений. — Мы уничтожили Даарию, наши семьи, миллионы жизней. Мы… стали этим. — Он махнул рукой в сторону лагеря чудовищ-богов, движение тяжелое, как удар молота. — Аур… это Первоматерия. Основа всего. И мы… черви, возомнившие себя богами, пытались ее заарканить! Мы не понимаем ее! Не можем понять! Любая новая попытка… — Он взглянул на трещину, откуда сочилась угрожающая тишина, густая как смоль. — …будет последней. Она сожжет не континент. Весь мир. До основания.

— Значит, мы должны понять! — закричал Один, голос его сорвался на визгливую ноту. Перебинтованная половина лица дергалась. — Мы получили силу! Силу богов! Мы видели устройство машин! Мы касались Аура! У нас есть знания! Опыт! Мы обязаны продолжить! Найти способ! Контролировать его! Направить! Использовать его силу не для разрушения, а для спасения! Чтобы предотвратить то, что я видел! Чтобы дать миру будущее!

Его единственный глаз горел фанатичным огнем. Боль, страх, отчаяние — все переплавилось в слепую, неистовую убежденность. Он видел не гибель, а вызов. Испытание, которое нужно пройти.

— Продолжить? — Велес отшатнулся, будто Один ударил его. Ледяные зрачки Велеса расширились, в них отразилось не кровавое небо, но искаженная гримаса Одина. Он отшатнулся — не от Аура, нет. От провала в безумие, зияющего в единственном глазу друга. — Ты хочешь… снова? После этого? — Он указал на мертвый континент, на кровавое небо, на жалкий лагерь. — Один, мы потеряли всё! Дом! Семьи! Будущее! Мы едва запечатали эту щель ценой… не знаю, чего! Ценой моей души! А ты говоришь о продолжении? Это не спасение! Это самоубийство! Вселенское самоубийство!

— Ты трус, Велес! — Один выпрямился, искаженное болью и яростью лицо стало страшным. Его голос гремел, привлекая внимание немногих вменяемых. — Ты всегда был осторожен! Всегда боялся шагнуть за грань! И к чему это нас привело? К катастрофе из-за недостатка знаний! Из-за недостатка смелости! Теперь у нас нет выбора! Или мы идем вперед, рискуя всем, чтобы спасти все, или мы просто ждем здесь, в этой ледяной пустыне, пока увиденный мной конец не настигнет нас! Я выбираю бороться! Я вырву у Аура тайну спасения! Я заставлю его служить жизни, а не смерти!

Он тяжело дышал, рана сочилась сквозь бинты, запах свежей крови смешивался с гарью. Фанатичная убежденность делала его почти нечеловечески сильным в своей слабости.

Велес смотрел на него. Его собственное сердце, отяжелевшее от связи с камнями и вечной мерзлотой, сжалось от ледяной жалости и предчувствия беды. Он видел не друга. Он видел начало новой катастрофы. Обещание нового Падения.

Велес выпрямился во весь свой рост, и казалось, не он стоит на камне, а сам камень поднялся, чтобы преградить путь.

— Не позволю, Один. — Слова, тихие и тяжелые, как глыбы, обрушились в пространство между ними, заглушая вой ветра. — Я запечатал Аур здесь. И я встану стражем этой печати. Буду стеречь мир… от твоего ослепления. Ты не бог всеведения. Ты раненый, напуганный человек, несущий в себе искру того хаоса, что нас погубил. И я не дам этой искре разгореться снова.

Они стояли друг против друга. Бывшие братья по разуму. Теперь — воплощение двух бездн: безудержной, самоубийственной жажды знания и осторожной, жертвенной защиты хрупкого остатка жизни. Пропасть между ними была шире трещины с Ауром.

Один засмеялся. Звук был ужасен — хриплый, безумный, лишенный тепла.

— Не позволишь? Ты? Хранитель печатей? — Он отступил на шаг, его единственный глаз презрительно скользнул по Велесу. — Сторожи свою щель в скале, Велес. Сторожи свой холодный камень. Я пойду туда, где еще есть свет знания. Я найду способ. Я спасу этот мир. Несмотря на тебя. Несмотря на твою… жалкую недальновидность. Запомни этот день. Запомни, что когда я вернусь с ответом, с силой спасения… ты был тем, кто стоял на пути жизни!

Он резко развернулся, чуть не упав от головокружения, но удержался. Не оглядываясь, шатаясь, но с невероятным упрямством, он пошел прочь от скалы, прочь от Велеса, прочь от лагеря — в ледяную пустыню погибшего континента. Его перебинтованная фигура, маленькая и одинокая на фоне бескрайнего разрушения, была символом непоколебимого, страшного в своей одержимости решения.

Велес смотрел ему вслед. Руки его снова невольно потянулись к холодному камню, к щели с Ауром. В его каменных глазах не было гнева. Только бесконечная скорбь, глубокая, как пропасть, и предчувствие долгих веков борьбы. Он знал. Путь Одина приведет только к новым слезам и новому огню. И он, Велес, Хранитель Тайн, Пастух Душ и Камней, должен был стать стеной на этом пути. Да даже если эта стена воздвигалась против сердца, что когда-то билось в унисон с его собственным. Льды сомкнулись над Даарией. И над их дружбой.

Глава 13: Жертва у дуба

Воздух в деревне был не воздухом, а густой, липкой субстанцией, испарением болотной трясины, пропитанным смрадом страха, пота и гниющей совести. Он въедался в щели убогих изб, смердевших прелой соломой и кислой похлебкой. Люди столпились у дома старосты не по зову, а как затравленный скот, ищущий спасения в стадном инстинкте. Гонец, ввалившийся на порог, запыхавшийся и белый как саван, выпалил весть, от которой у собравшихся стыла кровь и подкашивались ноги:

— Идет! Сам Царь Кощей Бессмертный! С своей Ордой! Путь их лежит… мимо нас! Через дубовую рощу! Два дня, не больше! Боги, два дня!

Тишину разорвал не вопль, а визгливый, животный крик молодой бабы:

— Бежим! Пока не поздно! В лес! К черту все!

— Куда бежать, дура?! — перебил ее коренастый мужик с лицом, изборожденным не годами, а вечной нуждой. Его глаза бегали, как у загнанного зверька. — В лесу волки голодные, да лихорадка болотная! А на дорогах? Его волки, его лазутчики! Вынюхают! Вытравят! Всех под нож!

— Спрячемся! В погребах! В ямах! — заломила руки девка, ее лицо исказила гримаса паники. — Землей зароемся!

— Он чует страх, лучше гончей! — рявкнул кто-то из толпы, и в голосе его дрожала та же паника. — Выдадим себя стуком сердец! Дышать перестанем — и то услышит! Погибли мы! Все до единого!

Все взгляды, дикие, потерянные, устремились на старосту. Старик, некогда степенный, с бородой «лопатой» — символом мнимого авторитета, — стоял, понурив голову. Его руки тряслись так, что он вцепился в грубый косяк двери, ощущая шершавость нестроганого дерева. Его ум, знавший, как делить скудный урожай и как тушить ссоры из-за межи, был бессилен перед черной тенью, нависшей над миром. Он знал только страх. Глухой, всепоглощающий, сжимающий горло.

— Староста! Говори! Что делать?! Спасай нас! — голоса слились в один гулкий, требовательный вой. В нем не было уважения — лишь отчаяние и звериная готовность растерзать того, кто не даст выхода.

И тогда из задних рядов, из-за спин баб, прозвучал сиплый, но зловеще-уверенный голос. Вперед вышла Марфа, слывшая знающей темные приметы и шептавшуюся с нечистой силой у заброшенного колодца. Ее глаза, маленькие, свиные, горели странным, фанатичным блеском.

— Бежать? Прятаться? — она фыркнула, и звук был похож на шипение змеи. — Дурачье вы, право! От него не спрячешься! Его… задобрить надо! Умилостивить!

На миг воцарилась тишина, полная тупого непонимания, а потом — жадной, трусливой надежды.

— Задобрить? Чем? — фыркнул тот же коренастый мужик, но уже без злости, с ноткой робкой надежды. — Золота у нас нет! Хлеба — чтоб до весны протянуть! Чем монстра подкупишь?! Меха? Да он шкуру с нас самих спустит!

— Монстру и плата нужна особливая! — Марфа выпрямилась, ее голос зазвучал громче, проповеднически. — Не злато-серебро! Жертва! Живая кровь! Дар, что он оценит! Тогда — пройдет мимо! Обрящет милость! Деревня цела будет!

Слово «жертва» повисло в воздухе, тяжелое, липкое, ядовитое. Люди переглянулись. Ужас в их глазах смешался с проблеском гнусного, трусливого облегчения. Кого-то другого. Кто-то негромко, словно боясь, чтобы небеса не услышали, пробормотал:

— А кого…? Кого отдать? Кого не жалко?

И тут, будто по незримому, страшному знаку, десятки глаз, полных животного страха за себя и своих, медленно, нехотя, но неумолимо повернулись в одну сторону. Туда, где на самом краю деревни, у самого леса, стоял покосившийся, ветхий домишко под продырявленной соломенной крышей. Дом, который все обходили стороной, смердевший заброшенностью и сыростью. Дом Василисы.

Слепая. Сирота. Изгой. Дочь того самого Мирона, что когда-то с горсткой таких же отчаянных мужиков остановил банду лихих людей. Мирон полег тогда, изрубленный в куски, но деревню спас. А Василиса… в той бойне, когда бандиты ворвались было в деревню, метнули факел. Девочка, спрятанная в погребе, не видела пламени, только почувствовала жар и едкий дым. Камень, выбитый взрывом из печи, ударил ей по голове. Очнулась она уже в кромешной тьме. Навсегда. Мать ее умерла, родив ее. Отец — геройски. О ней вспомнила лишь одна старая Пульхерия, соседка, пока не померла сама прошлой зимой. С тех пор Василиса была одна. Совсем одна. Деревня словно забыла о подвиге Мирона. Василису терпели как обузу, как немую укоряющую совесть. Иногда кто-то, вспомнив, швырял ей через плетень заплесневелую краюху или гнилую картофелину. Она же сама научилась выживать: ползала по огородам, ища забытые колоски, ловила в ручье холодную, скользкую рыбешку. Она была пустой оболочкой, лишенной желаний, выживающей по инерции, по глупой привычке дышать. Единственная память об отце — медная пуговица от его кафтана, которую она носила на грубой бечевке на шее. Холодный, гладкий кружок — единственная связь с миром, который она не видела и в котором не чувствовала себя частью. Она не жила. Она тихо ждала конца. И когда грубые, потные руки схватили ее сегодня утром, когда потащили к дубу, она не сопротивлялась. Только холодная пуговица впивалась в ладонь. Внутри была лишь ледяная пустота и… странное облегчение. Пекло одиночества и беспомощности наконец-то закончится.

Жертва у Дуба:

Мелкий, холодный, осенний дождь сеялся с неба, не очищая воздух, а превращая землю в серую, липкую жижу. Кощей шел по лесной тропе, покидая земли вятичей. Капли стекали по его лицу, словно слезы камня. С ним было лишь трое. Суровый, мол дубовая коряга, Святогор; молчаливый исполин Ратибор; и хитроватый, с острым взглядом, Любомир. Они шли за ним.

Тропа вывела к опушке. Впереди, за мокрым полем, виднелись частокол и унылые дымки из труб деревни. Кощей не собирался туда сворачивать. Эта деревня была мелкой сошкой. Но Любомир, шедший впереди, резко замер. Его рука инстинктивно легла на рукоять меча.

— Господин… — его голос, обычно уверенный, дрогнул. — Посмотри.

У подножия огромного дуба, старого, словно сама память леса, была привязана фигурка. Девушка. Лет пятнадцати, не больше. Худенькая, почти прозрачная в своем рваном, грязном, холщовом платьице. Ее волосы, цвета спелой пшеницы, были спутаны и мокры от дождя, липкие пряди прилипли к щекам и шее. В чертах ее бледного, измазанного грязью лица угадывалась былая, нежная девичья красота — высокие скулы, тонкий нос, пухлые, теперь бескровные губы. Но самое страшное — глаза. Широко открытые, огромные, невидящие. Слепые. Они смотрели в пустоту перед собой, не моргая, словно темные озера, затянутые льдом. На могучем стволе дуба, чуть выше ее головы, копошились муравьи, сбегая от нарисованной грубой охрой руны — древнего знака Жертвы. Знака, от которого веяло ледяным дыханием Нави, запахом сырой земли и чего-то древнего, недоброго.

Кощей подошел. Его шаги не скрипели по мокрой земле. Девушка не дрогнула, лишь чуть повернула голову на звук приближения. Лицо ее было удивительно спокойным, почти бесстрастным. Лицо человека, принявшего свою участь. Тонкие запястья были перетянуты грубой веревкой, врезавшейся в кожу.

— Кто здесь? — спросила она. Голос чистый, звонкий, но пустой, лишенный интонаций.

— Путники, — глухо ответил Кощей. Его угольные глаза изучали ее, руну, веревки, впивающиеся в тонкие запястья. — Почему ты здесь?

— Принесли в жертву, — ответила она так же просто, без тени горечи или упрека.

— Тебе. Царю, Кощею Бессмертному. Чтобы ты прошел мимо и не тронул село. — В ее тоне была лишь констатация факта.

Кощей сжал кулаки. Гнев, не яростный, а холодный, острый, как лезвие бритвы, всколыхнул вечную пустоту в его груди. Его? Его, которого они сами превратили в чудовище своим страхом и предательством? Теперь его же боялись, как чуму? И приносят в жертву слепую девочку? Он взглянул на деревню за полем. Ни души. Ни любопытного взгляда из-за ставни. Только трусливая тишина и запах дыма из труб. Трусы. Подлецы. Они не просто боялись. Они верили в его чудовищность. И создали ее. И эта вера позволила им совершить это — предать дочь своего спасителя. Это была не просто жертва. Это было воплощение той самой гнили, против которой он сражался, предательства, убийства невиновного. Вот оно, лицо того мира, который должен пасть. Гнилое тело.

Кощей медленно обвел взглядом пустующее поле, частокол, прежде чем его взгляд снова упал на нее. «Почему… ты? — голос был тише, но от этого не менее страшным. — За что они тебя выбрали?»

— Я — изгой. Проклятая, — ответила Василиса все так же спокойно. — Слепая от того дня, когда отец погиб, спасая эту деревню. Мать умерла, родив меня. Отец… его вспоминают только когда хвастаются перед чужаками. А я… лишний рот. Ненужная обуза. Удобная жертва. Никто не будет плакать. — Она снова повернула невидящие глаза в его сторону.

— Ты убьешь меня быстро? Или будешь мучить? Говорят, ты жесток. Мне все равно. — В ее голосе не было вызова, только усталая покорность и та самая ледяная пустота, что жила в нем самом.

Кощей взглянул на деревню. На трусливые дымки из труб. На забытый подвиг. На вопиющую несправедливость и гнилую суть этого места. Его гнев кристаллизовался в холодную, абсолютную решимость. Они выбрали свой путь. Они сделали его палачом. Они были тем злом, которое он клялся выжечь дотла, чтобы расчистить место для нового порядка, пусть даже этот порядок придется строить на костях. Пусть увидят его воочию. Пусть их страх материализуется. Это не прихоть. Это необходимость. Выжигание гнили. Урок для других.

— Святогор! Ратибор! Любомир! — его голос был ударом стали по льду, звенящий и беспощадный. Кощей повернулся к деревне. Дождь стекал с его лица ледяными ручьями.

— Деревню… вырезать. — Голос ударил по воздуху, как сталь о лед. — До последнего. Они сделали из меня чудовище. Что ж… пусть познают его гнев.

Святогор, самый старший, помрачнел. Его лицо, видавшее всякие жестокости, стало каменным, но в глазах, глубоко запавших под седыми бровями, мелькнула тень — не жалости, а тяжелого, горького понимания. Он шагнул вперед, его голос был низким, попыткой разума в безумии, запах пота и старой кожи смешивался с запахом дождя:

— Кощей… Мужчин — да. Кто участвовал… Но бабы? Они же…

Кощей повернул к нему голову. Его взгляд был пуст и холоден, как межзвездная бездна.

— До последнего, Святогор. — Каждое слово падало, словно камень. — Они отдали ее. Они отреклись от подвига ее отца. Они — единое гнилое тело. И оно будет сожжено. Исполняй.

Святогор замер. Он увидел в глазах Кощея ту самую бездну, что поглотила его после потери Мары. Увидел неумолимую логику возмездия и очищения огнем, в которой не было места милосердию для соучастников. Он сглотнул, кивнул — коротко, жестко. Порядок есть порядок. Но в этом кивке была тяжесть морального падения, цена, которую он, старый воин, платил за выживание и месть под черным знаменем. Он повернулся к деревне, его спина согнулась под невидимой тяжестью, непреклонная как скала, но несущая груз.

Ратибор, молчаливый великан, лишь глухо крякнул, сжимая рукоять своего тяжелого топора. Для него приказ был железным законом. Он двинулся к деревне тяжелой, неумолимой поступью. Но внутри этого титана что-то содрогнулось. Всплыл образ собственной матери. «В последний раз», — пронеслось в его огрубевшей душе. «Покорюсь. Но потом… потом я найду способ. Убью тебя, монстр, или себя. Но больше — ни одной женщины».

А Любомир… Любомир не двинулся с места сразу. Его взгляд, обычно острый, насмешливый, был прикован к Василисе. К этой хрупкой, мокрой фигурке у дуба, к ее слепым глазам, обращенным в никуда, к бледному лицу, на котором не было и тени страха перед ним, Кощеем, но было спокойное принятие ужаса от своих. Он увидел не просто жертву, не «удобный дар монстру». Он увидел предательство. Трусливое, подлое, гнусное предательство тех, кого ее отец спас ценой жизни. И в нем, веселом рубаке, что-то надломилось. По лицу, незнакомому самому себе, пробежала судорога. Глаза, всегда ясные, налились белесым, праведным хрусталем. Он возненавидел — не Кощея, а саму подлую суть этого мира, породившую жертву у дуба. Ему не нужен был приказ Воеводы, чтобы возненавидеть это место и этих людей. Он бы и сам сжег его дотла за то, что они сделали. Приказ лишь дал выход его кипящей ненависти, стал оправданием праведного гнева.

— Слушаюсь! — выкрикнул Любомир, и в его голосе не было привычной удали, а лишь ледяная сталь. Он метнул последний взгляд на Василису — взгляд, полный странной, почти рыцарской ярости за нее — и ринулся к деревне. Он шел не просто выполнять приказ. Он шел карать.

Пробуждение Искры:

Василиса стояла, сжимая в одной руке грубую бечевку с медной пуговицей. Ее слепые глаза были широко открыты. Она слышала. Слышала первые крики из-за частокола — пронзительные, животные. Слышала глухой стук топоров в двери, треск ломаемого дерева. Слышала визг женщин, который быстро обрывался. Слышала яростные крики воинов и предсмертные хрипы. На ее бледном лице не было страха. Был… интерес. И странное, жуткое понимание происходящего.

— Я слышу, — прошептала она, и в ее пустом голосе впервые появилась едва уловимая трещинка. — Слышу, как ломаются кости… Слышу, как гаснет жизнь… Это… что это?

Кощей положил свою тяжелую, закаленную в боях руку ей на плечо. Рука была холодной и твердой, словно камень.

— Это — воля сильного, — его голос был безжизненным металлом. — Твой закон отныне. Отныне ты будешь моей дочерью. Моей кровью. Моей наследницей. Ты будешь моей Правой Рукой. И моим Слепым Правосудием. Запомни этот звук, Василиса. Это звук… власти. И расплаты, за грязь мира.

Василиса не ответила. Она лишь глубже сжала в кулаке пуговицу отца. Звуки резни продолжались, сливаясь в один протяжный стон умирающей деревни. А потом… что-то внутри нее дрогнуло. Не страх. Не жалость. Какая-то глухая, незнакомая вибрация. Как будто ледяная скорлупа, годами сковывавшая ее душу, дала первую, тонкую трещину. Откуда-то из глубины пустоты поднялось ощущение… связи. С этим холодом, с этой властью, с этим звуком расплаты.

Когда крики стихли, сменившись треском пожаров и карканьем воронья, Кощей жестом указал на опушку леса. Василиса молча пошла за ним. Они нашли небольшой пригорок у ручья. Василиса остановилась, повернув лицо к мокрой земле.

— Здесь, — сказала она тихо.

Не спрашивая разрешения. Она опустилась на колени, холодная сырость мгновенно пропитала тонкую ткань платья. Пальцами, тонкими и цепкими, она вырыла маленькую ямку в холодной, податливой земле. Сняла с шеи бечевку. Долго держала в руке гладкую медную пуговицу — последнюю нить с прошлым, с отцом, с болью и пустотой. Ее пальцы ощутили каждый завиток, знакомую гладкость. Потом опустила ее в ямку. Засыпала землей, ощущая ее липкую тяжесть и холод. Сверху положила гладкий, холодный камень, найденный тут же пальцами, скользнувшими по его мокрой поверхности. Она не плакала. Но когда она поднялась, что-то изменилось. Пустота в ее глазах осталась, но теперь в ней было не только ожидание конца. Появилась… настороженность. Вопрос. Тонкая, едва различимая искра в кромешной тьме ее мира. Она ощутила под ногами твердость земли, услышала рядом дыхание Кощея — ровное, холодное.

— Что дальше? — спросила она Кощея, повернув к нему свое слепое лицо. Вопрос был прост, но в нем впервые звучала не покорность, а пробуждение воли.

Кощей смотрел на свежую, крошечную могилку пуговицы, на лицо девушки, в котором что-то едва теплилось.

— Дальше, — произнес он, — ты начнешь жить…

И Василиса, впервые за долгие годы, ощутила не облегчение конца, а странное, тянущее чувство начала. Как первый толчок жизни в замерзшей почве. Искра тлела. Холодная, но живая.

Глава 14: Новое начало

Тишина и Источник

Лес спал, закутанный в предрассветную серость. Холодный, влажный туман лизал корни древних сосен и цеплялся за одежду Василисы. Кощей

был тенью среди теней. Его шаги не оставляли отпечатков на моховом

ковре, не тревожили ни единой травинки, не рождали шелеста. Он был

воплощением беззвучного скольжения. Василиса шла рядом. Ее невидящие

зрачки устремлены в никуда, но все тело — струна, натянутая до предела.

Она чувствовала его. Не звуком шагов, не запахом — его присутствием, тяжелым и неотвратимым, как вечерний холод.

Кощей наблюдал. Сдвинется на шаг влево — ее голова поворачивается с

мертвой точностью. Замедлит ход — ее шаг тут же укорачивается. Обойдет

корявый пень — ее нога инстинктивно поднимется выше. Ни звука. Только

тишина, плотной стеной мха, висела между ними. Он нарушил ее первым, голосом низким, словно гул под землей, так что его нельзя было отличить от шепота листьев:

— Я ступаю бесшумно. Воздух не колышу нарочито. Как ты меня чувствуешь, Василиса? Как узнаешь, где я?

Она замедлила шаг. Пальцы сжали грубый шершавый лен плаща. Искала слова

для ощущения, столь же естественного, как дыхание, столь же

необъяснимого.

— Не звуком, Кощей… — Она запнулась. Слово висело в воздухе, тяжелое, словно камень. Потом выдохнула, твердо: — Отец. Я вижу мир иначе, может, вижу наоборот. Это…

как дуновение ветра внутри. Как… тепло от камня, что долго лежал на

солнце, даже когда солнца уже нет. Я чувствую движение твоей воли. Саму

тень твоего духа в воздухе. Будто легкую рябь на воде, которую не

видишь, но знаешь, что она есть.

Она на мгновение замолчала, прислушиваясь к своим ощущениям, и добавила:

— Так я чувствую тебя. И… еще кого-то. Давно. Даже там, у Дуба. Он похож и не похож… другая рябь. Тихая, будто мурлычет на краю сознания. Он всегда там.

Кощей замер. Его мертвые, угольные глаза впились в ее бледное лицо, будто взвешивая каждую черту. Пауза затянулась, нарушаемая лишь шепотом леса.

Это… — наконец произнес он, и его голос, обычно ровный, дрогнул на единственной ноте, которую Василиса никогда раньше не слышала, — не враг. Не обращай на него внимания.

Минута молчания. После, чего Василиса продолжила исповедь:

— Так стало после… после Источника.

Кощей замер. Его мертвые, угольные глаза впились в ее бледное лицо, будто взвешивая каждую черту.

— Источника? — Голос — ровная ледяная гладь.

Василиса кивнула, повернувшись точно к источнику его голоса.

— Года через полтора после тьмы. Голод стоял страшный, как зверь оскалившийся. Ушла далеко, в глухую чащобу, где даже волки боялись, искала кореньев, хоть травинки… И вдруг… почувствовала Зов. Не голос. Зов. Теплый, настойчивый. Будто ветер уперся в спину и повел. Пошла. Сквозь дебри, сквозь колючие заросли, что смыкались за спиной, как стена. И вышла к нему. К Источнику.

Пауза. В воздухе витал запах сырой земли и прелой хвои — отзвук ее памяти.

— Он был… не вода. Он светился. Не слепил, как солнце. Мягко. Тепло. Как лунный свет сквозь тучи, но… гуще. Живее. А над ним… тишина. Глубокая. Живая. Обволакивала, как пелена младенца. И свет… манил. Слов не было, но смысл встал в голове ясно, как удар колокола: «Испей. Или уйди навсегда».

Воспоминание ударило Кощея, резкое и яркое, как удар молнии в ночи. Перед ним встал не лес, а другая чаща, другой костер, девушка с волосами воронова крыла, шепчущая: «…Источник. Не вода, а свет, холодный, мертвенный свет. Как лунный, но гуще. И тишина… живая тишина… «Испей, — услышала я в своей голове — Или уйди навсегда». …Я испила эту мертвую светящуюся тьму…». Слова Мары, проклятые и любимые, эхом отозвались в словах дочери. Тот же Зов. Та же непостижимая тишина. Тот же выбор. Но где Мара испила мертвенную тьму Смерти, Василиса…

— Я испила, — голос Василисы, чистый колокольчик в тишине, прервал ледяной поток его мыслей. — Испила этот живой свет. Он вошел в меня… не как вода. Как тепло, разливающееся изнутри, от ребер к кончикам пальцев. Не жег. Наполнял. И после… зрение не вернулось. Но мир… изменился. Я не просто слышала шум леса, как раньше, или чувствовала землю под ногами. Я стала… видеть иначе. Видеть дух вещей. Тепло жизни в затаившемся волке. Печаль валуна, помнящего ледник. Радость ручья, прыгающего по камням. Ярость грозы, клубящуюся в тучах. И людей… я стала чувствовать не как слепая — по звуку шагов, запаху пота или страха, а как… как их суть. Их намерение. Радость, липкий страх, холодную ложь. Как движение их духа в мире. Как ту рябь на воде. Так я чувствую тебя, Отец. Твою силу. Ледяную, несгибаемую. Твою волю. Каменную.

Кощей молчал долго. Лес вокруг, казалось, затаил дыхание, слушая. Наконец, он произнес, и в его вечно мерзлом голосе пробилась редкая нота — не признание, нет, но интерес, холодный и острый, как клинок:

— Источник… — Он повторил слово, будто пробуя его на вес и звон. — И вправду не простой колодец. Дар его — не слепая удача. То, что ты умеешь теперь, Василиса… — Он сделал шаг к ней, и воздух вокруг похолодел. — это лишь первая капля из океана твоей силы. Ты прикоснулась к древнему сердцу мира. И этот дар… — Он протянул руку. В ней был лук. — Я научу тебя им владеть. Научу видеть дух не только как рябь, но и как веревку, чтобы тянуть. Как клинок, чтобы резать. Как щит, чтобы прикрыть слабое место.

Лук был шедевром. Не грубое охотничье орудие, а дитя кузнечного гения и, возможно, темного искусства Кощея. Плечи плавно изогнуты, будто выросли из цельного куска черного, как ночь, дерева, отполированного до бархатной глубины. Тетива — не жила, не лен, а нечто серебристое, тонкое и прочное, как паутина великого паука, мерцавшее в тусклом свете. По изгибам ложа вились тончайшие руны, сплетенные в узор корней и ветвей, едва читаемые пальцами.

— Возьми. — Он вложил лук в ее ожидающие руки. — Он будет слушать твою руку. Чувствовать твое намерение, как конь чувствует волю всадника. Стрела, пущенная тобой, найдет цель не по слепой удаче, а по велению твоего духа. По тому, как ты видишь мир теперь. Это начало твоего пути, Дочь. Пути Слепого Правосудия.