Бесплатный фрагмент - Театр Богов

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

ЦВЕТЫ ДЛЯ ПЕРСЕФОНЫ

Любите свои ошибки.

Без них вы не существуете.

Глава I

О пользе безрассудства

На третий день Перси отправилась побродить вокруг дворца. Ей повезло — Владыка Царства Мертвых с головой ушел в разбирательства со своими судьями, так что она попросту сбежала, хоть втайне и опасалась затеряться в коридорах и переходах. Но зрительная память не подвела, и Персефона вышла прямо к парадной лестнице и широченной арке входа.

За пределами дворца всюду царил сумрак, разница была лишь в оттенках: где-то это были безрадостные, серые и сизые тени, а где-то они сгущались до иссиня-черных. Иногда он уступал место свету — и тогда огненные сполохи прорезали своды, проносились по стенам и скалам, алыми языками выстреливали прямо под ноги. В Царстве Мрака ночи и дни были одинаковы; точнее, это был один и тот же угрюмый день, местами переходивший в озаренную огнем или факелами ночь; он был застывшим и бесконечным одновременно.

Идти приходилось осторожно, путь пересекали расселины, в любой момент можно было сорваться в пропасть. Дворец Гадеса стоял вдали от мест, где обитали тени Ушедших, к нему вела широкая дорога от берега Стикса. Та самая, по которой недавно пронеслась колесница владыки, запряженная черными, как тьма, жеребцами, крутобокими, длинношеими, из ноздрей этих чудовищ сыпались искры, а дыхание было ледяным. Говорили, что жеребцы слепы, и без Гадеса не способны найти дорогу, но Персефона видела их вблизи. Первое утверждение было верным, второе — нет. Им не нужна была ничья рука, они противились любой власти над собой. Единственный, кого они признавали — не хозяином, но союзником, — был владыка Подземного Царства.

Персефона шла по этой дороге, только теперь в обратном направлении, от Дворца к Стиксу и Ахерону. Она понимала, что это бессмысленно, ведь самой ей отсюда не выбраться, но так у неё сохранялась хотя бы иллюзия возвращения. Можно было представлять, что вот сейчас она дойдет до реки и там что-то такое произойдет, кто-то придет ей на помощь, и она преодолеет реку, а потом найдется кто-то ещё, и он или она — не важно, кто и как — но выведет, обязательно выведет её наружу, в Мир Живых.

Понемногу сомнение закрадывалось в сердце, она уже жалела о своем порыве, но вернуться означало сдаться, а сдаваться не хотелось. Возможно, был здесь какой-то особый, быстрый способ перемещения, но она не знала его, и совсем не знала здешних мест. Использовать привычные ей силы Персефона опасалась — кто знает, как отреагирует на это сумрачный Тартар. Она была достаточно разумна, чтобы понимать, чем может грозить нарушение равновесия. Любопытство её было неуемным, но имело пределы.

Глухой всхрап за плечом — и она отпрыгнула в сторону с легким, испуганным криком. К ней приближались черные кони владыки Аида. Колесница, которую они несли, была пуста. Персефона недоверчиво смотрела, а жеребцы, поводя боками, стали перед ней, и закивали головами. Это было похоже на приглашение.

«Они хотят, чтобы я туда села?» — мелькнуло у нее.

Тот, что был ближе, повернул голову, вытянул шею, и коснулся мягкими губами её плеча. Сейчас дыхание его было не ледяным, а только чуть прохладным, словно он постарался умерить свою мощь, чтобы не навредить ей. Персефона робко погладила его в ответ. Ей было страшно, но кажется, он не хотел ей зла.

«Нас послал владыка» — темная, чуждая мысль всплыла из глубин её сознания, прозвучав низко и приглушенно, — «он знает, что ты ушла одна».

«Я заблудилась» — только и смогла подумать в ответ ошеломленная Персефона, а голос продолжал:

«Здесь опасно гулять в одиночестве, тем более тем, кто впервые ступил в этот мир и не принадлежит ему. Мы будем тебе спутниками и охраной. Скажи, куда ты хочешь попасть».

«Я хочу попасть на берег Ахерона».

Черные кони нервно заплясали на месте, гривы взметнулись неодобрительно.

«Госпожа, ты не сможешь покинуть Подземное Царство без разрешения. Это невозможно».

Персефона знала об этом. Но ей просто хотелось оказаться как можно ближе к выходу. И потом, недавно она хотела встретить кого-то, кто помог бы ей — и вот, пожалуйста. Может, и дальше что-то произойдет. Попробовать стоило в любом случае. Если что, скажу, что хочу осмотреться. И, потом, здесь и вправду интересно, а если бы она попала сюда каким-нибудь более приличным образом и была бы более в гостях, нежели в плену — ей, без сомнения, стало бы ещё интереснее.

Два дня — чуть ли не взаперти, в попытках противостоять любовному жару владыки Царства Мертвых — стали истинной мукой для Персефоны. Ярость и отвращение, снедавшие её в день первый, к вечеру следующего сменились чем-то подозрительно похожим на сочувствие. Ночь, проведенная под землей, заставила её пожалеть одинокого бога. Не полюбить — именно пожалеть. Признания его были по-прежнему остро неприятны, но она была готова терпеть, она не сомневалась, что пробудет здесь недолго. Он не посмеет её обидеть! Мать скоро найдет её, и заберет наверх.

А пока неугомонный характер толкал Перси на авантюры. Присущие ей смелость и любопытство только расцвели в отсутствие материнской опеки и подруг-доносчиц.

Тем временем кони домчали её до огромных ворот, которые, как змея чешуей, были покрыты огромными сияющими диамантами. Их вделали в черный обсидиан столь плотно, что редкие промежутки между ними больше походили на придуманные причудливой фантазией мастера узоры, нежели на основу, к которой крепились камни.

Она вспомнила, как в первый вечер засмотрелась невольно на палаты во дворце Гадеса. Просторные, с выгнутыми арками сводов, они залиты были светом огромных лампад, где сгорало масло, приправленное тончайшими ароматами. Некоторые залы были словно выкованы из золота или серебра. Их стены и двери, скамьи вдоль стен, все-все изузорили драгоценные камни — пятнистые халцедоны, рубины, густая зеленоватая бирюза, и яшма, струящаяся как река, тысячью оттенков. И вспомнила, как, остановившись в какой-то момент и наблюдая, как она восхищенно крутит головой, он сказал: «Увы, этот мир не способен завоевать ничье сердце, даже самое алчное. В моем распоряжении несметные богатства, но здесь они бесполезны. Можно создать из золота и камней великую красоту, но она не будет иметь смысла. Её можно надеть, но некуда носить». Именно в тот момент Персефона вдруг почувствовала жалость к Гадесу — ту, давнюю, что однажды коснулась ее сердца, ту, что, казалось, безвозвратно должна была погибнуть под копытами лошадей, распростертых в бешеной скачке.

Тяжелые створы, ушедшие ввысь, озаренные светом гигантских факелов и огненных фонтанов лавы, поплыли бесшумно, открываясь перед золотой колесницей.

«Мы не можем идти дальше», — произнес голос в её голове. — «Мы будем ждать тебя здесь. Будь осторожна. Если что-то случится, мы не сможем прийти к тебе на помощь».

Осторожно ступая, Персефона выбралась за ворота. Низкий рык ударил ей в уши. Она замерла в испуге. Рык стих. Она медленно повернулась в ту сторону. Черная девушка, высокая и тонкая, в прямом длинном платье, стояла невдалеке от ворот, около груды камней. В один из них, самый большой, было вделано огромное металлическое кольцо. От кольца начиналась цепь, массивная, со звеньями размером с голову Персефоны. Другим концом она крепилась к чудовищной величины ошейнику, который валялся на земле, около ног девушки. Здесь же, у ног, лежал и самый огромный из всех псов, которых когда-либо видела Персефона. У него были три головы, жесткая шерсть и светящиеся красным глаза; огромные лапы заканчивалась черными когтями невероятного размера. Гибкие змеиные тела покачивались над тремя его загривками в настороженных позах, тонкие, раздвоенные языки мелькали, ощупывая окружающее пространство.

Ладонь незнакомки касалась одной из его голов, жестом повелительным, но и бережным одновременно. Змеи не обращали на неё никакого внимания, впрочем, как и она — на них.

— Спокойно, малыш. — Незнакомка похлопала пса по голове и повернулась к Персефоне. — Не бойся. Он не тронет тебя.

— Откуда ты знаешь?

— Кербер не трогает таких, как ты. Он опасен лишь для тех, кто хочет покинуть Тартар без ведома владыки. И ещё для живых, идущих без дела и разрешения, для тех, кому просто любопытно взглянуть, что здесь и как.

— Думаю, я принадлежу ко вторым. Я живая и брожу тут без спроса, хотя мне совершенно нечего здесь делать.

— Ты заблуждаешься. Или просто играешь словами. Взгляни на Кербера.

— А что с ним?

— Он смеется над тобой.

— Это нечестно.

— Нечестно, что ты обманываешь — и себя, и нас. Но мы не пострадаем от этого, а вот ты — можешь.

— Нет смысла пугать меня, я и так чувствую себя хуже некуда: пленница в руках Черного Владыки, в мире страха и теней, в мире, где только камни, пыль, и огонь.

Она повела рукой, обрисовывая круг, обида и гнев нарастали, сжимая горло, слезы начинали щипать глаза. Голос сорвался в крик. Это была уже почти истерика.

— Как разбойник, силой увез, украл у матери…. бросил в каменном мешке, без еды, без воды…. а теперь он, видите ли, занят делами и даже не интересуется где я и что со мной!

Кербер громко зарычал на неё. Персефона отпрянула, споткнулась, и села на землю, не удержавшись на ногах. Черная девушка обняла пса за одну из шей.

— Тихо, милый. В ней говорит страх. Ты должен её понять.

В мысли ворвался чужой голос. Он был похож на детский — высокий, ломкий, звенящий от возмущения:

«Ты клевещешь на моего хозяина, сребровласка. Но я прощаю тебя и не причиню зла. Ты напугана и разобижена. Ты имеешь право сердиться».

Перси зажмурилась и прижала ладони к голове в попытке укрыться от вторжения.

Чья-то рука легла ей на плечо. Она с криком вскочила. Черная тонкая фигура стояла рядом, огромные глаза на бледном, удлиненном лице прожигали насквозь:

— Незнакомка, я вижу, ты гостья здесь. И ты совсем не знаешь хозяина этих мест. Он щедр и великодушен. Он суров, это — да, но в Царстве Мертвых нельзя иначе. Здесь подводят итог — словам, желаниям, и делам. Здесь проявляется истина, а истина всегда сурова. В Царстве Долга нет места чувствам, но даже если они есть, для них тоже есть своё место, и оно — не в первом ряду. Так говорит Гадес. Так говорит мой отец.

Персефона строптиво вздернула подбородок.

— Как сурова твоя отповедь, красавица! Кто ты? Ты любишь его?

— Кого?

— Владыку Царства Мертвых.

— Нет. Я никого не люблю. Только своего отца.

— Кто он?

— Он — Верховный Жрец Великого Равновесия.

— У него есть имя?

— Да. Его зовут Танатос.

— Так это Бог Смерти?! И ты — его дочь? А как тебя зовут?

— Слишком много вопросов. А как зовут тебя?

— Меня — Персефона.

— Это имя не знакомо мне. И я должна идти. Прощай!

— Подожди! Скажи мне своё, я ведь сказала.

— Моё имя — Принцесса Смерть.

— Не может быть! Это не имя!

— Думаешь, у дочери Танатоса может быть какое-то другое? Нет, я — Смерть, Темная принцесса Смерть. Прощай ещё раз.

Персефона подняла руку, чтобы удержать говорившую, но та мгновенно скользнула в сторону и растаяла в черно-золотом вихре.

Что-то толкнуло её под коленки. Она отскочила, и снова с воплем. Кажется, это становилось привычкой. Обернулась, ожидая какой-то новый ужас и собрав в кулачок всю свою волю. Но это был Кербер — огромная псина виляла дружелюбно хвостом и… улыбалась во все три пасти. Кровавые глазки были прижмурены, шеи выгнуты; змеи, недавно стоявшие торчком, как заросли кустарника, томно скользили теперь в густой шерсти, совершенно не обращая внимания ни на что вокруг. Кажется, он хотел с ней дружить.

«Он, наверное, тоже очень одинок», — мелькнуло у неё. — Не такой уж он и страшный. Вполне симпатичный, если честно, особенно сейчас, когда улыбается».

Что-то в этом было. Подружиться с чудовищем и знать, что грозный страж Аида покорен твоим ласкам; видеть, как тот, кто наводит ужас на оба мира — и Мертвых, и Живых, приветствует тебя, да, это, безусловно, было тем, что щекотало гордость и льстило самолюбию. Исключительность того, кто покорен тебе, возвышает победителя. Сломить чужую силу в бою — честь и слава, но подчинить злую, огромную мощь ласке и улыбке, подчинить не насилием, но добрым словом, сочувствием и поддержкой — о, ради этого и впрямь стоило постараться!

Теплая волна залила все её существо, как будто что-то уютное и мохнатое обняло по-дружески.

— Кербер! — окликнула она мысленно, — Это сделал ты?

— Это я, сребровласка. — ответил ей высокий, ломкий голос. — Ты красивая. Я рад, что ты больше не боишься».

— Меня зовут Персефона. Тебе тоже не знакомо моё имя?

— Я знаю его. Хозяин рассказывал о тебе.

— Что он говорил?

— Что ты красива. Что ты добра. У тебя нежные руки и светлая душа.

Персефона смутилась.

— Боюсь, я за эти два дня разочаровала его. Я так плакала, и кричала столько злых слов, что ему теперь придется пересмотреть свое мнение обо мне.

— Мой хозяин видит истинную суть вещей. Он знает, какая ты на самом деле. Он способен отделить твой испуг от тебя самой.

— Но откуда он знает, какая я?! Мы никогда не виделись с ним раньше. До похищения, я хочу сказать.

— Он часто поднимался наверх, чтобы увидеть тебя, сребровласка. Он просил у Зевса твоей руки, но тот не ответил ему ни да, ни нет. Ушел от ответа.

— Ушел?

— Хозяин сказал, что брат просто исчез.

Персефона опешила. Значит, разговор о сватовстве все-таки был. И Владыка Аида не был настроен играть бесчестно. Но если он говорил с её отцом, почему тогда не пришел говорить с её матерью? Нет, это глупый вопрос, конечно, она бы отказала. Она никогда не отпустила бы её от себя, а уж тем более, сюда, в Царство Мертвых. А если бы отец согласился, это был бы такой скандал, просто вселенских размеров, и в итоге, ему всё равно пришлось бы уступить и сделать, как хочет Деметра. Так что, по-хорошему, у Гадеса просто не было выбора, разве что сразу забыть о своем желании, ещё даже и до сватовства, но это, понятное дело, полный бред! Кстати, сюрприз — у Кербера, оказывается, есть чувство юмора!

Кто-то засмеялся у неё в голове. Персефона напряглась. Кажется, она это уже проходила.

— Голос, это ты?

Тишина. Нет ответа.

— Кербер?

— Это я, сребровласка. Ты поняла, я вижу.

— Ты подслушиваешь меня?! Это неправильно!

— Нет, я просто слышу тебя. Как слышу твой голос, когда ты говоришь вслух, или топот коней хозяина — вот как сейчас.

Теперь этот топот услышала и она. Две черных, длинногривых тучи стали, словно вкопанные, рядом с ней. Гадес спрыгнул с колесницы, Кербер, тихо повизгивая, лег на землю, колотя хвостом, и пополз к ногам хозяина. Останавливался на мгновение, вздергивал свои три головы, улыбался, жмурился и, втягивая головы в плечи, полз снова. Гадес присел на большой желтый камень, валявшийся прямо у края дороги. Камень был гладким, округлым, будто оплывшим. Что-то застыло в нем, какие-то неведомые фигуры и формы. Он не был прозрачным, скорее туманно-слоистым. Желтизна его была неоднородной, где-то темнее, где-то светлее, она варьировала в оттенках и плотности.

«Янтарь?» — изумилась Персефона.

Владыка прищурился.

— Да, это он. Красив, правда? Но неудобен. Всёе время соскальзываешь. Не усесться толком.

Головы нетерпеливо совались к нему под руки, из трех пастей рвалось нежное щенячье поскуливание.

— Как он любит тебя! — невольно вырвалось у Персефоны.

— Боюсь, он такой один, — ответил ей Гадес.

Персефона смутилась отчаянно, и не нашла, что сказать. Поэтому она сначала разозлилась на себя, а потом и на него тоже.

— Я хочу вернуться домой. Ты должен отвезти меня обратно. Сейчас же.

Гадес похлопал Кербера по массивному загривку. Встал, подтолкнул его и показал на площадку рядом с воротами. Пес покорно потрусил на место.

— Я бы предпочел, чтобы ты осталась чуть подольше. Если тебе интересно. Ты ведь ещё ничего толком не видела, а в моих владениях есть на что посмотреть.

Персефона упрямо замотала головой. Ей было очень интересно. А теперь её начинал интересовать и сам Гадес. От этого она сопротивлялась еще яростней.

— Нет. Я не могу. Я не хочу. Здесь нет ничего, ничего из того, что мне дорого.

— Материнская опека не всегда благо для юной девушки.

— Я знаю. И я не об этом. Я говорю о цветах, о тех, кто был мне доверен. Можешь ли ты понять?! Я люблю их. А здесь их нет.

— Я тоже люблю их. И они здесь есть.

— Ты о черных нарциссах? Да, они прекрасны, но цветы верхнего мира, даже самые невзрачные, для меня выше всех других сокровищ. Я была им помощницей, охранительницей, а теперь они там, а я здесь, одна!!!

Она затопала ногами, как маленькая.

— Я буду тосковать по лугам, по садам, я зачахну здесь, не проси меня, владыка, я не могу, я не останусь у тебя в Царстве Мертвых!!!

Он схватил её маленькие ладошки, сжал их, и Перси вдруг затихла, покоряясь настойчивому, но исполненному нежности и тепла нажиму.

— Здесь, внизу, тоже есть сад, Персефона. Такого, как он, больше нет нигде, ни у Живых, ни среди Мертвых. Он уникален. Он живое существо, такое же, как ты или я.

— Ты хочешь обмануть меня, владыка!

— Нет! Он существует. Это сад Гекаты.

— Я не верю тебе, владыка. Ты просто хочешь, чтобы я осталась здесь навсегда.

— Разве для этого обязательно лгать тебе, девочка? Я не настолько низко ценю себя.

— Если он существует, я хочу его увидеть. Это возможно?

— Разумеется. Но туда нельзя попасть без приглашения.

— Мне кажется, или ты лукавишь, владыка? Может быть твой сад — только вымысел? Как мне верить тебе?

— Я покажу тебе его. Только издали.

— Почему?

— Потому что Гекаты сейчас там нет.

— Откуда ты знаешь это, владыка?

— У меня свои тайны. Это запрещено?

— Что?

— Иметь свои тайны.

— Нет. Но так любую глыбу можно выдать за садовую ограду. Это всё обман. Ты не хочешь вести меня туда. Почему?

— Опасно приходить туда, где тебя не ждут, и всё же готов пообещать, что эту ограду ты сможешь даже потрогать руками. Но без дозволения мы ни в сад, ни в дом не войдем. Хорошо?

Персефона дернула плечом, усмехнулась недоверчиво.

— Хорошо.

Сумрачный гигант подхватил её на руки. Миг — и она уже была в колеснице. Он поднялся следом.

— Мне жаль, что ты так враждебна.

— Разве это моя вина, владыка? Я — пленница.

— Это твой выбор, Персефона. Но ты можешь всё изменить.

— Не будем об этом. Я уже решила, владыка. Я не могу быть твоей женой.

Черные кони летели сквозь унылую тьму и пепел подземелья. В гладких боках колесницы зеркалом отражались сполохи огня и неверные тени скал. Персефона вцепилась в мощную руку Гадеса, снова пришел страх слететь под колеса, но Владыка Аида был недвижим и, казалось, удерживал её и управлял этой бешеной скачкой одной только мыслью.

Равнину впереди перегородила каменная стена. Колесница во весь опор неслась именно туда. Гадес поднял руку.

— За этой стеной дом и сад Гекаты. Если её нет, мы не сможем попасть внутрь.

— Ты уже это говорил. Я помню. Но вдруг она дома?

— Если так, она сама выйдет к нам навстречу.

— Не надо считать меня невежей. Я не буду ломиться в закрытые двери. Просто мне кажется, что ты меня обманываешь. Не знаю, в чем и почему, но знаю, что это так. Чувствую.

Гадес молча натянул вожжи. Колесница стала у подножья высокой гряды. Владыка Мертвых помог Перси спуститься, взял за руку и повел к стене. Чем ближе они подходили, тем яснее становилось, что её монолитность — лишь видимость. В скалах был проход, но он становился заметен, только когда вы оказывались совсем близко. Два каменистых отрога находили друг на друга, перекрываясь краями, и оставляя промеж себя узкий каньон.

Рассеянное золотое свечение наполняло его; оно разгоралось с каждым шагом. Постепенно тропа выводила на открытое пространство, оно выглядело как огромная чаша с гладким, ровным дном и высокими бортами, Центр «чаши» был занят низким строением с плоской крышей и примыкающим к нему садом, а сверху ее накрывал высокий перламутрово-серый, мерцающий купол. От прохода к строению вела узкая дорога, вымощенная черным, с золотистыми прожилками, камнем.

Что-то дрогнуло внутри Персефоны, некое напоминание или, скорее, воспоминание…. Где-то уже видела она и свечение, и похожий купол, и эти цвета. Еще немного — и лихорадочное чувство узнавания, восторга от собственной памятливости, охватили ее.

Ворота! Они были едва ли не точно такими же, как в том её сне — высоченные, черные, с искрами на изломах. Те же каменные столбы по бокам, та же ограда из круглых колонн. Даже узорные навершия были — как две капли воды. И так же, как и во сне, меж колоннами, соединяя их, висел полупрозрачный туман, только не серый, а золотистый. И здесь не было пустого пространства между привратными столбами. Толстая сеть частого плетения, из красноватого металла, щитом закрывала вход и не позволяла разглядеть то, что находилось за оградой.

А за оградой росли деревья. Персефона не могла угадать их вида — за туманной кисеей виделись лишь смутные их очертания. И, то ли ограда здесь была слишком высокой, то ли деревья слишком низкими, но Персефоне не были видны даже верхушки крон, только силуэты. Нижний ярус растительности был и вовсе неразличим, он сливался в плотную массу, которая смотрелась как ещё один забор, в половину высоты первого.

И всё же, он был невероятно похож на сад из её сна, на сад Символов. Персефона была заинтригована донельзя, и если бы не Гадес, она бы уже, наверное, трясла ворота в попытках пробраться внутрь — невзирая ни на какие страхи, возможные угрозы и свои собственные обещания. И вот ещё что разжигало её любопытство до степени последней — рассказ Афродиты про сад Желаний, тот, который Пенорожденная хотела создать вместе с Гекатой, тот, за который Персефона пыталась тогда замолвить словечко перед матерью. Или нет, сад Желаний — это, кажется, ещё одно название сада Символов, а тот, о котором рассказывала Анадиомена, звался как-то иначе.

Но боги с ним, с именем! Тут важно другое. Неужели Гекате удалось его создать? Одной, здесь, внизу? В Мире Мертвых, во владениях Безвременья и Смерти? Так, может быть, не случайно её мать звала Гекату Черной Жрицей? Может быть, Деметра знала о талантах Пропилеи больше, чем их хозяйка, и больше даже, чем Пенорожденная? Персефона поежилась, подумав, какой силой нужно обладать, чтобы вырастить сад — не важно, какой, любой — в таком месте и в таких условиях. Она понимала, что там, за оградой, скрывается что-то совершенно невиданное, невероятное — это было очевидно, это было логично, это должно было быть так — и от этих мыслей у неё начинался прямо-таки зуд во всем теле, так хотелось ей попасть внутрь.

И мысли эти, и чувства так отчетливо выразились у неё на лице, что Гадес был вынужден напомнить про уговор.

— Разве ты забыла? Мы не можем войти без разрешения.

Персефона только что не подпрыгивала, словно в лихорадке.

— Но мы разве мы не можем найти её? Ты владыка здесь, ты должен знать, где она бывает.

— Это не так просто, девочка. Геката — богиня дорог, она может быть где угодно.

Но Гадес знал, где сейчас Геката — и Персефона чувствовала это. Она буквально «слышала», чуть ли не физически, ту уверенность, которую ему давало это знание и его упрямое нежелание говорить. Это имела она в виду, утверждая, что он её обманывает. И давила, понимая, что преимущество сейчас на её стороне. Он хочет взять её в жены, он влюблен, он жаждет её ласк, любви, дружбы и доверия — он должен ей поддаться!

С Гадесом же творилось нечто странное. Он клялся, что никто не узнает про зал Даров и не попадет туда — никогда, ни при каких обстоятельствах, но ему самому дорога не была заказана. Он не мог взять с собой Персефону. Он не мог показать ей шкатулку. И всё же что-то в нем бунтовало против правил. Он знал, что не может так поступать, но чувствовал, что должен поступить именно так.

Да, у него — обещание. И запрет.

Но он влюблен. И потом — чем это навредит? Он же толком ничего не знает. Он, в общем, догадывается, конечно, но наверняка — нет, не знает. Семь Даров — это семь Столпов. Семь Столпов Мира. Но это же просто красивая фраза. Тут можно представлять себе всё, что угодно. Или, Дары — Сила Мира. Одного, Трех — не важно. Аналогично. Степень проработки деталей зависит исключительно от вашего воображения и потраченного времени.

По сути, он знает — именно знает! — только то, что Семь Даров — это тайна, известная Гекате. Если Геката не сочтет нужным открыть её, то всё и останется, как было. Но, что если… что, если Гекате здесь тоже одиноко? Она ведь теперь изгой, как и он сам. Он ищет любви Персефоны, чтобы утишить боль, но, возможно, Геката нуждается в сердечном тепле не меньше его. Она гордая, сама не скажет. Привыкла всем помогать, не думает о себе. Не привыкла. Забывает, что она тоже нуждается — и в дружбе, и в ласке, и в поддержке. Да просто в разговорах, в незатейливой помощи. Что-то принести, подать, подержать, поддержать. Сделать что-то вместе. У Гекаты — Сад и куча дел, которые разрывают ее на части. У неё — Дары, она — служительница им и хранительница. Но она не может быть все время при них неотлучно, под её ногами слишком много дорог. Он замечает порой, как она нервничает, когда отправляется наверх, в Мир Живых, и как спешит к ним, когда возвращается. Боится, что с ними может случиться что-то неладное, пока её здесь нет. Если бы Персефона осталась, если бы приняла его предложение, она в качестве Царицы Подземного Мира, могла бы стать подругой Пропилее. Персефона любит сады. И она любит цветы. С этим, конечно, здесь сложнее. Сад Гекаты — особое место и не похож на земные. Он странен, но интригует и будит воображение. Это кстати — ведь дочь Деметры любопытна, а за плечами Пропилеи множество историй и дорог. Они могут быть полезны друг другу: обе — помощницы, обе — охранительницы. И какая важность, что у вас на попечении? Великая тайна или клочок земли — суть одна. Возможно, его решение преступить запрет и обет пойдет миру во благо, кто знает? И кому, как не ему, знать, что далеко не всегда праведные пути приводят к делам достойным. И — наоборот.

И ещё: если Персефоне полюбится сад Гекаты, может быть, ей захочется здесь остаться или просто задержаться немного, и тогда у него появится шанс приручить, приучить её к себе. Она ценит доброту, в ней самой этого много — и он это видит. Это чувствуют и его верные друзья, черные кони, Флокс и Тефра, это чует Кербер. Но главная её черта — любопытство, на этом он и сыграет. И будь что будет. Геката поймет его, в конце концов, он здесь хозяин.

И он просто должен, должен отвести Персефону в Зал Даров. Не спрашивайте почему, это бесполезно. Он возьмет её туда, но дорогу ей не покажет. Она не будет знать, где оказалась. В конце концов, он мог решить показать ей какой-то другой мир, на другом конце Вселенной. Или, положим, это и вовсе — не более чем иллюзия, почему бы и нет? Нет в мире такого мира, нет нигде такого зала. Точнее, есть, но не здесь, а где-то там, не важно, где. Просто таинственное место, куда Черная Жрица приходит, чтобы в тишине и покое обдумать свои дела и решения. Да и сама Геката может сказать то же самое. Потом, если сочтет нужным — откроет правду. Скажет, что это было испытание, что так должно быть, ну, в общем, что-нибудь в этом роде. Значит, решено. Правила для того и созданы, чтобы их нарушать. Если бы это было не так, его судьям нечем было бы заняться, а ему негде было бы царить.

И ещё билась, стучалась в висок та фраза матери в их последней беседе. Про то, что он на верном пути. Он не помнит дословно, но когда речь зашла о Дарах, и про помощь Гекате, Рея почему-то связала это с Персефоной. Не впрямую, нет, просто он почувствовал, что здесь всё как-то «вместе». Это было неявно, но очевидно. Может быть, поэтому у него такое чувство, что он должен?!

Ну, значит, так тому и быть.

На этой ноте спор Гадеса с самим собой был закончен, а внутренний мятеж — удовлетворен.

И я мог позволить себе вздохнуть с облегчением.

Конечно, этим бунтующим «кем-то» — «чем-то», этим мятежником, был я, Голос. А вы сомневались?

Нежное сердце, закованное в броню Долга. Как тяжело его ломать!

Крепость алмаза выше его красоты, она и есть истинная красота.

Глава II

Зал Даров

Молчание Гадеса тяготило Персефону. Она уже хотела отказаться от своих просьб, как вдруг он передумал.

— Я отведу тебя к Гекате. Ты была права. Я знаю, где она. Она в Зале Даров.

— Что это такое?

— Это тайна, девочка. И она известна только Черной Жрице.

— Моя мать тоже зовет её так.

— Геката владеет странными силами. Некоторые из них не любят света. Но это не значит, что они злые. Так ты пойдешь со мной?

— Да, владыка. Я не боюсь. Я пойду с тобой.

— Тогда ты должна делать всё, что я тебе скажу и не задавать вопросов.

Персефона засмеялась.

— Ты требуешь невозможного.

— Возможно, тебе будет легче, если ты просто закроешь глаза и пообещаешь мне не подсматривать. Не хочется заворачивать тебя в тряпочки.

— А если я споткнусь и нечаянно открою глаза?

— Я постараюсь этого не допустить.

— Значит, мы оба будем уверены в том, в чем уверенным быть невозможно.

— Мне это кажется справедливым. А тебе?

— Мне тоже. Я согласна. Я сделаю то невозможное, о котором ты просишь.

Гадес протянул к ней руку, она вложила свою, улыбнулась подбадривающе.

— Я готова.

И крепко зажмурила глаза. Ничего не произошло. Или ей так показалось. Голос владыки Аида прозвучал почти сразу же, и совсем близко.

— Ты можешь открыть глаза. Мы на месте.

Персефона повиновалась. Теперь они стояли вплотную к стене, сложенной из огромных каменных блоков, тесно пригнанных друг к другу и покрытых непонятной резьбой. Прямо перед ними располагалась низкая, узкая дверь, которая явно была рассчитана на кого-то очень невысокого и худощавого. Она скорее подошла бы для хрупкой женской фигурки, гиганту Гадесу пришлось протискиваться в нее боком и согнувшись едва ли не пополам.

Он протянул руку, толкнул дверь. Та бесшумно повернулась на петлях. Не случилось ничего таинственного, все оказалось буднично и банально. Ни тебе сложных замков и ключей, ни тайных слов и повелительных жестов. И даже пыль не посыпалась им за шиворот. Они не встретили никого — ни живого, ни мертвого.

Гадес распахнул пошире дверь, пропустил Персефону, потом вошел сам.

Зал был пуст и невероятен. Как будто взяли огромный амфитеатр и вставили внутрь еще большего каменного короба, но он не вошел до конца, а так и остался торчать краем своей верхней части наружу. От массивного парапета, продолжения самой верхней ступени амфитеатра, к проходам вдоль стен зала вели небольшие лестнички, начинавшиеся от колонн, уставленных на парапете попарно. Эти колонны образовывали своего рода ворота. Четыре лестницы и восемь колонн, которые были еще и двойными, потому что были тонкими, и в итоге, на каждую лестничку приходилось по четыре колонны. От края парапета, в центр амфитеатра тоже сбегали ступени: они вели вниз ровными концентрическими уступами. А там, в самом сердце, на высоком камне, стоял ларец — приземистый, прямоугольный. Кожаные, белесые от старости ремни плотно охватывали его, широкие медные пряжки позеленели от времени, да и сам он был весь в отметинах — в сколах и царапинах. Углы скругленные, металлический узор накладок неразличим.

Она сама не понимала, как могла это разглядеть. Ларец был далеко от неё, она не должна была бы различать деталей, но она видела их отчетливо, словно стояла рядом. И здесь ещё пахло — пряностями и цветами, сильно, нежно и сладко. Аромат висел в воздухе, заполняя собой всё пространство.

Гадес обежал зал взглядом.

— Странно. Её здесь нет. А должна быть.

— Почему ты так думаешь?

— Мы смогли войти в зал. Если бы её здесь не было — это было бы невозможно. Значит, она здесь.

— Это и есть то место, о котором ты говорил? Зал Даров?

— Да.

— И где же они? Я вижу только ларец на возвышении.

Тени за колоннами зашевелились, следуя за движением пламени факелов, укрепленных на стенах зала. Что-то тяжелое и душное образовалось в воздухе.

— Это и есть Ларец Даров. Они там, и Геката хранит их в этом Мире.

— В чем их тайна?

— Этого я не знаю. Но их тайна известна ей. И она служит ей — преданно и усердно. Её власть велика. Тайны жизни и смерти подвластны Гекате.

— Мама говорит, что она опасна.

— Всё опасно в мире. Но я тебе говорил — силы, не любящие света, не всегда злы.

— Я помню. Расскажи мне еще. Расскажи о ларце.

— Я знаю слишком мало... - он не успел закончить фразу.

Низкий, сильный голос обрушился на них, как молот:

— Ты знаешь достаточно, чтобы понимать, о чем можно говорить вслух, а о чем — нельзя. Ты давал слово, Гадес, Владыка Аида, Повелитель Царства Мертвых! Ты намерен нарушить обещание? Тартар может не простить тебе этого!

Факелы на стенах вспыхнули нестерпимо, запах усилился до рези в глазах, под сводами зала начала собираться тьма, а металлический ларец, внизу, на постаменте, вдруг засветился странным темно-желтым светом, погрузившись в подобие кокона, где между плотно намотанными световыми нитями, начали проскакивать багровые искры.

С губ Гадеса сорвалось проклятие. Персефона обернулась к нему — но его не было больше в зале. Ушел. Исчез.

Геката улыбнулась, понимающе и презрительно.

— Все мужчины одинаковы, дитя моё. Нашкодил — и в кусты.

Перси вздрогнула. Это могло быть отнесено не только к Гадесу. Она начинала понимать, почему богу Аида удалось так легко выкрасть её, и почему безжалостная судьба пресекла единственную представившуюся ей возможность спрыгнуть с колесницы — как раз перед тем, как кони разостлались в бешеном намете и ей осталось лишь держаться за поручни и молиться, чтобы не слететь на острые камни дороги в Царство Мертвых.

— Разве он сделал что-то плохое?

— Он не должен был вести тебя сюда. Он не должен был показывать тебе эту шкатулку. Да что там, он даже заикаться о ней права не имел!

— Он и не говорил ничего, только сказал, что это тайна.

А ещё он говорил, что она известна Гекате — её служительнице и хранительнице Даров. Но сейчас, стоя лицом к лицу с разгневанной богиней вряд ли стоило об этом упоминать. Или напоминать — если она всё слышала; и, похоже, дело обстояло именно так.

Сумрачное лицо Гекаты полыхнуло гневом. Она, будто в сердцах, ударила высоким посохом с резным навершием в пол, и камень отозвался ей басовым гулом. Стены задрожали, факелы перемигнулись и зашлись ровным пламенем. Волнующий аромат стих, словно выцвел, а когда вернулся, был уже не таким сильным; теперь пахло, как в самом начале, когда Персефона и Гадес только вошли в зал. Персефона испуганно оглянулась, а Геката приблизила губы к её виску, и злой шепот впился в него острой иглой.

— Верно. И одна из самых великих, а может быть — самая великая. Понимаешь, девочка?

Дочь Деметры с трудом удерживала дрожь.

— Я постараюсь забыть о ней. Не так уж много мне рассказали…

И вновь шипение — так шипит раскаленный добела металл, на который плеснули ледяной водой:

— Будет лучше, если ты забудешь даже это немногое.

Теперь уже вся фигура Гекаты излучала ярость. От нее будто сочился багровый пламень, вился по стенам, тьма под сводами густела от этих сполохов и ползла вниз, словно живое существо. Персефона была в отчаянии — она не по своей воле оказалась здесь, но эти соображения, кажется, ничуть не смягчали гнев Черной Жрицы. К тому же Персефона начинала ощущать странный дискомфорт, что-то давило ей на голову, щекотало кожу; что-то подталкивало её снова и снова говорить о ларце и его тайне. Это было странно — и ей очень хотелось поговорить об и этом тоже. Хорошо, пусть нельзя было о тайне, но тогда хотя бы о своих ощущениях и обо всех странностях этого нежданного и нежелательного для неё путешествия в Палаты Мертвых. Но здесь, сейчас, продолжать разговор опасно, лучше переместиться туда, где её собеседница перестанет, наконец, сердиться. Ей почему-то казалось, что у себя в саду Геката может стать более благодушной. Возможно, объяснение этой уверенности крылось в том, что Персефоне до дрожи хотелось попасть в сад Черной Жрицы, а без хозяйки это было невозможно.

И о ларце ей хотелось узнать как можно больше; она была заинтригована невероятно, но в то же время ей было не по себе в этом зале. Она думала, что виной этому неизвестность, непонимание того, с чем она имеет дело, непредсказуемость сил и обстоятельств. Казалось, если она поговорит с Гекатой и та расскажет все подробно, то ей станет легче. Откуда взялись эти мысли, и почему совершенно не было у неё никаких сомнений, что Геката выложит всё как на блюдечке — девушка не понимала, но уверенность эта была как скала. Более того, ей казалось, что после этого разговора ей, наконец-то,…

«Наконец-то»? О чем это ты, Перси?»

..да-да, наконец-то, можно будет вернуться в зал и ей здесь — наконец-то…

«Опять?»

…да-да, понравится. Если точнее, ей нравилось здесь уже сейчас, вот только страх этот дурацкий мешал; но всё равно что-то манило и подсказывало — она скоро вернется, просто для этого нужно проделать некие определенные и обязательные шаги.

— Я постараюсь. Я, правда, постараюсь. Обещаю.

Нужно было что-то делать, нужно было как-то умилостивить разгневанную богиню, отвлечь, перевести её мысли на что-то другое.

— Скажи, а ты не могла бы показать мне свой сад? Мы были рядом с ним, но не смогли войти. Он сказал, туда могут попасть только те, кто приходит по твоему приглашению, или вместе с тобой.

Геката метнула в нее взглядом, а потом рассмеялась внезапно. Смех не был добрым, но и жгучая ярость ушла из ее голоса. В зале начало светлеть — постепенно он принимал прежний облик, становился таким же, каким был, когда Персефона только вошла в него.

— Ты не видела мой сад — но он тебе понравился. Зачем тебе туда?

— Он так таинственен за этим туманом. Мне хотелось разглядеть всё поближе. Это плохо?

— Само по себе — нет. Но любопытство становится злом, когда переходит границы.

— Прости?

— Не обращай внимания. Это утверждение верно для всего на свете. Всё хорошо в меру. Ты молода и хочешь все знать. Это правильно. Твоя мать, Деметра, предпочитает зрелые краски осени, а тебя манят цветы юности. Ей привычно уже случившееся, а тебе — его начало. Отсюда и любознательность, и предприимчивость, и напор. Понимаю тебя.

— Ты знаешь меня?

— Конечно.

— Удивительно.

— Скорее было бы удивительно, если бы я тебя не знала.

— Но ведь мы не встречались раньше. Хотя я много слышала о тебе.

Геката усмехнулась уголком рта.

— Так же, как и я.

Персефона подняла брови в изумлении, хотела сказать что-то, но тут снова волной прошла щекотка по коже. Жар опалил виски, снова сжало обручем голову, от страха поджались пальцы на ногах. Теряя равновесие, Персефона стиснула локоть Гекаты. Та не отстранилась, но заглянула в глаза настойчиво, и по руке похлопала.

— Что с тобой?

— Здесь холодно.

Геката пожала плечами.

— Царство Мертвых. Неудивительно.

— Тогда что странного в моем желании увидеть твой сад, полный жизни?

— Ты права. Что ж, идем.

Черная Жрица быстрым шагом направилась к выходу. Персефона двинулась за ней по краю амфитеатра, невольно поглядывая вниз, в сторону ларца. Огромный камень, на котором он стоял, казался вросшим в черный мрамор пола. Неправильной формы, с игольчатой поверхностью, в изломах которой поблескивали серебристо-синие искры, очень высокий, очень странный, срезанный сверху, плоско, как стол. Кругом него было оставлено узкое кольцо пространства — двоим еле-еле разминуться. Дальше, так же, кольцами, начинали подниматься ступени. Сначала крутые и узкие, только ногу поставить; потом они становились приземистее и шире, будто те, кто приходил сюда, не рисковали приближаться к таинственной шкатулке в центре камня, но предпочитали кружить на расстоянии, истаптывая ступеньки; а те — чем выше, тем становились все глаже, края их загибались вниз, круглились, и пришедшим уже ничего не оставалось, кроме как бежать из зала в страхе поскользнуться, и скатиться, ломая кости, туда, вниз, прямо в узкое кольцо, окружавшее глыбу, ощетинившуюся мелкими острыми выступами, будто отточенными когтями. Персефона зябко передернула плечами и следом за Гекатой приблизилась к проему между парными колоннами. Теперь оставалось преодолеть ступеньки, которые вели в неширокое пространство вдоль стен зала, имевшего за пределами амфитеатра строго-квадратную форму. По его углам, в стенах, были утоплены ниши, там стояли сосуды с драгоценными маслами. От них и шел этот восхитительный, нежно-пряный аромат. Еще там были пузатые, широкогорлые вазы, наполненные до краев засохшими бутонами роз, и кувшины с водой, медные, с длинно изогнутыми шеями. Факелы, цепочками тянувшиеся по стенам, теперь светили неярко и мягко, пламя было похоже на пушистые шары, оно не трещало, не тянулось язычками вверх, воздух был почти неподвижен.

Персефона шла за Гекатой, стараясь не отставать, как вдруг неизвестная сила мягкой перчаткой охватила её тело и повлекла в сторону спуска к постаменту. Персефона в панике рванулась прочь, нога скользнула мимо верхней из лестничных ступенек, и в следующий миг она бы скатилась на пол, но Геката успела её подхватить. Сильные руки богини поставили Перси на ноги, поправили складки плаща, и неожиданно ласковым жестом пригладили выбившуюся прядь:

— Смотри под ноги, дитя моё.

— Я не хотела!… Что-то толкнуло меня!… И здесь так душно, голова кружится…

И снова молнии в глазах Гекаты.

— И холодно, и душно? Что ещё ты чувствуешь?

— Что-то давит на веки. И какие-то… касания по всему телу, легкие, словно пушинки щекочут кожу… Что это?

Гекате потребовалось усилие, чтобы скрыть свое изумление.

— А ещё?

Ещё пару минут назад Персефона не сказала бы правды, но ласка и участие Жрицы Смерти сделали своё дело. Хотя, потом, позже, ей подумалось, будто та же сила, что манила и пугала её, вынудила её и к откровенности. И она ведь хотела узнать тайну ларца — а значит, и первый ход был за ней. Впрочем, кто бы ни выбирал этот момент — выбран он был на редкость удачно. Нападение странной силы испугало Персефону и развязало ей язык, а помощь, поданная Гекатой, настроило последнюю на благодушный лад. Раз начав делать добрые дела, сложно остановиться; и не хочешь, но продолжаешь — будто по инерции.

— Что ты ещё чувствуешь? — снова тот же вопрос. Тон был и требовательным, и тревожным.

— Я не знаю, как описать. Всё вместе — и такое противоположное: и жар, и холод, и беспокойство, и дрожь эта — и покой какой-то твердокаменный, словно всё происходит как должно…. и манит, и пугает. Мне хочется уйти, мне хочется остаться… и страшно, и… и…

— Что? Да говори же!

— Мне страшно, но мне кажется, я должна быть здесь. Именно здесь. Как будто родилась для этого. И от этого страх ещё сильнее.

Персефона взглянула в лицо Богине. Та молча кусала губу. Взгляд был сумрачен, углы рта опущены.

— А что ты знаешь об этом? — она специально выделила голосом слово «ты», как приглашение к разговору. Призыв поговорить об этой тайне. Геката подняла руку, ладонью вверх, словно защищаясь.

— Не здесь, и не сейчас. Пойдем в сад. Странно, что он тебе понравился. Там нравится только мне.

И она решительно двинулась к выходу.

Персефона, прихрамывая, устремилась за ней. Сила отпустила, но не ушла. Девушка чувствовала её присутствие — ей словно кто-то смотрел в спину. И этот кто-то был не один. Их было больше. Их было… семь, да, семь! Она не понимала, как узнала об этом — просто узнала, и всё. Возможно, и это тоже было частью тайны ларца, той самой, «одной из самых великих». Персефона была на пути к ней и не собиралась отступать. И если эта странная сила теперь пытается сама познакомиться с нею, и даже поговорить — отвергнуть это приглашение будет величайшей глупостью. Такие знаки внимания небезопасны, но что действительно опасно — так это не замечать их.

Они протиснулись через узкую дверцу, и вышли в анфиладу, составленную из бесконечного количества залов, связанных переходами и коридорами. Палаты Смерти тянулись змеей вдоль реки Стикс, а потом поворачивали прочь, и уходили к границам Аида, куда было почти невозможно попасть, и где не бывал почти никто — даже из богов. Одна часть палат была открытой, сквозной, внутренняя же состояла из тайных помещений, таких, как зал Даров. Попасть в них можно было, только зная, где находится дверь и как её открыть. Причем, дверь выглядела и работала как дверь только изнутри. Снаружи это была просто стена. Никаких признаков — ни входа, ни выхода, ничегошеньки. Чтобы проникнуть внутрь, нужен был Знак — слово или жест, а для этого следовало быть посвящённым в Тайное знание двух Царств. Ещё одним способом попасть в зал, было войти в то время, когда в нем уже находился кто-то из числа адептов Великих Тайн. Из олимпийцев, им был, само собой, Зевс, и ещё Гермес, но если второй относился к своим обязанностям всерьез, то глава Олимпа был чересчур прагматиком и сластолюбцем, чтобы вникать в метафизические тонкости. На это у него как раз и был Гермес — как, впрочем, был он и на все остальные случаи, когда нужен был хитрый ход или умный совет. Из женщин-богинь тайны двух миров были полностью внятны только Гекате. Остальные были посвящены лишь в то, что касалось непосредственно их собственных сфер и забот. И почти никто, кроме всё тех же Зевса, Гермеса и Гекаты, даже не подозревал, что ещё одним знатоком Великих Тайн была Афродита. Конечно, смерть — самая надежная из стен и защит, но любовь истинная сносила любую стену, ломила любую силу, и не было преград, способных её сдержать. Все, все это знали, но мало кто воспринимал прекраснейшую из богинь всерьез: маска распущенной капризницы, щедро отдающей себя налево и направо, была настолько искусной и так шла Пенорожденной, что представление о ней, как о могущественной колдунье и трезво мыслящем существе, почти никогда не приходило в голову — ни богам, ни людям.

Внутренние залы между собой не соединялись, и мало кто знал, сколько их всего — даже Гадес был не в курсе, хотя, сказать по правде, он никогда особо и не интересовался. Во-первых, он был здесь чужаком, пришельцем, а во-вторых, любопытство никогда не было его сильной чертой. Ему с избытком хватало Дворца, разубранного с поистине варварским великолепием, где власть и сила Владыки Подземного Царства были неоспоримы и почти непреодолимы. Почти — потому что были исключения, но были они столь редки, что с этим можно было не считаться. Никто — почти никто — не осмеливался перечить ему прямо у трона, а те, кто мог и смел, были достаточно могущественны и умны, чтобы либо находить окольные пути в решении вопросов, либо не доводить дела до открытых противостояний и конфликтов.

Геката шла молча. Персефона попыталась заговорить — о чем-нибудь безопасном. Ей было неуютно рядом с той, от которой веяло столь первобытным, столь всеохватным могуществом, что от одной мысли об этом начинала кружиться голова, и подсекались колени. Она сказала, что её сад нравится только ей самой. Ерунда какая-то, так не бывает.

Вот и поговори об этом, Перси, давай, не трусь.

— Почему ты так говоришь? Разве он не прекрасен? Я не верю, что твой сад может быть некрасив. И там и впрямь никто не бывает? Ты гуляешь там одна? Не может быть, я не верю!

— У меня мало времени для прогулок. И мой сад не для них. Но, да, мы с тобой не единственные, кого он влечет к себе — когда-то там часто гостила одна девушка, твоя ровесница, но она давно уже не приходит.

— Вы поссорились? Она здешняя?

— Да. Она… — Геката вдруг запнулась. — … родственница.

Тряхнула головой, словно отгоняя непрошенные воспоминания.

— Моя дальняя родственница.

Каждое слово было — как точка. Значит, даже у Гекаты, великой ведьмы, есть уязвимые места. Тихо, Перси, отступи назад. Не дави. Внезапно вспомнилась тонкая черная фигура у Ворот Аида. Она? Интересно было бы познакомиться с ней поближе.

— Если вы родня, тогда она вернется. С родственниками всегда так. Тем более, если ей действительно нравился твой сад.

— А чем он понравился тебе?

— Покоем. Даже рядом с ним спокойно. Представляю, как должно быть уютно в самой его глубине.

Геката резко остановилась.

Они уже давно покинули зал, смежный с Обителью Даров, и теперь шли по длинному коридору, на который, как на струну, была собрана-нанизана вся последовательность залов в Палатах Смерти, он проходил через них по всей их длине.

— Что с тобой? Что я не так сказала?

— Про уют. Там уютно только тем, кому он открывается сам, без моего приглашения и вмешательства.

Новые вопросы теснились у губ Персефоны, но Геката повелительным жестом пресекла её попытку открыть рот и заговорить.

— Не сейчас. Путь неблизкий, говорить на ходу — только силы зря тратить. Придем, и побеседуем. Мне нужно подумать.

— Но….

— Никаких «но». Хочешь в сад — идешь молча. Нет — значит, нет.

— Ты оставишь меня здесь?

— Зачем? Позову Гадеса, он заберет тебя с собой.

Персефона покорно склонила голову. Не стоит злить Гекату, да и ей самой тоже не мешает помолчать и подумать о том, как выбраться отсюда. Гадес ни за что не отпустит её вот так, за здорово живешь, а помощи сверху ждать не приходится. Мама не знает, где она, подать ей весточку она не может — пока не может, а её отец, которым она так восхищалась, перед которым преклонялась и в которого, что греха таить, она была чуть ли не влюблена, как последняя глупышка, её отец, кажется, готов сделать всё, чтобы она отсюда никогда и никуда не вышла. Её ужасала необходимость думать так о собственном отце, но что-то подсказывало — она права, её подозрения — истинны. Что ж, тогда, пока они идут ей стоит подумать, как вернуться в Мир Живых. Или придумать, как уговорить Гекату помочь ей. Но как бы то ни было, в любом случае, нужно делать то, о чем сказала ей богиня Дорог — «молчать и не мешать».

Глава III

Бремя тревог

У Гекаты не было иллюзий. Анадиомена была права — ей нужна помощница. Ей позарез нужна помощница. Иначе рухнет весь мировой порядок. Не может она одна нести назначенную ей тяжесть. Оба мира — и Царство Живых, и Царство Мертвых — это много, очень много. Передача власти, новое знание, открывшееся ей — все это было очень неожиданно, очень трудно, и очень обязывало. И пути назад не было — кому, как не ей, богине дорог было знать это. Все дороги ведут только вперед. На её плечах всегда был нелегкий груз, но разговор с Уранией, перед тем как она, Геката, ушла в Подземный Мир с Дарами, обеспокоил безмерно, ибо впереди открывался новый путь, и мог открыться новый для неё мир. И это было не наградой, а новым подвигом, который ещё предстояло совершить, и огромность которого ещё предстояло осознать.

Что толку жаловаться? Все мы, прямые потомки Стихий, перегружены обетами и обязанностями. Со временем часть трудов постепенно переносится на плечи тех, кто пришел позже. С одной стороны, это надежнее — слишком серьезные вопросы приходится порой решать, причем иногда буквально на ходу; а с другой — сферы влияния начинают пересекаться, начинаются обиды и споры.

Все мы здесь — владыки ненадолго. И Аид не принадлежит Гадесу, как и суша с небом — Зевсу, а море — Посейдону. Все мы пришли на место прежних богов, и уйдем, уступив место другим. Поэтому-то большинство из нас столь ревниво к власти и так жадно до дележа; они думают, что если один заберет себе всё, то сможет поспорить за власть с истинными хозяевами мироздания, ну или хотя бы отменить для себя подчиненность велениям Рока и Закона Равновесия.

Она, Геката, всегда старалась держаться в стороне от интриг. Старалась не вмешиваться, не мешать, не препятствовать. Помогала всем, кому и как могла. Возможно, так бы всё и оставалось, если б не тот конфликт с Герой.

И услужливая память воскресила давно прошедшее — слово за словом, мысль за мыслью, жест за жестом. Случайно оказалась Геката рядом с покоями супруги Зевса. Хотела проскользнуть незаметно, но услышала, как возмущенный голос Геры назвал её имя, и притаилась близ завесей оконных.

— Опять Геката! Не слишком ли много власти дал ты ей, супруг мой? Она везде, куда бы я ни направилась — на суше, на море, здесь. И еще и под землей. И везде она — желанная гостья. И везде вмешивается, вынюхивает, подслушивает…

Геката поморщилась. Последнее — в точку, на этот раз. Она бы ушла, ей претит то, что она делает, но сейчас стоит забыть о собственных желаниях и амбициях. Из-за этих преследований и подозрений ей в последнее время всё сложнее бывать в Мире Живых, скоро кончится тем, что она совсем не сможет там появляться. Всё чаще молнией проносится мимо колесница, одетая в серебряное пламя, с двумя пышнохвостыми павлинами в упряжи. Надвигается стремительно, угрожающе, вот-вот сомнет бешено крутящимися колесами, и в самый последний момент резко отворачивает, и тогда слышен глумливый хохот Геры. Геката каждый раз вздрагивает, заслышав свист воздуха за спиной, но ни разу не обернулась она, не выказала страха или тревоги. Однако недалек тот день, когда колесница просто не успеет прянуть в сторону, и тогда ей придется принять вызов. Впрочем, нет, до такого, конечно, не дойдет, эта нахальная гусыня, супруга Зевса, вряд ли осмелится вступить в серьезную драку. Она жестока, чудовищно ревнива и коварна, но труслива и предпочитает нападать со спины. Она терпеть не может встреч лоб в лоб, на равных. Но, следует признать, что даже и мелкие гадости от Геры способны осложнять жизнь, хотя бы потому, что просто отмахнуться не получается, и приходится разбираться с каждым из сюрпризов. Гера — дама влиятельная и осведомленная, и это ещё счастье, что глупость и заносчивость вперед неё родились, а то она могла бы изрядно навредить обоим Царствам в погоне за бесконечным самовозвышением. А так, только кусает да время отнимает. Пока не страшно, но проблему всё одно решать как-то надо. И уж если представился случай узнать больше, пусть и не очень красивым способом — лучше воспользоваться им, а не ждать другой возможности, она ведь может и не представиться.

— Зря ты порочишь её. Власть твоя велика, и почти равна моей. Многих богинь ущемил я, вознося тебя как жену свою. Супружество и очаг домашний под десницей твоей — обижена была Гестия-хранительница. У Деметры часть удела забрал я — теперь не только её, но и твоим попечением возрастают урожаи земель дольних. Пропилеей зовется Геката, защитницей, не могу я отобрать у неё все труды ей назначенные, не в моей это власти.

— Защитница, говоришь? Но разве не прибегают жены и дочери к моей помощи?

— Верно, роды и потомство людское — твоя забота, но ведь до того было оно под опекой именно у Гекаты. Поделилась она с тобой заботой этой, ни слова против тогда не сказала. А потом, Геката помогает и мужчинам в делах их.

Короткое, гневное фырканье.

— А ты тогда на что, супруг мой, повелитель?

Скрипнуло дерево, стукнуло что-то, на пол полетело.

— Дерзишь, жена! Геката — поверенная женских тайн, заступница обиженных!

— Это моя сфера! Женские тайны! Да они все, как одна, связаны с либо деторождением, либо с брачными узами! Ты должен и это дать мне, должен! Что у неё там еще остается? Тайное знание, колдовство темное, подземное? Вот пусть туда и отправляется, в Царство Мертвых, туда ей и дорога, богине придорожной! И пусть не появляется наверху!

— Ну, нет, женушка. Это уж слишком. И отобрать данное ей право бродить везде, где вздумается и понадобится, я не могу. Иначе мне придется самому беспрерывно бегать в Аид и обратно. У Гермеса и Деметры своих дел полно, мать я просить не могу, а более — некому, сама знаешь. К тому же, если Деметру ты, может быть, и сможешь иногда подменять, то Гермеса — вряд ли.

— Вот! Ещё один твой любимчик!

— Мне казалось, он тебе нравится.

— Он — льстец и проныра!

— Ты несправедлива, Гера. Согласись, что все самые необычные диковинки и все самые свежие новости появляются у тебя намного раньше, чем у других.

— А разве должно быть иначе? И он, кстати, далеко не всё рассказывает.

— Ему просто некогда. Проводник — работа хлопотная, и я не властен более распоряжаться ею и не могу освободить Гермеса от данных ему обязанностей. Так что придется тебе смириться с тем, что Геката будет и дальше появляться на поверхности.

— Хорошо. Но только там, внизу, среди людей. Сюда — чтобы ни шагу!

— Это серьезное требование, жена.

— Я знаю.

— А ты знаешь, что для этого тебе тоже придется себя ограничить?

— Обещаю, нога моя не ступит на землю, пока она там. Могу поклясться Стикс, если нужно, но чтобы здесь и духу её не было.

— Не клянись. Это лишнее.

— Неужели? Так, значит, мы договорились?

Голос Геры стал медовым, томным. Зашуршали шелка, звякнул металл, голоса стали едва слышны, супруги перешли на шепот, и вот, прерывистый стон дал знать Гекате, что спор о ней закончен и решение принято. Отныне вход на Олимп был ей заказан.

В известной степени Зевсу могло бы быть только на руку отсутствие Гекаты на Олимпе. Их беседы при встречах касались, в основном, Мира Мертвых. Приветы от Гадеса, новости с унылых, покрытых иссушенным пеплом равнин или из пламенных недр Тартара, где терпели бесконечные мучения его враги-титаны. Зевс доверял ей. Возможно, она вообще была единственной, кому он действительно доверял. И чем меньше окружающие знали бы про их встречи, тем лучше было для него. Просьбы относительно любовных дел служили больше маскировкой, но это не значит, что их не нужно было выполнять. Её утомляли все эти хитрости, но как откажешь?

Геката усмехнулась. Громовержец верен себе. Он никогда не бывает щедр, если ему это невыгодно. Взять хоть вот эту ситуацию с клятвой Геры не ступать на землю, пока там Геката — ну, так царица и раньше при встречах этого никогда не делала. Она же за все время их противостояния так ни разу и не остановилась, не сошла с колесницы! Сделай она это — и перевес в споре мог бы оказаться на стороне Гекаты. Так что, если б Зевс принял клятву — она могла бы обеспечить Гере солидное преимущество при стычке, ведь бой на равных тогда был бы в принципе невозможен. Клятву именем Стикс нарушать нельзя.

И всё равно Геката не могла избавиться от невольного чувства симпатии к владыке богов. Он, хоть и запутывается периодически в своих увлечениях, но ясности мышления не теряет. И умеет быть благодарным — конечно, если сочтет нужным. Вот, оставил ей лазейку. Что ж, нужно решать, как быть дальше. Не стоит думать, что теперь, когда Гера выторговала себе этот запрет, она перестанет строить козни. Ей просто придется действовать аккуратнее, уговор есть уговор — продолжение открытого противостояния разозлит Зевса. Впрочем, если Геру бесит именно потворство Гекаты многочисленным романам ее супруга, то удаление Гекаты с Олимпа мало что изменит, разве что сама Гера станет чуть спокойнее, ибо перестанет все время натыкаться взглядом на ту, которую мыслит врагом и предательницей. Но если, хоть каким-нибудь краем, прослышала она об истинных причинах появлений Гекаты на Олимпе и её встреч с Афродитой — вот тогда дело плохо. Зевсовы дела — его личная забота, даже если Гера и пронюхает что-то, он сам с ней разберется; она, Геката, в данном случае только посыльный, пока не доказано иное. И даже если станут известны истинные задачи, доверенные ей Громовержцем, в любом случае, в ответе он — а значит, и спрос с него. Но её встречи с Пенорожденной, общие их дела — ни под каким видом не должны стать предметом интереса царицы Олимпа. Слишком уж властолюбива гордая дочь Реи, слишком гневлива, нетерпима и (увы!) слишком слаба и обижена — как доставшимся ей жребием Высших Сил, так и своим собственным мужем. А здесь, в этой тайне, которую они так бережно хранят, такие перспективы для безоглядной власти — от одной лишь мысли об этом перехватывает дух даже у неё, Гекаты, чуждой как зависти, так и честолюбия.

Собственно, эти встречи были для неё едва ли не единственным источником приятных эмоций во время посещений Олимпа. Она рада была бы и вовсе там не появляться, но порой приходилось — когда вызывали. На Советы Богов, на пиры по случаю чего-нибудь — бракосочетания, рождения, официального посвящения в божественный сан, ну и так далее. На торжествах было скучно и чванно; повседневные развлечения олимпийцев — все эти их ссоры, споры, сплетни и интриги — совершенно не привлекали Гекату. А теперь, из-за Геры, ей придется встречаться с Афродитой там, где менее всего вероятно появление супруги Вседержителя — но эти укромные уголки ещё предстоит найти.

И все ж, несмотря на все интриги Геры, — а она и потом пыталась, уже после этого разговора, смешно было предполагать, что она смирится! — Зевс Громовержец так и не ограничил Гекату более ни в чем. Разумеется, это было победой — в определенном смысле, — но у всего есть оборотная сторона. Подательница помощи — удел из самых почетных, это бесспорно, но просителей и просьб, с каждым годом — да что там годом, с каждым днем! — становится всё больше и больше, и хлопот, соответственно, тоже. Она не в состоянии уследить за всем — это первое. И нельзя делать добро спустя рукава — это второе. И наконец, третье — она не может быть везде, она не богиня трех миров, она — богиня дорог и пределов, и в действительности, самая важная её задача — служение Дарам. Именно из-за них она так нервничает сейчас, именно из-за них пряталась она тогда под окном, рискуя быть застигнутой врасплох. Счастье, что этого не произошло, тогда Гера точно преуспела бы в своем стремлении сослать её вниз без права выхода.

А она, Геката, и помыслить в то время не могла о том, чтобы остаться в подземном царстве навечно. Она желала оставить за собой право ходить по дорогам Живых — но не из-за красот земли или жажды властвовать. И не из стремления быть ближе к тем, кто обращался к ней — мольбы обиженных слышны везде. Она пеклась о детях Огня Изначального, о Семи Дарах, частичках Хаоса. Они были мостиком, что связывал мир Форм с миром Сил; её встречи с Афродитой как раз напрямую были связаны с ними. И покуда Семь Даров пребывали в Царстве Жизни, на Олимпе, в покоях богини любви, Геката не вправе была позволить запереть себя в Палатах Мертвых.

Кто мог знать, что самая большая её опаска станет для неё судьбой? Что Подземный Мир укроет, в конце концов, в своих чертогах и её, и Дары; что им придется искать соратницу, которую Дары согласились бы принять. Она и Афродита полагали себя их защитницами, но возможно, думала теперь Геката, всё было совсем наоборот. Великие тайны зачастую сами себя охраняют, а тайна Даров как раз из таких.

Семь их в мире — по числу божественных свойств. Дар божественной красоты, дар мудрости, дар вечной жизни. Дар прорицания, дар всеведения, и особняком — дар тайного знания. Это не противоречие, это ограничитель, ибо даже у всеведения есть свои пределы. И наконец, последний, седьмой — дар сопричастия, или как его ещё называют, дар ожидания и призыва, на первый взгляд — и вовсе не значимый. Непосвящённый сказал бы, что вот, мол, собрали «остатки в кучу», а то и усомнился — стоит ли причислять эти свойства к божественным. Но в действительности, Дар этот — главнейший из всех семи, самый глубокий и всеохватный. Дар бесконечного движения, отражение силы, меняющей мир. Силы, способной не только к бесконечному ожиданию, но и к его противоположности — к приглашению, призыву открытому, и, следовательно, к осознанию себя. Не Дар, но дух, сама жизнь, по сути. И кому, как не богине любви, да ещё ей, Гекате, подательнице помощи в нужде, кому, как не им двоим, хранить и оберегать его, а с ним и прочих его собратьев во имя этой самой жизни? Оттого они и стали союзницами — мир форм и тел имеет свои законы и сила Даров должна быть воплощена материально, если уж обрели когда-то материальность и боги. У каждого своя сфера и особенности, у каждого — свой набор божественных свойств. Как и всё живое, боги хоть и вечны, но не неизменны. Им, как и всем, необходимы силы и энергия. Исполнение предназначений — непростая задача, и каждому из них нужна своя смесь сил, заключенных в Семи Дарах. А ведь еще есть полубоги — дети богов, те, кто, пройдя все мыслимые испытания и приняв в конце мученическую смерть, обретают божественность, в полной мере, принимая и дар вечной жизни и шесть других, в строго определенном, свойственном отныне только лишь им одним, сочетании. И эту смесь, это сочетание, следовало составить, и дать — тайно и неожиданно.

Длиннющая анфилада кончилась, они вышли на площадь перед Палатами. Черная Жрица обернулась к Персефоне.

— Здесь можно говорить. Мы почти пришли. Если хочешь — спрашивай.

— Я… я забыла, все свои вопросы… я хотела спросить про сад, но не помню, что именно…

На самом деле Перси прекрасно помнила, о чем хотела спросить — но ведь сад был только предлогом. Прологом к другой тайне, которую ей так хотелось выведать. Но ей не хотелось, пока они ещё в пути, задавать важные для себя вопросы. Ей казалось, что вот так, на ходу, она не сможет их правильно сформулировать, зато у Гекаты будет полная возможность ускользнуть от ответа, если ей это вдруг понадобится.

Ну, и правильно ей казалось…

— Что ж, тогда спрошу я. Ты ответишь «да» Гадесу?

— Нет. Я не люблю его. Я хочу домой. Я здесь пленница, я не буду его женой. Мать заставит Зевса вернуть меня в мир Живых.

— Но Зевс уже дал разрешение на ваш брак.

— Нет. Я знаю, что нет. Он не ответил «да» на просьбу Гадеса.

— Он отказал?

Персефона скривилась.

— Нет. Он промолчал.

— Вот видишь. Если бы он не был «за», он бы сказал «нет». А он промолчал. Это было «да».

Перси знала это лучше Гекаты. Всё так и было. Зевс промолчал, и это было «да», но он не сказал «нет», и это позволяло ей упрямиться и настаивать на своем. Возможно, она напрасно думала о нем плохое, кто знает, как повернулись знаки Судьбы, вдруг он был просто вынужден промолчать?!

Эта мысль оставляла ей и лазейку, и надежду.

— Нет. Это было «нет». Он просто не может сказать, почему он против.

— А ты знаешь?

— Да. Знаю.

— И в чем причина?

Персефона замедлила шаг. Геката обернулась, поманила рукой.

— Не останавливайся, девочка. Здесь не лучшее место для этого. Только не задумывайся, почему так, просто поверь. Пока поверь.

— Почему «пока»?

— Потому что возможно, настанет час, и ты будешь знать. А пока — просто поверь, и не стой столбом, иначе мне придется принять меры.

— Потащишь волоком?

— Нет. Сверну ковриком, а потом забуду развернуть…

Персефона засмеялась и поспешила вслед протянутой руке.

— Ты не ответила мне, девочка.

Персефона растерялась. Конечно же, она не знала ответа, у неё его просто не было, как не было и времени его придумать. Нужно было срочно как-то «извернуться».

— Прости меня, великая Геката. Я помню твой вопрос, но не хочу говорить об этом. У каждого из нас — свои тайны.

Вот так, ударом топора. Это был, безусловно, риск. Черная Жрица принадлежала к тем, с кем шутить опасно, а дерзить — опасно вдвойне, даже для бессмертных. Но к вящему удивлению Персефоны, Геката только покивала в ответ, словно услышанное ею и так ответило на какие-то, незаданные вслух вопросы.

— Хорошо, девочка. Храни их. Я не буду больше спрашивать.

Перси внезапно почувствовала себя виноватой. Ей стало неловко, словно она обидела того, кто пытался ей помочь, как мог и умел. И ей казалось, что в этой истории всё как-то вытекает одно из другого — и её глупая влюбленность в собственного отца, и сватовство Гадеса, и похищение — всё так вовремя, всё так логично, всё так для всех… удобно, что ли. Неудобно ей — и неприятно, и стыдно, и обидно, но есть ведь и плюсы, да ещё какие! Эти тайны, странные совпадения, эти приглашения неведомого, и сад этот, и… а почему она спрашивает, что я отвечу Гадесу? Разве это не очевидно? Ведь если бы я хотела сказать «да», я бы так и сказала. И ему не пришлось бы меня уговаривать. И тогда мы не пошли бы в её сад, и в этот таинственный зал, и он не проговорился бы. Почему она так настаивает, что Зевс уже благословил этот союз? Хочет, чтобы я смирилась? Хочет, чтобы я осталась? Так же как и Гадес? Ну, с ним понятно, а у неё какой интерес? И только ли у неё? Эти приглашения, этот сад! Почему мы должны говорить только там? Да, правильно, я сама напросилась, но мне так хотелось туда вернуться, прям до дрожи в коленках. Вернуться? Вернуться куда? Туда, где даже не была? Нет, я, конечно, любопытна, но ведь не настолько же… что я, садов красивых не видела?! Вот глупости! И ещё… я хвалила сад, чтобы её разговорить, задобрить — и она пошла мне навстречу….так легко, с такой готовностью… Почему?

Перси откашлялась.

— А можно, тогда спрошу я? Как связаны твой сад и твой вопрос про Гадеса?

Оп. Крутой разворот всем телом. Ты попала в точку, маленькая Перси.

— А почему ты решила, что они связаны?

Сдай назад, Персефона. Скажи: «просто так». Нипочему.

— Я не знаю. Знаю, что это так — и всё.

— Знаю, но не знаю. И наоборот.

Геката засмеялась, подхватила девушку под руку и потащила за собой. Перси начала отбиваться. Геката посуровела и прикрикнула на неё.

— Ты опять еле передвигаешь ноги. Тогда иди молча.

И они шли дальше. Геката не отпускала руку Персефоны, крепко прижимая ее к своему боку. Персефона больше не сопротивлялась, что-то подсказывало — нельзя, это неспроста.

Строгость Черной Жрицы имела под собой веские основания. Тропа, ложившаяся сейчас им под ноги, была узкой, извилистой и проходила через опасный для Бессмертных участок. Душам смертных виделась только бескрайняя выжженная равнина, но взорам богов представала длинная цепь белобоких гор. Тропа здесь делала крутой поворот и долго тянулась потом вдоль гряды, подходя местами очень близко, а потом отворачивала прочь. За горной цепью лежали зеленые луга, а за ними высились Палаты Забвения, хозяином которых считался бог Сна — Гипнос, ласковый и кроткий нравом брат Танатоса, бога Смерти. С первого же шага вдоль гряды, Палаты Забвения начинали звать идущих по тропе — тихим, еле слышным шепотом. Он продолжался все время, пока дорога петляла вдоль гор, голоса звали то тише, то громче, то ласково, то угрожающе. В них крылась невероятная мощь. И чем меньше была личная сила Бессмертного, тем более властным становился этот зов, тем сложнее было ему противостоять. Поэтому боги и не любили спускаться в Аид. Единственное в нем место, которое могло бы обрадовать их слух и взор, было исполнено угрозы. Безопасным проход здесь был лишь для Гипноса, Танатоса и Гекаты, как для адептов Великих Тайн. Но даже им приходилось быть очень внимательными и соблюдать осторожность. Зевсу и Гадесу тоже не были страшны голоса Забвения, но оба предпочитали не рисковать. Инстинкт самосохранения в данном случае работал безупречно. Как верховные властители, они имели полное право на безопасный проход, но предпочитали здесь не появляться. Оба полагались на помощь Пропилеи, а Зевс и вовсе втихаря сложил с себя все свои обязанности в отношении царства Мертвых, передав и их, и знания, Гермесу — вместе с кадуцеем. Еще один верховный властитель, их брат Посейдон, даже не смотрел в эту сторону, ибо испытывал категорическое отвращение — как к строгому познанию, так и к самодисциплине. В нем главенствовало хаотическое эго невероятных размеров и столь же хаотический гнев, если вдруг что-то шло не так. С таким характером в Царстве Мертвых делать было совершенно нечего. Мало кто знал, что право прохода и почти полная неуязвимость были ещё у Афродиты, но и самолюбие, и статус не позволяли богине любви появляться там, где большинство обитателей уже давно ничего не чувствовало.

Когда тропа отворачивала от гор, шепот стихал, и можно было вновь спокойно любоваться белоснежными вершинами и мощью крутобоких склонов. Можно было не следить за каждым шагом, можно было просто идти — небрежно, не торопясь.

Теперь они были совсем близко от жилища Гекаты. Персефона увлеклась разглядыванием окрестностей — к счастью, ибо опять бы начались вопросы, а Гекате совершенно не хотелось беседовать — ни о чем. В голову лезли воспоминания. Она не противилась, надо — значит, надо.

Эликсиры Семи Даров они готовили вдвоем — она и Афродита, а юная Геба помогала им как умела. Впрочем, от неё требовалось делать только то, что поручали — например, подать кубок с амброзией, где уже были растворены несколько капель эликсира. Олимпийские пиры отчасти и служили этой цели. Если же требовалось не простое подкрепление сил, но обновление или даже возрождение, Афродита готовила специальные мази и притирания и тогда она не допускала никого в свои покои. Готовые мази предлагались ею братьям-богам в перерывах между любовными утехами, в которые она сама же их и вовлекала. Нежные пальцы Пенорожденной скользили по разгоряченным телам, мягкие губы впивались в укромные, стыдные уголки, обдавая жарким дыханием, и драгоценные масла незаметно впитывались в кожу. Богини же получали от неё небольшие, редкой красоты коробочки, сделанные из драгоценных металлов и камней, или из резной слоновой кости и дерева. В коробочках таились мази, благоухавшие упоительно, но запахи эти были неопределимы. Они пахли утренними росами и щебетом ночных птах, звездным светом и огнями закатов и зорь, пахли снежными ледниками, брызгами океанских валов — всем, чем угодно, только не теми травами и цветами, что входили в их состав. Мази в коробочках, как правило, было совсем немного, на один раз, редко на два — не снадобье, а знак внимания, но знак бесценный. Их так и воспринимали, тем более, что коробочки оставались в руках владелиц, радуя глаз изысканностью форм и богатством отделки, и еще долго пахли после того, как в них заканчивалась нежная, маслянистая субстанция.

В каждый из эликсиров или мазей входила частичка каждого из Семи Даров — в различных, но каждый раз строго личных сочетаниях. Частички впитывались в смесь масел из трав и цветов, собранную в последовательностях и количествах также строго определенных.

В ведении Гекаты были цветы и травы, она приносила их на Олимп. Нужные ингредиенты могли оказаться где угодно, они могли быть расти и в мире Мертвых, и в мире Живых. Богине дорог помогали знания Стихий и Вечная Память, что хранилась в Палатах Мертвых. Небо, море, земля и пламень Аида, — все четыре Предела открывали ей свои тайны в нужный момент. В этом и заключался Дар Всеведения — не знать всё и всегда, но узнавать то, что необходимо и именно тогда, когда понадобится. И открывался он, как правило, очень ненадолго. Едва лишь задача бывала выполнена, знание тут же исчезало из памяти. В отличие от Дара Всеведения, Дар Тайного Знания всегда был к услугам своего обладателя, но касался он лишь конкретных, строго определенных областей, а то и всего лишь какой-нибудь одной, и всегда требовал преданного служения себе и самоотверженности. Он был как след, как нюх — вел туда, где можно было найти и получить сокрытое, но чтобы воспользоваться этим следовало потрудиться — даже богам. Даже им тайное знание просто так не давалось, его требовалось заслужить. Гекате были свойственны оба Дара, причем, в наивысшей концентрации, и как раз эта особенность в сочетании с её обязанностями подательницы помощи, самым естественным образом сделала богиню дорог правой рукой Афродиты и её верной соратницей.

Сила любви, подвластная Пенорожденной связывала обе составляющие эликсира — и материальную субстанцию, и энергию Даров, а сила духовного умопостижения, свойственная космической ипостаси богини, Афродите Урании — определяла верно и безошибочно составы и пропорции, а также время, место и способы вручения эликсира, степень его необходимости и истинные её причины. Стихией и сутью Урании было достижение идеальной гармонии через понимание — через любовь духа и ума, а красота телесная была лишь зримым её воплощением. Перекидывать мостики между людьми, вещами и явлениями, пролагать новые пути и сохранять старые, связывать части в целое и быть, тем самым, везде и повсюду, пронизывать мироздание, постигая его вновь и вновь, бережно и терпеливо — это и было истинным назначением Любви, и её повелительницы, Афродиты. Дороги, ложившиеся под ноги Гекате — от предела к пределу, от царства к царству — вели неуклонно от Олимпа в Аид, и обратно. Но дороги Знания и пути Любви не могли расходиться далеко — они были едины в основе своей, и вместе они вели к Истине, бесчисленные отражения которой хранили Книги Памяти и книги Судей в Палатах Ушедших, в царстве Долга и Покоя. Афродита почти безоговорочно доверяла своей помощнице, и заметим мимоходом, племяннице, и это порой вызывало досаду юной дочери Геры. Она немножко завидовала их союзу, а унаследованная от матери подозрительность время от времени превозмогала великодушие и легкомыслие, свойственные юности. К тому же, Геба нежно любила мать и жалела ее.

Геката понимала её чувства, но не разделяла. И дело было вовсе не в личной неприязни или конфликте интересов. Неистовая жажда власти, обуревавшая царицу Олимпа — вот где таилась главная опасность. Геру нельзя было подпускать к Дарам — просто потому, что она к ним никого потом не подпустит.

Следовало предупредить Пенорожденную. Гекате не хотелось волновать её попусту, но стоило ей только заговорить, как оказалось, что богиня Любви вполне разделяет эти тревоги — и даже более того!

— Я боюсь, тетушка, что Дары придется спрятать. Здесь держать их опасно. Их ценность так велика…

— Не стоит объяснять мне очевидное, племянница! Мы обе знаем, как они драгоценны и что небрежность в этом деле непростительна. Мне тоже не нравится, что они здесь. И всегда не нравилось.

— Ты никогда не говорила об этом.

— И поэтому ты сочла меня беспечной? Прости, что разочаровала. Я все время нервничаю, что их секрет могут раскрыть. Здесь слишком много народу.

— Здесь — в смысле, на Олимпе? Или здесь… в твоих покоях?…

Последнюю фразу Геката произнесла с легкой запинкой и улыбнулась неловко, словно извиняясь. Афродита усмехнулась.

— Ну, положим, большая часть тех, кто сюда приходит, видит только мои прелести, остальное их уже не волнует. Нет, проблема в другом: здесь у всех слишком много свободного времени. И для праздного любопытства и для интриг. Если б их можно было убрать с открытого места!

— Но это невозможно, ты ведь сама знаешь! Мы погубим их силу, если спрячем под замок. Эти правила, что «…они должны быть в руках и под рукой Дающего» — так было всегда.

— Эти правила установили в те времена, когда нас было раз-два, и обчелся. Но времена меняются. Нас стало больше, составов — тоже, и для работы с ними требуется всё больше и больше времени. И тебе ещё сложнее, чем мне, разве нет?

— Ты права, богиня любви. Слишком много дорог ложится мне под ноги. Нужные травы и цветы, увы, не растут все в одном месте. Я устаю. И опаздываю туда, где меня ждут. Именно поэтому я была только рада отдать часть своих обязанностей Гере.

— Ну, приписывать эту «передачу власти» твоему смирению даже не пришло мне в голову.

— А я очень надеюсь, что Гере пришло в голову именно это. Она будет в ярости, если узнает, что я свалила на плечи царицы Олимпа те хлопоты, которые меня более всего тяготили.

— Тогда мне точно придется поискать тебе укромное местечко. И на подольше. А что касается цветов и трав…

Геката вдруг всхлипнула и моляще стиснула локоть Афродиты. Та погладила нежно дрожащие руки, улыбнулась ласково, заглянула в глаза, а потом внезапно дунула на прядь волос, прилипшую к бледной щеке. Геката рассмеялась сквозь слезы, так неожиданно это было, и так задорно. Афродита обняла её за плечи, усадила на скамью, заваленную узорными тканями и мягкими подушками, присела рядом.

— Говори. Ты уже что-то придумала, я вижу!

— Думаю, мне нужен мой собственный сад. Но, как только он появится, появятся и вопросы.

— Значит, его надо будет спрятать. Вот только где?

— Я буду думать, Пенорожденная. Ты поможешь мне?

— А у тебя есть сомнения?

— Нет. И не было. Но я должна была спросить. Ты сердишься?

— Нет. Ты все сделала правильно. И мой ответ — да. Я помогу тебе.

Глава IV

Жалость и жажда

Вечерняя дымка обняла Олимп. Земля отдавала тепло, накопленное за день, леса внизу темнели и стихали, в густой синеве небес разливалась звездная река, без краев и берегов. Огромные орлы ещё чертили круги в вышине, ещё пылал алый закат у самой земли и шептал, и шуршал ветер в скалах. На гору богов медленно накатывалась ночь. Синий цветок в зале Совета раскрывал потихоньку свои лепестки, один за другим; они тихо светились, издавая очень негромкий, но внятный, мелодичный звук. Его тон то повышался, то понижался; в нем слышалась басовитая сладость, янтарный тягучий гул, а потом этот гул переходил в легко дрожащую, серебристую трель, почти не различимую и ласкающую слух, как ветер или волна ласкают разгоряченную солнцем кожу. Обитатели Олимпа, из тех, кто не был в отлучке, или не был занят неотложными делами, расходились по своим покоям, готовясь ко сну.

Статная девушка, светловолосая, белокожая, голубоглазая, в пеплосе из многослойной, почти прозрачной ткани, того нежно-яркого цвета, какой бывает у молодой листвы, когда она словно дымкой окутывает деревья в первые дни весны, отодвинула голову от тяжелой, затканной золотом и серебром завесы, что скрывала вход в покои Пенорожденной. Дочь Геры, богиня юности Гера, уже давно помогала своей тетушке Афродите — и с драгоценными снадобьями для кожи и волос, которыми не брезговала даже мужская половина Олимпа, и с напитками для олимпийских пиров. Амброзия амброзией, но бесконечно пить одно и то же было скучновато. Гебе обычно поручалось отнести мазь или притирание тому, кто в нём нуждался или поднести на пиру кому-то из богов или богинь фиал вина, в который Афродита заранее вливала пару капель свежеизготовленного эликсира. Однако богиня любви не составляла снадобья сама, почти вся эта работа ложилась на плечи Гекаты. Именно Геката отыскивала и приносила с собой уже готовые масла или охапки нужных цветов и трав для создания тончайших оттенков и композиций. Именно она смешивала масла и кремы, проваривала травы в небольшом котелке, перекладывала готовые мази в коробочки и переливала эликсиры в тонкостенные сосуды из цветных камней. Афродита, казалось, лишь надзирала за их созданием. Впечатление это усиливалось ещё и тем, что Гебе ни разу не позволили присутствовать на заключительном этапе: когда мазь или эликсир были уже почти готовы, и оставалось, что называется, крышечку завернуть, богиня любви выгоняла их обеих из покоев. Правда, иногда она выгоняла только её, Гебу, но девушка, если даже и обижалась, то ненадолго; у всех свои секреты, придет время — буду знать и я. Юность милосердна и добра, но, увы, чаще всего потому, что почти всё время сконцентрирована исключительно на себе самой. Получилось — отлично, не вышло — подумаешь, в другой раз, всё равно впереди вечность. Она, конечно, у всех впереди, но у старших и первородных она почему-то всегда короче, и бежит быстрее, чем у тех, кто пришел вослед.

Хотя Гебе, как мы уже говорили, никогда не разрешалось присутствовать при самом последнем священнодействии, но она была богиней юности — а юность любопытна, и однажды девушка всё-таки рискнула незаметно вернуться в покои Пенорожденной. Увиденное смутило её тем, что в нём не было ничего странного или таинственного, ничего, что могло бы оправдать столь строгую секретность. Да и что могло быть тайного в фигуре Афродиты, держащей в руках очередную коробочку с мазью? Геба пробыла незваной не слишком долго — боялась быть обнаруженной, — но всё это время Пенорожденная так и простояла в неподвижности, лицом к спрятавшейся в складках драпрей Гебе — веки опущены, губы сомкнуты. Возможно, она просто размышляла сосредоточенно или говорила с кем-то мысленно; возможно, тайность крылась не в эликсире, не в его составе, а в чём-то другом, но как Геба ни ломала голову, так ни до чего додуматься толком и не смогла. Заветный фиал подносился ею, как правило, в конце пира, когда царила сумятица, все перебивали всех, и никто не следил за соседями, а если и следил, то далеко уже не с тем рвением, с каким мог бы делать это в начале. Это было требованием богини любви, и ещё с фиалом следовало передать её приветствие и просьбу испить вино до дна. Обе фразы звучали выверено-ритуально и смотрелись пустой формальностью, но если вдуматься, и это тоже было странно! Для чего всё время твердить одно и то же, в одном и том же, узком до неприличия, кругу? Но ослушаться Геба не смела и покорно повторяла набившие оскомину фразы — слово в слово, из раза в раз. Иногда она думала, что может быть Пенорожденная дает так своё благословение — и снадобьям и богам, и, может быть, она мысленно шепчет какие-то напутствия этим драгоценным коробочкам и скляночкам, когда стоит вот так, замерев в молчании, держа их в руках. Может быть, поэтому она и выгоняет их с Гекатой, чтобы не мешали. Или может быть, только её, Гебу, к Гекате у богини любви куда как больше и приязни, и доверия. Это могло показаться обидным, но Геба не обижалась. Юность не только любопытна и милосердна, но и легкомысленна, а посему дочь Геры не трудилась вникать в эти странности. Всё шло своим чередом — любопытство задавало вопросы, легкомыслие отвлекало от них и на пару с милосердием улаживало все её конфликты с самой собой и окружающими.

И вот сегодня ей неожиданно удалось тайком поприсутствовать при разговоре Афродиты и Гекаты. И она не собиралась ничего подслушивать, ей пришлось задержаться — не по своей вине. Новые сандалии, принесенные Гермесом в подарок её матери, оказались чересчур легкомысленны для Геры. Они и вправду были редкостной диковинкой — на высоком, изящном, очень тонком каблучке, с необычно широкой ременной лентой, составленной из полосок твердой кожи перламутрового отлива, которая перехватывала подъем и крепилась золочеными крючками под щиколоткой. Край ленты, похожий на распахнутое крыло, прикрывал каблучок с внешней стороны, и казалось, будто пятка парит в воздухе. Но величественная, и что греха таить, несколько тяжеловесная красота супруги Зевса никак не гармонировала с легкостью и какой-то даже задорностью обувки и потому сандалии досталась Гебе. Ткань её пеплоса, собранного лентами в бесчисленные складки, уже несколько раз цеплялась за кожаные ремешки, но соскальзывала, а тут…. Тут, наконец, это случилось — шелестевший у самого пола край платья попал под узкий кончик каблука и вцепился в него намертво. Девушка чудом не упала, её выручила тяжелая ткань дверных завесей, вовремя оказавшихся под рукой.

Геба нагнулась и попробовала высвободить подол. Неудачно. Рвать ткань не хотелось, ей нравилось это платье, и она присела на корточки, чтобы попробовать еще раз. И снова неудача. Нужно было снять сандалий. Лучше снять оба. «Дойду так», — подумала она. Пока Геба возилась, стараясь не поднимать шума, за плотной тканью послышались голоса. Сначала девушка слушала вполуха, не особенно обращая внимание на содержание беседы, и, скорее всего, быстро забыла бы о ней, но прозвучавшее вдруг имя матери обеспокоило и вынудило не только внимательно дослушать разговор, но постараться припомнить и запомнить всё, о чем только что шла речь. Лихорадочно сорвав с ног сандалии, босиком, по мраморным гладким плитам, высоко подобрав море пышных складок, норовящих проскользнуть меж пальцев и снова попасть под ноги, Геба помчалась домой во дворец, и, вбежав под резные своды, бросилась на половину матери.

В покоях царицы Олимпа было сумрачно. Пылали огни в треножниках тончайшей ковки, на маленьких, низеньких столиках вразброс валялись флакончики из резного камня, золотые заколки и гребешки из слоновой кости. На длинных скамьях, что были завалены пестрыми подушками, затканными ярким узором, во множестве были разложены, разбросаны покрывала — и почти прозрачные, из тончайшего шелка, и льняные, разноцветные, вышитые золотыми нитями, и еще однотонные, прекрасные нежными своими оттенками синего и зеленого цветов. На круглом столике около ложа, укрытого белым шерстяным покрывалом, изузоренного золотыми и серебряными нитями, стояла огромная чаша с водой, бронзовая, овальной формы, в ней плавали лепестки лилий. Гера задумчиво водила по ним пальцем, крутила их, как крутит легкие лодочки в бурном море, сталкивала друг с другом как в бою, топила досадливо, но они снова всплывали и лезли под руку. Внезапно осердившись, богиня схватила их в пригоршню, смяла безжалостно и швырнула об пол. Изуродованные, искалеченные, грязно-серым пятном легли они на белоснежный паросский мрамор. Гера поморщилась, повела рукой и смятые лепестки исчезли.

За спиной прошелестели шаги. Тонкие девичьи руки обняли плечи великой царицы Геры. Шепот тихий, неловкий, запинающийся, раздался совсем близко:

— Мама, что с тобой, ты плачешь?

Гневный взгляд и вскрик были ей ответом.

— Не выдумывай!

— Но ты здесь, в тишине, в темноте почти…. И щеки мокрые… Мам, что ты?!

— Ах, щеки мокрые!!! — Гера со всего размаху шлепнула ладонью по поверхности воды в чаше, брызги полетели Гебе в лицо. От неожиданности та отпрянула, не успев толком зажмуриться. Вода попала в глаза, стекла по прядям на лбу и юная красавица не сдержала слез обиды.

— За что, мама?

— За глупость! Щеки мокрые! Теперь и у тебя они мокрые! Скажешь, нет?

Геба молча терла глаза. Ну вот, сунулась с жалостью! Нет, чтобы запомнить раз и навсегда — мать ненавидит, когда её жалеют. Тем более, дети. Вернее, не так. Жалеть Геру не только можно, но даже нужно. Только молча. А вслух, можно — и опять-таки нужно — что-нибудь делать. Например, придумывать планы мести её врагам, воплощать их в жизнь, выведывать замыслы и тайны её противников, наушничать и сплетничать. Юная Геба, увы, не умела этого и, обладая мягким кротким нравом, никогда не входила в число любимиц матери. Впрочем, будем справедливы, служба у Афродиты, равно как и обязанности виночерпия, не представляли ей никаких особых возможностей. Гебе очень бы хотелось обрадовать мать, рассказав что-нибудь полезное, но что она могла? Поведать об очередных притираниях, которые ей поручили переложить из большого узорчатого костяного фиала в несколько маленьких золоченых коробочек, инкрустированных драгоценными камнями? Или о том, что переливая масляный бальзам из изумрудного флакончика, она случайно капнула на крошечную белоснежную подушечку из лебединого пуха, которая буквально день или два назад появилась в покоях Пенорожденной, и заодно о том, что только вмешательство Гекаты уберегло её от ярости их хозяйки. Если бы не Геката, маленький, но увесистый золоченый поднос, который держала в руках Афродита, вполне мог бы угодить в голову юной растяпе.

— Ладно, не реви! Глаза покраснеют. Хотя тебе это не помеха. Ты же богиня юности. Вечносущая, вечноцветущая. И вечно прекрасная. Горы сотрут свои плечи в порошок, морские глубины высохнут, но пока хоть одна зеленая травинка жива на этой земле, пребудешь и ты. Вечная юность, и вечно в будущем. Всё ещё будет. Не самый плохой вариант. Помоги мне переодеться.

Геба насупилась. Подавая матери платье и украшения, убирая одно и доставая другое, складывая отвергнутое и разворачивая все новые и новые наряды, она обиженно кусала губы.

«Опять капризы, опять придирки. Опять папа на сторону пошел. Опять любовница, опять ревность, опять ссоры. Устала я с ними, не родители, а наказание сплошное. Замуж, что ли выйти, просто чтобы свой угол был, чтобы не видеть и не слышать их пререкания и попреки взаимные — так не за кого. Никаких кандидатур, и не то, что достойных, а вообще, никаких. И стоит заговорить об этом — сразу обиды. «Тебе, что, здесь плохо?» Да, плохо! Мамина подозрительность — притча во языцех на Олимпе, да что там, на Олимпе! Везде! Можно подумать, она, Геба, не знает, из каких соображений её виночерпием назначили и к тетушке Афродите в помощницы определили. Хочет, чтобы я подслушивала да вынюхивала. А я не умею. И не хочу.

Гера поправила складки пеплоса. Примерила один гиматий, отшвырнула в сторону, протянула руку за другим, небесно-голубым, расшитым жемчужного цвета нитями.

— Придется опять просить пояс у Афродиты. Сходи за ним, и побыстрее. Отец скоро вернется.

Геба откинула покрывало, лежащее в изголовье небольшой скамьи, на которой любила сидеть Гера, наблюдая за бегом облаков в синеве небес. Пояс был там. Она подняла тяжелую, изукрашенную вышивкой и самоцветами, широкую ленту, протянула её Гере.

— Вот он.

Гера поморщилась.

— Мне казалось, я отдала его. Жаль.

— Ты хочешь, чтобы я ушла? — робко спросила Геба. — Хорошо, я уйду.

Гера вздохнула. Вздох получился тяжелым. На самом деле, ей хотелось, чтобы Геба не просто ушла, а чтобы она пошла и заглянула в покои Афродиты, и посмотрела, что там творится в пору, когда ночь спускается на землю.

Все знали, что богиня Любви привечала гостей только до заката, позже хода в её покои не было. Розовые кусты преграждали дорогу тем, кто шел в неурочный час, их стебли обладали крепостью камня, а шипы были тверже, чем закаленный металл. Невидимый щит, закрывавший вход, был непроницаем даже для молний Зевса, который попробовал один раз, на спор — и проиграл. Тогда Афродита получила от него какое-то дозволение — на что-то, то ли на визит, то ли на разговор с кем-то. Не так уж давно, кстати, это было. Гера не знала подробностей, и Зевс ничего не сказал ей. Он примчался во дворец в бешенстве, сам не свой от стыда, а Пенорожденная явилась следом — хрупкая, нежная фигурка в белом и золотом, невинный взгляд и смущенная улыбка. Он чуть не лопнул от злости, когда её увидел на пороге. Они обменялись буквально парой фраз. Она спросила, помнит ли он про обещание, и он в ярости заорал «да-да, увидишь, увидишь!», и начал швырять об стену огромные белые вазы с лилиями, стоявшие тут же, в ряд. Однако Афродита и бровью не повела. «Только увижу?» — спросила она. — «Ты обещал больше!». Вот тут Зевс остановился, повернулся к ней и произнес ледяным тоном: «Я помню». «Хорошо», — кротко согласилась Пенорожденная. И оба они обернулись, и увидели Геру, которая стояла в дверном проеме. Лицо царя Богов стало темно-багровым, как от удушья, а богиня любви кивнула приветливо и тут же исчезла в сверкающем водовороте крошечных золотых искринок. Попытки Геры разговорить мужа успеха не имели, впрочем, она особо не настаивала, она чувствовала, что её интересы это никак не затрагивает, значит, незачем и время терять. А сейчас Гера вдруг подумала — а что, если на этот спор Зевса подбила сама Афродита, может быть, ей было что-то нужно от него. А коли так, получается, она заранее знала, что щит и для него — непреодолим. Но если это умозаключение верно, тогда возникает следующий вопрос — а для чего ей такой щит? Да ещё на Олимпе, где все свои. Конечно, здесь у всех и каждого друг к другу счеты, но их вполне можно свести путем переговоров и соглашений. Эпохи битв давно позади, смертельные угрозы нынче не в ходу и не в моде. Так для чего или от кого такая мощная защита?

Воспоминания обеспокоили царицу. Может быть, стоило попытаться проникнуть в эту тайну? И почему запрет действовал именно после заката, чем было так опасно или важно именно это время для богини Любви? И тут Гера подумала — а вдруг для Гебы, как для помощницы и подручной, может быть сделано исключение из правил? В конце концов, могут же у неё оказаться какие-то вопросы к Пенорожденной, какое-нибудь важное дело… Мысль о поясе была просто первым из возможных предлогов и самым очевидным, но — вот незадача! — оказалось, он всё ещё здесь, у неё в покоях.

Лицо царицы Олимпа потемнело, она отбросила флакончик с мазью для рук, он врезался в стену, высек мраморную крошку, и звонко шлепнулся на пол около небольшого бассейна, наполненного до краев. Вода в нём была покрыта лепестками лилий, орхидей и гиацинтов — они качались на поверхности, словно маленькие кораблики. Пахло от бассейна одуряюще. Правда, запах чувствовался только на близком расстоянии. Стоило отойти на несколько шагов, и он исчезал.

Геба вздрогнула. Гнев на отца охватил её. Ей нужно обязательно что-то сделать для мамы, ну хоть что-нибудь, просто чтобы её порадовать, только вот — что?

Она робко тронула за плечо разгневанную царицу.

— Мама, прошу тебя! Ну, хочешь, я принесу тебе новые притирания, которые мы сегодня сделали? Я могу пойти, попросить у Афродиты. Я знаю, что уже поздно, но я не так давно ушла, и там ещё оставалась Геката, они что-то обсуждали, я слышала, что-то важное, может быть, они обе всё ещё там, и тогда я смогу попасть в покои Пенорожденной, и она…

Гера смотрела на дочь, расширив глаза. Вот это тирада! Эта девочка никогда не была так многословна, неужто она и впрямь жалеет её? Её, Геру, славу этого мира, супругу царя богов, великую, могущественную и ужасную?! Мысль об этом кощунственна, но эта мысль согревает ей сердце. Ей так надоело быть всем ненавистной, бесконечно отстаивать себя, свои права, и, всеблагие боги, братья и сестры, как же она устала от своих же собственных подозрений!

Кстати, о подозрениях…. Интересно, а что там может обсуждать эта парочка, да ещё в столь поздний час? Опять интриги какие-нибудь! А какие интриги могут быть у богини любви? Только любовные. Ну да.

Тело Геры привычно напряглось: «Все против меня. Все!»

— Ты слышала, о чем они говорили? Ты сказала — «что-то важное». Что именно?

Геба растерялась. Ей казалось, она хорошо всё запомнила. Когда она была там, у дверных завесей, ей казалось, что весь разговор отпечатался в памяти ярко и отчетливо. Но возможно, она ошиблась, или тот безумный бег выветрил всё из её головы…. Она не знала, как начать, что сказать.

— Ну, я не знаю точно. Мне показалось, что важное…

— Почему?

— Ну, просто они так говорили об этом, ну не знаю, с беспокойством…

— Об этом — о чём?

Геба сделала над собой усилие. Она должна, должна вспомнить! Она же слушала, она же слышала! … Но всё было бесполезно, память отказывала ей. Обрывки какие-то одиночные лезли в голову, смутные ощущения, не мысли даже.

— Про что-то драгоценное, и что-то ещё про руки дающего, и что вокруг народу много, это плохо, могут увидеть, догадаться…

— О чём?

— Ну, не знаю, мама, я не помню!… Я же слышала только обрывок, кусочек, я не могла задерживаться, они могли меня обнаружить, ну, что я не ушла ещё, и слышу их…

Гера топнула ногой.

— Вспомни, Геба, ты должна вспомнить! Соберись!

Девушка терла виски.

— Что-то было ещё про открытое место. Про что-то, что на открытом месте, и это плохо. И Геката ещё сказала про ваши с ней обязанности…

— Что-о-о?

Геба побледнела.

— Нет-нет, она только сказала, что вы поделили их между собой. Но ты мне тоже это говорила, помнишь?

Гера выпрямилась, скрестила руки на груди. Голос прозвучал как скрежет льда.

— Я помню. Это всё?

Геба дрожала — листиком на ветру. Она боялась мгновений, когда мать вот так складывала руки. И этот тон! Это значило, что великая Гера в одном шаге от литты, безумного гнева, свойственного, впрочем, всем Кронидам. Это были часы, когда она не помнила себя, а небеса и море вспарывали шторма, накрывая всё окрест.

— Ещё там было что-то про цветы. И что-то про сад. Тайный сад.

— Они сказали, где он?

— Нет. Они только говорили, что он им нужен, очень нужен. И тетушка Афродита обещала ей помочь.

— Кому?

— Гекате. Она обещала помочь Гекате с садом.

— С тайным садом?

— Да, мама.

Геба уже не говорила, а шептала почти беззвучно. Воздух заледенел. Царица Олимпа неподвижно встала у выхода, отодвинув затканную серебром ткань.

— Иди. И не приходи, пока не позову.

— Да, мама.

Она вышла во внутренний дворик, присела у каменной чаши с водой. В чаше дремали лотосы, тонкая зеленая трава оплела потрескавшийся камень изножья. Удушливый аромат лилий царил здесь. Геба чихнула, коснулась пальцами упругого розового цветка, неподвижно распростершегося на темном, почти черном, водяном зеркале. Хорошо ещё, что не ляпнула, что подслушивала. Мама разъярилась бы окончательно. И не потому что нельзя, а потому что без толку. И тогда, она, Геба, вполне могла бы оказаться сейчас внизу, на земле, там, куда вот-вот должна была обрушиться вся тяжесть гнева великой супруги Зевса. Не в целях наказания, но в целях воспитания. Хорошо, что промолчала. Здесь тоже придется несладко, но здесь есть, где укрыться от бури.

Глава V

Противостояния

Великая супруга Зевса медленно опустила занавеси, расправила их складки. Погладила тяжелую материю, потом провела ладонью по щеке. Кожа была нежной, бархатистой. Руки богини скользнули по шее, подобной спелому колосу, по плечам, белизной спорившими со склонами гор под солнцем, прошлись лаской по груди — высокой и упругой.

Гера закрыла глаза. Медленно ступая, подошла к бассейну, медленно сбросила одежды и так же медленно, словно нехотя, погрузилась в темную жидкость, разведя руками в стороны плотный ковер из цветочных лепестков. Странная, тягучая жидкость держала её тело, как в объятиях. Гера откинула голову, вытянула перед собой руки. Обида удушьем жала горло, резала глаза, сушила губы. Там, где смертные плакали, смягчая тяжесть горя, баюкая свою боль — уделом богов были гнев и безумие, две силы, перерождавшие их самих и мир.

«Они — против меня. Все против меня. И Зевс, и эти две шлюхи. Хотят меня свергнуть. Хотят, чтобы Зевс женился на другой, на смертной. Ведь даже получив бессмертие, она будет слабее меня, и они будут управлять ими обоими. Это несложно. Главное — вовремя подкладывать ему красивых женщин. Он ведь давно забросил правление. Вспоминает от раза к разу, в основном, когда пытаются пошатнуть его трон, правда, теперь это редкость. А так — вся жизнь — пиры да утехи. И все, все теперь по углам! У всех свои вотчины, маленькие царства, и, кстати, если кто и бдит нынче за общим согласием, так это именно она — Гера. Ну, и ещё этот пройдоха, Гермес. Он — голос Зевса, проводник, предстоятель. Он опасен, но умен безмерно. К счастью, с ним можно договориться, он никогда не подводит, если обещал. Другое дело, что пока с него обещание это получишь — семь потов сойдет. Пока ей это удавалось, но возможно, просто серьезных поводов для разногласий не было. И да, Гермес всегда будет на стороне Зевса, но если новая супруга окажется слабой, может быть, она, Гера и сохранит дружбу его главного помощника.

А может быть, и нет. Если новая жена окажется сильнее её, тогда Гермес склонится перед ней, а она, Гера, станет ничем — бывшая жена, жена в отставке. Но даже если я стану…. Нет! Даже думать не хочу об этом! Ни за что, никогда. Это не мое, не для меня, только не это. Забвение — вот истинная смерть для бога. Я не позволю себя забыть. Только не это! Нас помнят, пока нам поклоняются. Супруга верховного бога — удел из самых завидных. Придет другая — будут поклоняться ей. Все эти любовницы — кандидатки на кусок пирога. Чем больше внимания им, тем меньше ей, Гере! Если он женится на другой — она станет тогда царицей. А я уйду в тень, буду где-то на задворках — потерпевшая поражение, немощная, таким не поклоняются и не приносят жертв. Нет, конечно, что-то мне оставят… какие-то обязанности, какую-то роль, но что это будет за жизнь?… Все, кто почитал меня, будут почитать её, а меня — забудут.. совсем… насовсем… и я уйду… уйду в Палаты Забвения..

Огненная стена закипала вокруг Геры, багровые сполохи плясали под веками. Неистовая литта — злая ярость бога, распахнувшись бездонной пастью, втягивала её в себя — нетерпеливо, ненасытно. Тело богини конвульсивно подергивалось, рот кривился бессмысленно. Там, наверху, высоко в небе, скручивались спиралями грозовые тучи. Они неслись, словно очертя голову, огромные, с рваными краями, уродливые, толстобрюхие. Тяжелый, низкий грохот висел в воздухе. Ему аккомпанировал злой свист зарождающегося урагана. Внизу, на просторах океана, уже поднимали голову маленькие смерчи, пробовали — неуклюже покамест — подняться над мерно катящимися валами. На равнинах деревья гнуло к земле, трава полегла, пыль летела вихрями по дорогам. Все живое спешило укрыться, кто где мог и умел….