Бесплатный фрагмент - Те, кто питаются тенью

От автора

Идея этой истории родилась благодаря моему мужу — человеку, который воспринимает мир острее и ярче, чем большинство. Его сверхчувствительность делает каждую эмоцию, звук, цвет и запах насыщенными, почти осязаемыми. Я всегда восхищалась этим: он замечает оттенки, которые ускользают от меня, различает запахи, которых я не чувствую, и слышит звуки, проходящие мимо моего восприятия. Только он может разобрать состав блюда по его запаху. Только он, когда обнимает меня, может шептать: «Ты так вкусно пахнешь, я бы тебя съел». Именно он однажды сказал мне, что я пахну солнышком.

Но эта чувствительность — не только дар, но и испытание. Он не переносит шум и толпу. Любая одежда для него — дискомфорт: давит, натирает, мешает. Иногда я вижу, как его трясёт — не от холода, а от необходимости сдерживать себя, чтобы не причинить мне боль, когда он в очередной раз тянется, чтобы укусить меня.

Однажды я задумалась: а что, если восприятие мира было бы не просто ярче, а фундаментально иным? Что, если вкус, запах, сама сущность жизни воспринимались бы не так, как у нас? Что, если голод был бы не просто физической потребностью, а чем-то большим — кодексом, смыслом, философией? Так родилась эта история — мрачная, красивая, полная моральных дилемм, в которой границы между человеком и хищником размыты. Она не о чудовищах, а о тех, кто вынужден жить, следуя своей природе, даже если эта природа противоречит всему, что принято считать нормой.

Эта книга — о выживании. О любви. О границах, которые стираются, когда твоя суть требует совершенно иного.

Глава 1. Техасский закат

Целью жизни было мясо. Сама жизнь была мясом. Жизнь питалась жизнью. Все живущее делилось на тех, кто ел, и тех, кого ели. Значит, закон гласил: есть или быть съеденным. (Джек Лондон «Белый Клык»)

Я ещё раз обвёл взглядом полупустую комнату, вглядываясь в каждую деталь, словно хотел запомнить её навсегда. Всё ли собрал? Да. Мои вещи уже аккуратно упакованы. Мебель осталась на местах. Мы её никогда не перевозили с собой — слишком большая роскошь для тех, кто живёт, не задерживаясь. На новом месте нас уже ждёт квартира, укомплектованная всем необходимым. Просто очередное временное пристанище. Через несколько месяцев — новый город, новая жизнь.

Где-то в глубине квартиры раздавались мягкие шаги матери. Она, как и я, прощалась с этим местом — тихо, без слов. Я знал, что она проверяет каждый угол, чтобы ни один предмет не напоминал о нас, когда мы уйдём. Мы не оставляем следов. Мы — тени.

Через пару минут она вошла в мою комнату. В её взгляде не было тревоги, только привычная нежность. Она знала, как я ненавижу переезды. Знала, что мечтаю остановиться. Что мечтаю о доме, в котором можно остаться навсегда.

— Ты всё собрал, сынок? — Голос звучал ровно, но я слышал в нём осторожность.

— Да, — кивнул я. — Я только в лес схожу. Ненадолго.

Я хотел, чтобы мой голос звучал уверенно, по крайней мере я пытался. Надеюсь, она не увидела на моём лице ничего лишнего.

Она кивнула, её губы дрогнули в лёгкой улыбке.

— Мы уедем через час. У тебя есть время.

Она закрыла за собой дверь, и в комнате стало слишком тихо. Какое счастье, что мы понимаем друг друга. Хотя иногда мне хотелось бы, чтобы она знала, как сильно я устал бежать.

Я ещё раз осмотрел комнату. Зелёные стены, кровать, стол, шкаф, бордовые занавески — всё оставалось на своих местах, но уже казалось чужим. Маленький дом, который недавно был моим убежищем, теперь стал просто очередной остановкой на бесконечном пути. Уют растворился, оставив лишь лёгкий привкус грусти.

Я подошёл к окну, открыл его, впуская в комнату прохладный октябрьский воздух, и глубоко вдохнул. Дольше оставаться здесь было невыносимо. Я вышел из дома.

Внизу, за краем двора, в лучах заходящего солнца мерцало озеро — моё любимое место. Здесь моя истерзанная душа хоть на мгновение находила покой. По вечерам я спускался к воде, слушал плеск волн, шорох ветра в прибрежных деревьях, растворялся в тишине. Здесь можно было отключиться от мыслей.

Сегодня озеро встречало меня в последний раз. Я старался запомнить всё: зеркальную гладь воды, серебристые полосы света на её поверхности, тяжёлый запах сырой земли. Потом, когда всё это останется лишь воспоминанием, я попытаюсь вернуть его на бумаге. Я достал блокнот, быстро сделал набросок. Линии и штрихи — только тень той красоты, что окружала меня сейчас.

Я направился к небольшому лесу за озером, совершая свой привычный ритуал. Маленький оленёнок остановился в нескольких шагах, посмотрел на меня и нерешительно подошёл ближе. Его мать стояла в стороне, наблюдая. Наверное, как и любая мать, она считала, что я — не лучшая компания для её ребёнка. И в чём-то была права.

Мы виделись почти каждый вечер. Он привык ко мне, доверял. А она — нет. Она только наблюдала издалека, не приближаясь. И всё же прощаться мне предстояло именно с ним. Не с людьми, которые окружали меня всё это время, а с этим существом, ставшим мне родным.

Я провёл рукой по его тёплой шерсти, а он, словно чувствуя скорую разлуку, ткнулся носом в мою ладонь. Мы постояли так несколько минут. В его тёмных глазах блеснули слёзы.

— Не расстраивайся, дружище. Это ещё не конец света. Всё у тебя будет хорошо, — сказал я, стараясь не выдать собственную дрожь в голосе.

Я не любил долгих прощаний. Они разрывали душу. Поэтому развернулся и пошёл к машине, даже не оглянувшись. Я буду скучать. По утреннему свету, проникающему в комнату сквозь бордовые занавески. По лёгкому ветерку, приносящему свежесть. По покою, пропитавшему это место.

Но уже сейчас мысли о будущем вытесняли воспоминания о прошлом.

Льяно был хорошим местом — тихим, почти незаметным на карте. Но для нас он стал всего лишь ещё одной точкой на бесконечном маршруте. Очередной остановкой перед следующим городом.

На этот раз — Сиэтл.

Огромный, шумный мегаполис, казавшийся мне полной противоположностью всему, что я любил. Я уже представлял холодный дождь, серое небо и нескончаемый поток людей. Эта перспектива пугала. Но мама считала, что сейчас нам нужно именно туда.

Она всегда выбирала места, где мы могли бы остаться невидимыми. Логично затеряться в мегаполисе. Но с нашими особенностями это было, мягко говоря, непросто.

С улицы донеслось глухое хлопанье — мама закрыла багажник. Значит, пора ехать.

Все наши вещи умещались в несколько чемоданов и коробок — вот и весь наш мир. Я сел на переднее сиденье рядом с ней. Она выглядела уставшей. Подготовка к переезду отнимала слишком много сил и нервов.

А впереди нас ждал долгий путь — тридцать пять часов за рулём. Мы будем сменять друг друга, чтобы не останавливаться на ночлег.

В дороге мы всегда чувствовали себя увереннее, чем на месте.

— Когда будем проезжать мимо дома Стивенсонов, останови. Мне надо отдать книги Марии, — сказал я.

Мама кивнула, и спустя десять минут машина притормозила у большого белого дома с красной дубовой дверью.

Я вышел, натянув на лицо дежурную улыбку, и постучал. Через несколько секунд дверь открылась, и передо мной появилась Мария. Она улыбалась мне — тепло, искренне, как будто в жизни вообще не бывает ничего плохого.

— Возвращаю книги, как и обещал, — сказал я, протягивая стопку.

Она взяла их автоматически, но тут же нахмурилась.

— Так вы всё-таки уезжаете? — её голос дрогнул. — Я думала, что твоей сестре нравилось работать у моего папы.

— Нравилось, но ей предложили другую работу, — ответил я, не вдаваясь в подробности.

Мария кивнула, стараясь не встречаться со мной взглядом.

— Ну, пиши мне. В конце концов, и на расстоянии можно поддерживать связь.

В её голосе звучала надежда, и мне искренне не хотелось её разочаровывать.

— Конечно. Мы будем на связи, как ещё? — соврал я.

Она не заметила лжи. Или просто не захотела замечать.

Я протянул ей рисунок — её портрет. Нарисовал его со скуки на уроке, наблюдая за ней.

— Спасибо огромное, — её глаза вспыхнули радостью, и она обняла меня.

Я не ответил на объятие. Просто развернулся и пошёл обратно к машине.

Мама смотрела перед собой, давая мне пространство.

А внутри меня билось только одно: на расстоянии отношения не удержать. Тем более, что через пару суток у меня будет новое имя, новая одежда, новая прическа. Конечно, я не изменюсь до неузнаваемости, но люди редко замечают детали. Для них я стану тем, кем они захотят меня видеть.

И тем, кем я сам решу быть.

— Готов? — спросила мама, не отрывая взгляда от дороги.

— Как всегда.

Она кивнула и нажала на газ. Красная дубовая дверь осталась позади.

Мама включила радио. Меланхоличная песня Radiohead идеально ложилась на моё настроение.

Когда мы проезжали мимо озера, я бросил на него последний взгляд. Оно мерцало в лучах заката, будто прощалось со мной. А у кромки леса, в тени деревьев, стоял Бемби. Он смотрел прямо на нашу уезжающую машину. Я резко отвёл глаза, перевёл взгляд на сжатые кулаки. Глубоко вдохнул, выдохнул, медленно расслабляя пальцы.

Дорога тянулась вперёд, унося нас всё дальше от знакомого и привычного. За окном мелькали пустые поля, редкие деревья, а потом вдалеке появились огоньки придорожных кафе и заправок. Мы молчали, слушая музыку. Мама сосредоточенно вела машину, а я думал о том, что ждёт нас впереди.

За всю свою жизнь я не жил в городе с населением больше двадцати тысяч человек. И теперь не мог даже представить, какой кошмар ждёт меня там, в каменных джунглях. Вряд ли в этом огромном городе у меня будет возможность выбраться на природу. Только асфальт, стекло и тысячи машин.

Я не понимал, почему этот переезд казался таким тяжёлым, почти невыносимым. Мы делали это год за годом, и я давно привык собирать вещи, оставлять жильё, прощаться с местами, к которым не успевал привязаться. Но сейчас меня трясло — как человека, который переборщил с кофеином.

Мама молча вела машину, сосредоточенно глядя на дорогу. Казалось, сегодня ей не до разговоров. Она всегда выбирала для нас тихие, уединённые места — там, где мало людей, но много воздуха, простора и тишины. Умела создать уют даже в самых скромных домах. Эти постоянные переезды не были её прихотью. Это была необходимость, суть которой я понял не сразу.

Я пытался помогать, но мои возможности всегда были ограничены возрастом. Хотя теперь, по крайней мере, я мог водить машину. Это стало для меня настоящим, ни с чем не сравнимым удовольствием. Я любил скорость. Любил ощущение контроля — над дорогой, над машиной.

Хотелось верить, что когда-нибудь я смогу контролировать и свою жизнь.

Мы ехали уже несколько часов. Ночь сгущалась, и звёзды за окнами становились ярче. Где-то вдали замерцали огоньки небольшого городка, но мы проехали мимо, не сбавляя скорость. Мама хранила молчание — значит, так надо. Она расскажет, почему выбрала этот город, но только когда посчитает нужным.

«Всего на год», — повторял я себе, глядя на темнеющие силуэты деревьев за окном. Возможно, даже меньше.

— Мама, что ты чувствуешь? — спросил я наконец.

Она не сразу ответила, словно не услышала меня. Но спустя несколько секунд, не отрывая взгляда от дороги, сказала:

— Я чувствую, что нам нужно туда поехать. Не только из-за меня или моего хобби… Там есть что-то ещё. Что-то важное.

Я ждал продолжения, но она замолчала.

Да, её интуиция редко подводила. Она всегда знала, когда пора собирать вещи и исчезать, кого стоит избегать, а с кем лучше поддерживать контакт. Кто-то назвал бы это даром, но я видел в этом просто внимание к деталям и способность анализировать. Эта способность есть у всех, просто большинство её не развивает — общество с детства приучает нас игнорировать интуицию, загоняя в рамки конформизма.

— А если что-то пойдёт не так? — спросил я. — Это же мегаполис, риски огромные.

Мама нахмурилась. Казалось, она не хочет продолжать разговор, но потом тихо сказала:

— Джимми, обещай мне, что, если случится что-то плохое, ты спасёшь себя. Ты не будешь рисковать ради меня.

Меня передёрнуло.

— Как ты можешь так говорить? Ради кого мне ещё рисковать?

Я снова сжал кулаки, потом глубоко вдохнул, выдохнул и расслабил пальцы. Открыл глаза и посмотрел на неё.

Мама покачала головой, словно знала что-то, чего не знал я.

— Скоро ты поймёшь, — сказала она отстранёно, будто думала вслух. — Поймёшь, что есть вещи важнее меня.

Её слова повисли в воздухе.

Я хотел возразить, но сдержался. Спорить с ней было бесполезно — иногда она становилась непробиваемой. Впрочем, я унаследовал это качество от неё. Иногда мне тоже хотелось спорить до посинения.

Мама вдруг изменила тему:

— Нас преследует полиция. Веди себя естественно.

Я вздрогнул. «Веди себя естественно.» Это как вообще?

Через несколько минут позади нас раздался сигнал полицейской машины. Мама спокойно съехала к обочине.

Полицейский подошёл, осветив салон фонариком. Мама опустила стекло и улыбнулась. Она умела сбивать мужчин с толку — и знала это. Полицейский не стал исключением. Я выдохнул. От него не веяло угрозой, похоже, обычная проверка.

— Куда направляетесь? — спросил он, возвращая себе серьёзный вид.

— В Вашингтон, сэр, — ответила мама. — Моему брату скоро поступать в колледж.

Полицейский просмотрел документы и кивнул.

— Всё в порядке, мэм. Только будьте осторожны. В тех краях орудует маньяк. Пока не можем его поймать.

— Не волнуйтесь, офицер, — улыбнулась мама, заводя мотор. — Я могу за себя постоять.

Полицейский замешкался, но ничего не сказал и вернулся к машине.

Как только он отъехал, мама произнесла:

— Надо будет сменить машину.

Я снова посмотрел на небо. Звёзды сияли так ярко, что казались совсем близкими. В большом городе их почти не видно. Но теперь мне казалось, что небо изменится для меня навсегда.

Всю ночь мы мчались без остановки. К полуночи я сменил маму за рулём. Нам придётся заехать в ближайший крупный город и оставить этот пикап. Маловероятно, что полиция станет проверять его, а если и станет — на нём ничего нет. Но излишняя осторожность ещё никому не вредила.

В нашей ситуации даже мельчайшая ошибка может стоить слишком дорого. У нас нет права на промах. Никогда не было.

Мать уснула, укрывшись старым пледом. Я посмотрел на неё — такая же молодая и безумно красивая. Идеальная кожа, длинные ресницы, пухлые губы. Этого у неё никто не отнимет.

Я включил любимый альбом Muse и утонул в музыке, чтобы хоть ненадолго отвлечься от мысленной жвачки. С кочевой жизнью я давно смирился. Но смирение и принятие — это две совершенно разные вещи.

Однажды я понял, почему мы живём именно так. Долгие месяцы отрицания сменились борьбой с новой реальностью, пока я, наконец, не смирился с неизбежным. Теперь, проезжая мимо тихих домов, где люди мирно спят в своих постелях, я кусал губы до крови и так сильно сжимал руль, что боялся его вырвать. Большинству из них повезло провести свою жизнь в одном месте. У них есть дом.

У них есть возможность обживать пространство, накапливать любимые вещи, привязываться к людям, дружить, любить, жениться, растить детей. Они могут строить планы. Мы же обречены жить на бегу. Кочевники.

Всё, что у меня есть — и, возможно, всегда будет, — это мать и дорога. Постоянно меняющиеся стены, лица, которых хватает лишь на краткие эпизоды. Ни корней. Ни стабильности. Ни дома. Только ветер, шоссе и отсутствие покоя. Больше похоже на чистилище для таких, как мы.

Я знаю, что бессмысленно снова и снова прокручивать эти мысли. Жизнь несправедлива. Она не оставляет ни выбора, ни альтернатив.

Если бы не мать, я давно бы оборвал эту бесконечную гонку. Но я не могу так поступить с ней. Она — мой единственный якорь. Моя единственная привязанность. Я осознаю, что являюсь её утешением. Её смыслом. Ради меня она продолжает бороться. Она нашла свою цель — и этой целью стал я.

Я нужен ей. Пусть всё остаётся так. Пока.

Мы продолжали ехать, и ночь всё плотнее окутывала дорогу. Я смотрел в окно, наблюдая, как звёзды исчезают за тонкой завесой облаков. Странный момент — время между завершением прошлого и началом нового. Тишину нарушало только тихое урчание мотора.

— Ты устал? — спросила мама, мельком взглянув на меня.

Я покачал головой.

На самом деле усталость осела внутри, но не физическая. Я никогда не говорил ей об этом — не хотел, чтобы она волновалась. У нас и без моих душевных метаний, больше подходящих для барышень из готических романов, хватало проблем. Она слишком много для меня сделала, чтобы я позволил себе показывать слабость.

Вдалеке показался съезд с шоссе. Я свернул на небольшую площадку для отдыха. Ни людей, ни машин — только ночной ветер, шуршащий в кронах деревьев, и приглушённый свет фонаря у края дороги.

— Нужно немного размяться, — сказал я, выключая двигатель.

Мы вышли из машины. Воздух был свежим, прохладным. Лёгкий туман стелился над землёй. Мама отошла к столу для пикника, вытянула руки, потянулась. Я направился дальше — к небольшому холму, возвышающемуся над площадкой.

На вершине открылся вид: длинная извилистая лента шоссе уходила в темноту, редкие фары машин прочерчивали её светом. Я смотрел на дорогу и вдруг осознал: она — не враг.

Почему это пришло ко мне только сейчас? Может, я просто был слишком упрям, чтобы признать очевидное. Дорога и вечное скитание — не наказание. Это то, что нам пришлось выбрать. Или то, что выбрало нас.

Я всегда винил жизнь за несправедливость, пытался бороться. Но теперь понял: нести груз прошлого бессмысленно. Мы не можем изменить то, от чего бежим. Но мы можем выбрать, как к этому относиться.

Я достал из кармана маленький камень. Подобрал его на берегу озера в Канаде, когда мне было одиннадцать. Именно тогда я понял, какая жизнь ждёт меня впереди. Этот камень был моим талисманом, напоминанием о коротких моментах покоя. Я сжал его в ладони. А потом разжал пальцы.

Камень исчез в темноте. И вместе с ним ушла тяжесть. Страх перед будущим. Обида на жизнь.

Интересно, почему именно сейчас пришло это озарение? Может, такие вещи всегда случаются внезапно. Как осознание, что ты болен неизлечимой болезнью. Что человек, которого ты любил, выбрал кого-то другого. Что твой близкий больше не вернётся.

Я вернулся к машине спокойным.

Мама прищурилась, внимательно глядя на меня:

— Ты в порядке?

Я улыбнулся. Впервые за долгое время — искренне.

— Да. В порядке. Поехали, нам надо сменить машину.

Она ничего не сказала, но я заметил, как её напряжение немного спало. Мы сели в машину, и она завела мотор. Свет фар разрезал темноту, и мы двинулись дальше. Теперь дорога не казалась мне пугающей. Это была не просто необходимость. Это был наш путь.

Глава 2. Грех по наследству

Я не сразу понял, что отличаюсь от других. Это осознание пришло ко мне, когда мне было около пяти лет. Родители и воспитатели устроили праздник в парке для нашей группы — мой первый день в детском саду. Мне очень нравилось находиться там: столько детей, игр, новых впечатлений. Но было одно большое исключение.

Еды вокруг было много. Её запахи витали повсюду, словно невидимая паутина, заползала в нос, цеплялась за сознание. Дети вокруг меня просили у взрослых сладости, с аппетитом ели мороженое и снеки. Я тоже бегал, прыгал, гонялся за мячом — мне всегда нравилась физическая активность.

Но стоило кому-то из воспитателей попытаться угостить меня чем-нибудь вкусным, как меня сразу начинало мутить. Я не мог даже смотреть на еду, а уж её запахи и вовсе вызывали у меня настоящий ужас, как если бы они жгли мне ноздри, превращая воздух в яд.

Воспитатели недоумевали. Они пытались меня уговорить, протягивали конфеты и фрукты с улыбкой, но ничего не помогало. Тогда я ещё не умел скрывать свои реакции: лицо непроизвольно кривилось, а отвращение становилось слишком заметным. Всё это привлекало внимание, заставляло окружающих смотреть на меня ещё пристальнее. Их взгляды — недоуменные, но какие-то почти обвиняющие — сводили меня с ума.

Тогда я впервые почувствовал, что что-то со мной не так. Я наблюдал за сверстниками, как они радостно поедают угощения, и пытался понять, почему у меня не возникает никакого желания сделать то же самое. Сначала я думал, что просто не голоден, но чем дольше длился праздник, тем больше меня начинало тревожить собственное поведение. Я испытывал голод, но не к той пище, которая была вокруг. Это было странно, но я не мог этого объяснить ни себе, ни кому-либо ещё.

Я помню, как один из детей уронил мороженое на землю и заплакал. Воспитатель тут же дал ему другое, а я просто смотрел на это и не мог понять, почему мне не хочется попробовать то же самое. Это чувство было странным, почти инстинктивным, как будто я был бы не в своём теле. Вдруг мой взгляд зацепился за человека, который проходил мимо нас по дорожке. Высокий мужчина с загорелой кожей, у которого на руке был небольшой порез. Крошечная капля крови стекала по его пальцу, и мне вдруг показалось, что я чувствую её запах.

Этот момент врезался мне в память. В тот день я не мог найти объяснения тому, что со мной происходило. Просто чувство, что я другой, не такой, как все вокруг. Тогда я ещё не знал, что это значит, но внутри зародилась тревога, которая больше никогда не оставиляла меня в покое.

Мама тоже была на празднике. Она держалась на расстоянии, непринуждённо разговаривая с другими родителями, но её взгляд то и дело возвращался ко мне. Тогда я не осознавал, что она не просто наблюдает — она тревожится. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю: мама сомневалась, но у неё не было выбора. Ей нужно было работать, а детский сад казался лучшим решением.

Она заранее предупредила воспитателей: у меня редкое генетическое заболевание, строгая диета, никакой еды из садика. Они выслушали, кивнули, заверили, что всё будет в порядке. Но с каждым днём их отношение менялось. Дети ели вместе, а я — нет. Сначала меня жалели, как «бедного больного ребёнка». Потом начали смотреть с недоумением, а кто-то — с раздражением. Я чувствовал это даже в пять лет. Чувствовал, но не понимал, что именно во мне не так.

А потом случилось то, что должно было случиться. Одна из воспитательниц, пожилая женщина с вечно строгим лицом, будто сделавшая своей миссией накормить всех детей подряд, вдруг решила, что моя мать просто выдумала болезнь. Она позвала меня к себе, ласково улыбнулась, словно пытаясь приручить дикого зверька, и протянула булочку с вареньем. Я помню этот момент до мельчайших деталей.

Запах был слишком резким. Липкая сладость с кислинкой ввинтилась в нос, ударила в мозг, и меня сразу замутило. Но воспитательница смотрела так, будто ждала от меня чуда. Осторожно, с замиранием сердца, я откусил крошечный кусочек. Проглотил. Сначала ничего. А потом мир резко накренился. Желудок сжался в судороге, в горле запершило, и я, шатаясь, побежал прочь. Меня вырвало у качелей, прямо на гравийную дорожку.

Крики, суета, запах железа во рту. Воспитательница испуганно вскочила, что-то лепетала, а потом стремительно повела меня к маме, с которой ещё пять минут назад уверенно что-то обсуждала. Теперь же её лицо побледнело. Она растерянно смотрела то на меня, то на мою мать, и пыталась объяснить случившееся.

Мама молча выслушала, а потом ровным голосом сказала:

— Завтра он не придёт. У него будет болеть живот.

Она была права. Вечером меня скрутило так, что я лежал, свернувшись калачиком, и даже не мог плакать. Боль разливалась по животу вязкой, тянущейся волной. Мама сидела рядом, гладила меня по волосам, давала отвары, что-то тихо напевала. Тогда я окончательно понял: я другой. Никогда не смогу есть то, что едят все остальные.

После этого я стал учиться маскироваться. Научился подавлять рвотные позывы, если кто-то пытался меня угостить. Брал конфеты и прятал их в карман, чтобы потом незаметно выбросить или отдать. Почему-то взрослые всегда хотели меня накормить. Постепенно я понял, что запахи еды никуда не денутся. Они везде. В руках людей, в воздухе, даже в волосах. И мне оставалось только терпеть.

Я не знал тогда, что впереди нас ждёт бесконечная дорога, и терпение станет моим самым ценным навыком.

Но еда была не единственной моей странностью. С самого детства я замечал, что моё тело отличалось от других. Сначала это были мелочи: я быстрее бегал, дольше мог висеть на турнике, реже уставал. Но чем старше я становился, тем очевиднее становилась разница. Я был как бы… не таким, как все.

Я был сильнее большинства детей. Легко мог сломать толстую ветку, тогда как другие мальчишки возились с ней по десять минут, не в силах даже сдвинуть её с места. Однажды, когда мне было около девяти лет, я поднял велосипед, перевернув его одной рукой. Мне даже не пришлось напрягаться. Реакция у меня была такой острой, что я ловил вещи, которые люди роняли, раньше, чем они сами понимали, что что-то упустили. Мне часто говорили: «Ты быстрый», «Ты ловкий», «Ты крепкий», — но никто не знал, насколько.

Мой нюх был не просто хорошим — он был пугающе точным. Я чувствовал каждый запах до мельчайших оттенков. Сладкий — густой, липкий, с нотками карамели или цветов. Горький — терпкий, колючий, обволакивающий язык, даже если я не пробовал саму еду. Резкий запах разложения, даже если труп был далеко. Железистая нота свежей крови, смешанная с потом и страхом. Запахи не просто окружали меня — они определяли, что для меня безопасно, а что нет.

И всё же это были мелочи по сравнению с тем, что делало меня не просто странным, а чужим. У нас с мамой был секрет. Тайна, о которой знали только мы двое.

Я помню, как однажды она посмотрела на меня — серьёзно, напряжённо, с тяжестью в глазах, которой раньше не было, — и сказала:

— Лучше умереть, чем кому-то рассказать об этом.

Я молчал. Мне не нужно было объяснять, о чём она говорит. Я знал. Я всегда знал.

Мы не торговали наркотиками. Мы не были убийцами или агентами разведки. Мы не были вампирами, не превращались в зверей при полной луне, не обладали магией. Всё было куда хуже. Гораздо хуже. Мы были каннибалами.

Это определяло всё. Наша жизнь не была просто жизнью — это выживание. Это бегство. Это страх быть раскрытыми.

Мы не выбрали эту судьбу. Мы такими родились. Злая насмешка природы или её извращённая прихоть — что-то сыграло с нами жестокую шутку. Наши тела не могли переваривать обычную пищу. Хлеб, овощи, фрукты, мясо животных — всё это для нас было не просто несъедобным, а ядовитым. Любая попытка съесть что-то «нормальное» заканчивалась мучительной болью, рвотой, слабостью. Наш организм требовал другого, и сопротивляться было невозможно.

Мы питались людьми.

Каждый прохожий, каждый человек, случайно встретившийся взглядом, казался нам таким близким, похожим… и в то же время совершенно чужим. Они даже не догадывались, что их запах — тёплый, живой, полный металла и соли — тянулся к нам, как манящий призыв. Они ничего не знали о нас. Не знали, что в мире есть те, для кого человеческое тело — не просто оболочка, а необходимость, потребность, основа выживания.

Но мы не были вампирами. Мы не пили кровь, не ели сырое мясо. Мы не были зверьми, не теряли разум от голода, не нападали бездумно. Всё должно было быть приготовлено. Термическая обработка делала пищу для нас безопасной. Пламя снимало с неё проклятие первобытности, превращая её в нечто, что мы могли съесть без отвращения.

И нам не нужно было много. Одна небольшая порция в неделю — этого хватало, чтобы оставаться сильными, здоровыми, незаметными среди людей. Одного человека нам с мамой хватало надолго. Но это не облегчало нашу жизнь.

Мы жили в постоянной тени, с осознанием, что любая ошибка может разрушить всё. Малейшая оплошность, странный взгляд, неверное слово — и мы пропали. Мы не могли рисковать. Мы не могли привязываться. Из-за этого мы часто переезжали. Снова и снова. Новая школа для меня. Новая работа для мамы. Новые люди, новые улицы, новые стены, за которыми нужно прятать нашу тайну.

Мама была моей защитой. Моим наставником. Моим единственным союзником. Она учила меня, как скрываться, как не выделяться, как оставаться незаметным среди людей, которые могли бы стать нашей пищей.

Её красота была её проклятием. Она привлекала взгляды — слишком много, слишком часто. Высокая, с идеальной осанкой, сияющей кожей, глазами, в которых отражался хищный свет, она выделялась даже в толпе. Мужчины тянулись к ней, заворожённые. Они пытались заговорить, ухаживали, искали повод подойти ближе.

Но мама умела держать их на расстоянии. Потому что знала: слишком близко — значит опасно.

Мы не боялись темноты. Темнота должна была бояться нас.

Ночь была тёплой, мне было тогда лет тринадцать, и переулок у кабака казался безлюдным. Мы решили срезать путь. Из тени вышли четверо. Они двигались неторопливо, как охотники, которые уже предвкушают добычу.

— Если не будешь кричать, — сказал один, явно главный маме, — мы не тронем твоего мальчишку.

Моя рука уже была в чужом кулаке, горячем и липком. Я не думал. Просто сделал. Костяшки пальцев хрустнули у меня в ладони. Мужик взревел, как раненый бык, и упал, держась за покалеченную руку. Второй двинулся к маме, но она уже была в движении — один точный удар, и он осел, корчась от боли. Остальные даже не попытались помочь. Они поняли. Развернулись и убежали.

Мама посмотрела на двоих, оставшихся у наших ног, и тихо сказала:

— Если ещё раз тронете женщину, я вас найду. И убью.

Они встали, спотыкаясь, и скрылись за углом.

Мама обернулась ко мне. В её взгляде не было упрёка — только усталость.

— Никогда не делай этого без крайней необходимости, — сказала она.

Я знал. Но что делать, если угрожают единственному человеку, который для тебя важен?

Мама всегда повторяла: мы не чудовища. Сила — это инструмент. Мы ели только тех, кто заслуживал смерти: насильников, убийц. Её способ примириться с нашей природой. Когда-то она видела, как её школьная подруга покончила с собой после изнасилования. С тех пор мама не верила в правосудие. Она творила своё.

Но даже эта справедливость была опасной. Люди исчезали. Их искали. И каждый раз нам приходилось уходить, начинать заново.

В каждом новом городе я становился новым человеком. Новая школа, новые лица, новый образ жизни, где главное — не выделяться. Учителя хвалили меня. Девочки заглядывались. Одноклассники предлагали дружбу. Но я не мог позволить себе привязанности. Кто узнает — умрёт.

— Всё в порядке? — спрашивала мама. — Никто не привязался слишком сильно?

Она беспокоилась. Я тоже. Я научился жить в стороне. Дни рождения, вечеринки, прогулки после школы — не для меня. Одиночество было ценой безопасности.

Иногда я ловил маму на грусти.

— Ты хотела бы быть нормальной? — спросил я однажды.

Она долго молчала.

— Хотела, — сказала наконец. — Но это ничего бы не изменило. Обычность — не синоним добра. Мы делаем, что можем. Мы убираем тех, кто разрушает мир. Это наш путь.

Она говорила, а я слушал. Я думал о смерти. О том, чтобы остановиться. Закончить это. Но я не мог причинить маме такую боль.

Когда я понял, кто я на самом деле?

Мне было одиннадцать, и мы жили в Канаде — вернулись туда спустя десять лет после моего рождения. До этого я привык воспринимать всё на веру, не ставить под сомнение то, что говорила мама, и делать, как она просит, не задавая лишних вопросов. Но к тому времени их накопилось слишком много.

Я давно начал замечать, что мы не такие, как все. Что наш образ жизни… ненормален. Другие семьи ужинали за одним столом, обсуждая прошедший день, ели горячие блюда, пекли пироги, открывали банки с соленьями и вареньем. В их домах всегда витал аромат еды, смешиваясь с запахами кофе, духов и чистящих средств.

У нас было иначе. Мы редко готовили, холодильник почти всегда пустовал. Я заметил это ещё несколько лет назад, но тогда мне было всё равно. Я был ребёнком, и мне было достаточно того, что давала мама.

Но однажды за ужином что-то щёлкнуло у меня в голове.

— Мама, почему люди постоянно что-то едят? — спросил я, глядя на свою тарелку. Тонкий кусок мяса лежал передо мной, источая едва уловимый, странный запах. Я никогда не придавал этому значения, но сегодня… он показался мне неправильным.

— Они жуют без остановки, по несколько раз в день, — продолжил я, поднимая на неё взгляд. — А мы едим только раз в неделю. Что с нами не так?

Мама подняла голову. В её глазах мелькнуло напряжение.

— Я же говорила, дорогой, мы едим мясо. Нам этого достаточно.

Этот ответ я слышал сотни раз. В детстве он казался мне логичным. Но сейчас — нет.

— Я понимаю, но они же тоже едят мясо! — не унимался я. — И всё равно питаются три раза в день! А ещё они едят животных, мама. Настоящих животных! Ты можешь представить, чтобы мы съели нашу курочку Розу? Или её яйца?

Она молчала. Я вздохнул, но не отступил.

— Ещё… — я задумался, подбирая слова, — они очень быстро стареют. У большинства мам моих друзей морщины, уставшие глаза, осунувшиеся лица. А ты… Ты не изменилась с тех пор, как я тебя помню. Почему?

Она продолжала молчать. И тут меня пронзило догадкой. Я замер.

— Что мы едим? Или кого? — прошептал я.

Я чувствовал, как похолодели руки, как сердце сжалось, а грудь сдавило так, будто вокруг не было воздуха.

— Я вижу, как наша морозилка всегда забита мясом, — голос дрожал, но я не мог остановиться. — Откуда ты его берёшь? И почему… почему оно пахнет, как люди?

Мама напряглась. Я почувствовал, как по телу пробежал холодный, липкий страх. Ты знаешь ответ.

Я вскочил из-за стола, стул с грохотом упал на пол.

— Джимми, сынок, давай поговорим! — закричала мама, но я её не слушал.

Я выбежал из дома и бросился в лес.

Ночь окутала меня, поглощая в свою ледяную тишину. Лес жил своей жизнью. Ветки потрескивали, шорохи скользили в темноте. Я слышал дыхание ночных зверей, их осторожные шаги. И никто не трогал меня. Они чуяли, что я свой. Почему? Потому что я был таким же монстром, как они.

Мама догнала меня у старого дуба. Её дыхание было сбивчивым, на лице — смесь тревоги и усталости.

— Джимми… — она осторожно положила руки мне на плечи.

Я не смотрел на неё. Я не мог. Я смотрел на свои руки. Пальцы. Кожу. Я был человеком. Я должен был быть человеком. Но я не чувствовал себя им.

— Я знала, что этот день рано или поздно наступит, — её голос был мягким, но в нём слышалась боль. — Ты должен понять… Ты другой. Мы другие.

— Что это значит? — мой голос дрогнул. — Мы… чудовища, так? Мы… едим людей?

Она отвела взгляд. И я понял, что был прав.

— Да, — сказала она наконец. — Мы не такие, как остальные. Наша природа другая.

Тишина между нами пульсировала, живая, давящая, пропитанная ужасом.

— Это не природа! Это… это кошмар! — я резко шагнул назад, чувствуя, как внутри всё переворачивается. — Почему ты не сказала мне раньше?! Почему ты лгала?!

— Чтобы защитить тебя! — её голос был одновременно резким и умоляющим. — Ты думаешь, мне легко? Думаешь, я хотела, чтобы ты узнал так?!

Я судорожно втянул воздух.

— Это из-за нас, правда? — спросил я тихо. — Мы никогда не остаёмся в одном месте надолго. К нам никогда никто не приходит в гости. Мы переезжаем, когда люди начинают что-то подозревать.

Она кивнула.

— Мы не можем быть частью их мира, Джимми. Но это не значит, что ты монстр.

— Тогда кто я?

Она не ответила.

Просто притянула меня к себе, обняла, крепко, отчаянно, будто пыталась удержать меня от падения в бездну. Но я уже падал.

На следующий день в школе всё было как обычно. Но я уже не был прежним. Я смотрел на людей. На их улыбки, разговоры, беспечные жесты. И чувствовал, что мне здесь нет места.

Я начал отдаляться. Замыкаться в себе. Стал тише, осторожнее. Я старался, чтобы люди не замечали меня. Сейчас таких людей называют интровертами. Но тогда это было еще не модно и для всех я был просто странным. Они не знали, кем я был на самом деле. Но я знал. Каждый человек, что проходил мимо… Он мог стать моей следующей жертвой.

Я ненавидел себя за эту мысль. Но знал, что рано или поздно мне снова придётся есть.

Этот город с тысячами людей — это ад. Я слышу их голоса. Чувствую их запахи. И знаю, что однажды один из них исчезнет. Чтобы я мог жить дальше.

Глава 3. Каменный лес

Как только мы въехали в город, я почувствовал, как меня охватывает клаустрофобия. Густой воздух давил на меня, сдавливал грудь, проникая всё глубже в лёгкие. Запахи переплетались в невыносимый коктейль — вонь жареного мяса с уличных лотков, сладкие ароматы парфюма прохожих, выхлопные газы машин. Настоящий хаос, от которого не было спасения.

Слюна наполнила рот от одного запаха, а другой сразу вызывал спазм тошноты. Как же я привыкну к этому? Я всегда избегал центр города, появлялся там только в случае крайней необходимости, потому что смешение запахов в центре — это всегда как клоака. Но здесь так будет везде. Вздохнуть спокойно можно будет только за городом. Почему мама сняла квартиру прямо здесь? Нужно будет у неё спросить. Что она думала, когда выбрала место так близко к центру? Это же похоже на самоубийство, только очень медленное и изощрённое.

На этот раз мама настояла на переезд в мегаполис. Я был против, я долго спорил с ней, пытаясь отговорить от этой затеи, но она была непреклонна. Я впервые видел её такой — жёсткой, не терпящей возражений. Обычно она умела меня переубедить мягко, почти незаметно, но в этот раз я упёрся. Переезд казался мне ошибкой, слишком рискованной игрой, где на кону стояла наша жизнь.

Сиэтл в тот вечер был окутан серыми облаками, которые тяжело нависали над городом, словно пытаясь придавить его к земле. Дождь лил, как из ведра, стекая по окнам машины и размывая огни вывесок. Казалось, даже небо хочет спрятать то, что происходит на этих улицах — скрыть грязь, тайны и что-то более зловещее, что прячется в тенях. Я заранее посмотрел прогноз и знал, что придётся привыкать к дождю и туману — по крайней мере до лета. Да, это не Техас.

Город казался живым существом: над заливом клубился туман, а вдали, за горизонтом, едва угадывались очертания заснеженных гор. Они словно следили за каждым движением города — хищные, равнодушные, вечно молчаливые. Картина издали была завораживающей и тревожной. Я захотел запечатлеть её, чтобы потом нарисовать. В этих холодных оттенках серого и синего было что-то близкое моему настроению — тяжёлое, меланхоличное и депрессивное.

Небоскрёбы в центре тянулись к небу, их стеклянные фасады отражали редкие проблески света, пробивавшегося сквозь облака. В их тенях извивались улицы — узкие, скользкие, непредсказуемые. Они то взбирались на холмы, то резко падали вниз, словно сам город пытался сохранить равновесие и не развалиться на части. Он был как гигантский механизм, работающий без остановки, — равнодушный и бездушный. Я чувствовал, как он уже начинает подстраивать меня под себя. Город не спрашивает, чего ты хочешь. Он либо принимает тебя, либо выплёвывает обратно. И я не был уверен, куда нас с мамой зашвырнёт в этот раз.

Я наблюдал за людьми на улице. Их шаги были быстрыми, взгляды — пустыми. Они проскальзывали мимо, словно боялись задержаться на секунду дольше. Будто знали, что если замедлятся, город их сожрёт. Их лица были как маски — без эмоций, без цвета. Они уже стали частью этого города, впитали в себя его бетон и сталь. Мама всегда говорила, что такие места делают людей равнодушными. Я начинал верить в это. Здесь всё казалось чужим и холодным, как туман, который цеплялся за улицы и не давал разглядеть, что скрывается за фасадами.

В машине было тепло, но меня знобило. Я чувствовал, как город медленно обволакивает нас, проникает в кожу, в мысли. Он не казался гостеприимным. Он напоминал капкан, который медленно захлопывается, стоит сделать неверный шаг.

Мама свернула на узкую улицу и, не отрывая взгляда от дороги, сказала: — Здесь мы останемся надолго, Джимми.

В её голосе было что-то новое. Что-то, чего я не понимал — или не хотел понимать. Я не ответил. Просто смотрел на серое небо, слушал, как дождь барабанит по крыше, и знал, что этот город не даст нам уйти так просто.

Мама бросила на меня короткий взгляд, пока мы ехали к нашему новому дому. Наверное, я побледнел или даже позеленел — в общем, мне было очень плохо.

— Да, это будет непросто, — сказала она с едва заметной ноткой усталости.

— Ещё как, — ответил я, глядя в окно, пытаясь справиться с тошнотой. И пусть она потом не говорит, что я её не предупреждал. Так и будет. Наша жизнь в этом ужасном городе будет невыносимой.

Я видел, что и ей всё это не по душе, но отступать она явно не собиралась. Она всегда была такой: решительной, не позволяющей себе показывать слабость, даже если внутри её что-то разрывало. Я крайне редко видел её плачущей или проявляющей яркие эмоции. Она была всегда сдержанна и рассудительна. Видимо, темпераментом я пошёл в отца, потому что мне долго приходилось учиться подавлять в себе эмоции, особенно гнев и раздражение. Сколько я разбил посуды, переломал мебели и сколько деревьев пострадало — трудно даже описать. Мама смотрела на мои вспышки гнева с лёгкой иронией. Она говорила, что за столько лет начала понимать, какие вещи в жизни не стоят того, чтобы так на них реагировать, а в молодости была такой же, как и я.

Мы подъехали к квартирному комплексу. Судя по виду, квартиры здесь были не из дешёвых. На нашем счёте сейчас была приличная сумма денег — экономия на еде приносила огромную выгоду. Нам не нужно было покупать продукты, лекарства или страховки: мы не болели, по крайней мере, как обычные люди. Единственные расходы — переезды, новое жильё и фальшивые документы.

Нас уже ждала риэлтор — женщина лет пятидесяти с улыбкой, слишком широкой, чтобы быть искренней. Мама подошла к ней, обменялась несколькими словами, кивнула и взяла ключи.

Мы вошли в подъезд и на лифте поднялись на пятый этаж. Лифт не вонял — уже хороший знак. Но всё равно я буду пользоваться лестницей. Мне нужна физическая активность, я не могу без неё. Я как зверь, которому нужно быть в движении. Не представляю, как люди могут сидеть часами на одном месте. Работа в офисе явно не для меня. Нужно будет найти место для пробежек — подальше от людей и городских запахов.

Квартира оказалась вполне комфортной и просторной, в ней было много света: гостиная, кухня, две спальни, ванная и отдельный душ. Иногда нам приходилось жить в куда худших местах, хотя мама всегда старалась найти что-то приличное, несмотря на то, что надолго мы нигде не задерживались.

— Сойдёт, — произнёс я, проходя по комнатам.

— Лучше, чем прошлое место, — отозвалась мама. По ней было видно, что она не в настроении.

Мы спустились за вещами к нашей новой машине — теперь это был семейный седан. К машинам не было смысла привязываться, мы меняли их ещё чаще, чем жильё. За пару заходов перенесли всё наверх. Самое ценное мама потащила сразу — сумку-холодильник. Она поставила её на кухонный стол и начала перекладывать мясо в морозилку. Сохранить еду при переезде всегда было самым сложным.

Я пошёл в свою комнату: большая кровать, голубые обои, письменный стол, шкаф и компьютер. Довольно неплохой, на нём даже можно будет играть.

Я начал раскладывать вещи из чемодана, осматривая пространство. В комнате недавно сделали ремонт, мебель была новой. Она не пахла старыми жильцами, их запахи не впитались в стены и обивку. Хоть такая мелочь сегодня меня радовала.

Через какое-то время я вышел на кухню. Мама развесила травы по стенам и шкафам, как она всегда делала. Их запах немного перебивал другие, более тяжёлые ароматы.

— Это поможет, когда станет совсем трудно, — сказала она, даже не оборачиваясь.

Я наблюдал, как мама снова тщательно расставляет специи в шкафу, словно она хочет сделать свою жизнь здесь немного уютнее. Это был её способ противостоять хаосу, хотя она и знала, что рано или поздно придётся снова всё менять.

Я кивнул. Травы действительно помогали. Хоть немного, но они напоминали о природе. О том, что мы потеряли.

— Джим, я схожу в магазин за продуктами, — сказала мама, стоя в дверях кухни.

Я кивнул, хотя понимал, что продукты нам на самом деле не нужны. Они были необходимы лишь для обычной «маскировки». Кофе, чай, крупы, консервы — всё, что долго хранится и не пахнет слишком сильно. Всё должно быть на виду, чтобы, если кто-то нагрянет, кухня не выглядела пустой. Пара ложек кофе в банке, крупа в открытой упаковке, несколько сковородок на плите — кухня должна казаться жилой, как будто мы пользуемся ею по несколько раз в день. Сейчас она была слишком идеальной, иначе могли возникнуть подозрения. Наверное, нам время от времени придётся ходить в магазин, чтобы соседи заметили.

Когда мама ушла, я вернулся в свою комнату и сел за стол. Достал блокнот и начал рисовать. Рисование я полюбил ещё в детстве — оно помогало отвлечься от всего. Когда карандаш касался бумаги, мир вокруг словно затихал, и я оставался один с этим миром линий, которые я создавал. Несколько лет назад я начал продавать свои рисунки через интернет. Это приносило небольшие деньги, но для меня было важно иметь свои средства. Свои. Это была хоть какая-то компенсация за всё, что мама уже сделала для меня.

Я скользнул взглядом по комнате. Чистая, новая, почти безличная — она не казалась мне домом. Домом давно было лишь то, что мы несли с собой: сумка-холодильник, травы на кухне и блокнот с моими рисунками. Всё остальное было временным. Возможно, поэтому я так цеплялся за рисование — это было единственное, что не могло у меня отнять ни одно переселение.

Я провёл карандашом по бумаге, вырисовывая очертания города за окном — туман, небоскрёбы, мокрый асфальт. Здесь было иначе, чем в других местах. Холодно. Чуждо. И я не знал, сможем ли мы задержаться здесь надолго или вскоре снова соберём вещи и исчезнем, как делали это всегда.

Мне пришло сообщение на телефон. Это была Мария — она спрашивала, где я теперь. Я не ответил. Она была милой девушкой, но наш мир не позволял мне привязываться к кому-либо. Любое сближение — риск, а я не мог себе этого позволить. Скоро мама сделает нам новые документы, а я пока создам новые аккаунты. Это уже стало привычным ритуалом: новая личность, новый старт. Хотя, честно говоря, я ими особо и не пользуюсь. Но в школе не поймут, если не буду вести привычный образ жизни. Как всегда, буду постить фото природы и свои рисунки — ничего личного, ничего настоящего. Как и в реальном мире, в цифровом тоже нужно следить поменьше.

Я бросил взгляд на компьютер. Может, поиграть? Я включил монитор, но почти сразу задумался. Когда-то игры приносили мне удовольствие, но теперь… Теперь всё казалось однообразным и предсказуемым. Моей реакции было слишком много для них. Даже самые сложные уровни не представляли никакого вызова. Онлайн-баталии быстро наскучили — очередное «избиение младенцев». Победы не радовали, поражений не было, а азарт давно исчез.

Я выключил экран и вернулся к блокноту. Рисунок почти был готов, когда через пару часов я услышал, как мама вернулась. Скрипнули двери, на кухне загремели пакеты. Я представил, как она методично раскладывает всё по своим местам: коробки, банки, крупы. Каждое её движение — часть её вечной стратегии выживания. Я не стал мешать. Ей тоже нужно было время, чтобы прийти в себя после переезда. Эта жизнь выжимала нас до последней капли, но мама всегда держалась, всегда сохраняла контроль.

Я пошёл в душ. Тёплая вода смыла пыль с дороги, и, натянув пижаму, я рухнул в постель. Завтра будет новый день. Новый город, новая школа, новые лица. Но суть всегда оставалась прежней — мы здесь ненадолго.

***

На следующее утро я проснулся позже, чем обычно — уже десять часов. Давно я так долго не спал. Сквозь сон я слышал приглушённые голоса из гостиной. Как и следовало ожидать, кто-то уже нагрянул, чтобы познакомиться с новыми соседями. Неизбежность, от которой меня не спасло даже желание отлежаться в кровати подольше. Я никогда не любил эти утренние встречи. Странно, как люди всегда стремятся к этим пустым знакомствам, будто можно сразу войти в чью-то жизнь, не зная, какая она на самом деле.

Я сел, перекинул ноги через край кровати и потянулся. Не хотелось выходить, но я знал, что знакомства не избежать. Быстро оделся, пригладил волосы и, нацепив привычную дежурную улыбку, вышел в гостиную.

— Доброе утро, Джеймс! Познакомься, это наша соседка, мисс Олдсон, — сказала мама, повернувшись ко мне с чашкой кофе в руках.

Передо мной стояла женщина лет шестидесяти. Крепкая и ухоженная, она явно следила за собой: элегантный костюм, аккуратная прическа, лёгкий макияж. В её осанке и движениях читалась уверенность и даже некая напористость. Женщина улыбалась — слишком широко и приветливо. Мне всегда было трудно понять, что скрывается за такими улыбками. Может, это просто вежливость, а может, что-то большее. Я, наверное, всегда искал скрытые мотивы, даже когда их не было.

Но вдруг меня кольнуло лёгкое чувство беспокойства. Её запах. В нём было что-то не так. Едва уловимый, но явственный — запах болезни. Сердце. Оно сдавало позиции. Возможно, уже совсем скоро. Я заставил себя не подать виду. Мама, вероятно, уже всё поняла. Она всегда понимала такие вещи быстрее меня.

— Доброе утро, Сара. Доброе утро, мисс Олдсон, — поздоровался я.

— Зови меня просто Тамара, — ответила она с улыбкой, показывая ровные, хоть и слегка пожелтевшие зубы.

— Джеймс, мисс Олдсон принесла яблочный пирог, твой любимый, — добавила мама, явно стараясь создать атмосферу гостеприимства.

Значит, прогулки с пирогом сегодня не избежать. Я так надеялся, что смогу остаться дома.

— Такому спортсмену нужно много еды, — засмеялась Тамара. — Ваша сестра уже много о вас рассказала.

Судя по всему, нам в этот раз повезло: Тамара выглядела так, что, возможно, она не будет слишком навязчивой, не станет часто заглядывать и расспрашивать.

— Не волнуйтесь, я не из тех соседок, что будут надоедать, — продолжила она, как бы снимая все сомнения. — Сейчас пойду с подругами в бассейн — он тут недалеко. Ах да, хотела спросить: у меня есть кот. Не могли бы вы за ним присматривать, когда я уеду в отпуск? Через пару недель уезжаю.

— Конечно, — ответил я, чтобы избежать долгих объяснений. — Мы будем только рады помочь.

— Спасибо за кофе, Сара, — допив последний глоток, она поставила чашку на стол и улыбнулась. — Было приятно познакомиться.

Мама проводила её до двери. Как только за Тамарой закрылась дверь, она молча вернулась на кухню, взяла свою чашку и вылила кофе в раковину, даже не попробовав.

— Ну, могло быть и хуже, — сказала она, оборачиваясь ко мне. — Похоже, она не будет сильно докучать.

Я кивнул, понимая, что это было больше пожелание, чем вывод.

— Я записала тебя в школу неподалёку, — продолжила мама, словно между делом. — Сказала, что ты начнёшь через две недели. Понимаю, тебе нужно время, чтобы привыкнуть к городу.

Опять школа. Боже, если ты есть, дай мне сил! Официально мне шестнадцать, но на самом деле мне тридцать пять. Это странное чувство — переживать юность во второй раз. Выгляжу я, правда, на свои «официальные» шестнадцать, и это одновременно благословение и проклятие. Мы решили, что это мои последние два года школы, а потом я, наконец, смогу поступить в университет или устроиться на работу. И это здорово, потому что мне осточертели эти уроки, контрольные и искусственная подростковая дружба.

Но такая жизнь — это цена за нашу природу. Мы стареем в три раза медленнее обычных людей, а умрем наверное где-то к двумстам годам, если доживаем. Мы набираем свою силу к пятнадцати, а потом стареем очень медленно, что тоже заставляет нас быть осторожными, когда так медленно меняешься. А еще в общении с людьми нужно постоянно помнить сколько тебе лет на вид и не ляпнуть чего-нибудь лишнего.

— Спасибо, — тихо ответил я, чувствуя, что обсуждать это сейчас не хочется.

— Советую выходить на улицу и понемногу прогуливаться. Осваивайся. Я понимаю, что к этой какофонии запахов ты никогда не привыкнешь, но нужно сделать так, чтобы хотя бы не кружилась голова, — сказала она.

Я снова кивнул. Она была права. Хотя я предпочёл бы просто остаться дома, но запереться на целый год было бы глупо. Через неделю я начну на стены лезть от скуки. Как ни крути, а я социальное существо, и хоть я давно ненавижу школу, иногда там происходят интересные вещи. Да и за людьми наблюдать всегда увлекало. Я даже мог бы написать научную работу по поведенческой психологии подростков.

— И возьми с собой этот пирог. Отдай его кому-нибудь, пожалуйста, — добавила мама, протянув мне аккуратно упакованную коробку.

Я вздохнул, готовясь к тяжкому испытанию, натянул куртку, взял пирог и вышел на улицу.

Воздух пропах пылью, влагой и чем-то металлическим. Мне нужно было привыкнуть к этому новому городу, но уже с первых дней он начинал раздражать. В голове мелькнула мысль: куда идти с этим чёртовым пирогом? Однако я решил не заморачиваться. Полчаса — и назад домой.

Как только я вышел на центральную улицу, запахи ударили в нос тяжёлой, смешанной волной. Сладковатая вонь мусора, дым от сигарет, что-то кислое и стойкий запах бензина. Мама была права — от этого действительно кружилась голова. Главное — не выдать себя, не блевануть при людях. «Просто иди вперёд и дыши как можно реже», уговаривал я себя. Эти запахи пронзали меня, как иголки, и я чувствовал, как они оседают в голове, как шершавый, неприятный след. Я бы хотел просто дышать, как нормальные люди, а не пытаться унять этот шум, который не даёт покоя.

Я свернул на улицу, где людей было уже больше, чем хотелось бы. Шагал, стараясь держаться ближе к краю тротуара, и почти не поднимал глаз. Мне казалось, что сейчас начнётся паническая атака. Здесь было слишком много людей, и мне казалось, что они все смотрят на меня. Слишком много запахов, звуков, слишком много сенсорной информации. Мне вдруг стало тесно в этом потоке, и начинал ощущать, как происходит перегруз. Я начал понимать тех, кто старается избегать этой толпы. А ведь кому-то, наоборот, нравится быть здесь, в центре, и они всеми силами стремятся сюда переехать.

Вскоре я заметил у кафе потрепанного мужчину с собакой. Он стоял у стены, прикуривая сигарету, и, казалось, никуда не торопился.

Я остановился рядом с ним, не зная, что делать с этим чертовым пирогом. Сделав глубокий вдох (что оказалось ошибкой из-за запаха табачного дыма), я подошел ближе.

— Извините… — начал я, и мужчина обернулся, глядя на меня из-под слегка нахмуренных бровей. — Меня тут угостили яблочным пирогом, но я, если честно, терпеть не могу сладкое. Может, вы хотите его забрать? А то выкидывать жалко. Он, наверное, вкусный.

Мужчина посмотрел на меня с удивлением, но не с недоверием. Потом ухмыльнулся.

— Почему бы и нет? Спасибо большое, — сказал он, беря пирог из моих рук. Повернулся к собаке, которую я только теперь разглядел. Лохматая, явно не молодая, но ухоженная. — Ну, смотри, старина, какая вкусняшка нам сегодня перепала.

Пес моментально оживился, махнул хвостом и подошел ближе, заглядывая мне в лицо. Я осторожно протянул руку, и он дал себя погладить — теплый и мягкий, весело махал хвостом.

— О, ты ему понравился, — сказал мужчина, не вынимая сигарету изо рта.

— Хорошего вам дня, — сказал я, выпрямляясь и отступая на шаг.

— И тебе, сынок, — ответил мужчина, улыбнувшись снова.

Я кивнул и пошел дальше, чувствуя себя чуть легче. «Пирог пристроен, и теперь хотя бы не нужно думать, что я таскаю его по всему городу», отметил я про себя, ускоряя шаг.

Ровно через полчаса я вернулся домой, сбросил куртку в прихожей и направился на кухню. Мама оставила там травы — можно заварить успокаивающие травы, которые должен был помочь с тошнотой, и которые не отвергал мой организм. Я заварил чашку и, усевшись за стол, сделал пару медленных глотков. Горечь обжигала горло, но это действительно немного помогло.

Проблема была в другом. Я чувствовал себя запертым, как в клетке. Запертым в этом шумном, душном, влажном городе. Каменные стены, машины, запахи и чужие взгляды — всё это давило на меня, не давая нормально дышать. Даже дома не было ощущения безопасности. Как будто стены могли в любой момент сомкнуться, лишая меня пространства для манёвра.

Я обвёл глазами кухню — аккуратную, почти стерильную, с ровно расставленной посудой и идеальным порядком. Эта организованность всегда успокаивала маму, но на меня действовала наоборот. Мне казалось, что даже здесь всё подчинено строгим правилам, и я не могу просто быть собой.

На ближайшие две недели мне нужно было придумать, чем занять себя. В этом городе точно должны быть парки, есть залив, за городом — горы. Может быть, там будет легче. Или хотя бы удастся найти место, где можно просто посидеть в тишине.

Глава 4. Запах чужой тайны

Мама наконец-то решила объяснить, зачем мы переехали в Сиэтл, спустя почти две недели. Мне казалось, она испытывает моё терпение.

— Маньяк, Джимми, — сказала она с едва заметным азартом в голосе.

Я сразу понял, какой я идиот, ведь первым услышал об этом от полицейского в Техасе. Именно поэтому она взяла эту квартиру — чтобы было легче его искать. Значит, она нашла след и теперь не отступит, пока не выследит. На её счету уже пятеро маньяков, в основном начинающих. Я как-то спросил её, как она это делает.

Оказалось, она внимательно изучает, каких жертв тот выбирает и где действует. Выслеживает и наблюдает. Потом притворяется жертвой, спокойно идет с ним или садится в машину, может подойти и заговорить первой, попросить подвезти домой, прикинуться заблудившейся. Но самое интересное начинается, когда они оказываются на месте. Когда она сбрасывает маску и до маньяка доходит, что теперь жертва — это он. Даже готовить ничего не приходится, всё уже подготовлено заранее. Наверное, для неё это способ сублимации сексуальной энергии. Я знаю, что поиски и поимка приводят её в экстаз. О том, что происходит дальше, она не рассказывает. Обычных жертв она убивает быстро и безболезненно. Но маньяки — это не тот случай. Возможно, с ними она позволяет себе повеселиться. Хотел бы я хоть раз быть рядом с ней и посмотреть

— В этом городе он убил троих, а по всей стране его жертв было гораздо больше, — сказала она, с нетерпением в голосе.

— Откуда ты знаешь, что это он? — спросил я.

— У меня есть зацепки, — ответила она. — Я знаю, кого он выбирает и в каких местах он обычно орудует. Нужно внимательно изучить город.

— Как ты собираешься выследить его в этом муравейнике? Это же невозможно, — сказал я, закипая.

— Я найду его. А ты пока будь паинькой. В морозильнике еды хватит ещё на полгода, — добавила она, явно не желая продолжать обсуждение.

Я отлично знал, что означают её слова. Она будет выходить на охоту ночью. Сон нам нужен, но шести часов вполне хватает. У нас нет обычной рутины. Мы не ходим на вечеринки, у нас нет друзей, и на готовку или покупки мы не тратим ни минуты. Вся наша жизнь подчинена другой цели — выжить и остаться незаметными.

Значит, маме есть чем заняться в ближайшее время, и её часто не будет дома. А я? Я останусь наедине с этим серым городом, его шумом и запахами, которые впиваются в голову, как сотни иголок. Иногда мне кажется, что я схожу с ума от этой бесконечной тишины, которая наступает, когда она уходит. Я не ребёнок — мне не нужны сказки на ночь, но когда её нет рядом, становится как-то холодно.

Придётся придумать, чем занять себя. Значит, игры в покер по вечерам отменяются на неопределённый срок. Я любил играть с ней, хотя всегда проигрывал. Она прекрасно умела блефовать. Мне до её мастерства ещё очень далеко.

А еще мне нужно сходить в магазин, купить новую одежду, заменить старые рубашки и брюки на джинсы и футболки. Перекрашу свой блонд в родной цвет и подстригу волосы, которые сейчас почти до плеч. Новый город — новая версия меня, в очередной раз. Но самое главное — нужно морально подготовиться к тому, что меня снова ждёт школа. Снова эти коридоры, взгляды, вопросы. И снова придётся играть роль.

Я понимаю, что первое время внимание будет приковано ко мне, и этот факт совсем не радует. На ближайший месяц, а то и больше, мне предстоит быть в центре всеобщего внимания. Мама считает, что я слишком остро это воспринимаю, но она не понимает, как тяжело каждый раз быть чужаком. Меня изучают, оценивают, иногда восхищаются, но чаще просто подозревают, что со мной что-то не так.

Мне не нужно много людей. Мне не нужно быть частью чего-то большого. Но иногда я ощущаю одиночество — не физическое, а внутреннее. Оно грызёт изнутри, как голод. Я не могу быть собой в этом мире. Я слишком другой. И в глубине души я знаю — никому бы не понравилось узнать, кем я являюсь на самом деле.

Боже, дай мне сил… и выдержки… В общем, если ты есть, ты, наверное, знаешь, что мне нужно. Хотя, если честно, мне уже давно стоит провести прямую линию прямо к сатане. Меня всегда больше привлекал этот персонаж в Библии. Просто потому что его версия событий там не описана. А я думаю, у него есть что рассказать. Много интересного. Потому что если Бог и правда существует, у меня к нему столько вопросов…

Ноябрь. Сыро, серо и противно. Я не мерзну, как обычный человек, но эта вечная сырость, бесконечный дождь, который кажется неумолимым, — я не переношу. Уже две недели я провожу в этом душном городе, и легче не становится, от слова совсем. Воздух здесь — смесь пыли, бензина и влажного тумана, и множество других едких запахов. Всё вокруг словно давит на меня.

Сегодня мой первый учебный день в новой школе, и мне нужно продержаться здесь год. Целый год. Срок кажется вечностью. Потом мы переедем, и я смогу наконец-то закончить школу раз и навсегда, заняться чем-то другим. Правда, пока не совсем понимаю, чем. Многое привлекает, но мне кажется, что за мою долгую жизнь я смогу ещё десяток раз сменить род деятельности. Да и какая разница, если всё равно придётся снова и снова прятаться.

Я остановился перед главным входом и взглянул на здание из красного кирпича. Чёрт возьми, как же я не хотел туда входить. Многие ненавидят школу за то, что приходится проводить в ней от десяти до двенадцати лет, но я уже давно устал от этих заведений. Я провёл в них почти двадцать восемь лет, и перспектива опять начинать всё с начала мне невыносима. Повторять один и тот же класс три раза — с ума сойти. За это время я успел выучить школьную программу наизусть, но вот притворяться нормальным становится всё сложнее.

Хорошо, что меня хотя бы не буллят, а наоборот, все почему-то хотят дружить. Это, конечно, не спасает, но хоть какое-то разнообразие. Может, дело в моей внешности — люди любят то, что кажется им притягательным, даже если это их пугает. Или, возможно, я просто научился быть тем, кем они хотят меня видеть. Быть своим. Достаточно загадочным, чтобы не отпугнуть, но и не слишком странным, чтобы не вызвать подозрений.

Официально меня зовут сейчас Джеймс Блейк. К частой смене имён я привык. Мама решила назвать меня сейчас моим настоящим именем. Она не часто использует его, и теперь оно звучит странно, будто я слышу его впервые. Хотя она предпочитает просто Джимми.

Школа встретила меня мрачными коридорами и тем запахом, который знаком каждому, кто когда-либо бывал в таких местах: смесь моющего средства, пота и старых учебников. Самые убойные места — это мужская раздевалка и туалет, а ещё столовая, от которой хотелось бы держаться подальше. Впрочем, школа была не самой плохой — я видел и хуже. Но атмосфера здесь всё равно оставляла желать лучшего: тусклый свет ламп, облупленные шкафчики, замусоренные доски объявлений с устаревшими афишами.

Я шёл по коридору, пытаясь найти кабинет, где сейчас должна была быть физика. Программу я знал на уровне учителя, но это не означало, что мне удастся избежать скучных, бесконечных уроков. Придётся сидеть на каждом из них, нравится мне это или нет. Делать вид, что я обычный ученик, — часть игры, и выбора у меня нет.

Пока шёл, не мог не заметить взгляды. Эти взгляды будут преследовать меня, пока я здесь. Девушки буквально сверлили меня глазами, и было ощущение, что они прожгут мне в груди дыру, если так будут продолжать. Я знал, какое впечатление производит моя внешность — этого не спрячешь. Уже к вечеру половина из них будет уверена, что влюбилась в меня, а несколько начнут обсуждать, кто из них станет моей девушкой. Их мысли для меня прозрачны, как стекло. Ко мне подойдут человек десять с дежурными предлогами: «помочь найти кабинет», «показать расписание», «спросить, где учился раньше». У всех — одна и та же тактика, один и тот же интерес. Им ничего не светит, но они ведь не знают, кто я на самом деле. Для них я — просто новый парень, загадка, которую хочется разгадать. А для меня они — фон, однообразная декорация, которая повторяется снова и снова в каждом новом городе.

Довольно часто мне казалось, что такая внешность — это скорее проклятие, чем благословение. Да, я был выше большинства, с крепким телосложением и, как мне говорили, лицом, которое могло бы стать украшением обложки глянцевого журнала. Мне не раз предлагали работать моделью, а в Сиэтле на улице меня пару раз поджидали с предложениями. Но что толку от этой внешности, если я не могу ей воспользоваться? Что толку от моего тела и лица, если мне нужно постоянно прятаться в тени, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания? И даже если я скажу, что я гей, это меня не спасёт. В каждой школе найдётся хотя бы пара парней, и тогда мне придётся отбиваться от них. Почему мы не можем быть серыми и незаметными? Зачем нам вызывать у людей симпатию и доверие? Хотя когти, клыки и шерсть подошли бы нам гораздо лучше.

Кроме девушек, будут ещё спортсмены. Они обязательно заметят мои мышцы и рост, предложат вступить в какую-нибудь команду — баскетбол, волейбол, футбол, что угодно. Но к ним я тоже не присоединюсь, как бы мне ни нравился спорт. С моей силой и реакцией надо быть осторожнее. Пару раз показать свои способности — и сразу начнутся вопросы. А мелькать на фотографиях в школьных газетах или на соревнованиях — это лишний риск. Мне будет достаточно того, что на уроках физкультуры мне нужно будет следить за каждым движением.

Когда на уроке мне зададут вопрос, «умные» ученики поймут, что я не только груда мышц и симпатичное лицо. Вот к этим людям я и присоединюсь. Но я ещё не решил, как буду себя вести и какую маску надену на этот раз. Всё будет зависеть от обстоятельств. Может быть, я буду тихим и замкнутым, а может — просто наглым. Главное, чтобы ребята не захотели со мной общаться, не просились ко мне в гости, не приглашали на свои вечеринки.

Я нашёл кабинет, вошёл и подошёл к учителю. Назвал своё имя, и он быстро скользнул по мне взглядом. По выражению его лица я понял, что он уже определил меня в какую-то категорию, но мне было всё равно. Я его ещё удивлю, потому что физика мне всегда давалась легко — как, впрочем, и все точные науки.

Из угла послышался шёпот. Хотя для них это был шёпот, для меня — будто они говорили в полный голос прямо рядом. Несколько девушек начали перешёптываться и хихикать, но я не обратил на них внимания, даже не повернулся. Игнор — моё главное оружие. Пока я шёл в конец кабинета, одна из них в красках рассказывала, что бы она делала со мной в постели. Боже, это вообще законно? Главное — не улыбнуться и не заржать, ведь они считают, что я ничего не слышу, и полагают, что их разговоры остаются приватными. Я выбрал место на задней парте и сел, готовясь наблюдать, как будет разворачиваться это утро.

Почти перед самым звонком дверь кабинета с грохотом распахнулась, и внутрь ввалился паренёк в очках. Худой, лохматый, с нелепо перевешенным на одну сторону рюкзаком. Одет, похоже, в то, что первое попалось под руку. Такие бывают в любом классе. Видимо, это был его любимый предмет, раз он так старался успеть.

Парень заметил, что свободных мест почти не осталось: первая парта рядом с какой-то девчонкой и задняя, рядом со мной. Он вздохнул и с явной неохотой направился ко мне.

— Можно сесть? — спросил он, не поднимая взгляда.

— Конечно, садись, — кивнул я.

Он плюхнулся рядом и сразу начал рыться в рюкзаке, вытаскивая учебники и какие-то скомканные листки.

В этот момент в класс вошла ещё одна девушка. Она молча прошла к свободному месту, скользнув взглядом по классу. На меня она даже не взглянула. Бывают и такие — редко, конечно, но встречаются. Обычно это те ещё стервы, которые считают себя выше всех, на парней смотрят лишь как на аксессуар, способный дополнить их образ. Они не подходят ко мне — обычно сверлят глазами и ждут, что я подойду первым, но их ждёт облом.

Я украдкой начал разглядывать её. Что-то в ней было необычное. Белые волосы до лопаток, идеальная осанка. Одежда, хотя с виду её джинсы, белый свитер и сумка казались простыми, явно были дорогими. Что она вообще делает в такой школе, как эта? Обычно таких отдают в частные элитные учебные заведения. Я встречал много красивых девушек в этом городе, но взгляд постоянно возвращался к ней, и я не мог понять почему. Мне казалось, что я прожгу ей затылок своим взглядом.

Как я и ожидал, некоторые из девушек почти весь урок не слушали учителя. Я плохо влиял на их успеваемость в школе. Они украдкой поворачивали головы, чтобы взглянуть на меня. Кто-то делал вид, что играет с ручкой или смотрит в окно, но я чувствовал их взгляды на себе. Я знал, что по какой-то непонятной логике их тянет ко мне. Странная вещь — эволюция, которая может играть в такие извращённые игры, создавая хищников, выглядящих привлекательными, чтобы легче заманить добычу в ловушку. Хотя нам достаточно просто силы.

До обеда всё шло именно так, как я и ожидал. Каждый раз одно и то же. Будет ли хоть что-то интересное? Девушки пытались со мной заигрывать, задавая «невинные» вопросы: «Ты из какого города?», «Почему переехал?» или просто откровенно флиртуя.

— Извини, но у меня уже есть девушка, — сказал я Эмили. Её лицо побелело, но она быстро отвела взгляд, будто надеялась, что я не заметил.

— Нет, я не могу проводить тебя домой, — ответил я Джейн. Она пожала плечами и ушла, с любопытством поглядывая на меня, словно я был диковинкой.

— Прости, но я занят, — бросил я Виктории. Её лицо на мгновение покраснело, но она моментально взяла себя в руки и снова принялась болтать с подругами, как будто ничего не произошло.

— Извини, я гей, — спокойно сказал я Мари. Её глаза расширились, но, к моему облегчению, она кивнула и, не задавая лишних вопросов, отошла. Пусть ищет свою жертву где-то в другом месте.

— Нет, я не могу починить твою машину и в компьютерах не разбираюсь… — лениво отмахнулся я от очередной попытки привлечь моё внимание. Варианты отговорок заканчивались, а поток желающих не иссякал.

Кто-то из парней пытался втянуть меня в спортивные команды, и я привычно парировал:

— Нет, я не играю в баскетбол, футбол, волейбол, и гребля — тоже не моё.

К обеду я сбился со счёта, сколько раз услышал женские имена и сколько мне предложили телефонных номеров. Всё это было не ново — такая же утомительная рутина, которая раздражала и выматывала. Никто из них даже не представлял, сколько мне на самом деле лет. Если бы знали, их восторг сменился бы ужасом — и вполне обоснованным. Это незаконно. В современном обществе это называется педофилией.

«Остался всего год потерпеть», напомнил я себе. Главное — не выделяться. Главное — продержаться.

Настало время обеда, и, как и всем, мне следовало быть в кафетерии — ужаснейшего места не придумаешь. Жаль, что сейчас холодно и нельзя провести это время на улице, подальше от всей этой толпы и, главное, от тошнотворных запахов кафетерия. Я взял бутылку минеральной воды и сел за пустой стол в углу. Радовало то, что мой организм переносил воду, мне её было нужно гораздо больше, чем обычным людям. Но вот другие напитки — их я не переваривал, как и всё, что не приготовлено мамой. Смеси трав — вот это я мог пить без проблем.

Кафетерий постепенно наполнялся людьми: смех, разговоры, звуки передвигающихся подносов. Я сидел, погруженный в свои мысли, ожидая, когда ко мне подойдут. Мой столик не останется пустым надолго — девушки так или иначе окружат меня, и я буду снова играть свою роль, скрываясь за маской вежливости.

Но вдруг кто-то сел напротив. Я поднял глаза — тот самый странный парень, с которым я сидел на физике. Он плюхнулся на стул с таким видом, будто решился на подвиг, и сразу же начал заигрывать с краем своего рюкзака, избегая моего взгляда. Нервничает? Забавно. Обычно такие, как он, предпочитают держаться подальше.

Видимо, тот момент, когда я ответил на сложный вопрос, который даже он не знал, произвёл на него впечатление. Любопытно. Может, он не совсем такой, как все остальные. Возможно, из этого выйдет какой-то интересный разговор — или хотя бы разнообразие среди однотипных попыток флирта.

Парень выглядел так, будто готов был сбежать в любую секунду. Классика. Умники вроде него, поглощённые учёбой, часто считают, что все вокруг круче и лучше них. Заниженная самооценка — неудивительно. Иногда мне хочется сказать таким, что всё ровно наоборот, но, наверное, он должен прийти к этому сам.

— Привет. Я Питер, — представился он, глядя на меня с небольшой растерянностью.

Видимо, он сам не ожидал такого от себя.

— Я Джеймс, — ответил я, делая глоток воды.

— Ну как, первый день в школе? — спросил он и, наклонившись ближе, добавил с усмешкой: — Уже выбрал себе девушку?

Я хмыкнул. Как бы ему объяснить, что они меня не интересуют? Или что я не имею права сближаться с ними?

— Нет, они меня все достали сегодня, — честно сказал я.

Питер прищурился, будто изучал меня. Похоже, он ожидал другого ответа.

— А может, ты это… ну… гей? Или у тебя уже есть девушка? — спросил он.

Мда, фантазией он не блещет. Но если хочет прямого ответа — пожалуйста.

— Нет, я не гей, и нет, у меня нет девушки, — спокойно отрезал я.

— А в чём тогда проблема? — не отставал он.

Я вздохнул и пожал плечами:

— Они отвлекают от учёбы. Скоро экзамены.

Его лицо разгладилось, будто он получил единственно верное объяснение. В его взгляде появилось новое уважение.

— Родители не смогут оплатить моё образование, — вдруг сказал он, как бы оправдываясь. — Мне нужно поступить на бюджет, так что я тебя понимаю.

Похоже, я попал в точку. Учёба для него была не просто важна — она была вопросом выживания.

— А ты откуда переехал? — спросил он.

— Из Техаса, — ответил я, стараясь не показывать эмоций.

— Почему именно Сиэтл? — он явно не собирался останавливаться.

Меня удивляла его любознательность. Но и заинтересованность не раздражала.

— Из-за работы моей сестры, — сказал я. Я предпочитал говорить правду — так меньше шансов запутаться в собственной лжи.

Тут к нам подошла девушка. Длинные чёрные волосы, уверенный взгляд — из тех, кто привык получать всё, что захочет.

— Привет, меня зовут Кларисса, — сказала она, обращаясь исключительно ко мне. — Не хочешь пересесть к нам?

Я заметил, как она кивнула в сторону стола, где сидела та самая блондинка. «Стол стерв», — мысленно усмехнулся я.

— Извини, но, как видишь, я тут общаюсь с Питером, — ответил я, чуть улыбнувшись.

Её губы едва заметно поджались, но она пожала плечами и ушла. Видимо, не привыкла к отказам.

— Ну ты даёшь, — покачал головой Питер. — Наверное, ты первый, кто её отшил. Обычно она сама этим занимается.

Я усмехнулся:

— Ничего, она быстро вернёт свою корону на место.

Он хмыкнул, явно поражённый моей прямолинейностью. Зачем удивляться? Я просто не хотел играть в их пустые игры. И Питер начинал мне нравиться — не такой уж он и заучка. У него был острый ум и хорошая наблюдательность. Возможно, он окажется куда интереснее, чем я думал.

В этот момент мимо нас прошла та блондинка. Она двигалась с идеально прямой осанкой, будто никого вокруг не замечая, как если бы принадлежала другому миру. Когда она оказалась рядом, я смог разглядеть её лицо: большие голубые глаза, пухлые розовые губы и светлая кожа, настолько безупречная, что казалась почти нереальной. Такая красота захватывала дух — холодная, отстранённая, безупречная.

Но её взгляд… Он был рассеянным, словно пустым, и в нём пряталось что-то странное. Такой взгляд я видел у людей, которые стоят на краю пропасти, кто слишком долго смотрит в темноту. Стеклянные глаза, лишённые жизни, направленные куда-то внутрь, в бездонную пустоту. По спине пробежали мурашки. Я знал, что бывает с людьми, когда они доходят до этой черты. Видеть это в ней было… невыносимо. Я невольно вдохнул.

И тут я замер.

Её запах. Он… отсутствовал. Не было ни привычного смешения ароматов — ни духов, ни шампуня, ни того едва уловимого следа человеческого тела. Ничего. Только стерильная, пугающая пустота. Это было не просто странно — это было невозможно.

Сердце забилось быстрее, кровь прилила к вискам, а в груди что-то сжалось. Голова слегка закружилась. Я знал запах людей. Их было не перепутать. Но она — она была чем-то другим.

— Эй, ты как? Всё нормально? — Питер наклонился ко мне, заглядывая в лицо. — Ты побелел. Тебе что, плохо? Может, купить тебе чего-нибудь сладкого?

— Да… да, всё в порядке, — солгал я, отворачиваясь и пытаясь прийти в себя.

Но внутри меня всё было иначе. Этот запах — или его отсутствие — означал что-то. Что-то важное. И я должен был понять, что именно.

Я смотрел, как она села за стол с парой девушек. Как их там звали? Кларисса, темненькая, кажется, и рыжая — Марта. А что мне дает эта информация? Всё равно она села с такими же, как она.

Питер что-то говорил, но я его не слышал. Я был в ловушке собственных мыслей, сосредоточившись на ней. Она сидела и болтала с подругами, но ни одна из их фраз не проникала ко мне. Разговоры о контрольных, платьях на бал и каких-то пустяках — они не значили ровным счётом ничего. Как они могут так жить? Неужели их интересует только эта бессмысленная суета?

Прозвенел звонок, и все, как по команде, встали с мест. Я едва не дернулся, чтобы встать и пойти за ней, но, как будто прирос к стулу. Не знал, что мне делать. Я наблюдал, как она поправила волосы и пошла в сторону выходящих девушек. Её движения были плавными и безупречными, но это не казалось естественным. Скорее… продуманным. Как будто она всегда на сцене и играет роль.

Я надеялся найти её на биологии, но её не было. Потом литература и английский — снова ничего. Куда она могла подеваться? Может, мне показалось? Наверное, это просто моё воображение сыграло злую шутку.

Мои мысли не давали мне покоя, пока я медленно шёл домой, анализируя происходящее. Она, как и я, не пользовалась духами, лосьонами или кремами с запахом — я бы это точно заметил. В наш век можно найти косметику без отдушек. Но это ещё ничего не доказывало. Почему её запах был таким… стерильным?

Но её взгляд… Хотя чему я удивляюсь? Всё больше людей сейчас задумываются о самоубийстве, их «мир» трещит по швам. Я начинал замечать, что всё больше подростков на грани, особенно девушки. Удивительно, но в эпоху удобства и доступности жизни всё больше людей болеют депрессией. Почему это так? Есть исследования, но все они говорят о множестве факторов, не давая чёткого ответа. Это болезнь, которая подкрадывается незаметно, без предупреждения, медленно съедая человека изнутри. И часто никто не замечает, пока не становится слишком поздно.

Глава 5. Танец сомнений

Возвращаясь домой, я заметил, что мама как раз заканчивает работу над проектом чьей-то гостиной. Еще один плюс современности — удалённая работа, отсутствие необходимости видеть клиентов и работодателей. В её профессии было много свободного времени, а значит, и больше времени на охоту.

Я сел на диван, погружаясь в свои мысли. Должен ли я рассказать ей о том, что произошло сегодня? Обычно я не скрывал от неё ничего. Она была единственным человеком, с которым я мог обсудить всё — без стеснения, без недомолвок. Но что-то в этой ситуации было другое, что-то не давало мне покоя.

— Джимми, ты сегодня со мной или хочешь побыть один после школы? — спросила мама, не отвлекаясь от работы.

Я вздохнул и ответил:

— Я побуду один. Если что — звони, я примчусь. Нам, наверное, стоит подумать о машине для меня. До школы недалеко, но в метро и на автобусе я точно не поеду.

Она на мгновение посмотрела на меня, поднимая бровь, как будто замечая в словах что-то большее, чем я хотел вложить.

— Я что-нибудь придумаю, дорогой. Я тоже об этом думала. Ну, хорошего тебе вечера, — сказала она, поцеловав меня в лоб, но её взгляд был немного затуманенным, как будто она тоже что-то ощущала, чего не могла объяснить.

Через двадцать минут она ушла, отправляясь в свою привычную ночь, бродя по мокрым, душным улицам. Мне нужно было побыть одному и подумать. Как бы она отреагировала, если бы я рассказал ей правду? Волнение поднималось внутри меня.

Я включил телевизор, пытаясь отвлечься от своих мыслей хотя бы на пару минут. На экране мелькала сцена из первых Сумерек, и я едва сдержал раздражение. «Фу, Господи», — подумал я, отворачиваясь.

Вряд ли я мог бы влюбиться в кого-то, кого можно рассматривать как потенциальную жертву. Точнее, еду. Вы можете смеяться, но я перечитал и пересмотрел все части этой саги. В них было что-то странно завораживающее, хотя сюжет казался мне банальным, а конфликт — надуманным. Я не мог понять: что мешало этому болвану просто укусить её, если она так этого хотела?

Чтобы разобраться, мне пришлось переварить ещё три книги, где они без конца мусолили право выбора. Да, идея свободы в принятии решений — это круто, но… Он же видел, что она не выдержит долго. Сколько раз она оказывалась на грани смерти, а он всё пытался спасти её душу, хотя в любой момент могло оказаться так, что и спасать будет нечего.

Тем более если учесть, что под боком живёт стая волков, а по миру разгуливают вампиры, для которых она — лакомый кусочек. Ладно, это нужно было для сюжета: конфликт, тяжёлые душевные метания — хорошо, я понимаю. Но меня больше всего зацепило другое — право выбора.

Есть ли оно у меня? Или я просто существую в рамках того, кем был рождён? У Беллы был выбор — стать одной из них или остаться человеком. А у меня? Мне никогда не дадут такой возможности. Я не могу выбрать, кем быть. Я не могу изменить свою природу, даже если бы захотел.

Автор дала им это право. Эти монстры могли решать, кем им быть и как жить. Никто не заставлял их охотиться на людей. Они могли стать вегетарианцами, если это вообще можно так назвать.

Но я? У меня такого права нет. Я не могу начать жевать травку или перейти на овощной суп. Мой организм не заточен под растения, вегетарианство не принесёт мне ничего, кроме страха, боли и голода.

Я не могу есть животных — ведь они такие же живые существа, как и мы. Люди не понимают этого, не чувствуют, что они гораздо умнее, но больше подчинены инстинктам. Они могут любить, быть привязанными, способны на альтруизм и защиту.

Помню, как впервые, проезжая мимо фермы, я ощутил ярость, почти физическую боль. Страх животных резонировал во мне, их отчаяние было хорошо уловимым. Какая ирония: я — монстр, который питается людьми, — сжимаю кулаки от жалости к курам и овцам. Я даже думал прокрасться на ферму ночью и освободить животных, но мама объяснила мне тогда, что это плохая идея. Я не понимал и не понимаю людей: сейчас у большинства есть альтернатива мясу, но многие из них продолжают убивать животных и есть их.

Я не могу создать себе подобных, как вампиры, просто укусив. Мы не вырабатываем яд — и на том спасибо матушке-природе. Такие, как я, должны родиться, получить определённый набор генов, точнее — мутаций. Я — не выбор. Я — следствие.

Я вспоминал их семьи. Настоящие семьи, пусть и созданные странным способом. Они могли бы собрать армию, если бы захотели, и жить относительно нормальной жизнью. Но я не мог представить себя в таком сценарии. Семья… О таком я не мог даже мечтать.

Да, у меня есть мать. Ей было сложнее, и я не мог представить, каково ей было все эти годы — жить в одиночку. Она рано осталась одна, и каждый день для неё был борьбой. Я всегда видел её сильной, но знал, что за этой силой скрывается горечь утраты.

Мама часто рассказывала мне о моём деде. Он погиб, когда ему было сто пять. В его машину врезался грузовик, и никакая наша сила или регенерация не помогли бы. В семидесятых о безопасности в машинах думали в последнюю очередь — даже ремнями толком никто не пользовался. Мама говорила, что его буквально расплющило в металле. Ей тогда было двадцать, и она осталась одна. Её хотели отдать под опеку другой семьи — она не выглядела на свой возраст, — но она отказалась. Дед оставил ей приличную сумму денег, и она смогла выжить сама. Он успел её многому научить.

Дед был прекрасным педиатром. Для кого-то это может показаться странным выбором, учитывая нашу природу. Но он говорил, что это — его искупление. Становясь врачом, он спасал жизни, хотя и не мог перестать отнимать их. Он повторял: «Если ты можешь быть полезен миру, ты должен это делать, несмотря ни на что». Главными его принципами были стоицизм и уважение к человеческой жизни. Он передал это маме, а она — мне.

Свою мать она никогда не видела и не помнила — та умерла при родах. Да, даже такие, как мы, могут умереть. Её нельзя было везти в больницу: быстрая регенерация вызвала бы слишком много вопросов. Дед принимал роды сам, но у неё началось кровотечение. В конце концов, он решился отвезти её туда, не видя другого выхода, но не успел — она скончалась в машине.

Когда моя мать была беременна, её преследовал этот страх — что, если она родит меня и умрёт? Мне ведь никто тогда не помог бы. Но, несмотря на страх, она родила меня сама, в уединённом домике в Канаде.

Мы отлично понимали, что больше к нам никто не присоединится. За все эти годы мы не встретили ни одного человека, похожего на нас. Были просто мы — в одиночестве, вдвоём, на этой забытой, заброшенной планете.

Моя жизнь — это постоянное ощущение разрыва с остальным миром, с его нормами и ожиданиями.

И иногда мне хотелось верить, что это не так. Что где-то есть кто-то, как мы. Но я всё чаще начал сомневаться. Может, мы остались единственными? Может, этот мир забыл про нас?

Ещё один момент в тех книгах, который запомнился мне больше всего, — тема секса. Надо признать, она была показана весьма умно. Как не убить свою партнёршу, обладая огромной силой, когда контроль рано или поздно ослабевает? В их истории это выглядело почти героически: борьба с собой ради любви, страх причинить вред… Но я-то знал, как это может обернуться в реальной жизни. Пусть моя сила не столь впечатляющая, как у героев тех книг, но её вполне достаточно, чтобы сломать несколько костей, даже не напрягаясь.

Вокруг меня полно девушек: привлекательных, интересных, сексуальных. Стоит мне только пальцем поманить — и они окажутся у моих ног. Иногда я даже представлял кого-то из них рядом с собой в постели. Но как не думать о запахе? О том, как он меняется, когда пульс разгоняет кровь, когда сердце начинает биться быстрее? Как не видеть в ней… потенциальный обед?

Когда меня начали мучить такие мысли, говорить было не с кем, кроме мамы. И она оказалась достаточно откровенной.

«Ты можешь попробовать, Джим,» — сказала она, когда поняла, к чему я веду. — «Я не буду тебя осуждать. Но, поверь, это не такой уж приятный опыт, как тебе кажется. Даже расслабиться толком нельзя.» Я понял, что это не просто предупреждение. Это был совет, данный с горьким знанием дела. Я не стал рисковать. Как бы заманчиво это ни выглядело, я знал, что малейший сбой в контроле может стоить кому-то жизни. А какой смысл в удовольствии, если оно превращается в ужас?

Моя мама всё же рискнула. Благодаря этому на свет появился я. Нет, она не убила моего отца. Ему повезло. Хотя, наверное, это было бы одновременно и трагично, и забавно, если бы она затрахала его до смерти.

Её слова заставили меня задуматься. Она не сказала прямо, что произошло, но я видел боль в её глазах. Может быть, она действительно была влюблена в него. Но их отношения с самого начала были обречены. О продолжении не могло быть и речи. Мама не планировала беременность и не хотела рисковать, но так вышло. Она решила, что если я окажусь «нормальным», то передаст меня отцу и исчезнет. А если нет — останется со мной. Когда я родился, она почувствовала мой запах. Она говорила, что я пахну, словно чистый хлопок.

Мы научились скрываться, закапывать следы, чтобы никто не смог нас найти. К сожалению, для нас нет приложения, где мы могли бы общаться, нет списка телефонов и адресов, нет поселения, где живут только такие, как мы. Даже исторические хроники и легенды не дают ответа.

Я продолжал сидеть, погружённый в свои мысли, смотря на экран телевизора, пока не стемнело. И в этот момент я не знал, что мне делать дальше.

На следующий день я снова увидел её в школе. Я почти решился подойти, но остановился. Что я ей скажу? «Привет, ты так потрясающе пахнешь, что я даже не хочу тебя съесть. Ты случайно не предпочитаешь людей на обед?» Звучит жутко и странно. Поэтому я решил пока наблюдать, надеясь, что она чем-то себя выдаст.

Правда, было одно «но»: у нас с ней было всего два общих урока, а в остальное время я видел её только издали, в столовой. Она сидела со своими подругами и внимательно их слушала, но меня мучил один вопрос — её взгляд. С ней явно что-то происходило, что-то серьёзное. Иногда она погружалась в свои мысли и не реагировала ни на что вокруг. Почему она хотела убить себя? Хотя, если она такая же, как я, то я мог бы это понять. Но у неё, скорее всего, есть семья.

Естественно, Питер всё подметил — очень наблюдательный парень.

— Ну что, Джеймс, ты собираешься просто пялиться на неё или когда-нибудь наберёшься смелости и подойдёшь? Ты же говорил, что девушки тебя не интересуют. Хотя я тебя отлично понимаю — она очень красивая, чем-то напоминает фею. С твоей внешностью можно вообще не париться. Ты вчера произвёл настоящий фурор. Пока я шёл по коридору, только и слышал, как тебя обсуждают. В курсе, что уже открыт тотализатор? Эти красотки поставили по сотне баксов, что ты выберешь одну из них, — сказал Питер, ухмыляясь.

Такой отповеди от Питера я не ожидал. Оказывается, он может излагать свои мысли довольно доходчиво. Я ничего не ответил — прекрасно знал, что так и будет.

— Питер, хочешь заработать деньги? Поставь против всех, ты не проиграешь, — сказал я ему. Он кивнул, не теряя времени.

— Попробую, — ответил он. — Её зовут Джессика Мейсон, — добавил он. — Она тоже новенькая, пару месяцев здесь. Когда она только пришла, вокруг неё все парни школы хороводы водили, но она, как и ты, никого к себе не подпускает. Как будто ей вообще всё равно.

Я кивнул. За её столиком сидели те же две девчонки, и они о чём-то оживлённо болтали. Да, её действительно ничего не интересовало, если судить по её виду.

— Скажи мне, Джеймс, — не унимался Питер, — почему ты спокойно разговариваешь со мной, но со всеми остальными ведёшь себя как полный козёл? Я же вижу, что ты не такой ужасный, каким хочешь казаться. Ты отгораживаешься от всех. Почему?

— Потому что они не такие классные, как тебе кажется, — бросил я. — Большинство из них — эгоистичные придурки.

— А я? — спросил он, поднимая брови. — Посмотри на меня, я тощий, сутулый и, если честно, не самый привлекательный. Или я тоже придурок?

— Всё исправимо, — пожал я плечами. — Начни с питания и лёгкого спорта. Поменяй очки и причёску. Перестань сутулиться. И, самое главное, когда общаешься с людьми, не пытайся всё время казаться самым умным, даже если это так. Никому не нравится чувствовать себя тупым на твоем фоне. Но ещё важнее то, как ты относишься к себе. Пока не начнёшь уважать себя сам, не жди этого от окружающих.

Питер задумался, надолго замолчал.

— В этом что-то есть. Но спорт… — он поморщился. — Один вид спортзала заставляет меня чувствовать себя не в своей тарелке.

— Тогда начни с малого, — предложил я. — Никто не требует от тебя штанги поднимать. Возьми стопку своих книг и поднимай их. Это уже будет старт. Всё постепенно.

— Но тогда у меня останется меньше времени на учёбу, — вздохнул он. — Мне нужно поступить на бюджет, родители не смогут оплатить обучение.

— Я понимаю, — кивнул я. — Но, как ни крути, внешность играет почти такую же важную роль, как и ум. Ты же знаешь, что привлекательных людей считают более умными, и им легче продвигаться по карьерной лестнице.

Питер фыркнул, но промолчал.

Я снова обратил внимание на Джессику. Она смеялась над чем-то, сказанным её подругой, и я вдруг понял, что её смех был почти таким же особенным, как и её запах. Чистый, искренний. Он цеплял меня, даже больше, чем следовало бы.

— Ты прям как одержимый, — пробормотал Питер, покачав головой.

— Может, я и одержим, — ответил я, не сводя с неё глаз. — Но пока не уверен, что это плохая одержимость.

— Ну, хотя бы признаёшь, — хмыкнул он и хлопнул меня по плечу. — Может, когда-нибудь даже рискнёшь подойти. Хотя я не уверен, что твоя «стратегия наблюдения» сработает.

Я ничего не ответил. В его словах была правда.

Эти мысли не выходили из моей головы весь оставшийся день. Я наблюдал за Джессикой, анализировал каждую её улыбку, жест, взгляд, надеясь найти ответ, но в то же время боялся. Никто ещё не занимал мои мысли так надолго. И это пугало.

Как и в прошлый день, ничего не изменилось. Девушки всё ещё следовали за мной, словно тени, излучая обаяние и напор. По опыту я знал, что так быстро они не сдадутся. Ещё минимум месяц я буду в центре их внимания, окружённый вздохами, томными взглядами и попытками завоевать моё расположение, пока они не поймут, что я не сдамся.

Меня уже успели пригласить на главную роль в школьном спектакле, предложили стать почётным членом десятка комитетов, и даже нашлись те, кто намекал на вступление в какие-то тайные общества. Ходили слухи, что я мог бы поучаствовать в гонке за место президента школы — вот этого мне точно не хватало.

Наблюдая за ситуацией, я невольно вспоминал, как сильно изменился мир за те годы, что я провёл в школах. Роли, которые раньше распределялись между мужчинами и женщинами, стали совершенно другими. Раньше девушки улыбались издали, делали тонкие намёки, будто невзначай поправляли волосы или смотрели чуть дольше, чем нужно. Они ждали, когда ты сам сделаешь шаг. Это была игра, интрига, почти искусство. Хотя прошло не так много времени, феминизм и сексуальная революция стали уже историей, но даже двадцать лет назад такой напор и открытость были редкостью. Девушки больше не стесняются. Прямота и откровенность вытеснили флирт и загадочность. Если раньше всё было окутано романтикой и предвкушением, то теперь это больше напоминает сделку. Подходят и говорят прямо: «Мне нравишься», «Давай встречаться». С одной стороны, это упрощает дело — можно сразу ответить «нет», без игр и недомолвок. Но с другой, мне не хватало времени, когда всё было медленнее, тоньше, осмысленнее. Я скучал по старым временам.

Даже молодые учительницы и сотрудники школьной администрации сохли по мне. Естественно, они старались вести себя сдержанно, но это плохо удавалось. По возрасту я им не подходил, да и все понимали, что это было бы уголовно наказуемо.

Сегодня меня вызвали в школьную администрацию. Молодая секретарь Марта, ей, наверное, не больше двадцати пяти, с пепельными волосами и отличной фигурой, старалась сохранять профессионализм. Но я заметил, как её взгляд задерживался на моём лице чуть дольше обычного, как она украдкой разглаживала юбку и перелистывала бумаги, чтобы не встречаться со мной глазами, как краснела, и её пульс участился.

— Джеймс, — начала она, наконец справившись с собой, — нужно, чтобы кто-то из твоих родителей пришёл и подписал эти документы. Это не срочно, просто чтобы ты был в курсе.

— Моих родителей больше нет, — спокойно ответил я. — Моя старшая сестра — мой официальный опекун. Я передам ей.

Я видел, как эта информация вызвала лёгкий шок у неё, а затем — смесь жалости и интереса. Да, теперь эта новость разлетится по школе. В глазах всех придаст мне ореол таинственности и романтики: сирота с трагическим прошлым.

А когда моя «сестра» — то есть мама — появится здесь, начнётся новый этап. На этот раз уже мужская часть школы, включая учителей, начнёт искать возможность узнать побольше. «Свободна ли она? Сколько ей лет? Есть ли у неё кто-то?» В основном такие вопросы будут задавать учителя, но они всё равно будут это делать. Я думаю, что им не понравится, что моё поведение в норме и учусь я отлично — не будет лишнего повода вызывать её в школу.

На следующий день была запланирована поездка в музей истории и естествознания. Я любил такие поездки, даже если музей находился в самом захудалом городке. Мне всегда нравилось прикасаться к истории. Все экспонаты пахли по-особенному. Я мог закрыть глаза и представить, как пах древний мир, а заодно найти вдохновение для своих рисунков.

Мама когда-то рассказывала, что у моего деда была своя теория о нашей природе. Он не мог её доказать научно, но считал, что в процессе эволюции часть человеческих предков пошла другим путём. Пока одно племя становилось умнее, слабее и более цивилизованным, другая ветвь эволюции развивалась иначе: быстрее, сильнее, с более долгой жизнью, сохраняя большую часть животного в себе. И эта ветвь, возможно, нашла самый лёгкий способ выживания — охотиться на тех, кто не мог дать отпор.

Дед говорил маме, что войны, начавшиеся тогда, могли длиться тысячелетиями, пока мы не смешались с обычными людьми и не превратились в меньшинство. Если вдуматься, его теория не казалась безумной. Никто точно не знает, что происходило в те времена. Посмотрите на древнюю историю: жертвоприношения детей, девственниц, ритуалы, в которых плоть была центральным элементом. Не удивлюсь, если многие жрецы древности или императоры были такими, как мы. Возможно, раньше нам было легче, да и ценность человеческой жизни тогда была совсем другой.