Бесплатный фрагмент - Те, кого мы любим, не умирают

Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным, и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий. Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет. Пожалуйста, обратитесь к врачу для получения помощи и борьбы с зависимостью.

ПРОЛОГ

Справедливо утверждение: всякая любовь — счастье, даже несчастливая. Справедливость этого выражения можно признать полностью, без всякой сентиментальности: понимая это как счастье любви в самом себе, которая в присущем ей праздничном волнении будто бы зажигает сто тысяч ярких свечей в затаённых уголках нашего существования, чей блеск яркими лучами озаряет всех нас изнутри. Потому люди с истинной душевной силой и глубиной знают о любви ещё до того, как полюбили. Охваченный ею, человек зарождает настоящую полноту жизни в контакте с другим человеком, в нём высвобождается его творческая сила. Она — средство, при помощи которого с ним говорит сама жизнь. Жизнь, которая неожиданно становится чудесной, яркой, как будто говоря с нами на языке ангела, милостью которого она находит необходимые именно для него слова.

Вступление

Войну 1914–1918 гг. во Франции всегда называли и называют Великой войной. В советской историографии её долгое время именовали Первой империалистической, затем просто Первой мировой войной. На той войне наши страны были союзниками в соответствии с франко-русской военной конвенцией 1892 года, и кровь наших солдат проливалась на территории Франции и за Россию в том числе.

Приехавший в Российскую империю в конце 1915 года представитель военной комиссии французского сената Г. Думер предложил царскому правительству России направить на Западный фронт, во Францию, 400 000 русских офицеров, унтер-офицеров и солдат в обмен на недостающее русской императорской армии вооружение и боевые припасы. По мнению французского правительства, там они могли принести больше пользы, чем на российских фронтах. Да и вообще людские ресурсы России казались союзникам неисчерпаемыми. Реакция начальника царского штаба генерала М. В. Алексеева была весьма негативной, требование Думерга было ничем не обоснованным, наглым и беспардонным. В этом ключе Алексеев составил записку Николаю II. Но царь рассудил иначе, правда, снизил количество требуемых Францией русских войск до 100 тысяч человек.

Вскоре началась организация Особых русских бригад, предназначенных для отправки на союзные фронты. Эти бригады сейчас часто неправильно называют Русским Экспедиционным корпусом. В январе 1916 года была сформирована «1-я Особая русская пехотная бригада» двух полкового состава. Появление союзных российских войск в Европе произвело большое впечатление.

Первая бригада высадилась в Марселе в апреле 1916 г. От имени французской армии союзников приветствовал генерал Жоффр, впоследствии маршал. Он выразил глубокую благодарность России за эффективную помощь.

— Германия бросила все свои силы на Запад, чтобы уничтожить Бельгию, Англию и Францию. Я никогда не забуду тяжелейшие жертвы, которые русская армия героически принесла, приняв на себя всю силу удара противника.

Приведём также признание французского маршала Фоша:

Если Франция не была стёрта с карты Европы, то этим мы обязаны прежде всего России.

Сто тысяч солдат и офицеров, отважно сражавшихся на Западном фронте, отдавая жизнь за свободу и независимость своих союзников, были незаслуженно забыты и преданы после Октябрьской революции новой Страной Советов и «благодарными» союзниками. Но в этой кровавой череде войн и революций они смогли остаться верными своей присяге, Родине и своим любимым женщинам, пронося свои чувства сквозь все невзгоды и лишения того смутного и непростого времени.

Глава 1.
«Подпоручик»

Конец зимы 1916 года в России был непривычно тёплым. Старожилы поговаривали, что такого мягкого февраля давно не было. Столбики термометра не опускались ночью ниже — 15 градусов, а днём и вовсе воздух прогревался до –10.

Казанский вокзал, бывший Рязанский, бурлил, как котёл с водой на огне. К главному входу вокзала то и дело подлетали пролётки с лихими извозчиками на облучке, из которых выходили почтенные дамы в сопровождении своих чопорных мужей, модные курсистки, юнкера. Все спешили к платформе первого пути, огибая кучи строительного мусора, частоколы строительных лесов, коими были окружены стены нового строящегося здания вокзала.

Это сейчас Казанский вокзал — сложная композиция, в которой нарочито нарушена симметрия, чтобы разновеликие массы архитектурных объёмов соединились друг с другом. Вытянутые в линию корпуса с различными по высоте, ширине и ритмике объёмов островерхих кровлей, часовой башенкой и высокой угловой ярусной башней над основанием в виде арочного проезда. На фасаде здания установлены часы со знаками зодиака на циферблате работы часового мастера В. Пушкарёва. Эта часовая башня цитирует образ часовой башни собора св. Марка в Венеции. Левая башня вокзала копирует знаменитую Кутафью башню Московского Кремля. Теперь вокзал кажется исторически сложившимся в течение многих лет комплексом, но тогда, в феврале 1916 года, ещё только-только возведены были стены нового вокзала, которые начали подводить под крышу. А знаменитые часы со знаками зодиака хотя и были установлены, но заработали только в 1951 году. В приостановке строительства была виновата Первая мировая война, начавшаяся в 1914 году, которая потребовала огромных усилий от всей страны.

На первом, самом главном пути Казанского вокзала, одетого пока в строительные леса, царила ещё большая суета. Свежеокрашенный паровоз, сверкая чёрной краской на неровных боках, стоял, попыхивая белоснежными клубами пара, на фоне которого выделялись его ярко-красные колёсные пары. За ними тянулась вереница из 30 вагонов, первые от локомотива шесть вагонов, 4 пассажирских и 2 почтово-багажных, а остальные 24 — теплушки. Москва провожала первый эшелон «1-й Особой русской пехотной бригады» во Францию. Спешно строились на перроне солдаты, подгоняемые офицерами, приводилась в порядок амуниция. В самом широком месте на перроне было установлена импровизированная трибуна, сколоченная из досок. Насколько возможно, строительные леса, что опутывали возводящиеся стены нового вокзала, были задрапированы серой материей. Сиял медью гарнизонный оркестр, за цепью из жандармов собиралась толпа из провожающих, пассажиров и просто зевак. Все ждали появления Великого князя Михаила, который должен был напутствовать уезжающие на Западный фронт войска.

В толпе зевак «зашелестело»:

— Прибыл князь! С минуты на минуту будет!

И вот, наконец, показался Великий князь в сопровождении своей свиты. Князь, ростом за 190 см, с могучим размахом плеч, был одет в белоснежные панталоны, заправленные в чёрные лаковые сапоги, в белой черкеске с золотыми газырями на груди, белой папахе, на плечи была накинута белая бурка. На инкрустированном золотом поясе висел кинжал в позолоченных ножнах с золотой рукоятью, и такая же золотая сабля с георгиевским темляком «За храбрость». Его сопровождали два высоких, свирепого вида горца — телохранителя, одетые под стать князю, только с той разницей, что цвет формы был чёрный, а газыри и оружие — серебрённые.

Князь Михаил Алексеевич был физически крепким человеком, получив от отца в наследство такую невероятную физическую силу, что иногда на спор разрывал колоду карт. Рассказывали, что однажды во время учений в Гатчине он так размахивал саблей, что у неё отлетел клинок.

И вместе с тем, как подобает сильным личностям, он был добросердечным, весёлым парнем, и, что немаловажно, князь был прост с людьми в общении. Получив от матери невероятное обаяние, он очень любил музыку и играл на нескольких музыкальных инструментах, интересовался историей, лихо водил автомобиль, пользовался громадным успехом у женщин. У него не было врагов при императорском дворе и за его пределами, потому что он никому не делал зла и не заводил интриг. В армии его обожали за удаль, его отменная храбрость ярко проявилась в годы Первой мировой войны, за чувство юмора и умение поддержать любую компанию. Ещё одно качество было присуще Михаилу — это его правдивость, что для лиц его круга это был скорее недостаток. Его откровенно тяготила вся эта придворная жизнь с её обязательными приёмами, раутами, суаре, торжественными «выходами» и официальными «присутствиями». Здесь Михаил чувствовал себя не в своей тарелке и, чтобы избавиться от этой тягомотины, предпочитал пропадать в войсках. На фронтах войны он командовал Дикой дивизией, в составе которой были только выходцы из Кавказа. Горцы никого в плен не брали, а поступали с противником так, как в недавней Кавказкой войне, отрезали головы, вспарывали животы и тому подобное. Войска противника порой тут же разбегались с поля боя, как только узнавали, что на них в наступление идёт Дикая дивизия. И согласитесь, что управлять этими абреками мог только очень волевой человек, коим он и был, великий князь Михаил. Горцы очень уважали своего командира, были безгранично преданы ему. Им очень импонировало то обстоятельство, что в бой их водит сам брат царя. Михаил же, со своей стороны, на полях сражений показал себя храбрым и мужественным командиром. В феврале 1916 года он получил повышение — стал командиром 2-го кавалерийского корпуса, а затем генерал-инспектором кавалерии. Михаил Александрович был истинным патриотом своей страны. В своём особняке в Петрограде он устроил госпиталь на сто нижних чинов и двадцать пять офицеров, в Гатчинском доме — госпиталь на тридцать нижних чинов. Обустройством этих госпиталей и снабжением их всеми необходимыми материалами, как и поиском и наймом медицинского персонала, занималась супруга великого князя Наталья Шереметьевская. На средства Михаила Александровича был сформирован «санитарный поезд №157», который действовал с 21 ноября 1914 года.

По стройным шеренгам солдат пролетела змейкой едва заметная рябь.

— Внимание! — раздался голос начальника 1-й Особой пехотной бригады, генерал-майора Луховицкого. Над его головой блеснула обнажённая сабля: — Бригада, равняйсь! Смирно!! Равнение на середину!!!

Оркестр грянул «Встречный марш». Чётко печатая шаг, генерал-майор двинулся навстречу Великому князю и, не дойдя до него два шага, встал как вкопанный, рассчитав так, чтобы они встретились прямо напротив импровизированной трибуны. Оркестр резко смолк.

— Ваше Императорское Величество, — разнеслось над притихшим вокзалом, — Первая Особая русская пехотная бригада для отправки на Западный фронт построена! Начальник Особой бригады генерал-лейтенант Луховицкий!!!

Михаил Александрович, не опуская правой руки от папахи, молча проследовал до трибуны. Понявшись, произнёс зычным голосом, обращаясь к солдатам:

— Здорово, молодцы!!!

Секундная пауза, солдаты набрали в грудь воздуха и на одном дыхании, дружно выпалили в ответ речитативом:

— Здра-вия же-ла-ем, Ва-ше Им-пе-ра-торс-кое Ве-ли-чес-тво!!!

Последовала следующая команда:

— Шапки на молитву, долой!

Строй обнажил головы. Снял папаху и великий князь, за ним последовала вся его свита.

Только горцы-телохранители остались в головных уборах («басурмане», что с них взять).

Пимен Патриарх Московский и всея Руси, что находился в свите Михаила Александровича, вышел вперёд, осеняя всех крестным знамением. Густой бас священника полился над строем:

— Спаситель мой! Ты положил за нас душу Свою, чтобы спасти нас. Ты заповедал и нам полагать души своя за друзей наших, за близких нам. Радостно иду я исполнить святую волю Твою и положить жизнь свою за Царя и Отечество. Вооружи меня крепостию и мужеством на одоление врагов наших и даруй мне умереть с твёрдой верою и надеждою вечной блаженной жизни в Твоём царстве. Пресвятая Богородице, сохрани мя под кровом твоим. Господи, умилосердись над грешными нами, благослови и помоги нам!

Затем патриарх двинулся вдоль строя, он периодически останавливался, опускал кропило в сосуд со святой водой, что несли рядом причётники, и, осеняя воинов троекратным размашистым крестом, окроплял ею солдат и офицеров, приговаривая:

— Во имя Отца, Сына и Святого Духа! Аминь!

Наконец обойдя весь строй, Пимен вернулся к трибуне.

Прозвучала команда:

— Накройсь, — все надели свои головные уборы.

Великий князь тоже надел папаху и после краткой паузы начал говорить:

— Солдаты, унтер-офицеры, господа офицеры! Сегодня вы волею нашего императора Николая II отправляетесь на Западный фронт в помощь нашим союзникам! Европа опять просит о помощи нас, Россию, как это бывало уже не раз. Россия отправляет вас, лучших своих сынов, возлагая на вас великую надежду, что вы не посрамите её честного и светлого имени, с честью выполните свой союзнический долг! И тогда наша Родина встретит вас как своих лучших героев и никогда не забудет тех, кто пал, в сражениях защищая её! Благослови нас, Господи, победой!

В воздухе повисла пауза. Солдаты набрали в грудь воздуха, и над вокзалом взметнулось троекратное:

— Ура! Ура!! Ураааа!!!

Но как только стихли голоса солдат, как из середины строя взметнулся молодой, срывающийся от волнения голос:

— Ура нашему любимому Великому князю Михаилу Александровичу!

И вновь над строем вознеслось троекратно «ура»! Это приветствие подхватила и толпа зевак, что стояла за цепью жандармов.

Польщённый таким вниманием, Великий князь вскинул вновь руку к папахе, тем самым выражая почтение приветствующим его людям. Так, не опуская руки, спустился с трибуны, направляясь к выходу с вокзала, двинулся вдоль строя солдат и офицеров.

Наконец великий князь скрылся в глубине вокзала, крики стихли. Раздалась команда:

— Внимание нижним чинам и унтер-офицерам! По вагонам!

Полковой оркестр, сияя начищенной медью своих труб, заиграл марш «В поход». Началась организованная суета, связанная с посадкой большого количества военнослужащих. Цепь жандармов, сдерживающая толпу провожающих, разомкнулась, люди хлынули живым потоком, заполняя всё свободное пространство перрона. Гул одновременно зазвучавших голосов был сравним с шумом ливневого дождя, нарастающего по мере приближения. Где-то заиграла гармонь, раздался плач, истошные выкрики — «Да на кого ж ты нас покидаешь!», смех, улюлюканье. Над толпой заклубились дымки от папирос и самокруток. Солдаты, что постарше, обнимали своих жён, брали на руки детей, что-то говоря им напоследок. Те солдаты, что не были женаты и не имели подруг, завистливо смотрели на них сквозь распахнутые двери вагонов-теплушек. Или кричали что-то весёлое и задорное молодкам, что проходили мимо их вагонов, порой сопровождая это очень забористыми шутками, да такими, что девушки краснели от стыда, прибавляя шаг, чем вызывали у солдат приступы хохота.

У офицерских вагонов всё было гораздо скромнее. Здесь не играла гармошка, не плясали нетрезвые мужики, и не рыдали взахлёб бабы. Отцы семейств, стараясь сохранять спокойствие, говорили своим сыновья напутственные слова, мамы старались сдержать свои слёзы, что дрожали в уголках глаз. Супруги офицеров были немногословны, ибо всё было сказано дома перед отъездом. Маленькие дети, присутствующие здесь, ещё не осознавали всей трагичности момента. Они теребили своих мам за полы пальто, дёргали за руку и всё время хотели куда-то уйти, отвлекая и не давая говорить своим родителям. Молодые неженатые офицеры чинно прогуливались по перрону со своими невестами, подругами под ручку.

Среди всей этой кутерьмы, как одинокий утёс, застывший посреди стремительной реки, стоял посреди перрона молодой подпоручик. Новенькое, с иголочки обмундирование, жёлтые кожаные, скрипящие своей новизной ремни и портупея выдавали в нём «свежеиспечённого» офицера ускоренного курса.

Первый год войны принёс огромную убыль командиров ротного звена, так как многие, особенно молодые офицеры, относились к войне с пренебрежением и показной бравадой. Как напоказ, они ходили затянутые в ремни, с правого бока планшетка, с левого — сабля, на груди бинокль, свисток, щегольски заломленная фуражка, кожаный стек в руках, дымящаяся папироска в уголке губ. Вот, поднимает такой «франт» в атаку роту, да ещё при этом и впереди роты вышагивает. Естественно, немецкие и австрийские пулемётчики в первую очередь расстреливали их, а следом таких же «красавцев» взводных, что заменяли ротного командира по очереди, действуя по Уставу. Пока офицеры научились пригибаться от пуль в окопах, не выделяться среди солдат во время атаки, не бегая впереди цепи, ползать по-пластунски и стали менять яркие знаки различия на полевые, неброские, убыль офицерского состава низшего звена приблизилась к катастрофической. Чтобы восполнить эти огромные потери, в юнкерских училищах сократили сроки обучения, а всем юнкерам старших возрастов досрочно присваивали звание «подпоручика» и направляли в войска. Срочно призывались выпускники институтов, молодые специалисты с фабрик, заводов, которым после трёхмесячных курсов присваивалось звание «прапорщик» и также отправляли на фронт или заменяли ими в тылу кадровых офицеров на незначительных должностях. Вот таких офицеров и называли «свежеиспечённые».

Подпоручик Владислав Семёнович Арнатский, выпускник Алексеевского военного училища, 23 лет отроду, был высок и статен. Природа наделила его 189-ю сантиметрами роста, правильными славянскими чертами лица, греческим прямым носом, под которым кустились щеголеватые юношеские усы соломенного цвета, отпущенные им по тогдашней офицерской моде. Серые глаза с пушистыми ресницами под бровями ржаного цвета, заставляли вздрогнуть не одно дамское сердце, проходящее мимо. Фуражка скрывала тёмно-русые волосы с медным рыжеватым отливом. Во всём его облике чувствовалась породистость его происхождения. Внешне он был спокоен, только его изящные кисти рук выдавали волнение. В правой руке он сжимал снятую с левой руки перчатку, периодически едва слышно хлопая ею по своему бедру, а левой теребил темляк сабли. Было очевидно, что он ждал с нетерпением того, кто должен был прийти с ним проститься, и этот человек ему был очень дорог. С мамой он простился на пороге дома, флигеля, что достался его отцу в наследство.

Отец подпоручика, Семён Кириллович Арнатский, был из мелкопоместных дворян Смоленской губернии. Имел он в той губернии две родовые деревеньки, примерно по полсотни душ каждая, и, как говорится, перебивался «с хлеба на воду», влача беднейшее существование. Но ему нежданно повезло. В столице России, Санкт-Петербурге, померла его дальняя родственница, двоюродная тётка по отцовской линии. Она была не особо богата, но кое-что имелось, в это кое-что входила городская усадьба, расположенная в Земляном городе Москвы Яузкой части, в Подхопаевском переулке. При усадьбе был ещё небольшой, на 9 комнат, флигель, стоящий отдельно в глубине двора, имевший свой выход на Мало — Ивановский переулок. Эту свою недвижимость она неожиданно отписала во владение своему двоюродному племяннику.

Семён Кириллович продал свои деревеньки своему богатому соседу-помещику и, собрав скромные пожитки, ринулся за лучшей долей в Москву, прихватив с собой жену Марфу Петровну и своего единственного сына Владислава. Но приехав в Москву, он обнаружил усадьбу в полнейшем запустении. Крыша прохудилась, штукатурка с фасада осыпалась, двор зарастал травой и мелкими деревцами. Поняв, что он не в силах ни отремонтировать, ни тем более содержать такой дом, Арнатский поселился с семьёй во флигеле, заняв на втором этаже правое крыло с тремя комнатами и небольшой кухонькой. Денег, вырученных от продажи деревень, пока хватало, но и они когда-то должны будут закончиться, поэтому, уповая на своё дворянство, Семён Кириллович начал «обивать пороги» казённых учреждений в надежде получить какую-нибудь должность. Прошёл месяц, другой, найти должность не удавалось, Семён Кириллович уже начал жалеть о том, что покинул свою родную губернию, как ему улыбнулась удача. В трактире, куда зашёл перекусить, он познакомился с «разбитным малым» лет 35, в сюртуке «губернского секретаря» почтовой службы, который подсел за его столик. Тот, представившись Модестом Мефодьевичем Фастовым, в течение 5 минут выведал у Арнатского всю его невесёлую «подноготную». Затем, бесцеремонно взяв графинчик с водкой, что заказал себе опешивший от такой беспардонности малознакомого человека Семён Кириллович, налил себе в рюмочку. Потом, взяв его же вилку, наколол на неё кусочек селёдки с колечком репчатого лука, заговорщицки подмигнул Арнатскому:

— Я помогу вам, милостивый государь! — произнёс он, лихо опрокидывая содержимое рюмки себе в рот, и, шумно выдохнув, отправил туда же селёдку. Затем продолжил: — В нашей почтово-телеграфной конторе, здесь недалеко, на Хитровской площади, освободилась должность рассыльного чиновника. Ранг, конечно, небольшой, обер-офицерский, XIV класса, «коллежский регистратор» с окладом в 20 рублей, но лиха беда начало, глядишь, через годик-другой и «провинциального секретаря» себе справите, а там уже целых 23 рубля и 17 копеек.

— А что случилось с прежним? — спросил ошарашенный таким поворотом событий Арнатский.

— Да, банальнейшая история, — ответил Модест Мефодьевич, наливая вторую рюмку, — напился он пьяным, да и уснул в канаве на морозе. Простудил почки и помер через два месяца.

— Жалко, — произнёс Арнатский.

— Да и бес с ним, — ответил Фастов, опрокидывая вторую рюмку. — Самое главное, любезный Семён Кириллович, я ещё не сказал. Чтобы получить эту должность, нужно дать «на лапу» нашему почтмейстеру, чтобы он принял Вас на службу.

— Как же можно-то, Модест Мефодьевич?! А если оскорбится?! — удивлённо произнёс Арнатский.

— Возьмёт, возьмёт! Он известный шельмец. Надо дать столько, чтобы взял обязательно, — парировал Фастов.

— А сколько тогда надо дать? — озадачился Семён Кириллович.

— 30 рублей, не меньше, — шёпотом произнёс собеседник, наклоняясь к Арнатскому.

У Семёна Кирилловича оставалось из вырученных от продажи деревень денег ещё 69 рублей. Немного поразмыслив, он согласился.

Дело прошло гладко, и вскоре Семён Кириллович вступил в свою должность. Затем по наущению того же Фастова он продал городскую усадьбу заезжему новгородскому купцу второй гильдии. И дав второй раз «на лапу» почтмейстеру, через год получил следующий чин «провинциальный секретарь». По совету того же вездесущего Модеста Мефодьевича свободные комнаты во флигеле Арнатский стал сдавать в наём пришлому люду. Деньги потекли ручьём. На радостях Семён Кириллович пустил своего новоявленного друга в свой флигель, выделив ему бесплатно целую угловую комнату на первом этаже. Тем временем подрос Владик, и пришла пора отдавать его в гимназию. Семён Кириллович определил его в Четвёртую гимназию, что была на Покровке, близ Покровских ворот, и располагалась в «Апраксинском барочном дворце» или, как называли его, «дом-комод», за 40 рублей в год. Владик учился прилежно и подавал большие надежды на будущее. Всё шло как нельзя лучше.

Но тут в размеренную и наладившуюся жизнь Арнатских опять вмешался Фастов, теперь уже как «злой гений». Модест Мефодьевич был «помешан» на скачках и, пользуясь полным доверием Семёна Кирилловича, затащил того на ипподром, на бега. Там им удалось сорвать приличный куш с одного из забегов, и Арнатский-старший тоже «заболел» бегами. Это в конце концов его и сгубило. Проиграв за полгода всё что только можно, он чуть было не продал флигель, в котором он жил с семьёй, едва не оставив их без средств на существование. Но тут вмешалась его жена. Ранее покорная, забитая женщина вдруг проявила железный характер. Сорвала сделку по продаже, вышвырнула из дома пройдоху Фастова и взяла все финансовые расходы в свои руки. А тут ещё выяснилось, что на службе Арнатский-старший растратил казённые деньги, за что его выгнали с позором, лишив его даже выходного пособия. Этот факт окончательно сломил его волю, он начал пить и в конце концов окончил свою жизнь на дне реки Яузы, в которой утонул, будучи сильно пьяным.

Мама и сын, не имея других доходов, жили только за счёт сдаваемых в аренду комнат. Чтобы денег было больше, они даже сократили свою жилплощадь на одну комнату. Марфа Петровна экономила на всём и на себе в первую очередь, изо всех сил тянула сына, дав ему возможность окончить гимназию, а затем и поступить в Алексеевское военное училище, где он как дворянин был принят на полный пансион или, говоря современным языком, на полное государственное обеспечение.

Война спутала все планы. И вот уже подпоручик Арнатский, младший офицер первой роты первого полка первой Особой пехотной бригады проживает последние минуты на Московской земле. Потом эшелоном через Сибирь, Владивосток и Индийский океан во Францию. И только одному богу известно, что ждёт его там, впереди.

Глава 2.
«Знакомство»

Владислав Арнатский заметно нервничал, он уже не стоял на месте, а, отойдя к краю платформы, нервно прохаживался вдоль вагона, всё так же напряжённо всматриваясь в толпу. Наконец он не выдержал, вынул из кармана шинели пачку папирос «Гусарские» популярной московской фабрики «Дукат», 20 штук за 5 копеек. На этикетке коробки красовался гусар на коне в красном ментике и с дымящейся папиросой в руках. Вынув одну, Владислав покрутил её между большим и указательным пальцем правой руки, слегка разминая ту часть гильзы, в которой был набит табак, затем вставил полым мундштуком гильзы между губами. Убрав папиросы в карман шинели, он вынул следом жестяную коробку спичек «Гензенского спичечного производства» с рисунком Московского кремля на этикетке, вынул спичку, зажёг, поднося к краешку папиросы. Пальцы его рук мелко дрожали, выдавая его сильное волнение. Папироса зарделась огоньком, Арнатский сделал первую нервную глубокую затяжку и, резко выдохнув дым, вновь жадно затянулся. На пятой затяжке папироса почти дотлела до бумажного мундштука. Подпоручик оглянулся по сторонам, ища урну, чтобы выкинуть окурок, но по близости таковую не обнаружил и, ещё раз оглянувшись, убедился, что на него никто не смотрит, украдкой кинул дотлевшую папиросу в щель между вагоном и платформой.

Пронзительные два удара станционного колокола, призывающие занять места в вагонах, взлетели над шумным перроном, который, на миг затихнув, загудел с новой силой.

«Как уже второй звонок?! — пронеслось в голове Арнатского. — А когда был первый? Я не слышал! Что, неужели не успеет прийти Серафима?! Или она вообще не придёт меня провожать? Наверное, не успела Софья подругу предупредить?! Неужели наша размолвка так сильно повлияла на наши отношения, что она, обидевшись на меня, не придёт?!»

Он медленно подошёл к входной двери в вагон, поднялся на верхнюю ступеньку и ещё раз огляделся вокруг. Нет, не видно любимого силуэта. Он прошёл в вагон, встал у окна напротив своего купе и в который раз оглядел провожающих. Левая рука подпоручика скользнула в карман шинели. Через карманное сукно пальцы нащупали квадратную бархатную коробочку, лежащую в боковом кармане кителя, нервно сжимая корпус. Там, внутри, на лиловой бархатной подушечке покоилось золотое кольцо с впаянным в него небольшим бриллиантом. Он купил это кольцо на сэкономленные от своего ничтожно малого юнкерского жалования, для того чтобы сделать ей предложение руки и сердца.

— Динь! Динь!! Динь!!! — опять пронзительно заверещал станционный колокол, отправляя в далёкий путь состав.

Раздался паровозный гудок, состав дёрнулся, лязгая сцепками вагонов, потихоньку отплывая прочь от перрона, набирая ход. Провожающие, подхваченные общим настроением, двинулись за уходящими вагонами, ускоряя шаг. Полковой оркестр на перроне грянул марш «Прощание славянки». Подпоручик всё всматривался в мелькающие за окном лица в надежде увидеть её.

Но вот уже кончился перрон, замелькали пригородные дома, в вагоне стало шумно и суетно, хлопали двери купе, офицеры сновали по коридорчику вагона туда-сюда, а Арнатский всё смотрел в окно. И тут ему на миг показалось, что в отражении вагонного стекла он увидел её лицо, да так явственно и близко, что невольно протянул руку вперёд, желая коснуться его, больно ударяясь костяшками пальцев в стекло. Боль его отрезвила. Он сморгнул своё наваждение, оглянулся вокруг. Всё, дорога на войну началась.

Владислав прошёл в своё купе, которое делил с командиром своей роты, штабс-капитаном Шалтуриным Борисом Михайловичем, переведённым в бригаду из 3-го гренадерского Перновского полка. Как выяснилось потом, очень дельный, знающий офицер, много помогший своими советами молодым и необстрелянным офицерам. Он снял фуражку, отправляя её на полку, затем снял с себя свою скрипящую портупею, шинель, повесил всё это на вешалку и плюхнулся на свой диван. Придвинулся к окну и, подперев правой рукой щёку, грустно уставился в него. За окном мелькали белые поля с большими сивыми проплешинами прошлогодней травы.

Щёлкнул замок, дверь купе отворилась, пропуская вовнутрь штабс-капитана Шалтурина. Он ростом был под стать Арнатскому, но в остальном его прямая противоположность. Чёрные как смоль волосы, такие же брови, усы, тёмные, почти чёрные карие глаза, с горбинкой нос и прямые, как две полоски, губы — создавалось такое впечатление, что Шалтурин ходит постоянно с поджатым от недовольства ртом. На самом деле Борис Михайлович был очень славным и порой добродушным человеком, но что касалось службы, здесь он был строг и непреклонен, хотя к молодым офицерам был несколько снисходителен и никогда не позволял себе рукоприкладства по отношению к солдатам.

— Что загрустили, подпоручик?! — бодрым голосом спросил штабс-капитан, снимая с себя верхнюю одежду и присаживаясь, напротив. — Вас не пришли проводить?!

— Увы и ах, Борис Михайлович, не пришли. С матушкой-то я простился дома, приболела она, поэтому попросил, чтобы не приходила на вокзал. А вот Серафима не пришла.

— Серафима — это ваша невеста? — спросил Шалтурин.

— Увы, пока нет. Но мне хочется её считать таковой, — с печалью в голосе произнёс Владислав.

— А что случилось, вы поссорились?!

— К сожалению, да. Не нашли согласия по поводу войны. Она поддалась новым веяниям политики и говорит, что это война капиталистическая и нужна только царям.

— А что вы?

— А я отвечаю, что мне это неведомо. Я офицер и должен выполнять приказы, а политика — дело не моё.

— Она, случаем, у вас не социалистка ли?! Это стало нынче модно, среди барышень- студенток.

— Нет, но «сочувствующая».

— Это плохо, подпоручик. Женщина не должна лезть в политику. Её удел — семья, муж, дом. Вот моя Мария Ивановна никуда не лезет, содержит дом в достатке, воспитывает сына, любит мужа, то есть меня. А мне от этого на сердце легче и служится лучше. Мой вам совет, Владислав, оставьте её, и всё со временем забудется. А сейчас я вздремну, с вашего позволения, в эту ночь мне почти не удалось поспать. Следующая большая остановка часа через четыре, так что, будьте любезны, разбудите меня за полчаса до неё. Мы с вами и другими офицерами роты пройдём, посмотрим, как солдаты устроились.

С этими словами штабс-капитан скинул сапоги, сладко зевнул, заваливаясь на свой диван, разворачиваясь к Арнатскому спиной.

Дверь в купе отворилась, в проёме появился проводник и, подав тело вперёд, учтиво спросил:

— Господа офицеры не желают ли чайку?

— Да, любезный, принесите один, с коньяком. А то я продрог на перроне, — отозвался подпоручик.

Склонив в полупоклоне голову, проводник закрыл за собой дверь.

Спустя три минуты проводник появился опять уже с подносом, на котором стоял стакан в серебрёном подстаканнике, в котором исходил горячим паром чай. Он аккуратно поставил его на стол. Арнатский, протягивая ему положенную плату, спросил:

— Скажи мне, любезный, следующая остановка через четыре часа?

— Так точно, господин подпоручик, через четыре часа будет город Ярославль. Стоять будем 40 минут, — ответил проводник, принимая плату с подпоручика.

— Благодарю вас. И, пожалуйста, любезный, предупреди нас за полчаса до прибытия, — сказал Арнатский.

— Непременно, господин подпоручик, — опять преклонил голову проводник и, откланявшись, вышел из купе, аккуратно прикрыв дверь.

Шалтурин мерно посапывал на своём диване, ритмично постукивали колеса на стыках, наконец Владислав остался один со своими мыслями. Он помешал ложечкой чай, вынул её из стакана, положил на край блюдца. Затем сделал осторожный глоток обжигающего чая, другой, третий. Свежий чай, приправленный коньяком, тёплой согревающей волной побежал по гортани к груди и дальше вниз к животу, согревая изнутри слегка продрогшего Владислава. Он откинулся на спинку дивана, прикрыл глаза, перед его глазами возник образ Серафимы, в тот день, когда они первый раз познакомились.

Первая мировая война шла уже целый год, наложив свой отпечаток на быт и стиль жизни москвичей. Мало было видно улыбающихся лиц, всё реже был слышен смех, по улицам ходили раненые солдаты, офицеры и инвалиды. Стоял погожий солнечный день июля 1915 года, юнкер Арнатский в отличнейшем расположении духа, учащийся первого курса пехотного Алексеевского военного училища, вышел в свою первую увольнительную. Весело щурившись на солнце, юнкер шёл быстрым шагом по Яузкой набережной, нарочито усердно вскидывал правую руку к своей бескозырке, приветствуя старших по званию, что попадались ему по дороге. Владислав торопился домой, повидать свою матушку, ну и естественно покрасоваться новенькой формой перед ней и своими знакомыми. Хотя от училища до дома было довольно далеко, но он так и не взял извозчика по причине отсутствия денег. Правда, некоторое расстояние ему удалось проехать на трамвае бесплатно, его великодушно пустил в вагон патриотически настроенный кондуктор.

Свернув в Подколокольный переулок, Арнатский пролетел быстрым шагом Хитровскую площадь и, не сбавляя темпа, резко завернул в родной Мало-Ивановский переулок, неожиданно врезаясь на полном ходу в барышню с двумя книгами в руках, что стояла сразу за углом, у тумбы с афишами. От неожиданного толчка девушка выронила книги на тротуар.

— Простите великодушно! — пробормотал обескураженный таким происшествием Владислав и после секундного замешательства, повернувшись к ней спиной, кинулся поднимать книги.

— Что же вы, юнкер, такой неловкий, летите, как ломовой извозчик, без остановки. Так можно и человека насмерть зашибить! — громко резанул его слух возмущённый, но певучий девичий голос.

Арнатский поднял книги, отряхивая их от пыли, выпрямился, повернулся, поднял на неё глаза и внутренне вздрогнул, проваливаясь с головой в пучину широко распахнутых и немного рассерженных карих глаз. Владислав стоял как громом поражённый, его ноги «вросли» в тротуар, язык присох к нёбу, ослабели руки. Перед ним, как ему показалось, в лучах солнечного света стояла божественно красивая девушка. Её губы шевелились что-то говоря ему, но он не слышал. Он любовался ею, забыв обо всём на свете. Любовался её прекрасным лицом, вишнёвыми, чуть полными губами, миндалевидными карими глазами, в которых плескалось негодование. Плавными и округлыми бровями, благодаря которым её негодующий взгляд казался более мягким и менее пронзительным. Летней соломенной шляпкой типа «канотье», надвинутой на самый лоб, украшенной искусственным пучком фиалок, что сбилась на левую сторону после их столкновения.

«Странно как-то на ней сидит шляпка, — подумал Владислав. — Не по уставу, надо поправить».

Он протянул руку к голове девушки и бесцеремонно поправил шляпку, приводя её в то положение, которое посчитал нужным.

Возмущённая такой бестактностью, девушка замерла на полуслове, поперхнувшись воздухом, и со словами: «Что вы себе позволяете, юнкер?!» — влепила ему пощёчину.

Слегка оглоушенный ударом, Арнатский от неожиданности выронил книги, приходя в себя. Затем, дотрагиваясь до правой щеки, которая моментально стала пунцовой, непонимающе взглянул на девушку:

— За что вы меня съездили по физии? Что такого сделал? — недоуменно спросил он.

— А за то, чтобы впредь руки не распускали, — гневно ответила она, поднимая лежащие на земле книги, «окатывая» юношу ледяным взглядом с ног до головы. После повернулась к нему спиной, дёрнула нервно левым плечом и пошла вверх по переулку, оставляя обескураженного юношу в окружении праздных зевак, которые стали уже собираться вокруг него.

Арнатский поспешно достал из кармана белый платок, приложил его к пылающей щеке, стараясь прикрыть от окружающих след от удара. Он уже совсем оправился от происшествия и собрался идти дальше, как его внимание привлекла небольших размеров открытка, что лежала на тротуаре под ногами. Он поднял её. Это была открытка с изображением рождественской ёлки с двумя ангелочками по бокам, а внизу золотыми буквами было вытеснено «Съ Рождествомъ Христовымъ!». Это была одна из тех миленьких открыточек, что наводняют книжные и букинистические лавки в канун Рождества.

Владислав перевернул открытку, прочёл надпись:

— Моей подруге Серафиме в честь Рождества Христова с наилучшими пожеланиями Счастья!

Все у нас получится!!! Твоя подруга Соня!

— Очевидно, выпала из книги, — решил Владислав. — Скорее всего, она её использовала как закладку при чтении. Надо бы открытку Серафиме при случае вернуть.

Положив открытку во внутренний карман кителя, юноша продолжил свой путь. Отойдя метров на десять от зевак, Арнатский убрал платок, пряча его в карман, щека продолжала «гореть». Но юноша не замечал этого, он мысленно погрузился вновь в пучину карих и рассерженных глаз Серафимы.

«Ах, какая вы прелестная девушка, Серафима! Увижу ли я вас вновь?!» — задавал ей мысленно вопрос очарованный юноша.

Наконец он вошёл во двор своего флигеля, войдя в дом, лихо взлетел по скрипучей лестнице на второй этаж, останавливаясь у двери квартиры, где они проживали с матушкой. Владислав одёрнул мундир, поправил бескозырку, осторожно постучал в дверь.

— Ну, кто там ещё? — раздался недовольный голос его матушки, послышались её шаги. Она шла к двери и громко приговаривала:

— Опять ты, Ефим? Я же тебе сказала, что всё, более ждать не буду: или неси деньги за комнату за два месяца, либо собирай пожитки и уходи, а то городового позову! Я уже взамен тебя нового постояльца нашла!

Дверь распахнулась, на пороге возникла его матушка, худощавая, подтянутая брюнетка с острыми чертами лица, в белом кружевном чепце, в таком же переднике, надетом поверх серого домашнего платья. Нездоровый цвет кожи и темноватые круги под глазами говорили о какой-то внутренней болезни, что сжигает её изнутри. Выцветшие, некогда синие глаза вспыхнули радостью.

— Владечка, сынок мой ненаглядный! — Марфа Петровна, распахивая свои объятия, кинулась навстречу Арнатскому. Владислав был выше своей матушки на целую голову и поэтому покорно склонился на матушкино плечо, позволяя себя обнять и поцеловать.

Марфа Петровна крепко обняла сына, прижала его к себе, замерла. А потом, как бы спохватившись, произнесла, отстраняясь от него, смахивая украдкой слезу:

— Так что это мы на пороге-то стоим, как неродные. Проходи в дом, сыночек. Ох, и какой же вы красавец-то в этом мундире! А! Жаль, папенька вас не застал таким.

Они уже успели отобедать, поговорить обо всём, поделиться своими новостями, как в дверь их постучали. Арнатская пошла открывать, а Владислав, тем временем сидя за столом по-домашнему, в исподней рубашке, в ожидании горячего чая из пузатого самоварчика, наслаждался минутами душевного покоя домашней обстановки, которая после двухмесячного жития в полевом лагере и постоянной муштры казалась просто раем на земле.

— Марфа Петровна, а я вам денежки принесла за комнату, за месяц, — послышался от двери звонкий девичий голос.

— Сонечка, душечка, да как вы вовремя. Сынок у меня на побывку пришёл, отпустили из училища на денёк. Деньги как раз, кстати, и будут. А знаете, что, вы проходите, чайку попьём с сушками да вишнёвым вареньем, поговорим по-соседски, — проговорила Арнатская.

— Спасибо, конечно, Марфа Петровна, но ко мне подруга в гости пришла, не могу же я её одну оставить, — робко попыталась возразить девушка.

— А ты, голубушка, приводи свою подругу к нам, вместе и посидим. И не возражай, — в голосе Марфы Петровны проскользнули стальные нотки. — Жду вас, приходите.

— Хорошо, Марфа Петровна, мы сейчас будем, — покорно согласилась девушка.

Дверь закрылась, матушка вошла в комнату.

— Владюшка, ты накинь мундир, а то к нам две молодые особы на чай придут, я их случаем позвала.

— Ой, матушка, ну зачем?! Мы так хорошо сидели вдвоём, — капризно отвечал Владислав.

— Надо, сыночек, они девушки образованные, учатся в университете каком-то. Очень мне уж нравится с ними поговорить, умные вещи послушать. А то я всеми днями одна да одна, скучно. Да и тебе, наверное, тоже не мешало знакомство свести с молодыми барышнями, а то совсем одичаешь в своей казарме-то.

Не смея перечить матушке, юноша прошёл в свою комнату, надел мундир, застегнулся на все пуговицы. Крутнулся перед зеркалом вправо-влево и, удовлетворённый собой, вернулся в столовую. На столе уже стояли четыре чашки с блюдцами и чайными ложечками, блюдо, наполненное сушками, и четыре вазочки с вареньем.

В дверь вновь постучали. Марфа Петровна поспешила открыть.

Владислав, заложив руки за спину, встал вполоборота к двери, делая вид, что смотрит через окно на залитый солнцем двор.

— А вот и наши гостьи, — раздался голос матушки.

Владислав повернулся и остолбенел второй раз за этот день. Рядом с матушкой стояли две девушки, одна была совершенно не знакома Арнатскому, очевидно, она поселилась в их флигеле, когда он был уже в училище, а вот второй была та самая девушка, которую так неловко толкнул Владислав час назад на улице.

Мама, стоя за спиной гостий, приобняла за плечи незнакомую Владиславу девушку:

— Это Соня Харитоновна, она поселилась у нас через неделю, как ты поступил в училище. А это Серафима Андреевна, — матушка приобняла за плечи и её. — Они обе студентки. А это мой сын Владислав Семёнович Арнатский, юнкер Алексеевского училища.

Юнкер щёлкнул каблуками, одновременно резко наклоняя голову вперёд:

— Очень приятно, милые барышни, — только и смог произнести растерявшийся юноша.

Покрасневшая от смущения Серафима произнесла знакомым певучим голосом:

— Серафима Андреевна Клестова, — делая при этом неловкий книксен.

Арнатский вновь щёлкнул каблуками сапог и, склонив голову, ответил:

— Очень приятно, — по его душе растекалась нечаянная радость от того, что он так скоро увидел её и даже познакомился с ней, пускай даже волею случая.

Они все чинно расселись за столом, причём Владислав постарался сесть так, чтобы оказаться напротив Серафимы. Они разлили чай, началась неспешная беседа о погоде, музыке, истории и, конечно, о войне. Точнее всего, разговаривали двое, Соня и Марфа Петровна, видно было, что они уже не первый раз вот так встречаются за столом. Серафима сначала молчала, но потом постепенно втянулась в беседу. Владислав же, напротив, только создавал видимость своего участия в общей беседе, изредка вставляя односложные фразы, наблюдая за Серафимой сначала украдкой, а потом, смелея от собственной дерзости, стал смотреть на неё всё более открыто. Вот теперь он мог разглядеть её более внимательно и обстоятельно.

Лицо её, с правильными чертами, было восхитительной овальной формы, с округлым и очень женственным подбородком. Яркие, с естественным тёмно-розовым цветом, губы были, как уже говорилось выше, немного полноватыми, но это нисколько не портило её, а наоборот, придавало чувственности. Ещё Владислав обратил внимание на то, что верхняя губа была немного больше нижней, с ярко выраженной верхней ямочкой, такие губы называют «губами Купидона». Он представил на секунду, как он целует эту ямочку, и его сердце застучало в усиленном режиме. Прямой носик, плавные линии дугообразных бровей, и эти бездонно-карие глаза с немного оттенёнными тенями веками. Они уже не сердились, а смотрели на него с любопытством и кокетством. Соломенной шляпки не было на её голове, и его взору открылся невысокий округлый лоб с копной тяжёлых ярко-каштановых волос, собранных в тугой узел на затылке, перехваченный розовой атласной ленточкой.

Забыв обо всём, Владислав уже смотрел во все глаза на Серафиму. Наконец, она не выдержала, нагнулась над столом в его сторону и прошептала, улыбаясь, обнажая свои ровные, жемчужного цвета зубки:

— Юнкер, вы не только неловки и сбиваете с ног прохожих, но и бестактны. Ещё немного, и вы на мне дырку проглядите!

— А разве Серафима Андреевна, я смею быть рядом с вами робким после такого бурного знакомства?! Ежели я буду застенчивым, вы на меня и внимания больше не обратите, — так же шёпотом ответил Владислав.

Серафима на секунду задумалась и произнесла:

— Вы правы, юнкер, не люблю «пресных» людей, особенно мужчин!

Через 20 минут, выпив по паре чашек чаю, девушки откланялись, сославшись на срочные дела. Теперь уже Владислав на правах хозяина провожал их до двери. Соня попрощалась первой и выпорхнула из квартиры. Серафима, напротив, задержалась у дверей, протянула руку для поцелуя. Арнатский коснулся губами её кисти и, не выпуская её руки, спросил, глядя ей в глаза:

— Серафима Андреевна, а когда мы с вами опять сможем увидеться?

— Когда пожелаете, Владислав Семёнович, тогда и встретимся, — с улыбкой ответила Серафима, глядя в его глаза. — Вы человек подневольный, военный, как отпустят в увольнение, найдёте меня. Соня подскажет где. А пока прощайте, — и, мягко вытащив свою руку из руки Арнатского, вышла в коридор.

Закрыв дверь за гостьями, Владислав вернулся в квартиру, прошёл в свою комнату, раскрыл окно, закурил. Тем временем матушка, прибрав со стола, осторожно вошла к нему в комнату.

— О чём загрустил, сыночек, али устал? Тогда, может, приляжешь отдохнуть? Утомили тебе гости, наверное?

— Да нет, маменька, что вы! Наоборот, всё было очень интересно. Они очень милые.

— Вот-вот, я и заметила, что с Серафимы глаз не сводил. А Соня — с тебя. Видно, шибко ты ей понравился! А мне, признаться, Соня больше нравится, чем Серафима. Такая простая и открытая. А вот Серафима с виду сама невинность, но чувствуется, что в ней и стервозности тоже хватает. Глаза к долу опускает, но меня не проведёшь, насквозь вижу. Темперамент в ней есть, да такой порой неугомонный, что сначала ударит, а потом подумает.

— Это точно, — усмехнулся Владислав, невольно трогая свою правую щеку. — Такая может.

— В общем, яркая девушка, целеустремлённая, кремень, хотя и добрая внутри, только скрывает это. И себя соблюдает. Всегда одета хорошо, хоть и не новое, но всегда чистое и аккуратное, — закончила свою речь матушка.

— Да вы, маменька, у меня просто психолог, прям-таки Вильгельм Вундт. Вот так посмотрели на человека и всё про него сразу узнали.

— А как же иначе, — возразила Марфа Петровна. — Всякому-то не сдашь жильё внаём, вот и приходится ему в душу заглядывать. А то попадётся какой проходимец, так не только без денег, так и ещё без дома останешься.

И тут Владислав вспомнил про открытку. Он затушил папиросу, достал открытку из внутреннего кармана своего мундира.

«Так вот что за „Соня, лучшая подруга“, — подумал он, разглядывая ангелочков на картинке. — Два ангелочка на букву „С“. Соня и Серафима. Отдам при следующем свидании. Или нет, обменяю у неё на фотокарточку. Тем более она сама сказала про свидание. Значит, я ей не безразличен».

Он улыбнулся, спрятал открытку опять в карман, затем снова закурил, мечтательно смотря в окно. Матушка, увидев романтично задумавшегося сына, тихонько вышла из комнаты, плотно притворив за собой дверь.

«Никак мальчик влюбился, — подумала она. — Так что ж, пора бы. Ему-то уже 23 годка исполнилось. Да ещё эта война треклятая.

Глава 3.
«Два ангелочка»

А в это время в небольшой угловой комнате второго этажа, которую снимала Соня, девушки, сидя на кровати, обсуждали молодого Арнатского. Соня спросила подругу:

— Ну как тебе юнкер, Сима? Понравился?! Он такой душка. Высокий, красивый, статный, да ещё и офицером скоро станет. Ох, сердце моё замирает. А ты знаешь, он ведь дворянин!

— Даааа, — заинтересованно протянула Серафима. — А мне он показался так себе. Мальчишка. А ты знаешь, что приключилось перед тем, как пришла к тебе?! — она заливисто расхохоталась. — Я ему на улице пощёчину дала!

У Сони округлились глаза:

— Не может быть! Ты меня разыгрываешь! — воскликнула она.

— Вовсе и нет, — возразила Серафима и, смеясь, в красках описала происшествие на углу переулка.

— И вот, представляешь, мы входим в комнату, и тут стоит он! Я думала, сквозь землю провалюсь от неожиданности и смущения. А потом заметила, что он сам оробел немного, и мне стало полегче. Но он так смотрел на меня, думала, сейчас просверлит взглядом меня насквозь своими серыми глазами. Пришлось ему даже замечание сделать.

— Серафима, так нечестно! Мне же он первой понравился. Я и с матушкой его в хороших отношениях. Он мой, — и Соня обиженно-просяще поглядела на Серафиму.

— Соня, почему нечестно? Он и мне понравился. Да у тебя и так кавалеров хватает. Между прочим, я с ним ещё раньше познакомилась и даже успела по физиономии заехать. Ну а если ты будешь настаивать, то пусть уж он сам выберет из нас, а мы посмотрим, — Серафима задумалась на несколько секунд и продолжила: — А ты думаешь, мы ему будем нужны, «Бестужевки — бестыжевки»?! Кто мы, и кто он. Дворянин. Куда нам с нашим-то происхождением в дворянки лезть. А у него, видишь, целый дом имеется.

Девушки примолкли, задумавшись о своём. Да, доля правды была в её словах, хоть грань сословий и была немного размыта войной, но неравенство между ними было очень крепко.

Вот, например, Соня Хаимовна Леккерт, уроженка Одессы, была шестым ребёнком в семье сапожника Хаима Леккерт, проживающего на Еврейской улице. Правда, её потом переименовали в Скобелевскую, но все по привычке звали её по-старому, Еврейской. Кроме шести девочек, Хаим был ещё знаменит тем, что его двоюродный дядя Гирша Леккерт, тоже сапожник, совершил покушение на Виленского губернатора, за что и был казнён. После чего за Хаимом закрепилась слава революционера, что и сыграло злую шутку в последующем.

В октябре 1905 года в Москве началась забастовка, которая охватила всю страну и переросла во Всероссийскую октябрьскую политическую стачку. 12–18 октября в различных отраслях промышленности бастовало свыше 2 миллионов человек. Эта всеобщая забастовка и, прежде всего, забастовка железнодорожников вынудили императора пойти на уступки. И вот 17 октября был опубликован «Высочайший Манифест об усовершенствовании государственного порядка». Исторически знаменитый «Октябрьский манифест», чьё значение заключалось в распределении прежде единоличного права Российского Императора принимать законы, между ним и законодательным органом — Государственной Думой. Манифест учреждал парламент, без одобрения которого не мог вступать в силу ни один закон. И в то же время за Императором сохранялось право распускать Думу и блокировать её решения своим правом вето. Чем впоследствии Николай II не раз пользовался. Также Манифест предоставлял политические права и свободы, такие как: свобода совести, свобода слова, свобода собраний, свобода союзов и неприкосновенность личности. В результате принятия манифеста Императором были внесены изменения в основные государственные законы Российской империи, которые фактически стали первой российской конституцией. Но самое неприятное то, что после принятия Манифеста по югу России прокатилась волна еврейских погромов. Как объясняли черносотенцы, евреев наказывали за те самые права и свободы, которые могли пошатнуть самодержавие.

Одесский погром в октябре 1905 года был самым кровавым, жестоким и продолжительным, по сравнению со всеми предыдущими погромами, вместе взятыми. Почти пять дней и ночей в городе лилась кровь. Толпы озверевших погромщиков избивали, калечили, убивали евреев, не щадя ни детей, ни женщин и стариков. Врываясь в еврейские дома и квартиры, громилы уничтожали и грабили имущество, выбрасывали маленьких детей из окон на мостовую. Вот тогда-то и припомнили Хаиму его брата Гиршу. Его самого и его жену черносотенцы забили до смерти дубинами, а детей, четырёх девочек 11–15 лет, зверски изнасиловав, выкинули со второго этажа на мостовую. Соню и её сестру Сисель спрятала у себя бездетная гречанка со своим мужем, что жили в Колодезном переулке рядом с Греческой площадью. Сисель от пережитого ужаса слегла, и так и не оправившись от потрясений, умерла она в январе 1906 года от «болезни сердца», как сказал доктор. А Соню гречанка сначала воспитывала как свою, но потом, когда у неё вдруг неожиданно родились подряд два мальчика, свела её в Одесский еврейский сиротский дом, который содержался на деньги Попечительского совета Еврейской общины. При этом сиротском приюте было открыто училище с подготовительным классом по типу начальных казённых еврейских училищ, с пятилетним курсом обучения совместно мальчиков и девочек. По окончании училища, когда Соне исполнилось 13 лет, её и ещё 15 других девочек перевели в швейные мастерские, где в вечерние часы под руководством преподавателя они занимались повторением пройдённого в училище материала и получали знания, необходимые для профессии швеи. Соня проявила недюжинные способности в учёбе ещё в гимназии, чем и обратила внимание на себя одного из членов Попечительского совета. Он выправил ей стипендию, помог устроиться ей в общую городскую гимназию, которую она с блеском закончила в 1913 году. На тот момент ей исполнилось 20 лет. В гимназии она узнала о существовании Высших женских курсов в Москве и очень хотела продолжить своё образование там. Соня, выправив втайне от всех, за взятку, себе паспорт, устремилась в Первопрестольную. Но здесь её ждало очередное разочарование. По устоявшимся правилам, евреек не допускали в Москву для проживания и уж тем более на учёбу. Поскитавшись по пригородам Москвы, она уже было собралась возвращаться обратно в Одессу, как случайно подслушала разговор двух таких же молоденьких евреек на вокзале. Из этого разговора она узнала, что попасть в Москву можно только одним способом: если записаться в проститутки и получить «жёлтый билет», который давал право работать в московском борделе, не смотря на национальную принадлежность. Она так и сделала, но в борделе она не пробыла ни одного дня, что, правда, не оградило её от регулярных осмотров у врачей на предмет заразных болезней. Работу борделей и девиц с «жёлтыми билетами» строго контролировал департамент полиции. Прибыв в Москву, Соня выяснила, что у неё появилось три новых проблемы.

Первая проблема состояла в том, что она ещё молода для учёбы, так как на курсы принимались лица женского пола не моложе 21 года, представившие аттестат об окончании учебного заведения в объёме 8 классов женской гимназии.

Вторая проблема заключалась в справке о политической благонадёжности и согласии родителей или опекунов, которых у неё не было.

И третья проблема в том, что плата за обучение составляла 50 рублей в год для слушательницы курсов.

Первая проблема решалась очень просто: нужно было подождать один год. Третья проблема решилась тоже просто: она устроилась белошвейкой в мастерскую натурализованного еврея, где её поставили пришивать воротнички к блузкам, за что ей платили по 12 рублей в месяц. Это позволяло ей снять на первых порах койку на рабочей окраине Москвы, более-менее сносно питаться и откладывать понемногу на будущую учёбу.

А вот со второй проблемой пришлось повозиться, но это того стоило. По совету жены хозяина мастерской, она заключила фиктивный брак с одним из приятелей мужа, греком по происхождению, правда, за это пришлось доплатить, что лишило её денег на 3 месяца, но хозяин дал в долг под будущую зарплату. Также ей пришлось покреститься в православную веру. Но зато теперь Соня после именовалась как Софья Харитоновна Лоскутова. Она сдала свой «жёлтый билет», вышла замуж, став добропорядочной жительницей Москвы, плавно перейдя в класс мещан. И теперь уже никто не мог упрекнуть Софью Харитоновну Карибидис в неблагонадёжности.

После поступления на Высшие женские курсы она благополучно развелась, вновь став свободной. И с деньгами у неё стало лучше. Работая в мастерской, она познакомилась с дочерью хозяина. Рахиль, так звали девочку, очень часто болела и не могла посещать начальные классы гимназии. Чтобы она не отставала от своих соучеников, Соня взялась ей помогать, проявив при этом неплохие педагогические способности. Это дало хорошие результаты и так понравилось отцу Рахиль, что он предложил заниматься с дочерью на постоянной основе, приплачивая ей к зарплате по 6 рублей ежемесячно. Постепенно слухи про её педагогические способности вышли за пределы мастерской, и вскоре Соне стали поступать другие предложения, связанные с обучением детей тем или иным предметам. Вскоре она уже давала уроки по истории и словесности, не только одной Рахиль, а ещё 5 девочкам. За каждую она получала также по 6 рублей в месяц, и теперь её доход составлял уже 36 рублей в месяц. Соня бросила работу в швейной мастерской, занимаясь только репетиторством, совмещая преподавание с обучением на курсах. Она переехала с окраины Москвы и сняла комнату в доме у Арнатских.

Там же, на курсах, она познакомилась с Серафимой Андреевной Клестовой. Они были лучшими студентками на курсе, это несколько их сблизило, они помогали иногда друг другу с усвоением пройденного материала. А когда Соня испытывала нужду в деньгах (после фиктивного замужества), то питалась как придётся. Бывали такие дни, что кроме чая она ничего не могла себе позволить, это, конечно, не могло пройти незамеченным для организма, и в один прекрасный день с ней приключился голодный обморок прямо в коридоре института. Серафима первой пришла к ней на помощь, привела её в чувство, помогла подняться. Усадила на стул. А так как голодные обмороки со студентками из провинции происходили довольно-таки часто, то Серафима, сразу поняв, в чём дело, почти силком отвела её в столовую, где заставила съесть тарелку супа, которую купила на свои деньги. Затем она вызвалась проводить Соню до дому, но, узнав, как далеко она живёт, пригласила переночевать к себе. Девушки проболтали почти всю ночь, рассказывая о своей жизни, о своих целях в жизни, стремлениях чего-то добиться и вырваться, наконец, из тех рамок бытия, в которые была закована обществом женщина тех времён.

Выслушав печальную историю Сони, Серафима поведала ей свою правду.

Андрей Афанасьевич Клестов был потомственным мещанином и жил как подобает человеку его сословия на 2-й Мещанской улице, в Мещанской слободе, что начиналась сразу за Сретенскими воротами Земляного города. От своего отца Афанасия, ремесленника, так называемой «свободной профессии», он получил в наследство не только небольшой двухэтажный дом с мастерской на первом этаже, но и умение переплетать книги. Однако сыну этого показалось мало, и он освоил ещё гравёрное дело ровно настолько, чтобы, купив небольшой печатный станок, наладить выпуск лубочных листов, которые пользовались особой популярностью у зажиточных крестьян и мещан для украшения стен. Дела пошли хорошо настолько, что Клестов нанял себе работника, который работал на гравёрном станке, печатая картинки. Некоторое время спустя Андрей Афанасьевич нанял ещё одного работника, бедного студента, который за небольшое вознаграждение скупал по дешёвке на книжных развалах старые, изношенные, но интересные и популярные книги. Делая им новый переплёт, оформлял новую обложку и продавал такую книгу ровно на полцены меньше, если бы такую же книгу купили бы в книжном магазине. Его букинистическая лавка пользовалась особой популярностью у провинциальных студентов, гимназистов и гимназисток.

Но за всей этой благополучностью скрывался человек с мелкими, ограниченными, собственническими интересами, с узким идейным и общественным кругозором, который мечтал только об одном: выбиться в купцы хотя бы второй гильдии. А самое неприятное было то, что он пренебрежительно относился к людям, окружающим его, при этом во всём стараясь подражать купцам: в одежде, в манере поведения, и, что самое противное, постоянно лебезил перед любым, даже «никудышным» купцом. Вот поэтому он сам возбуждал презрение и отвращение к нему среди таких же, как и он, ремесленников. Дома он был типичным представителем «Домостроя» где женщине отводилось место быть «безмолвной рабой» мужа. Его жена, забитая и покорная женщина, во всём соглашалась со своим деспотом-мужем и ни в чём ему не перечила. Кроме Серафимы, Бог детей им больше не дал, и поэтому все свои дальнейшие планы на жизнь и благополучие Андрей Афанасьевич строил через замужество дочери, которая росла красивой девочкой, на сыне какого-нибудь богатого купца, что сможет обеспечить ему купеческое звание. В этой ситуации можно применить старую пословицу: не было бы счастья, да несчастье помогло. Как было сказано ранее, Клестов был типичный представитель «Домостроя» и даже не мыслил о том, чтобы его дочь получила гимназическое образование. Три класса церковноприходской школы, это всё, на что она могла рассчитывать. Писать, считать, читать научилась — и хватит на этом. Но как-то один из очень сильно почитаемых Клестовым купцов, придя к нему в гости, изрядно выпив, неожиданно спросил у него:

— А что, Андрей Афанасьевич, выдашь свою Серафиму за моего Алёшку?! Он хоть и неказист с виду, но образованный будет, я ему и дело своё передам!

— Да помилуйте, Аркадий Гаврилович, куда же моей Симке да за вашего Алёшку-то, разве они ровня?!

— Да ты не пужайся, Андрей Афанасьевич, если я скажу, то будет ровня, да и тебя в купцы с божьей помощью выведем!

Эти слова прозвучали в ушах Клестова как райская музыка, заставляя трепетать его сердце.

— Конечно отдам, Аркадий Гаврилович, кто же от своего счастья отказываться будет!

— Но только смотри, — купец сгрёб его за грудки, подтянул к себе и, дыша ему в лицо густым перегаром, продолжил: — Чтобы дочерь твоя была образованной, гимназию закончила, языки там разные знала и на фортепианах умела играть. Есть у меня мысля Алёшку своего в «высший свет» выпустить. Поэтому хочу, чтобы жена у него была не хуже, чем у дворян.

— Вы не сомневайтесь, Аркадий Гаврилович, будет образованной, будет, — расшаркался перед купцом Клестов.

— Тогда вот тебе моя купеческая рука в знак того, что мы с тобой сговорились, — промычал купчишка, протягивая Клестову свою руку. Андрей Афанасьевич пожал её с благоговейным видом.

С тех пор жизнь Серафимы изменилась, детство для неё закончилось. Андрей Афанасьевич устроил её в гимназию, купил пианино, нанял учителя музыки. Теперь всё свободное время Серафима должна была или учиться, или играть на пианино, а вечером за столом слушала своего отца, который, приняв свои 100 граммов водочки, вкусно ужинал, а затем закуривал трубку и вслух предавался мечтам, как он заживёт, выдав дочь замуж. Это повторялось изо дня в день, вызывая у Серафимы внутренний протест, с каждым годом всё сильнее и сильнее. Она уже заранее ненавидела своего будущего жениха и тестя.

Единственной радостью для Серафимы было чтение книг. Она подружилась со студентом, что скупал для её отца книги, угощая его конфетами, а он взамен рекомендовал, какую книжку прочитать. Сима брала книгу, забиралась на чердак, где, устроившись у слухового окошка, погружалась в иной мир странствий, приключений и исторических событий.

Прошли годы, Серафима с отличием окончила гимназию и довольно-таки сносно научилась играть на фортепиано, но, на её счастье, к тому времени купец разорился и перешёл в сословие мещан, а сын его Алёшка был настолько туп и глуп, что его выгнали из пятого класса гимназии. Он помогал в лавке отцу, что торговал всякой полезной галантерейной мелочью на Малой Сухаревской площади, а всё свободное время проводил с голубями, лазая с подростками по крышам. Раздосадованный таким поворотом событий, отец Серафимы так сильно переживал крушение своих мечтаний, что его хватил апоплексический удар. Пролежав полгода, он с трудом оправился от постигшего его несчастья. Правда, моторика правой руки восстановилась не полностью, да и ко всему прочему стала дрожать, так что о гравёрном деле и лубочных листах пришлось забыть. И ходить он стал, подволакивая правую ногу, поэтому теперь больше сидел дома, занимаясь переплётами книг. Серафима заменила отца в букинистической лавке, и теперь сама ходила по книжным развалам, скупая книги. Доходы их упали, на жизнь хватало еле-еле, поэтому Сима подрядилась давать уроки музыки. Так прошёл год, Серафима уже потихоньку стала смиряться с мыслью, что свои лучшие годы ей придётся провести, ухаживая за родителями, и если потом повезёт, то она, может быть, выйдет замуж, как вдруг ей на одном из развалов в руки попалась хорошо сохранившаяся книга Джона Стюарта Милль «Подчинённость женщины», изданной в Санкт-Петербурге в 1869 году. Так Серафима впервые познакомилась и увлеклась идеями феминизма, которые была очень сходны с её размышлениями. Эта книга, классика либерального феминизма, перевернула представление девушки о мире с ног на голову. В ней говорилось о предоставлении женщинам равных с мужчинами гражданских прав, включая избирательное. Писалось о том, что подчинённое положение женщины — это главное препятствие на пути к прогрессу, и что в интересах общества необходимо утвердить равноправие полов, и то, что женская эмансипация будет способствовать всеобщему интеллектуальному развитию. Там даже говорилось о том, что новое положение женщин подтолкнёт некоторых из них отказаться от замужества, но это не считалось чем-то дурным, по мнению автора, поскольку институт брака тоже нуждается в тотальной ревизии, а это шло вразрез с теми мыслями и идеями, которые ей пытались внушить с детства. А главное, что она поняла, что человек сам должен решать свою судьбу, порою и вразрез устоявшимся правилам.

Потом Серафиме в руки попался журнал «Женский вестник», из которого она узнала о «Русском женском взаимно-благотворительном обществе» и отечественных суфражистках. Что больше они всего были обеспокоены женским образованием и их профессиональным статусом. Они так же отстаивали свою сексуальную и матримониальную свободу, не желая выходить замуж по решению отцов. Требовали возможности легального развода или права сделать аборт.

Серафима тоже захотела стать суфражисткой, чтобы бороться за права женщин. Первое решение, которое она приняла сама, несмотря на все возражения своих родителей, это поступить на «Высшие женские курсы» на словесно-историческое отделение.

Второе — у неё изменилась цветовая гамма её гардероба и её украшений, там стали преобладать три цвета: белый, фиолетовый и зелёный. Дело в том, что суфражистки сделали эти цвета своими основными, фиолетовый (обозначал преданность и достоинство), белый (чистота) и зелёный (надежда). Эти цвета активно использовались во всей суфражисткой «продукции»: лентах, сумках, украшениях, значках всех видов, шляпах, одежде, обуви и даже нижнем белье. Они считали, что опрятный внешний вид активисток и простая комбинация цветов помогли шире распространять идеи суфражисток. А вот Соня, напротив, была радикальной феминисткой и считала, что небрежность и некая развязность в одежде и отношениях больше способствуют равноправию женщин. Это единственное разногласие, которое было между девушками. Но они договорились не обращать на это внимание и одеваться так, как каждый считает нужным.

В июне 1913 года Серафима легко поступила на курсы, сдав вступительные экзамены на отлично. Но начавшаяся 28 июля 1914 года война смешала все планы. Люди стали меньше читать, и букинистическая лавка захирела окончательно. Уроки музыки тоже сошли на нет. Заказов на переплёт книг становилось всё меньше, пока они вообще не иссякли. Андрей Афанасьевич, совсем потеряв смысл в жизни, стал попивать втайне от родных всё больше и больше, пока его не нагнал второй удар, сведя окончательно в могилу. Похоронив отца, Серафима распродала всё имущество мастерской и сдала весь первый этаж внаём за 17 рублей и 85 копеек ежемесячно оборотистому дельцу, которых появилось в большом количестве во время войны. Тот открыл бакалейную лавку, торгуя в основном привозным из-за рубежа товаром. Чай, рис, кофе, макароны и так далее, но одной из основных статей его дохода стала подпольная продажа алкоголя, так как на время войны был объявлен сухой закон. Но Серафиму и её маму это волновало мало, главное, чтобы он своевременно приносил арендную плату.

За первый год обучения Клестова смогла заплатить всю сумму, 50 рублей, сразу, так как у них были деньги от продажи отцовской мастерской. А вот в 1915 году она уже не смогла набрать нужной суммы, и ей пришлось перейти в разряд «вольных слушательниц» с ежемесячной оплатой 5 рублей в месяц.

Выслушав друг друга, девушки, обнявшись, дружно поплакали и мирно уснули. С того вечера Соня и Серафима стали лучшими подругами.

Глава 4.
«Дорога во Францию. Начало»

— Господин подпоручик! А, господин подпоручик! — сквозь дремоту услышал Арнатский, открывая глаза. Над ним стоял, склонившись, проводник. — Господин подпоручик, через 30 минут станция, город Ярославль. Вы просили вас разбудить, — произнёс проводник, указывая на карманные часы, что держал в правой руке.

— Да, любезный, благодарю вас, — ответил Арнатский, окончательно прогоняя сон.

Проводник вышел. Арнатский ладонями провёл по лицу, как бы умываясь, затем встряхнул головой, встал, взял папиросу из коробки, что лежала на столике, вышел в коридор. Здесь он закурил, неспешно выпустил струйку дыма, посмотрел в окно. За окном мелькали заснеженные поля да заиндевелые деревья. «Ах, Серафима, Серафима, — горестно вздохнул про себя Владислав. — Ну почему ты не пришла на вокзал? Неужели ты так сильно на меня обиделась? Ты меня так и не услышала, и не поняла самого главного. Я уезжал на войну, и может так статься, что мы никогда не увидимся больше. Как жаль. Мне очень хотелось взглянуть в твои карие очи, в которых я продолжаю тонуть до сих пор, несмотря на то что уже много времени прошло с того момента, как мы познакомились. Мне так хотелось сказать тебе, что моё сердце каждый раз трепещет, когда мы видимся с тобой. И как жаль, что у меня нет твоей фотокарточки.

Подпоручик докурил папиросу, с силой вминая бумажную гильзу в пепельницу. Затем его рука инстинктивно скользнула к левому карману кителя, извлекая из него квадратную, лилового бархата коробочку. Воровато оглянувшись по сторонам, нет ли кого в коридоре, Владислав открыл коробочку. Тускло блеснула золотая полоска, росинкой блеснула капелька бриллианта.

— А что же вы, подпоручик, грешите на девушку?! — спросил он сам у себя. — А вы -то сами струсили вчера. Вы подошли к её дому и совсем уже было вошли туда, но вдруг оробели от чего-то и сбежали, так и не сказав главных слов!

— Да, не сказал, — возразил сам себе Арнатский. — Если честно, то я испугался. Испугался признаться, сделать предложение, потому что боялся услышать отказ. Малодушно отложил всё на прощание перед отходом поезда. Вот там бы она не смогла бы отказать или хотя бы промолчала, оставив мне надежду. Но получилось ещё хуже. Она не пришла. Эх, какой же я глупец! Не прощу себе этой глупости!

Где-то хлопнула дверь. Подпоручик вздрогнул, прерывая свой молчаливый монолог. Захлопнул коробочку, пряча её опять в карман. Зашёл в купе и решительно потряс спящего капитана за плечо:

— Господин штабс-капитан! Борис Михайлович!!! Через 20 минут Ярославль.

Шалтурин нехотя открыл глаза:

— Как, уже? Так быстро? Мне кажется, я вот только лёг. Ах, а какой мне шикарный сон приснился, подпоручик, и тут вы с Ярославлем. Впрочем, спасибо, и вот что, в соседнем купе офицеры нашей роты, вы пойдите и предупредите их, Владислав Семёнович, что в Ярославле мы пойдём с проверкой в роту, — Шалтурин сладко зевнул, садясь на полке.

— Слушаю, Борис Михайлович, — ответил Арнатский и вышел из купе.

Он прошёл к соседнему купе и, постучав в дверь, вошёл. Офицеры сидели за столиком и «резались» в карты. Судя по раскладу, они играли в «фараона». Суть игры проста. Играют двое. Один банкомёт, другой понтёр. Понтёр, не глядя, вытягивает карту из колоды, что держит в руках банкомёт, и кладёт её на стол мастью вверх. А затем кладёт на карту, определённую сумму денег, на которую хочет сыграть, или же заранее оговорённую ставку. После чего банкомёт начинает метать карты. Слева от загаданной карты ложатся карты понтёра, а справа — банкомёта. На чьей стороне первой выпадет подобная карта той, что лежит в центре, тот и выиграл. Например, понтёр вытащил туза пик. С чьей стороны первым выпадет туз любой другой масти, тот и выиграл. В 19 столетие эта игра входила в список запрещённых игр по указу императора, так как считалась азартной.

Сейчас понтёром был Глазков Андрей Антонович, подпоручик, переведённый в Особую бригаду из третьего 3-го пехотного Нарвского полка, успевшего уже повоевать на германском фронте. Он был чем-то похож, как казалось Владиславу, на знаменитого гасконца Д’Артаньяна из «Трёх мушкетёров» Дюма, острые черты лица, черные, как ночь, волосы, чёрные усы, глаза. И весь он был такой порывистый, что всё время казалось, что ещё чуть-чуть, и он не будет ходить, а будет бегать.

Банкомёт, Нехлюдов Аркадий Ерофеевич, старший офицер роты, поручик из 57-го пехотного Модлинского полка, который также был переведён в первую Особую бригаду, выглядел, в противоположность Глазкову, более основательным человеком. Русоволосый, с крупными, но красивыми чертами лица, выше среднего роста, плечистый. От него веяло спокойствием. Порой казалось, что он очень медлителен и неуклюж, но орден «Св. Станислава 3-й степени с мечами», жалуемый за подвиги, совершенные против неприятеля, говорил об обратном.

— Господа, — начал было Владислав, но его остановил Нехлюдов:

— Арнатский, не спешите, дайте банк дометать, три карты осталось.

— Айнс, Цвай, Драй, — произнёс Нехлюдов, раскладывая карты, и осёкся: — Опять вам повезло, Глазков. Ваша взяла, забирайте, — добавил он с досадой и, поворачиваясь к Арнатскому, спросил:

— Так что приключилось, подпоручик?

— Господа, командир роты распорядился, чтобы мы все были готовы в Ярославле пройти вместе с ним и проверить, как устроились солдаты.

— Ну что ж, — сказал довольный выигрышем Глазков. — Раз сказал, значит, сделаем. А вы, Владислав Семёнович, приходите после остановки к нам в купе, сразимся в «штосс» или «баккара».

— Боюсь, Андрей Антонович, что нынче я никудышный партнёр. Игра идёт на деньги, а у меня их нет. Почти всё жалование, что нам выдали вперёд, я оставил матушке, отложив себе немного на папиросы и первую необходимость. А в долг, простите, не имею привычки играть.

— Ну, раз, Владислав Семёнович, такое дело, приходите просто так. Узнаем друг друга получше. А ещё лучше с гитарой. Говорили, что вы хорошо играете на гитаре и поёте, а я видел, как вам в купе заносили «семиструнную». И раз я сегодня в выигрыше, то с меня по бокалу вина, — пригласил его Глазков.

— Хорошо, Андрей Антонович, я буду. Ехать нам не ближний свет, так что есть время познакомиться поближе, — согласился Арнатский.

Через 10 минут поезд остановился около ярославского перрона. Офицеры первой роты, выйдя из вагона, двинулись следом за своим командиром вдоль состава.

— Стоянка 30 минут, — объявил вслед им проводник.

---

На перроне царила суета. Солдаты высыпались из вагонов на твёрдую землю, разминая ноги. Послышались звуки гармошек. Где-то танцевали, где-то пели частушки, порой матерные. Вот и вагоны первой роты. Здесь шла разухабистая пляска. Молодой гармонист, сдвинув папаху на затылок, наяривал «Камаринского». В центре толпы солдат, сбившихся в круг и прихлопывающих в ладоши, лихо отплясывал десяток солдат, производя вычурные движения ногами или, как говорится, «отбивали коленца». Зрители поддерживали их задорными выкриками.

— Вот, господа, — произнёс Шалтурин, подходя к танцующим. — Какое яркое представление устроила первая рота. Надеюсь, что и в бою мы тоже будем всегда первыми.

Ротный фельдфебель, увидев командира, попытался подать команду «Смирно», но штабс-капитан остановил его запрещающим жестом руки и поманил к себе. Фельдфебель подбежал к командиру и, вытянувшись «во фронт», представился, подбрасывая руку к правому виску:

— Фельдфебель первой роты Родимов! За время пути происшествий не случилось. Больных нет. Нижние чины роты отдыхают, — доложил он.

— Вот что, Родимов, собери-ка мне всех старших унтер-офицеров и покажи нам, как вы устроились. Путь у нас не ближний, нужно как следует устроиться, — распорядился штабс-капитан.

— Есть собрать старших унтер-офицеров, — ответил Родимов и побежал исполнять приказание.

Дело в том, что пехотная рота царской армии по штату, утверждённому 6 мая 1910 года, состояла из четырёх взводов, каждый из которых состоял из четырёх отделений. В каждом из отделений было по одному младшему унтер-офицеру, командовавшему этим отделением, и по 11 нижних чинов. Взводом командовал старший унтер-офицер. Однако если взводу ставилась самостоятельная задача, в командование таким взводом вступал один из младших офицеров роты — подпоручик или поручик.

Через 2 минуты все четыре старших унтер-офицера, во главе с фельдфебелем стояли перед командиром. Штабс-капитан вместе с ними и офицерами обошёл вагоны роты. Осмотрев их, он остался довольный их состоянием.

— Давно воюешь, Родимов? — обратился штабс-капитан к фельдфебелю.

— Второй год, ваше высокоблагородие, — ответил Родимов.

— Был ранен?

— Бог миловал, господин штабс-капитан.

— Награды имеются?

— Так точно, ваше высокоблагородие, награждён «Георгиевской медалью 4-ой степени и Георгиевским крестом 4-ой степени.

— Молодец. Надеюсь, Родимов, что такой порядок, какой я видел сейчас, будет поддерживаться в течение всего пути, — закончил разговор штабс-капитан, прощаясь с фельдфебелем воинским приветствием.

— Будет исполнено, господин штабс — капитан не сомневайтесь, — произнёс Родимов, ответно прикладывая руку к папахе.

Шалтурин обратился к офицерам:

— Ну, вот и всё, господа. Можем пройти к своему вагону. А для вас, Владислав Семёнович, так как вы молодой офицер, — обратился он в Арнатскому, — это первый урок. Никогда не забывайте, что солдаты тоже люди. Интересуйтесь их бытом, одеты ли они, накормлены, есть ли у них какие-то потребности. То есть проявляйте заботу. И, поверьте, они отплатят вам тем же, даже вдвойне. А нам с ними окопную грязь месить, не забывайте.

Затем он посмотрел на часы и произнёс, обращаясь к офицерам:

— Значит так, господа. Я к командиру полка, узнаю диспозицию. А вы… — он сделал паузу, — главное, не отстаньте от поезда. И да, здесь когда-то был неплохой буфет на вокзале. Бывал я здесь, ещё до войны, — добавил штабс-капитан и направился к штабному вагону.

— Арнатский, пойдёмте со мной в буфет, — предложил Глазков и, озорно поглядывая на Нехлюдова, добавил: — Я умышленно не зову Аркадия Ерофеевича, чтобы он не расстроился, когда я буду тратить его деньги.

Поручик Нехлюдов саркастически улыбнулся, отмахиваясь от Глазкова, как от надоедливой мухи.

— Идите, господа, идите. Как старший офицер роты отпускаю вас. Но учтите, времени осталось не так много. А я пока пойду, узнаю, нет ли каких интересных новостей, — и направился к группе офицеров, что стояли немного поодаль.

Арнатский с Глазковым прошли до буфета, где приобрели четыре бутылки «Абрау-Дюрсо», фруктов, конфет, папирос, и, услышав второй удар станционного колокола, схватив в охапку свои покупки, поспешили к своему вагону. Они вошли в тамбур с третьим ударом колокола. Радостные и весёлые, они ввалились в купе. Там сидел ротный командир с Нехлюдовым. От неожиданности Арнатский замер на месте.

— Ну что вы встали, подпоручик, проходите, ставьте на стол то, что вы принесли, затем идите в наше купе, снимите шинель, а потом возвращайтесь, мы обо всём поговорим, — дружески проговорил Шалтурин.

Владислав так и сделал. Вернувшись, он обнаружил, что бутылки уже открыты, фрукты разложены, стаканы расставлены.

— Господа. Прежде, чем мы нальём и осушим первый бокал, хочу вам рассказать следующее. Я был у полковника, и вот что он мне сказал. Следующая остановка у нас будет в Самаре, где мы доукомплектуемся солдатами, набранными из самарских рабочих. Там же сойдут и проводники, так что оттуда мы уже пойдём как воинские эшелоны, поэтому там нужно будет своих денщиков переселить в наш вагон. В Самаре сейчас идёт формирование второго полка нашей бригады, а командиром там будет полковник Дьяконов. Сначала отбудем мы, а потом, через сутки после, и второй полк следом. Мы с вами проследуем до Дальнего Востока по великому Сибирскому пути. Затем через Маньчжурию и Китай в японский порт «Дайрен», тот, что до русско-японской войны назывался «Дальний». А потом уже на пароходах во Францию. Путь у нас неблизкий, господа, так что нужно запастись терпением. Кстати, от Самары до Казани наша рота несёт караульную службу. В Самаре нам выдадут 10 винтовок системы «Бердана», своих-то у нас, как вы знаете, нет. Получим только во Франции. Поэтому, господа подпоручики, разделите это время между собой, вы будете старшими караула поочерёдно, а старший караула, напоминаю, сидит в штабном вагоне с отдыхающей сменой, где последнее купе ваше. В Казани сдадите караул второй роте. У меня все. Вопросы? Нет? Вот и слава богу. Арнатский, наливайте!

Владислав разлил вино по бокалам. Шалтурин поднял свой и произнёс:

— Господа, я предлагаю выпить за нашу дальнейшую совместную службу, и чтобы мы все вернулись домой живыми! — бокалы со звоном сдвинулись. Они, выпив, закусили.

— Господа, а вы знаете, какую интересную штуку предложил прапорщик Фёдоров? — весело сказал Нехлюдов.

— Это какой Фёдоров, из второго батальона? — переспросил Глазков.

— Да, из второго. Он предложил, чтобы у нашей бригады был свой особый живой талисман. Так вот, раз за границей нас ассоциируют с медведями, он и предлагает офицерам вскладчину купить медведя, чтобы он нас сопровождал за границей. Говорит, что у него есть знакомые в Екатеринбурге, которые могут помочь приобрести молодого мишку. Больше скажу, он пошёл с этой идеей к командиру полка, полковнику Нечволодову, и, представьте, Михаил Дмитриевич одобрил. Мало того, он дал прапорщику рубль на медведя. Я, например, уже внёс пятьдесят копеек. Его, говорят, задёшево отдадут.

— А что, господа, недурная идея! — воскликнул Шалтурин. — Я тоже участвую.

— И действительно, недурна идея. Я в игре, — поддержал командира Глазков.

— И я с вами, — согласился Арнатский. — Только у меня один вопрос, — обратился он к Нехлюдову. — А кто же за ним будет ухаживать?!

— Фёдоров сказал, что у него в роте есть солдат с опытом общения с животными. У того отец лесничим служит рядом с Москвой. Так вот, у них дома, как он говорит, год жил медвежонок, медведицу охотники подстрелили, а его отец подобрал. Потом, говорит, цыганам продали.

Разговор прервался на пару минут. Они выпили за царя и отечество, потом за жён и подруг, и за столом потекла непринуждённая дружеская беседа о жизни и любви до войны. За окном уже стемнело, как вдруг Глазков спохватился:

— Владислав, вы обещали сыграть нам на гитаре. Думаю, что сейчас самое время.

— Непременно, господа. Я сию минуту схожу за инструментом, — с готовностью отозвался Арнатский.

Он прошёл в своё купе, взял с багажной полки гитару, вернулся, сел на диван, устраиваясь поудобнее. Затем, пробежав по струнам пальцами, построил гитару и обратился к офицерам:

— Так что сыграть, господа?

— А вы спойте то, что вам больше всего нравится, Владислав Семёнович, — ответил за всех Шалтурин.

Владислав на секунду задумался, собрался с мыслями и запел приятным баритоном с басовым тембром. Он остановил свой выбор на популярном романсе «Средь шумного бала». Ему он был дорог тем, что это был самый первый романс, который он исполнил Серафиме, переделав немного слова в первом куплете, он как бы напоминал ей о первой встрече. В оригинале первая строка звучала так: «Средь шумного бала, случайно», но он спел её так:

Средь улицы шумной, случайно,

В тревоге мирской суеты,

Тебя я увидел, но тайна

Твои покрывала черты.

Лишь очи печально глядели,

А голос так дивно звучал,

Как звон отдалённой свирели,

Как моря играющий вал.

Мне стан твой понравился тонкий

И весь твой задумчивый вид;

А смех твой, и грустный, и звонкий,

С тех пор в моём сердце звучит.

В часы одинокие ночи

Люблю я, усталый, прилечь —

Я вижу печальные очи,

Я слышу весёлую речь;

И грустно я так засыпаю,

И в грёзах неведомых сплю…

Люблю ли тебя — я не знаю,

Но кажется мне, что люблю.

Прозвучали последние слова романса, замер в воздухе финальный аккорд. В купе повисла пауза. Видно было, что песня затронула уголки души каждого, кто находился рядом. У открытой двери стояло несколько офицеров полка, что пришли на звуки гитары, они тоже молчали, не смея нарушить тишину.

— Браво, Арнатский, браво, — первым подал голос Нехлюдов. — Давненько из меня слезу не вышибали. Вам это удалось.

Одобрительный гул разнёсся по коридору.

— Господа, что же вы стоите в коридоре? Присоединяйтесь к нашей компании, — радушно пригласил стоящих в коридоре офицеров штабс-капитан. — Проходите, присаживайтесь, только не занимайте места рядом с Арнатским. Пусть ему будет удобно играть.

Два офицера вошли в купе, а третий, прапорщик Коморовский, задержавшись в коридоре, произнёс:

— Господа, я сию секунду, — и исчез.

Пока вновь прибывшие офицеры рассаживались, Коморовский вернулся в купе, держа в руках две бутылки шустовского коньяку.

— Вот это по-нашему, Иван Данилович, — одобрительно воскликнул Глазков, принимая от него бутылки. И, распечатывая первую, разливая по стаканам содержимое, обратился к Арнатскому:

— Где вы так хорошо научились играть на гитаре?

— У нас во флигеле артист проживал полгода, вот скуки ради и обучил меня. А я ему за это у матушки наливку иногда сливал, когда ему опохмелиться было нечем, — улыбаясь, ответил юноша.

— А теперь, господа, выпьем за подпоручика Арнатского и его гитару, что в трудный час нас поддержит и успокоит! — предложил тост Глазков. Когда все дружно выпили, он вновь обратился к нему: — Владислав, а сыграйте нам что-нибудь удалое. Например, «На последнюю пятёрку». Знаете?!

— Конечно знаю, — отозвался Арнатский, беря первые аккорды, и, взмахом головы приглашая офицеров поддержать его, запел. После первых двух строчек песню подхватили все сидящие в купе.

А на последнюю, да на пятёрку,

Найму я тройку лошадей,

Дам я кучеру на водку:

Поезжай, брат, поскорей.

Эй, вы, други, дорогие,

Мчитесь сокола быстрей,

Не теряйте дни златые,

Их немного в жизни сей.

По привычке кони знают,

Где сударушка живёт,

Где копытом снег взбивают,

Ямщик песенку поёт.

Пока кудри в кольца вьются,

Будем девушек любить,

На последнюю пятёрку

Будем весело мы жить.

Застолье затянулось далеко за полночь. Только когда уже проехали Нижний Новгород, офицеры разошлись по своим местам.

Самара встретила эшелон мокрым снегом и метелью. Здесь из местных рабочих был сформирован 4 батальон первого полка. Полковник Нечволодов произвёл прямо на перроне строевой смотр всему личному составу и только потом разрешил грузиться в эшелон. Командирам нашлось место в офицерском вагоне. Пока это всё происходило, подпоручик Арнатский (ему, как молодому офицеру, выпало первым заступить в караул) вместе с ротным фельдфебелем, каптенармусом, отделением солдат прошёл в штаб железнодорожного батальона, что находился в здании вокзала, где получил 10 винтовок системы «Бердана» с боекомплектом к каждой.

— Родимов, — обратился подпоручик к фельдфебелю.

— Да, ваше благородие, — отозвался тут же он.

— Выставляйте посты. Парный пост в конце эшелона. Пост на паровозе, пост в центре эшелона, около офицерских вагонов. Остальные в резерве в хозблоке рядом со штабным вагоном. Кроме поста на паровозе, нижних чинов обеспечить тулупами и валенками. Я буду находиться в первом купе штабного вагона. Смена часовых по необходимости на стациях. Всё ясно?!

— Так точно, ваше благородие, — отозвался фельдфебель.

— Да, и ещё, — не сразу вспомнил Арнатский, голова его слегка «гудела» после вчерашнего. — Обязательно почистите оружие.

— Будет сделано, Ваше благородие, — откозырял фельдфебель.

Через полчаса всё закончилось. Новый батальон разместился в своих теплушках, провизия погружена. Третий удар колокола, открытый семафор, лязг вагонных буферов, состав продолжил свой путь на Дальний Восток. В Казань эшелон должен был прибыть поздно ночью. Арнатский прошёл в купе начальника караула, оно пустовало, очевидно, дежурный ординарец командира полка выполнял какое-то срочное поручение. Владислав, не снимая ни шинели, ни фуражки, сел на диван.

Через минуту в купе заглянул вестовой командира полка с подносом в руках, на котором стоял стакан с чаем.

— Ваше благородие, господин полковник распорядились вам чаю дать. Так вот, получите, — промолвил он, ставя стакан на столик. — Ежели что нужно будет, вы в стенку стукните, я рядом, в соседнем купе.

— Вот спасибо тебе, братец, удружил, — обрадованно ответил ему подпоручик, беря в руки стакан и прихлёбывая ароматный и горячий чай.

Солдат вышел. Владислав снял фуражку, положил её рядом с собой, продолжил чаепитие.

«Что за умный народ — китайцы, — подумал он. — Изобрели такой универсальный напиток как чай. Он и жажду утолит, и согреет, и похмелье смягчит».

Вместе с согревающей теплотой на Владислава вновь нахлынули воспоминания о своём первом свидании с Серафимой.

Глава 5.
«Дорога во Францию»
«Серафима. Воспоминание первое»

После памятного знакомства с Серафимой в следующее увольнение он попал только через три недели. Сначала он навестил матушку, потом, узнав, в каком номере живёт Соня, постучался к ней.

— Одну минуточку, — услышал он из-за двери.

Дверь открылась, и на пороге возникла Соня во всей своей домашней красе. Шёлковый красный халат с пушистым воротником выгодно подчёркивал её стройную фигурку. Из не совсем запахнутого ворота халата виднелись молочного цвета груди, не обременённые ни корсетом, ни новомодным бюстгальтером. Небольшой подбородок с ямочкой, губки бантиком зажимали незажжённую папиросу. Немного тяжеловатый в окончании курносый носик не портил её, но слегка огрублял весь облик. Изогнутые и густые брови делали взгляд её больших округлых глаз кокетливым и игривым. Тёмные волосы были коротко острижены, «под мальчика», согласно новой военной моде. От неё просто исходила волна страсти и вожделения.

— О, Владислав Семёнович! Вот, наконец, вы и пожаловали ко мне. Я все ждала, когда же наступит этот момент. Проходите в комнату, — произнесла томным голосом Соня, посторонясь в дверном проёме, приглашая его пройти.

Владислав, с трудом оторвав взгляд от её груди, сглотнул появившийся ком в горле.

— Что вы, Соня… Спасибо, конечно, но я в следующий раз, — пробормотал он, смущаясь, и уже окрепшим голосом добавил: — Вы мне лучше подскажите, где мне Серафиму найти?

— Ну, юнкер, какой вы скучный, — произнесла капризным голосом Соня. — Тут девушка, понимаете ли, одна, а он… Да и вообще, неприлично рядом с одной девушкой вспоминать другую, — она кокетливо положила на его плечо свою руку.

Юноша мягко, но уверенно отстранил её:

— И всё же, Соня, Серафима сказала в прошлый раз, что вы поможете её найти.

— Ну, хорошо-хорошо, — слегка раздражаясь, отвечала она, — конечно помогу, я же тоже обещала ей. Смотрите. Сейчас время без четверти три пополудни. Значит, скоро у неё закончатся лекции на Высших курсах, что на Малой Царицынской улице, и она пойдёт пить кофе в кофейню «У Мозеля» на Большой Царицынской улице, там рядом. Переулком 5 минут — и на месте. Там она обычно бывает около получаса, а вот куда она потом сегодня, я, право, не знаю. Хотя нет, знаю! — радостно воскликнула Соня. — Сегодня нас пригласил на вечеринку один общий знакомый, студент-геолог. Здесь недалеко, на Яузском бульваре. Но это будет только в восемь вечера. Так что если вы, юнкер, желаете застать её ещё в кофейне, то поторопитесь.

Соня заливисто хохотнула и, помахав ручкой «До свидания», закрыла за собой дверь.

Владислав выдохнул с облегчением.

«Вот шельма, эта Соня. Порок из неё прямо сочится, не то что в прошлый раз у маменьки, сама скромность. Ещё немного, и я бы остался, искушение было слишком велико, — пронеслось в голове у юноши. — Так, и чего же я стою, надо ехать. Три долгих недели ожидания встречи — это срок».

Выйдя на улицу, юноша поймал извозчика, назвал ему адрес, и через 30 минут пролётка остановилась у нужного адреса. Зайдя в кофейню, Владислав не обнаружил там Серафимы. Он решил немного подождать, справедливо решая, что она ещё просто не подошла. Выйдя на улицу, юнкер перешёл на другую сторону, ему не хотелось, чтобы всё выглядело так, как будто он её специально поджидал. Встав около будки чистильщика сапог, напротив двери, закурил, готовясь к ожиданию. Но ещё не догорела папироса, как он увидел Серафиму, выходящую из Трубецкого переулка. Она шла неспешным шагом, думая о чём-то своём, не обращая внимания на прохожих. Сердце дрогнуло, наконец-то он её видит после неимоверно долгого перерыва. Нельзя было не залюбоваться её стройностью, свежестью, красотой и умением одеваться. Война отправила в прошлое изысканные наряды, на смену пришла простота и практичность, пришла мода на небрежность. Но, несмотря на моду, Серафима не терпела небрежности даже в мелочах, она всегда одевалась просто, с изыском. Вот и сейчас на ней была белая с цельнокроеными рукавами блуза, высокая от пояса юбка-клёш нежно-оливкового цвета и тёмно-бежевого цвета ботиночки на шнуровке. Её великолепные собранные в узел волосы венчала соломенная шляпка-канотье. В руке, как и подобает студентке, она держала небольшой узкий портфель тёмно-коричневого цвета.

«Шляпка, как и в первую встречу», — подумал Владислав.

Девушка вошла в кофейню, он выждал пару минут и вошёл следом. Серафима сидела за самым дальним столиком вполоборота к двери, около большого раскидистого фикуса, диктуя заказ официанту, который склонился в лёгком полупоклоне. Приняв заказ, официант удалился, а она, достав из портфеля небольшую книжицу, принялась за чтение.

Владислав собрался с духом, решительно пересёк зал, подходя к её столику.

— Извините, барышня, у вас за столом свободно? Позвольте присесть? — учтивым и вкрадчивым голосом произнёс он.

— Нет, милостивый государь, занято, — тоном, не терпящим возражения, ответила она, не отрывая глаз от книги. — В зале полно свободных мест. А ко мне сейчас подруга подойдёт. Так что потрудитесь оставить меня в покое.

— А знаете, ваша подруга не придёт, — возразил ей Владислав и, присаживаясь за столик напротив неё, продолжил: — Соня сейчас дома и не собиралась покидать свою комнату до вечера, по крайней мере, до вечеринки на Яузском бульваре, насколько мне это известно.

Серафима оторвалась от книги, поднимая недоумённо-гневный взгляд на сидевшего напротив. Она была готова отпустить язвительную колкость в его адрес, но осеклась. На её лице отразилась целая гамма чувств: разочарование, неожиданное удивление, радость, восторг. И тут же, как бы спохватившись, девушка «набросила» на лицо «маску» холодного равнодушия. Хотя в глазах её засветились яркие огоньки.

— А, это вы, юнкер, — как можно небрежнее произнесла она. — Явились наконец-то. А я грешным делом подумала, что вы уже забыли про наше знакомство и обещание встретиться.

— Что вы, Серафима Андреевна, как можно такое забыть, — включился с ходу в её игру Владислав.

— Надо же, Владислав Семёнович. Вы и моё отчество помните, — перебила она его.

— Обязательно помню. Мало того, когда я вас здесь увидел, то раздумывал, как подойти к вам: просто поздороваться или вновь уронить вашу книгу на пол. Вы её так увлечённо читали, не обращая внимания по сторонам.

— А вы всё так же напролом, как ломовой извозчик. И не стыдно вам?! — с кокетливым ехидством сказала Сима, чуть нагибаясь вперёд, глядя ему в глаза, и, поймав его взгляд, отвернулась к окну, стараясь скрыть довольную улыбку. Но тут же повернулась обратно с холодным выражением лица.

— Это вам Соня сказала, где меня искать? — стараясь быть опять равнодушной, спросила она.

— Конечно. Разве не вы мне говорили, Серафима Андреевна: «Захотите меня найти, спросите у Сони».

— Хм. Но вот не нужно было ей рассказывать все подробности, — капризно дёрнула она плечиком.

— Так что, может, мне уйти, раз вам неприятно моё общество, — сказал Владислав, привставая со стула.

— Да уж ладно вам, — Серафима махнула рукой. — Оставайтесь, раз уже пришли.

В это время подошёл официант с подносом, поставил перед девушкой чашку горячего какао и тарелочку с круассаном. Затем обратился к Арнатскому:

— Господин юнкер что-нибудь желает?

— Да. Будьте любезны, то же самое.

Официант кивнул головой, отходя от столика.

— Что, Арнатский, своей фантазии не хватает, повторяете за мной, — весело съязвила Сима.

— Да вы знаете, военные, они немного туповаты, привыкли, что за них начальники думают. Поэтому зачем что-то решать, тем более круассан так аппетитно выглядит, — съехидничал Владислав в ответ. — А интересно, что вы там читаете? — спросил он вдруг, беря книгу в руки.

Серафима, не закончив глоток, резко поставила чашку на блюдечко, чуть не выплеснув содержимое на скатерть.

— А ну не смейте брать, — возмутилась она, пытаясь выхватить книгу у Владислава. Тот отклонился назад, убирая книгу подальше. — Юнкер, отдайте. А то закричу, — угрожающе зашипела Серафима. — Это, как вы сказали, не для «туповатых» военных. Вам такие писатели, вероятно, малознакомы. Они не пишут уставов.

---

— Хорошо, давайте убедимся в этом при случае, — весело ухмыльнулся Владислав, передавая книгу ей. — Но всё же смилуйтесь, Серафима Андреевна, надо мной, плохо образованным человеком. Просветите мой тёмный ум и ответьте. Что же вы такое читали?

Серафима с видом победительницы покровительственно улыбнулась:

— Ладно. Так и быть, скажу. Но только у меня одно условие!

— Готов выполнить любое, — Арнатский склонил голову в шутливом поклоне.

— Юнкер. Давайте перейдём на «ты». Я так не люблю эти церемонии, особенно между молодыми людьми

— С превеликим удовольствием! — воскликнул юноша, вставая со стула. — Позвольте тогда мне вам представиться, милая девушка, просто Владислав, — он щёлкнул каблуками, вскидывая растопыренную пятерню к обрезу своей бескозырки.

— Полно тебе дурачиться, Владислав, — улыбнулась Сима. — Садись, и хватит прыгать туда-сюда. А то уже на нас внимание обращают.

— Пусть, — отвечал он, присаживаясь на место. — Они просто нам завидуют. Итак, я весь внимание. Правда, и у меня тоже есть условие.

— Какое?! — заинтересовалась девушка.

— Если я докажу, что знаю этого писателя, то ты меня поцелуешь, — и, видя её желание возмутиться, быстро добавил: — А если нет, то я исполню любое твоё желание!

Девушка замерла на мгновение, а затем хитро посмотрела на него:

— Прямо вот любое-любое?!

— Да. Любое! Слово юнкера!

— Что же, смотри! — Серафима поднесла книгу к губам, давая возможность прочитать название.

---

— «Чу-жо-е не-бо». Гу-ми-лёв», — по слогам медленно прочитал Владислав, делая слегка испуганным лицо.

— И как, знакома военным такая фамилия? — кокетливо спросила она.

— Гумилёв, Гумилёв… — повторял себе под нос юноша, сделав при этом серьёзное лицо, как бы пытаясь вспомнить, о ком идёт речь.

Серафима, предвкушая победу, широко улыбалась.

— Так что, юнкер, сдаётесь?! — радовалась она, глядя на склонившего голову юношу.

— Ладно, — горестно ответил Владислав, тяжело вздыхая. — Наверное, придётся…

Он поднял голову и неожиданно, глядя ей в глаза, начал читать:

Мне не нравится томность

Ваших скрещённых рук,

И спокойная скромность,

И стыдливый испуг.

Героиня романов Тургенева,

Вы надменны, нежны и чисты,

В вас так много безбурно-осеннего

От аллеи, где кружат листы…

Серафима слушала его, приоткрыв от неожиданности рот. Она была потрясена и обезоружена тем, с каким чувством читал ей стихи юноша, открывая для неё Гумилёва с иной стороны. И не это было главное, она открывала для себя снова этого молодого человека, который ей поначалу казался просто забавным и слегка дерзким. Но сейчас, читая стихи, он преобразился, отбрасывая в сторону свою показную дурашливость. Сколько в нём было вдохновения, внутренней красоты, силы, и как завораживал его голос. Серафима поразилась: перед ней сидел красивый парень, прожигая её своими серыми глазами насквозь, казалось, что он смотрит прямо в её сердце. Девушке показалось, что как будто что-то щёлкнуло в её груди, и по сердцу, телу, потекла горячая волна какого-то волшебного, несравненного чувства, которого до сей поры она никогда не испытывала, захлёстывая до самой макушки. Она почувствовала, как покраснело её лицо, и в смущении прикрылась книгой.

Владислав закончил читать:

— Помилуй, Серафима, что с тобой?! — взволновано спросил он. — Тебе плохо? Или я позволил себе что-то лишнее, прочитав это стихотворение?

— Нет, Владислав, ты прочитал отменно! Я не слышала лучшего исполнения, — пролепетала Серафима, кладя книгу на стол. И, приходя в себя, добавила в оправдание: — Просто здесь душно, поэтому я и раскраснелась. Этот сейчас пройдёт.

Вовремя подошедший официант, принёсший заказ Арнатского, сгладил этот неловкий момент. Молодые люди, взяв паузу, принялись за трапезу.

Закончив с едой, Серафима вновь обратилась к нему:

— Если честно, ты меня поразил. Я не ожидала, что ты знаешь наизусть Гумилёва.

— А я произвёл вначале впечатление легкомысленного человека? — слегка удивился юноша.

— Если честно, то да. Такой себялюбивый субъект.

— А теперь? — вопросительно взглянул на неё Арнатский.

Серафима, слегка порозовев, ответила:

— Теперь совершенно наоборот…

— Что же, я очень этому рад, но смею спросить: я доказал, что знаком с автором и ничто человеческое мне не чуждо?

— Конечно доказал и ещё как. И наверняка желаешь, чтобы условия нашего договора были соблюдены?

— Несомненно, Симочка, я даже очень настаиваю, — улыбнулся Владислав.

— Только не здесь, хорошо? — она выразительно посмотрела на него.

— Согласен. Но тогда где и когда?! Я не смогу ждать ещё три недели.

— А ты что, ждал нашей встречи?! — удивилась девушка, вопросительно сдвигая брови к переносице.

Теперь настала очередь покраснеть Владиславу:

— Очень ждал, — тихо произнёс он. — Я ждал с той минуты, как за тобой закрылась дверь, тогда, у матушки в доме. Я ждал у окна больше часу, но ты так и не вышла от Сони. Ждал, засыпая ночью в казарме, считая дни до увольнительной. И… — он осёкся в своём волнении, прерывая своё признание, тем самым поражая Серафиму в очередной раз. Девушка на минутку задумалась, потом сказала:

— Владислав, а ты не мог бы мне сегодня вечером составить компанию? Меня пригласили на вечеринку, и мне не хочется идти туда одной.

— Это на Яузский бульвар, к студенту-геологу?!

— Да, туда. Тем более Соня тебе всё рассказала.

— С удовольствием, — ответил Владислав.

— Вот и отлично, — обрадовалась Серафима. — Тогда встречаемся на Яузском бульваре, у дома номер 13. В семь тридцать вечера. Только, пожалуйста, без цветов, я не люблю эти нежности телячьи. Лучше возьми пару бутылок белого вина на своё усмотрение. А сейчас извини, мне нужно непременно быть в нашем обществе суфражисток к половине пятого. У нас сегодня собрание.

— Суфражистки, это те, что за свободу нравов?!

— Нет, мы не за свободу нравов, — вдруг ожесточилась Клестова. — Мы за равные права женщин и мужчин. И если тебя это так беспокоит, то и за право самостоятельного выбора партнёра для любви и для жизни. Вы же, мужчины, вольны в выборе партнёрши, даже будучи женатыми. Так почему я не могу этого сделать сама?!

Владислав даже слегка отшатнулся от Серафимы, столько в её взгляде было твёрдости, жёсткости и даже ярости, что он невольно подумал: «А маменька-то была права, говоря, что эта девушка порой притворяется «бедной овечкой», а на самом деле, в ней присутствует доля стервозности, но, как мне кажется, и даже какого-то мужского начала. Ну что же, от этого она ещё привлекательнее становится.

Взгляд Клестовой смягчился, и она снова превратилась в милую Серафиму:

— А сегодня мы будем говорить об окончании войны с сестрой Юлия Мартова, Евгенией Цедербаум. Всё, я побежала, извини, провожать не надо.

— Погоди, Сима, — остановил её Владислав. — А кто такой Мартов и его сестра Евгения?

Девушка посмотрела на него взглядом строгой учительницы, которая никак не может объяснить глупому ученику самые простые вещи.

— Юлий Мартов — это лидер российских социал-демократов, их «меньшевиками» называют. А Евгения Цедербаум — это его сестра, литератор и переводчик. Вот она-то сегодня и выступает в нашем клубе. Говорят, что кто-то ещё придёт из московских меньшевиков.

— А, слышал о таких, — понимающе кивнул юноша. — Они за мир во всём мире и за прекращение войны. А ты что, состоишь в этой партии?

— А ты что, испугался? — улыбнулась девушка. — Вам что, нельзя с «политическими» встречаться, господин юнкер?

— Почему нельзя, можно. Нам нельзя в партии вступать.

— Вот и славно, в партию я тебя тащить не буду, — ответила она. — Значит, в семь тридцать на Яузском бульваре. И смотри, не опоздай, а то опять врежешься в меня со всего маха!

Серафима надела шляпку, достала зеркальце из портфеля, внимательно посмотрела на себя, встала, прощаясь. Владислав тоже встал, провожая её к выходу взглядом. Затем присел к столику, попросил счёт. Рассчитавшись, он, надев свою бескозырку, вышел на улицу. Подняв лицо к небу, он счастливо улыбнулся, вдыхая полной грудью летний воздух улицы. Рядом раздался цокот копыт, и сиплый голос произнёс:

— Не желаете ли извозчика, барин?

— Отчего же нет, желаю! — радостно воскликнул юноша, забираясь в повозку. — Давай, любезный, гони в Мало Ивановский переулок.

В семь пятнадцать вечера свежевыбритый, наутюженный, начищенный Арнатский прогуливался по Яузскому бульвару напротив означенного дома. На плече его висела унтер-офицерская сумка, в которой покоились две бутылки белого мускатного вина «Массандра». Шло время, Серафима не появлялась. Он начал уже немного нервничать, так как время приближалось к восьми вечера. Нет, он не боялся, что девушка не придёт, он просто в силу выработанной армейской привычки не любил опаздывать. Когда минутная стрелка его карманных часов подползла к пятидесяти минутам восьмого, он наконец-то увидел Серафиму на противоположной стороне бульвара. Девушка, как всегда, стремительным шагом летела по улице, вся в своих мыслях, не обращая ни на кого вокруг внимания. Свой ученический портфель она сменила на ридикюль бежевого цвета с вышивкой, на плечи был наброшен белый летний вязанный, без рукавов, жакет.

Владислав, перейдя улицу, вышел ей навстречу, остановившись посреди тротуара. Девушка уже прошла почти мимо, как вдруг остановилась и подняла взгляд на него. Хмурое и серьёзное лицо Серафимы стало смягчаться, как будто она его узнала не сразу, а постепенно. И вот девушка уже улыбнулась:

— Владислав, как я рада видеть тебя снова. Честно говоря, думала, что ты, не дождавшись меня, ушёл. Вышла на бульвар, а тебя не видно, хотя с твоим-то ростом трудно остаться незамеченным. Ты что, прятался от меня?

— Нет, Серафима, я просто стоял на другой стороне.

— Да? А я как-то не подумала об этом, смущённо улыбнулась она. — Ну что пойдём, — весело сказала она, беря его под руку. — Нам тут недалеко, метров 50. Доходный дом миллионеров Болдыревых.

Они вошли в подъезд, поднялись на третий этаж. Затем налево по коридору проследовали до самой дальней двери, за которой слышался звук граммофона.

— А вечеринка-то уже началась, — прислушиваясь к звукам, произнёс юноша.

— Конечно, начало было в семь вечера. Это я задержалась. Звони, — сказала Серафима, указывая на шнурок колокольчика, висевшего над дверью.

Арнатский дёрнул два раза за шнурок, приводя колокольчик за дверью в действие. Погодя две минуты дверь распахнулась, обнажая проём двери, выплёскивая шум веселья и музыки в коридор.

— Симочка, — картинно вскинул обе руки вверх бледный юноша с мелкими чертами лица, одетый в китель студента горного института. — Какая радость! — воскликнул он, обнимая и целуя её — О, да ты с кавалером?! Интересно-интересно, кто же это смог покорить нашу непоколебимую Серафиму? — внимательно оглядывал Арнатского юноша. — А он не ревнив, на дуэль не вызовет?! — не унимался геолог.

— Будет тебе словоблудствовать, лучше познакомься. Это Владислав, юнкер Алексеевского училища, а это Григорий, студент Горного института.

— Очень приятно, милостивый государь, — весело произнёс Григорий, обнимая, и, обдав его запахом вина, полез целовать Владислава.

Тот отшатнулся, вырываясь из его рук:

— Сударь, не позволяйте себе лишнего, — строго сказал Арнатский, одёргивая мундир.

Но студент нисколько не оскорбился, а только весело рассмеялся:

— Сима, ты разве не предупредила своего кавалера, в честь чего мы отмечаем праздник?

— Нет, ещё не успела, я с ним сегодня встретилась только второй раз в жизни, — немного смущаясь, ответила она.

— Ого! — восхитился Григорий. — Как это всё интересно и романтично. Да не стойте, проходите внутрь. Да, Владислав, второй раз встретила и привела вас на вечеринку?! Хм, это чего-то стоит. Да вы просто везунчик, — многозначительно произнёс студент, проходя в комнаты.

Владислав повернулся к девушке:

— Серафима, пока мы в передней, объясни, что происходит? Какой такой праздник здесь отмечают? Чего я ещё не знаю и к чему мне нужно приготовиться?

— Извини, Владислав, что я сразу не сказала, боялась, что ты сочтёшь меня вульгарной и не пойдёшь со мной. Ты же знаешь, как про нас говорят: «Бестужевки — Бестыжевки».

— Знаю, как про вас говорят, но если бы я тебя считал такой, то ноги бы моей здесь не было.

— Так вот, — продолжила девушка, — у нас своя компания из студентов и студенток из разных заведений. Мы помогаем друг другу чем можем, встречаемся, обсуждаем различные темы, спорим и т. д. А ещё мы любим отмечать праздники, которых нет в календаре. Вот сегодня мы отмечаем «День всемирного поцелуя».

— Чего-чего? — удивился юноша. — День всемирного поцелуя?

— Да, именно. День всемирного поцелуя, — улыбнулась Серафима.

— Удивительно! Никогда о нём не слышал.

— Да, представь себе, есть такой, его родиной считается Великобритания. Именно там, на берегах Туманного Альбиона, в конце XIX века сочли, что поцелуй достоин того, чтобы иметь собственный праздник, как одно из проявлений любви. А сегодня как раз 6 июля. Мы ещё сговорились, что если кто-то по какой-то причине не захочет, кого-то целовать, то тому выпадает «фант»: он что-нибудь должен исполнить — стих, песню, танец или фокус какой. В общем, номер. Ну так что, господин юнкер, вы останетесь или сбежите? — с хитрым прищуром взглянула на него Серафима.

— Конечно остаюсь. У меня появилась такая возможность — целовать незнакомых девушек. Я в восторге, — развеселился юнкер.

— Я так и знала, — шутливо прошипела Сима, толкая его легко в грудь рукой. — Все вы, военные, развратники.

— Ау, Серафима, — донёсся из комнаты голос Григория. — Проходите в комнаты, мы вас ждём с нетерпением. Успеете нацеловаться.

Молодые люди прошли в комнату. В большой зале находилось с десяток юношей и девушек. Владислав только успел заметить, что, помимо Григория, ещё два юноши были одеты в мундиры горного института, как стоящая ближе всех к нему пышнотелая розовощёкая девица, похожая на «Кустодиевскую купчиху», в мешковатом голубом платье, ринулась к нему, пытаясь сграбастать его в свои объятия, низким голосом прогудела:

— С праздником вас, милый государь, давайте почеломкаемся!

От неожиданности Владислав шарахнулся от неё в сторону, врезаясь в субтильную девицу с бокалом в руках, который от толчка вылетел, разбиваясь вдребезги о стену. Это сцена вызвала взрыв гомерического хохота всей компании.

— Владислав, c вас фант. Вы отказались целоваться, — крикнул сквозь хохот Григорий. И тут же все начали дружно скандировать:

— Просим, просим!

Арнатский почувствовал себя явно не в своей тарелке, он даже несколько растерялся. Серафима, увидев его состояние, тут же пришла ему на помощь.

— Господа, господа! — повысила она голос. — Не стоит молодого человека вгонять в краску с порога. Пусть его фант будет чуть попозже. А ты, Дуняша, — повернулась она к хохочущей над своей проделкой толстушке, — вечно со своими шуточками лезешь. Человек не осмотрелся, не освоился, а ты сразу челомкаться.

И, уже обращаясь вновь ко всем вместе взятым:

— Позвольте представить, господа. Владислав Арнатский, юнкер Алексеевского училища, без пяти месяцев подпоручик.

Юноша с благодарностью посмотрел на Серафиму, а она тем временем продолжала, беря его под руку:

— А теперь я представлю тебе всех собравшихся. Григория ты уже знаешь, а это его два товарища по институту, Пётр и Павел, — указывая на студентов-горняков. — Мы их зовём «наши святые», хотя святостью они не отличаются. Они втроём вскладчину снимают эту квартиру. Теперь далее. Вот этот худой и лохматый шатен, студент Московского университета, Иван, будущий философ. А этот угрюмый черноголовый и бородатый брюнет отзывается на имя Харитон, он выпускник Московского коммерческого института и обладатель технического диплома «коммерц-инженера». А ещё он мой поклонник, — прошептала Владиславу на ухо она.

— Теперь девушки. Дуняшу ты уже знаешь. Девушку, которую ты чуть не сбил, как меня, зовут Ираида, она учится в Строгановском художественно-промышленном училище по специализации «Рисование цветов и украшений». А это наши сёстры-близнецы Вера и Надежда Тихомировы, — представила Сима, подводя его к двум похожим как две капли воды рыжеволосым девушкам, по лицам которых были разбрызганы редкие конопушки. Одетые в строгие тёмные платья, они с первого взгляда отличались лишь по причёске, но, приглядевшись, можно было увидеть, что у Веры глаза голубые, а у Надежды — зелёные. Сестрицы учатся в Московском Мариинском училище, будущие домашние учительницы словесности. Ну а эту девушку, надеюсь, ты знаешь, — сказала Клестова, разворачивая его на 180 градусов.

Перед взором Арнатского предстала Соня, одетая в тёмно-зелёное шёлковое платье, на голове её красовалась такого же цвета маленькая шляпка со страусовым пером. Подчёркнутые тёмными тенями глаза делали её похожей на девушку-вамп из популярного кинофильма.

— Вот теперь, юнкер, я могу вас поцеловать в честь праздника беспрепятственно, и никто мне не помешает, — произнесла она томным голосом и тут же добавила: — Даже ты, Серафима, со своим испепеляющим взглядом.

---

Она отцепила её от руки Арнатского и, обняв его за затылок, страстно поцеловала. Владислав почувствовал, как её жадный язычок пытается протолкнуться через его губы, но он лишь плотнее сжал рот.

— Фу, Сима, — разочаровано сказала она, отрываясь от губ юноши. — И что ты в нём нашла? Он даже целоваться не умеет. И, отвернувшись от них, громко сказала, обращаясь к лохматому шатену: — Иван, налейте мне вина, вашей даме скучно.

В это время Григорий заменил пластинку на граммофоне, и из трубы полилась медленная музыка русского вальса, он повернулся к публике и громко объявил:

— Дамы приглашают кавалеров на падеграс!

Серафима встала перед Владиславом:

— Ты танцуешь падеграс?

— Наверное, да. Пробовал как-то.

— Тогда я тебя приглашаю, — сказала девушка, присаживаясь в изящном книксене.

Арнатский ловко прищёлкнул каблуками, кивая головой в знак согласия. Затем он протянул ей руку, и они «поплыли» под звуки музыки.

В этом танце чередование мягких шагов перемежается с приседаниями и фиксированными позами. В течение всего времени, а это без малого 6 минут, молодые люди ни на секунду не оторвали взгляда друг от друга. Каждый раз, когда они встречались руками, им казалось, что маленькие искорки пролетают между их пальцами, будоража кровь и сознание. Когда вальс окончился, и они замерли на месте, не в силах сдержать свой порыв, Владислав поцеловал её руку.

На щеках Серафимы вспыхнул румянец, она вырвала свою руку у Арнатского, выскочила на середину комнаты, крутанулась вокруг своей оси.

— Господа, а давайте пошалим, — обратилась она к присутствующим.

— Да, давайте пошалим! — взвизгнула от восторга Дуня. — А как?!

— А мы станцуем «Матчиш»!!! — громко объявила Серафима.

Гул одобрения пронеся по комнате. Сразу образовались пары. Клестова подошла к юнкеру.

— Станцуем? — понизив голос, спросила она.

— Я слышал о танце, но никогда не танцевал, — растерянно отвечал он.

— Я научу. Ты просто доверься мне.

— Сима, мне не хочется оконфузиться в глазах твоих приятелей, чтобы они опять подняли меня на смех.

— А тебе не всё ли равно, что подумают?!

— Я не хочу, чтобы они думали про тебя плохо!

— Плохо?! — её глаза гневно сузились. — А мне безразлично, что вы все про меня подумаете!

Она резко отвернулась от Владислава, замерла, принимая решение.

— Харитон! — властно крикнула она. Угрюмый брюнет оживился. — Станцуем «Матчиш»?!

---

— Ещё как, Симочка, — воскликнул радостный коммерц-инженер, скидывая с себя тесноватый ему сюртук на спинку стула. — Станцуем так, что все покраснеют!!!

— Отлично! Григорий, музыку!!! — крикнула она, вытягивая своего кавалера на центр комнаты.

Из раструба граммофонной трубы грянуло зажигательное танго, пары пришли в движение. Серафима танцевала с каким-то остервенелым цинизмом, словно пытаясь доказать окружающим, но, скорее всего, ему, Владиславу, что она независима и свободна от всех предрассудков. На губах её «прилепилась» ехидная ухмылка. Танцевальные «па» были чересчур флиртующие и откровенные, неся такую эротическую энергетику, что Харитон разошёлся не на шутку, извиваясь вокруг неё ужом. Он стал похож на карикатурного Сатира, который подглядывает за нимфами. Бородка разлохматилась, волосы торчали в разные стороны, глаза сверкали похотливым блеском. Владиславу показалось, что ещё немного, и с его губ начнут капать слюни вожделения, а макушке выскочат короткие рожки.