Бесплатный фрагмент - Тати

Психосфера

Люди не единственные разумные обитатели нашей с вами Планеты.

Я это не про дельфинов сейчас. И даже не про котов (которые умнее китов настолько, что человеку этого не показывают). И не про волков или, скажем, эльфов)) Да, монополизировавший гордое имя sapiens не замечает нетехногенные цивилизации, тысячелетиями с ним существующие бок о бок. Но я теперь не о том.

А об одном забытом давно открытии. Которое совершил русский психолог позапрошлого века Николай Ланге. Профессор этот пытался ввести в научный оборот понятие ПСИХОСФЕРА.

Но как-то не преуспел. Не прижилось идея об экзистенции сферы психической в отличие от концепций смежных. Таких как Биосфера и Ноосфера, в последующие годы явившиеся.

В существовании первой не сомневаются. Научный мир поверил кто Ламарку, кто Зюссу, а прочие так и просто своим глазам. И борются вот уж нынче «зеленые» за сохранение биосферы от губительного влияния на нее техносферы (еще одно понятие смежное) или делают вид.

А второму концепту везло чуть меньше. С теорией Вернадского и Шардена из ученых кто дружит, а кто и спорит. Но все ж любой человек сейчас узнать может, что это за зверь такой, ноосфера, с чем его едят (или с чем она поедает нас)).

Тогда как о психосфере — молчок. Идея Ланге будто бы растворилась в воздухе («воздух полон богов…» — Гераклит). Не привилось человечеству обращать внимание на тончайшую из оболочек Планеты нашей…

А стоило бы! Ох, стоило… Хотя бы по соображениям собственной безопасности. Поскольку ведь в любой среде кто-то водится, а значит скорее всего наличествуют и хищники. Как и организмы паразитические, опасные не меньше ничуть!

Причем, по Ланге, наитончайшая оболочка Земли тем отлична, что всякая обитающая ее жизнь — разумна (а следовательно и опасность удваивается: разумный хищник…). По крайней мере уверял меня в таком человек, считающий себя учеником Ланге. Духовным его наследником.

Об этих-то… собратьях по разуму — сейчас речь.

Будет ли она услышана многими — сомневаюсь. Кто может нынче поверить в бестелесных и почти бессмертных существ, хищные из которых манипулируют в своих интересах нами — смертными, телесными, грешными? Разве только Колин Уилсон, который написал книгу «Паразиты сознания». (Биосфера грозит паразитами нам телесными, психосфера — душевными.)

В средние века картина была иная. Почти любой знал об ангелах и о демонах, нематериальность которых нисколько не мешает первым оберегать нас, а последним — губить (иногда и физически в том числе), питаться нашими силами, одержать… Причем одержание демоны практикуют не только лишь нас, людей, а иногда и зверей, механизмов, предметов, местности (у Стефана Грабинского есть рассказ, как одержимый участок земли заставляет арендатора оного — стать убийцей своих детей).

Античность предоставляла и вовсе море разливанное сведений о богах и о духах мест и о прочих силах, какие обретаются в нематериальном континууме, пронизывающем все сущее… Тогдашнему человеку и в голову не пришло б сомневаться в реальности бестелесных воль, общающихся с его душой непосредственно. Гомеровы современники заручались поддержкой добрых невидимых союзников и противостояли таким образом незримым существам злым…

А в наше время вдруг — бац! — оказывается ничего такого не может быть. Все это твои же собственные сомнения, суеверия, страхи, комплексы… (примечателен роман «Суеверие» Амброуза, показывающий зыбкость оного современного… суеверия). Которые в подсознании. Ложись периодически на кушетку психоаналитика и рассказывай откровенно. Чтобы весь этот свой черный пар — выпустить. А лучше и вообще не вставай с кушетки, потому что ведь она для него — как станок печатный! Страдать расстройствами психики сделалось даже модно (пока еще лишь на Западе, не у нас).

Да только вот испарения выпущенные рано-то или поздно… сгущаются. Конденсируются. Нередко и далеко весьма от координат источения своего… Жил себе человек адекватный, не выкобенивался, не выкаблучивался… и вдруг он сотворяет нечто столь жуткое, что после и сам готов отказать себе в праве жить! Бессмертный вопрос Булгакова: «он это сам собой так управил?».

А нынче вообще ситуация аховая приходит. Идеи-звери уже ОЦИФРОВЫВАЮТСЯ людьми и перетекают этой тропинкой из психосферы в Технос, где обретают новые зубы-когти (об этом у меня рассказ «Число человеческое», представленный в другом сборнике). Искусственный интеллект… его ты на кушеточку не уложишь!

Я это не к тому, что ИИ есть абсолютное зло. Бог бы не попустил становление чего-либо со ВСЕХ сторон лишь плохого. Просто и в техносфере теперь появятся свои ангелы и свои… ТАТИ. (Слово сие старинное означает врага, разбойника, неприятеля, хищника.)

Этот мой сборник повестей и рассказов посвящается в основном им. Татям. Не всем таковым конечно — это бы многотомник писать потребовалось)) А только лишь бестелесным (как правило), населяющим психо- и техно- сферы Планеты нашей. Ну или же собирающимся понаселить.

Поклон мой низкий Ладе Виольевой за идею сборника «Тати». Не только лишь за идею: за КОМПОЗИЦИЮ!

Я бы скомпоновал этот сборник так? Возможно, да только бы я сначала полвека думал, чему идти вслед за чем)) И все же в итоге бы скорей получилась икебана из цветов зла на манер Бодлера, с которым я может в чем и согласен в плане художественном, но уж никак не в духовном!

Лада же сумела расположить мои рассказы и повести, написанные за последнюю четверть века (некоторые чуть старше), так что получился букет наш хоть и причудлив, но добр!

Не удивляюсь ее такому чутью художественному, поскольку давно знаком с ним по сборникам ее собственным. Пожалуй, наиболее любимый мой из них есть «Архангел свободы», которого перечитываю не реже Евангелия и Блока! Еще бы! вошедшие в него стихи Лады открывают миру такие Душу, Сердце, Ум, что…

(Скажу немного и о другом. Следует поблагодарить мне, пожалуй, также и ум искусственный. Хоть и не поклоном, конечно. Просто реверанс европейский: выразительные картинки на некоторые текстовые фрагменты мои создавала госпожа ruDALL-E — нейросеть, построенная Сбербанком.)

Открою один секрет: почти любая из фабул, задействованных проектом «Тати», родилась от беседы с реальным и потрясенным необычайным событием человеком. Конечно, я накрутил немало поверх рассказанной мне истории, а иначе кто бы и стал читать! Но все-таки кое-что, как это нынче маркируют, «основано на реальных событиях».

А потому представляет собою… предупреждение.

Древние не зря говорили свое сакральное praemonitus — praemunitus. Не дураками были! А паче прочих предупрежденных вооружен, я считаю, ВЕРУЮЩИЙ.

Молитвою и крестом. ОСОЗНАНИЕМ…

Надеюсь опубликовать вскоре сборник рассказов следующий — о существах, которые являются нашими самоотверженными защитниками от жутких тварей, мной здесь ниже описанных.

Ярослав Астахов

Темная комната

«Человек это единственное животное,

которое привыкает и к тому даже,

что не может привыкнуть».

Хулио Кортасар

Раз

Бывший хозяин квартиры очень гордился тем, что таковая у него в ней имеется. Хоть и чего уж такого особенного в наличии темной комнаты?

Наверное продавец просто не мог иного ничего выставить в качестве предмета гордости, показывая торгуемую жилплощадь.

Ведь обиталище было маленьким однокомнатным (не считая упомянутой темной). Располагалось на первом этаже типового блочного здания и встречало посетителя низкими потолками да подтекающей, убитой безнадежно сантехникой.

Ржавые трубы и коцаная эмаль не особенно, впрочем, и волновали Костю. Ведь сибаритом он не был, а, напротив, Константин являлся… исследователем.

А вот потолок оказался для нового хозяина, со временем, источником беспокойства. Чего там — он был опасен!

С отваливающейся кое-где штукатуркой, в причудливых желтых пятнах, какие оставляла вода, когда проливалась она по небрежности вышерасположенных потомственных алкоголиков со времен, теряющихся в тумане прошлого… Что-то роковое чуялось человеку в этой неопрятной поверхности. Костя был убежден:

потолок,

однажды,

его

раздавит.

Потому как обладала умением сия невзрачная плоскость… опускаться наподобие пресса. Да! Ведь Костя видел это собственными глазами вполне отчетливо.

И даже не один раз. И происходило такое всегда в моменты, когда исследователь отдыхал мирно, улегшись без движения на спине: вытянувшись на раскладушке, которую никогда не складывал.

Чуть вздрогнув, потолок начинал оседание свое вниз. Неумолимое хоть и сначала едва заметное. Затем быстрее… быстрее!..

В такие мгновенья Костя хотел бежать. К примеру — соскользнуть с раскладушки и выбросится в окно. Да только с ужасом убеждался, что даже не в состоянии шевельнуться… Затем он терял сознание.

Когда же оно к нему возвращалось, все в комнате обнаруживалось как прежде. Недвижным и офигенно чинным — расслабься, мол…

Но Костя простаком не был! Пусть и не имелось у него образования высшего. А лишь не завершенное среднее. Внушительный стаж исследователя не позволял повестись на уловку комнаты — решить, будто бы случившееся лишь померещилось.

Костя был уверен в коварстве потолка и однако про аномальное поведение его никому не рассказывал. Даже и родной матери, несмотря на то, что вот она-то бы могла и понять. Хоть и не была исследователем таким, как Костя, но доводилось и ей изредка наблюдать явления, другими полагаемые несуществующими.

Урывками, невзначай, краем глаза. Но все-таки она видела и посему ее отпрыску интересно было общество матери несмотря на разницу в возрасте и отсутствие общих тем.

Опасность

(потолок)

тяготила Костю, но не особенно. Он подходил философски. Ведь от подобного не уйти: за любой квартирой — где бы и какой ни была — водятся грешки в этом роде. Всякое жилище есть хищник… но ограниченные, естественно, это не замечают.

Потому как они не видят.

А если ты увидишь и скажешь им, желая предостеречь, — они не верят, они ругаются и они смеются!

Хотя могли бы вот иногда задуматься: ведь нет-нет, а и промелькивает в печати сообщение типа «обнаружен убитым в запертой изнутри комнате».

Возможно, кое-кто и задумывается

(и делается бомжом)

Когда-нибудь, думал Костя, потолок достанет его. И кто-то обнаружит «веселенькую» картинку; следователи начнут гадать: и с чего бы — весь потолок залит кровью, а стены от нее, гляди, почти чистые?

Но только это не повод менять квартиру или вообще отказываться от крыши над головой, считал Костя. На новом месте может поджидать и похуже что… Да ведь и вообще нет по сути никакой разницы! Видящий так или иначе не живет долго, это известно всем: средняя продолжительность жизни исследователя гораздо меньше, чем у людей ограниченных.

Течение философской меланхолии прервал звонок в дверь. Защелкал мелким соловушкой… Костя б убил звонок! Он видел образ его души: жестяная птичка, заклепанная и размалеванная. Она закидывает головку и булькает, а под хвостом ее медленно поворачивается блестящий ключик.

Приличные люди вообще приходят не через дверь, вывел закономерность Костя. Но признавал исключения из этого правила: например, мама. Она использовала всегда дверь, и тем не менее неприличной считать ее не было оснований. Или вот хотя бы жена (законная или только гражданская, Костя уже не помнил). Анечка появлялась, в большинстве случаев, именно через дверной проем, но едва ли можно было ее причесть к неприличным людям.

Впрочем, в последнее время на этот счет у Кости возникали сомнения.

(сука!)

Соловушка пел вовсю…

Необходимо было срочно вставать и совершать вошедшие в канон действия. А этого — совершать действия — Костя терпеть не мог!

(по крайней мере, когда пребывал не под…)

Однако заставлял себя действовать. И очень гордился тем, что имеется у него, в отличие от абсолютного большинства исследователей, достаточная для этого сила воли.

Костя помнил канон по пунктам, хоть ночью ты его разбуди!

Первое. Смахнуть со стола все на пол. И, смахивая, Костя уколол руку, сильно, об иглу шприца. И глухо выругался. Сам виноват, конечно, смотреть бы надо, что делаешь, да некогда тут смотреть!

Второе. Комнату обежать взглядом. Нет ли еще чего где из горячих предметов? Ага, на подоконнике столовая ложка, железная, почернела вся… для понимающего достаточно — тоже на пол!

А соловей рассыпается… Ах ты соловей, соловей-разбойник! Приходится петь и Косте, а именно — кричать надрывно в ответ: «Открываю! сейчас иду!»

Третье, наконец. Госпожа ты матушка моя темная комната… Пошире отворить в нее дверь, и веничком, заранее припасенным, с полу все в нее замести.

(замести следы)

Дверь же ту закрыть плотно и шпингалет задвинуть. Чего уж проще!

Вот именно. Все тут проще простого. Но… С некоторого времени Костя стал… побаиваться своей темной комнаты.

И даже до предательской дрожи в пальцах!

И вроде как посильней аж, нежели потолка.

А началось это с примечательного случая одного. Отщелкнул тогда исследователь шпингалет и — веник выпал из ослабевших рук! В темной… в затхлом пространстве, где только застоявшийся мрак, и больше не было никогда ничего, а только что-то подчас шуршало… там, посреди всевозможного мелкого мусора, копившегося годами

(столетиями?)

сидел ЭТОТ.

Иначе не назовешь.

Потому что и не понятно даже, кто или что.

Какой-то неясный зверь, или невероятно уродливый — выжатый? — человеческий новорожденный младенец. Мумия ли младенца? А может и вообще — предмет, который никогда и не был живым? Попробуй в темноте различи! Но вот одно-то Костя знал точно: Этот, которого он там увидел… он на Костю смотрел. Недвижный. И будто соткан весь из тусклого блеска. Едва намеченный…

Костя отшатнулся тогда и моментально захлопнул дверь. И застегнул шпингалет — кажется, и не соображая даже, что делает. Так пальцы сами собой отдергиваются от раскаленной сковороды.

Потом он попытался успокоить себя. Ничего! Наверное, Этот из транзитных гостей — из тех, которые появятся один раз, а потом поминай как звали.

Вот было же ведь однажды… Отправился для чего-то на кухню, включает свет — все узенькое пространство между плитой и буфетом занимает петушиная голова, огромная…

Горячий ветер из ее клюва… такой, что от него шевелятся волосы.

И дернулась эта голова от яркого того света; и гребнем, вялым, иссиня-красным — мазнула по закопченному потолку.

А Костя весь вжался в стену, глаза зажмурил…

Потом открыл — ничего. И только белеют полосы, какие гребень этот чудовищный в копоти потолка оставил…

Так вот, ведь больше не приходил петух! Никогда. А значит и не до Кости явился он, а так — гость транзитный.

Да, уговаривал тогда себя Константин, уговаривал — а все же не удалось ему обрести покой. Потому что чутье у него имелось: угадывал, какие из пришельцев больше никогда не придут, а какие останутся, обживутся. И подсказало ему тогда сразу же чутье это: нет! ЭТОТ не из транзитных… И так и вышло!

С тех пор — как только ни откроет Костя дверь в темную, сразу видит: в глубине сидит Этот. И смотрит на него, неподвижный…

Эх, досками б ее позабить, комнату! Толстенными да крест-накрест!!

Да только ведь горячий-то мусор, ничего не поделаешь, прятать надо! И прятать оперативно. И темная — единственное имеющееся к тому средство.

И вот постепенно Костя… привык. Старался заметать быстро, не взглядывая в глаза Этому. А только замечал краем глаза, что Этот, кажется, понемногу… растет

(растение?)

неподвижный…

Не может быть, — скажут некоторые. Чтобы к такому-то — да привыкнуть?!

Но некто мудрый сказал, а Костя это высказывание слышал от какого-то умника: человек — единственное животное, которое привыкает и к тому даже, что НЕ МОЖЕТ ПРИВЫКНУТЬ.

(а что же — ведь жить-то надо!)

Итак… Шпингалет — дверь — глаза строго в пол. И веником быстро-быстро… Вот так. Дверь, шпингалет и — уфф!.. все. Теперь не грех и открыть. «Иду! Да иду я, на …!» Соловушка…

Как выяснилось, на этот раз ритуальных действий можно было не совершать. Ведь навестили свои. Пришел Жора, давняя Костина любовь… и Костина ненависть.

До настоящей жизни Костя только читал в романах про «любовь-ненависть». И не верил. Как и большинство думающих людей, впрочем. Конечно, противоположности как-то вот и взаимопроникают, не только борются. Однако не предельные же! Не может быть Бог и дьяволом. И стоило бы человечеству все же признаться в том, что любовь, которая оборачивается ненавистью, не есть любовь. (Сказывают, оборотень может перекинуться волком. Но ведь про оборотня и не говорят, что он человек! В какой бы фазе ни находился. Чего же ради тогда мы называем страсти — любовью?)

Но это были доводы разума.

А если боги делают человека видящим

(исследователем)

они отнимают разум.

Так — или что-то подобное — говорили древние.

Поэтому Костя не страдал от логических дискомфортов, испытывая к Жоре то самое противоречивое чувство.

И половину этого чувства с ним разделяла Анечка, и не трудно догадаться — какую.

По поводу же оставшейся половины Анна и Константин резко расходились во мнениях, и потому ссорились. И это стало их обычным занятием, и так длилось, покуда Анечка не ушла от Кости.

Произнеся на прощанье классическое: «или я, или это».

Жора прошагал прямо в комнату, оттеснив плечом Костю. Затем уселся за стол и подоспевший Костя увидел, как заходила над столешницей широкая спина кожанки — Жора доставал из карманов сокровище и раскладывал, чтобы хорошо было видно, такой у него был почерк.

— Ну чо, Косяк, — не оборачиваясь, обронил он. — Будешь брать?

Да, Жора был человек постоянный в своих повадках и репликах.

Взгляд Кости приковало к столешнице, а на его губах расцветала улыбка, вздрагивающая… И через его сознание шли какие-то словно бы волны света, и тоненько зазвенело во внутренней пустоте: хватит? или НЕ ХВАТИТ??

Трясущимися руками Константин извлек тут же из-под матраса деньги. Все деньги — и не хватило. По крайней мере, так решил Жора, однако смилостивился, брезгливо сморщившись:

— Ладно уж, все твое!

— Бывай, — сказал он затем, вставая и запихивая в карман мятые купюры. — Но, — толстый короткий палец уперся прямо в грудь Косте, — но ты мне должен!

Быть должником у Жоры Константину было привычно. Возможно, это судьба, говорил он себе; ведь Костя продал хорошую квартиру и купил эту, и все равно его долги все росли. Но Жора приносил настоящее, не кидал, в отличие от иных некоторых. И соответственно мысль о Жоре представляла в сознании Константина две контрастные фазы: «чтобы он сдох!» и «когда, когда же наконец я снова его увижу?!»

Костя не поленился и после ухода Жоры тщательно запер дверь. Он тоже сделал это каноном после нескольких казусов.

Конечно, хамское поведение Жоры оставило у Константина неприятный осадок. Но Костя подходил и тут философски. Во-первых это было в природе вещей — чего еще и ждать от пушера? А во-вторых исследователю было хорошо известно из опыта: он скоро ведь растворится, осадок этот! Исчезнет без следа и будет все хорошо.

Два

…Оно и стало так именно: мир начал меняться к лучшему почти сразу. И проявилось это хотя бы в том, что Косте вдруг нанес визит Буба, старый приятель.

Конечно, он-то не позвонил в звонок и не топал через прихожку. Просто вдруг оказался рядом: сидящим за столом перед Костей.

Щербато и широко ухмыльнулся, встретив его слегка удивленный взгляд. Не обидно вовсе возлыбился, а словно бы говоря: «ну! конечно я с тобой туточки! а ты думал?!».

— Винишка у тебя нет? — немедленно спросил Костя, потому что с друзьями можно без предисловий.

— Ты офигел? — радостно рассмеялся Буба. — Вино ж у нас только Белый припереть может.

— Белый? А… точно! И где же он?

— Хрен знает, — отвечал Буба.

— А то не видишь?! — прозвучал новый знакомый голос прямо над ухом Кости. И ощутил он подрагивающую руку Белого на своем плече.

— А ты-то вообще, Буба, недальновиден, — с грустью продолжил Белый. — Здоров, а не дальнобоек, и это тебя погубит…

— Тебя-то уж переживу, хлюпик е…й! — заорал Буба, наклонив лоб.

— Друзья! Я вас умоляю… — вскидывая ладони, произнес Костя.

Он радовался, что они снова вместе. Он улыбнулся поочередно одному и другому. И встал, и положил им руки на плечи. Костя любил друзей и меньше всего хотел, чтобы они ссорились.

Буба и Белый отвечали ему взаимностью. Они и против друг друга-то ничего особенно не имели, а только не сходились характерами. Друзья немедленно поддержали Костин порыв и тоже постарались встать так, чтобы положить руки на плечи Косте и одновременно друг другу.

Но кто-то не рассчитал движения и все повалились на пол, увлекая с собой и стол. Однако вроде бы никто не ушибся и вообще не претерпел какого-либо ущерба. Напротив, это падение всех чрезвычайно развеселило и как-то сблизило.

Они лежали на полу и смеялись.

От хохота звенели стекла в окне. Сосед инвалид стучал в стену.

Им было радостно оттого, что им хорошо друг с другом. И Косте почему-то казалось очень смешным, что свет, идущий через грязные стекла никогда не открывавшегося окна, бьет им беззастенчиво прямо в лица.

…Потом они сидели втроем на кухне, и было совсем не тесно, хотя пространство такое узкое, что и одному человеку не повернуться. И Белый угощал их вином — каким-то дорогим, очень крепким. Настолько, что приходилось даже и разбавлять водой.

И Костя все хвалил Белого: старик, вино — класс!.. где только берешь такое?

А Буба опять ворчал, но вроде бы добродушно: да ни фига! пусть лучше бы приносил дешевого, но побольше.

А Белый говорил что-то о бездарности Бубы, не заводясь, по-хорошему. Но Костя не особенно следил смысл. Ему было просто приятно слушать в оцепенении голоса друзей, и как сливаются они со звоном струи, что текла из крана — кто-то забыл закрыть, разбавляя, а теперь вставать лень, пусть его…

Все было так хорошо! Все было просто чудесно. Только… вино, которое принес Белый, понемногу заканчивалось. И вот наконец иссякло. И это было уже несколько неприятно. И, как всегда, это совпало с тем, что неприятен стал разговор, который они вели.

— А ведь она права, Костя, — говорил Белый. — Бедная девочка!.. Права, что она от тебя ушла! Ты подумай, сколько же она с тобой натерпелась!

И Костя думал.

И вот, ему становилось жаль Анечку. И даже ведь и до слез — Костя ощутил, что по его щекам текут слезы.

А Белого он в этот миг ненавидел: бередить рану!..

— Да ты чего, Костя? — утешал Буба, простой, душевный. — Она же бросила тебя в трудную минуту… с-сука! Да плюнь ты на нее, все они…

— Но я ведь, понимаешь… Белый говорит… — вяло возражал Костя.

— А ты и на него плюнь! Он гад. Твой друг — тебя же и обвиняет, а?! Да я его насквозь вижу! Да его убить мало!! — все более заводился Буба.

Внезапно Костя почувствовал, что его тошнит. В прямом, как и в переносном смысле этого слова. Все было так хорошо! — думал Костя. — И вот, как почему-то это у них всегда, дружеская встреча оканчивается заурядной склокой…

Но он ошибся.

Ошибся, что заурядной.

— Да я его и убью!!! — ревел Буба. — Ты только посмотри, он руки еще протягивает! На вот тебе! И еще на — в мор…

Речь Бубы оборвалась, внезапно.

И в наступившей тишине Костя услышал булькающий противный звук.

Он лицемерно покосился на раковину, хотя ведь уже все понял. Но прятаться от очевидности не имело смысла. Белый сползал по стенке, хрипя и разбрызгивая вокруг свою кровь.

И Костя успел заметить, что горло его друга разорвано.

Затем он перевел взгляд на Бубу. Тот был растерян и протягивал ему сжатую в здоровенном кулаке железную столовую ложку, замаранную в крови, как будто в каплях борща.

— Да как же это я… — лепетал Буба. — как же это я… ложкой-то?!

— Суки!!! Пошли вы все…!!! — вдруг заорал Костя, хватая стакан и швыряя его о стену.

Он выбежал из кухни и упал на кровать, рыдая, лицом в подушку.

…Когда он осторожно вновь заглянул на кухню, там никого уже не было. Ни Бубы, ни трупа Белого.

Костя налил себе воды из-под крана и наконец закрыл вентиль непослушной вздрагивающей рукой.

А все-таки Буба — друг, — внезапно с чувством подумал Костя. — Ушел, и труп с собою унес, меня не подставил. Старый мой верный Буба…

И тут внезапно у него похолодело внутри.

Костя услышал звук, достигший в кухню из комнаты.

Негромкий металлический лязг.

И почему-то Костя сразу же понял, что это клацает шпингалет на двери в темную комнату. Как если бы кто-то пытался сейчас открыть ее изнутри…

Костя замер. К его великому облегчению звук больше не повторился.

Мерещится, — уговаривал себя Костя. — И это не удивительно: ведь только что на моих глазах случилось убийство… нервы же на пределе!

И Костя принялся большими глотками пить воду и его зубы стучали о железную кружку.

…А завтра вновь спел соловушка. На этот раз оказалась гостьей Костина мать.

И Костя был маме рад, и печалился, что вот не может он ей предложить никакого угощения, даже чаю. Но мама давно привыкла.

— Да не убивайся ты так, что Анька ушла, — говорила она ему. — Ну нету ее и нет, другую себе найдешь! Да ведь и не понимала она тебя, Костенька. Не ценила, какой ты добрый. Она…

— Она сука! — вдруг прозвучало из темной комнаты.

Костю прошил озноб.

И он сидел, сжавшись в ужасе, и словно бы за щепку хватаясь у пасти водоворота шептал беззвучно: нет! не было! показалось! ведь сколько я накручивал себя страхами, ждал все время вот чего-то подобного, ну так и…

Но мама Кости безошибочно обернулась в направлении темной комнаты, как только прозвучал голос.

Потом опять обратила побелевшее лицо к сыну, медленно. И Константин увидел, насколько она испугана: какое-то время у нее даже руки перестали дрожать

(а дрожали они у нее с похмелья всегда)

— Костенька, это… ты ведь сейчас сказал? — лепетала мама.

Женщина реагировала на происходящее точно также, как ее сын. Пыталась тоже сейчас обмануть себя.

Наверное, это было у них наследственное. Ведь Костина мама знала, что сын ее никогда бы так не сказал об Анечке

(хотя, может быть, иногда о ней так и думал)

— Д-да, мама, — отвечал Костя. — Конечно… я, я это сказал сейчас, а кому же еще тут было бы говорить?

И неуверенно улыбнулся. Ведь правда все равно никому бы не дала сейчас ничего. И, к тому же, Костя уже очень давно привык обманывать свою маму.

— А я, пожалуй, пойду! — фальшиво же улыбнувшись произнесла мать, косясь на дверь темной комнаты. — А то бутылочки-то все подметут по дворам-подъездам… Да и контейнеры вывезут… Теперь же регулярно мусорка приезжает… не то, что раньше. Замешкаешься чуть — и…

Она продолжала и еще что-то бормотать, пробираясь боком. Бросая настороженные взгляды через плечо. И только вот уже открыв дверь, на пороге стоя, выдохнула свое заветное, безнадежное, неизменное:

— Костенька… а может быть у тебя… есть немножко… поправиться бы мне, а?! совсем чуточку?

Но Константин помотал в ответ головой и только улыбнулся печально. И таковая мимика его отразила на этот раз правду полную. И даже вспомнилось ему из времен, когда он еще имел аудиоаппаратуру и слушал популярные группы:

«…И там и сям есть шаманы, мама, —

я тоже шаман, но… другой».

Три

…Костя пробудился внезапно и понял, что уже глубокая ночь. Он совершенно не мог припомнить, что делал после того, как расстался с матерью.

Однако сейчас его занимало не это вовсе. Костя лежал на спине и смотрел широко раскрытыми глазами на потолок, таинственный в свете дворового помаргивающего фонаря… и с удивлением обнаруживал, что плоскость эта горизонтальная вовсе теперь не пугает уже его.

И даже подумал Костя: было бы хорошо — при нынешнем-то раскладе — чтобы он вот сейчас опускаться начал, потолок этот. И не случилось бы чтоб чудесного избавления, свершавшегося в разы прошлые.

Пусть едущая вниз крыша снизойдет уже до конца и превратит Константина в окончательное мертвое месиво, — мечтал он. Ведь Костя хоть и видел много плохого за короткую жизнь, однако сейчас почувствовал: готовится совершиться не просто себе плохое, а — беспредельно жуткое…

Такое, по сравнению с чем померкнут его карманные злоключения бывшие.

— Потолок! — вскричал вдруг исступленно исследователь. — Растопчи меня!!

Но потолок оставался неумолим, недвижен…

И Костя тогда задумался о другом

(сиречь о своем о девичьем, как можно было бы тут сказать, ерничая)

Сколько ведь это было-то вещества за все истекшее время! Срезанные верхушки пластиковых бутылок (удобное и простое приспособление — наивный инструмент пройденного давно этапа), окурочки косяков, ампулы и облатки капсул… к тому же и всевозможные пыль и пепел… уж и не говоря про иглы и про использованные одноразовые… Отходы производства Костя поспешно заметал в комнату каждый раз, как только этого требовали обстоятельства. Но ведь никогда он не выносил ничего оттуда!

Она должна была уже давным-давно ПЕРЕПОЛНИТЬСЯ, темная его комната! Да что там — не хватило б и таких нескольких!

И почему не задумывался исследователь о том раньше: куда ж оно это все — пропадало?!

Как видящему, Косте случалось видеть и трансформирование предметов. Он очень хорошо знал: такое случается, хот ограниченные люди и не подозревают о таковой возможности.

Бывает и трансформация вот какая: тысячи мелочей отдают распыленную свою силу и распадаются в прах, а высвобожденная сила эта формирует собою нечто одно — иное…

И Костя спросил себя: из чего же вырос, из чего посложился… Этот?

Из пустоты и тьмы, которые в игольных каналах? Из тонкого слюдяного блеска разбитых ампул? Из микроскопических следовых останков тысяч кислот, сошедшихся во единое? Из Костиного же стыдливого страха-ненависти ко всем, от кого приходится прятаться? Или из…

Тут мысли Кости прервались.

В глубокой тишине комнаты отчетливо раздавалось тихое… лязганье.

Мерзкий звук, который заставил Костю похолодеть еще там, на кухне.

Теперь он к тому же видел, как она вздрагивает, дверь темной комнаты. И невозможны были уже никакие самообманы: то, что выросло там, внутри, неотвратимо выламывалось теперь наружу и звякал шпингалет о скобу.

Сейчас он высадит дверь, — подумал Константин уже как-то бесцветно и безнадежно.

В ту же секунду дверь темной комнаты поддалась удару и распахнулась, и бухнула ручкой в стену.

И Этот вышел.

Он представлял собой словно рой замедленных стальных блесток.

Он был полупрозрачен и тем не менее не возникало сомнений в его реальности.

Костя видел, как поворачивает Этот медленно голову, озираясь… Взгляд Этого схватил Константина и более не отпускал уже ни на миг.

Двигаясь по-змеиному плавно, Этот переместился так, чтобы оказаться меж Костей и выходом из квартиры.

И стал затем приближаться к исследователю. Неспешно. Неотвратимо.

Буба!! — возопил Костя. — Помоги! Меня убивают!!

И сразу же застучал в стенку этот идиот сосед инвалид.

А Буба — да! — незамедлил появиться из воздуха.

Однако сразу же вдруг и отпрянул, взглянув на Этого.

Но после все-таки неуверенно встал между ним и Костей и произнес, обращаясь к Этому:

— Ну ты… чего?.. чего?!

Однако Этот продолжал приближаться, как будто бы он вовсе не видел Бубу.

Так неужели он ограниченный? — вдруг совершенно некстати и очень глупо подумал об Этом Костя.

Буба же осторожно протянул руку, чтобы оттолкнуть Этого, и Этот молниеносно перехватил ее за запястье.

А дальше произошло неожиданное. Вдруг Буба начал весь как-то словно бы выцветать. Потом через него стали сквозить обои стены, высвечиваемые первыми утренними лучами… Бубин силуэт делался все более прозрачным с каждой секундой.

А Этот, наоборот, переставал быть полупрозрачным и наливался все круче внутри пространства между стальными левитирующими блестками — серым… черным, какое разбухает иногда в сумерках по углам… и под конец бездонной антрацитовой тьмой!

Буба канул.

Левая рука Этого, которая только что удерживала запястье Бубы, протягивалась теперь к лицу Кости.

Исследователь оцепенел и замер.

Он был не в состоянии шевельнуться.

Он чувствовал, что его всего будто бы

(нет! нет! нет! — не «будто бы» а на самом деле!!!)

уносит, все быстрее закручивая в какую-то бесконечную стачивающую воронку…

Исследователь терял сознание.

И в этом не было бы для него ничего особенно нового, если бы…

если бы одновременно с сознанием Константин не терял сейчас — в этот раз — и самую свою душу!

…Костя посмотрел в засиженное мухами скособочившееся зеркало и — не узнал себя.

Что было не удивительно, потому что это и не был он.

Уже.

А это на самом деле это теперь был — Этот. Который только маскировался под Костю для своих целей.

Зрачки того, который смотрел из зеркала, были предельно сужены (а не расширены, как оно бывало не раз у Кости). Притом и совершенно пусты и полнились кружащей непроглядностью сумерек и точно таким же пустым и серым зияло его сознание.

Там не было никаких мыслей, за исключением стерильно-функциональных. Утилитарных. Пустое остановленное сознание само себе задавало практические вопросы и выдавало на них немедленно четкие, исчерпывающие ответы.

Зарезать Жору?

Нет. Ерунда. Он много с собой не носит. У него такой почерк. Хватит на один раз. Ну на два. А потом?

Тогда, наверное, — маму? Она легко к себе пустит.

Нет смысла. Ведь она же все пропила.

Ну значит остается лишь Анечка. Живет ведь сейчас одна. И тоже пустит легко. А у нее обручальное кольцо и еще есть кое-какое золото. И видак. И аудио. И шмотки. Да может и еще чего сыщется.

Это правильно. Вымой рожу. Приличное что-нибудь на себя накинь. И вперед.

Март 2003

Подвальник

(во вселенной отчаяния)

— Ты сам боишься! — сказал Чистякову сын, отказываясь идти в подвал.

Его отец не боялся, конечно же. Не верил в идиотские байки про пауков-людоедов и человеческие останки, на коие можно наткнуться, якобы, в подвальных переходах их типового многоквартирного дома.

Детская дворовая болтовня… слишком часто, на взгляд рационалиста Чистякова, пересказывает ее дома сын!

— Растет лентяем, — вздыхал Семен, спускаясь по выщербленным ступеням вниз, в унылый полумрак укрытого козырьком заглубления перед ржавой дверью. — Какие отговорки только не выдаст, лишь бы не помочь по хозяйству! Так вот и уперся, дурной… И ведь до чего натурально изображает страх! сам аж верит! Ну что же, у подростков оно бывает…

И все-таки Семен испытал какое-то неприятное чувство, когда услышал, что там, в конце подвального коридора, хлопнула дверь и в железной скважине проскрипел ключ.

Особенного ничего не случилось. Кому-то еще потребовались картошка или соления, или какой-то скарб. И человек, уходя, добросовестно запер вход, как это и подобает разумному совладельцу подсобного помещения. Нечего соблазнять бомжей вить грязные свои гнезда под кровными квартирами нашими! У Чистякова тоже есть ключ, естественно, и он им отопрет изнутри, и он им же точно также вот аккуратно извне закроет.

Ушедший погасил свет, и однако и это тоже не создало проблемы. Семен предусмотрительно захватил фонарик и тот, будучи извлечён и включен, отблагодарил хозяина приличным вполне себе лучом за своевременно замененные батарейки.

Чистяков шел, внимательно глядя под ноги в абрис плывущего перед ним фонарного и верного круга.

Остерегался он, разумеется, не пауков-людоедов из подростковых фантазий. А просто эти пыльные коридоры, посещаемые не очень часто, могли таить и реальные некоторые опасности. Небрежно брошенный кем-то ящик из-под чего-нибудь, например, о коий неприятно было б впотьмах споткнуться…

И вдруг перед глазами Семена явился, сверкая… Круг.

И Чистяков пред ним замер.

И даже непроизвольно он отступил назад на полшага, рассматривая геометрически правильное изображение на заплеванном земляном полу.

Оно было с величайшей тщательностью исполнено у подножия теплых и толстых труб, которые тут именно вырастали из пола, пыльные и белесые, покрытые неровной рабицей и грязным гипсом. Достигнув потолочных бетонных плит цилиндрические тела расходились в стороны, питая кипятком стояки отопительной сети дома.

Их выход занимал место, и потому здесь не было устроено очередной секции. Пространства ж осталось достаточно, чтобы тут, по левую от прохода сторону, властно расположился Круг.

Он был не просто очерчен. Его границу означали маленькие разноцветные стеклышки — вероятно, мельчайшие осколки бутылочного стекла. Они были положены с удивительной точностью, словно бы по окружности, которую провел циркуль.

Стекло-то и сверкало в луче… Внутри располагались различные незначительные предметы, которые демонстрировали, наверное, игры воображения. Разбитый ржавый фонарик. Пластиковый дешевый пупс, у которого отсутствовали голова и нога. Блестела тускло связка ключей и скалился рядом хищно крысиный череп. А далее несла караул, как стойкий оловянный солдатик, чекушечка коньяку. Не пустая. И даже, странное дело, не распечатанная…

И кое-что еще обнаружил Семен в этом странном стеклянном круге.

И показалось оно сначала обломком палки, воткнутым вертикально в землю.

Но это была — свеча.

Черная.

И наполовину оплывшая…

Какие-то и другие еще предметы просматривались неясно в этом пространстве, отъединенном посверкивающей окружностью. Но их мешала Семену идентифицировать собственная их тень, подрагивающая около…

Однако посетителю подвала было известно, что представляют они собою как целое, в совокупности. Круг, заключаемые в него предметы, свеча…

Ему рассказывал сын.

Капище Подвальника, вот что это было такое!

Дети, которых посылают в подвал, — вещал приглушенным голосом Чистяков-младший, — в особом месте оставляют подарки духу подвала. Дабы его задобрить. А то ведь он очень злой, этот дух! Он может натравить пауков. Или обварить кипятком из труб отопления. А то так и наведет увеличивающий морок, заставив тебя вернуться, и тогда ты… заблудишься в коридорах подвала этого, хоть они были тебе прекрасно знакомы прежде… и никогда уже не найдешь дорогу к поверхности… а если даже и сумеешь подняться, то это будет… не та поверхность!!

Семен, понятное дело, не верил ни единому слову. И он, конечно, и не подумал расспросить сына, что это за «увеличивающий морок». И почему «вернуться». И какова из себя есть эта «не та поверхность».

Выслушивая эту причудливую страшилку детскую, Чистяков сомневался даже, что вообще он существует реально — Круг.

Теперь же он его видел…

Бывает, что ребенок блажит, — подумалось Чистякову. — Однако блажь, которая вдруг охватила всех детей в доме… С чего бы это?

Спокойно, — мысленно произнес он себе, старательно изобразив на лице скептическую улыбку. — Всему и всегда найдется рациональное объяснение!

И таковое не замедлило обнаружиться.

Юлечка! Ну конечно.

Не в меру шаловливая конопушка из второго подъезда с большими бантами… пропала в прошлое лето.

Милиция не нашла.

Родители потеряли голову с горя, поперлись даже и к экстрасенсу какому-то. Естественно — дохлый номер!

Так вот, ведь они же ее послали тогда за чем-то… В ПОДВАЛ. Куда не раз до того наведывалась она как с ними, так и, что радовало ее особенно, в одиночку. (Пунктик у нее был: я сама!)

Не вернулась…

И вот, наверное, этот реальный трагический мерзкий случай (мало ли сейчас выродков, извращенцев…) дал почву страшному вымыслу.

Который перерос в культ.

А сын, пожалуй, не врал, — подумалось еще тогда Чистякову, — что приношения Подвальнику совершают и некоторые взрослые. Благоразумные, как сын выразился.

Семен фыркнул. Ну до чего же народ…

Но тут его мысль прервалась.

Поскольку Чистяков разгадал, неожиданно, еще один из предметов, что были в Круге.

Велосипедный гудок.

Причем гудок от его конкретно, Семена, велосипеда! Импортного, любимого, дорогого (во всяком смысле).

Семен болел велоспортом столь же жестоко, как некоторые рыбалкой. (Или как сам — охотой.) Участвовал во всех любительских велоралли, о каких узнавал. Призы аж, иногда, завоевал!

И вот однажды гудок исчез, а Чистяков думал: не повезло, разболталось крепление и свалился где-то на трассе. Так нет, оказывается! Гудочек снял родной сын… чтобы принести в жертву духу подвала, …!!

Семен выругался. И широко шагнул в Круг. И под его ногой что-то хрустнуло. (Пупс? или этот идиотский крысиный череп?) Семен подобрал гудок, показавшийся ему холодным и влажным, и положил в карман.

И в это же мгновенье сквозняк — резкий и очень сильный — пронизал, как иголкою, коридор.

Фонарик у Семена в руке мигнул. Хотя ведь он был, естественно, электрический, то есть никоим образом не зависел от колебаний воздуха.

У Чистякова вдруг всплыло в памяти, что сын ему еще говорил насчет Круга: предметы, помещенные в Круг, ни в коем случае нельзя брать назад. Ни даже к ним прикасаться. И — не переступать черту Круга…

Непроизвольно Семен попятился и тогда пупс (или крысиный череп) вновь неприятно хрустнул.

Но в следующий миг Чистяков смеялся. Какая глупость! Ведь это же случайное совпадение, что лампочка подмигнула в момент, когда потянул сквозняк…

…И совпадение, что волна холодного воздуха прошла тотчас, как только ты взял гудок? — спросил какой-то вкрадчивый голос в голове Чистякова.

Бред! — отозвался немедленно его же внутренний голос иной и более твердый (ну или только желающий таковым казаться). — Фигню плести прекрати, мужик, потому что вот так и сходят с ума!

Семен солидаризировался с последним голосом, приосанился.

И все-таки ему сделалось… неуютно. Он озирался почти затравленно и не мог себе не признаться, что подземелье вдруг стало действовать угнетающе.

Эти загипсованные трубы в грязных разводах, нависшие как дохлые гигантские черви… Колышущиеся платки паутины… Качающиеся гипнотически черные тени от фонаря…

И вот сюда-то он хотел послать — сына?!

Однако я ведь не знал — попытался Чистяков оправдаться перед собой — я и не представлял, что оно тут все… так, если не горят редкие, слабенькие покрытые пылью лампочки!

Однако внутренний голос его (тот, первый) лишь издевательски рассмеялся.

Семен ощутил удушье…

Какой-то угнетающий дыхание газ накапливается — писали где-то, он вспомнил — со временем в погребах, подвалах… (Как его, этот газ? Родион? Радон?) И если концентрация родиона превысит определенный порог, тогда…

Да НЕТ у меня никакого затруднения дыхания! — пытался Чистяков разозлиться на глупые свои страхи. — Просто взыграли нервы.

…Да, нервы, — согласился с готовностью неотвязный голосок внутренний. — Только не потому ли так и разыгрались они у тебя, что ты вот уже несколько минут как испытываешь неотвязное ощущение взгляда в спину?

Да на… это всё разбирать?! — принял вдруг несвойственное ему в подобных ситуациях решение Чистяков, наплевав на предательский здравый смысл: — Просто побыстрей надо сматываться отсюда!

И сразу задышалось легко. И четкая постановка задачи дала энергию. Семен решительно развернулся и зашагал к выходу… едва заставляя себя притом не переходить на постыдный бег.

Ускоренное движение ободрило. Через какое-то время он даже попытался что-то насвистывать.

Но получалось фальшиво, правда. И не отваливалось иррациональное впечатление: тьма за его спиною… особенная. И продолжает она — смотреть.

Плевать, — уговаривал себя Чистяков. — Сейчас доберусь до двери, поверну в замке ключик, и…

И в этот миг он почувствовал, как у него на голове шевелятся волосы.

Потому что, опуская заблаговременно руку в карман, Семен обнаружил ОТСУТСТВИЕ у него ключа!

Вся связка испарилась куда-то. Она исчезла!

Уже отдавая в этом себе отчет, Чистяков продолжал перепроверять карманы: брюк — куртки — внутренний, в который положил гудок — брюки… куртка…

— Я просто выронил их, — лепетал Семен. — Где-то там… рядом с этим дурацким Кругом! Наверное, наклонялся за велосипедным гудком, и тогда…

Необходимо вернуться и поискать, резонно подумал он.

И вздрогнул, потому что с внезапной и абсолютной ясностью вдруг почувствовал, что… НЕ надо.

Совсем. Не. Надо.

Семен вдруг ощутил ясно, что манипулирует им какая-то злая воля. Раскладывая все таким образом, чтобы его завлечь в лютую, безвыходную погибель! И наилучшее, что может он предпринять сейчас, — это со всех ног бежать к выходу, пусть даже и нет ключей! Чтобы затаиться у этой чертовой двери запертой и тогда — рано уж или поздно — кто-нибудь обязательно спустится в подвал, дом большой…

Но тут уж внутренний голос его второй — Чистяков-рационалист — решительно поднял голову. И высмеял эти трусливые и девчоночьи, роняющие достоинство взрослого и мужчины, мысли.

Мужчина остановился,

выдохнул,

вдохнул,

развернулся —

и чуть не строевым шагом гордо пошел назад!

…Ключи нашлись почти сразу.

Они лежали около самой границы круга, означенного стекляшками, которые засверкали уже знакомо при приближении фонаря.

Но почему-то удача эта скорее испугала Семена, нежели радовала. Вдруг снова закопошились непрошенные сомнения: как они вообще могли выпасть из прочного и глубокого кармана? почему не зазвенели, упав? и сразу же теперь бросились в глаза, хоть обыкновенно если ты что теряешь…

Мужчине вдруг показалось, что никакая это и не связка ключей, а… змея. Отсвечивающая металлическим блеском. Туго и зло свернувшаяся.

Он чертыхнулся и зажмурил крепко глаза и открыл их снова.

Змея исчезла.

Вместо нее на запыленном полу лежала теперь перед ним… кисть руки.

Отрубленная. Женская, кажется. Унизанная зазубренными стальными кольцами…

Семен завопил нечленораздельное и рефлекторно пнул бросивший его в дрожь предмет!

Глумливое жестокое эхо пошло гулять по закоулкам подвала…

Но даже и сквозь него различил Чистяков знакомое звяканье. Связка ключей однозначно снова была собой.

Мужчина шагнул на звук и нащупал ее лучом и по-стариковски тяжело выдохнул, нагибаясь за достоянием своим: нервы!..

— Ну вот, оно все и кончилось, — прошептал. — Теперь уже точно дерьмо все это легко окажется позади. Держи покрепче золотой ключик и топай себе на волю!

Нехитрый самогипноз помог. Семен был человек действия и о поговорке «семь раз отмерь…» привык лишь неприлично шутить, что выдумали ее — скопцы!

Мужчине было приятно чувствовать в ладони прохладный металл — уж теперь не выпущу! — быстро и уверенно шел он вперед по подвальному коридору. А впереди колыхался, слабея пока еще лишь немного, круг света от его верного фонаря…

Вдруг луч сей уперся в стену, которая преградила путь к выходу, хорошо знакомый.

В препону, которой тут раньше не было и возникнуть она могла лишь полминуты назад — а иначе бы как вернулся Семен за своею связкой?!

Мужчина изумлен был настолько, что в первый миг ему показалось даже, что будто коридор подвала перекрыт полностью. И сразу все его страхи, вроде бы побежденные, вновь показали зубы.

Но вскоре Чистяков понял: нет, это перед ним просто дверь, отворенная, одной из подвальных секций. Высвечивается фонарем лишь филенка или как ее там…

Стоит открытой одна из ряда каморок, понумерованных и представляющих точное подобие той, какая принадлежит и его семье, в частности.

Грубая дощатая дверь не перекрывала прохода целиком ни сверху, ни даже сбоку. Протиснуться вполне можно… да, чёрт, можно даже ведь просто прикрыть её!

Только вот почему она вдруг оказалась распахнутой? Эта и сейчас… Чистяков дважды проходил здесь и видел: все секции были закрыты и добросовестно даже заперты каждая на висячий замок!

Он что, перепутал направление и пошел не тем коридором?

Нет, коридор знаком…

Поэтому надо просто продолжить путь, на котором ему ничего (почти) не препятствует.

Но сделать следующий шаг Семен не сумел.

И вовсе не потому, что какая-то сила сковала его физически. Оцепенеть Чистякова заставил вдруг беспредметный страх. Из тех, какие овладевают у человека не мозгом даже, а чем-то более в организме глубоким, древним…

Дыхание в груди у Семена замерло и его ладони покрылись потом.

Что так его испугало? Этого Чистяков не мог объяснить себе! И тем не менее он готов был заявить под присягой: что-то переменилось еще в подвале кроме того, что в коридоре, недавно беспрепятственно пройденном, вдруг оказалась распахнутой настежь дверь…

Но в следующее мгновение Семен осознал, ЧТО именно.

Сделалась иной, непонятным образом, тишина.

Минуту лишь назад обступало его обычное, скучное пустозвучие неглубокого подземелья. Застойное, безобидное. Покоящее всегда эти снулые пыльные переходы, сколь их Чистяков помнил. Немного нарушаемое лишь иногда шипением где-то брызг, однообразно плюющихся из протекшего вентиля.

Теперь же у тишины было… сердце. Пульсирующее (и злобное). Которое представлял обретающийся на грани слышимого некий вкрадчивый звук.

Нисколько не разбавляющий тишину а, напротив, ее подчеркивающий. Поляризующий… Делающий безмолвие зорким, хищным.

Он был настолько негромким, этот неясный шелест, что, хоть и ловил его слух, а неприметный сигнал поначалу даже и не достучался в сознание.

Но сразу же сработал инстинкт. Глубинный и темный страж, недреманное чутье которого заставляет живое опасаться просто того, что ему неведомо (или же было изведано в какой-то из позабытых жизней, но в этой — забыто начисто).

Ведь шелестящий звук был — Чистяков понимал теперь — чуждым вовсе. Из тех, которым невозможно придумать рациональное объяснения исходя из окружающей обстановки. Поэтому рептильный инстинкт скомандовал: стой! не двигайся: НЕПОНЯТНОЕ!

И вот Семен стоял, вслушиваясь…

А звук усиливался.

Ну или это Чистякову только казалось, что становился громче, а просто звук забирал все больше его внимания.

Теперь он воспринимался Семеном уже не даже как шелест, а… словно приглушенное стрекотанье швейной машинки.

Старинной, не электрической. С особенною такой широкой педалью, которую надо было качать ногами. Подобный раритет антикварный, «Зингер», стоял когда-то у бабушки Чистякова, давно покойной.

Но звук, идущий из распахнутой секции (да! именно оттуда!) был много более вкрадчив, тих и… ритмичен. Он приводил Семену на память однообразные трели, которые издают кузнечики, сверчки, стрекочущие прочие насекомые.

Вот этого мне только и не хватало сейчас: подумать о насекомых! — мысленно возопил Семен.

(Пауки-людоеды из бреда сына… Впрочем, ведь пауки не издают звуки, верно? Или же — если крупные — издают?)

На земляном полу перед секцией валялся сбитый замок.

Не сбитый. Похоже, что его дужка была… разъедена кислотой.

— Совсем не тот коридор… перепутал… — бессмысленно шептал Чистяков. Беззвучно, лишь одними губами. — Сейчас я повернусь и пойду отсюда. И возвращусь к перекрестку, чтобы сориентироваться. И двинусь в правильном направлении. Тогда уж мне не встретится никаких замков, никаких пау…

Семен представил, как поворачивает назад.

И нечто, издающее звук, оказывается у него за спиной.

И сразу Чистяков понял, что никогда не сделает этого. Потому что чем более он прислушивался, тем ему меньше нравился этот звук.

(Да никакое это не стрекотание чертовой машинки! А это… это…)

Однако не стоять же тут вечно!

Тогда Семен совершил единственное, что все-таки смог заставить себя проделать. Он тихо и осторожно пошел вперед, стараясь держаться как можно дальше от чернеющего проема раскрытой двери.

И тут он ощутил еще запах.

Странный. Как смесь машинного масла и залежавшегося, подпорченного уже загниваньем сырого мяса.

Мгновения вдруг сделались очень длинными… Две воли разрывали сознание Чистякова.

Первая. Ни в коем случае не смотреть в сторону черного зева прохода в секцию. НЕ!..СМО!..ТРЕТЬ!

Вторая. Взгляни хотя бы краешком глаза! Узнай, что издает эти звук и запах.

Первая установка была понятна. Чего остерегается человек, вынужденный пройтись по узенькому карнизу над зевом бездны? Конечно же — взгляда вниз (взгляда в смерть).

Однако вот второе хотение, противоположное первому — как понять? В подобной ситуации любознательность разве не сродни помешательству? Да люди даже придумали поговорку: «любопытство сгубило кошку».

Впрочем, если оно погубило кошку, то спасло кошек. Разведавшая опасность особь доносит ведь о ней своим сродникам. (Если повезет ей не погибнуть в разведке, правда.) Предупрежденные будут вооружены.

Поэтому и одарила природа таких существ, у которых наличествует высшая нервная деятельность, манией любопытства.

На благо их виду в целом.

На горе отдельной особи.

Природа победила-таки проклинающего кошачье любопытство Семена. Он остановился и вздрагивающий луч фонаря развернулся в пространство секции.

Тогда Чистяков увидел.

Все и до малейшей детали, что было там.

Однако при всей отчетливости восприятия у Семена не получалось понять, ЧТО это такое именно. Сознание не могло сложить наблюдаемые фрагменты во единое целое. Точнее же говоря — бастовало, отвергало, ОТКАЗЫВАЛОСЬ!!

Внимание примагничивало прежде прочего то, что двигалось в этой секции. Оно представляло собой подобие пары крючьев, сходящихся и расходящихся в быстром темпе.

Они были расположены симметрично остриями вовнутрь. С их вогнутостей иногда что-то капало.

Поверхность этих странных образований была темна, и однако, влажная, проблескивала во вздрагивающем луче. Ритм их безостановочного движения совпадал с ритмом звука и было ясно, что именно оно, их мерцание, родит звук.

Над крючьями стояли глаза.

Круглые, неподвижные и словно бы даже какие-то простовато-наивные.

В сознании Семена вдруг с неуместностью высветились круглые очки Джона Леннона. Кумира старшего брата Чистякова. Который — брат — и до сего еще времени носил тертую джинсу и длинные волосы, несмотря на откровенную лысину.

Да уж, человечный взгляд Леннона сквозь очки был вспомнен совсем не к месту! Поскольку на Семена теперь смотрели — нечеловеческие глаза.

Взирали же они на него из чего-то кустистого, вроде мха. (Шерсть? но какая странная…) И рядом в этой щетине располагались… ЕЩЁ глаза!

Какие-то дополнительные… Три пары. Меньшего гораздо размера. И в каждой трепетала синхронно яркая, разбрызгивающаяся точка: отражение лампочки фонаря, трясущегося в руке.

Секция была набита всяческим хламом, как и положено подвальной каморке. Но было в этой картине и необычное кое-что. А именно: хаос вещей делился, ровно и аккуратно, на восемь секторов.

Причем делила его на них многосложная, дрожащая мохнатая тень, отбрасываемая фонарем. Тень… от растопыренных восьми лап огромного паука!

Головоломка сложилась.

Ритмично движущиеся крючья были паучьими жвалами (хелицерами — вытряхнула ненужное уточнение память из учебника биологии, которую в школе нередко Семен прогуливал). А позади во тьме намечалось и тулово паука, пульсирующее в ленивом, сонном, инаковом от челюстей ритме…

Такого не могло быть!

Но было.

На Чистякова смотрел из каморки в четыре пары гляделок паук немыслимого, непредставимого здравым умом размера!

Размах его покрытых шипами лап явно был куда больше, чем удалось бы Семену раскинуть руки.

Внезапно во стрекочущей тишине прошел голос:

— ПОДОБНО ЭТОМУ И В ДУШЕ. ДОСТАТОЧНО ПОЖИТЬ СКОЛЬКО-ТО, И НАКАПЛИВАЮТСЯ ТОННЫ ХЛАМА. А В ХЛАМЕ ВСЕГДА ЗАВОДИТСЯ…

Но Чистяков игнорировал.

И даже не подумал классифицировать голос как-либо: как слуховую галлюцинацию, например.

Семен способен был в это мгновение думать об одном только. Про вероятное будущее. Ближайшее.

Лапы собираются к тулову, образуя прыжковую пружину.

Чудовище взвивается и падает на Семена сквозь открытую дверь!

И жвалы, полные кислоты, смыкаются, пробив грудь. И останавливается сердце…

Чистяков закричал.

Издевательское эхо подвала со радостью повторило вопль.

Рука Семена, выронила фонарь, вслепую нащупала дверь каморки, со стуком ее захлопнула.

Мужчина развернулся к филенке спиною и, упираясь в нее, сполз по ней. Ладони его забегали по земляному полу, сами как пауки, нащупывая, где же валяется там навесной замок.

И пальцам вдруг повезло. Они наткнулись на холодный металл и подхватили его и дужка, хоть и разъетая, соблаговолила продеться в родные петли.

Отгораживая весь ужас там, по ту сторону. Запирая.

Пусть даже лишь по сторону хлипкой дощатой дверки. Но, все-таки…

Семен выдохнул.

Эта вечность, оказывается, заняла не более времени, чем есть его между вдохом и выдохом.

Померещилось, — прошептал мужчина. — Мне просто это все померещилось. Так именно и бывает, если направить луч света на какой-либо скопившийся хлам. Чего там не нарисуется…

Тем более коли хлам — чужой, которого тебе и видеть-то не положено! Странно, что не обнаружился там и целый дракон, или обитательница озера Лох-Несс, или…

Так что на самом деле бояться нечего. Там лишь окостенелый бред, который человек продолжает тянуть по жизни, боясь признаться себе, что скарб этот ни на что толковое не годится. Старье за перегородкою безопасно… и не способно причинить никакого зла, и…

Но тут еще один вопль вырвался из горла Семена, породив эхо.

Запертая ненадежно дверь заходила ходуном и хлипкая дужка замка угрожала вывалиться в любую секунду.

Заарестованный ужас не желал примириться со своим заключением. Он чуял через дощатую дверь человеческую теплую кровь и жаждал как можно скорее впитать ее.

Семен и не помнил даже, как оказался у выхода из подвала.

Он судорожно скрежетал ключом о железо, пытаясь угадать скважину… Как связка-то вообще еще оставалась зажатою у него в руке? Ведь просто невероятно, чтобы Чистяков ухитрился ее не выронить в сумасшедшие предшествующие мгновения!