Бесплатный фрагмент - Татарская деревня

Наталия Борисовна

…Жила в нашем подъезде моя одноклассница Илонка. Толстая весёлая девчонка, на-половину армянка, на-половину русская. Кудрявая, с шикарной шевелюрой, белокожая, с огромными верблюжьими ресницами. Мать её, Наталья Борисовна, давно уже развелась, и жила с дочкой вдвоём. Илонка бегала по двору оторва-оторвой, хотя всегда была и одета и накормлена, а Наталья Борисовна каждый вечер играла на пианино, регулярно нервируя весь подъезд, и пела грудным контральто «…Оружьем на со-олнце сверка-а-а-я!..»

Илонка, закончив школу, неожиданно для всех выскочила замуж, и умотала куда-то в Венгрию. А Наталия Борисовна осталась одна. Удивительно всегда выглядела она. Женщине далеко за полтинник, былая краса увяла, хотя Наталия Борисовна и придерживалась пуританского образа жизни, и теперь, всё ещё по-привычке видимо, хорошась и нафуфыриваясь, она всё время вызывала своим видом улыбку и недоумение. Огромные массивные каблуки, юбка в пол, кружевная блуза, причёска «а-ля эспаньоль» на фоне изможденного диетами, морщинистого тела, смотрелись настораживающе. А когда Илонка смоталась, Наталья Борисовна и вообще покатилась по наклонной. Нет, она не пила и не курила, мужиков не водила, и являла собой образ дамы в летах, упорно неувядающей и молодящейся, и прыть её в этом деле обескураживала. Мало того, Наталья Борисовна закончила курсы психологии и практической магии, и, кроме того, что она преподавала английский язык в школе, откуда её настойчиво пытались всё время отправить на пенсию, она ещё и подрядилась психологом в младшие классы. Мамашки прибегали к директору:

— Чё за дура у вас тут детям мозги вставляет?..

Директриса пожимала плечами, типа «шо такое?», хотя была в курсе.

— Вы об чём?

— Чё за дура у вас теперь?, — орали родители, красные от гнева, — На кой чёрт вы её поставили?..

А Наталья Борисовна, проводя психологический тест для каждого из первоклашек, старалась от души, и вкладывала в работу всю душу:

— Вот, смотри и слушай меня внимательно, — говорила она, ложась грудью на парту, приближая лицо к самому носу первоклашки, — Па-ра-ход… Что?.. Де-ла-ет?..

Первоклассник, с опаской поглядывая на хищный маникюр психолога (кроваво-чёрные когти в три сантиметра длиной), вежливо улыбался:

— Плывёт.

— Нет!, — резко перебивала Наталья Борисовна, разгибаясь, — Ты не волнуйся!.. Ты главное — не волнуйся!.. Ты сейчас внимательно послушай меня и постарайся ответить. Хорошо?..

И она строго ждёт, когда мальчик кивнёт.

— А теперь слушай меня внимательно, — говорит Наталья Борисовна, медленно приближая к лицу ребёнка макияж ведьмы на дискотеке, — Па!.. Ра!.. Ход!.. Что?.. Де.. Ла.. Ет..?..

Тщательно подумав, перепуганный насмерть ребёнок затравленно шепчет:

— Гудит?..

— Нет!!.., — с сожалением перебивает Наталия Борисовна, начиная терять терпение, — Ты не волнуйся, самое главное!.. Ты не волнуйся!.. Успокойся!.. Послушай меня внимательно и не торопись!.. Хорошо?.. Ты меня понимаешь?.. Ты слышишь меня?..

Ребёнок вжимает плечи, сползая под парту, но Наталия Борисовна терпеливо подбирает слова, нависая над столом, приближая лицо сверху:

— Подумай внимательно. Хорошо?.. Подумай как следует! Ты меня слышишь?.. А?.. Па-ра-ход… Что?.. Делает?.. Ты не волнуйся!..

Ребёнок, вжимая позвоночник в стул, втягивая голову, начинает моргать и всхлипывать.

… — Вы представляете?!, — орала очередная мамаша в кабинете директора, — Эта дура довела моего сына до слёз!.. Ребёнок наотрез отказывается идти в школу!..

Директриса устало вздыхает, совершенно задолбавшись объяснять каждый раз одно и то же:

— Ну… Извините, ради бога!.. Старый преподаватель… Заслуженный Учитель… Понимаете?.. Простите, пожалуйста… Ей до пенсии совсем чуть-чуть осталось… Одни только благодарности… Выслуга лет… Я же не могу её…

(Наталье Борисовне на пенсию можно было уйти семь лет назад!)

… — Очень хороший педагог…

— Дура она у вас конченная!, — орала мамаша, — Старая дура!.. Ненормальная дура!..

Директриса, уже десять раз разбиравшаяся на эту тему, знает наверняка — успокоившись и остыв, мамашка тоже будет извиняться, тоже объяснит, что, мол, время у нас такое, а перед самой дверью обязательно спросит, оборачиваясь со смешком:

— А чё он делает-то?.. Пароход?.. Если он не гудит и не плывёт…

Директриса вздыхает, отводя глаза:

— Он «перевозит пассажиров»…

И прощание предсказуемо задерживается я ещё на две-три минуты восклицаний, шутливых проклятий и нервного смеха…

… — И вы извините, пожалуйста… Тоже…

— Да я понимаю, понимаю, простите… «Психолог!»…

…И вот, Наталью Борисовну, наконец, торжественно выперли из школы.

Женщина заметно преобразилась.

Поносив ещё месяц официоз в прикиде, Наталья Борисовна постепенно отказалась от яркого макияжа к облегчению соседей. Согласитесь, жутковатое зрелище встретить за-полночь на лестничной площадке ярко накрашенную старуху в мини-юбке и с мусорным ведром.

Свои вечерние концерты под фортепиано Наталия Борисовна почти забросила, и лишь иногда среди ночи вдруг кто-нибудь из соседей подпрыгивал во сне, услышав неожиданно гром клавиш и высокий грудной вопль — «… Нет! Не любил ты!.. Совсем не любил ты!..»

А потом Наталью Борисовну видели во дворе с собакой.

Все вздохнули с умилением. Ведь это хорошо же!.. Одинокая, порядочная дама, чтобы скрасить свою жизнь, коротает досуг с холёной взрослой псиной. И одиночество ни так гложет, и вообще… Наталья Борисовна проживала на четвёртом этаже, и из дома напротив некоторые теперь видели по вечерам, как женщина, вымыв пса, кутала его, словно младенца, в простыню, и качала и прибаукивала на распев по-старушечьи:

— Шарик наш посратушки… Шарик наш поссатушки… А потом пожратушки… А потом гулятушки… Ой ты ясный сокол мой!.. Ой ты свет-царевич мой!… Шарик-свет царевич мой!.. Ой же ты кормилец мой!..

И тугоспеленатый накормленный до отрыжки Шарик, охреневающий от обилия заботы, терпеливо вздыхает, с трудом сдерживаясь, дослушивая бесконечную колыбельную.

По двору Шарик ходит с забинтованными лапами, потешно задирая их и подскальзываясь. Наталья Борисовна регулярно стрижёт ему когти под самый палец, когти кровят, повязки в красных пятнах… Пса Наталья каждый день лечит, возмущаясь и сочувствуя сама себе на весь двор. То «что-то ты съел, наверное! Опять клизму ставить надо!..», то «…это аллергическое, наверное!.. Сейчас придём, и я тебя полечу как следует!..» Очумевший пёс (где она его нарыла?) несколько раз вырывался и убегал, и Наталья Борисовна сутками бегала по городу, причитая и призывая пса к совести с огромным кровавым куском мяса в руке. И потом пёс сдох, наконец-то.

… — Сволочи!.., — несколько дней кричала с балкона Наталья Борисовна, — Все люди, которые проживают в этом доме — все сволочи!.. Я знаю, что вы меня сейчас слышите!.. Вот сидите и слушайте — вы сволочи!.. И вы, и дети ваши, все — сволочи!.. Невинную собаку отравить!.. Сволочи бессердечные!.. Будьте вы прокляты, твари!.. Вот и весь мой сказ!..

Покричав с полчаса, Наталья Борисовна с сердцем хлопала дверью балкона, и, погревшись пять минут, выходила с новыми силами:

— Сволочи и подлецы!.., — кричала она визгливо в морозное небо.

…Я вернулся из армии, женился и сразу зафигачил дочь. Жил я уже отдельно от родителей, и как-то проходил мимо родного дома.

…Возле мусорного контейнера на снегу небрежно рассыпано штук сто чёрно-белых фотографий. Вот маленькую Илонку целует молодая Наталья Борисовна, а рядом счастливо улыбается курчавый мужик. Вот Илонка первоклассница, Наталья Борисовна с короткой причёской рядышком, руки развела, обняться приглашает. Вот новогодняя ёлка, смазанный снимок, детишки в масках. Вот Илонкина мамаша в полный рост с новой сумкой и в лаковых босоножках с какой-то подругой, лица серьёзные, причёски двухэтажные… Штук сто фотографий, ей-богу!.. Весь семейный альбом. Люди ходят, наступают на мокрые, рваные уже фотографии. Есть портретные, большие. Бабушка в платочке какая-то губки поджала… Строгий дед с бабкой, а посередине молодая парочка лыбится…

…Наталья Борисовна окончательно свихнулась, и ходила по улице, пугая своим видом. На улице дождь и ветер, а старая женщина совершенно этого не замечает, выскочила в рубахе мужской и босиком, худая, как скелет, но с жутким макияжем, пальцы на руке обожжённые (свет отключили за неуплату, спичками ночью светила в квартире, ногти оплавленные):

… — Я им так и скажу!.. Вы что же думаете?.. Я так и скажу сейчас!.., — кому-то она всё доказывает, шлёпая по лужам и трясясь от холода, — Это же ни в какие ворота не влазиет!.. Скоты!..

Пианино давно расстроилось, несколько клавиш западает, и голодная до полуобморока Наталья Борисовна настойчиво подбирает по ночам мелодию, чудовищно фальшивя, а ей стучат в стену, и она краснеет от крика:

— Сволочи!.. Я так и скажу вам — сволочи вы все!..

Спасаясь от холода (окно разбила утюгом, ругаясь с соседями, которые запрыгивали с тротуара на балкон четвёртого этажа), она как-то чуть не сожгла дом, поджигая газеты, кто-то вызвал пожарных, заметив дым, и вот Наталью Борисовну, брыкающуюся и визжащую, под руки выводили из подъезда, а она, совершенно обезумевшая и прозрачная, разбивая в кровь босые закоченевшие ноги, тощая и белая, кричала своим контральто:

— Т-ты смотри, какие сволочи!.. Т-ты смотри!..

…Фотографии ещё месяц валялись по всему двору.

А ближе к весне в их квартире начался ремонт.

Квартиру получила многодетная семья какого-то сантехника-узбека, и всё успокоилось. Целая бригада земляков сантехника с колоссальным трудом вытащила пианино из подъезда, погрузили на грузовик и увезли куда-то. Говорили, что внутри пианино нашли мумифицированного Шарика с забинтованными лапами, одетого в детские штанишки, шапочку и курточку…

****

Серьёзное дело

— Не побеспокою?.., — Василий Сергеевич начинает привычно с порога, издалека сообщая о своём приближении, — Не побеспокою, говорю, милая?

— Здравствуйте, Василий Сергеевич, — красавица Верочка сияет белым халатиком. Сложив ухоженные лапки на столе, она улыбается открыто и просто. Старик с длинной белой бородой захаживает часто. И по всему выказывает в себе отменного когда-то кавалера. Еле ноги переставляет, а осанку держит молодецки, разговаривает вежливо и с достоинством. Комплименты говорит простые и приятные.

— Как вы сегодня, Василий Сергеевич?

— Да «как-как»?, — вздыхает тот озабоченно, стараясь не пугать, но умница Верочка уже увидела тень на его лице, и участливо нахмурила бровки, готовая слушать и жалеть, — Давление, понимаешь… Погода вишь чего выделывает?.. Вчера смотрю — минус пять! А сегодня утром глянул — мать честная! Плюс четыре уже!.. И это с утра уже!.. Ну надо же?.. Тут какое давление-то нам старикам?…

Девушка кивает, соглашаясь. На красивом личике испуг и сочувствие, аж губки ладошкой прикрыла.

— А так, вроди ничего!.., — приятно польщённый искренним участием, Василий Сергеевич спешит успокоить, пошутить, — Коптим потихоньку небо-то!.. Хоть и мухомор-то я уже старый, да дряхлый!.. А ишо ничё!.. Бултыхаемся!..

Верочка улыбается, чуть покачивая головой, мол «какой-же вы там старый?», язычком цокает, а дед перебивает, заранее не соглашаясь:

— Да, милочка!.. Старый уж!.. Старый!.. И глаза ни те, и… забывать стал… Мухомор и есть мухомор!..

По-мужски круто поворачивая тему разговора, Василий Сергеевич поднимает бровь, спрашивает строго:

— Замуж-то не вышла ишо?

Верочка смеётся, краснеет, расцветая на глазах. Мотает головой озорно, шлёпает себя серёжками по щекам, в шутку показывая виноватую:

— Никто не зовёт!..

— От же ж!.., — старик театрально рубит сухой огромной ладонью воздух, горько ругается строгим шёпотом, — От же ж паразиты какие безглазые!.. Упустят такую раскрасавицу!.. Упустят же!.. Дуралеи такие!..

Делово допрашивая, словно любимую внучку, продолжает строго:

— Жених-то есть?

Верочка ставит кулачки в боки, подчёркивая красивую грудь и отвечает не сразу, словно поддразнивает:

— Есть.

— Ага!, — дед резво придвигается ближе через стол, допытывает, смешно хмуря брови, — Хороший мужик-то?.. Не обижает?..

— Меня «обидишь»!, — смеётся Верочка, — Я сама кого-хошь обижу!..

— Это правильно!.. Это правильно!.., — Василий Сергеевич довольно отходит на шаг, усиленно кумекая в голове, словно уже насчёт свадьбы размышляет, высчитывает, — Это хорошо… Очень хорошо!..

Будто раскладывая по полочкам информацию, дед довольно потирает руки, «угукая» себе под нос. Бороду поглаживает с таким видом, что «мол, дело сделано!»…

— Но ты не спеши, касатка!.., — неожиданно поворачивается, говорит горячо, — Не спеши, милая!.. Это… дело такое!.. Тут… Не надо спешить!.. Посмотри, оглядись. Что за человек, что бы без ошибки какой… Тут спешить не надо!..

Верочку удивляет, как близко дед принимает участие. Будто единственную дочь выдаёт. Аж неловко.

— Хорошо, Ва…

— Тут надо хорошенько посмотреть!, — старик вздыхает на полном серьёзе, хмуря брови от навалившейся проблемы, — Работает?, — спрашивает так строго, что Верочка перестаёт улыбаться, отвечает, словно директору:

— Да… Работает… Вроди…

— Ты мне это брось!, — громко перебивает Василий Сергеевич, строго грозит пальцем, на лице ни тени улыбки, передразнивает ядовито, — «Вроди!» Ты напрямую скажи — работает или нет?.. Чего это значит — «Вроди!»…

— Работает, — тихо сглатывает Верочка, чуть струсив.

Василий Сергеевич смотрит свысока, сурово. Размышляет, верить или нет дурёхе. На это Верочка тушуется так очевидно, что старик спохватывается:

— Ну, ладно, ладно…, — порывается обнять, но барьер мешает, — Не обижайся!.. Тут дело такое!.. Серьёзное!.. А-то попадётся какой охламон!.. Потом расхлёбывай!.. Такую касатку за какого-нибудь забулдыгу!.. Тут надо с умом!.. Понятно?..

— Угу…, — совсем съёжилась Верочка, даже глаза не поднимает.

— Ты вот чего!.. Ты меня с ним сведи как-нибудь!.. По хитрому!.. Посмотрим, чего там за фрукт какой? Ага?

Верочка покорно «агакает», и старик опять смотрит пристально, недоверчиво.

Чуть походив взад-вперёд, заложив руки за спину, Василий Сергеевич примирительно подмигивает:

— Не обижайся, милая. Я ж от всей души. Тут ыть…

Видя, что Верочка натянуто улыбнулась, он делово роется в карманах, тычет пальцев в витрину, переходя на официоз:

— Батончик вон тот, по двадцать два, и кефир, две коробки.

Получив сдачу, Василий Сергеевич опять подмигивает:

— Я зайду ишо.

— До свидания.

— Угу.

…Из подсобки не спеша выходит заспанная напарница Наташка:

— С кем ты тут, Вер?.. Трындите, трындите… Без остановки…

— Да старик этот… Бородатый… Помнишь?.. Одинокий дед… Василий Сергеевич…, — вздыхает Верочка, тихо усмехаясь, — Замуж меня выдаёт.

— За кого?, — Наташка округляет глазищи, замерев в неудобной позе. Видя, что Верочка опять усмехается, девушка обиженно ругается, уходя в подсобку, — Да ну вас на фиг, Вер!.. Вот когда ты будешь отдыхать, я тоже так разорусь на весь магазин, что обалдеешь!.. И замуж схожу, и разведусь заодно!..

****

Апрель

… — Нет, нет и ещё раз нет!, — стуча по воображаемому столу чистым сухим кулачком, Сергей Витальевич окончательно выходит из себя, — Что вы возомнили о себе, уважаемый Емельян Семёныч? Вы что же теперь — политолог?

Шумно набрав воздуха носом, Сергей Витальевич задохнулся от возмущения:

— Как можете вы — человек с багажом в шесть десятков лет, рассуждать так чудовищно дилетантски и, вместе с тем претендуя на авторитетность мнения, о вещах, в которых, как я вижу, вы совершенно не смыслите?! Со-вер-шен-но!!..

Запахнув, словно плащ, не по размеру большую пижаму, Сергей Витальевич встал перед лавочкой, и свысока посмотрел на собеседника:

— Ваши доводы абсурдны — раз! Не имеют под собой ни малейшей исторической, а тем более документальной трактовки — два!, и просто оскорбительны для меня, как для… гм…, — сжав губы, подбирает слово, — как для гражданина и патриота, в конце концов!.. Вы отдаёте себе отчёт, что ваши аморальные рассуждения в принципе извращают нашу историю?!..

…Удобно откинувшись на рельеф спинки и положив обе руки на плешь, Емельян Семёныч улыбается и с удовольствием смотрит на друга:

— Прекратите! Сергей Витальевич, прекратите, я прошу вас. Моя аргументация почерпнута из более авторитетных источников, уж поверьте, милейший! И тем паче мне странно видеть вашу реакцию, как оппонента, уважаемый вы мой! Отвергая очевидные тенденциозные трактовки, вы, дорогой мой, подходите к данной тематике сугубо амбициозно и болезненно, к вящему моему сожалению. И если вы, всё же потрудитесь выслушать мою точку зрения, версию так сказать, построенную на куда уж более сведущих источниках, чем мы с вами, я, возможно, смогу пошатнуть вашу версию статус кво!.. Да-с!..

Но Сергей Витальевич не в силах более слышать это!

Нервно вскакивает он перед лавочкой, делает большой вдох неба, и выпускает воздух трубочкой. Намотав на руку пижаму, словно тогу, он демонстративно садится, закидывая костлявую ногу на ногу:

— Ну-с… Я весь внимание!.. Прошу-с!..

— Полно вам обижаться, коллега, — Емельян Семёнович замечает, что вскакивания друга привлекли внимание санитаров во флигеле, и берёт на пол тона ниже:

— Я отлично вас понимаю, дорогой вы мой спорщик, милый мой дружище! Я тоже русский человек. Такой же патриот!.. Или, по крайней мере, тот, кто считает себя таковым.., — старик торопливо и примирительно кладёт руку на плечо собеседника, заметив, что тот вновь порывается вскочить, — и мне!.. И мне так же трудно и подчас больно рассуждать на темы столь… гм… деликатного, в эстетическом что ли, плане… напрямую связанные с весьма весомым в любом смысле периодом моей личной жизни. Периодом истории страны, без которой я не смыслю своего существования. Страны моей!.. Нашей! Успокойтесь, я прошу вас. Дайте мне высказаться. Будем же честными до конца! Я осмелюсь цитировать вашего же горячо любимого Владимира Ильича: «Наша сила в правде!»..

— «… в заявлении правды!», — взвизгивает тот, но его прерывают:

— Хорошо, хорошо! «В заявлении правды!!» И поэтому мы с вами постараемся быть честными до конца: Вплоть до начала первой мировой войны большевистская партия не имела и не могла иметь в силу ряда причин какой-либо значимой силовой структурной мощи для планомерного, я бы сказал последовательно-разумного переворота. Так? И власть была захвачена сугубо экстремистскими, случайными, если хотите, мотивациями! Так? И ваш Ленин должен был быть благодарен Первой Мировой, как ни парадоксально это! Если быть принципиальным до конца — захватывать-то было, в сущности нЕчего! Ни на что не способное бутафорское правительство — раз!, утопические, если ни сказать шулерские лозунги о свободе и земле — два!.. Успокойтесь, коллега! Что вы всё время вскакиваете? А в-третьих, германские… Садитесь, садитесь, я вам говорю! Германские…

— О чём!!?…, — Сергей Витальевич вырывает руку, и остервенело подпрыгивает, беззвучно топая ногой, — О чём вы говорите?! Емельян Семёныч, я совершенно отказываюсь это слышать!, — не замечая, как из флигеля быстро идут санитары, Сергей Витальевич делает два шага назад, шаг вперёд и закрывает ладонями уши, –Вы отдаёте себе отчёт, что с вашими суждениями мы зайдём с вами, в свою очередь, в совершенно сектантскую глумливую по своей удобоваримости и ханжеству концепцию, столь сладострастно смакуемую вашими западными советологами?! Вы опять начитались Каутского?

Емельян Семёныч не отвечает, опасливо наблюдая, как два санитара, приближаясь на ходу, повернули головы на голос из окна ординаторской:

— Вася! Губера в процедурный!

Один из санитаров кивнул и ускорил шаг.

Подойдя сзади к Сергею Витальевичу, стоящему в позе Сократа, он взял его под локоть:

— Пойдём. Врач пришёл.

Сергей Витальевич, пытаясь развернуться, делает шаг назад и теряет левый тапочек.

Почувствовав почему-то намёк на сопротивление, Вася грубо дёргает старика за рукав и строго предупреждает:

— Пойдём, говорю!..

— Тапочек…

Но Губера уже развернули и под руки повели, ускоряя шаг, в здание.

Емельян Семёныч проводил их печальным взглядом и уставился на сиротливый тапочек.

…В процедурном главврач тихо отругал Васю:

— Ну зачем же так тащить? Отпустите! Он, что, сопротивлялся, что ли? Откуда в вас эта грубость? Он же упасть может, отпустите немедленно!

Пока Губера усаживали на кушетку напротив, врач протёр очки, и отправил санитаров прочь, поджав недовольно губы.

Больной понимающе вздохнул:

— Вы совершенно правы, Игорь Палыч. Совершенно! Василий очень грубый тип. Я не медик, но всё же считаю, что подобной рьяностью некоторые… э… из персонала не совсем положительно влияют на психику в целом и моральный климат в лечебнице…

Посидели. Посверлили глазами. Врач кивнул, и ассистентка тоже вышла. Сделав отметку в журнале, Игорь Палыч сложил пальцы в замок:

— Как вы себя чувствуете, Сергей Витальевич?

Губер заёрзал и близоруко прищурился:

— В каком смысле, виноват?..

— Почему вы уже дважды отказались от обеда?

— Гм.., — краснеет и ёрзает.

— Вам не нравится рисовая каша?

— Ну нет, ну… Почему же…

За окном слышен голос Васи:

— Заходим! Заходим! Ко мне подходим! Карманы к досмотру.

— Вам не нравится рисовая каша?

— Доктор, — очень осторожно вздыхает Сергей Витальевич, — я взрослый человек. Объявлять голодовку я не собираюсь. Тем более, что это глупо. Просто сегодня я совершенно не голоден. И я не думаю, что один приём пищи, пропущенный мною, может как-то повлиять… э-э…

— Сергей Витальевич, вы ведь знаете наши правила?..

— Да, да. Знаю, — больной виновато помолчал, но всё же тихо заметил:

— Но я же не нарушаю режима? Больничного…

Игорь Палыч сухо хрустнул сильными пальцами и посмотрел на полированные ногти:

— Отказ от приёма пищи является злостным нарушением больничного режима. И может повлечь за собой вынужденные меры. Вы понимаете?..

…Спустя десять минут, привязанный простынёй за ноги к ножкам стула, а за руки за спинкой, Губер красный от гнева и крика наблюдал за приготовлениями санитаров:

— Это бесчеловечно! Развяжите немедленно!.. Варварство какое-то!.. Что вы собираетесь делать!?

Вася вкатил тележку и снял крышку огромной кастрюли. Смазав глицерином шланг, он на глаз отмерял шлангом расстояние от носа больного до его пупка.

— Что вы собираетесь делать, я вас спрашиваю, товарищ?!!

Второй санитар, подойдя к Сергею Витальевичу сзади, крепко прижал голову больного в запрокинутом положении к высокой спинке и зафиксировав лоб ремнями.

Сергей Витальевич взвизгнул ещё громче:

— Что вы собираетесь делать, я вас спрашиваю?!!

Не обращая на него внимания, Вася бронзовой ладонью сильно надавил на челюсть Сергея Витальевича и, до предела раскрыв тому рот, прочно закрепил в зубах овальную чёрную резиновую пробку с отверстием посредине, вытащить которую изо рта без помощи рук не представлялось возможным.

— У-ху-ху-хи-хие-хе-хе!!!?, — закричал Сергей Витальевич через дырку, брызгая слюной на Васю. Санитар обошёл Губера и, ухватив его за подбородок, ввёл жёсткий мундштук шланга в отверстие пробки, быстрыми толчками засовывая резину глубже и глубже. Сергей Витальевич взвыл, выбрасывая слюни носом, и заплакал, с ужасом глядя на красного Васю.

Пройдя через горло и больно ткнув в трахею, шланг миновал пищевод и, не обращая внимания на рвотные судороги, упёрся во что-то в районе желудка. Набрав в ковшик жидкой остывшей каши, Вася поднял конец шланга над головой больного, приладил к шлангу воронку и стал потихоньку лить. Когда шланг набрался полный, Вася снял воронку и, брезгливо оттерев отверстие, дунул в него, проталкивая кашу.

…Слёзы брызгали из глаз Сергея Витальевича. Не в силах сопротивляться, задушенный своим бессилием и ужасом унижения, он лишь тонко выл и мелко тряс головой.

Сбитая с толку гортань, безуспешно пытаясь вытолкнуть инородное тело, ходила ходуном вверх-вниз, выстреливая при вдохе из носа липкую молочную струю вперемежку с Васиным воздухом и редкими зёрнами риса.

На втором ковшике раздавленный и смирившийся, Сергей Витальевич лишь тихо подвывал, глядя в потолок и обливаясь слезами, стараясь не давиться так мучительно.

…Быстро и легко вынутый шланг оставил после себя неприятную сосущую боль. Потный Вася облегчённо вздохнул и улыбнулся примирительно:

— Ну вот и всё!.. А ты говоришь — «купаться». Чё, будем ещё доктору стучать?

****

Беспонотовый

Памяти Волошина Владимира.

…Кликуха* «Беспонтовый» прилипла к нему давно. Карикатурная внешность его настолько колоритна, что другого прозвища у него, пожалуй, быть и не могло. Костлявый. Огромные оттопыренные уши. Глаза мудрого бассета. Толстые, разбитые, все в шрамах, губы. Похож на больного гоблина, которого всё время бьют ни за что, ни про что.

Тем не менее, Беспонтовый лучше всех делал модели кораблей, нарды, резал иконы по дереву. Поэтому его кликуха воспринималась хоть и с иронией, но уважительно среди нас. Он был единственный, кто делал корабли на заказ для больших ментов, поэтому трезвого его не били, корабли забирать при обысках боялись. Не матерных слов в его лексиконе было меньше иных, повествовать будет трудно. Но не написать о нём не могу. Как-то за чифирем он расчувствовался:

— Два и восемь в Джамбуле отмотал*, приехал на 23-ю. Ещё три осталось. Нормально мужиковал*. Кустарки валом*. Мануфта* без проблем. Шмали-стекла-колёс* хватает, чиф с глюкозой*, все дела… Я ещё молодой был. Мечтал: выйду — первым делом бабу сниму и сникерс попробую. Рекламу по телеку крутят каждую минуту — марсы, сникерсы. Не пробовал, где ж взять? Тут ДПНК* подтягивает на свиданку*. Я не понял: ко мне вроде бы не кому ездить. Оказывается, сестра из Москвы прикатила, матушкину хату продать не может без моей подписи. Я там прописан до сих пор. Короче, то да сё, я её и не помню толком, трандец — корова ушлая стала! Подписал я ей всё, взял передачку и до хаты бегу. А перед этим три-четыре кубика жвачки заныкал* в носки. Не хотел, чтобы контролёры на шмоне отмели*. Сто лет жвачку не жевал. В слесарку один зашёл. Жвачку жую-жую-жую… Чё за хрень? Солёная, не лепится. Для пива, что ли? Чуть не обрыгался… Потом оказалось — кубики Магги…

Беспонтовый смеётся сам над собой так, что не возможно не смеяться.

— Потом, прикинь, по отряду* ходит один… Гусь. Понтуется, сотка в руке*. Я кричу*: дай позвонить кенту на волю, ни разу, говорю, в жизни по сотке не разговаривал. Он кричит: полдороги герыча* давай — пять минут побазаришь. Я кустарку толкнул, полдороги у барыги* взял. Он мне сотку даёт, время по секундам засекает, шакал. Я в душевой заныкался. Номер набираю, вроде цифры правильно высвечиваются… Слушаю — ни гудков, ни звонка. Пять минут мудохался-мудохался… Ни фига не позвонил. Отдал.

Беспонтовый выдерживает горькую паузу, закуривает «Полёт» без фильтра:

— Калькулятор это был, оказывается… Прикинь?..

…Беспонтовый освободился прямо перед Новым годом. С него, вусмерть пьяного, спящего на лавочке, ночью кто-то снял куртку и ботинки. Замёрз к утру насмерть. «Сникерс» початый под лавочкой лежал в снегу. А в кармане брюк штук десять презервативов было.

Кликуха — прозвище.

Отмотал — отсидел.

Мужиковал — (мужик) — осужденный, не отказывающийся от работы.

Кустарки валом — можно кустарить, сбывать кустарную продукцию, значит лафа, есть курево, чай и остальное

Мануфта — строй материалы, обычно старая мебель

Шмали-стекла-колёс — анаши, наркосодержащих медикоментов в ампулах, в таблетках

Глюкоза — сахар, конфеты

ДПНК — дежурный помощник начальника колонии, офицерская должность.

Подтягивает на свиданку — зовёт на краткосрочное свидание с родственниками. Установленное Законом право (в зоне строгого режима, например, 1 раз в полгода, при отсутствии нарушений режима)

Заныкал — спрятал.

На шмоне отмели — забрали во время обыска

Отряд — жилое помещение

Сотка — сотовый телефон, в МЛС входит в перечень запрещённых предметов

Барыга — продавец

Кричу — говорю

Полдороги герыча — половина «дорожки» героина (примерно 0,2 — 0,4 грамма, средняя доза для одного)

****

Счастливый билетик

В своём привычном мрачном расположении духа Виталий Иваныч Козлов влез в троллейбус №-46. Мерзкий летний дождь успел наплевать за шиворот, пока старый зонт, неминуемо порезав палец, складывался как всегда только с пятого раза. Естессственно, Виталий Иваныч — единственный пассажир, который теперь будет ехать стоя! Гремя вёдрами и клюшками противные старушенции стремглав заняли все сидячие места и раскудахтались на весь троллейбус. Не сидится им дома!

Водитель лихо рванул с места и Виталий Иваныч чуть не разбил очки о поручень. Гадко. Боже мой, до чего же всё гадко…

…Отработав верой и правдой тридцать лет, нормировщик Козлов заработал подагру и язву желудка. Старшая дочь Зина вернулась из замужества с двухлетней дочкой и в Козловском доме началась вакханалия.

Мадам Козлова круглосуточно стонала о своей мигрени, Зинаида сетовала на козла-мужа, внучка Лерочка скакала козой на диване. Всё это доводило Виталия Иваныча до исступления.

Вот и теперь он абсолютно бесцельно едет куда-то в другой конец города, чтобы там посидеть в парке, скушать булочку с кефиром и поплестись обратно…

Толстая кондукторша в засаленном свитере с отвращением оторвала билет и сунула полкило сдачи на липкой ладони.

…А ведь когда-то всё было по другому. Он любил свою беременную Людочку. И обожал малышку Зиночку. И по выходным они срывались к родителям на дачу, или в лес. В палатке даже как-то было хорошо… А сейчас?

Виталий Иваныч нахмурился и машинально уставился на цифры билета.

Девятьсот один, пятьсот двадцать три. Хм… Виталий Иваныч ещё раз пересчитал и убедился: всё правильно. Счастливый! Эта мысль почему-то взволновала и даже напугала. Надо что-то сделать. Как же там?… А!.. Надо съесть билет и загадать желание, вроди? Только успеть надо это всё до следующей остановки, иначе… Виталий Иваныч глянул сквозь водительское окно и ахнул: подъезжаем!

Скомкав бумажку шариком, он торопливо разжевал её и неприятно проглотил. «Хочу, чтобы!… Чтобы… Чтобы очень повезло хочу!.. Что бы…»

В это время троллейбус остановился и зашипев, открыл грязные двери. «Следующая остановка Кунеевский рынок…". Козлов усмехнулся и убедившись, что на него никто не смотрит, задремал.

Смешно всё. Смешно и глупо.

… — Билеты предъявляем, я говорю!

Виталий Иваныч вздрогнул и с трудом разогнул шею.

— Билеты, я говорю, предъявляем, гражданин!, — кондукторша смотрит так, как-будто собирается плюнуть.

— Да-да, — засуетился по карманам Виталий Иваныч.

И тут-же всё вспомнил, ужаснувшись.

— Вы что, не оплачивали?

— Девушка… Я его… Того…

— Я вам не девушка. Вы что, я говорю, не оплачивали!?

Козлов поднял брови, опять заёрзал по карманам и, глупо улыбаясь, зашептал:

— Билет, говорю, попался счастливый… Я его того… Съел, говорю…

Кондукторша уставилась на Козлова ледяным взглядом и грозно отчеканила:

— Штраф плОтим и выходим.

В троллейбусе больше ни кого нет. Остановка конечная. Следующая — депо. Последний рейс. Темно.

— Девушка…

— Штраф, говорю, плОтим и выходим. Не наглейте тут.

…Через пять минут Виталий Иваныч был унизительно обыскан, оштрафован и выволочен за шиворот водителем на остановку, где встречная фура с диким рёвом окатила его с ног до головы водой из грязной лужи.

Постояв в темноте с полчаса, Виталий Иваныч вдруг обнаружил, что забыл в троллейбусе зонт. Чертыхаясь по лужам, побрёл он в сторону города, дрожа от холода, как осиновый лист и бормоча:

— Во счастья привалило-то… т-твою мать…

****

Узбекский чай

…Сначала я немного растерялся даже. Было непривычно и странно. И на коврах я уже давно не сидел, и вообще…

…Хамрат, случайный мой знакомый, прицепился недавно ко мне со своей благодарностью. К этому я уже привык. Как правило, все меня почему-то стараются притянуть к себе поближе, сразу же называют «другом» и всё время кормят. А я по природе своей псих-одиночка и общение это меня неминуемо тяготит, и склонность мою к погружению в себя другие рассматривают как уныние или недовольство чем-то, и вот уже ваш собеседник начинает вас развлекать изо всех сил, тормошить, и я вежливо вздыхаю и стараюсь убраться в свою берлогу под каким-нибудь предлогом…

Вот и Хамрат — отличный мужик, бригадир строительной компании, нормальный и порядочный дядька, в который раз зовёт меня в гости, что-бы «отблагодарить» за что-то… За что?…

…А в этот раз он просто коварно подловил меня. Я думал, что мы зашли к нему на минутку, а он аккуратно выведал у меня, что я не тороплюсь, и что у меня несколько часов свободных, и вот я сижу теперь у него дома и вокруг меня суета и беготня… Большой гость дома, ёлки-моталки!..

Как замечательно попасть иногда в такой вот маленький Узбекистан посреди Тольятти… Всегда уважал это трепетное и бережное старание не местных инородцев, которые создают в своих квартирах пусть малюсенькую, но всё же свою родину. Комната полностью устелена коврами, пузатые яркие подушки, небольшой прямоугольник клеёнки — дастархан. Жена у Хамрата улыбается молча, бесшумно бегает туда-сюда, чайник, лепёшки, изюм в пиалке, здоровенное блюдо с пловом дымится посередине… В плове вперемешку с мясом — изюм!.. Хамрат тоже суетится в коридоре, с женой шепчется, уже за водкой сбегал вниз. «На всякий случай».

Наконец-то уселись, руки вымыли прямо тут, сынок его лет десяти из кувшинчика поливает над тазиком, полотенце на плече… С ума сойти…

Хамрат довольно улыбнулся, когда я отказался от водки, и бутылку открывать не стал, положил за подушку. «На всякий случай.»

Сидим три мужика — я, Хамрат и сын его, как падишахи на коврах, плов жуём, чаем запиваем… Даже смешно чуть-чуть. Вкуснятина-а-а… Одуреть можно.

…Тут в комнату заходит девочка лет пятнадцати.

Поздоровалась тихо.

— Юлдуз*… Дочка.., — коротко поясняет мне Хамрат набитым пловом ртом.

Девочка стройная, в тюбетейке и прямом ярком узбекском халатике. Штанишки до пяток на резиночках, в руке бубен… Я обалдел. Неужели она…

Выйдя на середину комнаты, девочка улыбнулась нам и подняла руки, наклонила прелестное личико, легонько качнув сотней тонких чёрных косичек. «… Неужели она..,» — я аж покраснел, не веря ещё своим глазам. Это чего?.. Это я сейчас буду лежать на ковре, облизывая жирные пальцы, а ребёнок будет плясать передо мной, что ли?.. Ну, Хамра-а-а-ат…

…Юлдуз зашелестела негромко бубном, повела его по кругу над головой, пальчиком выстукивая негромкий ритм, потом начала не спеша кружить на месте, улыбаясь и подыгрывая себе нехитрым танцем. Я обалдел.

Хамрат жевал в такт, кидал иногда сбоку на меня быстрые гордые взгляды, обожающе смотря на дочь. А девочка танцевала с удовольствием, чуть краснея от наших взглядов. Точёными пальчиками она рисовала в воздухе то изящную веточку, то струйку дыма, то летящую птицу. Неслышно выбивая босыми ножками такт на ковре, она легко кружилась иногда, и её косички летали по кругу и обвивались вокруг стройной фигурки.

Совершенно заворожённый, я неотрывно смотрел на неё, впервые наблюдая такое зрелище. Боже мой, до чего же это прекрасно — женская фигура в танце, причём танцует она красиво, хорошо танцует и с удовольствием…

…Закончив, Юлдуз чуть поклонилась и, низко опуская улыбающееся лицо, легонько убежала от моего обалдевшего взгляда.

Видя моё потрясение, довольный Хамрат протягивает мне пиалу, кивком проводив девочку:

— Юлдуз… Дочка.

Юлдуз* — (узб. яз) — звёздочка.

****

Абраша

… — От же ж, сука какая!.. От же ж, с-сука!..

О порог торопливо оббили онучи, тут же в стену что-то шмякнули, звякнула длинная железка засова, и в проём, поднимая задубевшую дерюгу, сквозь облако пара, выдохи, искря снежинками, шумно ввалился огромный Сенечка, волоча за шиворот жалкое щуплое существо. С силой швырнув на пол приведённого, Сенечка хлопает себя рукавицами по бокам, стряхивая снег в предбаннике, ругаясь с таким видом, будто он уже сколько раз предупреждал, а его не слушали, и вот — на тебе!.. Опять!..

— Дывысь, Яков Алексаныч!.. Эта сука опять по шконорям шарит!.. От же ж, сука какая!.. Мало ему тот раз накасмыряли!.. В кандейку я счас сунулся, смотрю — шо такое?.. А эта паскуда…, — повернувшись, Сенечка чуть приоткрыл обледеневшую дверь сарая и зло кричит во двор, зовёт товарища, — Калюга!.. Э!.. Калюга!.. Де ты там, сучий потрох?.. Нук, иди сюды!..

В сарае жарко натоплено, но темно и душно. Замызганная печь чадит копотью, гудит и щёлкает, пузыря лёд на торчащих из неё дровах. На чёрных стенах, накинутое на вбитые между брёвен крючья, висит тряпьё. Тут же насажены валенки, пучки хвороста и мешки. Сбоку печки, на высокой наре, устланной тугим тюфяком, поджав ноги, сидит бригадир Яков Александрович и здоровяк Паша Дуролом.

— От же ж, сука!.., — не успокаивается Сенечка, приноравливаясь пнуть лежачего на полу зэка, и тот, замёрзший до костей, кутаясь в тряпьё, поджимает колени к животу, и вдруг, подавившись всхлипом, натужно кашляет, словно лает, выворачиваясь от судороги, подвывая и задыхаясь.

Паша горько вздыхает и нехотя спускается с нары, вдевая ноги в сапоги, обрезанные на манер ботинка:

— Абраша?.. Ты что ль?.. Милый…

Брезгливо наклоняясь, он смотрит на лежащего на полу и говорит ласково, почти с сожалением:

— А?.. Абраш?.. Ты что ль, касатик?.. Опять, что ль?..

Лежащий заходится кашлем, корчась и задыхаясь. Кашлять ему не удобно и он вытягивает ноги, со свистом набирая воздуха, вздувая жилы. Пользуясь тем, что тот убрал колени от живота, Паша легонько пинает его под дых:

— Абраш?.. Чё молчишь-то?.. Отец родной!..

Несчастный кашляет чудовищно, навзрыд. Громко лает в воздух, слабо ворочаясь и дрожа. Давясь мучительно и колюче, он выбрасывает вместе с кашлем что жалобно и нечленораздельно, с минуту ещё корчит костлявое тело и постепенно успокаивается, выдыхая громко и пуская слюну.

Паша сплёвывает в сердцах и опять лезет на нару.

Бригадир смотрит на это без интереса, и почти остывший Сенечка со вздохом садится на корточки:

— Оклемался, рожа?.. Чё зенки пялишь?..

Спокойствие бригадира Сенечку оскорбляет и на правах потерпевшего, он горячо жалуется:

— Никакого сладу с этой сукой, Яков Алексаныч!.. Никакого!.. Вот такой мой сказ!.. Никакого сладу!.. Или я или кто другой порешит эту крысу!.. А вам потом хлопоты с начальством!.. Так что решайте, Яков Алексаныч!… А то… Никакого терпения!..

Сделав праведное дело, Сенечка злобно пинает лежачего в спину: «у… сука!». Тот тонко вскрикивает «Ай!», и опять прижимает коленки к груди. Уставившись в точку неподвижно слезящим мокрым лицом, он не мигая смотрит в пламя печи и трясётся по-собачьи, успокаиваясь и согреваясь. Привыкший к побоям, он хочет только одного — подольше находиться тут, в двух метрах от огня. Пламя освещает костлявое чумазое лицо, синее ухо с запёкшейся кровью. Глаза неподвижны. Кашель сладко отступил и дышать можно спокойно, жадно и тепло…

… — И куда мне его?, — бригадир хмуро склонил голову, с неохотой спуская ноги на пол, — Шо вы его туркаете все? И с котельной его турнули, и с бригады… Думал, хоть в делянках пригреете… Чё он спёр-то?..

— … Жратву ворует, сука!, — кричит Сенечка, с ненавистью накидываясь, — У Якимова сухари сожрал!.. У меня тырит, паскуда, хоть караул кричи!.. Я что — кормить его, паскуду, обязан?.. Доходяга не рабочая, голь перекатная!.. Что не угляди — то тут, то там озорует, сволота!..

Не обращая внимания на слабое сопротивление лежачего, Сенечка с чувством шарит у него за пазухой, вычёрпывая грязное тряпьё вперемешку с несколькими сухарями, крошечными гнилыми картофелинами:

— Во — смотри!.., — вываливая на пол, одной рукой он придерживает лежачего, как свинью перед забоем, — И вот!.. И вот тоже… Смотри!.., — Сенечка потряс тряпицей и из неё высыпались клубком грязные и скользкие картофельные очистки, — Это он, сука опять на помойке наколупал. И вот тоже!..– откинул рядом несколько обсосанных сухарей, — Эти — точно мои!.. Ну — ни падла, а?!.. Яков Алексаныч?!..

Видя, что разбирательство неизбежно, бригадир кряхтит, наклоняясь с печному поддувалу, осторожно заглядывает, хмурясь на сладкий ад внутри:

— И куды ж мне его?.. Нешта сами не можете решить-то, Сенечка?..

Тот опять взрывается праведным гневом:

— А я знаю?!.. Я знаю?!.. «Куды»?.. Почти неделю, падлюка на помойке жил, думали загнётся на морозе!.. Пожалели, суку такую!.. А он смотри опять!..

… — В столовой его Кеша турнул, — сидя на наре, Паша зевает, подпихивает под себя ладони и скрещивает ноги, — он, говорят, у Кеши тоже «угостился». Почти буханку увёл, вот тот и наказал ему в столовую нос не казать… А кто ему вынесет-то?.. Никто ему не вынесет… Да, Абраша?, — через плечо Паша ласково смотрит на лежащего, усмехается весело, — Никто бедному Абраше не вынесет?.. Никто… А?.. Абраш… Голодает Абраша-то…

Тот совершенно разомлел, растаял и дымит испарением в тепле, парит жалким своим тряпьём, опьянённый и мокрый, не сводя взгляда с пламени, осоловело вздрагивая мокрыми глазами…

— Ты это…, — Яков Александрович медленно встаёт, потягивая спину, — Тащи его, Сеня, к «заготовке»… Пусть Никоноров там присмотрит, куда его… Пока пусть на дворе там… Поработает… Что ли.

Сенечка опять порывается орать, но видя хмурый взгляд «бугра», тяжко вздыхает, молчит, надевая рукавицы, сурово соображая. Грубо запихав всё «изъятое» обратно тому за пазуху, Сенечка легко поднял за шиворот растрёпанного доходягу, и хмуро бурчит, зло и торопливо готовясь к дороге:

— А и то правда… Брошу, суку такую, на «заготовке»… Хай там… Работает… Там помойка большая… Сытная…

…С сердцем встряхнув ненавистную ношу, Сенечка, озабоченный навалившейся напастью, шумно выходит, пихая под зад перед собой «Абрашу»:

— Ей-богу, так и передам!.. Мол, Яков Алексаныч велели пристроить паскуду!.. Хай там и сдохнет, сука такая…

Выйдя во двор он опять кричит:

— Калюга!..

…В сторожке некоторое время было светлее. Влажная жижа, натёкшая там, где только что лежал Осип Мандельштам, отражала языки пламени, и его отблески слабо качались на закопчённом потолке и стенах. Постепенно лужа высохла и на грязном полу осталась только прилипшая картофельная кожура…

****

Аджика

…В Пензенский детский дом восьмилетняя Куралай поступила два года назад.