Бесплатный фрагмент - Тахион

От автора

Эта книга — моя благодарность учёным и популяризаторам науки. Первые постигают бытие. Вторые делают акт познания понятным и доступным для каждого любознательного человека. В обоих случаях происходит чудо: чудо исследования и чудо толкования. Жаль только, что, прикоснувшись к чуду, наш вид жаждет оставить на всём клеймо своей неполноценности, не понимая, что два миллиона лет принадлежат миллиардам, а не наоборот.

Часть 1.
Завершение будущего пути

Глава 1. Благая весть

— Нет… Да нет… Нет… Нет же! — старательно выговаривая каждое отрицание, произнося каждое последующее с ещё большим ударением и почти выкрикивая последнее, Виктор пытался заглушить нарастающее головокружение, которое ударило по перепонкам, заставляя его краснеть и создавая видимое давление по всему лицу.

Он отвёл взгляд от листа, который держал в руках, резко вниз. Пол начал слегка покачиваться. Подняв глаза выше, он заметил, что в окне потемнело, хотя часы в комнате намекали на полдевятого утра. Он сразу сообразил, что потемнение вызвано колоссально возрастающим давлением, схлопывающим поступление света по краям глаз. В мгновение он почувствовал, что уже точно не выдержит. Он принялся натужно открывать и закрывать глаза, из-за чего всю комнату теперь наполнили из ниоткуда возникающие, разбегающиеся и исчезающие маленькие световые пятнышки. Он распахнул окно, рухнул всем телом на стул, стоящий в непосредственной близости, и вдохнул так сильно, словно собирался через секунду нырять на какую-то непостижимую, рекордную для человека глубину. Зажмурился и задержал дыхание. Наконец, открыв глаза и выдохнув, он снова посмотрел на лист, который всё это время держал в руках.

«Всё, — подумал он, — даже если я его прямо сейчас сожгу, это знание тут». Он демонстративно поднёс указательный палец к виску, а затем обхватил голову обеими руками, стараясь осилить происходящее и придать направление тому гигантскому потоку мыслей, который, словно прорвав дамбу, выплеснулся наружу. «Оно выведено. Тут. Невероятно. Получено. Точно? Да-да! У меня в руках. Сейчас. В мозгу. Не стереть и не забыть. Месяцы, годы. Нет противоречий. Сколько бессонных ночей. Просто сумасшествие какое-то. Это… Это непостижимо просто», — он сдался и уже не старался подбирать слова к мыслям, толпившимся на краю его сознания.

Именно сейчас Виктор вдруг резко почувствовал, насколько устал. Он искренне удивился этому. Ведь всё это время, пока мечта, мысль, смелость и упорство двигали его вперёд, он даже не замечал, как вокруг смеялись дни и ночи, как целиком погружённый в труд всей своей жизни и поглощённый поиском, он заглушал любые проявления усталости. Теперь же его просто валило с ног: сильно болели спина и шея, ныли плечи, в глазах, покрасневших и сухих, всё начало расплываться. На мгновение он подумал, что такой резкий перепад в сторону крайней усталости — верный признак успеха и правильности его решения: окончательного, математически точного, недвусмысленного, выверенного и в высшей степени элегантного. Он бился над ним все четыре года с момента начала аспирантуры. «И он его нашёл. Гений», — отозвался он о самом себе в третьем лице. Но почти сразу же сменив тон мыслей, он решил, что именно переутомление нашёптывает ему картины славы, которые пронеслись в его воображении. «Нобелевка. Новый мир. Мир для всех. Расцвет человечества. Звёзды. Нет. Стоп. Ещё раз, в сотый, в тысячный раз всё перепроверить», — одёрнул он самого себя.

Но усталость брала своё, мысли стали размываться, и он поневоле начал путаться в них, всё больше отвлекаясь на вид из окна. Привычное освещение, характерное для непривычно безоблачного утреннего Петербурга в сентябре, вернулось. На улице всё было как всегда, по-старому. Он обратил внимание на стройный отряд школьников, ведомый двумя преподавателями, то и дело что-то подсказывающими сопровождающему их маленькому роботу на гусеничном ходу — стандартному компаньону образовательных прогулок на природу. Им на встречу, объезжая на электросамокатах, будто грациозно обплывая, двигались доставщики еды, у каждого из которых на голограмме, создаваемой монитором самоката, красовалась пёстрая реклама кампании, отвечающей за доставку вкусностей. Чуть дальше привычным стуком колёс напомнил о себе трамвай, проходящий неспешным тактом по Садовой. Им мало кто пользовался из-за явной медлительности, но так как за громоздкой допотопной оболочкой скрывался встроенный обновленный автопилот, да еще и с нулевым загрязнением воздуха, администрация города решила сохранить этот музейный экспонат на колесах, облепив его к тому же голо-вывесками всякой всячины. Из больших динамиков на дронах, летающих по строго заданным повторяющимся маршрутам, доносилось привычное и приятное слуху пение птиц.

Облюбовав картину проснувшегося города, Виктор почувствовал, что больше не может сопротивляться сну, отчаянно напоминающему о полном физическом изнурении молодого учёного. Он закрыл окно, лёг на диван и стал в упор смотреть на исписанный лист, с одного края которого на другой тянулась выведенная формула. Виктор смотрел на неё не отрываясь, делая какие-то странные упражнения бровями, словно из последних сил стараясь отогнать усталость. Но уже через полторы минуты он крепко заснул, медленно опустив лист прямо на лицо. «Чувство оконечности. Завершённости. Люблю тебя… Да нет же. Всё только начинается», — объяснил он самому себе, улыбнувшись и погружаясь в глубокий сон.

Это был сон человека, резко освободившегося от титанической тяжести безустанной работы: наступив моментально, сон обхватил Виктора в свои крепкие объятия на добрые тринадцать часов. Мозг, пытаясь адаптироваться и перенаправить ставшее привычным напряжение в русло неожиданно обретённого отдыха, всё ещё дико пульсировал и продолжал давать Виктору пищу для размышлений даже в бессознательном состоянии, создавая яркие, порой фантасмагоричные иллюстрации: в черноте сновидения перед Виктором вспыхивали и гасли его же исписанные листы. Это были десятки и сотни оазисов, каждый из которых сулил невообразимые богатства знаний и блистательной славы учёного, стоило до них лишь дотянуться. Но как только он старался ухватить хотя бы один из этих мерцающих в окружающей пустоте мотыльков, парящих прямо перед ним, они моментально растворялись. Виктор силился проснуться, но усталость лишь тяжелее давила на него, вынуждая подсознание доставать из своих недр всё более необычные сюжеты. Море вспыхивающих и растворяющихся листов сменилось бесконечным покрывалом звёзд, раскинувшихся миллиардами блистательных капелек вокруг самого Виктора. Снилось ему, будто он парит в невесомости, окружённый бездонной глубиной космоса. Это был шедевр, сотканный самой природой мироздания: скопления бесчисленных звёзд и галактик сияли повсюду вокруг него, раскрывая блистательность мира, в котором так несказанно посчастливилось найти свой уголочек и человеку. «Даже если объединить все телескопы мира, они не передадут этой бесконечной красоты. И я почему-то вижу это. Вижу своими глазами. Как это?» — думалось ему. Но стоило Виктору сделать хотя бы одно невольное, даже самое малое, микроскопическое движение, моргнуть, повернуть голову либо едва пошевелить пальцем, как миллиарды блистающих капелек мгновенно превращались в тонкие горизонтальные струйки, проносящиеся вокруг него с астрономической скоростью. Как только он останавливался, обездвижено замирал, боясь даже вздохнуть, картина Вселенной вновь становилась ясной и отчетливой, но едва лишь его веко опускалось, ресницы касались ресниц, эта неописуемая статичная красота вздрагивала и вновь превращалась в грандиозный шквал пронзающих пространство лучей, ливнем света переносящихся из одного края бесконечности в другой. Вся эта грандиозность происходила в абсолютнейшей тишине, что, как тут же для себя заметил Виктор, было весьма логично. «Звук создается атмосферой, — продолжал он думать, — космос же от рождения немой». Но как только он утвердился в этой мысли, вакуум тишины нарушился внезапным и от того пугающим шёпотом, заставившим его содрогнуться. «Иди…» — прошептал возникший из неоткуда, будто едва уловимый и доносящийся издалека голос. «Куда?» — оторопев, машинально спросил он. Ответа не последовало, и Виктор вынужденно переспросил: «Куда?» Затянувшееся молчание вновь содрогнулось, и он услышал в ответ тот же далёкий шёпот: «К себе…»

Виктор резко проснулся. На улице уже было темно. Посмотрев на часы, показывающие без десяти десять вечера, он удивился тому, что вообще смог так крепко и долго спать, учитывая то невероятное открытие, которое сегодня совершил. Сновидения и любое воспоминание о них, как это бывает при внезапном пробуждении, моментально улетучились. Вставая, он по привычке, но быстрее обычного окинул взглядом большой плакат, висящий рядом с диваном на стене. Там красовалась Земля с расстояния лунной орбиты — репродукция знаменитой фотографии, сделанной экипажем «Аполлона-8» в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году. Это была, как он сам любил себе напоминать, лирика для физиков, одна из тех искр вдохновения, которые воодушевляют людей, далёких от мира поэзии. Это изображение хрупкого голубого шарика, вместившего на фоне громадной темноты космоса всю историю человечества, он считал одним из величайших напоминаний главного принципа любого, как он считал, учёного: созидай для мира, созидай для всех. Почерпнув заряд энергии, он подошёл к столу, на котором располагались громадная стопка исписанных бумаг и электронный планшет. Он также резко вернулся к дивану, вспомнив, что оставил заветный лист именно там. С секунду поморщившись от того, что лист был помят, очевидно потому, что сам Виктор неплохо на нём устроился и всячески ворочался во время сна, он вновь перебрал глазами всю последовательность математических обозначений. Он знал их наизусть, но никак не мог убедить самого себя, что формула преобразилась в настолько ошеломляющее уравнение. Постояв так минут пять и тщательно вглядываясь в каждый символ, Виктор взял одну из книг, большое количество коих лежало, как могло со стороны показаться, в хаотичном беспорядке на полу. Обложка твёрдого переплёта книги гласила: «Теория поля». Он по памяти открыл одну из нужных страниц и стал сравнивать уравнение на своём листе с изложенным в книге материалом, при этом ярко меняя мимику лица сначала от удивления, затем возбуждения и широкой улыбки к окончательному состоянию, напоминающему некое проявление экзальтации.

Последующие полчаса он снова и снова просматривал формулу, будто стараясь наперекор себе найти в ней некий изъян. То обращаясь к книге, а потом планшету, то копаясь в исписанных бумагах, он возвращался к драгоценному листу, который сулил революцию в человеческом понимании устройства принципиальных законов физики. Наконец, демонстративно громко хлопнув книгой по столу, он оставил её, обратившись командным тоном к планшету:

— ВИ.

— Здравствуйте, Виктор. Чем могу помочь? — ответил встроенный голосовой помощник.

— Набери Григорию Евлампиевичу Саглуупову. Срочно. Видеозвонок. На громкую.

— Выполняю, — сразу отозвался ВИ, одновременно выводя на экран планшета приложение к видеозвонку.

После череды гудков планшет вывел изображение мужчины, который, изначально сидя полубоком, медленно повернулся лицом к экрану. Это был почти полностью седовласый, но с лысиной, одетый в белый халат учёный, на нос которого по старой моде или просто по привычке были спущены очки. Его лицо необычайным образом выражало одновременное спокойствие, искреннее воодушевление и привычную для любого, кто был с ним знаком, неиссякаемую доброту, особенно отчётливо просматривающуюся в тёплых глазах и полуоткрытой, скромной улыбке. Свежевыбритые щёки учёного через планшет казались особенно красными: очевидно, кожа Григория Евлампиевича была крайне чувствительна, отчего он брился нечасто и обычно оставлял щетину. Но в этот раз учёный, видно по важному случаю, решил доставить себе небольшое неудобство. Было заметно, что кто-то со стороны отвлекал Григория Евлампиевича, который в своей естественной улыбке отвечал голосам за кадром что-то на французском языке. Наконец, обратившись целиком к планшету, учёный звучно произнёс:

— Витя, здорово! Что нового? Тут в ЦЕРНе весёлая компания собралась! Кристофер Грааб, помнишь его, уверен, по практике. Передавал тебе всяческие приветы! И Эмили Тайган тоже! Лусинэя тоже тут. У меня две минутки, извини, дальше я пару слов должен сказать к завершению конференции. Как, кстати, исследование? У вас который час? — сразу же засыпал вопросами учёный.

— Григорий Евлампиевич, извините, что поздновато звоню. Тут настоящая… палундра! С исследованием каюк!

— Что говоришь? Maintenant, maintenant, d’accord. Non, s’il vous plaît. Commencez, je vais venir en ce moment. Deux minutes. Bon, merci, — обращаясь в сторону с благородной и учтивой улыбкой, произнёс учёный и переспросил. — Что говоришь?

— Григори Лампич, — глотая от волнения буквы, ещё громче отвечал Виктор, стараясь передать суть произошедшего максимально лаконично и ёмко, — уравнение! Получил! Заработала наша с вами модель! Гравитационное поле интегрировано! Не просто интегрировано! Это ещё цветочки! Самый сок, послушайте: возникает и выводится абсолютно нормальная модель тахиона, вписывающаяся в суперструны. Повторяю: гравитационное поле…

— Чего-чего? — с нескрываемым удивлением переспросил бывший Григорий Евлампиевич, а теперь Григори Лампич.

— Я вам говорю! Я в шоке просто! Интеграция гравитации дала тахион, не противоречащий стандартной модели, плюс неоткрытые частицы в рамках суперструн! Причём выводимые в обязательном порядке, но полностью интегрированные! Отдельно проявляется ясная причина, почему мы до сих пор не регистрировали их в разгонных операциях. Но это дело второе. Тут есть слон побольше, профессор! Последнюю неделю только и делал, что проверял и перепроверял. Боялся спугнуть. Вы же знаете меня, и, как вы учили, с максимальным скепсисом и сдержанно! Утром окончательно убедился, потом просто сил не было, вырубило меня как-то сразу. Только встал, ещё раз перепроверил всё. Извините, что не сразу. Удалось! Поженили мы с вами теорию относительности с квантовой механикой! — переходя в очевидный восторг, перехлёстываясь в эмоциях и уже почти крича, отвечал Виктор. — Да ребёночек какой получился у них! Загляденье просто!

— Ты модель на квантовом компе прогнал? Что даёт? — очевидно заражаясь энтузиазмом, быстро спросил Григорий Евлампиевич.

— Прогнал двадцать два раза! Результат постоянный, отклонение меньше одной триллионной. Потом, думаю, дай-ка на серверах «Джоконды» проверю, чтоб исключить технический прокол. Еле уговорил наших отдать машину на три дня. Пришлось наобещать, что следующие пять сессий их. Из лаборатории на радостях не вылезал! Если б не Егор Харитоныч, у которого ключи, вообще бы там беспеременно ночевал! Григори Лампич, это, мне кажется, победа! Вот оно! — хватая в экстазе лист с уравнением и тыча им в экран планшета, прокричал Виктор.

— Так, мне буквально пять минут дай, я до номера своего дойду, — вставая с места и ускоряя шаг к выходу, произнёс учёный, на ходу добавляя кому-то из окружающих: — Sarah, je suis désolé, c’est une situation extraordinaire. Non, non. Pas de problème, absolutement. Juste mes collègues avec une chose immédiate, que doit être adressé immédiatement. Non, je ne vais pas oublier, je suis très désolé. — И добавляя совсем громко, видимо, остальным собравшимся: — Chers amis, je dois demander votre pardon, mes collègues de Petersburg demandent mon attention urgente. Non, non. Jamais. Je vais revenir neuf heures et demie!

Всё это время Григорий Евлампиевич не выключал связь с Виктором, который наблюдал за тем, как его старший коллега действительно торопится.

Григорий Евлампиевич оказался в своём номере довольно быстро, сразу обратившись к своему подопечному:

— Так. Ещё раз давай. Подробно, досконально.

— Понял вас, — ответил Виктор, излагая в деталях весь процесс своей научной деятельности с последней встречи со своим наставником и резюмируя, — таким образом, выведенная модель обусловливает математическую интегрированность, верифицируемость, надеюсь, и опытно-экспериментальную, и доказательность теории суперструн, которая, по сути, отождествляется с теорией гравитации. Эйнштейновская относительность и квантовая механика соединены через тахион — он, получается, источник пространства-времени, создающий его кривизну и делящуюся в противоположные конусы волновую функцию, через которые и проявляется эффект волнения поля. Именно тахионы, не гравитоны! Вы можете спросить, что же стало с нашими виртуальными частицами, которые требуются для синхронизации бозонов и фермионов? Действительно, их массы велики, но велики они лишь виртуально: в тех схлопывающихся измерениях, которые наши детекторы пока не в состоянии уловить. Мы ведь не планируем строить кольцо для разгона частиц вокруг Земли? — полушутя заметил Виктор, сразу же продолжив. — Это само по себе феноменально, честное слово, Григорий Евлампиевич. Кажется, мы создали её. Объединительную теорию всего! Но меня поражает даже не это! Принципиальная верифицируемость тахионов! Сейчас на бумаге, а дальше? Это их отрицательная масса, то есть энергия, создаваемая при делении пространства, синергирует относительность с квантовым полем. Вы можете представить, какие просторы это открывает? Сколько новых вопросов, причём фундаментальных вопросов, рождает моментально? Я, честно говоря, даже не представляю! Тахионы, получается, выполняют роль тёмной энергии, а тёмная материя — это эффект их инверсии? Какими они были в самые первые мгновения Большого взрыва? Может, Большой взрыв — это вибрация первого спонтанного тахиона? Может, во Вселенной только один тахион? Ведь это может быть вполне логично?! Что делать со всеми временными парадоксами теперь? Григори Лампич, не сердитесь, не могу не сумничать. Когда старик Сократ со слов Платона сказал, что знает о том, что в действительности ничего не знает, он и не предполагал, что мы удесятерим границы этого незнания! Это меняет всё!

Как ни старался Виктор сдерживать свои эмоции, которые он традиционно сковывал, считая любое их проявление избыточным, отвлекающим от научного процесса и логического поиска, на протяжении всего этого дня данная задача была им благополучно провалена: и утром, и, особенно, в момент разговора с Григорием Евлампиевичем он с неизбежностью скатывался в почти дикую восторженность то ли от того, что эмоции без его участия и желания копились, то ли от естественной радости, знакомой любому ученому, — момента первой вести, которую, как марафонский бегун, человек науки, задыхаясь от восторга и проделанного пути, спешит сообщить своим соратникам, возвещая об очередной и на этот раз ярчайшей победе научного познания.

Научное сообщество всегда отличала предельная дозированность к различным спекуляциям, но, очевидно, аргументы и заразительная уверенность Виктора были настолько исчерпывающими, что Григорий Евлампиевич, человек добродушный и в своём добродушии снисходительный к мечтательным процессам, сейчас совершенно искренне был впечатлён результатами проекта, который они с Виктором начали четыре года назад, как тогда казалось самому Григорию Евлампиевичу, лишь как умозрительное упражнение для «подкачки интеллектуальных мышц подрастающего поколения». Годы упорнейшей работы, объёмы которой росли пропорционально вложенным усилиям, дали свои блистательные плоды.

— Григори Евлампич, вы слышите меня? — спросил Виктор, окончив свой доклад, но видя лишь бессловное возбуждение своего наставника.

— Да-да, я сейчас одновременно, пока слушал тебя, заказывал билет. То, что ты открыл, и я не кидаюсь этим словом, поверь мне, это прорыв. Нет времени оставаться на завтрашние церемонии тут. Я вылетаю первым же рейсом.

— Мы открыли.

— Что-что?

— Мы вместе, Григорий Евлампиевич. Без вас я бы не смо…

— Полно тебе. Так… Через Вену в три часа утра, но транзит полчаса… А, вот, нашёл прямой рейс.

— Вас надо встретить?

— Нет, но… — очевидно, дожидаясь подтверждения резервации билета, затянул профессор и затем утвердительно добавил, — завтра в одиннадцать сможешь быть в Институте Вавилова-Черенкова?

— Конечно! До Москвы ведь не пять дней, на Сапсане долечу!

— Хорошо. Изложение материала как у тебя?

— Рукопись полностью готова. Читал и перечитывал сегодня четыре раза.

— Хорошо. Отправь мне и дай три часа на окончательное рассмотрение. Ты вроде сказал, что спал сегодня? Так вот, пока не спи. Жди моего ответа. Напишу. Если всё нормально, сначала отправляешь в «Вестник», потом нашим в центры физики, не забудь про «Курчатов», а потом коллегам в Киото, Женеву, Страсбург, Кембридж, Шеньчжень, Дели и Чикаго. Вроде не забыли никого. Их контакты скину после просмотра финальной версии работы. Витя…

— Да, Григори Евлампич.

— Это действительно прорыв, Витя. За четыре года твоей работы.

— Наш прорыв, Григорий Евлампиевич, — произнося в этот раз подчёркнуто уважительно, отозвался Виктор, широко и естественно улыбаясь.

Глава 2. ННП

Вакуумный гиперпоезд «Сапсан», названный в честь своего «дедушки», мчался со скоростью семьсот семьдесят километров в час и через пятнадцать минут должен был достичь Москвы. С момента полного перехода на электрический и электромагнитный транспорт большинство услуг по поездкам стали крайне дешёвыми, так как солнечные панели и ветроэлектрические установки, выросшие по всей планете, как грибы, с лихвой обеспечивали первичные потребности граждан. Для студентов же транспортное перемещение стало практически бесплатным.

Виктор, так и не сомкнувший глаз за всю ночь, вновь и вновь сверял полученные данные в виде уравнения с теми расчётами, которые были проведены ранее. Ещё раз убедившись в верности своих калькуляций, он взял планшет и начал быстро сканировать стопку бумаг, служивших приложением к главной рукописи, уже отсканированной и отправленной Григорию Евлампиевичу, при этом машинально кивая каждому исписанному листу, как бы переподтверждая его достоверность и благословляя его переход в постбумажное виртуальное состояние. Привычка писать на бумаге досталась ему из детства и была взлелеяна консерватизмом Григория Евлампиевича, свободно пользующегося любыми современными гаджетами, но твёрдо убеждённого в том, что мыслительный процесс стимулируется в том числе и мышечной активностью при ручном написании, заставляющего мозг тратить дополнительную энергию на обдумывание телодвижений кисти и пальцев. Техника письма физическим инструментом — кистью, ручкой или карандашом — заметно уступала в скорости печати на виртуальной клавиатуре, что уж говорить о приложениях нейронной трансформации мыслей в текст, которые к середине двадцать первого века стали нормой и основным способом изложения материала. Тем не менее в некоторых областях науки сам процесс мыслительной отдачи, как любили повторять учёные старой закалки, подобно Григорию Евлампиевичу, имеет непосредственную реализацию через «простейшие орудия труда, такие как мел, доска, бумага и чернила». Они «закаляют мысль через тренировку физического акта написания, а не оставляют мысль на откуп самой себе». «Мел и карандаш — это продолжение вашего тела и мозга. На их острие сконцентрированы все нейронные сигналы и электроны, родившиеся в ваших светлых головушках», — любил повторять Григорий Евлампиевич каждому новому потоку студентов.

Вчерашний план рассылки рукописи в соответствующие научные учреждения России и зарубежья был немного смещён: было решено ограничиться только скорейшей отправкой в «Вестник физических наук им. П. Л. Капицы» — главный русскоязычный научный альманах, тогда как все остальные действия отложить до совместного прибытия в Москву и встречи в Институте Вавилова-Черенкова, где в последние годы преподавал Григорий Евлампиевич и где завершал аспирантуру Виктор.

«Добро пожаловать в Москву. От имени компании желаем вам отличного дня», — раздался монотонно-постановочный, но приятный голос искусственного бортпроводника, сообщающего о прибытии Виктора в столицу России. Покидая пассажирскую капсулу гиперпоезда, Виктор ускорил шаг к дальнему концу зала, где располагался главный выход. Проходя через зону быстрой идентификации, просканировавшей лицо Виктора и автоматически подтвердившей его статус аспиранта, а значит, и бесплатную поездку, он дал голосовое поручение системе Встроенного Интеллекта, или просто «ВИ», о вызове такси в зону станции прибытия поездов. Сев в машину и скомандовав место назначения, Виктор переключил своё внимание на планшет, вновь и вновь перепроверяя данные, хотя сжатое изложение материала уже было отправлено в «Вестник» ранним утром.

Именно поэтому в машине Виктору пришло короткое сообщение от Луки, давнего знакомого Виктора и одного из самых молодых редакторов «Вестника». Лука Кайкаев был старше Виктора на семь лет и за последние годы уже успел построить солидную научную карьеру. Назначение на должность одного из редакторов «Вестника», самого известного русскоязычного академического журнала о физических науках и сопутствующих изысканиях, считалось знаковым достижением в судьбе любого учёного, говорило о его формальном статусном признании научным сообществом. Лука и Виктор познакомились в вузе на базе единого научного направления, поддерживали связь уже несколько лет и открыли друг в друге неумолимую тягу к успеху, граничащую с помешательством. Сильнейшие на своих потоках, обоих отличала искренняя гиковская любознательность, помноженная на синдром отличника, который благодаря этой самой любознательности с годами лишь окреп, заставляя остроту ума развивать научный перфекционизм, лишённый толерантности к каким-либо оговоркам, снисхождениям и слабостям. Из-за разницы в возрасте Лука демонстративно показывал всем, что наставляет своего младшего коллегу, подчёркивая, что Виктору просто необходимо его опекунство для успешной самореализации. Виктор же обычно отшучивался и игнорировал эти советы, считая их малосодержательными и полагая, что каждый учёный должен всего добиться сам. Это злило Луку, но Виктор не придавал этому значения.

Содержание полученного Виктором текстового сообщения от Луки было максимально коротким: «ННП?» — вопрошали символы на экране планшета. «ННП», — набрал Виктор в ответ. Через пару секунд раздался звонок, и на экране появился сам Лука, широко улыбающийся и подмигивающий Виктору:

— Ты же знаешь, существует только одно эн эн пэ, — улыбчиво поприветствовал своего знакомого Лука.

— Знаю-знаю. Но это то самое ННП. Всем ННП ННП. Ты же читал, — отвечая улыбкой на улыбку, восторжествовал Виктор.

— Тебе говорили о том, что ты скромный? — продолжал с той же улыбкой Лука, — это ещё проверять и перепроверять бесконечно.

— Вот, сразу видно, не обращаешь ты внимания на сноски. А ещё редактор главнейшего журнала современности называется! Мы там указали, что на «Джоконде» вычисления проверяли… У вас там все такие внимательные?

— Именно потому, что внимательные, твою молодецкую прыть хочу немного поубавить, — продолжал отшучиваться Лука. — Правило «Одного ННП» ведь и пошло из-за таких бравых торопыг, как ты.

— Смейся-смейся, — ответил Виктор, восторженно добавляя: — Лука, это оно. Это оно, понимаешь?

— Понимаю, друг, но не поверю, пока сами не проверим данные, — вмиг сменив акцент на строгий тон, заметил редактор «Вестника», но тут же вернулся к привычной улыбке и добавил: — Пока что твоё ННП всё то же, что и у остальных несчастных. Витя, с такими статьями только развилка: либо с треском на дно, либо… В девяносто девяти процентах это именно дно…

— «Безумству храбрых…», Кайкаев, — не дожидаясь, вставил Виктор.

— Это да. Но пока редколлегия окончательно не проверит, твоё «безумство» такое себе классическое, нормальное ННП в сборной солянке с остальными. И если это то самое классическое ННП, после него карьера учёного завершается. Извини, но ты знаешь это. Его просто не воспринимают больше всерьёз. Нигде и никто. Пожизненный остракизм.

— Григорий Евлампиевич взялся бы за это, зная, что это окажется очередной пустышкой? Не думаю, что он свой авторитет поставил бы под такой удар, подписавшись под работой, как мой научрук…

— Григорий Евлампиевич так тренирует всех молодых и голодных волчат, ты не исключение. Это стандартная практика, Витя: «окрылить» студента, дав ему самое сумасбродное задание на грани фантастики. Но Григорий Евлампиевич ведь умалчивает о том, что все эти молодые Икары, опалив крылышки, потом падают, как мухи.

— Стандартная для бакалавров, — перебил уже серьёзно Виктор, — подобная практика поддержать творческий порыв резко пресекается, когда фантазии шлифуются наукой, отсеивающей всё бесполезное.

— Вот именно, что не отсеивающей, — тоже серьёзно ответил Лука, — ННП, Витя. Напыщенное ненаучное пустословие. Жёстко, может, даже грубо, но ёмко и точно. Каждый учёный грезит совершить рывок, революцию, создать новую научную парадигму, настоящую ННП. Но большинство, кто дерзнёт заявить о чём-то революционном, моментально получает щелчок по носу. Потому что шума производят много, а содержание околонулевое. Научные работы самых голосистых громче всего и разбиваются. И звенит-то потом долго, Витя. Мы стали нетерпимо относиться к заявлениям о «великих» открытиях. И это правильно! Потому что под заявлениями пустота, а самые великие открытия уже совершены. Это неоспоримо. Стандартная модель стала аксиомой. Некоторые научные парадоксы нужно просто принять. Просто так устроен мир. Он не обязан быть элегантным. Дирак хорош, но истина дороже, Витя. Напомни мне, что выведено на входных воротах твоего любимого учебного заведения в Бостоне, куда ты всегда мечтал поступить?

— «Верую в науку, ибо истина абсурдна».

— Точно. И это абсурдное уже исчерпали, и истина найдена. Все остальное — ненужное ненаучное пустословие, — подчёркнуто повторил Лука. — Поэтому даже в условиях технологического прогресса последних десятилетий огромное количество ученых работает вокруг действующих и уже давно устоявшихся моделей в практической области. И именно это двигает их вперед. Это проторенная, но безопасная дорога. Стабильная формула карьеры. А теория… теоретическая наука себя исчерпала. Я всего лишь прошу тебя быть умеренным в ожиданиях. Конечно, верить в себя и Григория Евлампиевича, но по-дружески предлагаю: отзовите статью. Просто чиркни мне формальные две строчки, так-то и так-то, берём работу обратно на доработку. Никто не осудит ведь. Если сейчас работа перейдёт к главным редакторам, если я дам зелёный свет, обратного пути не будет. Они как спартанцы: со скалы столкнут любого неокрепшего аспиранта, посягнувшего на устоявшиеся модели. И даже на авторитет Григория Евлампиевича не посмотрят.

— Это, конечно, приободрил ты меня.

— Я просто прошу не спешить, друг. Не первый год знакомы ведь. И правила ты знаешь.

— Знаю, Лука. Но и ты знаешь, насколько я требователен к себе. Ты сам редактировал мои работы по критике ранних теорий струн и вторую — по матанализу излучения Хокинга. Элементарные частицы не те ребята, которые потерпят лысенковщины. Григорий Евлампиевич — гений, разглядевший в этом потенциал для инвестиций человекочасов. И пока всё идёт к тому, что его прозорливость оказалась верной.

— «Прозорливость»? Ты, случайно, не в группу анонимных детерминистов вступил? Вы с Евлампиевичем одного поля ягоды, как погляжу. Не намечтались. За каждой верификацией следует фальсификация, Витя, запомни. И она не пощадит никого, — запнулся Лука, но затем, казалось, снисходительно продолжил. — Пусть твоя будет не слишком болезненной.

— С твоим пафосом надо было в театральный подавать, а не в редактуру «Вестника». Или ты так о своём наставнике памятуешь? — отшучиваясь и стараясь приободрить самого себя, заметил Виктор, но тут же спохватился, задумавшись. — Я не это имел в виду… Извини… Не вини себя, Лука. Егор Харитоныч знал, на что шёл… Ты, как его аспирант, не мог что-то изменить.

— Ага… Знал… Поэтому сейчас сторожит «Джоконду», а не работает на ней. Точнее, как сторожит… В свои-то года… Ещё повезло, что это ему вверили… Что называется, в силу прошлых заслуг… Сидеть весь день в одной комнате… И это не он, а я, я от него отказался! Если бы не так, я бы тоже сейчас сторожил… библиотеку…

После этих слов Луки наступило короткое неловкое молчание, которое Виктор прервал, указывая рукой в окно машины:

— Слушай, я уже доехал до Института Вавилова-Черенкова…

— Да, редколлегия отправила сразу троих туда. Дело, говорят, серьёзное… Кто-то башковитый выступать будет! Грандиозное шоу намечается. Ньютон, посторонись!

— Да ну тебя.

— Отзовите работу, Витя. Серьёзно. Четыре года работы и проверок для таких громких, кричащих результатов ничтожно мало. Нашим там скажите, что, мол, по техническим причинам переносим на неопределённый срок сегодняшний анонс. Они ведь все хищники. Если почуяли классическое ННП, их не остановить. Вот отсутствует у тебя инстинкт научного самосохранения, дружище. У тебя ведь, вот честно, очень большой потенциал. Не загуби его!

Глава 3. Красота в глазах смотрящего

Институт Вавилова-Черенкова был сравнительно молодым учебным заведением и основан в честь столетия с момента первых экспериментов и открытия электронного излучения, совершённого одноимёнными советскими учёными. Ещё не достигнув своего формального совершеннолетия, институт уже объединял ведущих специалистов и учёных естественнонаучных областей, так как, по выражению самих учёных, именно в стенах этой альма-матер любовь к науке подразумевала всю полноту свободы исследования: как практическую, так и бюрократическую. Как студенты, так и профессорско-преподавательский состав учебно-исследовательского заведения, его научный коллектив были движимы силой практически безграничного международного сотрудничества, имея возможность многосторонней профильной кооперации с коллегами со всего мира. Вдобавок институт был одним из первых научных центров, освободившихся от доктринальной бюрократии, характерной для завершившейся пятнадцать лет назад «Эпохи международных микро-инфарктов» (ЭММИ), когда одновременно расползающиеся и затянувшиеся военно-политические конфликты, вспыхивающие в разных точках планеты, вызвали коллапс всей международной системы и чуть не привели к новой глобальной войне и гибели планеты, обрубая при этом любые возможности международного научного диалога и выдумывая в последних мнимые угрозы против доминирующих в ту эпоху антинаучных идеологий. Коллектив института и сам институт, которому на момент завершения ЭММИ было всего два года, был самым активным научным звеном, выступающим за полную отмену абсурдных и дискредитирующих ценности современного общества пропагандистских постулатов. Если и можно было найти в России символ научного возрождения, то это были именно Институт Вавилова-Черенкова и его сотрудники, первыми сбросившие оковы околополитической паранойи, овладевшей не так давно всем миром. После ЭММИ институт интенсивно кооперировал со множеством схожих центров по всему миру, и в его стенах училось большое количество иностранцев. В честь этой борьбы за свободу научного познания перед институтом был установлен памятник собирательному образу трёх учёных, которые, согласно легенде, первыми организовали молчаливый протест против господствующих фобий и международной вражды, ратуя за безграничность научного сотрудничества и прогресса. Памятник представлял из себя высеченные в камне фигуры трёх людей в лабораторных халатах, без шлифовки их лиц. По задумке авторов, каждый человек, ассоциирующий себя с институтом, обучающийся либо завершивший там обучение, безотносительно к его возрасту, полу и национальности становился лицом науки. Памятник изображал держащихся за плечи друг друга людей, левый из которых, вставая с колена, срывал оковы, прибитые к его руке и брущатке, а правый держал на вытянутой вверх руке тоненькую лучину, символизирующую свет знаний. И весь контраст памятника, с одной стороны изображающего массивность и тяжесть гигантских оков и освобождение от них, а с другой — тончайший стебель надежды, о который крепко держалось научное сообщество, производил на любого прохожего, тем более учащегося института, неизгладимое впечатление. Сам же институт, построенный формально еще в годы ЭММИ, был создан в стиле доминирующего тогда направления нового монументализма, стремящегося скопировать массивность и тон сооружений, характерных для европейской архитектуры тридцатых годов двадцатого века. Колоссальная арка перед тремя зданиями института казалась скорее пещерным сводом, оба рукава которой были обрамлены, а точнее сказать, облеплены фигурами людей, сгорбившихся и тянущих в направлении центра арки: кто мешки, кто плуг, кто телегу. Авторы арки хотели изобразить труд тех, кто достигает вершин науки и тянет за собой тяжёлый багаж знаний. Но фигуры в лучшем случае напоминали аллегорические отсылки к Сизифу, а в худшем — тяглых крестьян или батраков, тащащих свои пожитки непонятно зачем к самой верхотуре арки. Там, на самой высокой центральной точке, располагались два габаритных бюста, собственно, самого С. И. Вавилова и П. А. Черенкова, которые при рассмотрении всей композиции целиком скорее напоминали двух крепких мужиков-баринов, к которым и идут на поклон тяглые. Несмотря на всю странность, двусмысленность и отчасти абсурдность данной композиции, люди, непосредственно работающие в институте, давно привыкли и к арке, и к изваяниям эпохи нового монументализма, так отчётливо контрастирующим с тремя фигурами молодых учёных с лучиной, установленными перед зданием института. Сама арка была прикреплена длинными стальными тросами к двум башням, формально опережающим центральное более высокое здание института. Обе башни и центральная часть имели характерные остроугольные шпили — нечто среднее между средневековыми замками и сталинским ампиром. Непосредственно учёным и студентам, работающим в институте, никогда не хватало времени облюбовать всё это великолепие. Да и привыкание сыграло свою роль. Как любил повторять Григорий Евлампиевич, «субстанция важнее пробирки», намекая на первостепенность работы главного научного центра Москвы в противовес его странному фасадному решению.

Такси Виктора припарковалось в паре шагов от памятника трём учёным, и автопилот учтивым голосом сообщил о достижении пункта назначения. Утро было в самом разгаре, и рабочий день кипел уже на подступах к институту. Справа и слева мелькали группы учёных, активно передвигающихся и громко, но неразборчиво обсуждающих свои научные повестки; тут и там стояли небольшие самодельные стойки, в которых молодые исследователи, подобно продавцам летнего лимонада, зазывали окружающих. Они заманивали других таких же молодых соискателей броскими научными фразами, призывая обсудить их исследовательские работы, а иногда и поучаствовать в эксперименте. Со стороны вся эта картина производила впечатление муравейника или ярмарки и, по сути, являлась не чем иным, как настоящей ярмаркой идей. Учёные перемешивались с целыми толпами туристов, которых московские гиды водили хороводами в главный мозговой центр столицы. И вокруг института, и в его стенах всегда бурлила жизнь: обычно научная, но часто с примесью обывательского любопытства. С первого взгляда было абсолютно непонятно, как такая пёстрая публика и, особенно, голосистая научная молодёжь сочетаются с тем крайне консервативным подходом, о котором Лука упоминал Виктору в машине. Но по мнению определённого круга учёных, эта беготня и вечная активность скорее были фасадно-показательными, имеющими мало общего с фундаментальной наукой, ставшей неповоротливой и медленной, да ещё и в условиях, когда, по выражению того же Луки, всё главное уже было открыто. Эта шумная среда стала привычной для всех работников института, да и в целом всех научных предприятий и высших учебных заведений России и мира. Указанная громоздкость не мешала её ярко выраженной публичности, сопровождающейся огромным и продолжающим расти интересом людей к миру научного. Именно поэтому в период после окончания ЭММИ любая научная конференция, форум, публичная лекция или брифинг вызывали неподдельный и живой интерес граждан, считающих и себя частью этой научной субстанции и следующих за ней по пятам в реальном и цифровом мирах. Всё это уже давно стало обыденным для самих учёных, привыкших если не к статусу новых героев популярной культуры, то точно лиц, почти постоянно находящихся в центре общественного внимания. И на такое повальное увлечение наукой, разумеется, сами учёные смотрели положительно. Искренне радовалось старшее поколение, прошедшее через Эпоху международных микро-инфарктов и осознающее ценность яркой и прекрасной мирной жизни.

Двигаясь зигзагами через скопления людей в сторону центрального входа, Виктор машинально надел автономный наушник, осуществляющий в реальном времени одновременный перевод со всех языков мира. Такие наушники, заменившие смартфоны, помогали коллегам из разных стран общаться на родных языках, что давало возможность более точной передачи любых идей и мыслей. «Если мы не перелистываем страницу и не находим ННП, то хотя бы прогрессируем в плане прикладных инструментов», — на ходу объяснял Виктор самому себе, добавляя с нескрываем тщеславием и предвкушением: — «Но сегодня особый день. Сегодня мир изменится».

Мысли Виктора прервал одёрнувший его сзади человек.

— Вьити-и-иа! — воскликнул молодой человек с задорным иностранным акцентом. Это был сутулый, но коренастый, словно тяжелоатлет-олимпиец или мастер единоборств, азиат с короткостриженными волосами, похожими скорее на велюровую ермолку. Но его главной особенностью была невероятно добрая, привлекательная улыбка, которая, пожалуй, могла поднять настроение любому, с кем он общался.

— Джо! Здорово! Вот это сюрприз так сюрприз!

Оба крепко обнялись, и сутулый молодой человек продолжил, но уже на китайском:

— Я сегодня утром прилетел, специально на конференцию Пиавел Гиеннадьевич, Вьиттиа, — было видно, как товарищ Виктора силился правильно произнести некоторые имена, хотя во всем остальном коммуникативных проблем между двумя не возникало благодаря наушникам.

— Так вот, — продолжал китайский студент, — я уже хотел идти на первую лекцию, но тут выяснилось, что профессор Астахов сам перенес свою лекцию. Вместо неё он будет присутствовать на твоей презентации!

— В смысле? Джо, а ты откуда знаешь? И он? Мы вроде как не объявляли публичных мероприятий, скорее обсуждение в узком кругу кафедры и редколлегии «Вестника Капицы».

— Друг мой, оглянись вокруг, — демонстративно и почти смеясь отозвался Джо, указывая на потоки людей вокруг института, — новости об открытиях в нашем веке распространяются ещё до того, как сами открытия совершаются! Ну что, оценил намек? О, великий повелитель тахионов! — рассмеялся Джо.

— М-да… — озадаченно произнёс Виктор, смотря по сторонам, — вот тебе и прямое доказательство формулы. Но серьёзно, кто сказал-то?

— Да ваш, ваш… Грегори Саглуупов… твой научный руководитель, если правильно помню, он?

— Да-да… Быстро, конечно, всё происходит. Слушай, сам как? Скучал по тебе!

— И я по тебе, дорогой Вьитииа! Ты представляешь, сам Пиавел Астахов отменил своё мероприятие ради твоего! Я так ждал его интереснейшей конференции. Две недели просил наших инструкторов в Шеньчженьском университете отправить меня. Зато теперь с удовольствием послушаю тебя! Я, как и все, только с общими чертами вашего исследования знаком. Надеюсь, после презентации мы найдём пару часов, потому что, ты знаешь, я темой скоростей выше фазовой скорости света в среде занимался ещё в старших классах школы. Так что жду от тебя ещё личной презентации для меня! Не знаю теперь, правда, как буду отчитываться за командировочные за другое мероприятие…

Оба рассмеялись и зашли в центральное здание института, направляясь к лифту и обсуждая проведённые вместе былые деньки, которых за пять лет дружбы Виктора и Джо скопилось немало. По пути Виктор спросил:

— Слушай, моя тема как раз в твоей области. А на конференцию Павла Геннадиевича давно собирался? Я, честно сказать, вообще не помнил, что ты и в экзогеологии специалист.

— Ахах, ну да… Ты преувеличиваешь, мой друг. Кстати, на конференции Астахова и Лусинэя должна была выступать. Конференция не состоится, может, и она придёт послушать тебя?

На миг настало молчание, которое быстро прервал Виктор.

— Не знаю… Не интересовался, — Виктор отвёл глаза и спросил в ответ: — А если бы пришла, что с того? Эта тема закрыта давным-давно. И вообще, Лусинэя в Швейцарии, вчера буквально Григорий Евлампиевич об этом обмолвился…

— Ну, он обмолвился, а ты запомнил сразу, — добро улыбнувшись, заметил Джо.

— Да нет, забудь… — выдал показную улыбку Виктор, добавив: — Всё в прошлом. Она летает теперь высоко. Прикладники задают тон всей науке. Мы, теоретики, давно не в моде.

— Скромничаешь или как раньше на комплимент напрашиваешься? — душевно улыбнулся Джо. — Пусть другие летают высоко, Вьитииа. Но ты будешь летать между звёздами!

Молодые учёные вышли из лифта и завернули налево. Издали было видно, как в конце коридора происходит какой-то ажиотаж, а двери кафедры обступили несколько десятков человек, стоящих плотным кругом и что-то живо обсуждающих.

— Так начинается история, Вьитииа! — едва успел произнести Джо. Толпа издали увидела выходящих из лифта молодых людей. Восклицания нарастали, а некоторые двинулись Джо и Виктору навстречу. Среди них были и однокурсники Виктора:

— Айзек, Рома, Дима, Ракель, привет, ребята. Леля, Андрей, Чанди, спасибо, что пришли! — поприветствовал всех Виктор, — здорово, Ник, и ты тут!

— Хоть ты и в высшей степени сноб, который меня бесит, я всё-таки не мог упустить этого случая. Предвкушаю ННП! — ответил сокурсник.

Из толпы раздался голос Григория Евлампиевича.

— Витя, ну ты даёшь! Зачем это? Мы же… — Григорий Евлампиевич не успел договорить мысль, так как его голос утонул в других голосах, беспорядочно выкрикивающих вопросы в адрес Виктора по мере приближения.

— Как долго вы проверяли модель?

— Вы что-то меняли в фундаментальных константах?

— Сколько весят виртуальные частицы?

— Чепуха! Докажите!

— Насколько симметрична модель?

— Вы вывели гравитон?

— Вы нашли тахион?

— ННП!

— Вы забыли про скрученные измерения!

— ННП!

— Покажите расчёты!

Ворох вопросов и нарастающий сумбур усиливался шумом пропеллеров пары-тройки мини-дронов, зависших над головой Виктора и снимающих происходящее в режиме реального времени.

— Григорий Евлампиевич, я думал это вы! — машинально произнёс Виктор, пробиваясь сквозь толпу к старшему коллеге.

— Да ты что, я сам в шоке. Сначала думал ты. Уже сердился. Думаю, зачем. Понятно, что результаты верны, но зачем настолько много шума и людей. А ещё и пресса!

— Это как раз пока не пресса, — для видимости вздохнул Виктор, — пока блогеры-энтузиасты, узнавшие о нас. Пресса будет потом… И это разлетится в мгновение.

— Да знаю, чего уж. Ладно, помоги людям спокойно войти на кафедру. Редакторы «Вестника» тоже тут, вон, там, видишь, обособленно стоят.

— Боюсь, кафедра всех не уместит, Григорий Евлампиевич, надо в синий зал. Но для этого у меня нет разрешения админ-директора.

В двух метрах из толпы выскользнул коротенький, но грузный мужчина, явно не в восторге от происходящего.

— Коллеги, спокойно! — заявил короткий мужчина приказным голосом толпе, но было видно, что его почти никто не услышал. Это и был админ-директор корпуса. Тогда мужчина обратился к Виктору и Саглуупову: — Григорий Евлампиевич, я всё понимаю, свобода в науке и прочее, но хоть заранее бы предупредили!

— Так я нашим на кафедру писал. Я сам, можно сказать, только что с самолета, Витя — с поезда. Мы только нашим профильным и редактуре «Вестника» сказали, остальные тут как взялись вообще, не понимаю! Мы потом думали организовать большое обсуждение, а не так вот… — Григорий Евлампиевич обвёл взглядом окружение, искренне вздохнув и недоумевая.

— Ладно, неважно уже. Ведите всех в синий зал, я распоряжусь, — сказал короткий админ-директор, но сам тут же обратился ко всем собравшимся, силясь не переходить в откровенный ор. — Коллеги, внимание! Прошу следовать за Григорием Евлампиевичем, вот он зонтом машет, в синий зал, пожалуйста, все! Не мешаем работе остальных, и так весь этаж перекрыли! Откуда дроны залетели? Уважаемые, вас приглашали? Прекратите снимать.

Толпа полуорганизованно двинулась за протянутым вверх зонтиком Григория Евлампиевича, попеременно выкрикивая вопросы, обращённые то к самому профессору, то к Виктору, который хранил молчание и был также искренне удивлён всему происходящему. Дойдя до дверей зала, админ-директор снова вынырнул из толпы и быстро набрал код. Двери открылись, и поток людей хлынул в зал. Админ-директор с укором посмотрел на Григория Евлампиевича:

— Это мне потом будут выговоры делать, не вам!

Не дождавшись ответа, он быстрым перевалочным шагом удалился, а собравшаяся публика начала наконец рассаживаться.

Спонтанная презентация, ставшая, по сути, ещё и онлайн-мероприятием с вопросами на ответы собравшихся, длилась около двух часов. Ажиотаж сменился на внимательное созерцание, и все собравшиеся, в том числе учёные различных кафедр и направлений физики, специалисты смежных областей, люди в гражданском и зрители, следящие за конференцией через камеры дронов по сети, с искренним любопытством пристально слушали Григория Евлампиевича и Виктора, ассистирующего профессору. Григорий Евлампиевич был лаконичен и суммировал исследование в общих деталях. Вместе с этим во время презентации он неоднократно подчёркивал ключевую роль Виктора в исследовании в целом и на его отдельных стадиях. Как настоящий старший товарищ и заботливый наставник, он стремился максимально выразительно, но честно акцентировать внимание на том колоссальном объёме работы, который провёл Виктор за все годы исследования, одновременно справедливо замечая, что он сам лишь подкидывал Виктору некоторые версии, по которым представленная модель могла в теории развиваться. Но вся теоретическая апробация, работа с данными, синтез двух изначально казавшихся несовместимыми моделей в единое уравнение были целиком и полностью заслугой Виктора. Виктору, рассказывающему более подробно об этапах работы, верификации данных и поиске возможных ошибок или просчётов, было крайне приятно осознавать, как его действительно самозабвенный труд оценён человеком, которого сам Виктор считал своим главным благодетелем, другом и учителем. В Викторе интересным образом сочетались, с одной стороны, чувство тщеславия, вполне объяснимое для молодого человека его лет, достигающего успехов в учёбе и науке, мечтающего о славе великого исследователя, а с другой — искренняя застенчивость и относительное затворничество, которое помогало ему, не отвлекаясь, фокусироваться на исследованиях. Он больше всего на свете ценил время. А время, как считал он, нуждается в концентрации, иначе будет растрачено зря. Слава, о которой он мечтал так же, как и миллионы учёных, для него всегда была крайне интересным, но всё же бонусом, чем самоцелью. В глубине своих мыслей и чувств главным двигателем его усилий оставалось неподдельное стремление постичь подлинную природу вещей, помочь людям, сделать мир понятным и открытым — одним словом, стать тем, кто продвинет границы науки вперёд, заставляя людей верить в объединительную силу знаний и прогресса. Он был твёрд в убеждениях, что только наука может стать той сплачивающей опорой, которая позволит человеку устремиться к звёздам, оставив в прошлом склоки, обиды, разрозненность и войны. Идеализм, подкреплённый годами упорнейшей научной работы, дал свои плоды. Виктор выступал перед аудиторией уверенно, осознавая, что каждый новый слайд презентации, каждая новая представленная мысль, к которой он и его учитель пришли, являются поистине революционными. Он буквально чувствовал, что прямо в этом зале через каждое слово, которое он произносит, пишется история: не только его самого, аспиранта, мечтающего и достигшего новой научной вехи, но и людей, возможно, всего человечества, на которое косвенно могут повлиять результаты его работы. Одновременно сердцевину исследования, его главное уравнение, Виктор и Григорий Евлампиевич не раскрыли, считая, что эта часть является слишком узкоспециализированной и заслуживает того, чтобы повременить с публичным изложением её математической формы: уравнение было решено не публиковать, а в «Вестнике», куда прошедшим вечером и была направлена работа, изложить обобщенную суть предлагаемой концепции. Представители главного научного журнала на презентации вели себя скромно, предпочтя дать собравшейся публике «выпустить пар», завалить авторов релевантными и не очень вопросами, а потом уже самим включиться в процесс более детального ознакомления с исследованием. Было очевидно, что язык изложения материала был совершенно иным для широкой публики, чем для людей, искушённых в вопросах физики элементарных частиц. Виктор и Григорий Евлампиевич же, насколько это было возможно в подобных спонтанных условиях, старались максимально доходчиво и подробно отвечать на каждый вопрос.

— Скажите, пожалуйста, какая работа предстоит в ближайшее время для того, чтобы исследование перешло от бумаги к практике? — задался вопросом один из присутствующих.

— Мы прямо сейчас, пожалуй, не можем точно ответить на этот вопрос. Это зависит от многих факторов, в том числе финансирования, — сразу же выдал Григорий Евлампиевич.

— Вдобавок, — подхватил Виктор, — лаборатории в России пока не располагают такими возможностями, чтобы разогнать частицы до скоростей и уровней, необходимых для выявления крайне коротких фундаментальных вспышек элементов, подтверждающих наши догадки. Честно говоря, мы сомневаемся, хватит ли мощностей даже в самых передовых исследовательских центрах иных стран. Да, мы получили математическую картину единой модели квантовой гравитации благодаря отечественному новейшему квантовому компьютеру «Джоконда», о котором вы все знаете… Гордость нашего института!.. Но практические опыты, эксперименты, думаю, пока ещё очень далеки от реальности.

— Планируете ли вы сотрудничать с коллегами из-за рубежа? — послышался дополнительный вопрос из динамика одного из дронов, транслирующих презентацию.

— Да, конечно. Нам не терпится объединить усилия со всеми заинтересованными сторонами, научным сообществом, занимающимся поиском схожих моделей. Думаю, нам есть что обсудить! — с энтузиазмом и нескрываемым волнением отметил Григорий Евлампиевич.

— Кхм… — откашлялся голос из дальней части зала, где компактно сидели представители «Вестника», — предположим, ваша модель верна и вы нашли «Святой Грааль» науки. Открыли дорогу к объединительной теории, способной связать теорию относительности Эйнштейна с квантовой механикой, объяснив, как вот вы сейчас делаете, математические предтечи квантовой гравитации. Что дальше? По вашей модели, вы об этом не сказали, но мысль отчётливо прослеживается, может быть выведен тахион. Частица, двигающаяся быстрее скорости света. Мы знаем, что существование этой фундаментальной частицы, тахиона, крайне спекулятивно и неоднократно оспаривалось…

— Простите, ваш вопрос в чём? — перебил Григорий Евлампиевич, стараясь пресечь даже косвенный намёк на скепсис против проведённого исследования и его результатов.

— Я к нему подхожу, — улыбчиво заметил голос в конце зала. — Так вот. Тахионы сейчас — это миф. Частицы с массой корня минус один. Это противоречит теории относительности Эйнштейна, потому что ничто не может двигаться быстрее скорости света. Но у вас тахион не просто можно вывести, а весьма ясно и без противоречий вписать в эту общую, собирательную модель Вселенной. Вы не представили формулы, но очевидно, что это так. Представим, вы его нашли. Нашли тахион. Какие просторы научного творчества это может открыть с точки зрения полезности, приложимости, так сказать, на практике?

— Ну… — на секунду задумался Григорий Евлампиевич, очевидно, ожидавший скорее критики, а не импульса к теоретизированию. — Для начала лишь отмечу, уважаемый коллега, что тахион может быть вписан в доминирующую сейчас модель, если его массу обозначить мнимым числом. Это просто к слову. Но давайте Виктор ответит на этот вопрос. По части расширения научных горизонтов — это он у нас главный специалист.

— Благодарю вас, Григорий Евлампиевич. Вопрос интересный. Мне бы не хотелось забегать вперёд, потому что мы, как и вы, дорогие коллеги «Вестника», занимаемся наукой, а не футурологией. Но всё же, если позволить себе небольшие прогностические упражнения, можно сказать следующее: даже без выводимой модели тахиона, если он не подтвердится, указанная нами модель, а также равенство, на базе которой эта модель создана, даёт нам, кхм… скажем так, осязаемые возможности к закреплению контролируемых условий квантовой запутанности и её, пусть это не звучит громко, настоящему покорению.

— В каком смысле, простите?

— Объясню. Сейчас, как вы знаете, феномен запутанности позволяет нам лишь регистрировать факты изменения «спина» элементарных частиц… друзья-журналисты и ребята-стримеры, я прошу прощения за все эти научные термины, простите, не могу просто из песни выкинуть слов, как говорится, — улыбнулся Виктор. — Для понимания считайте, что я говорю про оси вращения элементарных частиц. Но это не абсолютно точное определение. Да, так вот. Сегодня мы регистрируем, как спины, оси вращения отдельных элементов, изменяются на громадных расстояниях в зависимости от того, как изменяется спин «привязанных» к ним частиц. Мы можем контролировать смену оси в лабораторных условиях под воздействием эксперимента. Однако сама смена, кроме наличия квантовой запутанности, даёт небольшие, скромные результаты. По крайней мере так было до сегодняшнего дня.

— Витя… — попытался перебить выступающего Григорий Евлампиевич.

— Секунду, Григорий Евлампиевич. До сегодняшнего дня мы лишь регистрировали смену спина. Эсперементально подтверждали лишь то, что один элемент, запутанный с другим, будет менять ось вращения, даже если эти элементы разделены огромными расстояниями. Вот, в зале мой коллега из Китая, Джо Чен, уверен, он будет рад рассказать подробнее о последних успехах Китая в этой области. Но наша с Григорием Евлампиевичем модель меняет всё!

— Витя…

— Если предположить, что мы правы, что квантовая гравитация чётко сформулирована, то одним из множества прекрасных выводимых знаний является то, что изменение частиц станет полностью подконтрольно и доступно нашему воздействию.

— Простите, в каком смысле изменение? Неужели вы хотите всем нам тут заявить, что можете генерировать частицы с низкой энтропией?

— Верно. И если существование тахиона подтвердится, то здесь речь идёт уже не просто об осях вращения. Мы сможем создать условия, при которых эффект запутанности частиц способен проявиться, думаю, даже на уровне молекул! Создать условия по… кхм… телепортации молекул с низким уровнем случайного распределения. То есть изменение некоторой группы молекул может привести к моментальной реакции второй группы, запутанной с первой. Это открывает невиданные до сих пор возможности.

— Поясните, — из нескольких мест в зале раздалось и одновременно разрасталось оживление, смешанное с восторгом, негодованием и ошеломлением.

Григорий Евлампиевич смотрел вопросительно на Витю, хотя по выражению его бровей скорее казалось, что он даёт сигнал своему младшему коллеге и ученику остановить полёт фантазии.

— Да, конечно, — моментально отреагировал Виктор, — но для начала я буду говорить о генерации газа, однородной массы с большей энтропией, то есть большим уровнем хаоса, беспорядка. Представьте, что у вас некоторое количество, скажем, молекул водорода в этой комнате. У ваших коллег в Японии благодаря нашей модели есть некоторые иные молекулы, «завязанные» квантовой запутанностью с нашими молекулами. При определённых экспериментальных условиях, если тахион будет найден, стоит нам, образно говоря, повернуть рычаг, задавая параметры, запутанные молекулы, находящиеся в Японии, изменятся на ту комбинацию молекул, которую мы захотим. Именно так! Либо, если брать альтернативный вариант, мы передадим часть наших молекул в Японию моментально. Телепортируем. Мгновенно. А мгновенно означает, что время перестанет быть нашим естественным барьером. Мы преодолеем эту формальную преграду, отделяющую нас от покорения самых сокровенных тайн мироздания. Мы сможем генерировать телепортацию структур с низким уровнем энтропии. Квантовые эффекты получат своё проявление на макроуровне, уровне, который мы сейчас дифференцируем термином «классическая механика». Этой дифференциации попросту больше не будет! Будет одна всеобщая модель! Вы представляете это!? Мы скажем Ньютону и Эйнштейну спасибо и отправим их на заслуженную пенсию! — Виктора, казалось, уже было не остановить. — Мы наконец постигнем природу, коснёмся её самых глубоких тайн, откроем их и извлечем пользу для всего человечества!

— Виктор! — уже почти криком остановил аспиранта Григорий Евлампиевич, но его голос утонул в овациях, разразившихся в зале.

Рукоплескания не прекращались целую минуту. Одновременно некоторые в зале демонстративно громко усмехнулись и покачали головами. Но большинство с неподдельным восторгом одобрили услышанное. Некоторые учёные в прямом смысле слова широко раскрыли глаза и рты, и было непонятно, выражали ли они так свой научный скепсис, удивление от фантазий молодого аспиранта или действительно уверовали в подлинность его идей, представленных до того момента чистой математикой, физикой и логическими конструкциями, связывающими всё изложенное в единую блестящую презентацию. Коллеги из «Вестника» задавали редкие, но точечные вопросы, но в основном молча и пристально внимали каждому слову Виктора, делая частые заметки в своих электронных блокнотах. Дроны же продолжали записывать видео с презентации под едва различимый голос стримеров, каждый из которых комментировал происходящее и общался со своей онлайн-аудиторией, так же пристально следящей за происходящим по интернету.

— Коллеги, я благодарю всех, наша презентация вовсе не рассчитана была на такое широкое внимание. Спасибо всем, кто пришёл, мы и так использовали непростительное количество вашего времени, за что просим нас простить. Надеюсь, вы почерпнули для себя много полезно… — профессор Саглуупов не успел договорить, так как его прервал женский голос из конца зала.

— Последний вопрос!

— Что? Ах, Лусинэя, это вы. Рад видеть вас! Тоже сегодня прилетели? Да, конечно, пожалуйста. Но только последний.

Было заметно, как Виктор невольно содрогнулся, услышав имя девушки. Когда она встала, чтобы задать вопрос, Виктор узнал знакомый и ни с чем не сравнимый силуэт. Каждое её движение, напоминающее грацию пантеры, очаровывало и приковывало к себе. Тёмно-каштановые волосы, плавно переходящие в бархатно-чёрный, спускались по её плечам почти до локтей, огибая тонкие линии изящных плеч. Каждое утончённое движение её ресниц открывало большие дымчатые глаза, похожие на огненно-карий агат, будто рождённый из глубоких недр драгоценнейших пород, которые можно найти лишь на самых отдалённых и недоступных планетах. С красотой этой девушки мог сравниться лишь её интеллект, позволивший острому уму и юности получить немало похвал и профессиональных комплиментов среди признанных специалистов внеземной геологии, в области которой она отлично разбиралась. Безудержно любознательная, Лусинэя стремилась расширить свои академико-творческие горизонты изучением иных дисциплин, не имеющих с экзогеологией никакой, на первый взгляд, прямой связи. По своей внутренней стати, живой и обаятельной эрудиции Лусинэя была той, кого можно было назвать человеком эпохи Возрождения, оказавшимся в двадцать первом веке и готовым дни и ночи посвящать себя научному поиску хотя бы ради доказательства взаимосвязи красоты природы и красоты её познающего.

— Благодарю вас, профессор Саглуупов. Да, я сегодня вернулась. Должна была выступать с докладом на конференции Павла Геннадиевича, но он, как видите, тоже тут. Мой вопрос: вы сказали, что мы сможем передавать даже молекулы на таких огромных расстояниях? — спросила молодая тёмноволосая девушка.

Пару секунд молчания прервал Саглуупов.

— Витя, думаю, это вопрос к тебе. Ты так всё сейчас, вот, в конце красочно обрисовал…

— Да, верно, — быстро и строго отчеканил Виктор.

— Интересно… — продолжала девушка. — Если можно передать молекулы в конкретной, строгой последовательности, получается, что и эффекты связей этих молекул могут быть переданы? А если так, если вы объявляете во всеуслышание, что преград для такой гипотетической передачи нет, возможно ли передавать импульсы, возникающие от молекул?

— Что вы имеете в виду? — спросил Виктор, хотя про себя уже знал, какой его ожидает вопрос.

— Я имею в виду чувства, эмоции, рождаемые нашими молекулярными цепочками, их связями, нейронные импульсы, сигналы. Получается, если продолжить вашу логику, мы сможем передавать мгновенно из одного места в другое не только сами объекты, но и знания о них? Передавать друг другу память, страх, эмпатию, ощущения… заботу и… любовь?

— Мне… мне незнакомо последнее, о чём вы упомянули, — Виктор старался казаться холодным. — Память мы передаём и сегодня. Она повсюду. Взгляните на ваши умные гаджеты. Остальное — нейронные сигналы, группирующиеся у нас в голове, в наших органах и рецепторах, лишь транслируют базовую физиологическую информацию о наших внутренних и внешних раздражителях. Страх, тревога, забота, эмпатия — это наши названия этим сигналам. Не сами сигналы. Сигналам всё равно, как мы оцениваем, характеризуем их, даём имена…

— Это крайне ограниченный, механистический подход к жизни, не считаете? — спросила девушка. — Например, одним из прикладных следствий вашей работы могла бы стать передача мыслей между людьми или, например, просьбы без слов, даже целый мысленный диалог.

— Это подход, не требующий лишней траты отдельного количества времени на то, чтобы разбираться в интерпретациях этих сигналов. Это занятие для метафизиков, поэтов и философов. У них, думаю, будут более приемлемые формулировки, чем у меня.

— Что же, на этом наша презентация завершена, — вклинился в диалог Григорий Евлампиевич. — Благодарю всех за внимание. Особая благодарность коллегами из «Вестника», надеюсь, наши ответы были исчерпывающими, хотя мы будем рады дополнительным разъяснениям до публикации статьи.

В зале вновь раздались громкие аплодисменты, хотя некоторые отдельные голоса выкрикивали что-то язвительное, сомневаясь в услышанном и увиденном. Люди по очереди стали подходить к Виктору и профессору Саглуупову для того, чтобы пожать руку и поздравить. Среди поздравляющих был и Джо Чен, и два представителя «Вестника», и коллеги-профессора института и других научных заведений, в том числе Павел Геннадиевич Астахов, но Лусинэи, задавшей последний вопрос, не оказалось. Виктор глазами искал её в толпе хлынувших к нему людей, но лишь успел заметить, как стройная темноволосая девушка отдалялась к выходу.

Одновременно снаружи в коридоре доносился нарастающий шум. Двери зала были плотно закрыты. После завершения презентации, когда первые слушатели захотели покинуть просторную аудиторию, открыв двери, в зал вломился новый поток людей, стоявших всё это время снаружи. Очевидно, их из последних сил удерживал и не впускал админ-директор, сомневающийся в том, что зал вместит хотя бы половину тех, кто за прошедшие два часа с момента начала презентации успел услышать о ней по онлайн-трансляциям и устремился в институт. Зал вновь мгновенно заполнился. У дверей началось столпотворение. Среди новоприбывших было множество журналистов. Кое-как пропустив тех, кому посчастливилось присутствовать на двухчасовой презентации, новая аудитория слушателей просто не выпускала из зала выступающих, требуя не только повторения презентации, но и дополнительных разъяснений. Из плотного скопления, окружившего Виктора и Григория Евлампиевича, наперебой выкрикивались вопросы. Чтобы кое-как взять ситуацию под контроль, профессор Саглуупов вынужден был предложить всем рассесться в только что освободившиеся от предыдущих слушателей кресла. Поняв, что количество новых слушателей перевалило за все очевидные нормы (иные стояли у дверей, сидели между рядами на ступенях зала до самой трибуны), профессор уставшим голосом обратился к Виктору:

— Дорогой мой, думаю, эти ребята пришли послушать не только саму презентацию, наши проведенные исследования, но то, что ты там в конце дофантазировал. Ты превзошел себя в конце. Тебе в политики надо идти, предвыборные компании расписывать, — в голосе Саглуупова одновременно чувствовалась досада, усталость, немного иронии, но и некоторая надежда.

— Григорий Евлампиевич, я…

— Вот что, Витя. Я человек уже немолодой, устал с дороги. Честно. А тебе это, как вижу, в радость и удовольствие. Пообщайся с ребятами. Разрешаю. Буду с тобой сидеть. Но в основном выступать будешь ты. Только, пожалуйста, и я настаиваю на этом, не надо всех этих преждевременных обещаний и фантазий. Ты прекрасно знаешь, как и что грозит учёным, которые громко высказывают свои мечты, которые слишком далеко заходят в поисках ответов, теряя границу между достигнутым и желаемым, искомым и действительным. Я ни на секунду не сомневаюсь ни в тебе, ни в той работе, которую ты проделал. Но не беги впереди поезда. Успокой воображение. Иначе…

— Знаю, Григорий Евлампиевич… ННП.

— ННП. Верно. Точнее, то, чем заменили реальные поиски и открытия новой научной парадигмы. Напыщенное ненаучное пустословие. Не впутай себя в него, Витя. Не позволяй эмоциям, амбициям и желаниям возобладать над собой.

— Не позволяю, Григорий Евлампиевич. Тем более эмоциям. По моему последнему ответу Лусинэе вы в этом, думаю, убедились.

— Эх, Витя, — громко вздохнул профессор, — блестящий учёный, моя гордость, надежда института, так хорошо разбираешься в неосязаемых материях, но так неряшливо относишься к самому важному…

— Вы… о чём вы?

— Сам прекрасно знаешь. Ладно, как сказал: общение с уважаемой публикой на тебе. Проведи ту же презентацию. Побольше простых, доходчивых, но приземлённых разъяснений, поменьше фантазёрства. Прошу тебя. Мы не для того годами работали над этим, чтобы толком неразобравшиеся медиа и коллеги нас на смех поставили. В сегодняшнем мире ты знаешь, как дорого могут стоить просчёты. А ты подливаешь масла в огонь, заставляя их ожидать каких-то чудес.

— Я вас понял, Григорий Евлампиевич, — спокойно ответил Виктор. — Как сказали, так и сделаю.

После второй презентации последовала третья и четвертая, а затем пятая, так как поток людей, услышавших о прорывных открытиях российских учёных и устремившихся в институт на встречу с самими авторами, не заканчивался. Виктор, как того просил Григорий Евлампиевич, был более сдержан и пересказывал формальную суть исследования, хотя натиск аудитории на смелые высказывания не уменьшался. Всем хотелось узнать первыми, услышать, каким видят будущее своего открытия сами исследователи. Аудитория буквально требовала грандиозности, больших обещаний и ярких фраз. Виктор, почувствовав, что его утренние декламации были слишком рискованными, необоснованными, по крайней мере на текущей стадии исследования, старался держаться того курса, который задал его наставник, что, конечно, не нравилось аудитории. Постепенно она стала рядеть, и приток новых слушателей завершился к седьмой по счёту презентации. Наконец, к восьмому часу вечера начали расходиться. Григорий Евлампиевич, с изнемождённым, но довольным видом, поблагодарил всех собравшихся и обратился к своему аспиранту в уже опустевшей аудитории:

— Да, денёк, конечно, нетривиальный. Лихо ты утром.

— Григорий Евлампич, я же…

— Да будет-будет. Всё хорошо, Витя, — улыбнулся наставник, — ты молодец. За последние восемь часов я в очередной раз убедился, какой алмаз оказался в нашей лаборатории. Ты — умница.

— Это наш проект, профессор. Я не смог бы без вас…

Григорий Евлампиевич махнул рукой, остановив собеседника:

— Ладно. Я домой, уже на ногах не стою. Если сегодня такой ажиотаж был, завтра вообще караул. Нельзя, чтобы это всё отвлекало нас от исследований, Витя. Всё указывает на то, что наши расчёты безупречны, но именно поэтому люди не простят нам даже малейшей ошибки. Мы должны работать так, как работали последние четыре года. Успех — это спокойствие в минуту всеобщей эйфории. Успех похож на бенгальский огонёк. Зажёгся ярко, но через мгновение потух. А спокойствие и последовательный труд — именно они делают из сиюминутной вспышки неугасающее пламя.

— Запомню, Григорий Евлампиевич, спасибо, — Виктор задумался над услышанным и через минуту добавил вслед уходящему профессору: — Григорий Евлампиевич, я хотел бы сегодня напоследок зайти к «Джоконде»…

— Зачем? И как ты это сделаешь, комната квантового компьютера ведь закрывается после шести.

— Там Егор Харитонович дежурит, вы знаете… Его хотел бы увидеть, поблагодарить за то, что все эти годы всегда помогал нам, допускал до «Джоконды»… Даже без очереди иногда…

— Хорошо, — мягко и довольно улыбнулся Саглуупов, — скажи ему от меня, что я обязательно зайду завтра, принесу его любимое печенье.

Попрощавшись с учителем, Виктор решил пешком пройтись до просторного гексагонального кабинета, где стоял квантовый компьютер. Здания института были внушительными, и переходы из одного корпуса в другой можно было принять за полноценную прогулку. Часто засиживаясь за исследованиями и не замечая, как заканчивается рабочий день, Виктор любил ходить по коридорам института, освещение которого вечером приглушалось. Подобный антураж был для молодого учёного приятен. В опустевших залах и коридорах родного дома науки было что-то притягательное, будто целый мир, опускающийся в тень, оживал для него в стенах, настенных картинах и безлюдных лабораториях, молчаливых и величественных. Это были моменты отдыха от повседневной суеты. Моменты сосредоточения на собственных мыслях и тишине, которыми Виктор искренне наслаждался. Чтобы спокойствие и тишина не превращались в тоскливость, Виктор иногда сопровождал свои походы мелодиями, напевая их себе под нос либо включая в наушниках что-то классическое. Под звуки музыки, казалось, развивались занавеси, дополняя прелесть уходящего дня. Закатные лучи переливались из широких окон на мраморные колонны здания, рождая своей красотой множество умиротворяющих аллегорий. Мелодия дарила Виктору тёплые чувства: не зная отчего, он будто прощался с родным институтом, вспоминая самые добрые, прекрасные мгновения, проведённые тут. Он чувствовал, что в этот день словно завершалась целая глава его жизни, в которой он, мальчик из ниоткуда, прошедший через множество преград и лишений, невообразимых для его сверстников, стал настоящим учёным и смог постичь всю глубину науки, понять её основы и подойти к последней тёмной вуали мироздания, сотканной самой природой для сокрытия тайн устройства и истории Вселенной. Виктор находил прекрасное во всём, ибо всё виделось ему частью единого общего, целого, неотличимого на атомном уровне. Он искренне наслаждался тем, что умел мысленно сочетать поэзию природы с научным объяснением, дающим красоте мира логичность, полноценность и стройность.

Остановившись у кабинета, где был установлен квантовый компьютер, Виктор продиктовал в специальный дверной приемник свои инициалы, так как кабинет открывался лишь ограниченным числом учёных из руководства института, имеющих доступ к «Джоконде». Среди них был и Егор Харитонович, формально не принадлежавший к элите научного центра, но пользующийся её покровительством, в знак которого ему и был вручён ключ к комнате с главной вычислительной машиной. Ожидая, пока дверь откроется, Виктор уставился в окно, продолжая размышлять о смыслах своей судьбы и мира науки, частью которого он был счастлив быть.

«Микрокосм и макрокосмос — всё едино. Всё прекрасно. Сколько же гармонии в науке, сколько нескончаемых возможностей для процветания, всеобщего мира и развития могут дать нам наши старания. Хочу лишь одного: пусть всё, чего достигнем, будет таким же прекрасным, как этот закат», — думалось ему в эту минуту.

— Красота в глазах смотрящего… — раздался мягкий голос позади. Виктор обернулся и увидел седого, сильно морщинистого и ничем не примечательного старичка, добродушная улыбка которого приветствовала вечернего гостя.

— Здравствуйте, Егор Харитоныч. Простите, что вы сказали?

— Привет, Витя. Я говорю, мир красив для того, кто нашёл и узрел эту красоту. А найти её можно во всём, знаешь. В этом огненном закате, на который ты смотрел, задержав дыхание. В стенах и улицах, в камнях, растениях, винтиках и машинах. В безлюдных пустынях и гудящих мегаполисах. В математике, в числе, в букве, в слове, в зёрнышке и в скоплении звёзд. Главное — найти в себе силу и увидеть самому. Увидеть, как весь мир бесконечно един и бесконечно красив в своём единстве.

— Как вы хорошо сейчас сказали… вы знаете, я думал именно об этом.

Пожилой сторож улыбнулся:

— Давай в кабинет, я как раз чай поставил. Ты, кстати, опять пришёл делать вычисления? Я сегодня днём в интернете видел тебя с докладом. Молодец, молодец…

— Спасибо, — ответил Виктор, проходя в кабинет, — нет, вычисления, проверки и перепроверки мы, кажется, закончили уже. Я зашёл так… Хотелось с вами поговорить, сказать «спасибо» за вашу помощь.

— Помощь? Какую помощь? — спросил Харитоныч, проходя в угол кабинета, где на столе уже кипел чайник старой модели.

— Ну… без вас ничего бы не было. Честно. Сколько раз вы пускали меня к «Джоконде» в нерабочие часы, чтобы я смог испытать свои формулы, проверить, исправить, дополнить их. Сколько раз вы внушали мне, что не стоит отчаиваться. Даже тогда, когда наш с Григорием Евлампиевичем проект, казалось, в тупик заходил. Сколько раз…

— Да хватит тебе. Как это говорится-то… Если человек любит своё дело, старается, грех не подсобить, — кряхтя для видимости, по-старчески, произнёс сторож. — Ты лучше стул двигай и присаживайся. Тебе чай с малиной?

— Давайте с малиной. Люблю её ещё с детства. Совсем маленьким бегал в соседский сад и нарывал. А потом складывал горстями в свою же майку и быстро сматывался, пока соседи не замечали воришку. Правда, майка потом вся в цвет малины окрашивалась… Но вкусная такая была! До сих пор любимая ягода.

— Хе-хе-хе. Весёлым мальчуганом был. А я вот… детства своего уже и не помню. Смутно всё… как в тумане.

— Егор Харитоныч, извините за нескромный вопрос, а сколько вам лет?

— Мне-то, — опять демонстративно, по-старчески откряхтел страж главного компьютера, — ты знаешь, семьдесят шесть уже. Хотя после семидесяти я перестал считать, хе-хе-хе. А вот среди вас, молодых, говорили, что мне и вовсе все сто двадцать пять. На пенсию, видать, давненько мне пора.

— Да нет, что вы, — почтительно улыбнулся Виктор, — медицина сегодня позволяет людям спокойно преодолевать своё столетие, это да. Иные и до ста тридцати доживали. Были такие случаи в Японии, я слышал. Но для вас этот возраст ещё впереди. Вы, скажу так, ещё молоды, чтобы вас в пенсионеры записывать. И лучше вас никто не знает «Джоконду». Нет-нет, подождите. Я честно. Знать устройство квантового вычислителя, быть ответственным за него, лучше всех сохранять такой драгоценный, тончайший инструмент в идеальном рабочем состоянии — да разве такого человека на пенсию отправишь? Нет, вот ни в коем случае! А на коллег, которые вам это глупое прозвище дали, вы не обращайте внимание.

— Хе-хе-хе. Спасибо, Витя, спасибо. А какое прозвище?

— Как… вы не знали? — замялся аспирант, явно не ожидая, что сторож «Джоконды» не в курсе своего же, как казалось Виктору, шутливого титула.

— А… ты про Цербера, что ли? Да… руководство нашего института явно любит меня. А от руководства к остальным это давно пошло. Но я не обижаюсь, ты что. Цербер большой и сильный, окутанный мифами… зверюга такой! — Егор Харитонович, смеясь, демонстративно поднял руки в полусогнутом виде, пытаясь изобразить две недостающие головы пса. — Только вот ошибочка вышла. Я пока не лаю и не кусаюсь. Да, строг. Не всех пускаю. Но не кусаюсь. Вот, не научился ещё.

— Егор Харитоныч, а правду говорят, что вы стояли у истоков «Джоконды»?

— Ну… — задумался пожилой сторож, — не я один. Там команда была у нас. И Гриша Саглуупов, ещё совсем молодой. Такой же талантливый был, как ты сейчас. Блестящие познания. И ребята из Ферми. И из разных институтов. Подготовка к созданию квантовых компьютеров ведь десятилетиями шла. И не только в России. Вообще, невозможно было создать вычислительную машину таких мощностей и такой конструкции усилиями лишь одной страны. Мы твёрдо знали, что должны двигать науку вперёд. И должны помогать другим сохранить настоящую науку. Если бы мы отчаялись, начали бы друг друга топить, участвовать во всех этих глупостях… все эти склоки, недоверие, паранойя, пропаганда, войны в конце концов… Ты их не помнишь, но мир был в шаге от катастрофы. И нам, учёным, нужно было находить язык со всеми, кто готов был не кричать, но слушать. Работать на мир и ради мира. И одновременно старались отвести людей от края пропасти. Многое было, многое совершилось… Такие яркие, светлые умы были загублены тогда из-за гнусных доносов, неверия в возможность искреннего научного сотрудничества… Но величие людей именно в том, что, находя соратников и верных друзей, объединяя усилия, мы способны на удивительные и прекрасные вещи. Ведь важно не то, что различает нас, Виктор. А то, что лежит в объединительных началах человеческого, — это наша тяга к созиданию. Именно благодаря ей мы подавляем в себе зло, не превращаем нашу голубую планету в обугленный астероид и продолжаем мечтать о звёздах. Там, выше, все эти наши склоки меркнут.

— Это правда, Егор Харитонович… Все, кто был там, — Виктор сделал кивок вверх, — подчеркивали, насколько маленький наш шарик в сравнении с необъятным космическим пространством.

— А знаешь, почему они подчеркивали именно это? То, что наш мир лишь песчинка, а другого такого мира мы ещё не видели, — это делает Землю бесценной. Вселенная — это великая и единая душа. Как думаешь, в категориях её летоисчисления, в летописях миллионов и миллиардов лет, летописях рождающихся и умирающих галактик, какая роль отведена всем этим самодовольным властителям, узурпаторам, демагогам и диктаторам, что наивно полагают, будто, сидя на песчинке и залив её историю кровью, они останутся в ней навечно? Геростраты фиговы… Если вся наша планета, вся история человечества лишь пылинка, аттосекунда в великих часах подлинного времени, то всё наше напускное величие, все войны, покорения континентов и памятники в честь завоевателей и завоеваний — пустота, которая никогда не найдёт своего места ни в одном из миров. Надеюсь, я доживу до дня, когда всех высших политических деятелей, всех президентов и премьеров, всех автократов, демократов и властителей любых режимов будут в добровольно-принудительном порядке отправлять на коротенькую экскурсию в космос. Да-да, не улыбайся. Хотя бы на часик-другой. Возможно, увидев наконец хрупкость нашего маленького мира со стороны и сравнив его с той беспредельностью, что окружает нас, они позволят себе роскошь задуматься.

— Я согласен с вами. Но в чём же настоящее величие, если всё — пыль?

— Настоящее величие, Витя, это не разбить, а положить свой камушек в огромной архитектуре Вселенной. Сознание своей связи со всем миром — это ли не то, что смиряет нас, заставляет подумать о том, что не человек мерило всего, но человечность. Это прозорливость создать океан из капелек. Капелек воды, любви, творчества. Но не капелек слёз и рек крови. Быть достойным великой песни Вселенной, песни мира. А не рвать струны, чтобы показать: «Я так могу». Мы часто забываем об этом, направляя свой ум во вред, а не во благо. Мне кажется это крайне странным, парадоксальным, ведь человеческая жизнь и без того невозможно коротка. Даже если мы станем жить по двести лет.

— Да… Помню, мне нравилась одна компьютерная игра. Ещё в детстве. Досталась от старших. Знаете, на стареньких таких компьютерах. У них ещё системные блоки были такие габаритные. И вот в этой игре про космические приключения была раса инопланетян, которые жили по тысяче лет. Из-за этого, скажем, возраст в двести лет, как вы сказали, у них считался ещё почти младенчеством. Но и они считали свою жизнь даже в сравнении с человеческой короткой. Ведь проживи ты и тысячу лет, разве этого хватит, чтобы полностью ощутить красоту мира во всей его многогранности? Разве мы устанем от красоты звёзд? Устанем открывать новые миры? Разве сможем когда-нибудь сказать: «Вот, я видел все закаты, и мне безразлично, зайдёт ли солнце завтра»? Думаю, что, пока мы смертны, неважно, будет ли нам сорок или сто сорок лет, будет ли за нами опыт тысяч поколений, мы всегда будем одинаково наивны, одинаково алчны, одинаково глупы, но и одинаково верны поиску надежды на лучшее. Егор Харитонович, позвольте один личный вопрос?

— Чай допей, позволю.

— Хорошо, — Виктор быстро и с удовольствием осушил стакан, — вот я сколько лет уже знаю вас. Знаю, как сторожа, хранителя, наверно, это более подходящее слово, хранителя «Джоконды». Также знаю, что когда-то и вы были учёным, серьёзно занимались наукой. Ведь оттуда знаете всё про конструкцию компьютера. И были одним из авторов вот этой нашей отечественной модели. Почему же шесть лет назад вы резко порвали с наукой? Начали делать какие-то… предсказания публичные, заведомо зная, что их никому не удастся проверить, верифицировать. Вы же знали, какие порядки уже тогда были. ННП. И вас фактически отстранили…

— Ну, во-первых, я и сейчас учёный, Витя. Учёные не бывают бывшими. Можно поменять профессию, отказаться от степеней, званий, наград. Но отречься от призвания и знания невозможно. Даже если тебя отправляют на костёр, именуют еретиком или, как сегодня, пустословом, даже если кажется, что рушится вся твоя карьера, а мир вокруг тебя ломается, та капля знания, которую ты теплишь глубоко в своих мыслях — она важнее всех регалий и пыток, что ждут тебя. Даже если завтра или через тысячу лет докажут её абсолютную неверность, сейчас, в моменте, когда на кону всё, когда от тебя зависит мир, именно эта капля даёт тебе силы двигаться вперёд. И пусть через её опровержение, благодаря её отрицанию строятся уже верные, истинные конструкции. В моменте, когда требуется храбрость быть честным с собой, сохрани эту каплю.

— Фальсифицируемость научного познания одинаково, если не более, важна, чем верифицируемость.

— Именно так. И именно поэтому и научный прогресс, и гуманистический имеют одни и те же корни — в вере и поиске человека познаваемости мира, его стремлении внести лепту в познание. В капле и камушке.

— Я запомню это, Егор Харитонович. Как и все наши разговоры. Ваше мировоззрение очень близко мне. Иногда чувствую, будто родное. Но всё же, что случилось тогда, шесть лет назад?

— Это был мой выбор, Витя. Я не хочу вдаваться в подробности. Со временем ты сам узнаешь их. Сейчас тебе стоит знать лишь то, что я позволил людям отстранить себя от формальной науки, но любовь к науке всегда во мне. Я знал, к чему шёл, и мне было безразлично, какое клеймо нарисуют в моём досье. Пустослов или Цербер — я служу людям, служу научному прогрессу. Потому что в моей миссии, как оказалось, больше некому этого сделать. Так, если хочешь, сложились звёзды. Виноват ли я, что нет доказательств множественности реальностей, о которой проповедовал? Нет. Могут ли её когда-нибудь экспериментально доказать? Наверное. Когда я был помоложе… вот, как ты сейчас, может, чуть позже… то есть я хотел сказать «старше», я читал одного писателя-фантаста, чьи слова врезались в моё подсознание. Он писал: «Любая достаточно развитая технология неотличима от магии». Возможно, ещё нет, но со временем ты поймёшь, что это так.

— Думаю, вы правы, Егор Харитонович.

— Не я, а Артур Кларк. Почитай на досуге. Книжка «Черты будущего».

— Черты будущего… — повторил Виктор, быстро отмечая название на гибком планшете, прикреплённом к его запястью. — Всё, записал.

— Молодец. Я знаю, ты читаешь много профессионального сейчас. Но не забывай и о духовном, — улыбнулся седовласый сторож, — мечты помогают нам не потерять запал в рутине.

— Это да. Хотя, думаю, я мечтаю чересчур много иногда. Уношусь чересчур далеко.

— Ничего. Если это даёт тебе силы в твоих начинаниях, значит, пусть так и будет. Мечтай на здоровье, — вновь улыбнулся хранитель.

— Егор Харитонович, это ведь вы выбрали имя для нашего квантового компьютера? Иные обвинили бы вас в том, что вы поступили не совсем патриотично, назвав главную машину страны в честь нерусского шедевра.

— Вот это именно то, о чём я тебе говорил, Витя. Когда речь идёт о событиях планетарного масштаба, к которым безусловно относится создание квантовой вычислительной техники, национальные различия должны отступать. Кем был Леонардо да Винчи?

— В смысле?

— Ну, кем?

— Великим новатором, визионером, художником, изобретателем…

— Вот. Заметь, ты не разу не упомянул, что он был итальянцем или флорентийцем, хотя все мы прекрасно это знаем. Потому что гений человека важнее его кровной принадлежности, географического местоположения, социального статуса или родства.

— А почему именно «Джоконда»? У нас на курсе разные версии были на этот счёт.

— Красота в глазах смотрящего, — с улыбкой напомнил Егор Харитонович.

— Красота… — повторил Виктор, задумавшись, — красота в неопределённости, проявляющейся в её улыбке.

— Вот. Именно. Улыбка, что сводит всех с ума. Для того чтобы так рисовать, надо быть влюблённым. Думаю, когда Леонардо писал это полотно, он был невероятно влюблён.

— Хм… Это про красоту, да, а по научной части?

— По научной? Разве ты ещё не догадался? Что же есть в мире такого таинственно привлекательного и более неопределённого, чем её улыбка? Возможно, тебе лично более мила улыбка какой-нибудь иной особы, но…

— Все так, — осознал моментально Виктор. — Кванты. Квантовая неопределённость. Кубит нуля и единицы, кубит одновременности. Кому-то она улыбается, кому-то нет, кому-то лишь под каким-то углом… и всегда весь секрет — в глазах смотрящего… Влияние самого нашего наблюдения на квантовый мир… А кто-то не может до сих пор понять. Есть ли лучшая аллюзия для названия квантового компьютера?! Егор Харитонович, вы — гений.

— Думаю, в этой комнате сейчас гений тот, кто провёл на «Джоконде» революционные вычисления. Витя, я и многие учёные не создавали бы этот компьютер, если бы не знали, что кто-то сможет, что… ты сможешь.

— Спасибо огромное, Егор Харитонович. Мне очень приятно услышать такое от вас…

— Услышь главное: тебя ждёт множество трудностей и испытаний. Будет обидно, страшно, больно. Порой будет казаться, что силы иссякли, что невыносимо, что лучше сдаться. Но помни: без наших капелек океан жизни давно бы иссох. Без нашей тяги к миру и созиданию наш Дом стал бы пустым и безжизненным. По крайней мере в той части, что именуется Землёй.

Виктор молча слушал. Казалось, он пытался понять, почему Егор Харитонович говорит такими странными аналогиями, предупреждением и одновременно напутствием. Согласившись в мыслях, что сейчас он сам, Виктор, домысливает что-то из слов Егора Харитоновича, и при этом почувствовав усиливающуюся усталость после продолжительного дня, Виктор учтиво кивнул головой и сказал:

— Егор Харитонович, у меня сегодня было такое чувство, что завершается целый этап, глава моей жизни. И вы вот так сейчас говорите, будто провожаете меня в какое-то… путешествие.

— Всё так, Витя, всё так. Это путешествие началось очень давно. И стартует оно завтра, — улыбнулся Цербер.

— Хм… Не хочу вас больше задерживать и так, наверное, все уши вам прожужжал. Позвольте только я напоследок ещё раз полюбуюсь нашей красавицей «Джокондой».

— Ты четыре года на ней работал, неужели не налюбовался? — прищурившись, заметил старик.

— Работать работал. Но времени остановиться и просто насладиться её красотой, насладиться тем, что такое создал человек, насладиться мыслью о том, что гений человеческого разума, такая изящная и могучая конструкция вот здесь, рядом со мной, и я смог на ней работать — вот этой мыслью насладиться не успел ещё. Вы позволите?

— Позволю, — улыбчиво кивнул Цербер и добавил, пронзительно посмотрев то ли на Виктора, то ли через него в пустоту, — каким же молодым ты был… Сколько неиссякаемой жизни. Tempora, tempora!

Виктор подошел к «Джоконде», тщательно пытаясь уловить каждый изгиб в её деталях, каждый сантиметр машины, затем отошёл, чтобы лицезреть её всю целиком и провёл в таком положении почти двадцать минут. После чего, извинившись за беспокойство и поблагодарив сторожа за чай и беседу, вышел из кабинета, быстро пробегая по лестнице, чтобы успеть на последний вечерний рейс гиперпоезда в Петербург.

Часть 2.
Искренние начинания

Глава 4. Ассизы

— Таким образом, трастион, вы настаиваете, что точка невозврата пройдена?

— Да.

— Однако другие трастионы не разделяют вашего мнения.

— Трастионы имели возможность непосредственным образом убедиться в валидности моих аргументов. То, что они вчера услышали из первых уст, материал, с которым ознакомились, в том числе и вы, разве этого недостаточно?

— Достаточность к активизации протокола действий «Лета» решает лишь Высший Совет, трастион. Не мы с вами.

— Я не прошу активизировать протокол «Лета», я утверждаю, что тот, о ком идёт речь, становится ННП.

— Статус ННП подразумевает обязательную реализацию протокола против ННП. Любой колос, посягнувший на мировую стабильность, будет срезан. Вы должны были знать об этом, говоря о точке невозврата. Вы молоды и получили право присутствовать на Совете недавно…

— И это право было дано мне, как и любому из нас, благодарю собственному уму, сознательно подчинённому Высшему пониманию.

В прения двух фигур, едва освещённых тусклым светом подземной комнаты, вмешался третий участник, сидящий перед ними на своеобразном пьедестале вместе с ещё двумя фигурами:

— Ваша решимость ценна для нас, трастион. Но ваши эмоции не вполне ясны Совету. Зачем вы так торопитесь записать его в ННП? Это что-то личное?

Промолчав пару секунд, ответчик выдал твёрдым, но покладистым голосом:

— Никаких сентиментов.

— Вы замешкались с ответом?

— Нет, Совет… Концентрация на себе, чтобы понять, нет ли потаённых эмоций.

— Хорошо. Тогда в чём же дело, йомен? Мы учитываем ваши таланты, ваше упорство и мнение по всем вопросам. Между всеми нами нет разницы в уважении к информации и её анализу: от новых йоменов до Высшего Совета — мы равны в праве изложения и доказательства. Но право решения всегда за старшим по возрасту, йомен. Мы позволили вам стать лэйрдом-йоменом да вдобавок и трастионом, что необычно для вашего возраста, учитывая специфику данного конкретного случая, ваши знания в этой области и… ваше отношение к субъекту. Но, кажется, вы неохотно прислушиваетесь к праву изложения иных лэйрдов. — Третий хотел сказать ещё что-то, но тот, к кому он обращался, нетерпеливо перебил его:

— При всём уважении, Совет… Я всегда в первую очередь обращаюсь к своему собственному аналитическому мышлению, как того требует Кодекс «Тартара»: «Выше права изложения и доказательства — твоё аналитическое мышление. Пусть оно диктует действие…» — ответчик хотел продолжить, но теперь уже один из тех, кто заседал, остановил его:

— Верно, лэйрд-йомен-трастион. И что далее закреплено в нашем Кодексе? «Используй мышление беспристрастно, прося права решения у Высшего Совета». Никто из нас не в силах контролировать свои эмоции полностью. А эмоции, учитывая нашу… деликатную и важнейшую миссию, могут мешать. Особенно, если есть личная привязанность. Самые потаённые эмоции могут повлиять на наш анализ ситуации. Право изложения, право доказательства и, особенно, право решения, каким бы сложным, неоднозначным оно ни было, — всегда принимаются разумом и подчинением Высшему пониманию. Именно поэтому все мы всегда рассчитываем на помощь тех, кто эмоционально отрешён от контекста. Так легче приводить в действие решения. — Мысль говорящего продолжила сидящая рядом высокая фигура.

— Когда вы только родились, йомен, человечество стояло перед лицом открытий, которые могли оказаться совершенно неисправимыми. Ценой этих открытий могло стать само существование жизни на нашей планете. Вся планета могла быть уничтожена. Нам пришлось отринуть эмоции во имя Высшего понимания. Понимания неизбежности насилия и очищения людей через него. В этом огне мировых конфликтов, которые мы рационально направляли, сожжены многие и многие. Но нам удалось остановить прогресс, который в противном случае принёс бы абсолютно непоправимые, катастрофические последствия. Тот, о ком вы говорите, почти равен вам по возрасту. Да ещё и тщеславен, как и вы. Другие лэйрды-трастионы, одобренные нами на анализ ситуации, склонны считать, что этот молодой человек увлёкся полётом своей фантазии. Но это, я подчёркиваю для вас, не более чем фантазия, йомен. Также считает и наш цербер, работающий в институте.

— При всём уважении, Совет, цербер проявлял личностные эмоции, эмпатию, которая могла затуманить его рациональный анализ!

— И это говорите вы? Йомен, не забывайтесь. Цербер шёл с нами рука об руку в ЭММИ. Вы тогда ещё ребёнком были. Его мудрость, укреплённая возрастом и проверенная десятилетиями, неоспорима. Поэтому исследования вашего субъекта, по крайней мере сейчас, не представляют глобальной угрозы. Это мнение одного цербера и двух йоменов. И мы принимаем это мнение. Поэтому Совет не одобряет статуса ННП вашему субъекту. Протокол «Лета» активизирован не будет.

— Как решит Совет, — хмуро взглянув на заседающих исподлобья, бросил ответчик. Склонив голову и, очевидно, уже собираясь уйти, фигура остановилась на секунду и вновь обратилась к Совету.

— В Эпоху международных микро-инфарктов, как правильно отметил Совет, перед вами был ещё ребенок. Который никак не мог участвовать в тех событиях.

— Конечно. «Тартар» забирает лишь тех детей, лэйрд-йомен, в которых видит грандиозный потенциал. Вы были таким ребёнком и росли при покровительстве «Тартара» и самого цербера. Но право быть осведомлённым надо заслужить в сознательном возрасте. Своим разумом. Как заслужили вы.

— Да, всё так… Только Совет тех времён, преследуя Высшее понимание, был абсолютно строг и безжалостен. Хоть и ребёнком, но помню: мы срезали колосья снопами. А не устраивали отдельные дискуссии ради каждого колоска. Мягкотелость и «Тартар» были несовместимы…

— Совет велик, и именно разум позволяет Совету обладать правом решения, лэйрд-йомен-трастион. Вы бы сейчас не стояли перед нами, если бы Совет увидел в ваших научных задатках угрозу международной безопасности. И пусть это будет для вас комплиментом, но поводов прервать вашу жизнь у Совета было предостаточно: к счастью для вас, ваши исключительные интеллектуальные способности служат стабильности и пониманию. Это не мягкость, а рациональное целеполагание. Подумайте над этим.

— Ratio Totale.

— Totalus Ratio. Вы свободны.

Фигура, которою называли лэйрдом-йоменом-трастионом, выступавшая в качестве ответчика, поднесла ко лбу небольшой клиновидный серп, резко поклонилась восседавшему Совету, а затем также резко повернулась и вышла из зала, в котором проходила встреча. Это было достаточно обширное овальное помещение с каменными колоннами. Его главной примечательной частью был каменный пол, на котором был вырезан большой круг, внешние стороны которого обрамляла фраза, произнесённая в конце встречи. В верхней части внутренней стороны кольца пролагалась диаметральная линия волновой формы, которая таким образом отделяла небольшой возвышенный стол, за которым заседали люди в чёрных масках с узором золотой пшеницы, именуемые Советом. В центральной части круга, где проходили дискуссии выступающих, располагались параллельно волне три выбитых напольных изображения, напоминающих колосья пшеницы. Они начинались на одинаковой линии, но каждое обладало разной длиной. Первое из них, что слева, было самым коротким и напоминало нераскрывшийся колосок, произрастающий из выбитой ниже буквы Y. Именно там минуту назад стоял выступающий ответчик. Второй колос левее был сравнительно выше, с выделенными более характерными ответвлениями зрелого колоса. Этот образ выходил из буквы H. Наконец, с правого края располагался образ самого длинного соцветия. Его усики практически достигали, но не касались продолговатой линии, за которой восседал Совет. Этот колос выходил из полукруга, внутри которого располагались маленькие треугольные заострения, похожие на острые клыки. В дальней части зала был расположен большой камин с узорчатыми дверцами, похожими на настоящие ворота в преисподнюю. Перед камином на полу стояла небольшая белая ваза, видно, разбитая и инкрустированная золотом. Из неё выглядывали колосья пшеницы, некоторые целые, а некоторые лишь стеблем, также отлитые в золоте. Зал постепенно опустел, но двое мужчин и одна женщина, именовавшиеся Советом, остались, приглушённо беседуя друг с другом:

— Йомен так и рвётся действовать. Этому йомену всего всегда мало. Хоть на Земле, хоть где угодно. Это самоуверенность и слепое желание доказать свою правоту, снискать нашу благосклонность?

— Как раз нашей благосклонности этот йомен и не ищет. Йомену хочется рвать и метать. Таланты и уникальные интеллектуальные способности йомена граничат с безрассудством и крайней импульсивностью. Жаль, родился не в то время: двадцать лет назад подобная ярость крайне пригодилась бы «Тартару».

— Да, в тех войнах мы уничтожили не одну сотню людей. Времена нашего величия.

— Они в прошлом. Микро-инфаркты и кризисы завершились. Сейчас нам следует работать гораздо более предусмотрительно. И тонко. Мы не можем «скашивать» целые департаменты и профильные учреждения.

— Обидно, — вздохнула женщина, — что до сих пор приходится действовать… В этой атмосфере нелегальности, встречаясь в этих сырых, мерзких погребах.

— «Тартар» есть «Тартар», — злорадно усмехнулся один из мужчин.

— А я вот не соглашусь. Наши «Входы в „Тартар“» по всему миру сделаны весьма со вкусом. Посмотрите, например, на лондонский штаб.

— Свой шанс мы упустили, — продолжила женщина. — Надо было ещё тогда, в ЭММИ, более плотно работать с правительствами, протолкнуть главный проект запрета любой теоретической научной деятельности.

— Это правда… — подхватил злорадно усмехнувшийся. — Как всегда, всё запороли глупые демократишки. Обсуждали годами, да так ни к чему и не пришли. А вот в автократиях мы быстро договорились.

— Да, были времена…

— Вернёмся к нашим колоскам. Этот йомен, хоть и вспыльчив, но искренне верит в наше дело. Да, другие трастионы и высказались иначе, сам цербер высказался иначе, но слова молодости не лишены смысла. Теоретические работы с опасным потенциалом нужно пресекать на корню. А тех, кто их продвигает…

— Или… Мы можем пойти иным, более изощрённым путём. Будем действовать а contrario. Пусть это исследование получит максимальный пиар. Широкая огласка, ажиотаж. Не гасите общественный интерес. Пусть тот мальчик работает, продвигает свой проект. Нашего же йомена пока держите на поводке, не спускайте. Это может оказаться как полной глупостью, так и важной находкой. Мы выиграем в обоих случаях. Если это не более, чем фантазии, общество окончательно разочаруется в теоретических исследованиях, не видя в них никаких перспектив. Если же мальчишка преуспеет, его исследованием наверняка заинтересуются теоретики других стран. Вот тогда мы и ударим. По всем, кто достигнет критической точки. Или даже будет близко к ней.

— Выявить и истребить сразу всех профи, чтобы остальным было неповадно лезть. Мне нравится ход ваших мыслей.

— А законники? Как обычно?

— Да. Откупимся или надавим сверху. Детали смерти учёных мало кого интересуют. Нарисуем легенду. Смертельная доза излучения, что-то подобное.

— Да-да. Это всегда срабатывало.

— Вот и отлично.

Через день после данной беседы темноволосая девушка бежала по коридору института в его самое дальнее восточное крыло. Спустившись по лестнице на этаж библиотеки, она пробежала дальше по коридору в ту его часть, которая была практически не освещена. Наконец добежав до нужной аудитории, она резким рывком открыла дверь, на которой висела табличка «Не входить! Идёт экзамен!».

— Профессор, простите, я задержалась.

— Ах… Лусинэя, родная, не врывайтесь так, — с явным оцепенением произнёс тот, кого назвали профессором. — Присаживайтесь поближе к нам. За вами не было… хвостов?

— Нет. Так… Пара туристов на улице попросили сфоткаться с ними. До сих пор не привыкну к тому, что учёные сегодня как рок-звезды. Но я специально намотала круг-другой через центральные многолюдные залы. Всё чисто.

— Хорошо. Ваш полёт в сектор лунных куполов «Киклады» подтверждён и состоится, как и планировали, в мае следующего года. Ещё раз поздравляю вас, будущий космонавт Лусинэя Норагаян!

— Благодарю вас, профессор. Вы знаете, я не подведу.

— Знаю. Ты, Стивен Пенроуз, Джо Чен, — китайцы настояли на его кандидатуре, ты, возможно, видела его вчера — и Хлоя Астариди как представительница космического альянса малых государств проведёте в «Кикладах» полгода, чтобы изучить повторяющуюся сейсмоактивность в районе кратера Шумейкера.

— Я полностью готова, профессор. Тренировки прошли успешно, врачи также довольны, я прочитала и изучила всю информацию по этому кейсу, так что можете на меня рассчитывать.

— Лусинэя, дорогая, — профессор взял многозначительную паузу. — Ты ведь понимаешь, что твоё назначение — это не только и не столько приз за твои выдающиеся научные успехи и достижения. Не без этого, безусловно. Но эта миссия — прикрытие.

— Я помню, профессор, конечно.

— Ты должна понимать, родная наша, — в диалог вмешался ещё один мужчина средних лет с узким продолговатым лицом, — от того, какие сигналы ты получишь от своих коллег-спутников, зависит очень и очень многое. Но, что более важно, — мужчина придвинулся к сидящим и заговорил почти шёпотом, — мы должны быть уверены, что наши коллеги в США, Китае и малых государствах полностью солидарны в этой необходимости…

— Солидарны-то они солидарны, — вновь вошёл в разговор первый мужчина, — настроения во всех научных сообществах полностью консолидированы. Все ячейки «Фотона» докладывают, что по ключевой части вопроса разночтений практически нет. Мы стольких потеряли в ЭММИ, на нас все наплевали, в первую очередь эти вшивые правительства, устроившие…

— Тише, коллега, прошу вас, тише… — почти шёпотом произнёс человек с жилистым, но сухим продолговатым лицом, похожим на осенний лист.

Профессор повиновался и продолжил, но уже тоном ниже.

— Эти лицемеры и эгоисты только и умеют, что пиариться за наш счёт, выкачивать из нас всё, выжимать все соки, прикарманивать наши изобретения, коммерциализировать их, а нас… Нами можно пренебречь, как расходным материалом. Скольких они положили в годы ЭММИ, какую охоту на ведьм устроили. Что на Востоке, что на Западе. Дикость была, средневековье в двадцать первом веке… Причём зачем? Зачем, спрашивается?

— Этого никто не знает, профессор.

— Никто не знает… — повторил за долголицым учёный, — но, что мы точно знаем, это то, что они нас страшно боятся и ненавидят. Все. Вся эта верхушка. От национальных правительств до заседающих в ООН. Катком прошлись по самым лучшим из нас. А сейчас устроили эту показушную свободу, чтобы, уверен, усыпить нашу бдительность, а потом полностью закабалить или уничтожить. И это их благодарность за наш пот и кровь? За ИИ, за квантовые вычислители, за прикладные технологии? Сыт я по горло бравадой всех этих политиков. Они себя дискредитировали, исчерпали и, если уж, простите, на то пошло, деклассировали в эволюционной цепочке.

— Всё так. Мы все с этим давно согласны, успокойтесь. И, когда Лусинэя полетит, я уверен, сигналы от её экипажа и всех учёных, что на Луне, в очередной раз подтвердят это. Просто надо думать. Думать спокойно. Вопрос в том, какие методы они предполагают использовать в рамках «Сумерек богов». Ведь идея с мятежом и вооружённым восстанием в научных куполах Луны ещё в силе.

— В силе, но о ней знают только члены «Фотона». Пока опасно делиться с остальными симпатизирующими коллегами.

— Ну, хорошо, допустим, мы сделали это. А что толку? Посудите сами. Ну, провозгласим мы лунную автономию. Её жизнь будет скоротечна и бессмысленно трагична. В лучшем случае они вступят с нами в переговоры, а потом захватят всех наших там. Или просто остановят поток жизненно важных ресурсов с Земли. Но вероятнее отправят десант космических сил и сравняют с лунной пылью. На Земле же устроят резню, как во времена ЭММИ. Поэтому думать надо, думать. В сторону эмоции. Тут важно иное. Мы не политики.

— Да, но, если надо, мы возьмёмся за оружие!

— Подождите. У них власть и ресурсы. Вдобавок, демагоги умеют мобилизовывать простых людей, играть на настроениях. Я уверен, что если мы пойдём на вооружённое столкновение, они это так все преподнесут, что, как и тогда, вы правильно вспомнили ЭММИ, учёные начнут спонтанно исчезать, умирать, а люди даже не шелохнутся. Избыток информации сделал нас бесчувственными. Люди прочтут новость: «Учёный умер… тут и там» — вздохнут и пролистают дальше.

— Что вы хотите этим сказать, Тимур Аскарович?

— Лишь то, Павел Геннадиевич, что цель, конечно, первостепенна, но средства надо выбирать с умом, очень и очень с умом. Я, как никто другой в «Фотоне», хочу скорейшего избавления от этой многовековой, самоубийственной ошибки социума. Этого… уродливого анахронизма, что сковывает человечество и наш научный гений веками. Политики и политические режимы дискредитировали себя как минимум тысячу лет назад. Доказали свою абсолютную профнепригодность и губительность для людей, остающихся их рабами по сей день. Мы должны, и мы добьёмся ключевой цели. Государствами и миром станут руководить учёные. Диктатура науки и научной элиты есть единственно возможная, оптимальная по всем аспектам и лучшая из всех форм правления. Всё так. Но, как говорится, primum non nocere, Павел Геннадиевич. И поэтому я предлагаю: они, как ядовитые змеи, лучше умеют жалить. Но на их коварства, жестокость отвечать тем, чем мы наделены от природы и за годы упорнейшего труда. Наше лучшее оружие — наш мозг. Положимся на него, не будем им уподобляться и придумаем более изощрённый, но действенный, безотказный метод. И главное — чтобы люди пошли за нами. Вот, где методы играют важнейшую роль. Кстати, о методах… Что думаете о вчерашнем, дорогая?

Лусинэя, сидевшая всё это время молча и внимательно слушавшая, посмотрела на Павла Геннадиевича, думая, что своё мнение сначала выразит он, но решила не мешкать:

— Я за ночь ещё раз прочитала исследование и теоретическую базу. То, что мы услышали вчера, и те материалы, которыми с нами поделились Саглуупов и Виктор…

— Кстати о Викторе: вы по-прежнему встречаетесь?

— Это имеет отношение к делу?

— Нет… Не сердитесь. К делу это отношения не имеет, но я бы не хотел, чтобы какие-то чувства встали у вас на пути. Сразу предупреждаю, не поймите неправильно. Я вам доверяю целиком и полностью. Ни разу ни у меня, ни у кого из «Фотона» не было причин усомниться в вашей высочайшей подготовке или лояльности. Поэтому вы и летите с целью координации наших действий с американскими, китайскими коллегами. Но ваш молодой человек…

— Бывший молодой человек.

— Да… Бывший. Тоже, как мы можем судить, юное и гениальное дарование. Мы все были в курсе общего характера его исследований, но результаты, которые он и Саглуупов вчера нам описали. Они… Меняют всё.

— Именно так, Тимур Аскарович. Именно поэтому Павел Геннадиевич лично присутствовал на встрече и попросил меня также присутствовать. Мы оба следили за достижениями Виктора в процессе этих четырёх лет. Вчерашние результаты весьма впечатляют. Но я не затем занимаюсь наукой, готова биться за неё, чтобы в последний момент поступиться принципами. Наш Кодекс гласит: «Все, что полезно „Фотону“, — полезно мне». Я приняла этот Кодекс и принципы ради ценностей, которые мы, уверена, разделяем. И я не…

— Тимур Аскарович, — в диалог вмешался Астахов, — Лусинэя и Витя встречались давно. И оба — ярчайшие таланты не только своего курса, но, я бы сказал, своего поколения. И то, что между ними были нежные чувства, может как раз быть нам всем на пользу.

— Что вы имеете в виду? — растерявшись от такого поворота, спросила Лусинэя.

— Ничего плохого, родная моя. У меня появилась одна мысль, и, мне кажется, мы её должны были реализовать ещё давно. Виктор блестящий специалист. Мне кажется, он заслуживает того, чтобы быть с нами.

— Да, согласен, — отозвался учёный с сухим лицом.

— Его ум впечатляет, и он стал бы крайне ценным звеном в нашей структуре. А то, что вы встречались с ним, Лусинэя, даже лучше! Он тебя послушает лучше любого из нас, если мы раскроем ему тайну нашей организации и предложим вступить.

— Да, он как учёный был бы нам полезен. Но он никого не будет слушать, профессор. Он инфантильный ребёнок, зацикленный на мечтах о великой славе.

— Так как же этой славе быть, если не с помощью нас?

— Но все же, — нащупав момент, вновь вступил в разговор длиннолицый сухожилистый ученый. — Мы могли бы рассчитывать на вас, Лусинэя?

При этих словах он прищурил один глаз, который, как стало понятно при приглушённом освещении аудитории, был модифицированным оптическим устройством, тоненькие красноватые электронити которого, малозаметно пульсируя, усиливали хрусталик глаза, насыщая зрачок дополнительной чернотой. Лусинэе стало не по себе от такого механизма: на ней будто застыл прицел робота-убийцы, который готовился через миг безжалостно атаковать её выстрелом лазера из этого самого глаза. Тем не менее, не подавая виду, она продолжила весьма твёрдо:

— В каком смысле? Если вы думаете, что… я его охмурять не буду…

— Да нет, что вы. Глупости какие. Вы просто лучше других, ближе других знакомы с ним. И ваше влияние на то, что он может к нам примкнуть, думаю, выше нашего. Поймите: одно дело, когда убеждает преподаватель, соратник, а другое — родственная, близкая душа.

— Вы, как посмотрю, знаток и ловец таких душ, — на этот раз с нескрываемым негодованием ответила Лусинэя.

— Ладно, вы меня неверно поняли, простите старшего коллегу, хе-хе-хе, — пытаясь смягчить ситуацию и неловко посмеиваясь, продолжил учёный. Его напряжённый красноватый глаз при этом будто разжался. — Давайте вернёмся к методам. Вы говорили о вчерашней презентации Виктора и о том, что вы с Павлом Геннадиевичем были ею впечатлены…

— Да, — после небольшой паузы сухо продолжила Лусинэя, — Виктор и профессор Саглуупов, кажется, действительно выходят на объединительную Теорию Всего. Но что нам с Павлом Геннадиевичем показалось ещё более важным в практической плоскости нашего дела, миссии «Фотона», так это некоторые выводные возможности, которые открывает исследование Виктора в случае его эмпирической реализации.

— Поясните.

— На первой презентации Виктор дал волю своей фантазии. Дальше он пресёк эти размышления, но в них были важные моменты, которые действительно потенциально могут иметь место в будущем. Я говорю о контролируемой передаче элементарных частиц.

— Это, бесспорно, было бы революцией в науке, но что в этом полезного для нашего дела?

— Пока рано говорить, но, думаю, мы могли бы понять, смогут ли по этому же принципу, что он вывел, передаваться на большие расстояния не только отдельные частицы, но и их пучки, а также связи между ними. Именно поэтому я задала свой вопрос вчера. Если допустить, что это возможно, мы могли бы передавать в разные точки мира неуловимые никем и ничем сигналы нашим сторонникам, лучше координировать наши действия, через, скажем, молекулярные шифры или даже… Или даже передавать нейронные потоки, импульсы к действию.

— Сейчас это звучит, как из области абсолютной фантастики, то, что называют ННП — напыщенным ненаучным пустословием.

— Да, сейчас это так. Поэтому на данном этапе предположения остаются предположениями. Все зависит от того, как далеко Виктор и профессор Саглуупов смогут продвинуться в экспериментальной части. К несчастью, об этом тоже вчера сказал Виктор, ни один научный центр мира не обладает возможностями для разгона частиц и экспериментов с такой энергией.

— О-о-о, милая Лусинэя, — с удовольствием улыбнулся Тимур Аскарович, — а вот тут вы ошибаетесь.

Учёный сфокусировал свой модифицированный глаз на поверхности стола, вокруг которого сидела троица. Тимур Аскарович прищурился. Электронити начали отчётливо проступать и пульсировать, заставляя глаз резко и сильно краснеть. На зрачке, подобно миллионам крошечных красных пылинок, проступили возникающие и тут же исчезающие цифровые символы, абсолютно неразличимые из-за своих размеров. Из зрачка прямо на стол ударила тончайшая лазерная струя, расширяясь при соприкосновении. К невообразимому удивлению Лусинэи, на поверхности стола тут же появились какие-то зарисовки. Тимур Аскарович, продолжая одним глазом смотреть вниз, испуская инфракрасный луч и тем самым создавая двухмерную геометрию какой-то пространственной схемы, а вторым глазом переводя взгляд то на изумлённую девушку, то на спокойно сидящего рядом профессора Астахова, обратился к Лусинэе:

— Во времена ЭММИ наибольшему удару подверглась теоретическая наука, вы это прекрасно знаете. Нас лишили почти всего. Тот же ЦЕРН и другие подобные кластеры сильно ограничили: что по мощностям, что по персоналу. Практически свели на нет смысл подобных центров. Но мы не отчаялись. Когда «Фотон» был создан, наше руководство решило, что мы обязаны сохранить свет науки, теоретической науки, для будущих поколений учёных. Лусинэя, Вы слышали о старом ускорителе частиц, что был под Новгородом ещё в начале века?

— Конечно… С-слышала. Его давно закрыли, списали. — Лусинэя пыталась не смотреть так упорно на глазной чудо-имплант, но перевести взгляд у неё никак не получалось.

— Ах, мой протез, — улыбнулся учёный, продолжая смотреть одним глазом на стол, а другим на собеседников, — наша разработка. Знаю, сложно привыкнуть. Но послушайте. Тот ускоритель частиц, что был под Новгородом. Его не списали. Не совсем. Лишь формально, так сказать. Он давно нигде не числится в качестве рабочей конструкции. В ЭММИ это было и вовсе опасно для нас самих. Даже сейчас мы опасаемся, что любая международная контрреволюция, особенно у нас в стране, сразу уничтожит подобную структуру и тех, кто с ней связан. Поэтому на бумаге или в цифре его нет. Нигде. Ни в одном отчёте или документе. Шахты запечатали. Сам же ускоритель разобрали на утильсырье. Но только формально. На практике же тысячи, десятки тысяч учёных десятилетиями под угрозой и страхом за собственную жизнь, в условиях жесточайших репрессий, можно сказать, по винтику сохранили эту технику, а затем по крупицам, не побоявшись, в обстановке абсолютной тайны и секретности пересобрали. Но только уже не у нас. В Центральной Азии. Создали для этого самый длинный подземный туннель в мире, пересекающий четыре государства. Все лучшие силы и умы «Фотона» со всего мира почти тринадцать лет работали над возрождением этого ускорителя. Мы назвали его «Уроборос».

— «Уроборос»? Уроборос значит «бесконечность природы».

— Именно. Бесконечность природы и нашей науки как единственно возможного пути постижения природы. Сейчас это нигде не зарегистрированная, самая секретная лаборатория, созданная и эксплуатируемая только в рамках и на благо нашей организации. Его проекцией и созданием занимались только учёные. Люди, абсолютно верные своей миссии, нашим принципам. Учёные, подвергнутые гонениям, в условиях тотальных лишений и рискующие жизнью целыми семьями и поколениями, только бы пересобрать ускоритель. И нам это удалось. Сейчас, к счастью, мы окрепли. Но пока, увы, продолжаем действовать негласно. Не знаю, как вам, Лусинэя, а для меня это не что иное, как научный «Quo vadis?». И мы знаем, куда. Мы чувствуем ветер перемен. — Мы и есть перемены, — глаза Тимура Аскаровича ярко блестели, но при этом отдавали каким-то темноватым хрустальным оттенком напускной самоуверенности, которая, впрочем, не мешала ему заражать коллег-учёных настоящим пламенем веры. Оптико-синтетическая подмена глазу при этом разжалась, а красноватые электронити стали блекло-розовыми, уже ничем не отличаясь от кровяных сосудов совершенно обычного глаза.

— На реализацию проектов таких масштабов наверняка потребовались сотни учёных. Как вы сумели сохранить это в тайне?

— Как я уже сказал, не сотни, а тысячи. И все они, осознавая принципиальную миссию «Фотона», нашего союза, согласились пожертвовать очень многим. Нам не привыкать работать в обстановке абсолютной секретности вдали от связей и контактов. Так было веками. Наши предки десятилетиями работали в подобных условиях, к примеру, над ядерным проектом. Мы сами для себя обустроили соответствующую подземную инфраструктуру. Вдобавок, мы, конечно, щедро платим: учёные-рабочие проекта «Уроборос» и их семьи сейчас ни в чём не нуждаются. Мы не нанимали никого постороннего, даже строителей. Копали туннели сами. Вот этими руками, Лусинэюшка. Быть учёным — это обладать истинным смыслом и содержанием. И мы никогда не теряем этот смысл: взяв в руки хоть карандаш, хоть планшет, хоть лопату или даже лазерную пушку.

Тимур Аскарович прищурился, быстро оглядевшись по сторонам, и продолжил:

— Мы постарались учесть сейсмические особенности наших регионов — Павел Геннадиевич знает об этом — и расположить подземный ускоритель с максимальной безопасностью даже на немаленькой глубине. С виду он похож на типичную старую заброшенную железнодорожную линию туннелей. Это удобная легенда, учитывая когда-то многомиллиардные инвестиции Китая в инфраструктуру региона. Но там кипит жизнь. Как и везде в «Фотоне». «Уроборос» сегодня — это самый большой, самый мощный ускоритель элементарных частиц на планете: он передаёт и разгоняет их от Душанбе до Алма-Аты и обратно. Длина его основного кольца более чем в десять раз превышает Большой адронный коллайдер в ЦЕРН-е. А мощности в двенадцать с половиной раз. Эта установка может быть использована также в направлении исследований Виктора, если они имеют под собой реальную ценность. Сейчас, рассказывая всё это Вам, я и Павел Геннадиевич подвергаемся большой опасности, Лусинэя, — учёный замялся для видимости, вынув из кармана платок и вытерев им лоб.

— Почему я не знала об этом раньше?

— Всему своё время, милая Лусинэя, — произнёс профессор Астахов, — мы дозируем информацию в целях… защиты собственных людей.

— «Фотон» значительно разросся за последние годы, — продолжил мысль Астахова Тимур Аскарович. — Организация насчитывает десятки тысяч учёных, и осторожность в данном случае — это один из ингредиентов нашего будущего успеха. Такого рода данные есть лишь у учёных высшего звена, к которым можно теперь причислить и вас. Простите, что без лишних церемоний и медалей. Вы знаете, насколько мы в этом аскетичны.

— Тимур Аскарович, это большая честь, — сбиваясь от волнения, ответила Лусинэя, — я буду работать с двойной, тройной отдачей.

— Вот поэтому, дорогая Лусинэя, мои слова, запросы и просьбы имеют лишь одну цель — благо всех учёных. Запомните это, пожалуйста.

— Запомню.

— Хорошо. Теперь вы знаете, почему нам так важно продолжить следить за проектом Виктора. Пока он не член «Фотона», мы не можем ему ничем помочь, так как есть риски информационной утечки. Мы должны заручиться его доверием. Уверен, как и вы, он с большим энтузиазмом и глубоким пониманием воспримет информацию о нашей структуре. Но не торопитесь рассказывать ему о нас. Мы переждали с этим моментом, и сейчас важно, как я сказал, не навредить. Никому. Пока будем лишь наблюдать. Всему своё время. А дальше… Возможно, вам и Виктору ещё удастся увидеться и даже поработать вместе.

— Я поняла, Тимур Аскарович.

— Вот и молодчина. Сейчас можете идти, Лусинэя. У вас много дел. Впереди месяцы подготовки к полёту. Ещё раз поздравляю вас. Мы все на вас рассчитываем.

После этих слов, попрощавшись с покинувшей аудиторию Лусинэей, двое мужчин продолжили диалог.

— Павел, ты был прав: этого молодого человека мы были обязаны давно включить в нашу организацию. Саглуупов хоть и наш выдающийся коллега, а всё же принципиальный пацифист. Ещё и проколется. Но этот Виктор. Из него ещё можно слепить что-то крайне полезное, думаю.

— Без Саглуупова нам не втянуть Виктора. Парень слишком привязан к своему учителю. Если брать, то обоих. Сначала Саглуупова, а через месяц-другой и Виктора. Причём хорошо бы, чтобы именно Саглуупов ввёл Виктора в курс дела. С Гришей же я сам поговорю.

— Думаешь, он присоединится? Учитывая его миролюбие и всё в этом духе…

— Присоединится. Он мечтатель. А мечтатели самые ревностные творцы любых перемен. Ради научных идеалов он кинется на амбразуру.

— Будь по-твоему. Только здесь осторожность нужна. Мальчик ещё слегка по-юношески импульсивен. И как ты сказал, он зависим от своего учителя. Разделим потом их и попиарим его, пусть получит ту славу, о которой мечтает. В его годы мы все были такими. А затем, когда он поймёт, что может сам без посторонней указки двигать своё исследование вперёд, мы предоставим ему такую возможность. Либо, если заартачится, мы просто используем его наработки сами. Кто знает, может, Лусинэя права, и мы получим орудие принципиально нового порядка. Вот тогда-то и настанут «Сумерки богов». Мы сместим всех этих никчёмных, некомпетентных политиков по всему миру. Настанет новая заря. Новая эпоха, в которой самый одарённый, интеллектуальный класс будет справедливо править планетой на благо всех и каждого. Это будет новая форма власти, ещё невиданная в истории. Диктат науки над всем.

— Я с вами согласен, Тимур Аскарович.

— Вот и отлично. Я доложу Церберу, что всё идёт по плану.

Ранним утром того же дня состоялась закрытая встреча глав правительств девяти сильнейших государств мира, формально входящих в Совет Безопасности Организации Объединённых Наций. Организация претерпела заметные изменения после ЭММИ, однако кулуарное недовольство и скрытое презрение в адрес ООН нарастали. Встреча девяти проходила в обстановке строжайшей секретности, в том числе без участия самого ООН. Это были девять военно, политически и экономически мощнейших держав, обсуждающих вот уже несколько часов решения, которые, по их мнению, должны были сформулировать контуры будущего миропорядка.

— Эти вечные склоки малых и региональных стран дорого нам обходятся, так как в конфликтах перерезаются экономические артерии, попусту растрачиваются природные ресурсы. Они почти полностью исчерпаны. Мы, страны-члены Совета Безопасности, представляем восемьдесят пять процентов мирового населения. Мы в состоянии решить, что лучше для остальных пятнадцати процентов, тем более их граждане так рьяно стремятся получить паспорта наших стран.

— Ваши аргументы неоспоримы, господин премьер-министр Индии. Голод и бедность являются естественными двигателями миграции. Что думает президент Бразилии?

— Мы согласны, да. Консолидация поможет нам направить и распределить ресурсы более адекватным путём исключительно в наших руках.

— Точно. Остальные пусть приспособляются и входят в состав наших стран. Нам всем легче будет договариваться, если на планете будет девять государств, а не двести.

— Это бесспорно. И границы будут проходить по устоявшимся территориям.

— Согласен с уважаемым канцлером Германии. Нам необходимо, пока что лишь самым узким кругом, разработать «дорожную карту» действий. Эта модель будет эффективной не только на Земле, но и в небесных колониях. Мы спокойно и мирно разделим между собой участки Луны, будущие зоны на Марсе и все будущие территорий.

— Премьер Японии прав. Эта модель обеспечит уникальный, вечный мир и всеобщее процветание, ведь нам нечего делить, ведь так?

— Конечно.

— Естественно.

— Ваши слова полны мудрости, президент США. Но я бы хотел ещё раз сверить с вами часы насчёт ООН… Эта структура себя исчерпала, и было бы проще для всех нас просто от неё отказаться. Мы убедим людей в том, что ООН стала фасадной клумбой, которая лишь съедает часть наших бюджетов, и тогда люди сами потребуют её полного роспуска, а потом и ликвидации.

— Конечно. Не беспокойтесь на этот счёт. Думаю, тут все с этим согласны. ООН уйдёт в прошлое, ведь мы сейчас с Вами прекрасно и спокойно общаемся и без этих идеалистов.

— Да-да. Мир от этого только выиграет. Ну что, коллеги, будем закругляться или ещё вопросы?

— Владимир, что там с вашими учёными?

— А что с ними?

— Ну, мы хотим быть уверены, что они не выйдут из-под контроля.

— Ерунда. Всё научное сообщество под нашим колпаком. Эти олухи из «Фотона» до сих пор уверены в своей суперсекретности. Этот их, как его… коллайдер… в Центральной Азии. Пусть они развлекаются в своей песочнице, истово верят в прогресс науки и думают, что мы ни о чём не знаем. Зачем нам их переубеждать? У нас там агентов куры не клюют. После ЭММИ учёных надо было успокоить, приободрить. Пусть верят в свою свободу. Свободу в тех рамках, что мы задали. Главное, что они покорны и довольны.

— Кстати об ЭММИ. Есть ли у наших агентов какие-либо новые данные о тех массовых то ли убийствах, то ли исчезновениях учёных?

— Вот с этим пока проблемы, — вмешался президент Франции. — Мы не видим никаких зацепок к пониманию того, почему в те годы они массово исчезали и умирали. Мы не находим логических причин, связей. Лишь констатируем факты. Были ли причины? Всё указывает на то, что, вероятнее всего, эти убийства учёных носили спонтанный характер: нет никаких крупных сил, которые могли бы стоять за этим. Все наши агенты и эксперты сходятся во мнении, что события против учёных были одним из проявлений массовой ненависти людей через насилие над теми, кто, по их мнению, был прямо виновен в ЭММИ. Во времена революций и потрясений насилие неизбежно.

— Верно. И мы с вами все поступили очень мудро, убрав подальше от себя общественные волнения. Народу требовалось выплеснуть свой пар. Такое иногда бывает. На ком, как и зачем — непринципиально. Главное — не на нас. Стабильность наших режимов непоколебима. Остальное — это дело и воля народа, как говорится.

— Тогда как раз проблем и нет. Можно считать, что история пройдена и дальнейшему обсуждению не подлежит.

— Согласен с коллегами из Британии и Китая.

— Тогда, думаю, мы можем завершать нашу встречу. Не забудьте, завтра днём торжественное заседание по вопросам сохранения окружающей среды и поддержки малых государств.

— Утомительно.

— Скорее бы, коллеги. Скорее бы их всех разобрать.

Глава 5. Цветы бесконечности

В ночь после презентаций Виктор долго не мог заснуть. События дня, интерес людей, собравшихся его послушать, — всё это заставляло его думать о том, какие прекрасные, замечательные мгновения ждут его в будущем. Вперемешку думалось и о той более широкой реакции, которая последует за его исследованием, когда весь мир взорвут новости о том, что он, самый обычный парень из глубинки, перевернул мир науки, и о наградах, которые ему будут вручать. Как он, Виктор, в идеальном костюме будет пожимать руку шведскому королю, как будет выступать перед аудиторией и расчувствуется от притяжения момента, объявив своё открытие достоянием человечества, как президент России скажет, что в его чeсть назовут школу, как его посвятят в рыцари Британии или Франции. Тут Виктор на секунду запнулся, не зная, дарят ли во Франции до сих пор почётные титулы, и тут же нафантазировав, что, если и не дарят, ради него сделают исключение и возродят эту традицию. Ему мечталось, как он разбогатеет и подарит все свои сбережения научным центрам на Земле и Луне и, наконец, как его исследование ускорит освоение космоса, сделает человека первым видом, обжившим всю Солнечную систему. От Луны к Марсу, от Марса и Венеры к спутникам Юпитера и Сатурна, и дальше на крупные астероиды, добывать ресурсы на благо человечества благодаря его революционной формуле. Тут Виктор опять запнулся, предполагая, что будет, если в его честь назовут какой-нибудь большой астероид и по иронии судьбы именно этот астероид упадет на Землю. «Даже если и так, вероятно, моё исследование поможет уничтожить этот астероид задолго до того, как он приблизится к Земле», — успокоил он сам себя, но всё же оказался не в восторге от того, куда теперь его завели мысли. Зевнув и разуверившись в том, что ему удастся заснуть, он потянулся к планшету, решив пролистать несколько любимых страниц. Его радости не было предела, когда он обнаружил, что несколько популярных блогеров выложили видео его презентации. «Прорыв в отечественной науке!», «Новое светило российской физики!», «Российское открытие перевернёт всё!» — всего за несколько часов подобные и схожие заголовки привлекли сотни тысяч людей к просмотру его выступления в институте. Но какого же было его возбуждение, когда он увидел, что его любимый блогер и популяризатор науки с именем X AE A-13 (Экс Эш Эй Тринадцатый) также коснулся его открытия в конце своего регулярного подкаста. «Hey, there’s this Russian guy claiming today that they managed to formulate the Theory of Everything. Have you seen him? His research looks legit, I’m telling you. He went as far as to claim that, along with combining Einstein’s Relativistic Theory with the Theory of Quantum Field, they will be able to control instant transmission of molecules and stuff on vast distances! I’ll leave the link to his presentation in the description section to this video, make sure to check it!», — завершался лаконичный обзор блогера. Подпрыгнув от радости, Виктор быстро начал набирать текст в комментарии к видеозаписи, но тут же остановил себя, подумав: «Если я сейчас начну реагировать на все материалы о нашем исследовании, то уже не вылезу из интернета. Нет. Как сказал Евлампич, сосредоточимся на работе, остальное подождёт. Кстати, зря я, наверное, так пёстро описал возможные следствия нашего проекта. Начнут обвинять в ННП. Даже Экс Эш уже повторяет эти ещё недоказанные тезисы». Улыбнувшись, Виктор укутался в одеяло, решив всё же попытаться заснуть, но тут же вспомнил, что в конце дня Егор Харитонович посоветовал ему какую-то книгу. Достав наручный планшет, он быстро нашёл автора и искомое произведение и с удовольствием принялся читать, пока его глаза наконец не сомкнулись.

Сон, что возник прошедшей ночью, вновь появился в его подсознании. Он увидел себя прямо в той же пижаме, в которой заснул, летающим в море исписанных листов и пытающимся ухватиться хотя бы за один из них. После нескольких отчаянных попыток, словно барахтаясь в воде и пытаясь не утонуть, ему удалось дотянуться и коснуться кончиками пальцев до одного листа. Коснувшись, он моментально переместился в открытый космос, окружённый миллиардами небесных светил, хрустальный свет которых создавал непостижимую человеческому разуму красоту. И так же, как и в прошлый раз, одно самое лёгкое, незаметное движение приводило весь этот мир света и огней в головокружительное движение, остановить которое мог лишь сам парящий в невесомости Виктор, замерев и задержав дыхание. В мгновение ему показалось, что он привыкнул к такому состоянию, наловчился управлять им, перемещая и полностью останавливая вокруг себя бешеный темп Вселенной. Но в тот же миг, лёжа и ворочаясь, он вздрогнул: так, во сне весь космос вокруг него стал трястись, причём сопровождалось это непонятно как появившимся в космосе звуком. Звук этой тряски напоминал что-то крайне странное — между дрожью земли от приближающегося поезда и тем, какой звук издаёт сильно качающаяся люстра со стеклянными плафонами и подвесными деталями. Через мгновение этот звук пропал, и наступила привычная космическая тишина. Но тут же будто бы издалека раздался знакомый Виктору зов. Это был тот же далёкий голос, что появился в предыдущем сне: «Следуй… Следуй», — шепталось из ниоткуда. Виктор, едва различив слова и не успев задуматься о происхождении этого голоса, машинально спросил: «Куда?». Ответа вновь изначально не последовало, и Виктору пришлось несколько раз переспрашивать эту неизвестную пустоту. «Куда? Куда следовать? К кому?». Наконец далёкий голос обратился к нему: «Следуй… За учителем». Как только голос произнёс это, звук тряски снова появился на несколько секунд и тут же исчез, а с ним и вся картина безупречной Вселенной.

Виктор проснулся к полудню. В дни лабораторной практики занятия начинались во второй половине дня. Его разбудил его же планшет, который буквально разрывался от нескончаемого количества звонков, чередующихся без остановки. Ворочаясь и не желая просыпаться, он наконец дотянулся до него, не глядя включил громкую связь и с ощутимой усталостью произнёс:

— Алло. Слушаю.

— Витёк! Ну ты даёшь, чувак! Твой спич вчера просто разорвал интернет! От Америки до Австралии — все тебе респектуют! Блогеры перекачивают трансляцию твоего выступления, другие блогеры делают ссылки на них, третьи на этих — и так по цепочке!

— Кто это?

— Да Ник это, кто же ещё, твой приятель!

— Ческов, ты, что ли? И когда ты успел записаться в мои фанаты?

— Да брось, бро. О чём речь. Оставим прошлое в прошлом, я неспециально. Ты же знаешь, я всегда видел в тебе задатки гения! К тому же от девочек сейчас просто отбоя не будет. Ты только послушай…

Однокурсник не успел досказать, какие преференции ждут внезапно обретшего популярность аспиранта среди противоположного пола, так как Виктор скомандовал ВИ завершить связь. Но не прошло и минуты, как планшет снова затрясся от звонка.

— Витос, наконец-то! Дрыхнул, что ли? С утра тебе набираю! Ну ты крут! — раздался искренне радостный голос Айзека — очередного однокурсника Виктора.

Задорный характер Айзека можно было сравнить, пожалуй, лишь с его же кучерявыми волосами, беспорядочно вьющимися в косматой гриве студента. С его лица почти никогда не сходила озорная, но добрая улыбка: Айзек заражал своим жизнелюбием, при этом всегда радовался за друзей больше, чем за себя. Он был ходячим источником бесконечной энергии, в то же время принадлежал к тому типу искренних людей, по лицу которых сразу становилось понятно, что у него на душе.

— Здорово, Зюзя. Дай проснуться, а.

— Ты будешь в шоке, что я сейчас тебе перешлю! Твоя вчерашняя презентация…

— Разлетелась по сети?

— Да, что, видел уже?

— Ну, так, одним глазком перед сном вчера глянул.

— А видел ли ты, о внучатый внук Эйнштейна по материнской линии, кто дропнул ссылочку на твоё выступление?

— Экс Эш?

— Ну, так неинтересно. Всё видел, что ли, уже? Короче, братюнь, я тебя поздравляю! Ссылка от самого респектабельного блогера и популяризатора нашей с тобой науки, причём в течение каких-то нескольких часов, — это ачивка покруче любой нобелевки.

— Спасибо, Айзек, спасибо. Ты как никто другой знаешь, что это не я один. Без Евлампича я ничего бы не достиг. Кстати, видел один интересный сон про него сегодня, знаешь…

— Какой сон, Витос? Твоя жизнь сейчас превращается в сказку, в сон наяву! Витя, это так круто! Наконец-то и на нашей улице праздник! Сколько нам внушали, что теоретическая физика мертва, что её пора в утиль, а нет! Вот оно! Понимаешь! Прорыв!

— Хех, да… Это круто, — отшучиваясь и слегка покраснев от смущения, признался Виктор.

— Давай, бро, на связи. Мы уделаем всех! Лампе Евлампиевне приветы! «Учитель превзошел ученика»! — задорно и кривя какую-то гримасу, видимо, ссылаясь на какой-то популярный фразеологизм или сюжет научной поп-культуры, воскликнул Айзек.

Завершив разговор, Виктор решил поставить планшет на беззвучный режим, верно предполагая, что звонки продолжатся и ещё много знакомых и не очень знакомых ему людей будут стремиться поздравить его первыми. Пролистав больше десятка голосовых и текстовых сообщений, содержание которых также сводилось к всяческим поздравлениям по случаю интернет-славы, Виктор быстро оделся, умылся и, перекусив на ходу, вышел из своей маленькой квартиры в направлении вокзала, который располагался практически рядом с его домом, отчего потолок и ставни его комнатушки попеременно вздрагивали. «Прославлюсь, точно съеду отсюда. Вчерашний сон и звуки — это точно поезд проезжал очередной. Надо стабилизировать режим сна. А то дичь снится всякая», — подумал он про себя.

Доехав до института, Виктор быстро надел лабораторный халат и нахлобучил защитные очки. Два урока, которые ему предстояло сегодня слушать, не были прямо связаны с его исследованиями. Тем не менее, как аспирант, он обязан был прилежно посещать каждое занятие. Он изучал с удовольствием почти все предметы, делая большие успехи в каждом. Исключением, когда он не особо горел желанием присутствовать, были скорее не сами предметы, но профессора, с которыми, как это обычно бывает, не все могут найти общий язык.

Виктор не сильно опоздал, но, вбежав в лабораторию, собрал на себе взгляды всех сокурсников. Профессор, ответственный за урок, быстро понял, что надо пресечь энтузиазм студентов к девиации внимания, иначе лекция будет, по сути, провалена.

— Для Вити правила времени не писаны. Хотя странно, почему он опаздывает. Так мог бы переместиться моментально, следуя своим фантазиям, — съехидничал однокурсник Ник.

— Так, тихо, мои хорошие, сегодня продолжим работать с охлаждёнными материалами, изучая свойства передачи электрических импульсов через них. Это и вас касается, мой молодой интеллектуал, — начал лекцию руководитель предмета, обращаясь к опоздавшему, — что бы вы там вчера не напророчили, попрошу на мои занятия не опаздывать, пока вы не стабилизировали сверхпроводимость в комнатных условиях.

По аудитории прошёлся лёгкий смешок.

— Простите, Тимур Аскарович, это…

— Бензин кончился? Чёрная кошка? Оставьте эти дремучие оправдания, коллега, и относитесь к посещаемости серьёзно. Все на вас смотрят как на пример для подражания, ведь вы теперь величина интернетных масштабов!

В аудитории снова пошли хихиканья.

— Это, между прочим, не шутка. Но довольно об этом. Надеваем перчаточки. Лелечка, включите, пожалуйста, нам голографическое изображение олова и стронция, посмотрим, чем и почему проводимость отличается в этих двух металлах… Для особо одарённых повторю с восклицательным знаком: «Перчатки обязательны!», если вы не хотите закончить, как несколько прошлогодних студентов бакалавриата, решивших отправить себя в будущее через криогенизацию. Это окончилось очень плачевно, если что.

Лекция шла своим чередом. Во время практической части к Виктору подошёл Айзек, озорной взгляд которого говорил о том, что тот задумал очередной подкол своего товарища. Но Айзек быстро сменил гримасу, делая серьёзнейший вид:

— Ну, что, как оно?

— Ты о чём?

— Быть в центре внимания.

— Да перестань. Мы даже толком лабораторную работу не начали с Евлампичем, только теория пока. А ещё это всё будут рецензировать в «Вестнике» лет сто, так что состаримся, пока появятся конкретные результаты.

— Ну, ты-то не состаришься, братик. Вон, бакалавры себя запихнули в криокамеру. Давай и тебя так: проснёшься в конце века, а там уже и статью опубликуют! Киборг Витя! Отличается блестящим умом и удручающей сообразительностью, — Айзек начал корчить незатейливого робота из фильмов двадцатого века, каждое движение которых было резкое и неповоротливое.

— Вот я сейчас тебя остужу снежком с температурой в минус двести тридцать семь градусов!

— Вы как дети, — вдруг из-за спины прервал разговор друзей длиннолицый профессор, — хватит дурачиться. Вон, Лёля и Николай уже настроили циклотрон. А вы чем заняты?

— Не сердитесь на них, профессор, — подслушав разговор, вмешался Ник, — Виктор теперь самая горячая звезда научного мира! Он одним своим присутствием обеспечивает сверхпроводимость.

— Тишина! — поднял голос Тимур Аскарович. — Виктор, вы же на золотую медаль идёте? Хоть бы подтянули товарища.

— А я ни на что не претендую, профессор. Мне нравится механика роботов. Чинить их и собирать. А там мало что изменилось за годы, кроме ИИ. Сверхпроводимость им ни к чему, — ответил Айзек.

— Последний год пошёл, ребята, соберитесь. Иначе отправлю обоих чистить колбы.

— Вот, это дело они умеют, любят, практикуют! — снова подтрунил Ник.

— Кажется, я знаю, кого мы первым отправим в криокамеру, — усмехнувшись и прищурившись, тихо ответил Айзек.

За классом сверхпроводимости последовало занятие по симбиотике и геномике домашних и диких растений. Научный руководитель предмета, Шэрил Гунгумхан, стройная и весёлая дама с лучезарным лицом, впечатляющим крайне нетривиальной афро-азиатской улыбчивостью, была одним из ведущих специалистов Кореи по данной тематике. Имея большой международный стаж, но обычно не задерживаясь в одной стране более чем на год, профессор Гунгумхан уже почти шесть лет, как работала в России, и по ее собственному выражению, которое она любила повторять при всякой встрече со студентами, коллегами и, наверное, всеми, кого знала, «полностью влюбилась в пейзажи оттаявшей Сибири». Она прощала своим слушателям маленькие шалости, но могла почти расплакаться, если хотя бы одно растение на её занятии будет ненароком уничтожено плохо усвоившим азы симбиотики студентом. Это было зрелище, которое могло повергнуть в тяжелейшее удручение любого, потому что профессор Гунгумхан воспринимала это как настоящую личную трагедию, как потерю близкого человека, обычно долго не принимала извинений и при любой встрече с провинившимся доказывала, какую огромную оплошность тот совершил, став причиной невосполнимой утраты. Именно поэтому на её уроках было принято относиться к подопытным хвойным и лиственным максимально осторожно, а если и каламбурить, то подальше от лабораторного стола и при этом не трогать растения.

— Класс, — торжественным голосом обратилась профессор Гунгумхан к аспирантам-четверокурсникам, — я рада приветствовать тех, кто добрался до финального года обучения. Это самый сложный, но одновременно самый увлекательный год. Мы будем проходить не так много нового, но каждое занятие… — профессор демонстративно перевела взгляд на гигантский гибрид лаванды и пассионии — лавсионию, — продолжив: …будет поистине захватывающим! Начать же вам предстоит с самых передовых, невероятных новинок в области нашего исследования. Сегодня мы продолжим наше прошлогоднее увлекательное путешествие в геномы растений, но совершим резкий прыжок в практическом направлении. Надеюсь, вы усердно учили программирование на уроках аджуммы Кейтлин Марк, потому что в этом семестре вам предстоит совершить настоящую супертонкую и изящную операцию на тельцах наших зелёных друзей.

На этих словах класс дружно вздохнул, памятуя о цене ошибки. Но профессор Гунгумхан невозмутимо продолжала:

— Вы научитесь азам кодирования информации в геноме растений. Эта сложнейшая, но важная задача решает одновременно две цели. С одной стороны, мы даём растениям возможность ускоренно «изучать» данные, подсказывая им оптимальные пути к самосохранению или опылению. Кто скажет, в чём могло бы заключаться другое преимущество?

Подождав пару секунд, невысокая девушка, с длинной косой серых, очевидно, крашеных волос, подняла руку.

— Да, агаси Льолья.

— В ваших последних научных статьях описывается модель, по которой можно использовать кодирование информации в растениях в качестве метода создания своеобразной «базы данных», «хранилища». Причём подобная информация, если её закодировать один раз, будет передана всем последующим поколениям этого растения, что в случае с опыляемыми гарантирует практически бесконечное копирование и сохранение данных.

— Совершенно верно, Льолья, — с нескрываемый удовольствием отметила преподаватель. — Каждая отдельная пыльца будущих растений, содержа в себе заложенную нами информацию из хотя бы одного растения-предшественника, может стать настоящим сейфом, где хранятся знания, которые мы туда поместили. Представьте, насколько важно это может быть в случае экстремальных катаклизмов! Подобный естественный природный «инкубатор знаний» будет в состоянии хранить информацию поколениями. Даже если человечество ждёт катастрофа, мы сумеем оставить о себе, о своих достижениях, истории, науке, искусстве и знаниях ценнейшую информацию! И всё это закодировано в мельчайшем цветочке, его лепестках или пылинках, рассеивающихся ветром по всей земле. Да, кстати, агаси Льолья, почему вы не сразу подняли руку? Кажется, вы дали исчерпывающий ответ.

— Я просто хотела подождать. Вдруг другие тоже знают. Не хотелось их перебивать в таком случае.

— Ах, моя девочка, — растаяла профессор Гунгумхан, — это прелестно. Но запомните: в науке, уступая всем дорогу, можно так и остаться последней в тени остальных. О себе надо заявлять громко и чётко! — твёрдым командным голосом заключила преподаватель.

Виктор, стоящий рядом с Айзеком, толкнул друга в плечо и с коварной улыбкой проговорил:

— Не девушка, а мечта, а.

К несчастью для Виктора, прямо за ним находились широкие бутоны полярной бругмансии, известной своим свойством динамично увеличивать прямые звуковые волны, поглощаемые от объектов в непосредственной близости.

Класс расхохотался.

— Благодарю вас, хубэ Виктор, но, — учтиво, но строго заметила профессор Гунгумхан, — на моих занятиях прошу особо не мечтать. Во-первых, это отвлекает. Во-вторых, полярная бругмансия действует как динамик, странно, вы должны это знать, даже если для вас мой курс проходит лишь аудитом. В-третьих, в нашей лаборатории-оранжерее вообще всё надо делать с максимальной осторожностью. Кто мне скажет, что ждёт Виктора, если тот замечтается рядом с генетически модифицированной тимофей-травой?

— Ну, это всем известно, — подхватил один из однокурсников, с усмешкой глядя на неловко стоящего Виктора, — он может просто уснуть.

— Совершенно верно. Вон, видите, у хубэ Дмитрия уже сводит глаза, тоже, видать, замечтался. Да к тому же в оранжерею без респираторной маски зашёл, — с явной досадой проговорила афро-кореянка.

— Профессор Гунгумхан, я прошу меня тысячу раз извинить, но я говорил не о вас. Точнее, вы тоже, конечно… мечта… а не девушка… простите, женщина.

Однокурсники снова взорвались от смеха, преподаватель же, с сожалением покачав головой, продолжила лекцию.

Айзек и Виктор отошли подальше от цветка. Чувствуя себя также неловко, Айзек обратился к другу:

— Да, Витя, любишь ты нас в передряги впутывать, так, что потом весь институт неделю вспоминает.

— Да забудь. Ты-то хоть понял, о ком я говорил.

— Ну, понял-понял. И что с того? Что за намёки опять?

— Да брось. Ну, подойди, поговори с ней, наконец. Год, как она с нами учится, а ты всё не решаешься даже спросить у неё, как она, пригласить куда-нибудь. Только ходишь рядом и вздыхаешь. А Леля, думаю, тоже к тебе неравнодушна.

— Откуда… Откуда ты знаешь?

— Всё просто, Азя. Она иногда нет-нет да и посмотрит на тебя, а потом тоже грустно вздохнёт. И это всё продолжается уже очень долго.

— Ничего она не смотрит. Ты у нас теперь и психолог, да? Славы физика мало?

— Чего? Да я просто хочу сказать, что вам давно пора объясниться. Вы оба мои хорошие, замечательные друзья, и оба крайне нерешительные.

— Объясниться… как ты объяснился с Лусинэей?

— Ну, что ты начинаешь в самом деле… Ты же знаешь про нас всё. Там… Не так просто.

— Так и у нас непросто. Много ты понимаешь. И вообще, дай слушать лекцию, а.

Айзеку было очевидно неприятно, что Виктор в очередной раз обратил внимание на его чувства к Леле, которая с первого дня своего появления на курсе заставила и без того скромного, молчаливого Айзека ходить тенью в её присутствии и моментально краснеть, теряя дар речи при любом её появлении или приветствии. Виктор, искренне желая свести ближе друг к другу двух хороших ребят хотя бы под конец обучения в институте, сконфуженно промолчал при упоминании Лусинэи, больше не затрагивая эту тему. Решив разрядить неловкую обстановку, он снова обратился к Айзеку:

— Тебе, кстати, Лука приветы передавал.

— Лука? Давно не слышал. Что нового?

— А, ничего. Наслаждается жизнью.

— Он ведь в «Вестнике»?

— Ага. Сегодня утром как раз писал, говорит, моё исследование во всю проходит рецензирование. Может, даже будет быстрее, чем я думал.

— Конечно быстрее. ННП быстро сворачивают, — озорная улыбка вновь проскользнула на лице Айзека.

— Это да. У него самого, кстати, в этом году вообще нет новых статей. За что ему только в «Вестнике» платят.

— Прохлаждается балбес, понятно.

Друзья рассмеялись и вновь погрузились в захватывающий мир модифицированных растений.

Глава 6. Пути мечтателей