Бесплатный фрагмент - Тайна Ведьминой Рощи

…И всю ночь, и весь день следующий бродил жених неутешный один по окрестным лугам, лесам и берегам реки

«Злата, Злата, невеста моя наречённая. Где искать тебя, дай знак хоть какой — пойму я и вызволю тебя, где ни была бы ты, с кем бы воевать мне ни пришлося»

Вступление

В один из выходных дней холодного лета 20…года возле здания одной из районных библиотек Санкт-Петербурга вы могли бы наблюдать следующую картину.

У входа в библиотеку стояла рекламная тренога, на плакате которой большими буквами значилось, что в здании библиотеки в этот день проходит презентация книги начинающего автора такого-то. Имя автора большинству останавливавшихся и читавших надпись на плакате, ничего не говорило: это была до сих пор никому из них неизвестная молодая женщина с простой фамилией. На плакате помещалась её фотография, а рядом с ней красовалась и фотография самой книги в суперобложке.

Название книги интриговало.

Чуть ниже говорилось, что после презентации все желающие смогут приобрести эту книгу и получить автограф автора.

И дальше, если бы вы зашли в актовый зал библиотеки, вас встретил бы высокий, элегантный мужчина. Его внешность и вид сказали бы вам, что он явно родом не из России. Мужчина сдержанно поблагодарил бы вас за то, что вы пришли, и вежливо пригласил бы пройти на свободное место.

У противоположной от входа стороны зала вы увидели бы небольшой столик, на котором лежала стопка книг, видимо, как раз тех самых, которые вы могли бы приобрести после презентации и затем получить автограф автора.

Самого же автора пока не было видно: скорее всего, он появится, когда соберётся достаточное количество людей…

Но вот такое время и наступило. Мужчина, встречавший гостей, прошёл к боковой двери, открыл её, шагнул внутрь и тут же вышел вместе с молодой женщиной, застенчиво посмотревшей в зал.

— Разрешите представить вам начинающего автора уже нашумевшей в интернете книги.

Гости сдержанно похлопали, и презентация началась.

Небольшое вступительное слово сказала заведующая библиотекой, потом более пространно выступил мужчина, как оказалось — муж начинающей писательницы. Он живо и с большой теплотой, то и дело ободряюще поглядывая на жену, поведал собравшимся некоторые факты её биографии и так же легко и с тонким юмором рассказал об истории создания и выхода в свет её книги.

Обстановка в зале разрядилась, перестав быть официальной. Пришедшие на презентацию люди оживились и уже с интересом наблюдали за происходящим.

К этому времени молодая женщина окончательно справилась со своей робостью. Она слегка улыбалась, слушая выступление мужа, и иногда в знак согласия кивала головой.

— Ну вот, дорогие читатели и любители литературы, теперь вы в курсе событий и сейчас давайте же наконец предоставим слово самой виновнице сегодняшней встречи!

По залу прошел одобрительный гул, и раздались аплодисменты — на этот раз искренние и единодушные.

Женщина встала, взяла в руки свою книгу и обвела взглядом зал. Казалось, она все ещё смущена, робеет и не знает, как себя вести. Но это длилось всего мгновение. Как только она раскрыла книгу и начала читать, внешний вид и голос её преобразились до неузнаваемости: перед вами стояла красивая, молодая и абсолютно уверенная в себе женщина. Она читала и в зале становилось все тише, и когда чтение закончилось, не сразу послышались аплодисменты — публика приходила в себя… Потом писательница прочитала ещё несколько отрывков из книги, ответила на простые и не очень простые, а иногда — очень личные вопросы, и после этого к столику, за который она вновь села, выстроилась очередь за автографами.

…Постепенно очередь начала редеть.

С улыбкой подписывая очередную, протянутую ей книгу, писательница почувствовала на себе чей-то настойчивый взгляд. Рука её, не закончив писать фразу, застыла. Женщина подняла голову и увидела стоявшего в стороне ото всех парня. Рядом с ним стояла девушка и тоже во все глаза смотрела на неё.

От охватившего её волнения и из-за внезапно наступившей внутри неё тишины, женщина на мгновение оглохла…

Пролог

— Любопытной Варваре прищемили нос на базаре: много будешь знать, скоро состаришься.

«Агния», — улыбнулась Катя в монитор, не отрывая руки от «мышки» компьютера.

— Что на этот раз пытаешься отыскать, путешественница? — шутливо полюбопытствовала подруга.

— Пока это большой, большой секрет! Вот! А то не интересно потом будет.

— Ну, хорошо. Ищи, — улыбнулась Агния, — я Кирюшу накормила-уложила, обед приготовила — под полотенцем на плите. Сама поешь и Антона покорми, если он раньше меня из клиники вернётся. Операция у него какая-то сложная сегодня. Побежала я. До вечера!

Она чмокнула подругу в ухо и помчалась в прихожую. Хлопнула входная дверь.

«Могла бы и потише по квартире носиться — Кирюшку разбудит».

Катя отъехала вместе с креслом от компьютерного столика, встала и на цыпочках вошла в соседнюю небольшую комнатку — спальню самого главного человека в доме — сына Агнии и Антона — Кирюши. Тот сладко спал, приоткрыв пухленькие губки.

«Вот уж поистине — блажен его сон», — умиротворилась Катя, и так же на цыпочках вернувшись к компьютеру, снова уселась в кресло.

Больше года прошло с тех пор, как она была тамадой на годовщине свадьбы своих лучших друзей — Агнии и её мужа Антона. Кирюшке шёл второй годик, Агния вышла на работу, правда, на неполный рабочий день, Антон стал, хотя и молодым, по меркам хирургии, довольно известным врачом и собирался открывать свою частную практику. Кирюшку им помогали растить две бабушки и два дедушки — по очереди, и теперь Агнии ничего не оставалось, как не сопротивляться их вмешательству в дела воспитания сына. Но иногда, вот как сегодня, например, она обращалась за помощью к Катерине, поскольку та стала вольной птицей: после своего такого странного путешествия во времени и пространстве год назад, она распрощалась со своей работой и пустилась в свободное плавание — писательство.

Понятно, трудненько ей приходилось с деньжатами, поскольку писательский труд уже не так высоко ценился, как в советские времена. Издательское дело буксовало в связи с падением продаж, да и пробиться начинающему писателю стало ещё сложнее, чем во времена Советов: тогда был Союз Писателей со своими идеологическими правилами игры, а сейчас везде нужны были «бабки» и рейтинги. Рукописи, особенно у начинающих писателей, издателями отбирались, как правило, не по стилю и таланту изложения сюжета, а по будущему предполагаемому ими рейтингу и экономической выгоде. Даже объём рукописей уже был заранее установлен — чтобы опять же для издателя выгода экономическая была. Одним словом, и писатели, и издатели выживали сейчас, как могли. И винить их в этом не было никакого смысла. Однако из-за всех этих перипетий, несмотря даже на всякие престижные премии, которые всё-таки получали некоторые начинающие авторы, с каждым годом читать становилось всё больше нечего, поскольку книги, хотя и были часто внешне оформлены очень привлекательно, что стилем, что сюжетом мало радовали продвинутого читателя. А друзья с нетерпением ждали очередной её «шедевр» — так, то ли в шутку, то ли всерьёз называли они её творения. Но Катя-то знала, что для издателей хвалебные оценки её произведений друзьями и родственниками ровным счётом ничего не значили. И даже, если бы все они — друзья и родственники — пришли на презентацию её всё-таки, по невероятному, даже можно сказать — фантастическому сплетению обстоятельств изданной наконец книги, издатели бы только равнодушно пожали плечами: разве это рейтинг?

Катя, не маленькая — всё понимала: кушать, и кушать хорошо, хотелось всем, не только ей одной. Но пока она всё это понимала, хотя и не принимала — читать-то по большому счёту становилось нечего (ну, такого, что за душу бы взяло, глаза мокрыми бы от выступивших слёз сделало бы, или, на худой конец, рассмеяться заставило!) — сама она кушала кое-как, и хорошо могла поесть только у своих любимых друзей — Агнии и Антона. Но отсутствие добротной еды и невозможность пробиться на писательский олимп не очень её смущало, потому что, когда она садилась писать и писала, о еде забывала совсем. Больше того — обильная еда её только отвлекала и сбивала с ритма нетерпения написать ещё одну строчку, и ещё одну, и ещё одну… Кроме того, ознакомившись с биографиями многих известных ныне и по-настоящему достойных писателей, она убедилась, что «писать в стол» приходилось им всем. И даже годами. Потому сама себе она любила повторять: «Пишите, девушка, пишите. И вас пренепременно когда-нибудь издадут… хорошо бы ещё при жизни», — добавляла она, хихикнув.

А пока жила и жила себе. И писала. Как могла, как умела, но главное — как душа просила.

И вот очередной сюжет тоже уже так и просился на бумагу. Но не было ещё у Кати его полного осмысления. Всего лишь только начинали маячить герои и героини, смутно виделась эпоха. И главное! Главное она не видела, где же прописать кульминацию! А ведь это очень важно в литературе — без неё просто и романа нет! И что это за кульминация будет и… о чём? А без кульминации — как же! Это же всем «на кухне» современной писательской известно! …Но даже не в этом было дело. Дело было в том, что по правилам сегодняшнего писательства, начинать роман следовало с ввода главного героя, да так, чтобы у читателя сразу! дух захватило. А то ведь и читать дальше — нет, не читать, а просто даже листать в книжном магазине, (господи, как же далёк от неё сейчас был этот книжный магазин, где на его прилавке или полке будет выставлена её книга — но уже сейчас приходилось на это ориентироваться!) — так вот: даже и листать её книгу он, читатель, не станет. Об этом именитые мастера и издатели говорили на разных писательских курсах, которые она в своё время по причине своей природной любознательности посещала.

А у неё, как назло, сейчас не только главного героя не было, но даже и героини. А уж как ввести… может, как-то кроваво? — как учили?.. Это наверняка зацепит.

Нет! Катя кровь в романах не любила. И до последнего, до последней строчки, до последней буквы, до последней точки всеми силами стремилась спасти своих героев от гибели. Но не всегда они её слушали…

И сейчас она сидела в этом уютном доме с сытным запахом добротной еды, со спящим безмятежно в соседней комнате ангелочком, и смотрела в мерцающий монитор, а где-то далеко-далеко, в самых глубинах разума, куда мыслью ещё невозможно было дотянуться, а только можно было получать оттуда ощущения, — начиналось брожение, перемещение чего-то — как мелькание смутных теней между деревьями в сумрачном лесу. И это ощущение сюжета, который невозможно было даже ухватить, не то, что описать в словах, мутило, смущало и заставляло прислушиваться к нему сердцем, как большим ухом своей души, приложенным к чьему-то гигантскому, а может, и не гигантскому — чужому сердцу. Там, в том сюжете, было что-то очень тревожное, бескомпромиссное, трагичное…

О! Как не хотелось ей ещё одной трагедии. Пусть даже только на бумаге! Лучше бы это было что-то светлое, лучезарное, радостное, лёгкое… Но нет. Там было… пасмурно. Удастся ли ей расцветить тот мир, куда пойдёт она вслед за своими героями? Удастся ли ей хотя бы чуть-чуть добавить туда света и приветливости?.. Как хочется красоты! Наверняка, там есть и красота!

И любовь! И преданность! И героизм отстоять эту любовь.

И гармония.

Потому что миру этому всё-таки больше присущи гармония и красота…

Часть I. Коловерть

Глава первая

«РУСАЛОЧКА»

За большим прямоугольным столом посередине просторной светлицы сидели четыре девицы.

Только не просто они сидели, а были заняты, по всей видимости, очень важным для них делом, поскольку лица их были сосредоточены, а руки работали, не переставая — они плели венки. Стол, словно ярким ковром, был устлан самыми разными полевыми цветами: ярко-фиолетовые колокольчики, синие васильки, жёлтые одуванчики, белые ромашки, розовый и белый клевер, стебельки мяты и колосья ржи являли взору свою природную красоту и наполняли воздух светлицы духмяным ароматом полей и лесов.

Всегда смешливые и говорливые, сейчас девицы только внимательно рассматривали цветы и травы, лежавшие перед ними и, выбрав наконец каждая свой цветок или травинку, проворными руками вплетали их в венок. Венки у каждой были по-своему красивы, но главное здесь заключалось в том, чтобы сплести венок как можно из большего количества цветов и трав, оставляя при этом место их природной простоте. И венок, конечно же, должен был быть большим и плотным.

— Штой-то притомилась я, девоньки. Так в сон и клонит. За полдень уж. Отдохнуть бы.

— Ну тебя, Матрёна! Тебе бы всё по ладу да по уставу. Подумаешь, за полдень! Ну и что! Знаешь ведь, что сегодня к вечеру Злату нашу, «русалочку», за деревню поведут. Нешто забыла? Ещё и обрядить надо успеть её. А ты — притоми-и-илась.

— Не сердись ты на нашу Матрёнушку, Властелина. Успеем всё ещё до срока сделать: и наряды подобрать, и венки сплести, и обрядить меня успеем.

Матрёна, полнотелая и белолицая девка, улыбнулась Злате — миловидной золотоволосой девушке с легким румянцем на щеках, — и сладко потянулась.

— И правильно говоришь, Златочка, успеем всё, чего ж не успеть! Проворные мы да умелые! — и подмигнув Злате, неожиданно ущипнула за бок сидевшую рядом с ней на скамье остроносую и сероглазую Властелину. Та смерила подругу строгим взглядом, и не ответив на её шутку, фыркнула:

— Фу-ты! Разбаловалась. А только вот спать собиралась. Чай, не совсем притомилась-то?

— Ох, ох, ох! Строга кака! — не унялась Матрёна, дёрнув Властелину за широкий рукав.

Но та только головой покачала и вернулась к прерванному занятию.

— Говорила я вам, подруженьки, на лугу плести венки надо было — там и ветерок, и солнышко, и приволье. Зря не слушались меня. В избе-то хоть и места много, да небушка не видно, птиц вольных не слышно.

— Ой, Златка! Боязно сейчас-то в лугах да лесах гулять… И нешто, что вместе, не по одной. А как выскочит кикимора лесная, да начнёт щекотать! или русалка песнь свою затянет да и из памяти своей заставит тебя уйти! А потом в озеро, аль в реку на дно потащит… Не-е-е, подруженьки, поберечься надобно до Купалы-то. Осталось всего и поберечься-то недельку. А как справим Купалу, да русалки с кикиморами и их предводителем Водяным к себе на тот свет вернутся, тогда и нагуляемся по лугам, в реченьке нашей покупаемся, да в лесах ягод да грибов и пособираем. А сейчас — ни-ни!

— Верно всё Матрёна говорит! Уж лучше в избе посидеть, часа светлого дождаться. А тебе, Злата, уж и побегать сегодня придётся! Ты только смотри, никого не слови-то! А то, не ровён час, беда какая в селенье придёт.

— Ладно вам, подруженьки. И то, правда — много такого чего сказывают про нечисть всякую, но всему верить — в лес не ходить. Может, зря стращают нас старики… А потом и вовсе — ряженой, да с таким венком на голове, разве разбегаешься? — подала голос молчавшая до сих пор тонколицая и смуглая Тихомира, перебирая легкими длинными пальцами лежащие на столе цветы. Выбрала красный мак и принялась вплетать его в венок.

А глаза Златы вдруг остановились на цветке хмеля, и руки перестали плести.

— Подруженька, об чём задумалась? — услышала она весёлый голос Матрёны.

Злата словно через силу улыбнулась, и машинально взяла со стола цветок хмеля.

— Ой, и сама не знаю… Да вспомнилось мне чтой-то, как маменька не обрадовалась роли моей русалочьей — хоть и выбору всей деревни. Не обрадовалась, она, ох, как не обрадовалась…

Она опустила венок на стол и вздохнула.

— А Яромир так и вовсе хотел идти спориться с деревенскими — так не схотел меня в роли ряженой русалки видеть, — продолжила она, — вот и вспомнила я это… вот и тревожно мне стало чтой-то.

Девушки переглянулись и притихли.

— Да что ж такого может приключиться? — попыталась встряхнуть подруг Властелина. — Впервой разве изгоняем русалку из деревни? Сколь девушек ряжеными побывать успели! И ничё! А ты, Злата, вот ей-ей, самая красивая в деревне у нас. Вот твой Яромир и ерепенится — ревнует ко всем и ко всему… Ты лучше скажи, когда свадьбу играть будете? — перевела она разговор на другое, — заждался уж весь честной народ — страсть как погулять на свадьбе — поплясать, хороводы поводить, да медовухи испить охота!

Девушки согласно закивали головами, облегчённо и с пониманием переглядываясь друг с другом.

— Да, подруженька, когда? — загомонили они враз.

— А вот сенокос закончим, свадьбу и сыграем, — посветлела лицом Злата. — Яромирушка мой уж какой хозяйственный! Говорит, к зиме подготовиться надобно, дров нарубить и в поленницы сложить, корма для скотины запасти, чтобы зиму зимовать налегке. Да и время для свадеб самое по осени подходящее.

— Счастливая ты, Злата. На Купалу тебе загадывать ничего не нужно и парня привораживать — тоже. А нам вот с подружками придётся, — подмигнула подругам Матрёна и притворно вздохнула. — Мы уже в нашей роще-то все берёзки лоскутками увешали, подарочков и угощений русалкам пооставляли. Лишь бы не тронули нас, да урожай не сгубили. А может, и женихов-то спомогли найти.

— Сбудется всё у вас, подруженьки. …А ты, Матрёна, так самая первая венок в реченьку нашу бросишь, и поплывёт он ровно-ровно, и свеча на нём не погаснет… а поплывёт он далеко-далеко, и такой же жизнь твоя, Матрёнушка, со своим суженым встреченным будет: долгой-долгой да счастливой.

***

Она вышла за деревню.

Зачем пошла к речке, потом по лугу — к лесу… в сторону берёзовой рощи?

У рощи этой была дурная слава. Не раз и не два в такие вот, как сейчас, русальные дни, и в ночь на Ивана Купалу деревенские видали там неясные тени, слыхали пение и весёлый смех. Старики говаривали, что и случаи бывали, как уходили парни в её манящие кущи и пропадали. И больше никто никогда их не видел… А потом неподалёку в деревне появлялись младенцы подброшенные и, вырастая, очень уж походили на парней тех пропавших… а ещё потом иногда, якобы видали и нагих деток, бегающих возле речек и по лугам, смеющихся весело и всячески забавляющихся… Сказывают — русальные дети то были — от любви русалок с парнями деревенскими, коих они завлекли пением да смехом своим, а потом в омут к себе заволокли и мужьями своими сделали…

Много чего такого всякого сказывали-то…

Но она шла к роще и страха не испытывала. Не знала сама — почему, но тянуло её в рощу, в лес. Особенно сегодня. Там, в глубине леса, было её любимое место — небольшое озеро. Притаилось оно среди глухой лесной чащи и неведомо никому было. А она знала о нём с самого своего раннего детства…

А случилось это так.

Пошли как-то всей деревней бабоньки, девушки да девчоночки малые в лес по ягоды. Разбрелись, кто куда. Маменька строго за ней глядела, да, видать, не углядела тогда. А ноги сами принесли девочку к лесному озеру.

Поразило оно воображение детское своим одиноким видом и тишиной. Поверхность его гладкая-гладкая, ни рябинки, ни всплеска какого. Берега тростником стрельчатым поросли, а вкруг озера самого стоят ели могучие, высокое небо собой заслоняя, и воду своим отражением в нём, — тёмной делая. И опасной, но притягательной…

Подошла девочка к озеру, к самому краю берега его, и заглянула в воду. А там… Дом каменный с колонами да с крыльцом высоким! Раковины огромные — дивные-невиданные — его украшают и что твои стражи стоят-сторожат. А вкруг дома этого цветники всякие из цветов, видать, заморских; водоросли кудрявые, словно ветки берёз по весне, и вверх так и тянутся; на лужайке перед домом множество растений дивных вьётся, упругими ветвями качая; рыбки, и большие, и малые, плещутся и хороводы водят, блестя чешуйками; девицы-прелестницы с рыбьими чешуйчатыми хвостами друг с дружкой в догонялки играют, звонко смеются и чешуёй, словно каменьями дорогими, на солнце сверкают. И так весело да солнечно в той глубине!

Такого красивого дома не было в их деревни, да и в округе всей! Деревня их маленькая, всего-то семь дворов, и избами своими не славится — маленькие да покосившиеся они от времени. Деревенские сами-то работящие, но избами и дворами не особо занимаются… Ну, если подправить и починить что-то требуется, то это да. А так — работы в поле — летом и в лесу — зимой — хватает: не до украшания изб-то.

А тут дом каменный!

Девчушка загляделась на красоту такую — глаз отвести не в силах!

…И тут в воде она своё отражение увидела, а под ним — другое лицо, что смотрело на неё зелёными глазами и улыбалось ей.

Не отпрянула она от такого видения, а ещё ближе наклонилась к воде: захотелось ей остаться там, на глубине, в том доме и с той девушкой, что зелёными глазами ей улыбалась… Сердце её забилось часто-часто, и она собралась было кинуться в эту манящую глубину, но вдруг та красавица, из глубины, замахала на неё руками… — и всё пропало: и дом, и цветы, и рыбки, и красавица. А вокруг девочки только шумели густые ели, кивая ей своими зелёными пушистыми лапами, и на глади озера появилась лебёдушка, неслышно скользившая по этой глади, гордо выгнув длинную тонкую шею.

…Послышался голос маменьки, зовущий дочку, и девочка побежала к ней. Однако про озеро то чудное лесное уже никогда не забывала. И во снах своих не раз побывала она и на том озере, и в том доме, и с красивой той девушкой по лесу гуляла, и на ветках берёз приозёрных качалась, смеясь и жизни радуясь.

Только никому о тех снах она не рассказывала…

Шла Злата сейчас именно туда, хотя про запрет знала: не следовало никому всю неделю до Ивана Купалы ни к речке, ни на луг, ни, тем более, в лес, по одному ходить. Но после разговора с подружками, как разошлися они до вечера, когда справлять её придут к обряду изгнания русалочки, так захотелось ей к озеру своему пойти, еще разочек на берегу его тростниковом посидеть, послушать шёпот елей и на гладь его зеркальную безмятежную посмотреть! Любила она сидеть на его бережке и, глядя на спокойствие его, мечтать, как и она будет жить в красивом тереме с высоким крыльцом, как вокруг терема того цветы всякие-разные красоваться будут, как двор будет светлым песочком посыпан, и как легко танцевать будет на нём и песни весёлые петь. Может, потому и роль русалки ряженой её не тяготила и не страшила, а готова была она обрядиться в русалку и, хотя бы таким образом, побыть ею. Во множестве с самого детства слышала Злата сказов про русалок и воеводу ихнего Водяного. Люди редко громко вслух об этом говорили — всё больше полушёпотом. А ей интересно было слушать и совсем не страшно. Напротив — манили её эти рассказы в рощу, в лес, к озеру.

«Ой, и крамольные же мысли бродят в головушке моей! — почти весело пронеслось у неё в уме. — Но ничего с этим поделать не могу, — уже совсем невесело вздохнула она. — Однако больше страшит меня надобность обо всём этом рано или поздно Яромиру своему рассказать. …Как жить можно рядом с любимым, скрывая мысли и чувства свои? Да и не по-человечьи это! — не по-человечьи?! …А она кто? Кто она?» — внезапная странная мысль вдруг заставила отчего-то сжаться сердечко.

Девушка остановилась и посмотрела вокруг. Знакомые и привычные с малого детства картины природы развеяли непрошенное волнение, и сердце тотчас, как и всякий раз, когда она хотела побыть наедине с собой и своими мыслями, и приходила сюда, отозвалось частым восторженным стуком на красоту такую. Оно встрепенулось и зачастило, словно на свидании с любимым. А и как же не зачастить? Вон, красок сколько вокруг от цветения! А воздух какой! Так и дышала бы-не надышалась! Травами, ветром теплым-полынным, разогретыми на солнце луговыми тропинками и ещё чем-то очень родным и близким.

А вон, чуть ещё пройти, и рощица.

«Но нет! Человечье я дитя, — вернулась девушка к своим мыслям. — Маменька у меня есть, и тятенька был… до того, как сгинул он в лесу много лет назад тому… Да-а-а… А маменька родная с тех пор одна меня растила».

Злата вспомнила добрые глаза матери, её натруженные, все в набухших жилках — руки.

«Бедная, добрая маменька! Тихая и не злобливая, вечно суетится у печки… хлопочет по хозяйству во дворе… Она ли меня не лелеяла? Она ли меня, свою доченьку, не любила? К тяжелому деревенскому труду долго ведь допускать не хотела».

…Так шли её мысли чередой, а прошла она тем временем луг, уж и тропку луговую пересекла. И вот входила под своды рощи. Пройти её — а там и лес, и озеро…

Узенькая, поросшая травой-муравой и не вытоптанная ещё никем тропинка в рощу, начиналась сразу за широкой луговой тропой и вилась меж берёзок по изумрудной зелени сочной травки, не иссохшей ещё под грядущим жаром июльского солнца. Сегодня лишь яркие и чистые его лучики бродили по ней, перекликаясь с затенёнными, и потому прохладными под босыми ногами, прогалинками. А вот и облюбованная деревенскими девицами для «кумления», стройная молодая березка. Она тянется вверх тонким стволом и красуется лентами, лоскутками и цветами, в изобилии повязанными на её ветвях и стволе. А уж как «завита»! — проворными девичьими руками концы её шелковистых веток закреплены в форме венков, и потому кажется, что венки эти растут на дереве.

Злата остановилась и залюбовалась берёзкой. Вспомнилось, как намедни с подружками с песнями-заклятиями «завивали» они ветви этой берёзы и украшали лентами и цветами.

Она подошла к берёзке и погладила её белый ствол рукой. Он был тёплым и нежным на ощупь.

— Скоро срубят тебя и понесут в деревню — хороводы вокруг тебя водить и плодородного года просить. А сейчас стоишь ты тут, как девица-красавица, и шумишь радостно ветвями своими, — тихо проговорила Злата и словно к подружке своей близкой прислонилась к её стволу. В сердце шевельнулась непрошенная грусть: так и девичий век недолог… Вот и ей по осени замуж выходить, а годков-то всего шестнадцать, не погуляла вволю, не порезвилась с подружками.

«Замужней стану — совсем другая жизнь пойдёт. Яромир, конечно, хороший, хозяйственный… Любит меня пуще жизни своей. …А я?»

Девушка нежно провела по теплому стволу березы ладонями, ещё теснее прислонилась к её стволу и прикусила губу …задумалась. Взгляд её затуманился, и снова она, в который уж раз, то ли во сне, то ли наяву увидала дом тот каменный, девушку весёлую зеленоглазую… лебёдушка белая скользит по воде… и весело! весело так на душе и одновременно — покойно, словно домой к себе вернулась…

Она подняла голову, и сквозь ажур молодой берёзовой листвы на неё с высокой вышины посмотрело ясное-ясное небушко, лучами своими обогрело солнышко, и воздушные кораблики — облака позвали за собой в плавание.

«Ой, и сказочница ты, Злата! — обратилась она к себе, отстраняясь от ствола берёзы, и глаза её лукаво блеснули. — Иди уже себе к своему озеру. Посиди напоследок, наглядись на свои озёрные красоты. А то вечером распустят твою косу, венок из хмеля да васильков наденут, андарак накинут, и поведут за деревню… а там и в поле поведут. Барабанить станут в доски, огонь жечь… А потом догонять будешь подружек своих…»

Отстранилась она от ствола теплого берёзового, ещё раз провела ладонью по коре мягкой его, легонько так вздохнула и, раскинув руки, прошла по роще, кружась вокруг стволов берёзовых, обнимая их и лаская. Под ногами шелковилась трава-мурава, пушистые белые головки лесных ромашек радовали и веселили своими круглыми жёлтыми «глазками».

«Хорошо-то как, привольно у нас! Да только манит меня озеро лесное…» — И совсем уже без грусти подумала: «И что уж тут поделаешь?»

Она ещё немного покружилась по траве-мураве среди берёз и направилась в темневший неподалёку своей чащей лес…

***

Яромир не находил себе места. Ещё в самом начале русальной недели, как только деревенские порешили рядить в «русалочку» Злату, его невесту — самую красивую незамужнюю девку на деревне — так он сна и лишился. Странные предчувствия вдруг принялись одолевать его, начал он томиться страхами неясными, места которым как будто не должно было быть и в помине. Не впервой девку на деревне обряжали, не в первой «русалку» за деревню выгоняли по обычаям отцов, дедов и прадедов. Праздник есть праздник, обычай есть обычай — игрища ведь, хотя и со смыслом, хотя и окружённые домыслами всякими суеверными. Веселились все — от мала до велика… А чего стоят сказания стариков всякие разные у костров в ночь на Купалу! А и девкам незамужним забава какая! Венки по реке пускать, суженного себе привораживать, с парнями через огниво яркое-жаркое прыгать, крепко за руки держась! А уж парням! Страсть как охота каждому цветок папоротника в ночь колдовскую найти! Глядишь — и клад явится!

Но, как ни уговаривал себя Яромир, как ни успокаивал — предчувствия нехорошие не отпускали. Однако поначалу не хотел он воду мутить, Злате о своих страхах, как ни на есть — суеверных, говорить. Потому, вроде и верили деревенские разговорам о существовании леших и кикимор, но как такового, подтверждения эти разговоры не находили. Да, пропадали, время от времени домашние животные в лесах, да, рыбаки частенько сети свои и неводы спутанными находили, вроде и детишек подброшенных в селах находили — да только мало ли отчего всё это происходить могло? в жизни, ить, всякое бывает, не факт, что проделки это нечистых.

Потому и молчал он, сколько мог. Но после того, как маменька Златы его ненаглядной, всегда спокойная и тихая, обмолвилась ненароком в его присутствии, что, вишь, деревня-то выбрала Злату, но ей чтой-то неспокойно и боязно от выбора этого, и вдруг стала прикладывать фартук к глазам, скрывая слёзы, Яромиру и вовсе не по себе стало.

И вот тогда, не в силах справиться с тревогой, всё-таки решил он разговор откровенный держать со Златой: пусть откажется от роли этой, пусть послушается слов его, пусть согласится с его чувствами неясными тревожными. В конце концов, пусть маменьку свою пожалеет, тревогу её поймёт.

Решился и пошёл.

Подходит он к избе ихней, видит свою невесту на подворье — та скотиной занимается. Подворье невесть какое большое, но ухоженное. Каждый предмет на нём место своё знает, всякая живность тоже своё место имеет и соблюдает. Любят животные Злату и слушаются. Умеет она с ними договориться, и потому самая строптивая животина становится ласковой и послушной с нею.

Вот и сейчас вокруг неё толпились куры, утки, гуси, но в деревянное корыто, в которое девушка сыпала корм из ведра, без разрешения её не лезли.

Когда Злата заметила подходившего к плетню Яромира, её рука с ведром, застыла. С удивлением смотрела она на приближающегося жениха.

— Не ко времени ты пришёл, — Злата строго посмотрела на Яромира и продолжила сыпать корм. — Скотину покормить надобно. …А и то правда, что не след нам сейчас с тобой часто видеться — что люди подумают? Видано ли: посередь бела дня прямиком к невесте идёшь.

— Знаю я Златушка, всё знаю. Да поговорить надобно.

— Об чём говорить? В вечеру за околицу приходи, только не затемно, там и поговорим.

— Потом поздно будет. Сейчас хочу с тобой говорить.

Яромир напрягся и построжел: любит не любит, а командовать не больно должна!

Злата уловила перемену в настроении Яромира, но сразу виду не подала — ишь, руководить начинает! Ещё не муж, а уже… но самой было приятно, что Яромир может и построжничать, и себя главой их будущего союза показать. Она нагнула голову, стараясь скрыть довольную улыбку, и уже согласно кивнула:

— Счас. Закончу вот и выйду за околицу. Иди. Приду.

Яромир подтянул потуже пояс на рубахе и вышел со двора.

— Чего приходил-то? — с подойником, полным молока, из низенького хлева вышла мать. — Небось, снова за околицу зовёт? Ох, не ровён час, с кикиморами-то и повстречаетесь.

— Что вы, маменька! Разве ж можно? В вечёр — ни в жисть. Просил на минутку сейчас вот выйти. Что-то сказать хочет. Важное, небось, коль средь бела дня-то пришёл.

«Вот оно дело молодое неугомонное. Давно ль и я так же к своему Веденеюшке за деревню бегала?» — женщина грустно улыбнулась своим мыслям, а вслух произнесла: — Давай, доченька, ведро. Иди, коль звал. Яромир парень надёжный, с ним и сам… не страшен.

Произнести вслух имя нечистого она по привычке не решилась.

Злата отдала матери пустое ведро, пряча от неё радостно заблестевшие глаза, взметнула юбками сарафана и выбежала за калитку.

«Пусть побегает, пока в девках ходит, — проводила её затуманившимся взглядом мать. — Когда и порадоваться ей жизни-то, как не до замужества?»

Она тяжело вздохнула, предчувствуя скорое расставание со своей единственной дочерью: пойдёт к мужу в дом… из-под крыла материнского упорхнёт. Всё ли сладится там?

«Да нет — всё сладится. Яромир парень ладный, хозяйственный, работящий. И родители его Златушку мою любят как родную. Бог даст — детишек нарожает, внуками радоваться стану».

Женщина поправила косынку на голове и вошла в хату.

Сразу за околицей деревни, не надо было и в поле идти, начинался небольшой луг. С одной стороны он примыкал к околице деревни, а другой своей стороной сливался с полем, заканчивавшимся небольшим леском и берёзовой рощей. Вот с той стороны, что луг прислонялся к околице, и сидел на брёвнышке Яромир и крутил в руках травинку. Вид у него был задумчивый, а скорее — озабоченный. Он даже не услышал шагов Златы. И только когда она подошла почти вплотную и встала перед ним, тогда её и заметил.

— Что сказать хотел, Яромирушка? Небось, важное что? Сидишь, гляжу, что туча темная, в задумчивости. И меня не приметил, пока не встала перед тобой?.. Аль случилось что?

— Садись рядышком, свет мой ясный, лелечка, надобно сказать мне тебе думу свою.

Он замолчал, пристально поглядев на Злату.

— Ну… говори уж. Что за дума?

— А послушаешь меня? Сделаешь, как прошу?

— Да ты сказывай быстрее, уж не знаю, что и подумать.

Злата прикоснулась рукой к плечу Яромира.

— Не ходи в «русалки», — на одном дыхании произнёс Яромир и посмотрел прямо в глаза Злате. — Не ходи, Христом Богом прошу тебя, Златушка, лебёдушка моя, — не ходи! Чует моё сердце — быть беде. Не свидимся мы боле на этом свете, если не послушаешься.

Злата отпрянула от него. Брёвнышко качнулось, и она чуть не упала. Яромир подхватил её и прижал к себе.

— Вот видишь, спужал как? А пошто? Что и в голову тебе втемяшилось — «не ходи», — прошептала Злата, прижимаясь к нему. — Не первая я и не последняя. Это ж игра такая. …Не пужай меня своими страхами, Яромирушка.

— Всем игра, а тебе, нам — худом обернётся. Спать не могу, лелечка, боязно мне за тебя. Сам не знаю, отчего так. Не ходи.

Злата отстранилась от него и вздохнула:

— Деревня ведь выбрала. Не сама я… Как не пойти? Что люди скажут?

— А что нам люди? Они за нас не решают.

— Вот как раз и решают, — она упрямо качнула головой, — и решили. И не след мне противиться. — Злата вновь прислонилась к плечу любимого. — …Да и объяснить им, Яромирушка, как? Что Яромиру боязно за меня? Что тревожно ему?.. Нет, Яромир. Как деревня сказала, так и будет. А ты, соколик мой, брось дурную думу-то думать. Всё хорошо будет… И осенью свадьбу мы сыграем… А потом будем жить долго-долго и умрём в один день.

Злата засмеялась и дернула Яромира за чуб.

— Бежать мне надобно. И ещё кто увидит нас — чего и подумают.

Она легко вскочила с брёвнышка, взмахнула рукавами сарафана и — вот она была, а вот её уж нет. Яромир только вздохнул тяжело. Идти в деревню не хотелось, и он ещё долго сидел на том самом месте, погрызывая травинку за травинкой, и думая, как уговорить всё-таки Злату не участвовать в обрядном представлении. Странным было для него и то, что лёгкая и уступчивая его невеста, вдруг выказала такую несговорчивость. Никогда прежде не замечал он за ней упрямства или непокорности. А тут, как будто подменили её. Сначала в шутку, а теперь вот уже и всерьёз давала она отпор его настойчивости в отношении её «русалочьей» роли. Словно вовсе не выбор деревни то был, а её собственный.

Внезапно настроение его поменялось. Задумчивость, растерянность и тихая грусть уступили место огромному несогласию с происходящим: нет! не согласится он! так просто Злату свою не отдаст! пусть деревенские свой выбор перевыберут! Знал он, что выбор тот всей деревней был сделан, сам на том выборе был, но знал он и то, что окончательное слово за старостой стояло, старцем Посохнем.

Парень решительно поднялся с брёвнышка и направился к тому краю деревни, что выходил почти что на самый берег речки — к избе старца. Давно того люди решителем дел деревенских выбрали — уж третье поколение на деревне менялось, а Посохонь всё правил. Был старец мудрый и добрый, но коль кто не по правде поступал, судил он его сурово и спуску никому не давал. Слушали его деревенские и уважали. А ещё — строго придерживался он обычаев старины, все праздники прежние, из того времени, когда предки наши силам природным поклонялись, знал и чтил, и это позволяло деревенским забавы древние-стародавние себе что летом, что зимой учинять. За то тоже его любили, особливо молодёжь. Потому прямиком и направился Яромир к избе старца.

Встретил его Посохонь мягким взглядом глубоко посаженых серых глаз, от старости исчезнувших под кустистыми, почти белыми бровями. Сидел он на полатях, до того опустив голову, и будто как прислушивался к чему-то. Взгляд его скользнул по лицу Яромира:

— Пошто пришёл, Яромирушка? — вопросил он тихо, чуть вскинув брови, отчего взгляд его обозначился чётче и сразу стал проницательным, однако мягкости своей не утратил. — …Гляжу, паря, думу думаешь, а как надумать чего — не ведаешь.

Смутился Яромир от проницательности такой… и поклонился он старику в пояс и не стал глаза отводить.

— Правда твоя, старче… А пришёл я к тебе просьбу просить, да вот…

Яромир остановился, не закончив. Он вдруг понял, что не станет старец Посохонь за него у деревни просить, и что сам он, одним своим словом на отмену решения всей деревни не пойдёт.

— Да ты говори, говори. Раз пришёл, то и слово своё говори. Просить пришёл, вижу я. Об чём?

«И то, правда: раз пришёл, то и сказ держать надо. А поможет-не поможет старец, то уж не моё ведение», — собрался с духом Яромир, и ещё раз поклонившись старцу, произнёс с болью в голосе, которую не смог скрыть:

— Отмени ты выбор деревни! Пусть другую какую девку в «русалки» выберут! Мало у нас красивых и бойких девчат на деревне? Пошто Злату мою выбрали? Али не знают, что свадьба у нас по осени, что на выданье она?

— Вона ты о чём… — протянул старец. — А то, думаю, что за маета у тебя, паря, в сердце…

Посохонь закряхтел и с палатей слез. Сел на лавку и посох, что прислонённый рядом стоял, в руки взял. И сразу стал торжественным и величавым.

— Так слушай, Яромир, что скажу тебе, — так же торжественно произнёс он. — Не по чину мне сейчас идти поперёк всей деревни. Не я тот выбор делал, не мне его и менять. Хошь, иди ко всей деревне, проси у неё. Если придут ко мне за советом — на твою сторону стану. А сам не пойду ничего менять.

Отложил старец посох и снова дедом старым простым и добрым стал.

— Но тебе скажу, Яромирушка: выбрось ты из головы, а лучше и из сердца своего, упрямство. Помни: чему быть суждено, то и сбудется, стели соломку-не стели. Дай судьбе и Господу Богу нашему суд править — ему, вишь, виднее.

Опустил голову Яромир… А сердце его так и билось в груди от предчувствий нехороших. Но что мог он ещё просить у старца? Тот всё сказал.

Тогда вновь в пояс Посохню старцу поклонился он, повернулся, и низко голову пригнув, через покосившуюся от времени дверь, вышел за порог.

Не знал он, не ведал, что не осилить ему козни тайные той, что злобу на людей затаила и мщение за свою судьбу несостоявшуюся целью своей жизни нечистой сделала…

***

Злата сидела на берегу лесного озера. Здесь, даже в самый жаркий и солнечный полдень, всегда было чуть сумрачно и прохладно. Вот и сейчас, в этот полуденный знойный час, от озера, и окружавших его по берегам могучих елей, веяло прохладой и сладкой дрёмой. Гладь озера оставалась недвижной даже тогда, когда ветерок пробегал по верхушкам деревьев и качал ветки прибрежных кустов. Эта гладь, в такой своей колдовской недвижности, казалась самими камышовыми берегами, потому что полностью сливалась с ними, а камышовые берега мнились продолжением её самой… или это она была их продолжением?..

Как всегда, когда девушка втайне от всех прибегала сюда и сидела, глядя на поверхность озера, мысли её наполнялись мечтами о красивой жизни среди красивых людей в высоких теремах, или таком вот каменном доме, как привиделся ей в детстве в глубине этого озера, среди цветов и дивных растений. Но сегодня мечты эти быстро ускользнули, а на смену им пришло совсем другое — вечер предстоящий, Яромир, маменька…

Подумав о матери, Злата улыбнулась: «А маменька-то у меня добрая, хлопотливая, ласковая». Ей почему-то вспомнилось, как учила её маменька косу плести — вот намучилась она тогда!.. Но была она упорной и трудолюбивой, и очень уж ей хотелось матери помощницей настоящей стать. Потому быстро потом всему и выучилась: и избу прибирать, и тесто ставить, и по хозяйству…

От матери, вновь тонкой ниточкой, память протянулась к отцу.

Сказать, что помнила его хорошо — не могла. В памяти остались лишь отдельные картинки из детства: вот качает её тятенька на ноге своей и прибаутку какую-то сказывает; вот свистульку делает и в ручку ей кладёт; а уж как он на дуде начнёт играть, так ножки-то сами в пляс и идут!.. а то вспомнится, как на лугу с ней в догонялки бегает… и такой добротой из тех воспоминаний на Злату веет, такой весёлостью, что сердечко враз шумливо так в груди и зачастит! …А какой он был — высокий ли, светловолосый ли, курносый ли, — то память от неё скрывает. …А и тех воспоминаний достаточно, чтобы тосковать по отцу, рано так утерянному… Но что уж тут поделаешь — тоскуй не тоскуй, а с того света не возвращаются. Память сохранила, как стенала и голосила маменька, когда принесли ей весть о его пропаже. Долго не хотела она верить, что не вернётся муж-опора её к ней. Хорошо помнила Злата, как сидела вечерами мать, устало подперев голову натруженными за день руками, и молчала, глядя в пустое тёмное оконце; украдкой она наблюдала, как на каждый стук, на каждый шорох под дверью в ночи маменька со скамьи голову поднимала.

Теперь Злата понимала, как тяжко маменьке тогда было: и не мужняя жена, и не вдова… А ведь молодая ещё совсем была, ни любви, ни ласки по-настоящему ещё не узнала… Да и растить её, Злату, одной…

Много лет прошло, прежде чем мужа ждать перестала.

Потому ни разу Злата не заводила с матерью разговора об отце, о времени том нелёгком ничего не спрашивала. Оттого и образа отцовского не знала, а только тепло собственных воспоминаний о нём сердце ей согревало.

«Маменька, маменька, родная моя. Мало видела ты радости и счастья. И вот уж я от тебя к мужу ухожу…»

Девушка вздохнула, склонила голову в задумчивости и погладила ладонью травку рядом с собой. Ощутила нежную её мягкость и шелковистость. Прислушалась к тишине.

«Хорошей помощницей тебе я была… Была?!»

Она точно пробудилась от внезапного толчка!

Почему была?!

И снова, в который уж за сегодняшний день раз, непонятное беспокойство дёрнуло за какую-то струнку внутри, в самой серёдке, под дыхом.

«Почему была-то? Ну и что, что замуж выйду и в избу мужнину уйду? — сердито одёрнула она себя. — Дома-то, чай, совсем рядышком наши стоят, да и родичи Яромировы — таких хороших и на свете-то мало!»

Но беспокойство продолжало дёргать чувства. Она постаралась отогнать его… и сразу интуитивно ощутила, что не из-за замужества мысли такие странные в голову ей приходят, на ум ложатся, душу теребят.

«Вот дурёха! Знать, наслушалась я разговоров этих стариковских о русалках да кикиморах, небылиц всяких. Оттого и ёкает сердечко». Но ей снова, как в светлице, сделалось не по себе. И она оглянулась вокруг. А и бледно-голубое небо над озером, и солнышко в вышине, и величавость тёмно-зелёных елей — всё дышало таким покоем и умиротворённостью, что Злате сделалось даже немного стыдно за все свои страхи и тревоги.

«Конечно, дурёха. Радоваться надо всему: и замужеству, и празднику вековому, и небу, и озеру, и солнцу! Посмотри, посмотри сама, как хорошо-то здесь!» — она подскочила с травы, запрокинула вверх голову и, раскинув руки, закружилась. Остановилась, глубоко вдохнула аромат лесной и звонко рассмеялась. Смех её тотчас над озером разнёсся, а лес переливчатым эхом отозвался. Настроение её изменилось: ушла тревога и внутренняя настороженность.

«Посидеть бы ещё, помечтать», — посмотрела она вокруг с тёплой улыбкой.

Но на смену прежним чувствам уже пришла радостная озабоченность тем, что происходило в её жизни сейчас.

«Чай, обыскались уж меня подружки. Надо в деревню возвращаться. Вон и солнышко на закат пошло — пора идти обряжаться», — заторопилась Злата и, чуть пройдя по бережку, ещё раз бросила взгляд на тихую воду.

«Пора», — снова поторопила она себя и, войдя в лес, поспешила в сторону деревни…

В избе её поджидали подруги. Они набросились с расспросами: где была, да почему одна — им ничего не сказала.

Злата шутливо отмахнулась и напомнила, что пора им обязанности свои выполнять — к обряду её готовить.

— Ну конечно, теперь-то торопить нас станешь. А сама-то где шастала? — не удержалась от нравоучения Властелина.

— Властя, хватит тебе руководить! Пришла же Златка. Времени у нас ещё целый воз и маленькая тележка! Угомонись! — Матрёна, как всегда смешливо, дёрнула подругу за рукав. — Мало ли какие секреты у нашей «русалочки» могут быть! Давай, Злата, — обернулась она к подруге, — доставай рубаху «русальную» и садись вот на лавку — будем тебя справлять.

Злата никак не отреагировала на выговор Властелины. Она лишь тихо улыбнулась, и согласно кивнув Матрёне, подошла к сундуку, что стоял в углу светлицы, подняла его крышку и достала белую просторную рубаху.

— Вот. В самый раз. До полу. …А венок-то не забыли? — спохватилась она.

— Не забыли — самый большой для тебя выбрали — Тихомира сплела. Иди, садись.

Властелина указала на лавку.

— Счас, токмо в рубаху обряжусь. Погодите, подруженьки.

— Рубаху потом наденешь. Сначала косу надо расплести да волосы расчесать, — снова строго указала на лавку Властелина.

— Ох, и строга! Тебе бы деревней нашей править, Властя — всех бы выстроила! как есть! — опять не выдержала смешливая Матрёна.

Но, как всегда, подруга даже глазом в её сторону не повела, только остальные девушки заулыбались и переглянулись, понимающе.

Так за разговорами подруги справили Злате русалочий наряд.

— Златка, ну ты как есть — самая настоящая русалка. Даже глазищи — вона как мерцают! Аж мерещиться что-то начинает!

Матрёна развернула Злату за плечи, оглядывая со всех сторон.

— Глядите, подружки. Ну, что я говорю!

Властелина и Тихомира молча и серьёзно смотрели на Злату.

Та огладила руками на себе рубаху и подошла к зеркалу: оттуда на неё глядела девушка с чудесным венком на распущенных по плечам светлых волосах. Миндалевидные глаза её с чуть приподнятыми верх внешними уголками, действительно — мерцали изумрудным таинственным светом, и Злате были знакомы эти зелёные глаза!

Она ахнула и обмерла — предчувствие близкой беды вновь охватило её. Молнией в голове пронёсся разговор с Яромиром, его уговоры не ходить на обряд в русалочьем обличии, и маменька вспомнилась, и её глаза печальные… Сознание тотчас наполнилось какими-то образами, видениями, где-то там, в глубине её разума зазвенела тонкая струна, и звук её всё нарастал и нарастал, и привёл наконец всё её существо в полное оцепенение — руки бессильно повисли вдоль тела, с лица сошёл румянец, губы побелели.

Девушки, онемев, только хлопали глазами, глядя на отражение Златы в зеркале: оттуда на них смотрела совсем незнакомая им Злата. На мгновение им показалось, что в светлице стало очень холодно…

Первой очнулась Властелина. Не выдержав, почему-то шёпотом, она подала голос:

— Злата, что с тобой?

Но та не отвечала.

Охваченная нехорошим предчувствием, Властелина, превозмогая себя, а точнее свой страх, протянула руку и коснулась мертвенно бледного лица своей подруги — как будто разряд какой-то энергии прошиб её и в тот же момент отразился на Злате: тело её дёрнулось, взгляд приобрёл осмысленность, кожа лица мгновенно порозовела, и Злата обрела дыхание. Властелина отдёрнула руку, а Злата, не оборачиваясь, прижав ладони к щекам, и глядя на зеркальное отражение подруг, медленно произнесла:

— Что с вами, подруженьки?

В светлице повисла тишина.

Как будто пробуждаясь ото сна, Злата, все так же не оборачиваясь, в зеркало, оглядела подруг:

— Пошто молчите вы? Что странно так на меня глядите?

Властелина всмотрелась в зеркальное отражение лица Златы и негромко спросила:

— А ты не помнишь ли, что сейчас с тобой было? Привиделось что?

Девушка отняла ладони от лица и опустила руки: она хотела что-то сказать, но запнулась на полуслове. Потом покачала головой, точно освобождаясь от чего-то, обернулась наконец от зеркала и спросила, скорее у себя самой, чем у подруг:

— Привиделось?.. Не знаю… может, и привиделось…

Затем, словно нехотя, вдруг улыбнулась и кивнула:

— Знать привиделось…

Она дотронулась до венка на голове, опустила глаза и вздохнула.

Девушки испуганно переглянулись.

— А что привиделось-то? — не удержалась Матрёна.

Но потустороннее выражение уже ушло из глаз Златы.

— Да не вспомню уж — что.

Матрёна открыла, было, рот для нового вопроса, но Властелина исподволь дёрнула её за сарафан, и приблизившись к Злате, положила ей руку на плечо:

— Пойдём мы, Злата. Когда время обряда придёт, зайдём за тобой.

— И то, правда. Пойдёмте, девоньки. Пусть Злата посидит одна, передохнёт. Ей ещё ввечеру побегать придётся за нами, — согласно кивнула Тихомира и вдруг, до того всегда тихая, недовольно зыркнула на подругу, продолжавшую стоять с открытым ртом, и вполголоса произнесла:

— Матрёна, рот-то закрой!

Но Злата, казалось, ничего не слышала. Она только рассеянно кивнула подружкам, отошла от зеркала и присела на лавку под окном: всё ещё чудилось ей, что не в зеркало, а в судьбу свою она только что заглянула…

***

С весёлыми песнями и плясками, с хороводом и обливанием друг друга водой, была она, «русалочка», изгнана парнями и девками из деревни. Дальше, как говорил обычай, но всё же больше ради забавы, начались догонялки.

Не до песен и хороводов было Злате. Покоя не давало тревожное брожение в душе, появившееся после увиденного в зеркале как бы своего, да вроде, и не своего вовсе образа. Куда она там заглянула — не ведала, да только ничего хорошего точно там не увидала. Потому обряд она ещё смогла пройти, а вот в догонялки играть — сил уже не осталось. Оттого не шибко она старалась изловить кого-то, хотя внешне всё выглядело взаправдашне, а и потому только, что деревенские очень уж хотели повеселиться — вот и веселились.

Всё это время Яромир был рядом, ни на шаг от Златы не отходил.

Видел он, что невеста его веселится точно бы через силу, и сердцем своим чутким любящим чувствовал, что не рада она уже роли своей, а больше тяготится ею. Но мешать веселью других не хотел и ждал, когда обряд к концу подойдёт, чтобы увести Злату ото всех и дать ей возможность побыть только с ним. А уж он-то приголубит любушку свою, утешит и успокоит.

Никого «русалочка», как водится, не поймала в свои сети, но зато молодёжь набегалась и повеселилась на славу! Девки с раскрасневшимися щеками, парни, лихо сдвинув набекрень картузы — все запыхавшиеся и довольные, отправились и дальше хороводы водить. Для этого издавна был облюбован пригорок, что возвышался над широкой рекой, спокойно катившей свои живительные воды среди пашен и лугов…

Теперь, следуя тому же древнему обычаю, надлежало ей, «русалочке», укрыться от глаз людских в лесу, а затем, не показавшись разгулявшемуся народу, одежды ряженой скинуть, да и домой к маменьке вернуться.

Именно этого и хотела сейчас Злата: укрыться от глаз людских, побыть в одиночестве. Потому, оглянувшись украдкой на деревенских, уже водивших хоровод, и на жениха своего, недалеко от неё стоявшего и заглядевшегося на их гулянье, никем, как ей показалось, незамеченная, она поспешила к лесу, да так торопилась, что венок с головы-то и упал и покатился ярким колесиком в траву, а белая её «русалочья» рубаха только и мелькнула, тут же скрывшись в темноте лесной чащи.

«И ничего, что темнеть начинает: лес, что дом родной для меня, да и деревня рядом. Ещё луна не покажется на небе, а я уже с маменькой рядышком в избе сидеть буду», — облегчённо вздохнула она и…

Злата вошла в лес.

И как-то сразу, вместе с начинавшими уже до этого мерцать вечерними звёздочками, с неба вдруг куда-то ушла даже не успевшая ещё полностью выкатиться на него луна, тёмные деревья вытянулись вверх и закрыли собой всё пространство над головой. Стало очень темно и холодно. Теперь это был совсем не тот привычный и любимый лес, знакомый Злате всеми своими тропинками сызмальства. Вместо приюта и покойной тишины, сейчас он показывал ей своё совсем иное, незнакомое — пугающее лицо: холодным и мрачным стоял он вокруг темной стеной, не привечая, а будто угрожая или предупреждая… О чём?

Девушка насторожилась.

А что там между деревьями? Ей показалось, что там начали вспыхивать и тут же гаснуть маленькие огоньки. Среди этих огоньков мелькнули ломаные тени! Они метнулись призрачными силуэтами в призрачных сумерках… А может быть, это вовсе и не тени и не сумерки вовсе, а такая загадочная и запредельная потусторонняя жуть…

Злата испуганно повернула назад, но тропинка, приведшая её сюда, пропала, как будто её никогда и не было.

«Ой, маменька родимая! Не надо было в лес идти! Где тропка? Не могла же она взять, и сама исчезнуть?»

Вокруг было темно, шумел ветер, и Злате стало очень страшно.

Она остановилась.

По спине побежали мурашки, точно кто-то иголочками тоненькими быстро-быстро поколол её.

Сердце бухнуло, ноги сразу ослабли.

«Может, взаправду там между деревьями кто-то прячется?» — и Злата, замирая, всё-таки нашла в себе смелость оглянуться назад.

Там было темно и… никого, никакого движения.

«Вроде нет никого, — немного успокоилась бедная девушка. — Но как теперь дорогу к дому найти? Знала лес, как свои пять пальцев, а что-то не смекну сейчас вовсе — в какую сторону-то к деревне идти? Совсем заплутала. Что делать-то?»

И тут она вспомнила о деревенской молодёжи, что осталась водить хороводы на берегу реки.

«Вот пойду на голоса деревенских и выйду на реку, а там рукой подать до деревни», — обрадовалась Злата и прислушалась.

Тишина. Она поняла, что не слышит никаких голосов деревенских: лес наполнился такой плотной тишиной, что у Златы от неё до боли заложило уши — и вот тут Злата, наконец, по-настоящему перепугалась.

Она стала озираться, зябко ёжась в просторной — без пояса — «русальной» рубахе, не решаясь пойти ни в одну сторону. А становилось всё темнее… Тут и дрожь начала её пробирать от вползавшего под рубаху сырого ночного холода.

«Надо хотя б куда идти, а то, не ровён час, заморожусь совсем».

Девушка сделала несколько шагов по лесному игольчатому настилу.

«Кажись, тропинка это», — облегчённо продохнула: показалось ей, что под ногами чувствует она утоптанную землю. Пригляделась, но распущенные волосы нечем было подвязать, и они всё время закрывали лицо и глаза, мешая видеть, а косу плести в этот миг — руки не поднялись.

«Будь что будет, а пойду я по тропинке, сколь чувствовать ногами её смогу: авось, не потеряю в темноте и выйду к околице».

Однако не заметила она в темноте, что, думая, будто идёт по тропинке, совершенно потеряла ориентиры и всё дальше и дальше углубляется в лесную чащу…

И так она шла и шла, а лес вокруг становился все угрюмее и угрюмее, все непроходимее и непроходимее. Наконец она остановилась, измотавшись вконец и не в силах справиться с дрожью во всём теле: она поняла, что забрела в дикую лесную глухомань и место это было совсем незнакомо ей…

***

…Но вот она перестала дрожать и озираться. Прислушалась. Или это ей только показалось? Словно шепнул кто на ухо что-то.

Но нет, то ветерок по верхушкам деревьев пробежал и, знать, в лесное озерцо-то и спрятался. А тёмное небо, дотоле ещё хотя бы чуть проглядывавшее сквозь верхушки деревьев, совсем пропало. Черно вокруг, ничего не видно.

Злата снова задрожала, да так, что зубы застучали. На этот раз у неё не хватило смелости оглянуться. Она просто стояла на месте, пригвождённая к нему страхом.

Но что это? Точно кто-то хихикнул у неё за спиной.

«Играет со мной кто в „жмурки“? — пронеслось в голове, — а кому ж тут играть?»

И сама себе, все больше холодея от суеверного ужаса, ответила:

«Кикиморам да русалкам».

От догадки такой мороз пробежал по коже, и дыхание враз перехватило.

«Да нет! — изо всех сил пытаясь не умереть от страха, ободрила себя Злата, — я же сама „русалочка“ сегодня… Но всё-таки не след мне было к лесу да к рощице бежать».

И снова смешок, и дотронулось как будто что-то холодное да мокрое до её плеча! Девушка почувствовала, как снова мурашки побежали у неё по спине, собирая кожу покалыванием мелких иголочек, и как заледенели тотчас руки и ноги.

И снова шумнул ветерок, и снова смешок за спиной. Злата вся сжалась, окончательно не смея шевельнуться и шага ступить. Тёмной плотной волной из глубин её сознания всё выше поднимался ужас перед неизвестным. Он поднимался всё выше и выше, пока не подступил тошнотой к горлу. Она задохнулась.

Недалеко снова хрустнула ветка. Девушка, как дикая загнанная лань, дёрнула головой в сторону хруста и тут же пустилась бежать, не разбирая пути, туда, куда несли её подкашивавшиеся от страха ноги…

Деревья вдруг зашумели, их ветви начали раскачиваться, кусты гнуться, а потом зашёлся вихрем ветер, закружил всё вокруг и Злату — тоже…

***

…Она неслась, не ведая куда, лишь бы подальше от этого хруста, подальше от этого смеха! Однако ветер, поднявшийся из ниоткуда, вихрем кружил вокруг неё, не давая бежать, деревья издали были деревьями, но как только Злата подбегала ближе, тут же превращались в злобных великанов, хватавших её за рубаху своими длинными костлявыми пальцами, толкавшими её назад и ещё при этом дико подхохатывая. То там, то тут среди деревьев мелькали, вспыхивая, жёлтые огоньки, подпрыгивали вверх длинные тени. Лес вдруг оказался населён безобразными чудищами, не дававшими ей проходу, и стремящимися во что бы то ни стало закружить, завертеть её так, чтобы упала она без сил и забыла о себе самой — кто она и откуда.

Из последних сил несчастная девушка переставляла ноги, растрепавшиеся и спутавшиеся волосы липли к лицу и застилали дорогу. Казалось, ещё чуть-чуть — и упадёт она на землю и согласится на смерть безвестную и одинокую в этом жутком месте. В кромешной тьме видела она уже свой конец, и зацепившись за выступивший корень страшного дерева-великана, упала, не имея больше сил к сопротивлению. И в изнеможении закрыла глаза, приготовившись принять смерть…

***

«Всё, на сегодня достаточно. Что смогла, то насочиняла. Пора и честь знать. Пару-тройку тысяч печатных знаков настучала. Как говорится — норму писательскую на сегодня выполнила. Не живут, правда, ещё мои герои своей жизнью, ох, не живут. Но! „пишите, девушка, пишите“, и они заживут».

Катя с монитора компьютера ещё раз перечитала написанное, и по укоренившейся привычке подготовила принтер для распечатки текста. По какой-то своей, даже ей не до конца понятной традиции, она больше любила читать текст того, что написала накануне, уже в отпечатанном на принтере виде. Из пустых «цифер» количества печатных знаков, написанное — в отпечатанном виде, — сразу превращалось для неё в имеющих плоть и кровь — с их судьбами, — живых людей, картины природы оживали, и тогда деревья шумели листвой, цветы источали аромат, птицы взмахивали крыльями и подавали голоса…

А сейчас подал голос мобильник. Звонила Агния. Как всегда, отругала, что давно к ним Катя не заходила, скороговоркой выложила просьбу: приезжай с Кирюшей посидеть, снова Антон в клинике задерживается допоздна, а ей, Агнии, бежать во вторую смену скоро.

— Конечно, Агнешечка, приеду. Как раз писать отрывок закончила, вот только точку последнюю поставила.

— Вот-вот, отдохнёшь от компьютера! Хотя, знаю тебя, Кирюшку уложишь, и снова в интернет полезешь, неугомонная!

— Видать, судьба у меня такая, — засмеялась Катя. — Кому замуж выходить и детей рожать, кому об этом в романах писать.

В ответ Агния только хмыкнула.

Отключив связь, Катя с сожалением посмотрела на готовый к работе принтер:

«Ну что ж! Пусть и техника отдохнёт. Вечером, может, отпечатаю. …А с замужеством мне и правда, не сдружиться, — то ли грустно, то ли констатируя свершившийся факт, подумала она. — Вот не тянет меня к этому занятию! Может, не такая я какая… Был Аркаша. И нежный, и заботливый, и уступчивый. Но что-то не то… Как себе приказать полюбить, или согласиться жить с человеком без любви?.. Любовь? А знаю ли я, что это такое?»

Катя подошла к зеркалу и будто со стороны посмотрела на своё отражение в нём.

«Не знаю. А мама моя, а бабушка — знали? Бабушка точно знала, потому так и не вышла больше замуж, потеряв своего мужа на войне. Может, и я ещё…»

Чего там она «ещё», Катя додумывать не захотела, зато показала себе в зеркале язык и устремилась к выходной двери.

А через сорок минут уже входила в квартиру Добровых, и навстречу ей шла счастливая Агния с Кирюшей на руках.

— Вот тебе мой подарочек, — с нежной улыбкой глядя на сына, передала она Кате сосредоточенно сосущего большой палец Кирюшу. — А я — побежала! До связи! Пока, пока!

— Да уж беги! Без тебя управимся, да, Кира?

Карапуз во весь беззубый рот улыбнулся Кате, а она закрыла за Агнией дверь.

Вечер в семье Добровых прошёл, как всегда, в суматохе. Сначала пришёл с работы голодный Антон. Он ввалился на кухню и начал хватать со стола всё подряд: конфеты, сушки и даже полез в сахарницу. С трудом Кате удалось уговорить его подождать, пока она разогреет приготовленные для него Агнией щи и тефтели с макаронами. Негусто и неизящно, конечно, но зато много и сытно.

Потом проснулся Кирюша, и пришлось заниматься его питанием.

Антон потискал своего отпрыска, поиграл с ним в «паровозик» и уединился в отгороженной части комнаты, где для него был оборудован маленький кабинет.

«Да, маловато внимания ребёнку, — подумала с сожалением Катя. — Вот потому ты и не выходишь замуж, девушка, — приструнила себя она. — Кто с твоим отпрыском сидеть будет, если что? Как накатит вдохновение, кого — Агнию вызывать будешь?»

Она не стала надоедать Антону разговорами, хотя они давно не виделись: то Антон задерживался в клинике, то Кате некогда было с Кирюшей посидеть. Ну, и тем более сейчас, ребёнок настоятельно требовал к себе внимания — надо было позаботиться о его гигиене. Потом она поила чаем Антона, и они немного побеседовали за жизнь. Потом Кирюша раскапризничался, и Катя долго укладывала его спать, потому что ребёнок требовал маму. Пришлось пригласить к нему Антона для вечернего поцелуя. Наконец в квартире наступила тишина: ребёнок спал, папа работал. И только Катя собралась воспользоваться компьютером, как позвонила Агния и сообщила, что через десять минут будет дома.

Короче говоря, к тому времени, когда глубоким вечером Агния заявилась домой, Катя, честно говоря, уже подустала.

Агния стала уговаривать остаться у них, мотивируя это поздним временем, закрытым метро и плохими дядями в подворотнях, но Катя категорично вызвала такси и, пообнимавшись с подругой, выбежала из квартиры.

Она, конечно, могла бы остаться у Добровых, но… но дома, то есть на съёмной квартире, которую она сняла на время косметического ремонта своей малометражки, её ждал принтер, уже практически готовый к работе в тот момент, когда позвонила Агния, и к сожалению, ей пришлось его выключить. Зато теперь Катя очень хотела, не откладывая на завтра, отпечатать всё-таки на нём уже написанное.

…Старенький принтер загудел, готовясь произвести на свет красоту тёплых печатных листов. Лампочки индикаторов замигали суетливо и, наконец, остановились, выбрав зелёный цвет. И пошла работа. Он трудился честно, не покладая рук, и не зажёвывая ни одного листа. После каждого отпечатанного, Катя поглаживала его боковую поверхность и с благодарностью произносила:

— Умница моя, умница. Молодец. Хороший. Спасибо.

И принтер отвечал ей новым, хорошо и без замятия распечатанным листом.

Процесс этот Катя считала для себя почти ритуальным.

Когда-то, когда она только начинала баловаться написанием рассказов и стихов, купила мама ей этот великолепный по тем временам, лазерный принтер. Он был мощным, надёжным и безотказным. Сотни и сотни двусторонних листов выдавал он без перерыва. Катя много тогда писала — молодо-зелено! И посылала в разные редакции. Увы! По большей части ей не отвечали, а если и отвечали, то советовали продолжать учиться писать. Кате не совсем понятны были эти пожелания, поскольку, что значит «учиться писать», она не знала — писала она то и так, как говорило ей сердце. А если сердце ей ничего не говорило, а такое бывало, и особенно после пожелания очередного редактора «учиться писать», — она не писала вообще. И особо от этого не расстраивалась — к славе она не стремилась, а писала только потому, что не могла не писать.

С каждым годом принтеру трудиться становилось всё тяжелее. А когда Катя не смогла найти на рынке его «родной» картридж и пришлось вызывать мастера и засыпать в него почти насильно чужой порошок, он и вовсе «расхворался»: то ему толщина пачки бумаги не нравится, то поверхность её ему кажется неровной, то с формата сам её ненароком собьёт… начал чихать, лихорадить огоньками индикаторов, гудеть натужно, зажёвывать листы и выключаться.

Но Катя на него не сердилась. Когда он «грешил», она терпеливо отключала его от сети, выдёргивала его шнур из компьютера, перезагружала компьютер, ровняла пачку листов в его каретке, снова всё включала и с замиранием сердца ждала — отпечатает или не отпечатает? И когда он начинал печатать, как молодой, она гладила его боковую поверхность и приговаривала:

— Умница, умница ты моя. Молодец. Хороший. Спасибо.

…Последний двусторонний лист резво выскочил из недр старичка-принтера, и тот сразу прекратил урчание. Запахло озоном. Как же Катя любила этот запах!

— Спасибо, друг, на сегодня хватит. Потрудился ты на славу, — обратилась она вслух к принтеру, легонько похлопала его по «макушке» и обратила свой взор на распечатанные листы.

«Да, не густо, не густо. А казалось — прилично написала. Как же тяжко писать и писать, добывая печатные знаки! Рассказы и новеллы писать — милое дело. Они как выстрел из винтовки: раз-два — и прямо в цель. И всё понятно. Вот только попробуй нынче добейся, чтобы их напечатали. Романы всем подавай! А роман…»

Она подержала в руках отпечатанные листы, потрясла ими, словно пытаясь вытрясти из них ещё больше печатных знаков, потом пощупала толщину пачки и, наконец, аккуратно сложив её и постучав ею о стол для придания совсем уже ровных краёв, положила рядом с компьютером.

— Всё, всё! Спать, спать! Очень правильно — «утро вечера мудренее»! — похлопала она рукой по стопке. — До завтра, Злата. Надеюсь, ты сможешь выбраться из леса. А то… — и отойдя от компьютера, погасила в комнате верхний свет.

Оставив светить лишь торшер, она отправилась в ванную комнату для вечернего туалета, как то: почистила зубы, умылась, сняв налёт компьютерного мерцания с лица, и увлажнила кремом для питания его кожу (пусть «покушает», болезная). Затем с чувством полностью выполненного перед телом долга, подошла она к давно уже разобранному дивану (а если честно — не собранному ещё с прошлой ночи — не до этого было, так писать хотелось), с нежностью посмотрела на мягкую поверхность его спинки и, блаженно улыбаясь, потихоньку вползла под одеяло, легла на спину, умиляясь расслаблению позвоночника, глубоко вздохнула и, протянув руку, выключила торшер.

— Спокойной ночи, книга, — как родному человеку сказала она оставленной на столе рукописи и мгновенно заснула…

…В квартире тихо и темно.

Плотные шторы занавешены ещё с вечера, и свет фонаря с улицы не проникает сквозь них. Все предметы обстановки, а их немного — шкаф с зеркальной дверцей в углу комнаты за дверью, диван вдоль стены, журнальный столик а-ля семидесятые и такое же кресло; особое место у окна занимает компьютерный уголок, служащий и канцелярским целям, и писательским; к нему подкатывается офисное кресло на колёсиках; в противоположном от компьютерного стола углу, под окном, на древней деревянной подставке с металлическими ножками обитает Катин любимый отечественный телевизор — все эти предметы темными точками разных размеров выделяются на фоне светлых обоев. Они напоминают стражников замка, оберегающих покой здесь живущих.

Но вот на компьютерном столе начинается какое-то, пока ещё едва заметное, движение. То ли это монитор компьютера мигнул, то ли свет фонаря с улицы вдруг проник в комнату на мгновенье, — но занавески и шторы не шевельнулись. Кресло у стола дрогнуло и чуть откатилось — что это? И снова полная тишина и темнота. Однако, чуть погодя, начинается новое движение — зашелестели страницы рукописи, будто чья-то невидимая рука пролистывает их, да и сами страницы приходят в движение. Ручка, небрежно брошенная Катей на столешницу, покатилась и упала на пол, произведя громкий щелчок. Но Катя не слышит этого сигнала — она продолжает безмятежно пребывать в царстве Морфея, возможно, добывая там новые подробности для своего романа.

И вдруг вся пачка листов рукописи вспыхивает странным голубовато-белёсым светом, и над ней поднимается такое же синевато-белёсое пламя! Но рукопись не горит! Только печатные буквы её, то уменьшаются, то увеличиваются, и пачка сама, то уменьшается, то становится объёмнее. Наконец этот процесс завершается, и пламя начинает сходить на нет, тая. Оно бросает вверх сноп белых искорок, похожих на снежинки, и исчезает совсем. Комната вновь погружается в темноту, и наступает тишина. И только предметы — «стражники» этой комнаты — выделяются на фоне светлых обоев отдельными разновеликими точками, ещё более темными, чем сама темнота…

***

«С добрым утром, с добрым утром и хоро-о-ошим днём!»

Как же нравилось маленькой Кате просыпаться под эту бодрую и добрую песенку по утрам! Сразу утро становилось добрым, и день грядущий был заранее и по определению хорошим, даже если пасмурными были небо и деревья за окном.

С тех пор просыпаться под эту песенку, спетую самой себе утром, стало для Кати доброй традицией. Как бы при этом ни заканчивался предыдущий день, какими бы сложными ни были её пути, и как бы иногда ни приходилось мучиться бессонницей, устав разумом от писательского труда, каждое утро Катя начинала с этой песенки. И, действительно, как по мановению волшебной палочки, утро начинало радовать, и день грядущий возбуждал интерес. И сразу очень хотелось сесть за компьютер и продолжить фантазии на тему названия очередной своей книги.

Так и в это утро, Катя, ещё не открывая глаз, промурлыкала себе под нос слова любимой «зажигательной» советской песенки и, широко потянувшись и глубоко вздохнув, на выдохе, как учил её когда-то литовский врач, побывавший в Индии и освоивший много всяких приёмчиков их нетрадиционной медицины, открыла глазоньки. Сразу захотелось кинуться к компьютеру и «зацокать» по клавиатуре — продолжение сюжета висело прямо на кончиках её пальцев.

Но усилием воли Катерина заставила себя, не торопясь, сесть, покрутить головой в разные стороны, подвигать руками туда-сюда и, встав, понаклоняться, не сгибая колени. Мгновенно по телу побежала волна тепла и лёгкости, конечности обрели жизнь и сами захотели двигаться — Катя направилась… понятно, куда ходят люди по утрам.

Начинался новый день. Хорошо было не принадлежать никому, не идти никуда по обязаловке, не толкаться с раннего утра в битком набитым транспорте, не давиться в не очень хорошо пахнущих вагонах метро, а потом вместе с плотной толпой, еле-еле перебирая ногами, продвигаться к эскалатору и зомбировано стоять на его ступеньке, ожидая, пока он доползёт до верха и позволит снова бежать вместе с другими. Куда? На работу, конечно, куда же ещё? А там тусоваться вместе с такими же работниками в местах, отведённых для курения, или одиноко и тоскливо коротать время в шикарно обставленном и оформленном салоне какого-нибудь бутика, пламенно мечтая вначале, чтобы хоть кто-то заглянул в него, а к концу дня, уже дойдя до апатии от безделья и бессмысленности такой «работы», уже не хотеть видеть никого и мечтать только о своей квартирке, или комнатке в коммуналке. Ох!

Нет, ничего такого ей не грозило, и это придавало её существованию будто бы даже какую-то видимость внеземного бытия. Добывать немного деньжат, чтобы прокормиться и вести более или менее сносную городскую жизнь, ей позволяло её увлечение: она шила куклы. И хорошо шила. В перерывах между написанием рома-а-нов, она садилась и с огромным наслаждением предавалась своему увлечению, а закончив куклу, сдавала её в магазин. Иностранцы хорошо покупали её работы, и это позволяло Кате достаточно безбедно существовать. Если бы не писательство, она могла бы даже, о, господи! разбогатеть на куклах! Но не писать не могла.

Итак, начинался новый день, и его наступление было вдвойне приятным, поскольку не сопровождалось трезвоном будильника — а зачем? На работу спешить не надо — работа ждёт тебя сама, прямо здесь, за компьютером.

После необходимых утренних процедур и принятия внутрь белкового коктейля с бананом и отрубями, можно было и к компьютеру подсесть. Как любила говорить Катя, у неё уже вовсю «пятки чесались», то есть зуд писательский был почти невыносим.

Она подошла к компьютерному уголку и собралась усесться в кресло. Но тут её взгляд упал на бесхозно валяющуюся на полу шариковую ручку.

«Это ещё что такое? Не бросила же я её нарочно? А может, сбросила и не заметила?»

Катя подняла ручку и уселась в кресло. Она не любила набирать на компьютере много текста и только потом править его, поскольку иногда от первичной правки написанного небольшого куска, события романа начинали развиваться совершенно в новом направлении, и герои его шли совсем другим путём, чем до этой правки. Поэтому первым делом сейчас Катя собиралась перечесть написанное и отпечатанное вчера, сделать какие-то исправления, а уж потом продолжить писать роман.

Она уселась поудобнее и только собралась приняться за чтение, как запиликал мобильник.

«Ну вот. Приехали! Вот-вот лишь утро начинается, а Агнии уже не сидится на месте».

В том, что звонить могла сейчас только Агния, Катя нисколько не сомневалась. Кто же ещё с раннего утра?

Она дотянулась до телефона и с удивлением обнаружила, что звонит совсем не Агния, а преподавательница литовского языка из Общества друзей литовского языка Марите. Звонок был сейчас приятным сюрпризом, поскольку занятия ещё в начале июня закончились, и все они, любители литовского языка, должны были к этому времени, по идее, разойтись и разъехаться на лето кто куда. В том числе и Марите. Однако именно она и звонила сейчас. Катя поглубже вздохнула, стараясь по-быстрому вспомнить несколько фраз приветствия на литовском языке, и нажала кнопку для ответа.

* — Лабас ритас, Катерина, — услышала она своеобразный голос Марите, — кайп юмс сякаси?

— Лабас ритас, Марите. Малону гирдети. Ман сякаси гярай. О кайп сякаси юмс?

— Ачу! Лабай гярай. Ар галитя дабар кальбети?

— О, тайп, галю.

— Гярай. Аш норю паквести юс…

Дальше она сказала, что Обществом организован выезд его членов на природу для празднования Дня Росы, а по-нашему — дня Ивана Купалы. К сожалению, у Общества нет возможности устроить выезд с ночлегом, но пробудут они там до самого вечера. Она посетовала, что раньше не имела возможности связаться с Катей, и потому звонит прямо сейчас, с утра пораньше, так как выезд автобуса назначен на двенадцать часов дня, и если Катерина хочет присоединиться к ним, то может это сделать. С собой брать ничего не надо — обо всём позаботилось Общество.

** — Ачю лабай уж кветимас, Марите! Айшку: аш норю важёти, лабай норю. Бусю лайку, — не скрыла радости Катя.

— Лабай гярай, Катерина. Ики пасиматима, — завершила разговор преподавательница.

— Ики пасиматима, — с облегчением проговорила Катя, мысленно поздравляя себя с выдержанным экзаменом по литовскому языку.

«Слава богу, справилась! Как всё-таки приятно на другом языке, не только по-русски и по-английски, уметь говорить! Как будто ты другим человеком становишься. Как будто другая натура в тебе проявляется. Здорово!»

Она быстренько навела порядок на столе и уже без сожаления, аккуратно сложив, отложила листы отпечатанного текста и принялась приводить себя в порядок для предстоящей встречи со своими одногруппниками по учёбе. Она почему-то не сомневалась, что те ребята, которые вместе с ней увлечённо изучали литовский язык в их группе, обязательно тоже поедут на праздник.

Спустя час она уже ехала на маршрутке к месту сбора, а про себя всю дорогу радовалась предстоящей поездке и не переставала удивляться:

«Это надо же! Надо же такому случиться! Пишу себе роман о празднике Ивана Купалы, а тут раз — как по мановению волшебной палочки — приезжайте, девушка, на этот праздник. Да ещё не просто Ивана Купалы, а День Росы — литовский день Ивана Купалы. Как интересно! Увижу, значит, как литовцы этот день празднуют».

…Большой комфортабельный автобус уже стоял на стоянке напротив дома, где размещалось Общество. Вокруг него прогуливался разный народ — явно не только с курсов литовского языка.

Катя начала осматриваться, выискивая знакомые лица, и вдруг у неё за спиной раздался незнакомый женский голос. Говорили по-русски, но с прибалтийским акцентом. Голос спрашивал, здесь ли собираются люди для поездки на природу.

Катерина вздрогнула от неожиданности и обернулась. Перед ней стояла невысокая, худенькая, лет семидесяти, женщина в широкополой соломенной шляпе, с накинутым поверх неё шифоновым шарфом кремового цвета и завязанным широким бантом под подбородком на манер русских дачниц девятнадцатого века. Платье на ней тоже было из легкого шифона в тон шарфу, но на подкладке. Оно легкими фалдами стекало вниз по стройной сухонькой фигурке до самой земли. В одной руке женщина держала изящную плетёную корзиночку с плетёной же крышечкой на застёжке, а другой рукой опиралась на элегантный летний зонтик нежного салатного цвета. Вся она была какая-то не… советская, как раньше выразился бы любой человек, встретившись с ней на улице. Всё в её облике дышало простотой, под которой, однако, угадывалась масса достоинства и интеллигентности.

Женщина продолжала вопрошающе смотреть на Катю чуть раскосыми глазами, в бледной голубизне которых читался ум и знание жизни — она словно смотрела не на Катю, а как бы внутрь неё. Но это нисколько не угнетало, а наоборот — открывало то самое «что-то» внутри, и кажется — самое хорошее…

Конечно, всё это Катерина не осмысливала в тот момент. Она это как-то сразу восприняла и впитала, и пожилая дама, несмотря на всю свою необычность, с первого же взгляда ей очень понравилась…. А впрочем, возможно, именно благодаря этой необычности, она как раз и понравилась Кате.

— Извините… — засмотревшись на женщину, не сразу откликнулась она, — да здесь. Вот и автобус уже подъехал. Но, думаю, все мы в него не поместимся.

— Да, пожалуй, — улыбнулась одними глазами дама, — пожалуй, что так… а вы, извините за мой вопрос, тоже из Общества?

— Да. Я литовский язык изучаю.

— О, это интересно. А позвольте спросить — для чего? — глаза её лукаво и молодо блеснули, — вы ведь не литовка, не так ли?

Катя оценила лукавинку в глазах дамы, и тоже лукаво улыбнувшись, совсем уже по-свойски ответила:

— А вот нравится мне литовский язык, и всё тут! Он же самый древний после латыни!

— Это приятно, что наш язык вам нравится… А в Литве приходилось бывать?

— Приходилось. Один раз. Очень понравилось. А вы, позвольте вернуть вам вопрос, ведь литовка? По акценту слышно.

— Литовка. Но в Литве давно уже не живу. Родители в конце войны в Канаду уехали… А я потом в Австралию перебралась. Там сейчас и проживаю.

— Далековато от родины. Каково это?

— …Скучаю. Вот выдался случай — приехала в Вильнюс, а тут и в Санкт-Петербург пригласило наше Общество. С радостью приняла приглашение. Это хорошо, что литовцы, живущие здесь, родной язык забывать не хотят. Вот и такие, как вы, могут приобщиться к нему.

Она ещё что-то хотела сказать, но тут из-за автобуса появился мужчина и замахал им руками. Вернее, он махал этой даме. Не увидав никакой реакции с её стороны, кинулся к ней через дорогу.

— Ванда Пятровна! Ну разве же так можно пугать? Смотрю туда, смотрю сюда — нет вас нигде! Так и до инфаркта недалеко.

— Ладно, ладно тебе, Юргис, кудахтать! — остановила властным голосом мужчину дама. — Что ты разошёлся? Не маленькая я, не инвалид, слава Богу, чтобы опекать меня без конца. И не в варварской стране мы наконец! Уж и пройтись самостоятельно через дорогу нельзя! Я-то тебя вижу! Я-то знаю, где ты. Этого и достаточно.

Дама теперь уже с откровенным лукавством посмотрела на Катю.

— Девушку интересную увидела. Поговорить захотелось. Где я у себя в Австралии с русской девушкой по-литовски поговорю? Верно ведь… э…

— Катя. Меня Катя зовут, — кивнула Катя. — А откуда вы знали, что я русская и по-литовски говорю?

— Знала, Катюша. Знала… Ну что, Юргис Витович, скоро поедем? — обернулась она к мужчине.

— Скоро-то, скоро, да только нам с вами другой автобус выделили. Сказали — небольшой. И с нами в нём поедут руководители Общества и преподаватели… Да вот он и подъехал. Пойдёмте.

Ванда Пятровна не обратила никакого внимания на призыв своего провожатого. Она пристально смотрела на Катю и как будто что-то обдумывала или решала про себя. И вдруг сунула мужчине корзинку, и освободившейся рукой взяла Катю за локоть.

— Пойдём, Катерина. Ничего, что на «ты»?

Катя растерянно посмотрела на большой автобус, куда началась посадка её знакомых. Там были и Кристина, и Ядя, и Андрей, и Александр, и Альбина. Они уже заметили её и призывно махали ей руками. Она тоже махнула им рукой, приветствуя, но отказать Ванде Пятровне почему-то не решилась.

Она увидела маленький микроавтобус, рядом с которым уже стояла Марите, директор Общества — Дана и ещё какие-то совсем незнакомые ей люди.

— Ничего, — вежливо отозвалась она и почувствовала, как пожилая дама, крепко взяв её за руку, потянула за собой к маленькому автобусу.

— Пойдём, пойдём. По дороге, а она, сказали мне, неблизкая, и поговорим по-литовски. Ты — мне, я — тебе стихи почитаем. Быстрее доедем.

У Кати гулко застучало сердце при мысли, что придётся ей стихи на литовском читать прилюдно, но тут же она успокоила себя:

«Я же много стихов знаю. И ребятам в группе, и Марите нравится, как я их читаю. Ничего — справлюсь!»

Они уже подходили к автобусу, и Катя сразу обратила внимание, с каким уважением, и даже отчасти подобострастием, заулыбались этой сухонькой пожилой даме все стоявшие у автобуса, в том числе и начальство. А Марите с нескрываемым изумлением наблюдала, как эта дама за руку ведёт за собой Катю — лучшую её ученицу.

Глава вторая

ИСЧЕЗНУВШАЯ.

Он чувствовал! чувствовал, что всё это не к добру! Так и вышло. Пропала его Златушка в лесу. Не вернулась домой после обряда. Сгинула. И хоть и искали её весь следующий день, почитай, всеми окрестными сёлами, однако ни следа, ни пылинки какой, показавшей бы, где была она и где ещё искать её, родимую, так и не сыскали. Уж и деревья в лесу и в той берёзовой роще подарками для русалок увешали, и гостинцев съестных под деревьями, по лугам да берегам реченьки для них пооставляли, уж и хороводов девчата с парнями в их честь поводили, а уж песен величальных сколько спето было! Не показалась никому Златушка, не ответила голоском своим ангельским. Не нашлась. Как есть, сгинула. …Ни с чем вернулись они в деревню.

Мать Златы заходилась в плаче. Всем миром стояли у её избы деревенские, как есть — без вины виноватые — но сами-то они и выбрали её доченьку единственную в «русалочки»… А и то правда — краше неё никого в деревне не было — в чём их винить… Да только сами они себя винили. Потому и стояли, понурившись мужики, и утирая слёзы, бабы. Никто не осмелился войти в избу к матери, потерявшей свою единственную дочь-кровинушку, без мужа взрастившую её и выпестовавшую.

И Яромир не вошёл в избу — вину свою чувствовал безмерную: ведь всё время сердцем чуял, кровью своей ощущал, что не кончится добром всё это — быть неладному, коли его невеста в роль ту пойдёт. Стоял у избы и в который уж раз корил себя без жалости: ведь пришёл к ней снова, в тот день во второй уж раз, чтоб просить не ходить в «русалки», а на своём не настоял.

— Сызнова, Яромир, ты средь бела дня ко мне идёшь. Не говорила ли я тебе, что не к лицу мне, девке на выданье, пусть хошь на выданье и за тебя, а всё ж — парня — в избе своей привечать. Эк, какой неслушный ты!

— Правду говоришь ты, лелечька моя, но не могу я поперёк своих чувств неспокойных идти. Не спится мне, не дышится спокойно с того дня, как выбор на тебя пал с ролью русальной этой. Пришёл оттого, что уж завтрева тебе идти в ту роль придётся. Времени у меня совсем не осталось, чтобы заставить деревенских всё назад отвернуть… Вот, послушай, что скажу.

И Яромир, не проходя в светлицу, так и стоя у двери, рассказал, что ходил к старцу Посохню после разговора ихнего за околицей, и что сказал ему старец.

— …и отказал он мне пособить, но сказал, коли деревенские придут за советом, то уж тогда на мою сторону станет. Сердечко моё, Златушка, пойду к деревенским спориться — пусть отменят выбор свой! Не стану мириться с ним! Тебя, единственная моя, оберечь хочу.

Подошла к нему Злата, руки лёгкие на плечи его опустила, в глаза ласково заглянула.

— Что ж мы, Яромирушка, не здешние словно будем. Ведь век от веку обычай этот существует, век от веку наши предки русалками рядились и — ничего. И в нашей деревне не впервой девушку обряжают — всё ж всегда ладно было, и молодёжь веселилась. Праздник, вона какой, вслед за тем идёт! Ивана Купалы! Нешто испортим мы своим отказом сельчанам нашим этот праздник?

— Ой, и не след тебе, доченька, в русалки-то идти, — подала голос её мать, возившаяся до того у печки и как будто не слушавшая их разговор. — Ведь невеста ты. Осенью, вона, и свадьбу играть решили. А для кикимор тех да русалок самая сладкая добыча — девушка на выданье. Али неведомо тебе, что и русалки те сами невестами были, да до срока померли. Вот и призвал к себе Водяной их, чтобы тешили они его, пучеглазого, да других невест в омут утягивали. Вишь, красотой-то потому и надо светиться, чтобы в русалки девушку выбрали… Но ты, доченька, на выданье! Ой, чует моё сердце материнское — быть беде. Не ходила бы ты в «русалки»! Послушайся и Яромира — не ходи.

Девушка в расстройстве сняла руки с плеч жениха и к матери обернулась.

— Да что ж вы совсем запугали меня! Моё-то сердце ничего мне не пророчит печального. Только радость оттого, что Иван Купала приближается. Так радостно да весело через костры прыгать, хороводы водить, песни до утра петь! Вот и венков мы с подружками завтрева наплести собираемся, наряды уж приготовили праздничные. И себе наряд русальный я уж подобрала в сундуке бабушкином. А вы всё беду кликаете!

Она с укором посмотрела на Яромира и снова обернулась к матери.

— Да плетите вы венки и наряды готовьте. И веселиться вам никто не возбраняет. Да только ты-то в «русалки» не ходи! — в сердцах уже воскликнула мать.

Удивлённая таким тоном, какого никогда от матери не слыхала, Злата растерянно опустила руки, но всё же упрямо наклонив голову, проговорила:

— Не пойду я супротив общего выбора… А вы, маменька, — кинулась она к матери, — не страшитесь понапрасну — всё хорошо будет. Вот увидите. Весёлая да счастливая прибегу я завтра после гулянья ввечеру домой с подружками нахороводившись, да с парнями набегавшись.

Она нежно обняла мать и в глаза ласково заглянула — не помогло: на упрямые слова дочери та отстранилась от неё и только огорчённо головой покачала… обессиленно опустилась на лавку у печи и голову на руки опустила, а потом, тихо так, и печально, точно про себя произнесла:

— Так же и отрада сердцу моему — соколик ясный Веденеюшка, тятенька твой, говаривал, когда собрался за тем Перуновым Цветком в ночь на Ивана Купалу. «Нешто может со мной что худое приключиться, когда ты, душа моя, любишь меня». Вот как сказал он мне напоследок… и ушёл. И больше его никто не видал.

Мать приложила край передника к глазам своим и зашлась в тихом плаче.

Яромир продолжал стоять у двери, растерянный, а Злата, до того присевшая на скамейку под окном, вскочила и подбежала к матери. Первый раз с тех пор, как пропал отец, маменька об нём вслух сказала. Видно, не спроста она, и в самом деле, так встревожилась. Но сама Злата никакой тревоги не чувствовала, а напротив, не могла дождаться вечера, чтобы с молодёжью деревенской погулять и повеселиться на проводах «русалки» из деревни.

Обняла она мать за плечи и давай к ней ластиться.

— Ну, будет, будет, маменька! Печалиться вам не о чем, — ласкала она мать, — вот и Яромир мой, свет, рядом же со мной. И в обряде, и после него, не даст никакому худу случиться!

И так радостно и светло улыбалась Злата, так нежно обнимала за плечи и к плечу её льнула, что хоть и не отлегло от сердца материнского, но высохли слёзы печальные, и улыбнулась она своей Злате:

— Будь по-твоему, Златушка. Раз и Яромир рядом с тобой будет, как есть — нечего мне печалиться. Ваше дело молодое, когда и погуляете, как не в такие праздники! Замужней станешь — забудешь игрища, не до того будет.

Яромир тоже больше не мог противиться словам и смеху Златы. А и правда ведь — последний праздник девичий у неё. Пусть порезвится с подружками.

И не стал он больше перечить своей Златушке ненаглядной, только улыбнулся в ответ на её улыбку…

И стоял сейчас Яромир у избы невесты своей, голову повесив, и тяжко корил себя в случившемся: вот теперь так всё и случилося, как сердце материнское и его любящее сердце чувствовало. И кого винить теперь, кого наказывать, как не самих себя, что не остановили Злату, на уговоры её купилися… Да что толку кориться? Что произошло, того не поправить. …Да только как жить теперь ему, как быть теперь ему без лебёдушки своей, Златушки?

Постоял так постоял он у избы, не смея войти в неё, и пошёл куда глаза глядят. Шёл он, не ведая, куда идёт, и сжигали его сердце терзания. Всё не мило было Яромиру, всё сразу опостылело. Одна мысль только жгла его, одно желание теребило душу: найти свою ненаглядную. И даже если придётся пропасть, ищучи, то и пусть! А без неё не жить ему на этом свете, да и на том свете покоя больше не знать! Потому ноги сами несли парня за околицу, к тому самому брёвнышку, что стало свидетелем беседы той ихней, так ничем для Яромира и закончившейся… Подошёл Яромир к брёвнышку, опустился на него и осмотрелся вокруг — куда идти, где искать Злату?.. А вокруг всё дышало миром и покоем, солнышко то и дело скрывалось за почти прозрачными облачками, и оттого лёгкие, зыбкие тени пробегали по травам и цветам луговым. То и дело жужжали коротенькими крылышками упитанные шмели, пролетавшие по своим делам, а рядом с брёвнышком и по всему лугу на цветах трудились тихие пчёлы, собирая для ульев своих нектар и пыльцу.

«Господи боже, день-то до чего хорош! Да разве может так быть, чтобы в таком покое и раздолье водились тёмные силы и пристанище себе где-то, среди эдакой красоты находили?! — невольно засмотрелся на красоты эти Яромир. — Да нешто подвластны могут быть силы природные нечисти какой аль нежисти?»

Но в ту же секунду неоткуда вдруг налетела тёмная — чёрная туча, затянула весь небосклон собой, солнце закрыла! И стало темно вокруг и совсем тихо… Как по мановению злой волшебной палочки, исчезли все звуки, и цветы закрыли свои лепестки… Насторожилось пространство… и замер воздух вокруг в недвижности… Длилось это, может, мгновение, может, чуть поболе… — и дунул мощно ветер! порыв его пригнул цветы и травы к земле — и погнал! погнал ту тучу прочь, так и не дав ей громом и молниями нарушить мирный порядок течения жизни. Яромир даже не успел встревожиться — снова цветы распустили лепестки, снова в глубине их чашечек трудились пчёлы, снова пригрело солнышко, и зажужжали шмели.

«Однако… — подумал Яромир, — а не знак ли я получил от кого, стоило только о нечистой силе вспомнить?»

Холодком сердце обдало, и снова вся тревога и вся печаль по утрате любимой затопили его.

«Пойду искать. Во что бы то ни было — найду Злату! А уж если и вправду старики говорят, что нежисть её утащила, то пусть и меня утащит: не на этом свете, так хоть на том встретимся».

— Ох, ох, ох, паря: не разбрасывался бы ты словами такими, судьбу бы свою не искушал.

Но Яромир не услышал голоса оберегающего. Он решительно поднялся с брёвнышка и пошёл к роще…

***

Но так ни с чем, под самую ночь, и вернулся домой. Цельный день ходил-бродил он по лугам и полям окрестным, рощу ту вдоль и поперёк прошёл, в лес, тёмный и дремучий даже днём, не побоялся войти — всё напрасно. Ни следа, ни знака. И не встретил он там, в лесу, злыдней каких тёмных или гостей в лесу непрошенных. Как всегда, шумели сосны да ели, как всегда, трепетали листвой осинки, как всегда, сухие веточки хрустели под ногами, как всегда, трещали сороки, предупреждая живность лесную о приближении человека.

…Родители его встретили молча, только переглянулись меж собой, понимая, что не след им сейчас о чём-то сына спрашивать. Сестра тоже только быстро глянула на родненького братишку, смахнула передником со стола невидимые крошки и принялась проворно на стол еду выставлять — хлеб да молоко, и картошечку молодую в миске.

Яромир и не видел ничего. Безразлично посмотрел на стол… и за печь ушёл… на лежанку свою лёг и к стене отвернулся: камнем тяжким на сердце его давила вина…

И весь следующий день пролежал он, отвернувшись к стене. Но как только солнышко за речку пошло катиться, и по избе тени вечерние пролегли, встал с лежанки, и ни слова никому не сказав, вышел из избы и снова за деревню направился. Видели это деревенские, но как ни хотели Яромиру помочь, никто уж в вечер, а тем паче — в ночь, не рискнул больше в ту рощу войти — уж больно странным и почти необъяснимым стало исчезновение Златы. Поневоле начнёшь во всякие небыли верить!

…И всю ночь, и весь день следующий бродил жених неутешный один по окрестным лугам, лесам и берегам реки.

«Злата, Злата, невеста моя наречённая. Где искать тебя, дай знак хоть какой — пойму я и вызволю тебя, где ни была бы ты, с кем бы воевать мне ни пришлося».

Так звал-позвал он свою суженную по имени, просил русалок да кикимор, в существование которых уже верить начал, отдать ему его суженую, молил владыку ихнего, Водяного, отпустить на свет божий возлюбленную. Да только молчали леса и луга, неслышно шевелили листвой белые берёзоньки в роще, да текла-потекала реченька лесная неширокая, не плеснувшись даже на камешках…

Когда пришёл он домой следующим вечером, осунувшийся, сам на себя непохожий, встретил его в избе Богдан, брат его названный. Хотел по первости накинуться на него, ведь и родители все глаза проглядели, и сестра слёзы тайком утирает: а как, в самом деле, сгинет в лесу братик любимый! Но увидав исхудавшего за два дня и с потухшим взглядом Яромира, просто спросил:

— Что сам-то один по лесам бродишь? Чай, есть у тебя я, брат твой. Вместе-то сподручнее. Клятву же давали, что и радость, и беду пополам всегда делить будем. Не гоже её нарушать.

Яромир посмотрел на Богдана пустыми глазами и только рукой махнул. И снова, ни слова не говоря, за печь ушёл и молча улёгся на лавке.

Богдан остановился в нерешительности, не зная, идти ли вслед за другом, и с какими словами утешения к нему подступиться… Потом лишь заглянул за печь и произнес:

— Ты вот что… Ты это… я так понимаю… чай, снова сегодня в ночь искать любушку свою пойдёшь. Так я тебя за околицей ждать буду — вместе двинемся.

Постоял, ожидая знака какого от Яромира. И не дождался. Тогда вернулся в светлицу, и желая успокоить совсем поникших от горя родителей друга, с тревогой и надеждой смотревших на него, приложил руку к сердцу своему и тихо, но с твёрдостью в голосе, произнёс:

— Сегодня я с ним пойду — пускай ищет, мешать ему негоже. Да и не удержишь его — уж я ведаю нрав его твёрдый. …Глядишь, побродив, и успокоится… Однако… знамо дело, что коль скоро за два дня и три ночи не вернулась Злата, то уж, видать, и не вернётся. В лесу-то много кого есть. Да и неделя «русальная»… И хошь и не верим мы старикам, сказками считаем их россказни, а глядишь, и впрямь правда в тех россказнях есть.

Родители Яромира только молча в пояс ему поклонились и перекрестили.

Вечером, чуть за околицу вышел Яромир, как услышал спешные шаги за собой. Оглянулся — Богдан догоняет.

— Стой, братушка, не ходи один. Вижу, что к лесу ты направился, к роще снова той ведьминой.

— Не видал я куда ноги меня несут, — ответил ему Яромир, останавливаясь. — Не чую я ни ног своих, ни рук, ни тела своего. Несёт меня будто сила какая-то. А куда? Мне без разницы. …Лишь бы идти и надеяться, что Злату свою встречу аль найду.

— Да пошто счас-то идти? Стемнеет скоро. Много ли в лесу увидишь? Давай утра дождёмся, с первыми петухами и наладимся.

— Не понимаешь ты, братко, что с первыми петухами русалки да кикиморы враз по омутам своим попрячутся, на деревьях засядут — и не увидишь ты их. А что, если и Злату мою они уже захомутали? Тогда на заре и она исчезнет вместе с ними.

«Совсем, видать, с горя разумом тронулся брат — в небылицы те старые уверовал», — с болью душевной о друге подумал Богдан, но виду не подал и снова попытался остановить друга, но на этот раз не выдержал:

— Да что же ты такое говоришь, Яромир! — в сердцах воскликнул он. — Да разве ж не понимаешь ты, что коли невеста твоя русалкой стала, то и искать, и находить тебе её не след! Ведь утянет она и тебя в своё мокрое место, лишит жизни земной, и придётся тебе до скончания дней твоих с кикиморами любезничать да с Водяным брататься!

— Пусть так! А не жить мне без неё! — словно пробудился ото сна и тоже с жаром воскликнул Яромир, — и не смогу в глаза матери её смотреть — не уберёг дочь её, хоть и божился. Как жить мне, Богдан, когда вина моя в том, что Злата пропала! Скажи, братушка! Ты бы смог так жить?!

Опустил голову Богдан, сдавило в груди его от большой жали к Яромиру. Конечно, не смог бы и он сам дальше жить, случись такое с ним и с его суженой… И поднял он голову и посмотрел в глаза другу:

— Прав ты, Яромир! И я бы не смог… Да может, рано ещё горе горевать?! …Может, найдём мы ещё твою лебёдушку… Будем вместе в лесах ходить, по лугам бродить, по берегам реченьки искать! Авось, посчастливится — найдём твою ненаглядную!

— Спасибо, друг! Мне от твоих слов полегчало. Может статься, что и взаправду, заплутала моя лелечка, и найдём мы её погодя. …Но не останавливай меня, Богдан, сейчас. Всё равно в деревне в избе не усижу — пойду Злату искать… И не ходи ты со мной, судьбу не испытывай! Уж если суждено мне будет в сети к русалкам попасть, так пусть один я буду.

Сказал так Яромир своему брату названному Богдану и пошёл дальше. В лес…

И снова догнал Богдан друга своего и пошёл рядом.

Яромир, уж больше не останавливаясь, на ходу произнёс:

— Не ходи ты со мной, братушка. Один я должен… Не ходи.

Но Богдан тронул брата своего за плечо и остановил:

— Стой, братушка. Посмотри на меня и ответь прямо: если б со мной беда такая приключилася, нешто не пошёл бы ты мне в помощь? Ты ж брат мой названный!

Не смог Яромир ничего ответить Богдану супротив — известное дело: пошел бы друга выручать, хотя бы и к самому Лешему в логово — и зашагали они рядом, плечо к плечу, полные решимости отыскать Злату, где бы она ни была.

…Всю ночь ходили-бродили они по лесу, факелами смоляными себе путь в чащах освещая. Иногда казалось, что видят какое-то мерцание али свет какой за деревьями, но подойдя ближе только лунный блик находили… Как-то почудились весёлые голоса и пение в роще берёзовой. Бегом бросились бежать — никого! Белели в лунном свете берёзоньки стволами своими невестиными, да и только.

Наконец к утренней зорьке ближе, когда по чуть-чуть сереть, поднимая густой туман от земли, стала тёмная ночь, усталые, вышли они на опушку леса. Рубахи ихние сыростью ночной пропитались, и факела уже потрескивать начинали, последние капли смолы в свет живительный превращая. Сели они на поваленный временем ствол векового дерева и совет держать решили.

— Слышь, братушка Яромир, вместе ходючи, понапрасну мы время базарим. Как думаешь, что, если разойтись нам по одному. Авось, кому из нас и пофартит Злату встретить.

Яромир повертел в руках факел.

— А что? Дело говоришь. Я и сам уж подумал об том — чего друг за дружкой ноги-то переставлять? Куда как больше резонов лелечьку мою повстречать, если в разных местах по лесу идти.

— Так, стало быть, и порешим. Не боись, друг, сколь нужно, столь и будем Злату искать.

И разошлись они, каждый в свою сторону.

***

— Богда-а-н! — закричал Яромир не своим голосом, — и не раздумывая, кинулся на свет, замелькавший среди деревьев. В ответ услышал знакомый голос: — Ты, братушка Яромир?

…Когда в предрассветном тумане разошлись они каждый в свою сторону, договорившись, что как только луна совсем «осядет», то есть уйдёт с неба, приняв полный рассвет, то сойдутся они вместе здесь же, на опушке. Богдан пошёл в сторону лесного озера, а Яромир — к границе между лесом и выгоном. У каждого в руках был зажженный факел — и чтобы светить путь, и от нечисти оберег.