Бесплатный фрагмент - SWRRF. 20?? (воспоминания из будущего)

SWRRF. 20?? (воспоминания из будущего) Книга 5. Часть 2

Натанзон. Продолжение (рассказ Виктории, собственноручно ею записанный,)

Первым членом его семьи, с которым я познакомилась была его внучка Юлька. Может, корректнее будет сказать: «Юлия». Но, надеюсь, если, вдруг, эти записки каким-то образом к ней попадут, она не обидится на мою фамильярность. Первые годы нашего знакомства она была для меня именно «Юлькой». Она только заканчивала первый класс, когда мы познакомились, а я уже «была большая», на пять лет старше. В этом возрасте это много. Звала её, как младшую сестру, Юлькой, и она на это имя тогда никак не обижалась. Но о ней я, думаю, смогу рассказать чуть подробнее позже.

Приехала она в первый раз — да и потом, в основном, приезжала, — в сопровождении немолодой женщины. Немолодой, но статной, красивой и элегантной. Она была очень похожа на мою бабушку. Не внешне, а чем-то неуловимым, привычками, манерами, особенностями разговора… И, судя по всему, с бабушкой они были давними подругами. Юлька назвала женщину бабушкой. Натанзона Юлька тоже называла дедушкой, точнее «Дедмиш». Меня сразу это удивило: почему юлькины дедушка с бабушкой не живут вместе. Три-четыре раза в год приезжали юлькины родители. С ними мне пришлось довольно мало общаться. В целом, это были нормальные симпатичные люди, только, как сказал как-то о них Натанзон, «зашуганные своей бестолковой жизнью». Когда они приезжали на пару дней, чтобы привезти сюда Юльку, или, наоборот, забрать её с собой, они были нервными, дёрганными, не выпускали из рук свои смартфоны и планшеты — помните, тогда лет десять-пятнадцать назад были такие, — и чем-то заняться с ими, просто поговорить, было невозможно. Но когда они приезжали дней на пять, или, как это обычно бывало в конце августа, дней на десять, а то и на пару недель, с ним можно было весело и интересно проводить время

Дело в том, что, когда они приезжали больше чем на пару дней, Натанзон — видимо, по заведённому ещё до моего приезда обычаю, — отбирал у них эти самые смартфоны и планшеты. Об особенностях наших информационных систем тех лет я лучше расскажу позже, когда речь пойдёт о Мэте. Сейчас совсем коротко.

Никакие телефоны, смартфоны, планшеты, а потом коммуникаторы и прочие средства связи у нас на прямую не выходили ни в какие общедоступные сети, да и, вообще, ни в какие сети. Только через систему «экранов», «шлюзов», всяких шифрующе-дешифрующих и аналитических программных комплексов. Внешние вызовы принимались и передавались на ваши дивайсы только, если пользователи и устройства, с которых они шли, были зарегистрированы в этой системе и прошли соответствующие проверки, и через специальные приложения, которые ставились на ваши дивайсы. Всякие прочие браузеры, мессенджеры и прочий программный хлам общего потребления блокировались. Но и среди вызовов от этих внешних контактов, прошедших через контроль нашей системы, от девяноста пяти до девяносто девяти процентов были информационным мусором, необязательным трёпом, который, ничего реально не давая, только мешал отдыхать. Чтобы уберечься от этого бессмысленного информационного перегруза, пока не появились современные коммуникаторы с достаточно развитой интеллектуальной начинкой, мы пользовались очень простыми устройствами. Чуть позже мы для них сами делали небольшие корпуса на 3D-принтерах. Но первые год-два использовали корпуса древних мобильных телефонов, купленных оптом за гроши у компьютерных старьёвщиков. Вы, наверное, уже не помните их, маленькие такие, примерно десять на пять сантиметров, пластиковые коробочки с небольшими экранчиками и маленькими кнопочками. «Начинка» этих телефонов вся выкидывалась, и ставилась нехитрая схемка, которая просто принимала вызовы с вашей учётной записи нашего коммутационного центра. Кроме голосовых вызовов, в виде текстовых сообщений (СМС, если помните) предавались сообщения мессенджеров и те же СМС, которые тогда ещё были в ходу. В принципе, с этих аппаратиков можно было связаться с любым внешним номером, но для этого его нужно было помнить наизусть. Список контактов в этих аппаратиках отсутствовал, не потому что его сложно было перенести в них, а намерено, чтобы не вводит людей в искушение. Входящие вызовы передавались не все. Только с пяти-шести, максимум, с десятка оговорённых номеров: дети, родители, начальник, те, кто вас «замещал» на работе, соседи, следившие за вашим квартирой и дачей, домашней живностью… Но и с этих номеров вызовы передавались не все. На каждый из этих номеров по вашему желанию задавался набор ключевых слов и фраз, по которым и определялась реальная важность разговора или сообщения и решалось, перенаправлять вам вызов или нет. Собственно интеллектуальные системы первого поколения в те годы были ещё на стадии доработки и тестирования, но у нас была достаточно «умная» программа автоответчика-секретаря, которая могла на требуемом уровне «поддержать разговор» и выяснить, стоит вас именно сейчас соединять с этим человеком или тут же передавать его сообщение, или можно просто пообещать, что вы свяжетесь с этим человеком при первой возможности. При желании вашему автоответчику-секретарю можно было придать ваш голос. В таких случаях, часто ваши знакомые и приятели, которые звонили и писали вам просто, чтобы потрепаться ни о чём — а исследования тех лет говорили, что до семидесяти процентов разговоров и сообщений были именно такого характера, — оставались в уверенности, что поговорили именно с вами. Вечером на ваш информационный терминал вываливался полный список поступивших к вам вызовов с полной записью разговоров и сообщений. И вы уж сами решали, стоит ли кому писать ответ или перезванивать.

Первые два-три года, пока не стали появляться более продвинутые средства связи, мы сами все ходили с такими «мобильниками». Они служили для нас средствами «внутренней связи» и заменяли чипы безопасности, пока такие не появились. Если что-то шло не так, вы не появлялись в положенное договорённое время в положенном договорённом месте, можно было определить, где вы находитесь, и экстренно связаться, чтобы узнать, что пошло не так.

Когда юлькины родители приезжали больше, чем на два дня, Натанзон выдавал им наши «мобильники», а их смартфоны и планшеты клал в специально отведённый под них ящик шкафа в его кабинете.

Первые пару дней у юлькиных родаков шла электронная ломка. Они через каждые десять-пятнадцать минут нервно хватались за наши «мобильники», тупо смотрели на них, потом досадливо прятали… Вечером после общего ужина, во время нашего обычного вечернего «заседания семейного клуба», сидели, как на иголках. В конце концов не выдерживали и, извинившись, убегали смотреть, кто им звонил-писал за прошедший день. А потом уединялись в дальних беседках и по часу-два трепались, переписывались по своим дивайсам. Но к концу третьего дня ломка почти проходила. А если они гостили дней десять, то на пятый день они даже забывали проверить вызовы за прошедший день. За день до отъезда им возвращали их дивайсы, чтобы прошла обратная адаптация. И мне кажется, это им в тот момент особой радости не приносило…

Всё эти технические пояснения я сделала для того, чтобы сказать, что иногда юлькина мама становилась нормальным человеком. Вместе с нами гуляла, играла, пыталась вникнуть, как и чему мы здесь учимся, чем ещё здесь занимаемся… Часто можно было видеть, как она с Юлькой или сама что-то пытается помогать Натанзону, или они просто уединялись где-нибудь, или вместе гуляли… И в такие моменты видно было, что эти люди — Натанзон и юлькина мама, — с большой нежностью и доверием относятся друг к другу. Иногда в те дни, когда здесь вместе с Юлькой были её родители, приезжала и юлькина бабушка. И тогда часто можно было видеть вместе втроём юлькину маму с Натанзоном и юлькиной бабушкой, и их всех вчетвером вместе с Юлькой. И в их взаимном общении чувствовались, простота, искренность, душевность…

Но главная странность была в другом. Несколько раз — не часто, на моей памяти раза четыре, — вместе с юлькиной бабушкой приезжал какой-то дедушка, примерно такого же возраста, как Натанзон и мой дедушка. Юлька его называла «Дедтоль». И когда он приезжал, его тоже часто можно было видеть, то вместе Натанзоном и юлькиной бабушкой, то с присоединившимися к ним самой Юлькой и её мамой… Они мило и дружелюбно общались, что-то вместе делали, играли… Но былой искренности и душевности уже в этом не было…

У меня хватало сообразительности и такта не спрашивать ни у Юльки, ни у Натанзона, что это за «Дедтоль». А у дедушки с бабушкой долго стеснялась спросить. И только тогда, когда мне было лет пятнадцать, и бабушка стала со мной разговаривать на «интимные темы», я отважилась спросить её об этом странном треугольнике: Натанзон, юлькина бабушка и «Дедтоль».

И бабушка, с оговорками, что всё это личная жизнь, в которую не следует совать нос, но поскольку «мы» — то есть, они с дедушкой и я, — «не чужие ему люди… можно сказать, родные», рассказала мне их семейную историю.

Юлькина бабушка оказалась той самой девушкой, на которой Натанзон женился, когда вернулся в отпуск в Город после Афгана. Юлькина мама родилась, когда Натанзон учился в Академии. Потом они все поехали в Сибирь. Юлькиной маме было тогда года три. Но лет через пять их семья распалась. Распалась по многим причинам. Но, главное, этот распад организовал сам Натанзон. Натанзоновская дивизия была разбросан по глухомани на границе с Китаем. Нормальных школ там не было. Да и из тех, что были, учителя массово убегали. Натанзон с женой, конечно же, хотели дать дочери приличное образование. Это было уже начало девяностых и по словам бабушки, «был такой бардак… заплаты не платили, снабжения, считай, никакого… офицерские семьи на подножном корму жили… как в таких условиях вырастить нормального здорового ребёнка?». И уже, когда юлькиной маме было лет шесть, стал обсуждаться вопрос, чтобы жена Натанзона с дочерью переехали в какое-нибудь более цивилизованное место, хотя бы, в один с ближайших крупных сибирских городов. А сам Натанзон будет пытаться «перевестись в какое-нибудь более приличное место».

Но расставаться никому не хотелось, и с решением этого вопроса всё тянули время. А тут произошло «ЧП», в результате которого Натанзон получил свой ожёг. Что это было за «ЧП» бабушка мне толком объяснить не смогла. «Да я сама-то эту историю в подробностях не знаю. Так, разговоры Миши с дедом слышала… Тогда ж везде такой бардак был… дисциплины никакой… только на таких, как Миша и твой дед, вся армия тогда и держалась… а тренировки, учения проводить надо… а там же химоружие, отравляющие вещества, зажигательные смеси для огнемётов… спасибо, хоть жив остался»…

Пока Натанзона лечили, его жена и слышать не хотела, чтобы куда-то уезжать. Но как только Натаназон подлечился, стал на ноги, он с большей настойчивостью стал предлагать жене с дочерью переехать в какое-нибудь более благоустроенное и цивилизованное место… Была ещё одна проблема. «Все эти радиоактивные, отравляющие вещества…. Эти нервные нагрузки… они на мужском здоровье плохо сказываются… ну ты уже взрослая, понимаешь меня?» — бабушка тревожно изучающе смотрела на меня, я не очень понимала, скорее смутно догадывалась, но согласно кивала головой. «А Тоша тогда была ещё совсем молодой женщиной. Ей и сорока не было — юлькину маму звали Антониной, но между собой, когда рядом не было посторонних, Натанзон и бабушка, её называли Тошей. — У неё были определённые… физиологические… женские… потребности. Ну ты понимаешь?» — я неуверенно кивала головой.

В конце концов Натанзон взял инициативу на себя. У них был общий друг, который жил недалеко от Столицы, в Черногорске. Они туда часто ездили, когда оба писали свои диссертации. Натанзон в институт биохимии. Юлькина мама в институт физической химии. У неё диссертация была — что-то там по технологиям производства каких-то материалов. В том институте она познакомилась с человеком, который в неё влюбился. С Натанзоном они тоже познакомились и стали довольно близкими приятелями. При этом, тот человек никак своих чувств ни от Натанзона, ни от его жены не скрывал. Говоря словами бабушки, он был «человек порядочный, интеллигентный, и ничего такого себе не позволял». Только периодически вслух жалел, что не встретил Антонину раньше Натанзона.

Натанзон написал этому их общему другу подробное письмо, в котором описал сложившуюся ситуацию, просил друга помочь устроить жизнь жене и дочери, «а там решайте сами, как у вас жизнь сложится», «если что, без разговоров дам развод». Через какое-то время — тогда ж электронной почты не было, писали обычные письма, и шли они долго, а в Сибирь и из Сибири, да ещё при тогдашнем бардаке, месяц, а то и дольше, — получает ответ. Друг безоговорочно соглашается сделать всё что в его силах и возможностях для жены и дочери Натанзона, «а дальше, как жизнь сложится, и как решит Антонина». Натанзон купил билеты до Столицы, где их должен был встретить их общий друг. И поставил жену перед свершившимся фактом. Та попыталась сопротивляться и, даже, повозмущаться: почему он всё решил без её ведома, за её спиной. Но у Натанзона был не опровергаемый аргумент — судьба их дочери.

Жена Натанзона с дочерью улетели в Столицу. А потом, не сразу, года через два, как сказал бабушка, «они сошлись», и Натанзон «дал развод». «Но всё равно — вздохнув закончила свой рассказ бабушка, — по-настоящему Тоша любила только Мишу и сейчас любит».

Бабушка была права. Я как-то до этого времени не обращала на это особого внимания. Но Натанзон с юлькиной бабушкой иногда уединялись, старясь не привлекать к своему уединению ничьего внимания. Но если я случайна натыкалась на них в каких-то укромных уголках, они выглядели так трогательно…

Один случай у меня перед глазами, как будто я только вчера его видела.

Вечером мы возвращались с переправы на Лошадиный остров. Я с Юлькой, и с нами ещё был то ли Вася, то ли Шалопай — уже точно не помню, может, и оба. Я взобралась по крутому берегу и невдалеке метрах в двухстах увидела сидящую на краю берега пару. На фоне яркой полосы заката видны были только контуры их фигур, как в театре теней: он нежно обнимает её за плечи, она положила ему голову на плечо, он прижался щекой к её макушке. Они сидят неподвижно, любуясь закатом. Парочка сбежавших от всех влюблённых подростков.

Тут на верх, наконец, выкарабкивается Юлька, тоже замечает эту пару и тут же устремляется к ней. Я еле успеваю схватить её за руку. «Это ж бабушка и Дедмиш», — возмущается Юлька и пытается вырваться. «Ну и что? — говорю я. — Что тебе от них сейчас надо. Дай людям спокойно посидеть вместе». Юлька вздыхает, но соглашается. Мы тихо уходим от них домой. И на ходу мне, вдруг, вспоминаются слова Натанзона: «В конце концов, я прожил счастливую жизнь. И мало что в ней стал бы менять». Наверное, это действительно счастье, на склоне лет так вот сидеть с дорогим тебе человеком и молча любоваться закатом. Как надо прожить жизнь, чтобы заслужить такое счастье?…

После папы и дедушки с бабушкой Натанзон стал самым близким мне человеком. Человеком, сыгравшим важнейшую роль в моей жизни, определившим мой жизненный путь. В те годы, когда я жила в Прибрежном, наверное, даже большую роль, чем дедушка с бабушкой. У меня с ними никогда не было пресловутого «конфликта поколений». Они всегда были самыми близким для меня людьми, которым я всегда во всём полностью доверяла, которые всегда меня понимали… Но годы, которые я прожила в Прибрежном совпали с моим «тинейджерством». Я пыталась уходить от их, как мне казалось, излишней опеки, критически относилась к иным их взглядам, требованиям, назиданиям… Как все в этом возрасте, больше доверяла мнению друзей. И других «авторитетов», «образцов для подражания» … И это большое везение, когда на твоём пути в такие годы встречаются в качестве «внешних авторитетов» такие люди, как Натанзон.

Он был для меня тогда, можно сказать, всем, защитником, советчиком, другом, наставником, учителем….

Хотя, строго говоря, он ничему меня не учил, он никогда формально не был моим учителем ни по какому предмету, ни в какой науке. Это был принцип, сознательно выбранный дедушкой с бабушкой и Натанзоном — не брать на себя роль моих прямых учителей. Они, конечно, определяли, чему я должна учиться, к какому уровню знаний и умений я должна стремиться, ненавязчиво контролировали мои успехи, время от времени выступали в роли «репетиторов», проводили для меня что-то вроде коротких спецкурсов, семинаров или лабораторных работ, когда считали, что я туго въезжаю к какую-то тему, или, когда считали, что какую-то тему не с должной точностью и глубиной мне объяснили. Но, в целом, их участие в моём образовании сводилось к подбору учителей, конкурсов, олимпиад, разных тематических лагерей, фестивалей, в которых я должна была участвовать.

Система моего образования сложилась не сразу. Первые систематические занятия у меня начались только где-то через полгода после того, как я приехала в Прибрежный. Требовалось время, чтобы всё продумать и организовать. К тому же этот период совпал с местными летними школьными каникулами. Так что я с середины апреля почти до октября, формально нигде ничему не училась. Но на самом деле…

Я никому не хочу навязывать свою точку зрения, но, на мой взгляд, есть три основных принципа, подхода в обучении любой науке. Первый, говоря биологическими терминами, — «филогенетический», когда науку преподают, следуя истории её развития. Таким образом почти везде преподаётся физика начального уровня. Второй условно можно назвать «системным», когда отталкиваются от современных представлений, от современного понимания основных законов, принципов и их взаимосвязи, современной научной картины мира, общепризнанных парадигм соответствующих наук. Так, в основном преподаётся химия и биология. Третий принцип — когда тебя погружают в решение практической задачи. И ты изучаешь сразу комплекс законов в их взаимосвязи. Но в третьем способе есть два уровня. Одни чисто научно-экспериментальный, или инженерно-технологический, когда ты знакомишься с некими законами одной науки в их взаимосвязи, в соединении с некоторыми смежными законами двух-трёх других наук. Более глубокий уровень — когда ты решаешь реальную «жизненную задачу», где в естественной увязке соединено множество законов разных наук. Понятно, что предложенное деление условно, оптимальное обучение строится на соединении этих трёх подходов, можно говорить только о доминировании того или иного подхода в конкретном учебном курсе…

Впрочем, меня куда-то не туда занесло. Какое-то педагогическое эссе получается.

Я эту педагогическую тему затронула только для того, чтобы сказать, что эти первые полгода я, вроде бы, ничему систематически не учась, но реально незаметно для себя была погружена в постоянно решение всяких «жизненных задач». Хотя, элементы систематичности были. Сверхзадачей, которую поставили тогда для себя дедушка с бабушкой и Натанзон, было, за то время, пока я валяю дурака, до начала учебного года, подготовить мою образовательную программу. Существующие учебные программы для школы по всем дисциплинам они рассматривать не стали. Они отталкивались от того уровня знаний, который требовался от первокурсников лучших университетов и институтов по соответствующим наукам. И, отталкиваясь от этого уровня знаний, выстраивали в обратном порядке те уровни знаний, по которым я должна была подниматься. Пользуясь затёртым образом познания, как подъёма на вершину, они намечали строительство лестниц с вершины к её подошве, к тому реальному уровню знаний, который был у меня. Понятное дело, они не были столь самонадеянны, чтобы самим в деталях прорабатывать эти «ступени в граните познания» по всем наукам и по всем темам этих наук. Они вытаскивали свои учебники, по которым учились, советовались со своими многочисленными друзьями и знакомыми, не только с теми, кто непосредственно был связан с педагогической деятельностью, но просто с классными, по их мнению, специалистами в соответствующих областях. Вечерами по часу-полтора они всё это обсуждали, то в дедушкином кабинете, то в кабинете Натанзона. Меня на эти обсуждения не приглашали. Но и не скрывали их, когда я случайно забредала к ним. В таких случаях я тут же от них уходила, потому что понять, что они обсуждают, мне было сложно, а значит не интересно. Но когда они начинали, как они полагали, приближаться к «подошве», мне подбрасывали какие-то задачки, небольшие вопросники, я, вдруг, нарывалась на какие-то беседы-обсуждения: у меня пытались выявить мой реальный уровень знаний и соображалку по соответствующим предметам и темам.

Первоначальную процедуру уяснения моих реальных познаний я, правда, прошла сразу в ближайшую пару дней, после того достопамятного вечера, когда я решила остаться у дедушки с бабушкой. Как я понимаю, этот уровень их особо не впечатлил. Прежде всего, мои познания в математике, физике, химии и биологии, которые их интересовали в первую очередь.

В Англии, вообще-то, в целом, неплохая система образования. По крайней мере, была такой до недавнего времени. Сейчас почти везде, стараниями тьюторов и защитников не понятно чьих и каких прав, она деградирует. Только в разных местах с разной скоростью. Главное достоинство английской системы, в том, что она достаточно гибкая, и включает вполне эффективные механизмы выявления одарённых детей, желающих реально учиться. Но эта же гибкость имеет и теневую строну. Каждая школа, каждый педагог имеют большую свободу в определении, чему и как учить, на каком уровне сложности. Чтобы воспользоваться преимуществами английской системы образования, надо в этой системе ориентироваться, знать, что ты хочешь от неё получить, и иметь какой-то «стартовый капитал», можно чисто финансовый, но лучше, в виде реальных знаний и способностей.

Я могу только догадываться, по каким соображениям моя мать выбирала ту английскую школу, где я училась, но, очевидно, соображения получения мною глубоких знаний по математике и естественным наукам, не были приоритетными при этом выборе. Вообще-то, я ничего особо плохого о школе, где я училась, сказать не могу. Во многом, наверное, потому, что я там была среди лучших учениц и мне учёба там давалась легко. Почти по всем предметам я сразу училась по TOP Set’ам. Только по французскому, который я тогда реально вообще не знала, я первые два триместра изучала по Medium’у (меня только за два-три месяца до отъезда немного натаскали по нему, когда мать неожиданно для себя узнала, что английский в Англии это родной язык, а в качестве иностранных там учат один-два европейских языка, и потому для поступления в приличную школу надо хоть как-то знать ещё одни иностранный язык). Экзамены сдавала тоже по High Paper, причём по математике по level 6 (в нашей школе это был высший уровень). Но особых усилий мне это не стоило. Почти всё, что мы изучали по математике в 7 и 8 английских классах, мы уже прошли в моей начальной русской школе. Поэтому бабушка, когда наспех проверила, что я реально знаю по математике, пришла в ужас, потому что по здешний системе я должна была переходить осенью в седьмой класс, но реально почти ничего не знала по курсу математики пятого и шестого класса, даже, для обычной школы… Но математика — это отдельная история. К ней я вернусь, когда я буду рассказывать о бабе Нине.

Как и во всех английских школах, у нас был обязательный естественнонаучный курс — Science. Я сообщила об этом, когда у меня спросили, что я изучала по физике, химии и биологии. Мне тут же выдали несколько листов бумаги с ручкой и предложил написать всё, что я могу так вот сразу вспомнить из того естественнонаучного курса, который я изучила. Я, конечно, сейчас совсем не могу вспомнить, что я тогда реально знала по этим наукам, и что я в конце концов написала. Помню, что написала немного, пару страниц. И это были какие-то общие фразы, про то, что всё в мире состоит из атомов и молекул, а всё живое — из клеток, что-то о превращениях этих молекул и атомов, которые проходят в химических реакциях, общее строение Солнечной системы, вспомнила, что любое вещество может быть в жидком, газообразном и твёрдом состоянии, что всё в мире движется под действием каких-то сил… Посмотрев моё «эссе», меня попросили кратко, как я их понимаю, написать несколько определений, формул, законов. Кажется, формулу расчёта скорости, плотности вещества, закон всемирного тяготения, закон Архимеда, боровскую модель атома, чем отличается вес от тяжести, тяжесть и массы, какие-то физические единицы, вроде, паскаля и джоуля, формулу расчёта работы и мощности, виды химических реакций, символы основных химических элементов и простых соединений вроде воды, что такое фотосинтез, способы размножения растений, общее строение семян и растений… и всё такое.

Из всего этого я достаточно уверено смогла написать формулу расчёта скорости и закона Архимеда, изобразила модель атома, вспомнила про хлорофилл и, что у всех растений есть корень, стебель (ствол), листья и плоды… Меня тогда попросили назвать учебники, по которым я училась. С удивлением узнали, что у нас был один учебник и по химии, и по физике, и по биологии. Авторов его я не помнила, название помнила смутно, что-то вроде «Gate to science» или «Entrance to Nature»… Но хорошо помнила его обложку и, благодаря этому, за пару минут нашла его в Интернете. Минут за десять дедушка с бабушкой и Натанзон просмотрели этот учебник. Переглянулись. Бабушка сказала: «Научпоп». Натанзон добавил: «При этом примитивный и бездарный». Дедушка резюмировал: «Бестолковщина. Ерунда полная. Разве что для детского сада сгодится».

Но меня тут же оставили в покое. Не стали больше ничего спрашивать, доставать с какими-то заданиями и разъяснениями. Они все втроём просто молча ушли. Но через какое-то время стали по одному возвращаться. Каждый приносил по пятнадцать-двадцать книг правильного, по их мнению, «научпопа». Книги были самых разных годов выпуска. Какие-то они, видимо, ещё сами читали в годы своей юности, какие-то покупали своим детям, то есть моему папе с братом и юлькиной маме. И не только по математике, физике, химии и биологии, как можно было ожидать. Были книги и по географии, истории, всемирной и российской, и истории литературы, музыки, живописи, биографии писателей, учёных, художников… Эти книги постоянно дополнялись новыми, изданными недавно, но прошедшими, очевидно соответствующую «цензуру». А на моём информационном терминале, который Мэт к тому времени уже настроил, появился специальный раздел: «Это стоит знать», — с множеством всяких тематических ссылок…

С какими-либо конкретными заданиями, требованиями, чтобы я что-то сегодня непременно изучила или порешала, ко мне не приставали. Но, зато, во время отдыха после второго завтрака, обеда, полдника и ужина, обсудив какие-то события и общие проблемы, меня всегда, как бы невзначай, спрашивали: «Ну а ты, что интересного узнала сегодня?» И я должна была рассказать, какую задачку решала, какие опыты, эксперименты провела, какой закон мироздания для себя открыла, или о каком интересном событии, факте истории, географии я узнала… Не важно о чём. Это мог быть рассказ об искусственном выращивании кристаллов, о том, как передвигается каракатица, почему острые предметы колются, почему не падает юла, рассказ об экспедиции Беринга или путешествиях Пржевальского, о Гёбекли-Тепе, истории зеркал …. Но две-три «интересности» каждый раз я должна была рассказать. Всё это тут же обсуждалось, дополнялось, увязывалось с другим фактами, законами, событиями…. Сказать: «Да ничего я такого нового сегодня не узнала», — было невозможно. Я поначалу — пока не «втянулась» в здешнюю жизнь и позволяла себе немного бесцельно бездельничать, убивать время какой-нибудь тупой ерундой, — несколько раз попробовала так ответить. Пожав удивлённо плечами, небрежно сказать: «Да, вроде, ничего такого нового сегодня не было». Всё на мгновение стихало, замирало. На меня смотрели удивлённо, озадаченно и с каким-то соболезнованием. Как на неожиданно заболевшего человека. И кто-то, обычно бабушка, спрашивал: «А чем же ты сегодня занималась?». Я начинала что-то мямлить в своё оправдание. Но меня уже никто не слушал. Все тут же переключались на обсуждение общих проблем и дел, а я, как бы, оказывалась за прозрачной перегородкой, отделявшей меня от жизни этих людей. Я, как бы, оказывалась совсем чужая для них, не интересная им… Я, понятное дело, тут же обижалась и, первые раза два-три, обиженная, тут же уходила. Моего ухода, казалось, никто не замечал. И я, даже, как-то раз, тут же вернувшись в свою комнату, стала собирать вещи с намерением в отместку уехать, раз они меня все не любят, и я им не нужна… Но в конце концов мне хватало самокритичности, честности перед собой, чтобы признаться самой себе, что дело не в том, что меня не любят. И гордости, чтобы понять, что я сама себя унижаю своей ленью и бестолковостью…

Особенно обидно было, когда в такие минуты за столом сидели Вера или Шалопай, или Юлька с Мэтом. Тем более, когда вместе с Верой и Шалопаем, был кто-то из их одноклассников. (Вообще-то «Шалопай» — это было прозвище для самых близких. И дальше, наверное, не следует этого моего друга так назвать. Звали его Виктор. Но это имя он не любил… Впрочем, о нём, я собираюсь рассказать попозже, а пока буду дальше называть его Виктором или Витей).

Ещё до моего приезда дедушка с Натанзоном выделили в своих мастерских и лабораториях «учебные закутки», где стояли приборы и оборудование не самое дорогое, попроще. Туда Вера с Виктором имели полный свободный доступ (первые годы при мне Юльке самой туда нельзя было ходить). Более современным, сложным и дорогим оборудованием они тоже могли воспользоваться, но только под присмотром, и после того, как доказывали необходимость использования такого более сложного оборудования. Там они проводили эксперименты, делали лабораторные работы по учебной программе или что-то экспериментировали, мастерили для души. Часто вместе с ними увязывались их любознательные одноклассники. Когда их занятия затягивались до очередного приёма пищи, их, не смотря на отговорки и упирания, всех тащили за общий стол. Впрочем, Виктор с Верой не упирались, они были, считай, членами нашей «большой семьи». Упирались обычно их одноклассники, да и то, если были в первый, во второй раз… В такие моменты, когда мы большой компанией сидели за столом, узнав, что от меня невозможно в данный момент ничего интересного услышать, дедушка с бабушкой и Натанзон тут же начинали обсуждать какой-нибудь опыт, который только что проводили Вера или Виктор, что получилось, что не получилось, что пошло не так и, вообще, зачем это нужно… В такие моменты было особенно обидно…

Пришлось «брать себя в руки», «самоорганизовываться», «выстраивать распорядок дня» … И это неожиданно получилось как-то быстро и легко. Как любил повторять мой дедушка: «Умение правильно жить, получая от жизни радость, заключается в выработке у себя правильных привычек». А выработка правильных привычек основывалась на главном дедушкином жизненном принципе: «Отдых — это смена занятий». Этот принцип иногда дополнялся уточнением: «Больше всего устаёшь от безделья». Оба эти два утверждения я долгие годы считала «народной мудростью». Потом я узнал, что мысль о смене занятий изрекал известный физиолог Павлов. И только, уже участь в магистратуре, от одного моего друга левых убеждений я узнала, что ещё за полвека до Павлова эту мысль высказывал Карл Маркс (надеюсь, тем, кто когда-нибудь прочтёт мои записки, эти имена всё ещё будут что-то говорить). Впрочем, этот вопрос — кому принадлежит мысль, что отдых — это смена занятий, — здесь не важен. Важно то, что у нас в Прибрежном это было не абстрактное утверждение, а реальный жизненный принцип, которым все руководствовались. Главная сложность в превращении этой абстрактной идеи в реальный жизненный принцип заключается в том, чтобы иметь эти самые «занятия», «деятельности», которые можно было бы менять, получая при этом «удовольствие от жизни».

У меня такой выбор был. И самих занятий. И примеров того, как эти занятия приносят радость. Понятно, мне ненавязчиво помогли найти эти занятия. Вначале в виде выделения моей доли каждодневных «обязанностей по хозяйству» и обращений с просьбами в чём-то «помочь».

Обязанности были первое время самые элементарные: проконтролировать работу домашних и садовых роботов, проследить за порядком отведённых под мой хозяйственный контроль частей дома, сада и огорода. Раз в три-четыре дня меня посылали «помочь по дому» Натанзону и Игнатичу (эту обязанность мы делили с бабушкой, Верой и, если у неё не приключалось проблем со здоровьем, бабой Ниной). Кроме этого за мной была программа обхода лабораторий, теплиц, экспериментальных участков. Я должна была там проследить за правильность работ всех механизмов и систем, проверить разные показания, что-то где-то подкапнуть, перевернуть, подрезать, заменить, переместить… Поначалу это были самые элементарный операции. Со временем мои задания усложнялись. И, ко времени моего отъезда, на мне полностью висели несколько довольно сложных экспериментов.

Кроме того, я стала полностью отвечать за «птичник». «Птичник» — это громко сказано. Там обычно было всего с десяток кур-несушек, пара индюков, три-четыре гуся и пяток индо-уток. Птичник был у нас общий с Натанзоном. Но «натанзоновскими» были только куры. Остальное — дедушкино. Однако, особой любви к разведению живности не было ни у дедушки с бабушкой, ни у Натанзона. Когда Натанзон сюда только переехал, он планировал по необходимости что-нибудь разводить, может, даже и пяток свиней завести. Не из любви к птицеводству и животноводству. А «по жизненной необходимости». Но вскоре оказалось, что такой жизненной необходимости нет. Всё необходимое ему скоро стали давать в благодарность за оказанные услуги, он быстро сдружился с Игнатичем, который разводил кое-что из живности и в количествах гораздо больших, чем ему требовалось. Потом наладились отношения с Кержаком… Но у Натанзона была одна слабость, точнее привычка. Утром к завтраку у него всегда должна была быть пара свежих яиц, из которых он делал глазунью, или варил их всмятку. И он решил, что это будет уж совсем «не уважать себя»: жить в деревне и самого себя не обеспечивать, хотя бы, яйцами.

Остальную живность завёл дед, когда они сюда с бабушкой переехали. Тоже не по необходимости и не из особой любви к птицеводству. Просто дед, выросший в деревне, не мог себе представить деревенского дома, у которого, хотя бы, где-нибудь на заднем дворе не копошилась какая-никакая домашняя птица. Опять же, если приедет какой-нибудь дорогой долгожданный гость, одно дело просто поставить на стол запечённого гуся, а другое дело, сказать при этом, что гусь выращен здесь при доме на экологически чистых кормах и забит специально по случаю приезда гостя. Правда, со «специальным забитием по случаю приезда» сразу возникла проблема. Дедушка, хотя к самому процессу умерщвления домашней живности относился спокойно, как естественному для деревенской жизни делу, сам этим делом заниматься не любил. Натанзон на такие процедуры даже смотреть не мог. А бабушка, вообще, отказывалась есть умерщвлённую живность, которая выросла на их дворе. «Я понимаю, что это ханжество — говорила она. — Что делать, если это наша человеческая природа. Мы хищники. И от привычки есть мясо я отказаться не готова. В конце концов, вегетарианцы тоже ханжи. Ведь, давно уже установлено, что растения тоже испытывают эмоции и чувствуют боль. Но одно дело, когда ешь просто абстрактный кусок мяса, а другое дело, когда ешь живое существо, которое выросло на твоих глазах. Вот когда, как Миша обещает, начнут выращивать искусственное мясо со вкусовыми качествами натурального, я с удовольствием на него перейду. Только интересно, что тогда будет с домашней живностью. Не съест ли она тогда нас. Не в прямом, так в переносном значении…». «В конце концов, что бы мы ни ели — начинал успокаивать бабушку Натанзон, — мы едим кого-нибудь из своих дальних родственников. Даже, когда, скажем, едим выпечку из дрожжевого теста. Ведь, пятьдесят процентов генома дрожжей совпадает с нашим геномом…»

В общем, обязанности по уходу за птичником все с радостью скинули на меня. Правда, это особых хлопот не доставляло. К тому времени у Натанзона стоял самый современный для тех лет автоматизированный бокс-курятник на десять-двенадцать кур: автоматизированные кормушки, поилки, автоматизированные насесты, которые аккуратно изымали яйца и эти насесты чистили, небольшой ограждённый двор с прозрачной раздвижной крышей, которая открывалась в тёплые дни и закрывалась автоматически при ненастье и падении температуры ниже установленного уровня. Двор — смесь песка с гравием специального состава, которая покрывалась тонким ковром газона на органической сетке. По мере заполнения газона «отходами жизнедеятельности» кур, газон стягивался специальным устройством и шёл в общую систему переработки органических отходов, и вместо него натягивался новый газон. Так что, здесь мне надо было просто проконтролировать, что все системы нормально без сбоев работают. А также проверить, не повредились ли яйца, пока они перемешались с насеста в специальный лоток-холодильник, откуда их изымали по мере надобности.

В другой части птичника система была попроще и требовала бо’льших усилий. Кормушки, поилки там тоже были автоматическими, птичьи «жилища» тоже чистились автоматическими системами. Только индюки, гуси и утки гуляли по огороженному участку обычного двора. Он чистился специальными роботами-уборщиками. Вроде домашних роботов-пылесосов. Только эти роботы передвигались не на колёсах, а на таких «ходунках», довольно высоко поднимались над землёй и работали не на принципе пылесоса. Между ходунками под корпусом был нож, соединённый с транспортной лентой, что-то вроде грейдера, соединённого со снегоуборщиком. Земля со всяким мусором и отходами жизнедеятельности срезалась, накапливалась в контейнере и шла потом на переработку. Время от времени этими же роботами земля досыпалась, но теперь вместо ножа под корпусом был каток, утрамбовывавший эту вновь подсыпаемую землю…

Самыми спокойными и умными оказались утки. Завидев приближающихся роботов-уборщиков, они спокойно ковыляли в другую сторону дора. У индюков было слишком большое самомнение. Они не желали уступать дорогу чему-то там копошащуюся у их ног. А тогдашние роботы тоже были ещё не шибко умными. У них не было систем распознавания, принятия решений. Обычные сенсоры, реагирующие на препятствия. Когда они тыкались в лапы индюка, они не всегда успевали среагировать и объехать его. Индюк пытался пнуть робота или клюнуть. Часто ему удавалось робота перевернуть. Робот валялся, беспомощно дрыгая своими «ходунками», и вся уборка прерывалась. Среди гусей тоже обязательно находился хоть один «мачо», который начинал вытягивать шею, шипеть и пытался атаковать несчастного беззащитного робота. Поэтому, прежде чем начать уборку двора, надо было живность загнать в их «гнёзда». Понятное дело, мне не надо было бегать за ними с хворостиной. К сетке, которая прикрывала прогулочный двор птичника, была прикреплена специальная система, которая занималась этим делом. Здесь мне надо было проследить, чтобы, пока живность выходила к своим кормушкам позавтракать, их жилые помещения автоматика должным образом убрала, потом их загнала обратно в эти жилища и там их закрыла. Затем выпускались роботы-уборщики. И тогда можно было спокойно уходить. После завершения работы они сами прятались в свой ангар под клеткой индюков. После закрытия ворот нагара, автоматически открывались двери птичьих жилищ, и вся эта живность до следующего утра могла жить как ей заблагорассудится…

Когда я освоилась, все эти хозяйственный обязанности занимали совсем немного времени, час-полтора, с дежурством у Натанзона или Игнатича ещё минут тридцать-сорок. Конечно, первое время трудно было заставить себя всё это начитать делать. Потом как-то шло всё само собой… Каждое дело занимало десять-пятнадцать минуть, одно дело быстро сменялось другим, всё было динамично и совсем не скучно, не утомительно. Дедушка был прав: привычка — великое дело. Через пару недель никаких усилий, чтобы начать выполнять свои «хозяйственные обязанности», уже не требовалось… В голове, вдруг что-то щёлкало, ты просто вставала и шла делать привычные дела. И насчёт полезности смены занятий тоже всё подтвердилось. После первого завтрака, который у нас никак не регламентировался, и каждый его проводил, когда и как хотел, в зависимости от своих планов, я часа полтора-два что-то читала, изучала, решала… Мозги начинали уставать, решения не шили, в прочитанное с трудом врубалась… Тут я уходила заниматься «хозяйственными делами». И, пока я этими делами занималась, в голову начинали лезть решения, начинало, вдруг, лучше доходить недавно прочитанное… И, когда я возвращалась ещё на час-полтора к своим учебным занятиям перед вторым завтраком, всё уже лучше доходило, решалось быстрее и красивее. И я могла уже после ланча в общей беседе рассказать что-то стоящее и интересное.

К моим обязанностям первое время относилось и «приглядеть за тем, чем занимаются» Вера и Виктор со своими друзьями в наших мастерских и лабораториях. Это была уловка. Первое время я никак не могла за ними «приглядывать», потому что они лучше меня знали, что в тех мастерских и лабораториях стоит, для чего всё это нужно и как этим всем пользоваться. Посылали меня «приглядывать» за тем, чтобы я, подсмотрев, чем занимаются Вера и Виктор, чем-то дополнительно заинтересовалась, увлеклась, они с чем-то вместе помогли мне в тех вопросах, в которых я сама пыталась разобраться… Ну и просто, чтобы мы быстрее сдружились… И это, действительно, сработало. Как я сейчас понимаю, я многое поняла, многим заинтересовалась во время тех наших иногда, казалось бы, случайных, беспорядочных, а, порой, совершено глупых «опытов», «экспериментов» … Это и было тогда моим обучением третьим способом на первом уровне, о котором я рассуждала чуть раньше. Со временем такое «научное баловство» ушло на второй, на третий план, но всегда сохранялось, пока мы здесь вместе жили, учились, и помогало удерживать, поддерживать наш поисковый познавательный тонус.

Особую роль в моём распорядке дня занимала «помощь», которую я оказывала дедушке с бабушкой и Натанзону. Она никогда не носила принудительно характера. Просто, обычно во время непринуждённой беседы после ужина, иногда после второго завтрака, дедушка и Натанзон, вдруг говорили: «Не могла бы подойти в такое-то время в мастерскую, лабораторию, теплицу, помочь мне с тем-то и тем-то». Я, конечно, не могла отказать. Поначалу из вежливости. Скоро мне это стало самой интересно.

Иногда это была реальная помощь. Обычно, когда мы устанавливали, подключали, запускали новое оборудование, системы, программы… Я тогда реально что-то поддерживала, подкручивала, следила, чтобы всё стало, как надо, контролировала порученные параметры первого запуска… Но в большинстве случаев моя помощь заключалась в том, что я присутствовала при том, как дедушка и Натанзон что-то собирали, конструировали, подключали, запускали… Мне для приличия здесь тоже поручали, что-то поддержать, подкрутить, проконтролировать. Но главный смыл этой «помощи» заключался в том, что мне по ходу дела подробно разъясняли, что за устройство или прибор мы ставим-запускаем, его принцип работы, принципиальную схему, законы, на которых основываются эти принципы работы. Всё подробно в деталях показывали, брали время от времени планшет, который лежал «под руками» со всякими инструкциями и справочными материалами, рисовали пояснительные схемы и формулы основных законов… Никто от меня тут же не требовал, чтобы я эти схемы, законы повторяла, заучивала. Но основные принципы, законы повторяются во многих приборах и устройствах, и мне их каждый раз также спокойно и детально разъясняли, как в первый раз. И это основное, главное, как бы собой откладывалось в голове. Потом меня в ходе таких пояснений, вдруг, спрашивали: и тут у нас какой процесс должен пойти? … тут у нас какой закон начинает действовать? … Я пыталась вспомнить, угадать. Если вспоминала угадывала правильно, процесс пояснения просто плавно продолжался. Если я отвечала что-то не то, мне говорили: правильно, здесь запускается процесс такой-то, начинает действовать такой-то закон. И этот принцип, закон в очередной раз спокойно повторяли, расписывали…

В результате такого «помощи», у меня уже через полгода были очень даже приличные знания по физике, химии и биологии. Правда, с точки зрения «нормального образования», они были непоследовательны и фрагментарны. Что-то я знала очень хорошо. Что-то уже на уровне программы выпускных классов. Но о чём-то, что я «по программе» должна была знать, я вообще не имела представления или имела представления достаточно поверхностные и туманные. Но то, что я знала, то я действительно знала, и, как говорится, «запомнила на всю жизнь». Даже сейчас, когда я начинаю с чем-то разбираться, я, вдруг, как будто слышу голос дедушки или Натанзона: «Правильно, здесь у нас пошло… и начинает действовать…» Кроме того, тебе становились понятны общие фундаментальные принципы мироустройства, общие фундаментальные научные законы. И, главное, я видела, как, где эти законы действуют, понимала, для чего их нужно знать, а не тупо заучивала их, как какую-то непонятную абстрактную хрень… «Скажи мне, и я забуду. Покажи мне, и могу не запомнить. Вовлеки меня, и я пойму». Не помню, кто это сказал, но сказал очень верно.

Как-то незаметно оказалось так, что я больше стала «помогать» Натанзону.

Первое время я по привычке больше «помогала» дедушке. За прошедшие шесть лет с того времени, когда я ваяла свои первые «электронные приборы» на дедушкиной даче, многое изменилось, электроника стала разнообразнее, миниатюрнее, сложней… Да и тогда мне — пяти-шести летней девчонке, — понятное дело, показывали самые элементарные вещи с десятком элементов. Сейчас мне стали показывать и растолковывать всё, начиная от самых современных на тот день электронных устройств. Специально под меня никакие работы не подбирались. Что собирался делать в этот день дедушка, с тем мне и предлагал «помочь». Причём не обязательно это была электроника. Это могла быть «обычная электрика». Или что-то механическое. Простой сенсорный выключатель, электронный редуктор в системе контроля воды нашего рыбоводческого хозяйства, автомат защиты или датчик температуры, влажности и освещённости… И вполне современный шлюз для управления кондиционирования теплицы… или новейшее цифровое устройство управления поворотом антенн…

Если это было какое-нибудь новое навороченное электронное устройство, всё ограничивалось объяснением его назначения, принципов работы, где что как подключается, включается, выключается, регулируется. По ходу дела устройство тестировалось, и я тут же знакомилась с осциллографами, мультиметрами, видеоскопами, лазерными нивелирами…, принципами их работы, параметрами, которые эти приборы определяют, значение этих параметров и, конечно же, законы, которые во всех этих процессах проявляются. Какие-то приборы и устройства дедушка при мне «раздербанивал» (или они уже были до моего прихода «раздербанены») и начинал «с ними разбираться». Делал он это, во-первых, их любопытства. Затем из здорового скепсиса и недоверия. «Всё это делают люди. А всезнающих людей нет. Всем свойственно ошибаться. И кто сказал, что те, кто конструировал это устройство, так уж умнее меня. А, как показывается практика, с каждым годом процент криворуких дебилов растёт везде, даже в ведущих компаниях.» Но, главное, он со всем этим «разбирался», для того, чтобы обезопаситься от возможной «засаженной козы» или «диверсионной засады», то есть модулей, которые намеренно отключают устройство, делают его неработоспособным в определённых условиях, обычно, при приближении заявленного гарантийного срока. И уж, тем более, обезопасить себя от всяких шпионских и прочих вредительских модулей, которых, как был уверен дедушка, с каждым годом становиться всё больше. В этом случае передо мной выкладывали плату, с которой дедушка решил разобраться, рядом её схему. И мне всё это устройство растолковывали. Понятное дело, первое время достаточно поверхностно.

Очень многое дедушка делал сам по своим им самим разработанным схемам и проектам, или с участием своих старых проверенных друзей. Он то привозил какие-то схемы, платы после своих поездок в Город, то кто-то из его друзей приезжал сам, привозя с собой новое чудо электроники. Прежде всего, такими продуктами собственного творчества дедушки и его друзей были все наши средства связи — приёмники, передатчики, процессоры, фидеры…, — и системы безопасности. Туда иногда включались и какие-то приобретённые устройства и схемы, платы, но обязательно после их «радербанивания», дотошной проверки и переделывания. В этом случае передо мной тоже выкладывались схема вместе с устройством, платой, которые в данный момент дедушка ваял.

Не буду врать — да вы и не поверите, — что я сразу всё так во всех этих сложных приборах, платах и схемах понимала. Но, во-первых, когда ты с этим всем постоянно «работаешь», всё это видишь и разбираешь, какие-то общие принципы, все эти узлы, элементы их взаимосвязи постепенно откладываются в голове. Главное же, благодаря этому опыту у меня не было никого страха, боязни всей этой сложной электроники, которую я у многих встречала. Меня приучили к мысли, что со всем этим можно разобраться. Было бы желание, мозги и немного упорства. А кое-что я уже и в то время, действительно, неплохо понимала, что такое усилитель мощности, трансмитер, синтезатор частоты… Потому что такой общий обзор заканчивался детальным разбором конкретного элемента, который в данный момент собирал дедушка, или раздербанивал, переделывал. Этот элемент подбирался под уровень моего понимания. И я с тех времён обозначения основных радиодеталей — разные диоды, терристоры, разнообразные транзисторы, переключатели, реле, диодный мост, блок регулировки напряжения, усиления сигнала, выпрямители, модуляторы импульса, — сразу увижу в любом устройстве, на любой плате, схеме… И уже тогда я имела вполне приличное представление о микроконтроллерах, которые в то время стали массово внедряться во всевозможные устройства, об их архитектуре, основных модификациях, установки и настройки их софта, а позже умела худо бедно самые простые из них программировать…

Кроме того, практически вся контролирующая, регулирующая, управляющая и прочая домашняя, бытовая, хозяйственная электроника делась дедушкой (любой домашний бытовой прибор, начиная с утюга, предварительно раздербанивался и, если надо, переделывался). Насколько я понимаю, это завелось ещё с очень давних времён, наверное, когда меня ещё на свете не было. Многое было когда-то сложно достать, многое было сделано халтурно… Но, главное, дедушка считал бездумным расточительством покупать что-то, что он сам может сделать, по крайней мере, не хуже и, уж точно, дешевле. Первое время пока мы жили «малым составом» — мы, Натанзон, Игнатич и Мэт, — дедушка всё также почти всю бытовую электронику делал сам. И только, когда у нас стал прибавляться народ, пришлось искать другие решения. Но об этом позже.

А тогда к ваянию этой бытовой электрически-электронной мелочёвки дедушка тоже сразу стал привлекать меня. Сначала я делала какую-то ерунду для себя. «Слушай, есть такая занятная штуковина. Не хочешь поставить у себя (или у нас на веранде, у ворот, в садовой беседке, на кухне)». И он подкидывал мне схему то регулятора яркости подсветки зеркала в ванной комнате, то терморегулятор или датчик освещённости… Потом стал предлагать что-то и посложнее для общего пользования. Сначала я делала это вместе с ним, потом под его контролем, потом сама, часто вместе с Шалопаем, прошу прощения, Виктором. «Если будут какие сложности, спроси у Виктора», — говорил дед. Или: «Я попросил Виктора сделать для нас один приборчик (иногда он оговаривался и говорил: „одну фигню“, — но бабушка за такие вульгаризмы в общении со мной всегда его ругала, и он ту же поправлялся), зайди в мастерскую, может, чем помочь сможешь?»

За первые полгода я сварганила, наверное, с пару десятков всякой такой «фигни». А под конец того первого полугодия, где-то в середине сентября, мне поручили настоящий рабочий проект. Мне поручили полностью разработать, рассчитать проект новой теплицы. Сейчас такой тип теплиц очень популярен и многими используется. Но, мне кажется, такую конструкцию, «компоновку», впервые разработали мы. Это был один из тех наших первых проектов, которые, называя вещи своими именами, у нас украли, и очень даже солидные фирмы продавали их под своими «брендами». Нет, там, конечно, использовались уже известные технологи и решения, но их компоновка, комплексное решение, так сказать, были нашими.

На самом деле всё было просто. Но нам всё это удалось компактно и красиво собрать в одну систему, очень чётко и эффективно работающую. Задача была очевидная и понятная уже тогда всем: экономичность, экологичность и энергонезависимость, без привлечения каких-либо внешних источников энергии, только Солнце. Солнце в наших краях яркое и горячее, даже зимой хорошо припекает. И солнечных дней около трёхсот в году. В принципе, достаточно большую часть года просто удерживать в теплице естественное тепло, излучаемое Солнцем. Оборотная сторона это преимуществ — то, что три-четыре месяца оно жарит так, что может всё спалить на корню. Нужна была конструкция, которая использовала преимущества местного климата и купировала его недостатки.

Если очень коротко, решение получалось такое. Раздвижная крыша, потому что большую часть года днём тепла был переизбыток, его надо было удерживать ночью, в ненастье, ну, и, понятное дело, в холодные сезоны. От прямых испепеляющих лучей защищались системой светофильтров. Тогда уже было стекло, пластик с регулируемым светоотражением и светопоглощением. Но они были очень дорогими, и их регулировка была ещё не очень качественной и гибкой. Поэтому мы использовали систему обычных плёночных светофильтров. Все теплицы у нас строились, строго вытянутыми с востока на запад. Южная солнечная стена была в виде полусферы. В цоколе было спрятано десятка два плёнок с разной степенью светоотражения и светопоглощения. В зависимости от требуемой на данный момент степени освещённости они «натягивались» на южную стену теплицы. Для того чтобы компенсировать потери необходимого тепла и некоторых частей спектра солнечного света, нужного для растений, в раздвижной крыше была вмонтирована система зеркал, которые при необходимости направляли сфокусированное, усиленное солнечное излучение на систему рассевающих зеркал и теплоёмких элементов, которые обогревали теплицу ночью. В раскрытой крыше теплицы разворачивалась система кондиционирования влаги, которая естественным образом испарялась, и эта собранная вода возвращалась в систему капельного орошения. В восточной и западной части крыши было несколько солнечных батарей, которые питали систему аккумуляторов, от которой запитывались электромоторы всех механизмов теплицы, раздвигавших крышу, натягивающих плёнки, подающих воду в систему орошения и тому подобное, — и в систему электрического отопления, которая включалась в холодные дни, когда естественного тепла Солнца не хватало, или, когда Солнца просто не было. Всё это контролировалось целой системой датчиков температуры, влажности, освещённости…, и управлялось автоматикой, настраиваемой на особенности выращиваемых в теплице растений.

Когда я написала, что мне поручили полностью разработать проект такой теплицы, я немного «загнула», и, даже, очень сильно «загнула». У нас уже было тогда штук шесть таких теплиц. И был детальный, разработанный дедушкой, так сказать, типовой проект. И мне не надо проект теплицы разрабатывать «с нуля». Мне предоставили принципиальную схему, где какие приборы, датчики, механизмы должны быть, как они должны взаимодействовать. И всю электронику, которая должна была управлять системами теплицы, я не разрабатывала. Она была выведена за рамки моих задач. Я должны была только правильно ею подключить. Но я должна была сама определить, где какие должны стоять датчики, переключатели, усилители, предохранители, электромоторы… Где как провести силовые линии и кабели систем управления. Рассчитать всё это по мощности, чтобы этой мощности хватало, но и не было её излишества, чтоб «не жрала» лишней энергии. Должна бала разместить рассчитать всю механику: все эти тросы, блоки, штанги, шестерёнки раздвижных, натяжных, поворотных и прочих механизмов. И большинство основных датчиков влажности, тепла, освещённости я должна была сама рассчитать и, желательно, собрать, спаять. Рассчитывать самой, конечно, особо не надо было. Полно разных решений. Но нужно было подобрать и просчитать самые подходящие… В общем, работка на самом деле вполне серьёзная. Особенно для четырнадцатилетнего подростка. И, когда мне дедушка предложил «над этим проектом поработать», я реально испугалась. Страх этот был, видимо, заметен. Так что дедушке пришлось меня немного успокоить и приободрить: «Не боги горшки обжигают. Поверь мне, ты сможешь. Не будешь пытаться сама что-то делать, никогда ничему не научишься. Если что, и Вера с Виктором помогут. Ну и ко мне в крайнем случае обратишься. Но сначала сама хорошо пошевели мозгами…»

Мучилась я с этим проектом долго. С полгода. Тут ещё уже с октября пошли «нормальные учебные занятия» и прочие дела, всякие конкурсы, конференции, семинары… Этот проект стал чем-то вроде тех годовых творческих проектов, которые практикуют в нормальных школах. Не обошлось, конечно, без помощи Веры и Виктора. Этот проект был частым предметом обсуждения дел и новостей после обедов и ужинов. И в ходе этих обсуждений многое мне подсказывали, поправляли. Но в целом это был мой проект. И когда я его «защитила» перед дедушкой и Натанзоном где-то в конце марта, я испытала такое чувство гордости и радости, которое я до того никогда не испытывала. Потом ещё более сильно я пережила эти чувства, когда к концу апреля совместными усилиями «мою» теплицу собрали, — и всё там заработало так, как должно было работать… Я до сих пор горжусь этим проектом, когда вспоминаю его.

К чему всё это я? К тому, что работать с дедушкой, «помогать» ему мне было, в целом, интересно. Что-то объясняя, он умел чётко выдержать пропорции известного, понятного мне, и нового, неизвестного. Так что, это и не отталкивало излишней сложностью, непонятностью, но и подстёгивало любопытство, заставляло немного «напрячь мозги». И, когда, поднапрягшись, до тебя «всё доходило», ты получал познавательный кайф, самоуважение и уверенность в своих силах. В результате незаметно приучалась получат удовольствие от процесса познания. Примерно то же было с моими «практическими заданиями». В целом, всё поначалу казалось понятным, но всегда в схеме, приборе, которыми я занималась, по ходу обнаруживалась закавыка, над которой приходилось попотеть. Иногда прилично попотеть. Так что хотелось всё бросить. Но когда я всё-таки заставляла себя напрячься и довести дело до конца, и всё в конце концов получалась — опять был настоящий кайф от полученного результата, от того, что у тебя получилось и «я сделала это». На самом деле, всё просто — биология и физиология, обычное «подкрепление». В конце концов, всё сводится к выбросу дофамина. Но если большинство животных может получать удовольствие от чисто физиологических факторов, высшие ещё — от удовлетворения любопытства, но только человек — от творчества, от того, что он что-то смог открыть, сделать. И, по большому счёту, именно это делает человека человеком. Может, я, как биолог, всё упрощаю, но, по мне, всё решение проблем воспитания и образования кроется как раз в этом — умении научит получать «правильные удовольствия».

В общем, «помогать дедушке» мне было достаточно интересно, и я получала дозу своего дофамина. Но у дедушки всё было как-то через чур организованно, продумано, просчитано. Не хватало загадочности, волшебности… Его система обучения напоминала хорошо продуманную осаду крепости. Когда ты после упорного труда возведения штурмовых башен, проведения подкопов, брал крепость штурмом, ты, конечно, этому радовался. Но, когда ты молод, хочется какого-то куража, авантюрности, волшебности и загадочности… Чтобы к дофамину и адреналинчика подбавить.

Этот элемент волшебности, загадочности, которые увлекали, затягивали меня, я нашла для себя в наших общих делах с Натанзоном. Я так сейчас думаю, — он удовлетворял своё любопытство, которое не смог до конца реализовать, когда вынужден был оставить своё занятие наукой. В отличие от деда, который в основном занимался утилитарно нужными вещами. И, даже, все его исследовательские проекты были рассчитаны на достаточно чётко рассчитанный конечный результат. Большая часть натанзоновских проектов были ради удовлетворения любопытства, непосредственная утилитарная полезность его интересовала не в первую очередь, хотя получение какого-то практически значимого результата в обозримой перспективе тоже учитывалась. Но, даже, когда он делал, казалось бы, очень утилитарный проект — вроде того же рыбоводческого комплекса, о котором я сейчас расскажу, — работу над ним он превращал в увлекательное приключение. Работа с ним — это всегда было разгадывание тайны. И в такие моменты, когда я ему «помогала», я совсем не чувствовала разницы с ним возрасте. Он был, казалось, таким же как я подростком… Ну, разве что, чуть поопытнее, чтобы предостеречь от очевидных ошибок, опасностей, тупиковых ходов…

Началось всё с того самого «домашнего рыбоводческого комплекса», которым Натанзон завлёк дедушку.

Я, конечно, не слежу внимательно за новостями «рыбоводческой отрасли». Но лет пять назад встречала информацию, что объём продукции, выращенной в рыбоводческих комплексах, сравнялся с объёмом уловов рыбы в естественных водоёмах. При этом две трети выращенной рыбы уже тогда производилось на автоматизированных рыбных фермах. Так что сейчас, желающие заняться этим делом, легко найдут несколько десятков, если не сотен, разных вариантов модульных систем замкнутого цикла для выращивания самых разных пород рыб. А «просто интересующиеся» легко найдут массу информации на этот счёт. В те годы, о которых я рассказываю, такие системы только начинали разрабатываться и внедряться. Одна из таких систем, очень эффективная для того времени, была разработана на той академической «Станции», которую я уже не раз упоминала.

Думаю, большинству из тех, кому попадутся эти записки, подробности технологий «рыбовыращивания» не будут интересны. Поэтому расскажу очень коротко. На самом деле, чисто внешне всё просто — система небольших бассейнов, или, если хотите, больших аквариумов с неким набором, скажем пока так, «сопутствующего оборудования». Перед обычным прудовым разведением эта система имеет несколько существенных преимуществ. Замкнутая система водообеспечения значительно экономит расход воды. Уже тогда было очевидно, что проблема нехватки пресной воды становится одной из главных. В замкнутом цикле проще контролировать состав воды, её загрязнённость, в том числе всякими возбудителями заболеваний. Практически, вероятность заболевания рыбы в таких системах уже в те годы можно было свести к нулю, не «подкармливая» рыбу антибиотиками.

Вообще-то, такой комплекс — вещь утилитарная, и в стандартном, «промышленном», варианте выглядит непритязательно просто: индустриального вида строения, где-то напоминающие заводские цеха, где-то коровники или теплицы, а в них — от нескольких штук до многих десятков бассейнов из пластика, металла или бетона, напоминающих большие чаны или ванны для великанов. Не тот видок, чтобы завлечь, увлечь, вдохновить… Особенно подростка.

Но в натанзоновском варианте это выглядело совсем по-другому. Очень отдалённо индустриальный чаны для рыборазведения напоминали только маточные бассейны, бассейны для молоди. Но и они скорее выглядели как теплицы-оранжереи с большим бассейном-прудом в центре. Весь остальной комплекс был системой бассейнов, прудов и прудиков разной формы, размера, глубины, разбросанных по нашим теплицам, садам-огородам. Они соединялись запутанной системой каналов-ручейков, где-то уходящих под землю или густо укрытых растениями, где-то закрытых прозрачными прочными перекрытиями, под которыми рыба плавал прямо под вашими ногами, где-то открыто струящихся между клумб и грядок. Выглядело всё это внешне очень живописно и естественно. Но на самом деле это была очень сложная чётко рассчитанная система. Натанзон её долго и тщательно проектировал. А потом ещё доделывал, дорабатывал вместе с моим дедушкой. Эта система постоянно и при мне — и, как я понимаю, после моего отъезда, — расширялась и развивалась, по мере, так сказать, «присоединения новых территорий». Каждый бассейн-прудик, каждый канальчик-ручеёк был рассчитан под определённый вид рыбы. Ко времени моего появления в Прибрежном вполне отработана была система выращивания только стерляди и судака. И русского осётра. Но его решили выращивать преимущественно для икры. И первые «удои» этой икры мы получили как раз вскоре после моего появления в Прибрежном, в начале лета. И уже при мне на участках Мэта и Марка стали делать систему прудов под леща и сазана. Для этого нужны бассейны побольше, рыба ж эта стайная.

Сложность была не только в том, как рассчитать, распределить всю эту систему прудов и ручьёв. Все существовавшие и существующие системы рыборазведения нацелены на максимальное количество производства, чем больше на меньшей площади, тем лучше. Натанзон с дедушкой не собирались заниматься промышленным коммерческим рыборазведением. Рыбы нужно было ровно столько, чтобы каждый день её в достаточном количестве можно было подать к столу (это уж так у дедушки было всегда заведено: на любом столе в том или ином виде рыба должна была присутствовать), чтобы было что подать, передать с собой вдруг нагрянувшим гостям или прихватить в виде презента при поездках в гости или по делам. Для этого надо было продумать систему выращивания нужного количества рыбы оптимального возраста и размера, равномерно распределённого на каждый день года. Большая часть молоди при этом оказывалась нами не востребована. И её с помощью сотрудников «Станции» выпускали в Большое озеро «для пополнения рыбных запасов в естественной среде». При этом выпускалась не абы какая рыба. В промышленном производстве рыбы главное — вырастить её покрупней и побыстрей. Поэтому там постоянно экспериментируют со всякими гибридами. У нас выращивались только максимально чистые, прошедшие предварительный генетический отбор, местные, автохтонные виды. Это была одна из обычных заморочек Натанзона: делая что-то для себя утилитарно полезное, решать между делом какую-нибудь научную или «общественно значимую» проблему. Такие генетически чистые образцы нам сначала передали дедушкины друзья со «станции», а потом мы поменялись с ними ролями, сами их стали снабжать таким образцами.

Но всё это — вся эта внешняя живописная, но на деле сложная тщательно рассчитанная система прудов-ручейков, — чисто внешняя сторона дела. Главная сложность заключалась в том, что я чуть раньше назвала «сопутствующем оборудованием». Это сложный комплекс насосов, систем очистки и аэрации воды, её подогрева, охлаждения, механизмов кормления… и куча самых разных датчиков и систем контроля, температуры, скорости воды, уровня кислорода и озона, двуокиси углерода и амиака, «жёсткости воды»… биохимические датчики для контроля патогенных факторов и отходов жизнедеятельности… а ещё аппараты установки электронных меток, инвазивной и не инвазивной диагностики состояния рыб… В общем, если кого-то, вдруг, вдохновили мои внешние описания нашего комплекса рыборазведения, и он решил было приобрести один из комплексов, которые сейчас предлагаются в большом количестве, едва он откроет техпаспорт и инструкцию по установке и наладке работы этого комплекса, — у него это желание, думаю, тут же пропадёт…

Но у Натанзона «техпаспорт» нашего «рыбоводческого комплекса» превращался в роман из жизни рыб со сложными, порой, драматическими отношениями со средой обитания, дополненный приключениями, интригующими метаморфозами разных химических элементов, органических молекул. Почему у нас в этом бассейне такая глубина, а в соседнем другая, здесь такое течение, такая освещённость… видишь какая здесь температура, а что будет, если она ещё на пару градусов поднимется?… смотри, сколько здесь у нас CO, а кислорода маловато… надо бы в корм подсолнечного шрота добавить …, в последнем анализе что-то с содержанием перевариваемых протеинов и витамина D не то… помнишь что вчерашний биохимический анализ показал?… что-то органики у нас в воде много стало… перекармливаем, что ли, или жрать меньше стали, уже на нерест собрались?

Вряд ли я смогу воспроизвести эти красочные приключения и жизнеописания… Хотя, попытаться можно… но тут надо будет отдельную научно-популярную книгу писать. Сейчас это в мои задачи не входит.

(Я уж оставлю за скобками процесс расчёта, изготовления и анализа кормов, которые производились у нас исключительно из местного натурального сырья, даже витаминные примиксы сами делали. Для этого у Натанзонн был «рыбный сарайчик», как он его называл. Может когда-то, когда всё это дело только организовывалось, это и был сарайчик, но при мне это уже был модульный комплекс из пяти блок-контейнеров, где размещались «заводик» по производству рыбных кормов, лаборатория для анализа сырья и готовых кормов и программный комплекс, который все это производство рассчитывал и контролировал. Там тоже всё было очень интересно и увлекательно.)

Я это к тому пишу, что по ходу того, как я вникала во все перипетии сложной рыбьей жизни и окружавших её химических элементов, я получила приличное представление не только о самих рыбах, их строении и физиологии, но и протеинах, белках, углеводах, множестве неорганических и органических молекул и соединений, химических и биохимических реакций и превращений. И «назубок» знала где-то пол таблицы Менделеева, символическое обозначение, тип, атомный вес, порядковый номер, молярную массу …, их основные изотопы, главные соединения и реакции, в которых они участвуют… В общем, опять фрагментарные, но очень приличны сведения по биологии и химии. И, само собой, между делом совершенствовалась в физике. Потому что приходилось проверять, настраивать подключать всякие насосы, фильтры, задвижки, сенсоры и датчики… Так что скоро дедушка, видя, как я увлечённо вожусь с Натазоном на нашем рыбоводческом комплексе, постепенно спихнул на меня почти все работы по настройке и обслуживанию его механических, электрических и электронных компонентов, подключаясь только в самых сложных случаях, и при проектировании новых элементов этой системы. Тогда же я достаточно близко соприкоснулась с биохимическими чипами. И это меня сразу «зацепило». Как через выстроенную цепочку взаимодействий, через искусственно созданный тобой «мёртвый» прибор, устройство, начинаешь слышать, понимать живое, взаимодействовать с ним, управлять им…

Между делом я получила и приличное представление о бактериях, сложных биохимических превращениях, которые можно с их помощью осуществлять. Эти превращения в подаче Натанзона тоже выглядели как захватывающее приключения. А сами бактерии — как герои каких-то сказочных приключенческих историй. Среди них были скромные добросовестные трудяги, паразиты бездельники, разбойники и наивные жертвы…

В замкнутых системах водообеспечения один из главных элементов — это системы очистки воды. Прежде всего, от отходов жизнедеятельности самих рыб. А затем от излишков кормов и естественного загрязнения, от которого никуда не денешься, даже, в закрытых водоёмах. В основном очистка шла в системе фильтров. Ещё частично посредством выращивания в создаваемых на рыбоводческих прудах-бассейнах системах аквапоники различных растений, которые забирали из воды эти самые отходы жизнедеятельности как естественные природные удобрения. Таким способом удобно выращивать подхватную зелень к столу на каждый день, можно и кое-что посерьёзнее, вроде сладкого перца. Но у нас на наших «рыбоводческих водоёмах» ничего подобного не выращивалось. Ещё до моего появления, когда наш рыбоводческий комплекс опробовался, и Натанзон вырастил пробную партию какой-то зелени к столу на своих прудах, бабушке показалась, что эта зелень очень уж отдаёт рыбой, и решила, что в свежем виде эта зелень никуда не годится, разве что, в какие-нибудь маринады под рыбу. Но у нас и так было где выращивать зелень к столу, да и сколько нам той зелени было нужно. Поэтому вокруг наших прудов и каналов на аквапонических полях выращивалась разная декоративная растительность. И вся система выглядела живописно, а не уныло утилитарно, и вода очищалась.

Но основная очистка всё равно шла в фильтрах. И на биофильтрах очистки воды Натанзон экспериментировал с разными бактериями, пытаясь из всех этих «загрязнений» получать полезные биодобавки, удобрения для растений. Переработка отходов это, вообще, было одно из главных увлечений Натанзона. Первое, что он стал делать, только здесь поселившись, — стал создавать систему очистки всех отходов, которые производились в его хозяйстве (а потом и в хозяйстве дедушки с бабушкой). Ко времени моего приезда здесь была уже, эффективно работавшая, полностью «безотходная система». В том числе полностью очищались все канализационные стоки. Очищенная вода шла, правда, только на технические нужды и в системы орошения. Эту систему очистки, в первую очередь бокс, где органика, полученная из сточных вод, перерабатывалась подобранным им комплексом бактерий, Натанзон, как предмет своей особой гордости, показал мне в первые дни моего пребывания в Прибрежном. Бокс был совершенно стерильным, никаких неприятных запахов, которые можно было ожидать в месте, где проходила переработка канализационных стоков, — совершенно не было. Но какое-то брезгливое предубеждение к этому месту и проходящим там «процессам переработки» мне преодолеть не удалось. Я без особого энтузиазма слушала как всегда вдохновенный рассказ о трудовых подвигах бактерий по переработке отходов моей жизнедеятельности в какие-нибудь удобрения. Натанзон это сразу заметил и со свойственной ему деликатностью не стал особо настаивать на моих посещениях бокса, где перерабатывались наши канализационные стоки. Отходы жизнедеятельности рыб у меня такой сильно брезгливости почему-то не вызвали. И здесь я с интересом выслушивали истории взаимопревращений разных молекул, которые осуществлялись стараниями команды трудолюбивых бактерий. Благодаря этому — а также благодаря регулярным генетическим анализам выращиваемых у нас рыб, — я получила первые внятные представления о генетике. Но более серьёзные знания о генетике я получила, «помогая» Натанзону на его «экспериментальных грядках». И первое время очень увлеклась генным моделированием.

У нас всё время, несмотря на постоянно расширяющееся внедрение автоматизированных систем, агро-роботов, всегда было несколько грядок и клумб, которые дедушка с бабушкой обрабатывали вручную. Грядками в основном занимался дедушка, а бабушка — больше своими клумбами. По их уверениям для них это было что-то вроде зарядки, капались они на этих грядках и клумбах для своего удовольствия. При этом они постоянно поминали кого-то из наших биологов — Павлова, или Бехтерева, боюсь сейчас соврать, — утверждавшего, что физический труд приносит «мышечную радость». Но у меня и без того хватало занятий, которые приносили мне «мышечную радость», и потому особого удовольствия от капания в грядках и на клумбах я не получала. Принуждать меня к получению этого удовольствия не стали. Раз это дело для удовольствия — не нравиться, не делай, найди своё дело, которой будет тебе в радость, лишь бы не бездельничала.

У Наназона тоже было десятка три грядок, на которых он каждый день не меньше часа капался. Он мне ничего не говорил про то, что это капание доставляет ему «мышечную радость», но судя по виду, с которым он там возился, это капание какую-то «радость» ему доставляло. При этом он выращивал на тех грядках, казалось бы, свершено бесполезные растения. Нет, сами растения были вполне полезные. Но у нас и без того они выращивались в более чем достаточных количествах. Это меня заинтриговало, и я сама стала напрашиваться ему «помогать».

Тогда на натанзоновских экспериментальных участках были, в основном, помидоры и немного огурцов. А этого добра у нас и так выращивалось больше, чем нам было нужно. Из пояснений, на которые я напросилась, нарисовалась такая история.

В Сибири, куда отправили служить Натанзона после Афгана, ситуация со свежими овощами была сложная. Они там лишь периодически «выбрасывались» (для гражданского населения) и «забрасывались» (в воинские части). И их качество, мягко говоря, желало лучшего. Для человека, выросшего в наших краях, привыкшего, что всего это можно есть, сколько хочешь, и всё совсем другого качества, это было особенно трудно переживать. Больше всего не хватало «нормального помидора». То, что иногда завозилось-забрасывалось, помидором назвать было нельзя. Даже когда Натанзон учился в Академии, то и в Столице, хотя, помидоры там можно было купить без больших проблем, но это всё равно было «не то».

Уже за два-три дня, перед тем, как он должен был лететь в отпуск к родителям сюда в Город, Натанзону начинал сниться один и тот же сон. Он стоит посередине бескрайнего поля помидоров — по его рассказам, пока он учился в Университете, каждый учебный год начинался с того, что их, студентов, на пару недель отправляли на уборку помидоров, — разламывает большой, в два его кулака помидор, вдыхает его неповторимый запах, посыпает его солью (она всегда была в кармане в спичечном коробке с парой кусков хлеба) и начинает совершено по-свинский есть его сладкую ароматную сочную густую мякоть, весь обливаясь помидорным соком. А улетая обратно, он всегда сдавал в багаж два больших старых чемодана. Сейчас такие можно увидеть только в музеях. Фанерные, обитые искусственной кожей. Сами по себе очень тяжёлые, но зато жёсткие и прочные. В них укладывались тщательно отобранные помидоры — спелые, но без каких-либо помятостей и повреждений. Каждый помидор заворачивался в отдельный лист бумаги, а пустоты между ними прокладывались ватой. Нормально перелёт переносило где-то две трети. Всё, что придавливалось за время перелёта, съедалось тут же по прилёту и раздавалось друзьям. А остальную сотню с небольшим помидоров по три-четыре штуки в день торжественно съедали в течении месяца как редкий деликатес. Последние лет пять перед окончательным возвращением в Город, Натанзон сюда в отпуск не приезжал, да и отпуска не брал: бардак, безденежье, проблемы в семье, и этот ожёг…

А когда он приехал в Город, его крайне расстроила новость: теперь и здесь было очень сложно найти нормальный помидор, такой, какой он привык есть, сколько он себя помнит. Первые три-четыре года ещё можно было найти каких-то тёток и бабок, приезжавших на центральный базар из окрестных станиц, которые выращивали те самые настоящие помидоры. Но скоро и они исчезли, и всё заполонила безвкусная отрава, которая только чисто внешне напоминала «нормальные помидоры». А в своих путешествиях Натанзон с грустью наблюдал тянущиеся вдоль дорог опустевшие, зарастающие бурьяном поля, на которых, кажется, совсем недавно он с однокурсниками собирал настоящие помидоры. Позже, значительно позже, какие-то из этих полей вновь стали оживать. Но на них уже тоже в основном стали выращивать всё ту же — как говорил Натанзнон, — пластмассовую отраву.

А тогда, как только он вновь обосновался в Городе и завёл дачу, он первым делом занялся выращиванием помидоров. Хотя бы, чтобы самому было что поесть в своё удовольствие. Но вместе с тем — Натанзон не был бы Натанзоном, — сохранить местные сорта. Он съездил в станицы, которые, как он помнил, славились самыми вкусными помидорами, привёз оттуда рассаду, и стал пытаться всё это выращивать у себя на даче. Нельзя сказать, что сразу очень успешно. Занимался он этим делом не регулярно. Отвлекала служба, другие дела… Но всё равно, к тому моменту, когда он решил перебираться в Прибрежный, три-четыре сорта у него хорошо прижились. Он их всех привёз, пересадил в Прибрежном. И здесь уж развернулся. Снова поездил, пособирал автохтонные сорта. И начал с ним экспериментировать.

Как человек образованный, и не просто образованный, а биолог по образованию, он прекрасно понимал, что генетическое моделирование — это естественный и неизбежный этап развития науки и, в целом, большое благо для человечества. И всю эту обывательскую антигенную истерию не понимал и не одобрял. Но он очень настороженно относился к поспешному непродуманному не просчитанному, как он говорил, «агрессивному» вмешательству в геном, и к поспешному индустриальному использованию генных технологий. Генное моделирование — это естественный процесс, которым природа занимается постоянно с момента появления жизни на Земле. И природу не надо насиловать. Ей надо просто помочь, используя современный достижения науки. Классическая селекция, которой люди сначала стихийно потом сознательно занимаются уже тысячи лет — это генетическое моделирование наполовину в слепую. Сейчас это можно делать осознано, зряче, видя, отбирая, контролируя и чётко комбинируя те возможности, варианты, которые предлагает сама природа. Отбирать растения (животные, бактерии и другие живые организмы тоже, но мне тогда были ближе растения) не только по внешним, часто достаточно туманно определяемым признакам, но по признакам, свойствам, чётко зафиксированным в геноме. И также более точно при необходимости проводить скрещивания. Вполне естественный процесс селекции становится быстрее и точнее. Можно что-то аккуратно и самому подправлять и предлагать свои варианты, регулируя активность кодирующих участков, осторожно экспериментируя с «тёмным геномом» … Этот путь может показаться более долгим и трудоёмким, чем прямое встраивание в геном привнесённого извне какого-то, как кажется, «полезного гена», сулящего «большие перспективы». Но последствия таких прямых вмешательств в геном трудно предсказуемы. И их практическому применению должны предшествовать годы испытаний, проверок, отслеживающих возможные негативные эффекты. И мнимая эффективность таких прямых вмешательств на самом деле определяется тем, что такими испытаниями или вообще пренебрегают, или они делаются формально в очень сжатые сроки, не гарантируя от возможных негативных последствий. Да и сплошь и рядом «полезные свойства», получаемые такими генными модификациями, направлены не столько на то, чтобы сделать выращиваемый продукт более вкусным и полезным для человека, сколько на скорость выращивая, больший товарный вес, лучшую пригодность к долгому хранению и транспортировке… В общем, делающим продукт более «экономически эффективным», но менее полезным и приятым для человека.

Эти, для кого-то неинтересные, для кого банальные, хорошо известные, подробности я упоминаю для того, чтобы пояснить, чем на своих экспериментальных участках занимался Натанзон. Там были образцы автохтонных помидоров с чётко генетически зафиксированными главными свойствами, определяющими их основные «потребительские свойства»: вкус, цвет, размер, особенности созревания, устойчивость к местным болезням и вредителям… На других участках эти сорта определённым образом естественным путём скрещивались, и потом фиксировались, отслеживались изменения генома полученного гибрида. На третьих были сорта, подвергшиеся искусственной эпигенетической коррекции… Ну, и так далее.

К моменту моего появления в Прибрежном эти помидорные эксперименты уже прошли «активную фазу». Натанзон получил в целом удовлетворявшие его сорта. Больше уже заботился о сохранении чистоты полученных им сортов. Лишь изредка, ради интереса пытаясь в них что-то подправить. Основной интерес у него тогда переместился на генетические эксперименты с плодовыми деревьями, особенно с вишней и черешней, которые он очень любил и, что называется, «знал в них толк». Тут он в основном экспериментировал с засухоустойчивостью, выживаемостью и плодоносностью на здешних не очень богатых и засоленных почвах.

Проблемами засоления почвы он тоже довольно много занимался по отдельной программе. Но я этого касалась постольку-поскольку, когда ему реально нужна была «технологическая помощь». Первое время это были эксперименты с «углублённым капельным орошением» в сочетании электролизом почв. Но я уж не буду здесь вдаваться в технологичные тонкости. И так ими уж, думаю, наскучила. Да и это, как я уже сказала, не относилась к моим главным занятиям.

Кроме того, меня периодически привлекали ко всякой текущей исследовательской тестирующей мелочёвке: отслеживанию, анализу реального действия биопрепаратов, удобрений, надёжности и эффективности автоматизированных систем и агро-роботов…

По свойственной и дедушке, и Натанзону добросовестности и дотошности, результаты всех этих проверок, тестов отсылались в виде рекламаций и рекомендаций в фирмы, которые всё это производили. Сначала нам присылали стандартные в таких случаях благодарности за наш интерес к продукции этих фирм. А затем мы стали получать предложения участвовать в программах тестирования новых препаратов и агро-роботов. И за это нам уже стали платить. Не так чтоб очень много. Но в месяц лишняя сотня тогдашних «баксов» или «евров» выходила. А это для жизни в сельской местности в те времена не так уж мало. Прибавить к этому приличную экономию на приобретениях по льготным «партнёрским» ценам препаратов и оборудования от фирм, в тест-программах которых мы участвовали. Первые годы, пока мы жили «малым составом» и свои проекты у нас только «проклёвывались», всё это было приличным подспорьем. И моя «помощь» тоже часто была связана с работой по этим тестирующим программам. Где-то какой-то анализ сделать, снять показания… Заключения и отчёты, понятное дело, писали дедушка и Натанзон. Но когда заключения по тестирующим программам, в которых я хоть самым малым способом принимала участие, были готовы, меня обязательно привлекали к их обсуждению. И эти обсуждения тоже много давали для моего образования.

Но года через полтора, после моего появления в Прибрежном, мы прекратили участие в таких тестирующих программах. После того, как несколько предложенных нами решений были бесстыже украдены. У этих фирм ещё хватило наглости прислать нам на очередное тестирование препараты и роботизированные комплексы, в которые просто вставили, слизанные один в один, предложенные нами решения. При этом ничего не говорилось, кем эти решения предложены. Не говоря уж о том, чтобы нам заплатить хоть какую-то символическую сумму или прислать благодарственный подарок. А позже, эти решения те фирмы на себя ещё, кажется, и запатентовали. Насколько помню, это были предложения для роботизированных комплексов по контролю за уровнем закиси азота и усовершенствованию систем распознавания для роботов по прополке и сбору урожая. Украли и натанзоновские предложения по биохимическим комплексам для местных каштанов-солонцеватых и солончаковатых почв в комплексе с электролизом. Когда говорят о засоленности почвы, многие люди, далёкие от этих проблем, наверняка представляют стразу одну привычную им пищевую соль, NaCl. На самом деле «соль» здесь имеется в виду как химическое соединение. И они, эти соли, в почвах разные, не только с натрием, но и калием, магнием… А это всё нужные для питания и развития растений элементы. Даже хлор, который, в общем-то, является ядом. Важно дать эти элементы растениям в нужном количестве и легко усвояемой ими форме. Вот Натанзон и разработал очень эффективный комплекс соединений и бактерий по преобразованию солей наших почв в, по сути, удобрения. Детали я уж, кончено, не помню. Желающие эти детали найдут в патентах «BioChemist System Co». Просто имейте в виду, что всё это эта компания украла у нас.

В общем, после этих случаев мы перестали участвовать во всяких тестирующих программах. Во-первых, обиделись. Но, главное, поняли, что мы многое можем делать сами. Хотя, поначалу финансовых и технологических возможностей на всё и не хватало…

Между делом Натанзон вёл и какие-то исследования местных пресмыкающихся и земноводных. В те годы прошло сразу несколько сообщений о выявлении в крови и выделениях тропических земноводных соединений, перспективных для разработки медпрепаратов для ряда трудно лечимых заболеваний. Но у нас тут тех земноводных и пресмыкающихся — раз-два и обчёлся. Да и все они неплохо изучены. Больше всего Натанзон провозился, кажется, с чесночницей. Но ничего путного из это, кажется, так и не получилось. Но в «учебно-образовательном плане» эти натанзоновсик эксперименты мне тоже дали не мало.

Как случайный эксперимент начинались и исследование ила, осадков и солей местных озёр, прежде всего, почти полностью высохшего Солёного озера, у которого стоят санаторий и биостанция. Эксперимент Натанзон начал после того, как побывал в Израиле на фабрике по производству косметики из солей Мёртвого моря. Оказалось, что «наши» соли по биохимическим, лечебным свойствам не хуже, а по некоторым параметрам и лучше «мёртвоморийных». Из этого эксперимента как-то незаметно вырос реальный приносящий хороший доход проект.

Первые три-четыре года я занималась всеми исследованиями и экспериментами бессистемно и от случая к случаю. Так сказать, «в свободное время», по часу-полтора два-три раза в неделю, в основном на каникулах и в свободные дни. Большую часть времени всё больше занимала «нормальная учёба», конкурсы, проекты… Но из помощи Натанзону тоже «вырастали» некоторые первые годовые исследовательские проекты. Вроде работы о роли хилатов в питании растений.

Первое время меня больше увлекали всякие генетические дела. Началось всё с задач вроде тех, которые дают в школьных учебниках по биологии. Вы, наверняка, всё это знаете… «У человека карий цвет глаз доминирует над голубым. Голубоглазый мужчина женился на кареглазой женщине, у отца которой глаза были голубые, а у матери — карие…» «Популяция состоит из 80% особей с генотипом ВВ и 20% с генотипом вв…» «В семье, где жена имеет 1 группу крови, а муж — IV, родился сын-дальтоник с III группой крови….» И всё такое. Только у меня эти задачи были не из учебника. Такого учебника поначалу у меня просто не было. В те годы первичные знания по генетике начинали давать то ли в девятом, то ли в десятом классе. А я начала свою «нормальную учёбу» в Прибрежном примерно с уровня седьмого класса. И, хотя, как я уже раньше упоминала, моё образование особо не ориентировалось на тогдашние местные школьные учебные программы, но какая-то общая логика в прохождении учебных тем во многом совпадала. Так что «по программе» из вопросов по генетике я в то время имела самые элементарные общие сведения, связанные с изучением строения клетки: ядро с хромосомами, митохондрии, рибосомы и тому подобное.

Все мои первые задачи по генетики были абсолютно практическими, возникающими в ходе натанзоновских «помидорных» и иных экспериментов. Точнее будет сказать, не «возникавшие», а как бы невзначай, по ходу дела, подбрасываемые Натанзоном. Что получим, если опылим помидор продолговатой формы пыльцой помидора круглой формы? … как из красного помидора получить жёлтый?…

Уже увлёкшись решением этих практических задач, я стала решать учебные задачи вроде тех, которые описала чуть выше. Но они были не из учебников, а из того «правильного научпопа», которым меня тут же снабдил Натанзон, заметив интерес к решению таких задачек. Как водится, этот «научпоп» был самых разных лет. Уж не помню названия и авторов. Смутно помню обложки двух-трёх самых любимых мной тогда задачников. Один совсем старый потрёпанный невзрачный с совой и другой, ещё более потрёпанный, с собакой, кажется, русской борзой. Ещё одна книга была чуть поновее и поярче, с пчёлкой и двойной спиралью ДНК.

Но такие задачки в чистом виде меня занимали недолго. С полгода. Там, в принципе, довольно простая очевидная логика и элементарная математика. Особенно, в самых простых задачах на основе трёх законов Менделя. Но и более сложные с привлечением нескольких уровней частот аллей и гамет, с правилами Хайди-Вайнеберга, с таблицами генетического кода, тоже, как «набьёшь руку» особой сложности не представляют…

Когда, в принципе, все эти зависимости становятся ясными, естественно задуматься, а как это всё действует, работает?

С тем же самым красным цветом помидора, который элементарно решался в типовой задаче, всё оказалось не так просто. Оказалось — точнее, выяснилось из пояснений Натанзона в ходе разбора моих решений генетических задачек, — что красивый красный цвет помидоров, равномерно их покрывающий, достигается за счёт подавления гена, обеспечивающего образования сахаров и других важных веществ, придающих помидорам их вкус и запах. Натанзон, как выяснилось, значительную часть своих экспериментов посвятил тому, чтобы восстановить нормальную работу этих «генов помидорного вкуса» с сохранением у помидора его привлекательного яркого насыщенного цвета.

Передо мной стал раскрываться увлекательный сложный мир, где всё намного сложнее и интереснее, чем в «типовых задачках», где чуть ли не каждый седьмой ген кодирует белок, единственное на­значение которого — усиливать или ослаблять активность других генов. Ещё больше генов, производящих различные детали для межклеточ­ных систем связи: сигнальные бел­ки, рецепторы к сигналам, белки, взаимодействующие с рецепторами, и так далее. И это — не считая тех участков генома, которые сами не кодируют никаких белков, но тем или иным образом регулируют активность кодирующих участков или влияют на их.

Для меня реальным содержанием, вдруг, наполнились «вещи», понятия, представления, которые я, вроде бы, знала, но на самом деле не понимала (к сожалению, это обычное распространённое явление: мы много что знаем, но мало что понимаем). Ещё из упоминавшегося курса «Science» я была осведомлена о том, что есть такие штуки как хромосомы, ДНК… что все эти штуки типа «управляют» нашей жизнью… Да и без этого курса «Science», кто этого не знает? Сколько всяких страшилок в кино, в жёлтой прессе, про мутантов, генетическое моделирование…

Но тут до меня реально дошло, что всё, что есть живого на земле, живёт и развивается благодаря вот этой самой ДНК, единственному соединению, способному самовоспроизводиться. А все процессы, которые происходят в нашем организме — в любом живом организме, — определяются работой белков, ферментов… а этой работой управляет генетическая система, эти «молекулы Бога»: ДНК, РНК, рибосомы …, — здесь «тайна жизни». И эту тайну мы лишь начали приоткрывать. Расшифровка ДНК оказалась не раскрытием этой тайны, а ключиком, с помощью которого мы приоткрыли дверь в этот тайный мир. Откуда фермент знает, какой участок ДНК ему нужно метилировать или де-метилировать? Как короткие РНК — эта «иммунная система» клеток, — распознаёт чужеродные, опасные белки? Как работает эта сложная система ферментов, обеспечивающая наш организм энергией, проводя окисление органических веществ при столь низких температурах, как температура тела? Ведь, при той температуре, с которой проходят подобные процессы в окружающей нас природе, мы бы просто вмиг сгорели?…

Вскоре у меня появились наборы для построения объёмных моделей ДНК и РНК, клеточные конструкторы и компьютерные игры по генетическому моделированию.

Поначалу всё это было поверхностно-развлекательно — абстрактные иллюстративные модели, на которых можно было наглядно представить, как нить ДНК «сматывается» с «катушки» гистонового белка и раскручивается из спирали в две параллельные цепи, к ним подходит фермент-«строитель» и синтезирует параллельные нити ДНК, комплементарную цепочку РНК, как РНК встраивается в рибосому, как рибосома, считывая информацию РНК, выстраивает цепочку аминокислот, эта цепочка принимает определённую пространственную форму и становится белком…

Потом эти модели становились более реалистичными. Брался реальный набор нуклеотидов, из которых синтезировался какой-нибудь конкретный белок.

А потом я получила доступ к рабочим компьютерным программам генетического моделирования…

Всё это был так увлекательно, захватывающе. Что там всякие квесты-шместы и прочая игровая ерунда. Для меня первые годы это было одним из любимых развлечений, что-нибудь «генетически сконструировать». А потом как-то незаметно эти игры переросли в реальные учебно-исследовательские проекты.

Одновременно с этим «генетическими играми» я продолжала работать с биочипами. Это была реальная работа, то есть это были мои каждодневные обязанности — за исключением тех дней, когда я была в отъезде, — которым я посвящала хотя бы тридцать-сорок минут, иногда больше, по часу-полтора. Поначалу это была моя «помощь» Натанзону, когда я больше ходила за ним и наблюдала, изредка что-нибудь подавая или поддерживая. Потом он стал поручать мне отдельные операции, потом весь цикл полностью: взятие образца, приготовления из него пробы для биочипа, загрузка пробы на биочип, подготовка анализатора и установка в него пробы и так далее, в общем, весь цикл полноценного анализа. Параллельно то же самое делал Натанзон. Моя работа называлась «проверочным тестом». Не сложно догадаться, что, а, точнее, кто проходил проверку во время этого теста. Со временем, когда я научилась всё это делать точно и аккуратно, и результаты проведённых мною анализов не стали вызывать сомнений, я уже самостоятельно проводила некоторые тестирования.

Первое время мне приходилось иметь дело с белковыми, пептидными и тканевыми биочипами. И пользовались мы довольно простыми анализаторами, соединёнными с обычным компьютером. А анализируемые образцы брались из воды нашего рыбоводческого комплекса, крови и ткани рыб, почв и срезов растений, бактерий очистительных комплексов и натанзоновских экспериментов. Были и ДНК чипы. Но к ним Натанзон долго меня не подпускал. Это было связано с его генетическими экспериментами. Тут он всё делал сам. Мне позволялось только за всем наблюдать, рассматривать и обсуждать готовые результаты анализов, которые выводились на монитор компьютера.

Биочипы первые годы, понятное дело, были, скажем так, серийного производства. Хотя, работу над своими маркерами под свои задачи Натанзон начал задолго до моего приезда. Как многие свои первые исследования и эксперименты, он варианты маркеров отсылал в фирмы, биочипами которых мы пользовались. Но, кажется, никаких практических результатов это не дало. По крайней мере, за те годы, когда мы свои предложения во все эти фирмы-производители отсылали. Может, через какое-то время они биочипы с натанзоновскими маркерами и «запустим в серию». Новые маркеры требуют довольно длительной процедуры тестирования, проверок, потом требуется время на организацию производства и «запуск в серию» … В общем, может, что из натанзоновских предложение и «пошло в производство», но тогда, когда мы с этими фирмачами перестали работать. И я об этом ничего не знаю. Натанзон мне об этом тоже ничего не рассказывал.

Потом он проводил какие-то исследования вместе с Институтом молекулярной биологии, Институтом экспериментальной биофизики, «Биочипом»… Но тут получалась обратная история. Всё заканчивалось на образцах маркеров, которые Натанзон разработал, и на том, что он сам же на своих участках и в своих лабораториях тестировал экспериментальные биочипы с этими маркерами. Всё на экспериментальных биочипах и заканчивалось. Не помню, чтобы Натанзон рассказывал, что какие-то из этих биочипов пошли в производство. По крайне мере, при мне…

Года через два мы построили наш первый учебный центр с вполне приличными для того времени биохимическими и биофизическими лабораториями. Примерно к тому же времени у нас поселилась «на постоянное жительство» Светлана, и её больничку тоже оснастили вполне приличной медлабораторией. И я регулярно стала мотаться по разным конкурсам, слётам, лагерям, олимпиадам, «открытым дверям», летним школам по молекулярной и теоретической биологии при учебном центре молекулярной биологии, при тех же институтах молекулярной биологии, экспериментальной биофизики, лаборатории клеточной инженерии, центре геномных технологий,… — где тоже сталкивалась с разным современным (а иногда не очень) биохимическим и биофизическим оборудованием, автоматическими и полуавтоматическими биохимическими аналитическими системами.

С моей «радиотехнической подготовкой» во всех этих анализаторах, сканерах, имиджерах, оптико-электронных блоках, лазерах, ccd-камерах… — принципах работы, настройках, не говоря уже о простом умении грамотно им пользоваться, — я легко разбиралась. Для меня это было тоже увлекательным занятием «в кайф». А тут ещё как раз примерно в эти годы начались работы над «настоящими» биочипами. В то время ещё электронный чип и биочип были, что называется, «две большие разницы». Да и электронные чипы, связанные с биологией, медициной, были единичными решениями или в виде экспериментальных образцов. Биочипы чипами назывались по аналогии за их небольшие размеры, схожие с электронными. Но по функционалу они были био-химо-физическими. Для считывания результатов, проведённых такими чипами тестов, –проявлявшихся в виде образования неких патернов, свечения, микро электрических импульсов и проч., — их надо было помещать в специальные устройства, некоторые из которых я уже упоминала. Это, понятное дело, для своего времени был «большой прорыв»: вместо нескольких часов, а то и дней, анализ проводился за час, а то и меньше, иногда за десять-пятнадцать минут (в основном, в вариантах, которые разрабатывались для армии). Но всем было понятно, что лучше, чтобы результаты анализов считывались, анализировались мгновенно, в «реальном времени», лучше, прямо на самом чипе. Тогда эта задача была скорее ещё теоретической, и дальше первых лабораторных экспериментов не продвинулась. Я «этой темой загорелась», что вполне понятно: молодым рвёшься в новое, неизведанное…

В результате годам к шестнадцати, когда уже надо было определяться, чему дальше учиться, к какой профессии готовиться, как-то само собой определилось, что я буду заниматься электронными биологическими тестирующими устройствами, в перспективе электронными биочипами.

То, что это определилось само собой, казалось мне тогда. Сейчас я понимаю, что всё это было результатом очень тактичного, незаметного для меня подталкивания и направления «в нужную строну», в сторону образования, исследований и будущей работы, которые больше всего соответствуют моим способностям, реальным знаниям, практическим навыкам и моим интересам, увлечениям. Через подбор моих учителей на разных этапах по нашей системе «передачи ученика из рук в руки», подсказывания им тем, которые можно «проходить со мной более углублённо», чем это предусмотрено «по программе». Подбрасыванием идей разных удалённых лекций и консультаций. Во время наших развлекательных поездок в разные города мы, вдруг, случайно между делом забредали в гости домой или в лабораторию какого-нибудь специалиста по биотехнологиям или микроэлектронике. Или такие специалисты, вдруг, приезжали к нам в гости на «пару дней» и проводили здесь свои «мастер-классы». Ну и, понятное дело, всякие конкурсы, лагеря, слёты, «открытые двери», которые Натанзон для мня выискивал и на которые лет до шестнадцати меня сопровождал. Потом при содействии «Генича» в проводимых у нас на базе нашего учебного центра лагерях, слётах он организовал исследовательские группы по биофизике и биохимии (основными темами наших образовательных лагерей и слётов изначально были общая биология с небольшим уклоном в генетику, теоретическая и астрофизика, программирование) … Так вот «само собой» определился мой «выбор жизненного пути».

Достаточно случайным был, пожалуй, только выбор получения мною высшего образования в Германии. К этому подтолкнула нас череда событий, которых никто из нас не планировал. Но и здесь решающе слово было за Натанзоном.

Легко сказать: «Буду заниматься электронными биочипами». А с какого бока подойти? Здесь же не просто смешение разных наук, биологии, химии, физики… Но и несколько десятков специализаций этих наук, микробиологии, молекулярной биологии, бактериологии, цитологии, биохимии, биофизики, биоорганической химии, физической химии, биокибернетики… Надо не просто выбрать для себя одну из этих специализаций, найти, где тебя лучше всего могут обучить по этой специализации, но и так подойти к ней, чтобы получить и прочные фундаментальные знания, и приличные знания из смежных специализаций, и иметь после получения подготовки по этой специализации реальный выход на конкретные исследовательские или практические, «производственные» проекты…

Года за полтора до моего «окончания школы» я, вроде бы, со всеми этими сложностями определилась. Как я уже раньше рассказывала, реально я никакую школу не заканчивала, формально я получала «домашнее образование». И, в принципе, сдав положенные тогдашние «егеэшные» экзамены и пройдя формальную аттестацию по предметам, которые должны быть в аттестате о среднем образовании, я могла поступать в высшую школу и раньше. Но досрочная аттестация могла обернуться организационными бюрократическими сложностями, на преодоление которых могли уйти почти те самые год-полтора, которые можно было «выиграть». Да и смысла в этом особого не было. Если ты уж «освоил программу», трать лучше появившееся время на творческие проекты, свои исследования…

В общем, года за полтора до окончания школы я решила, что буду специализироваться по биофизике. У меня выстраивалась достаточно чёткая линия на обозримую перспективу. Я должна была поступать на физфак сибирского университета, там получать первую специализацию на кафедре химической и биологической физики, которую тогда возглавлял один из старых знакомых «Дедтоли», мужа жены Натанзона (я, кажется, уже упоминала, что «Дедтоль» возглавлял большую лабораторию Института физической химии в Черногорске, и у них с той кафедрой биофизики были давние и научные, и личные связи). Потом предполагалось, что я первое время пойду в НИИ молекулярной биологии и биофизики, а дальше, возможно, в медико-технологический центр Сибирского технопарка, который в те годы был на стадии формирования. Среди планируемых направлений работы этого центра были и работы по проектированию и опытному производству биочипов, в том числе и электронных биочипов…

Но между делом я как-то поучаствовала в конкурсе проектов школьников, проводившимся российско-германской ассоциацией учебных обменов. Конкурс проходил в соседнем федеральном округе. Но был открытым. Натанзон, который такие вещи постоянно отслеживал, тут же предложил мне в этом конкурсе поучаствовать и «подбросил тему», на которую у нас уже было «накопано» достаточно материала. Я довольно легко и быстро сварганила работу на этот конкурс. И совершенно неожиданно получила там какой-то диплом. Через пару недель, меня как «лауреата» этого конкурса пригласили поучаствовать в проводившимся центром Гельмгольца международной научной школе. По завершении этой школы нам предложили поучаствовать в конкурсах, проводимых этим обществом. Темы были преимущественно биологическими, немного по молекулярной биологии и биохимии. И я поначалу не собиралась в этой олимпиаде участвовать. Но когда я вернулась домой, и, понятное дело, об всё подробно рассказала, Натанзон тут же нашёл в предложенном центром Гельмгольца списке «интересную тему», показал, как её можно развернуть в интересном мне генетическом аспекте. Я без особой охоты взялась за эту тему. По мере работы над ней, охота всё больше пропадала, потому что работа шла туго с большими усилиями. Но период завлекательно-развлекательный в моём образовании уже сменился периодом: «хочешь чего-то добиться — научись упорно работать». Я, в конце концов, вымучила эту работу и отослала, ни на что особо не рассчитывая. Мне в ответ не прислали никаких дипломов или каких других наград. Но пригласили на моложёный семинар, который организовывала Ассоциация промышленно-исследовательских объединений Германии. К приглашению прилагался список небольших грантов для школьников, которые можно было получить, направив соответствующую заявку и защитив её по ходу участия в семинаре. Натанзон за это предложение тут же зацепился, больше потому, чтобы я получила опыт работы с грантами. Я поехала на этот семинар, между делом мило пообщалась с десятком тогда совершено мне незнакомых немецких профессоров разных университетов и руководителей исследовательских центров, которые приезжали поучаствовать в семинаре. В этом общении с «мэтрами» на самой конференции и в общении с другими участниками, большая часть которых была из Германии, я чувствовала себя очень свободно и комфортно, во многом благодаря хорошему знанию немецкого, которое у меня к тому времени уже было (откуда у меня взялось это знание, я расскажу позже). Оказалось, что моё выступление на конференции по теме моей заявки на грант и это милое общение между делом с «мэтрами» и было моей «защитой» заявки на грант. Грант был ученический, копеечный и всего на полгода. Но тут важен сам факт получения гранта в школьном возрасте (у нас такого в те времена не было, да и сейчас, кажется, это дело крайне редкое). В плане выполнения самой работы, грант оказался на самом деле лёгким. Как я понимаю, его профинансировала какая-то фармкомпания. По нему надо было провести просто серию тестов одного биопрепарата. Сама процедура проведения этих работ для меня особой сложности не представляла. У меня уже был опыт проведения таких тестов. Сложность была в довольно большой серии экспериментов, которые надо было провести в сжатые сроки, и больших требованиях к точности и чистоте экспериментов. Но я со всем этим, не без помощи Натанзона, довольно быстро справилась. Сложнее и неприятнее была писанина с оформлением всех положенных отчётов о выполнении гранта…

Работы по этому гранту я закончила даже месяца на полтора раньше, чем отведённые полгода. Я должна была отчитаться по гранту до 1 декабря. Но в ноябре на «осенние школьные каникулы» у меня уже был запланирован лагерь-семинар которые проводили кафедра биофизики, где я собиралась учится, и институт, где я могла после учёбы начать свою трудовую жизнь. Поэтому я отправила свой отчёт по гранту ещё до первого ноября, ни на что особо не рассчитывала и, даже, опасалась, что меня заставят вернуть полученные мною средства гранта, поскольку я недостаточно добросовестно отнеслась к его выполнению, раньше времени завершив работы. Но вскоре после новогодних праздников я получила сухое вежливое письмо от Ассоциации, где выражалась благодарность за мою добросовестную работу, что, очевидно, должно было означать, что моя работа по гранту принята. Я вздохнула с облегчением и погрузилась в свои «подготовительно-поступительные дела». Но ещё через пару недель я получила письмо из Университета Ульма с предложением там учиться. Оказалось, что по итогам тех конкурсов и гранта, в которых я принимала участие (наверное, не только в них), Ассоциацией формируется список тех, кто может получить их гранты на обучение в вузах Германии. Письма с этой информацией рассылаются как тем, кто в этих списках оказался, так и в сами университеты, которые могут заинтересоваться такими своим потенциальными студентами. Я такого письма не получила. Не знаю уж почему. Но в Ульмском университете моя личность кого-то заинтересовала, и я получила приглашение поучится на тамошнем факультете естественных наук.

В то время я вообще мало что знала об Ульмском университете. Припоминала только, что в программах, тезисах слётов-конференций этот университет среди прочих «звучал». Дедушка с бабушкой и Натанзон и не подозревали о его существовании. Дедушка с Натанзоном с ходу смогли припомнить только битву при Ульме 1805г. Поднапрягшись, что-то такое припомнила и я, вытащив из глубин памяти «Войну и мир». … Кутузов, князь Болконский, «Перед Вами несчастный Мак…» и всё такое (как, наверное, все девчонки, я «военные страницы» этого великого романа читала наискосок).

Мы начали наводить первые поверхностные справки об этом университете. Я между делом тоже. Но больше из любопытства. У меня уже были сформированные планы, и я не видела особых причин их менять. Хотя там тоже был Институт биофизики.

Но тут Натанзон сказал, что нечего гадать на кофейной гуще, надо всё конкретно уточнять на месте. Оставив мне задания по работам в своих теплицах и лабораториях (к счастью, их оказалось не много, дело было в конце февраля), он умотал на пару недель в Германию.

Вернулся, как он сам сказал, «с приятными впечатлениями» и от города, и от университета, и от его оснащённости, и от людей, с которыми ему удалось пообщаться. В том числе и с профессором, который и предложил пригласить меня в этот университет. Он показал их совместный снимок, и я тут же припомнила, что, когда я «защищала» свой грант Ассоциации, общалась с ним больше часа. Причём не только на темы, связанные с моими работами. Он удивлялся моему хорошему немецкому и несколько раз переспрашивал, правда ли я из России. Потом стал расспрашивать, откуда я, кто меня обучал немецкому. Узнав о Заповеднике, сказал, что туда — то есть к нам, — надо обязательно съездить. А когда узнал, что моя «немка» долго занималась переводами с немецкого, разговор перекинулся на немецкую литературу, что я из неё читала, по-русски и по-немецки. Я «навскидку» назвала несколько авторов и произведений, и прочитала «На севере диком…». На немецком, а потом в лермонтовском переводе. Он сказал, что ничего не понял из русского перевода, но ему понравилась музыкальность, при сохранении ритма и размера гейневского стиха. Потом мы немного поговорили о русской литературе. И он признался, что несколько раз порывался начинать учить русский язык. Но он такой сложный… Я чуть было тут же не брякнула, какой уж сложный их немецкий, из мировых языков, наверное, самый сложный после китайского, и ни в какое сравнение не идёт с английским или французским. Но вовремя сдержалась… В таком обсуждении научных вопросов, вперемежку со светской болтовнёй, мы мило провели час с лишним… Я и не предполагала, что эта беседа может иметь такие далеко идущие последствия.

Натанзон, зная мой, сформировавшийся к тому времени, настрой, тут же стал «уламывать» меня, убеждая принять предложение Ульмского университета… При той многодисциплинарности проблем, которыми ты хочешь заниматься, по большому счёту всё равно, с какого бока ты к этим проблемам первоначально подступишься. Начни с биомедицинского бока. К тому же, там, в Ульме, очень сильный факультет инженерии и компьютерных наук. Можешь там брать какие-нибудь курсы, связанные с микроэлектроникой. Там сильные программы по сенсорам и сигнальным системам. Те же конференции и гранты для студентов по близким тебе темам. На месте тебе будет проще о них узнавать и в них участвовать. Тем более, что многие — особенно студенческие, — являются преимущественно внутригерманскими… Закончишь там бакалавриат, скажем, по той же биофизике или биохимии. Посмотришь на месте, какая программа интереснее и глубже. А магистратуру можешь выбрать уже ближе к своим интересам. Скажем, в Бремене. Профессор Гехард, который так тобой заинтересовался, сказал, что, если всё у тебя пойдёт хорошо, он может порекомендовать тебя своему хорошему знакомому в бременском университете, где бы ты могла уже получить магистра по инжинирингу микросистем. В тамошнем технопарке недавно открыл свой филиал институт Фрауенхофена. И там, как я понял, сейчас серьёзно вкладываются в тему электронных биочипов… Понимаешь, ты по характеру и складу ума в деда. У тебя инженерный ум и конструкторский талант. Ты схватываешь задачу, подтягиваешь какие-то частные решения и всё это соединяешь, компонуешь в конкретное устройство. И для тебя важно не просто чем-то заниматься, что-то исследовать, а, чтобы это имело выход в виде готового работающего решения… В сибирском центре, если его в основном лет через пять-шесть запустят, и ты в него попадёшь — впрочем, с этим, думаю, проблем бы не было, — с такими реальными, имеющими быстрые практический выход проектами будут проблемы… Сколько у нас «перспективных экспериментальных разработок» и сколькими из них мы реально пользуемся?… А проблемы с финансированием, эти внутренние склоки с его делёжкой… а техническое оснащение… Даже если основное оснащение центра будет «по последнему слову», нужны реактивы, катализаторы, всякие комплектующие для опытных образцов… И то, что ты в Германии сможешь получить за несколько дней, там на это будут уходить месяцы. А пока ты молод, у тебя азарт, свежие мозги, неуёмная энергия, — каждый день важен, чтобы не потратить зря эти драгоценные годы… Со временем ты можешь вернуться, хоть в тот же центр или куда ещё захочешь. Но уже на других условиях, с опытом, авторитетом, с которыми тебе проще будет решать все эти проблемы… Вот смотри… я ж смотался на пару дней и к знакомому твоего ульмского профессора в Бремен. Понятное дело, ни в какие лаборатории и, тем более, производства меня не пустили. Но мне показали некоторые магистерские диссертации за последних пару лет… Мне разрешили снять копии. Посмотри, чем уже сейчас там занимаются. Тебе думаю будет интересно…

В общем, довольно быстро Натанзон меня «уломал». Потом пришлось преодолеть небольшое сопротивление дедушки с бабушкой. Бабушка, как я понимаю, просто не хотела меня далеко отпускать. Но в открытую этого не говорила. Она не уверенно, сама смущаясь того, то говорит, несла какой-то бред, которым в те годы были заполнены основные средства массовой информации, и, хотя, их у нас никто особо не смотрел, не читал и не слушал, но особенность бреда массового сознания в его незаметном всёпроникновении… О проблемах безопасности и, особенно, с мигрантами, о плохом отношении к русским, о всеобщей сексуальной распущенности… На что Натанзон очень спокойно возразил, что «всего этого добра» и у нас хватает. Всё, в конечном счёте, определяется средой общения. Лично он ничего такое на себе не почувствовал. И что он надеется, что «нам» — то есть, ему с бабушкой и дедушкой, — удалось выработать «у неё» (то есть, у меня) достаточный социальный и нравственный иммунитет от всей этой дряни. А если не удалось, то сами виноваты. Всё равно к юбке не привяжешь. Только хуже будет…

Дедушка, в основном давил на патриотизм. Как это так, у нас такая наука, великие учёные… Но на натанзоновские возражения об интернационализме науки, примерах обучения за рубежом тех же наших великих учёных от Ломоносова и Менделеева до Капицы и Вернадского возразить ему особо было нечего. Так же как на утверждение, что любовь к родине (слова «патриотизм» Натанзон терпеть не мог и никогда его не употреблял) это состояние души, которое никак не связано с местом фактического пребывания человека, обладателя этой души. Можно валятся где-нибудь на диване «на бескрайних просторах нашей родины», и этой самой любви к этой родине совсем не иметь.

Эти же аргументы приходилось высказывать и Игнатичу. Он, хотя, и не имел прямого отношения к обсуждению моей судьбы, но во время вечерних заседаний в нашем «семейном клубе», когда речь заходила о моей поездке в Германию, начинал бурчать что-нибудь вроде: «Уж в России и институтов не осталось, куда ребёнка можно отправить учится…»

Остальные «наши», которых к моменту моего отъезда завелось уже достаточно много, этот мой отъезд на учёбу в Германию встретили с одобрением и заинтересованностью. Заинтересованность у каждого была своя. Об этом я, может, расскажу позже, когда буду описывать прочих «персонажей» Прибрежного.

Самое большое недовольство моя поездка в Германию вызвала у Кержака. Он, вообще-то, к обсуждению этого вопроса не имел никакого отношения, но о моём отъезде как-то прознал, наверное, от Игнатича. Он, как я уже рассказывала, и так ко мне не очень тепло относился. Теперь я совсем «упала в его глазах». Правда, здороваться со мной при случайных встречах, как в первые дни моего появления в Прибрежном, он не перестал. Более того, он стал приветствовать меня с особой изысканной подчёркнутой вежливостью, хорошо сдобренной ехидством. При приближении ко мне, он снимал свой засаленную кепку, чего раньше никогда не делал, кланялся чуть не в пояс: «Доброго Вам дня Викторьевна свет батьковна, говорят, Вы к фашистярам надумали перебираться…», «…и когда нас покинете, умотаете к своим фашистярам…»

Положительной стороной моего отъезда в Германию было ещё то, что мне не пришлось сдавать тогдашние ЕГЭ и прочие местные аттестации по предметам. Как только я отослала положенным образом оформленное заявление на поступлении в Ульмский университет, меня пригласили во второй половине мая сдать уже там на месте, в Ульме, несколько экзаменов. Я их уверенно сдала. И была зачислена в университет. Когда я уезжала, предполагалось, что в конце июня вернусь назад, чтобы сдать эти самые ЕГЭ и прочие аттестации, на которые я уже за несколько месяцев была записана. Но оказалось, что в Германии всё это не так уж и нужно. Я закрутилась там со своими проблемами оформления, устройства, выбора программ обучения…. Позже, какой-то документ о моём образовании в России всё же, кажется, потребовался. Мне здесь выправили какую-то солидную справку о том, что я получала «домашнее образование», и, хотя, формальную аттестацию по курсу средней школы не прошла, но все положенные по программе средней школы предметы изучила… Так вот поучилось, что я имею сейчас бакалаврскую и две магистерских степени и не имею аттестата о среднем образовании…

Когда уже вплотную решались вопросы о том, где я буду дальше учиться, чем дальше заниматься, произошли ещё одни очень показательные изменения, о которых я не могу не рассказать. Года за полтора до моего отъезда, когда мы обсуждали с Натанзоном всякие тезисы, статьи, которые я привозила со своих семинаров, конференций…, он стал всё чаше обращаться ко мне с вопросами, чтобы я разъяснила какие-то решения, предлагаемые в этих тезисах и статьях. Я первое время как-то на это не обращала внимания. Ну, он спросил — я пояснила. Обычное обсуждение. Но как-то я привезла среди прочего тезисы доклада, где обсуждались тогда чисто теоретические вопросы физических процессов, которые должны проходить между собственно биохимическим чипом и его кремниевой подложкой. Подложки тогда были преимущественно стеклянными, но немало было и кремниевых, и естественно одним из первых направлений попыток создания электронных биочипов, было делать не «пустую» подложку из кремния, а в это кристалл кремния «засадить» микросхему, которая могла сама считать положительные реакции маркеров биочипов, хотя бы ту же флюоресценцию мишеней. Там естественно возникал вопрос о физических процессах, происходящих в «пограничной зоне» между биохимической субстанцией и кремниевой подложкой. Эти процессы теоретически и моделировались в привезённых мною тезисах. Там были довольно сложны физические выкладки, которые, если честно, я сама тогда с трудом поняла. Сами физические формулы я до конца не поняла. Но благодаря обсуждениям этих тезисов, на которых я присутствовала, я уловила основной физический смысл описываемых этим формулами процессов. Натанзону эти физические выкладки тоже были не совсем понятны (он же был всё-таки не физик). Он стал меня допытывать, но поскольку я сама это понимала тогда достаточно смутно, я на его вопросы отвечала не очень внятно. Он меня переспрашивал несколько раз подряд. И я, вдруг, неожиданно для себя самой довольно раздражённо брякнула: «Блин! Да что же тут непонятного?!…» И тут же, что называется, прикусила язык. Поначалу осеклась потому что поняла, что нахамила. Как я уже, кажется, говорила, в обсуждениях наших работ, экспериментов между нами не было никакой «возрастной разницы», мы общались на равных как приятель с приятелем, коллега с коллегой. Но при этом, в какие бы споры эти обсуждения не перерастали, благожелательность и корректность выражений были естественным правилом. А тут у меня вырываются эти раздражение и грубость… Но тут же следом меня поражает ещё сильнее другая мысль: Натанзон, что-то не понимает, и Я ЕМУ что-то объясняю. У меня, наверное, в этот момент был ошарашенно обалдевший вид. Так что Натанзон, сначала глянув на меня удивлённо и сердито, вдруг весело рассмеялся: «Ну, что перепугалась? Это нормально: ученик должны иди дальше своих учителей. В этом смыл жизни. Только хамить не надо… Вы, молодые, должны искать новое и этим новым проверять на прочность устоявшиеся теории и парадигмы, за которые держится старшее поколение. А наше стариковское дело „проверять на вшивость“ ваш полёт фантазии. На этом строится всё развитие науки, не только науки, жизни вообще…»

Я оказалась в Прибрежном не доросшим птенчиком, вывалившимся из гнезда. Этого птенчика обогрели, выкормили и стали учить летать. Каждый по-своему, как умел, но все от души и чистого сердца. Но летать больше всех меня учил Натанзон. А потом он однажды поднял этого птенчика на раскрытых ладонях под самое небо и сказал: «Лети». И я полетела в этот бескрайний, сложный, где-то опасный, но всё равно прекрасный мир.

Он не просто научил меня летать, но ещё очень многое сделал для того, чтобы раскрыть захватывающую бескрайность и красоту этого мира.

И не только чисто в научном, «профессиональном плане», о чём я преимущественно рассказывала.

Сколько благодаря ему я узнал литературных произведений. Просто потому что он постоянно читал стихи. Ну, не постоянно, конечно. Но с десяток «поэтических цитат» за день вспоминал. Под настроение, под пейзаж, под открывшиеся, вдруг, ему ассоциации, иной раз что-нибудь назидательное для меня… Или «выдавал» цитаты и «крылатые фразы» из известных литературных произведений, с неизменным вопросом: «А откуда это? Кто это сказал, знаешь?» Или, рассказывая какую-то историю, вдруг, говорил: «помнишь, как это описано у…», — и называл какое-нибудь произведение, которое, по его представлению, образованный человек не может не знать. Вообще-то, это был общий стиль моего «обучения литературе», которым занимались все, и дедушка с бабушкой, и баба Нина с Игнатичем, и, даже, Марк с Мэтом… Собственно «занятия по литературе» с «немкой» всё это только систематизировали, организовывали в единую картину. Но каждый добавлял в эту картину свои краски в зависимости от литературных пристрастий…

Натанзон «вернул меня за фортепьяно», «засадил» поначалу почти силой, несмотря на моё первоначальное сопротивление. Я имею в виду не простое бренчание на фортепьяно по вечерам. Это, конечно, было у нас обычным делом, особенно в осенние и зимние вечера. Бабушка и Натанзон очень хорошо играли на фортепьяно, и поиграв сами, просили что-нибудь сыграть и меня. И я, понятное дело, в этой просьбе не могла отказать. Нет, Натанзон меня вернул к «систематическим занятиям». «На фортепьяно» бабушка меня отвела, когда мне было лет шесть, ещё до школы. Когда мать прервала всякое общение с дедушкой и бабушкой, из всех кружков, куда меня водили папа и бабушка (дедушкин «кружок» был у него на даче), мать оставила только фортепьяно, не потому, что любила и понимала музыку, а потому, что считала это «престижным», и дети всех её мажористых подружек занимались музыкой. До отъезда в Англию я не успела закончить полный, семилетний, курс музыкальной школы, но сокращённый, пятилетний, успела. И, даже, получила, какой-то диплом или свидетельство. В Англии у нас тоже были занятия музыкой. Не могу сказать, чтобы они очень продвинули моё мастерство, но позволили сохранить те навыки игры, которые у меня были.

Как только Натанзон узнал о моём музыкальном образовании, он тут же сказал, что надо обязательно возобновить «систематические занятия музыкой», хотя бы по полчаса в день, развивать технику, осваивать новые произведения, дальше изучать сольфеджио… Если ты чему-то по жизни уже худо-бедно научилась, независимо от того, сама ты этого захотела или тебя заставила жизнь и «так сложились обстоятельства», глупо, хотя бы, не поддерживать, а, лучше, хоть по чуть-чуть развивать полученные знания и навыки. А так получится, что ты впустую можешь потратить, если не всю жизнь, то её заметную часть. Да и мало ли что в жизни может пригодится… Тем более, когда речь идёт о музыке. Музыка помогает думать, отдохнуть и расслабиться, музыка позволяет тебе ярче пережить радость, и легче перенести жизненные неурядицы… Музыкой бог напрямую общается с человеком… Через слово, текст, законы природы, «чудеса» бог общается с человеком опосредованно. Напрямую с твоей душой бог общается музыкой…

Через несколько дней у меня появились старые пожелтевшие, порядком потрёпанные музыкальные учебники и нотные сборники, как я догадалась, принадлежавшие ещё маме Натанзона. До того они хранились в квартире его родителей, и он специально смотался за ним в Город. И с этого времени почти каждый день — если мы только не были в отъезде или у нас не происходили какие-нибудь экстраординарные события, — я с полчаса перед нашим «семейным ужином» проводила за фортепьяно в «музыкальной шкатулке» Натанзона, точнее, за настоящим роялем, фортепьяно у нас стояло в «семейном клубе», а в «музыкальной шкатулке» был хороший кабинетный рояль. Не Steinway или Bechstein, или, даже, Bluthner и Yamaha. У нас тогда на такую роскошь просто ещё не было средств. Это был рояль сейчас уже почти никому неизвестной фирмы братьев Оффенбахер. С очень приличным звучанием. Его Натанзон обнаружил во время одной из своих «поездок на природу» среди груды хлама за сценой заброшенного клуба. По легендам старожилов это фортепьяно привезли в клуб в далёкие временя «культурного строительства» из разграбленной помещичьей усадьбы, находившейся неподалёку. Клуб многие годы располагался в здании обезглавленного храма. И, когда в то село судьба занесла Натанзона, «решался вопрос» о возвращении здания церкви. В качестве компенсации под клуб отдали здания бывшего правления колхоза, который к тому времени благополучно развалили. Здание было совсем небольшое, пяток комнат по двенадцать-шестнадцать метров и один «зал заседания правления» — длинная комната метров двадцать. Большую часть былого клубного инвентаря там просто негде было разместить. Рояль, в принципе, мог бы пометится в былом «зале заседаний». Но там по тогдашней культурной моде разместили «видеосалон» (не понятное для меня и, судя по разъяснениям Натанзона, очень своеобразное культурное явление переходной эпохи конца прошлого века). Всё что поновей, посовременнее и покомпактнее из было клубного инвентаря быстренько разошлось по домам местных жителей. А рояль оказался вещью через чур громоздкой и не очень понятной функционально. Что с ним делать, было не понятно. И когда Натанзон предложил своё решение за три ящика народной валюты, это решение сразу всем понравилось. Один ящик ушёл водителю грузовика, который переправил рояль на дачу Натанзона (эта история случилась ещё до его переезда в Прибрежный). Один ящик ушёл рабочим, которые обязались культурно провести погрузочно-разгрузочные работы. А третий за услуги по бартеру зав. клубом, рабочим, которые подлатали совсем прохудившуюся крышу «нового» здания клуба. Хотя роялю было почти сто лет, из которых он последние лет пятнадцать стоял совсем заброшенным, он оказался прочной надёжной конструкции. И его довольно быстро и недорого привели в божеский вид реставратор и настройщик, которых подобрали Натанзону бывшие ученики его матери, работавшие в то время в городской консерватории. А потом со всем ценным дачным инвентарём рояль был бережно доставлен в Прибрежный.

За этим роялем я почти каждый день должна была минуть пятнадцать поиграть гаммы, минуть пять вспомнить одну из премудростей сольфеджио, а оставшиеся минут пятнадцать-двадцать я осваивала, разбирала какое-нибудь новое произведение. Натанзон чутко улавливал все мои погрешности и неточности и тут же давал очень точные советы, как эти неточности ошибки исправить, каким упражнениями, приёмами… Мне кажется, в такие минуты через него со мной общался «педагогический дух» его матери. У него в эти моменты в голосе появлялись особые интонации, и он употреблял слова и выражения, которыми в «обычной жизни» не пользовался… За двадцать с лишним лет наблюдения за занятиями своей матери с её учениками — не намеренным целенаправленным, а просто находясь рядом и невольно подслушивая ход занятий в соседней комнате, или проходя через «зал» их квартиры, где проходили занятия, — у него вся эта мамина школа естественным образом на всю жизни осела в подкорке…

В моё музыкальное образование каждый тоже вносил незаметно свой посильный вклад в зависимости от своих музыкальных пристрастий. Но и здесь у Натанзона оказался свой особый вклад. Помимо произведений классики, джаза, традиционный эстрады, с которыми я познакомилась благодаря ему, я ещё стал знатоком «золотого века рока», пятидесятых-семидесятых годов прошлого века.

Музыкальная шкатулка, которую я упомянула, — это была комната примерно в двадцать пять квадратов, совершенно без окон и вся покрытая мощной звукоизоляцией. Там кроме упомянутого рояля стояли ударная установка и десятка полтора разных гитар, акустические, электроакустические и чисто электро…, с разными системами звукоснимателей: фендеры, гибсоны, с синглами, хамбакерами, хамкенселлерами… Целую стену прямо напротив входной двери занимала навороченная акустическая система, а посередине комнаты — самые разные воспроизводящие устройства, от огромного плёночного лампового магнитофона, который во время бардака середины девяностых Натанзон, по его рассказам, купил за ящик водки у радиоинженера какой-то городской радиостанции, несколько виниловых «вертушек» и целая коллекция разных цифровых проигрывателей….

В этой шкатулке Натанзон — чтобы не досаждать прочему населению Прибрежного и не нарушать окружающее природное благолепие, — уединялся послушать в «нормальном звучании», что-нибудь из «доброго старого рока», или сам брал в руки гитару и вспоминал молодость… Когда к нему заезжали друзья молодости, они иной раз решали вместе «тряхнуть стариной»… Из любопытства я частенько забредала в «шкатулку» и благодаря этому стала большим знатоком классического рока и RnB: Элвис, Чак, Битлы, Хедрикс, Криденсы, ACDC, Пёплы, Цепелины… Я знаю всех их классические произведения и легко их угадываю с пары первых аккордов… И это по жизни мне много раз самым неожиданным образом помогало. Впрочем, как и мои занятие музыкой, благодаря которым я неплохо играю на фортепьяно. Во время нашей поездки в Южную Италию с друзьями на каникулах после второго курса моя приличная игра на фортепьяно «спасла нас от голодной смерти». Мы, вообще, поехали посмотреть Помпеи, но потом решили на несколько дней задержаться в Неаполе. И там по собственной глупости остались совсем без денег… Впрочем, эта история к моему теперешнему рассказу не имеет прямого отношения…

Кроме того, благодаря Натанзону я очень хорошо играю в пинг-понг, настольный теннис. Сам он играл классно. Научился, как сам рассказывал, когда работал в своём НИИ. В том НИИ в большой рекреации рядом с одной из лестничных площадок стоял теннисный стол. И любимым развлечением многих в те годы было в обеденный перерыв или во время «перекуров» (я так до конца и не поняла смысл этого выражения, получалось, что вместо того, чтобы бороться с курением, в те годы его поощряли, выделяя для него специальное время; Натанзон уверял, что это не так, говорил, что это было что-то вроде общепринятого ритуала, и курить при этом было не обязательно, лично он в это время играл в настольный теннис). Часто задерживались на часик и после работы, чтобы «порезаться в теннис». У нас тоже стояли два теннисных стола. Один — на веранде нашего «семейного клуба». Другой — в специальной беседке среди теплиц, грядок и лабораторий Натанзона. И во время пресловутых «перекуров», которые устраивались Натанзоном во время нашим совместных работ и занятий, он минуть пятнадцать-двадцать безжалостно гонял меня вокруг теннисного стола. А в выходные мы не садились обедать, пока он те же пятнадцать минут не «спускал лишний жирок» … Потом моя неплохая игра в пинг-понг помогла мне сблизиться с некоторыми китайцами. При всей их внешней корректности и улыбчивой вежливости, на самом деле они люди очень закрытые, себе на уме и с ними не так просто по-настоящему сблизиться, вызвать у них доверие.