Бесплатный фрагмент - SWRRF. 20??

…Вдруг он запрокинул голову, сжал ладонями виски и завыл, как побитая собачонка. Собачонка, которую бьют давно и безжалостно. Так, что она уже не огрызается, не сопротивляется и, даже, не убегает. А только скулит, безнадёжно надеясь вымолить жалость у своего разбушевавшегося хозяина.

— Ну, за что это мне! Я-то тут причём?! Они это всё накуралесили, сами свалили, а я за них, что сдохнуть здесь должен?!…

Он ненадолго смолк, бессильно запрокинув голову на подголовник сидения. Его упитанное тело растеклось по сидению как шматок не очень густого желе…

Потом по его телу прошла конвульсия, как после мощного удара током. Он теперь скрутился в комочек, чуть ли не зажав голову между коленями. Стал раскачиваться и биться головой о спинку переднего сидения (хорошо ещё, не того, в котором сидела Вика). И снова заскулил.

Вика на этот раз не стала переводить машину на ручное управление. «Автопилот» уже успел изучить дорогу, по которой она ехала до Надкурганного, а затем возвращались назад, к Коршуновскому. На него теперь вполне можно было положиться. Потому завывания Евгения Викторовича ей не мешали. Но досаждали и, даже, раздражали. Особенно начавшееся битьё головой о соседнее сиденье. Терпение у Вики было на исходе, и она стала обдумывать способы, как привести своего нежданного попутчика в чувства. Но тут Евгений Викторович перестал завывать, упёрся локтями в колени, уложил подбородок на раскрытые ладошки и устремил полный безысходной тоски взгляд куда-то вперёд.

Наконец, его взгляд стал более осмысленным. Он вспомнил, что находится в машине не один, и решил оправдаться за накрывший его припадок отчаяния. Поначалу трудно было понять, о чём он говорит, поскольку он, видимо, продолжил вслух спор, который до того вёл внутри себя.

Несчастный Евгений Викторович

— … Ну отжали они года четыре назад у Юры «Корштехремонт» … Не у Сидорыча, понятное дело, а у «Хорька» — пояснение, видимо, предназначалось Вике. — Я ж к этому, вообще, никаким боком. Анатольевна всё это затеяла. Двернова — уточнил Евгений Викторович для Вики. — Жаднючая баба. Бабы вообще народ жадный, всё б под себя подгребали. Всё зло от них — тут Евгений Викторович посмотрел на Вику и поправился, — ну, не от всех, конечно. Но от таких, как Анатольевна, точно. А она тогда особо нахрапистая была. Только, наконец, дорвалась до новой должности, ну, типа, зама Юрия Сидоровича по экономразвитию, инвестициям и всё такое. Хапать начала всё, до чего свои ручищи дотянуть могла, пока по этим ручищам не получала. Юрий Сидорович здесь, в деле с «Корштехремонтом», не стал её по рукам бить. Взял тихо там свою долю, своего человечка для контроля поставил, но внешне всё сделал так, что всё Анатольевна под себя отжала. Юрия Сидоровича понять можно. Нужно же иметь какое-то приличного размера дело, на котором свою местную братву кормить. Чтобы было, если что, предъявить, и на кого опереться. Или совсем ложится под городских и столичных? А они и так под себя подмяли два самых прибыльных тогда дела. «Коршсельмаш» городские давно подмяли. Там всем рулит наш министр сельского хозяйства. «Путильнинский элеватор» давно столичная братва и Корпорация контролируют… Газ, вода, электричество — это, самом собой, не по нам кусок. Юра, «Хорёк», и сам немного был виноват в том, что Сидорович дал отмашку на отжатие его бизнеса. Во-первых, наглеть стал, больно крутым себя почувствовал. Сам стал в Город в минсельхоз ездить. Стал добиваться, чтобы субсидии на ремонт сельхозтехники ему напрямую перечисляли, а не через районную администрацию. А, во-вторых, не в свои сферы полез. Торговлей автотранспортом, запчастями, ремонтом в «Коштехремонте» с самого начала занимались. Тут же всё связано, трактора, комбайны и грузовики, на которых ты урожай вывозишь. Всё ж это сельхозтехника. Но Юра стал сначала и малотоннажным транспортом заниматься, затем и легковым. А это ж, сколько помню, была всегда сфера Ахмета. У него на рынке, вокруг него, у трассы, на въездах десятка два магазинчиков, мастерских разных. Тысячи полторы этим бизнесом кормилось. По нашим масштабам это прилично. Эти горячие кавказские парни даже хотели одну из юрыных мастерских показательно поджечь. Но у нас-то все на виду, шила в мешке не утаишь. Юрию Сидоровичу пришлось вмешаться. «Хорёк» такой наезд ахметовских так бы просто не оставил. А он-то местный, из казаков, директор нашего казачьего корпуса ему двоюродным братом приходится. Многие б за него вступились. Опять межнациональный конфликт получается. А у нас этих конфликтов в степи хватает. В общем, эти разборки в самом Коршуновском Сидоровичу были ни к чему. Он, понятное дело, дал команду. Полиция этих горячих кавказских парней скрутила на месте сбора. Но утром же тихо и отпустила. Потом Сидорович пригласил к себе Юру и Ахмета. И они, вроде как, договорились. Юра пообещал не лезть в бизнес с легковушками. Но с малотоннажками осталась неясность. Юре запретили только держать свои точки у трассы и вообще перехватывать проезжих. Но если кто из местных фермеров будет обращаться, тут уж ничего не поделаешь. Вроде как, всё утрясли. Но Ахмет всё равно зло затаил. Тогда Юра стал потихоньку влазить в перевозки. Уже так осторожно, без нахрапа. Но в этом бизнесе тоже давно уже люди кормятся. Потом в строй бизнес полез. Сначала в стройматериалы, автономные системы отопления… А потом и сам строить начал. Юру тоже понять можно. На одном ремонте сельхозтехники у нас не продержишься. Это ж дело сезонное. Опять же, если неурожай, народ с платежами начинает тянуть. Субсидии по программам сельхозподдержки тоже дело такое. Ты потратился на ремонт весной. А эти субсидии только к концу года придут. Понять-то можно. Но ведь надо ж всё культурно делать, по-людски. А «Хорёк» даже не пришёл с Юрию Сидоровичу посоветоваться. Вот он и дал отмашку на отжатие «Корштехремонта». С одной стороны, чтобы недовольство приглушить, показать, что он за социальную справедливость. С другой — чтобы показать, кто в районе хозяин. Чтоб другие не борзели…

Евгений Викторович постарался поймать в зеркале взгляд Вики в поисках понимания и сочувствия. Воспринял её молчание и усталый взгляд, как знаки этого самого понимания и сочувствия. И уже более спокойно и рассудительно продолжил.

— Насчёт социальной справедливости и приглушения недовольства, получилось совсем наоборот. Анатольевна, заполучив «Корштехремонт», стала всех душить и влазить, куда только могла. Спасло только одно. Она-то баба хитрая и по-своему умная. Но больше на счёт всяких интриг, подставить, кинуть… и организатор она, по-честному, никакой. Наорать, вздрючить, попугать, поугрожать, — вот и вся её «оргработа». А Юра — мужик с головой и перспективы видел, всё, как нужно, распланировать и организовать умел. Он у нас первый закупил эти самые тридэпринтеры. Сначала для авторемонта. Бампера на месте самому делать, колпаки для фар, внутренние панели дверей, передние панели, всякие трубочки, шланги и клеммы… Зачем всю эту мелочёвку закупать и держать у себя на складе, не зная, когда что потребуется? Или говорить клиенту: подожди пару дней, пока я, что нужно, из Города привезу? А если клиент не захочет ждать. Ему проще самому в Город смотаться. Лучше всё это самому на месте делать по мере необходимости. На перспективу собирался и посерьёзнее детали делать: сами двери, крылья, капоты… Ну, что чаще всего бьётся. По-халтурному он и так уже мог это делать. Но он хотел, чтобы всё было качественно и солидно. По лицензиями и технологиям производителей. А за лицензии платить надо. На всё сразу денег не хватает. То же и в строительстве. Большие индустриальные стройпринтеры он не потянул. Да и не нужны они у нас. А купил пару таких небольших… Ну Вы, наверное, знаете. На компьютере выбрал проект дома. Программа его «распилила» на блоки, передала их на стройпринтер. И тот начал их ваять. А ты из них, как из детских кубиков, собирать свой дом. Поставил линию для производства энергогенерирующих оконных блоков. Композитных панелей для крыш с солнечными батареями… Всё это, понятное дело, серьёзных бабок стоило. Юра под это взял нехилые кредиты. На них-то его Анатольевна с Юрием Сидоровичем и подловили. На чуток перекрыли кислород — и обанкротили. Но не учли одного…

Тут Евгений Викторович даже улыбнулся с чувством злорадного удовлетворения, забыв на время о своём беспросветном отчаянии.

— Само оборудование тоже, понятное дело, немалых денег стоит. Но самое главное и самое дорогое — в нескольких чипах и программах, которые всем этим оборудованием управляют. Да во всяких катализаторах и прочей хрени. Вам лучше знать. Я-то в химии не очень. Их то граммулечки нужны, но стоят бешеных денег и поставляются в запломбированных контейнерах от разработчиков технологий. А так всё, считай, из мусора делают. Я фигурально выражаюсь. Из выброшенного бытового пластика, битого стекла, из старых бетонных конструкций… В округе полно брошенных всяких сооружений… И как только Юре стали потихоньку перекрывать кислород, он сразу понял, куда всё идёт. Он-то, как выяснилось, с самого начала подстраховался. Оборудование покупал по кредитам и записывал на фирму. А программное обеспечение — за свои кровные и лицензии выписывал на себя лично. Оказывается, это никак не возбраняется по закону. А когда понял, что назавтра он уже будет полным банкротом, поснимал с оборудования самые главные чипы, покидал в багажник пару десятков контейнеров с самыми главными катализаторами и прочей химической хренью, — и растворился в Городе. А, может, куда и дальше дёрнул. А тут ещё Анатольевна сама себя наказала… Она ж тут всеми крутила и себя самой умной считала. Всех может кинуть и развести. И этих фирмачей решила кинуть и развести. Решила: оставлю себе всё оборудование, которое Юра накупил, а долги выплачивать не буду. Мол, все эти долги юрыны, он банкрот, а я ту вообще не при делах, никому ничего не должна. Хотите судитесь, хоть с Юрой, хоть со мной. А сунулась, — у неё ни фига ничего не работает. Ткнулась было заново купить все эти чипы, программы, всю эту химическую хрень. А ей так вежливо отвечают: сначала расплатитесь с долгами, оплатите штрафные санкции, а потом мы, может, вам всё, что вы хотите, и продадим, но втридорога, потому как вы ненадёжный клиент. Она за поддержкой к Сидоровичу, — он ей: это твоё дело, ты там всем рулила, вот теперь и разгребай, а, сколько с тобой договаривалась, по любому, будь добра, отстёгивай… И эти фирмачи подали на неё в суд. Им то что, у них такая «анатольевна» не первая. У них для таких случаев и целый штат юристов есть, и отработанная система. И судебные издержки для них копеечные. А для Анатольевны очень даже ощутимые. Тем более, что здесь и лосю ясно, кто в этом деле прав и кто виноват. Ей надо ещё на подмазывание судов раскошеливаться… Но сейчас ей уж не до судов… Ж… па сейчас полная… везде…

Тут Евгений Викторович опять зажал ладонями виски и стал подвывать. Но заметив в зеркале заднего обзора досадливо-ироничный взгляд Вики, опять постарался взять себя в руки и разъяснить своё отчаянное положение.

— Строй-бизнес у неё, у Анатольевны, сдулся почти сразу. Она попыталась, конечно, заново раскрутить производство пенобетонных блоков на старых юрыных линиях. Но, во –первых, этим и без неё много кто занимался. А, второе, — кто сейчас, что строит?! Люди построенное бросают и бегут отсюда. То же с авторемонтом. Мастеровитые ребята с головой, как только новое юрыно оборудование перестало работать, поувольнялись и отсюда поуезжали. Она опять же попыталась раскрутиться на старом. И по привычке стала давить Ахмета. У них почти дошло дело до очень такой конкретной разборки. Но проблема сама рассосалась. Ахмету стало ясно, что Анатольевна ему в его автобизнесе не конкурент. Она набрала криворуких алкашей, которые что-там пытались делать на старом оборудовании и левых запчастях. Платила копейки, задерживала зарплату, а то и вообще не платила, ссылаясь на отзывы о плохом ремонте. А откуда ж он хороший будет? Ни один из местных в здравом уме в её мастерские обращаться не станет. Так, ловят на приманку низкой цены всяких проезжих лохов… Ну и ещё, понятное дело, страховочный техосмотр. В нашем районе ни у кого страховку не получишь, если техосмотр прошёл не в одной из мастерских Анатольевны. Но последние годы, даже у нас все страхуются «онлайн». А там всё равно, кто тебе техосмотр проводил. Местные ДПСники очень цеплялись ко всем, у кого был техосмотр не «от Анатольевны». Но как она, считай, два года назад отсюда свалила, перестали на это внимание обращать. Так что сейчас корштехремонтовский бизнес по большей части держится на перевозках. Но тут они крепко схлестнулись с «Путильнинским элеватором». Знаешь, как в этом году, да и в прошлом тоже, по большей части, урожай с полей и из хозяйств увозили? — задал Евгений Викторович риторический вопрос. — Едет автоколонна пять, семь, десять грузовиков. А с ними два, три, четыре джипа с братвой. Анатольевской или элеваторской. Кто первый приехал, других к полю или там в хозяйство уже не пустит, пока свои грузовики под завязку не набьёт. Если приезжали почти одновременно и до перестрелок доходило. И по дороге друг у дружки пытались в степи отбивать…. Но «Путильнинский элеватор» — то отдельная история. Тут ещё и ремонт сельхозтехники загибаться начал. Это-то и так, как я говорил, бизнес не очень стабильный. А тут ещё последние три года такие засухи накрыли. Ну Вы сами видите — Евгений Викторович кивнул головой в сторону окна, в котором проносились заброшенные поля. — А пятьдесят километров на восток и юго-восток — там просто бандитский беспредел. Вы это тоже, думаю, уже поняли. За ремонт почти никто не платит. Те хозяйства, которые ещё держатся на плаву, только успевают перекредитовываться под новые урожаи, перспектива которых становится всё более эфемерной, а потому кредиты всё дороже… Господдержка всегда рассовывалась в первую очередь по агрохолдингам, где свой интерес был, у Сидоровича, Анатольевны и, как говорится, иных своих. Но тут и эту поддержку стали задерживать и сокращать. А последнее время, даже из той, что получили, за ремонт перестали платить. И первым эту моду завёл сам Юрий Сидорович. Его-то самого уж скоро три года как никто не видел. Я имею ввиду в натуре, живого, а не по видеосвязи… А задумал и просчитал всё он ещё тогда…

Евгений Викторович стукнул со всего маху кулаком по сиденью и сказал в сердцах со злостью и восхищеньем:

— Хитрый, сука! Хотел бы я посмотреть на человека, который сможет его кинуть! … Я уж полгода, как получил свой диплом, а меня всё завотделом не назначали. Хотя отец с Сидоровичем всё это давно перетёрли. Как только я получаю диплом — меня сразу на завотделом. Я ж, считай, как школу окончил, так в том отделе и стал работать. На заочку в академию госслужбы поступил, пару месяцев погулял, расслабился — и на эту грёбанную службу. Ну, следующей весной на годик в армию. Без этого на госслужбе никак. Служил тут рядом в соседнем районе. Уж тогда, Вы должны помнить, ситуация стала напрягаться. И там как раз, когда я закончил школу, разместили отдельный батальон нацгвардии. Ну, меня в штаб этого батальона и пристроили типа секретаря-делопроизводителя. На компе всякую переписку вести, сводки, отчёты разные ваять… У нас-то этой бюрократической писанины везде хватает. Я только первую пару недель походил на строевую, раза три съездил на стрельбище. А как присягу принял, из штаба, считай, не выходил. Не напряжная служба была. Но занудная. Зато иногда, когда все из штаба сваливали, можно было в игрушки порубиться. Потом, после армии вернулся в свой отдел. В общем, получалось у меня столько лет стажа по специальности, служба в армии, а теперь и диплом. По всем параметрам, безо всякого, честняком, должен быть завотделом. А Сидорович всё тянул. Но тут вернулся как-то из Города с какого-то совещания, — и на следующий день подписывает моё назначение. Отец по этому случаю стал организовывать большую «поляну». Но пока организовывал, согласовывал дату сбора, так, чтобы все нужные люди были на месте, — прошло дней десять. И опять совпало так, что прямо перед тем нашим кутежом Сидорович вернулся из Города с другого совещания.

— Поначалу всё шло культурно, чин чинарём. Сидорович поднял за меня душевный напутствующий тост. Потом за моих родителей, что, типа, такого молодца вырастили… в общем, всё шло путём. Через пару часов все уже хорошо набрались. Разлезлись, кто куда по отдельным группкам и компаниям. Только Сидорович, как сел за стол, так из-за него не вставал. Только знай себе наливает. Сначала свою любимую марку водки. А потом всё подряд, что под руки попадалось, даже, вискарь, который терпеть не мог. Я, как хозяин, всех развлекаю. И как-то потанцевал с нашей районной банкиршей, отвёл её подышать в сад, прохожу через зал, а Сидорович смотрит на меня в упор своими бычьими глазами и манит пальцем. Когда я подошёл, он сказал: «Садись», — и когда я сел рядом с ним, обхватил мою шею своей рукой с такой силой, что я чуть не задохнулся. Наклоняется и прямо в ухо мне шепчет: «Ну что доволен?». Я отвечаю, типа, доволен, большое спасибо. А он в ответ только ещё крепче зажал моё горло: «А что ты теперь должен делать, знаешь?» Я, соображая, замедлил с ответом. «Служить, дурак — сам ответил Сидорович, и тут же спросил, — а кому?» Тут уж я сразу сообразил и ответил: «Вам, конечно». «Молодец, умный мальчик», — сказал Сидорович, отпустил, наконец, мою шею. Налил до краёв два огроменных бокала коньяка и сказал: «Выпьем за твою верную службу». Я сделал один глоток и тихо поставил бокал подальше в сторону, чтобы он не увидел, что я выпил не до дна. Но он этого даже не заметил. Он смотрел куда-то в сторону совершенно осоловевшим взглядом. И тут я понял, что он пьян. Это было неслыханным делом. Кажется, он мог выпить, хоть пять, хоть десять литров водки совершенно не хмелея. Только его шея всё больше краснела и, казалось, распухала, и глаза тоже краснели и начинали выкатываться из орбит. А сейчас он был явно пьян. Может от того, что стал мешать всё подряд, чего обычно, никогда не делал. Смотрю, а Сидорыч кого-то опять начинает приманивать пальцем. Проследил за его взглядом. Вижу, приманивает моего отца. Он сидел в углу в полумраке за кофейным столиком с фин. директором «Коршсельмаша». У нас дома такие «поляны» по-простому организовывали, без лишних церемоний. Основной стол, пока все не разойдутся, не убирали: мало ли, кому захочется ещё выпить и закусить. А так часа через два-три, когда народ начинал уставать, ставили по паре чайно-кофейных столов по углам зала и на веранде, которая из зала выходила в сад… Я так понял, что отец, поддерживая кое-как разговор с фин. директором, давно следил за нами. Он был бледным, взгляд напряжённый. Как только Сидорыч стал его приманивать, тут же извинился перед фин. директором и подошёл к нам. Сидорыч усадил его рядом с другой стороны. Тоже обнял. Но не так, как меня. А так, за плечи, по-дружески: «Витёк! Сколько лет мы друг друга знаем! Сколько, как говориться, вместе пройдено и дел переделано. А теперь вот так по-простому, душевно, мы с тобой сидим, может, последний раз» … Сидорыч, всегда был себе на уме и лишнего никогда не говорил. Но тут его, видно, развезло. Да и накопившееся выговорить кому-то надо было. И он шёпотом, пригнувшись к столу, и пригнув к столу своими ручищами наши головы, периодически поднося палец ко рту и говоря: «Т-ц-ц-ц-цы-ы-ы… это никому…», — рассказал, в чём дело.

— Последние месяцы ни на одном из совещаний сам губернатор лично не присутствовал. Только подключался иногда по видеосвязи. Потом таким же образом перестали лично появляться один за другим замы губернатором. А потом и министры. Когда на предыдущем совещании Сидорыч не увидел нашего министра сельского хозяйства, всё стало ясно, как божий день. А на последнем совещании лично присутствовали одни замы. На кой нужны такие совещания? Полчаса посидели, покалякали. Только время на дорогу потеряли. Что ни спросишь у министра, у зам. губернатора. Или у Самого. — Отмахнуться и скажут: «Это всё решайте в рабочем порядке с тем-то, да с тем-то замминистра». А что они решат? Они, во-первых, вообще не в курсах многих вопросов, что как на самом деле было договорено и расписано. А, второе, — сами реально думают об одном: как бы самим отсюда слинять. Сидрович так резюмировал: «Пора, знать, и мне выводить, что осталось, и перебираться на запасные аэродромы». Сидорыч тут, вдруг, одной рукой отстранил от себя моего отца, а другой, сжав кисть в кулак, потряс этим кулаком у самого носа отца: «Я ж тебя знаю. Как только я слиняю, ты ж тоже здесь долго не задержишься — тут он вновь обнял отца и пьяно засмеялся. — Но я ж не против. Ты тоже на это имеешь полное право… но только перед отъездом — он опять потряс кулаком, — … ну, ты сам знаешь… чтоб всё было тип-топ… А, ты — тут он откинулся на стуле, грозно посмотрел на меня, — должен здесь быть до конца. Пока мою команду не получишь. Потому как права такого ещё не имеешь. Заслужить должен. И ты у меня смотри! Ты ж меня знаешь. Если надо, я тебя и из-под земли достану. И ты у меня тоже смотри — это он уже говорил отцу. — Я понимаю, родная кровинка. Но не смей его без моей команды отсюда выдёргивать. Отвечаешь за него!». Потом он опять налил себе, уж не помню, чего. Но, слава богу, забыл о нас. Потом расцеловал отца: «Спасибо. Хорошо посидели. Вроде как, душевное прощание получилось…»

— После той «поляны», первое время всё шло как обычно, заведённым порядком. С отцом мы виделись, тоже как обычно, не часто и набегу и об этом разговоре даже не вспоминали. Мне самому этот разговор всё больше казался примерещившимся по пьяне бредом. Но недели через три, Юрий Сидорович связался со мной по внутренней связи и сказал, чтобы я зашёл к нему в конце дня, часиков в семь. Когда я пришёл, он безо всяких предисловий, пояснений, напутствий, просто достал из сейфа коммуникатор прямой спутниковой связи: «Здесь только один номер — мой. Другие даже не думай заводить. По нему будешь получать инструкции и отчитываться. Сам можешь выйти на связь только в крайнем случае. Держишь аппарат в сейфе. Когда в кабинете — кладёшь в ящик стола, чтобы слышать вызов. Выходишь — прячешь в сейф. Даже, когда в сортир выходишь. Чтобы его никто у тебя не видел.» И с этого дня Сидоровича никто, как говориться, «в живую» не видел.

— К чему это я? — задумался, вдруг, Евгений Викторович. — Ах! Да! «Корштехремонт». В прошлом году все деньги, которые перевели по господдержке на агрохолдинги с его долей — а это, считай, половина всей поддержки, — Сидорыч тут же прямиком перевёл на свои офшорные счета. И, даже, «Корштехремонту» ничего за то, что тот продал и отремонтировал этим холдингам, не заплатил. Анатольевна в то время уже сама давно начищала лыжи. У нас почти не появлялась. А тут, вдруг, принеслась, созвала совещание, нагнала на него кучу народа и выдернула — с большим трудом: совещание переносилось три раза, — Юрия Сидоровича на участие в этом совещании по видеосвязи. И там такое устроила… Сцепилась с Сидоровичем. Стала его при всех обвинять, что он грабит свой район. А «рабочему человеку» уж и зарплату платить не из чего… Сидорович её невозмутимо слушал. А когда она выдохлась, спокойно так сказал, что надо, мол, лучше работать. Почему его холдинги на своём горбу должны тянуть весь район? Вот когда все остальные в районе по своим долгам рассчитаются, тогда и он свои долги району вернёт. Тут Анатольевна взбеленилась с новой силой. И — дура-баба, — начала орать, что раз так, то и Сидорыч за этот год свою долю от «Корштехремонта» не получит. Ну кто ж такое при всех, да в таком тоне говорит? … Сидоровича даже слегка передёрнуло. Но он совладал с собой и только сказал: «Делай, как знаешь. Но счётчик никто выключать не будет», — и отрубился. Тут уж Анатольевна совсем ум потеряла. Даже не попыталась культурно завершить совещание. А с матюками, как ведьма на помеле, вылетела из зала. И тут же, говорят, нажралась. И бухала всю ночь. Я тогда ко всему этому, слава богу, никакого отношения не имел. По рассказам только всё знаю.

— На следующий день она, говорят, не то что, не протрезвев, а хорошо добавив с утреца, примчалась в «Корштехремонт». Страшней пьяной бабы ничего на свете нет… — тут Евгений Викторович запнулся, покосился на Вику, но, заметив, что та ни приняла его последнее замечание на свой счёт, продолжил. — Наорала там на всех, устроила разгон. А что толку? Там всё люди подневольные, что сказали, то и делают. Финансовые вопросы, вообще, без них решают. Ну, сказала, чтобы всё, что ещё не отдали в холдинги Сидоровича по поставкам или из ремонта, выставить на продажи. И ничего оттуда больше не брать, и ничего больше туда не отдавать. Только кому она всё это продаст? … Потом, уже ближе к вечеру собрала в своём «Ирисе» техремонтовскую братву. Не всех, понятное дело. Андрюху Сиплого и бригадиров. Там себя по-другому повела. Попыталась на слезу развести. Мол, гад Сидорыч и меня кинул, и вас. И что нам теперь делать? Нашу братву этим не купишь. Они резонно спрашивают: а что ты предлагаешь? На первое время, сказала Анатольевна, поездить по должникам и всех их ещё раз хорошо прижать. А потом надо отжимать хозяйства Сидоровича и здесь, в Коршуновском, от дел его оттирать. Типа, дворцовый переворот местного разлива устроить. Но Андрюха, он хоть внешне, вроде как тупой качок, но на самом деле очень даже рассудительный. То, что надо проехаться и поотжимать какие можно долги, это мы и без тебя соображаем. А как ты собираешься отжимать хозяйства Сидоровича, если их своя же братва крышует? И как собираешься оттирать от дел Сидорыча? Положить полицию, которая охраняет районную администрацию, дата-центр и центр связи? Потом же придётся и райотдел полиции штурмом брать. А если ты не договоришься в Городе? И тебя не утвердят, и со своей электронной подписью ты никакие финансовые транзакции реально контролировать не сможешь? … Короче, сказал Сиплый, ты сначала разработай конкретный план, распиши, что по этому плану мы должны будем делать, — а мы подумаем. Только учти — деньги вперёд. Как говориться, утром деньги — вечером дворцовый переворот. Анатольевна тогда вроде как со всем согласилась, обещала всё конкретно обдумать. А сама просто тихо испарилась. Видно, протрезвела, всё хорошо обдумала и решила, что ловить здесь больше нечего. Этой весной её, говорят, видели в Городе. Под «типаклоном». Но внешность особо не меняла. Так, только стрижку другую сделала, волосы перекрасила. Разрез глаз подправила, под китаянку. И подбородок поприличней сделала. У неё был жуткий подборок. Тяжёлый такой, квадратный, мужицкий… Но узнать легко можно было. Повертелась там в Городе с недельку и опять исчезла. А, как к концу лета стали что-то кидать в район по господдержке, со своих хозяйств тоже, как Сидорыч, все бабки увела. И ещё всё, что было на счетах «Корштехремонта». То, что народ тут же отовсюду стал разбегаться — это одно. А чем братву кормить? Она ж голодать не приучена….

— «Типаклон» … — задумчиво повторила Вика.

— Ну, да — удивлённо подтвердил Евгений Викторович. — Я во всех этих ДНК и генных технологиях ничего не понимаю. Но Вы-то, я думаю, в этом лучше меня разбираетесь. У наших-то у всех, и Сидоровича, и Анатольевны, и у других давно эти «типаклоны» были заведены. Заранее. У Сидорыча, даже, два, а, может, три…

— Разбираюсь, конечно — упокоила Вика Евгения Викторовича. — Я о другом подумала…

Вика прекрасно знала, что такое «типаклон», и как он создаётся. Хотя, этот, уж несколько лет прижившийся в определённых кругах термин, — также как его более распространённый в мире англоязычный вариант «asifclone», — был явно неудачно выбран и не отражал реально существа дела.

Технологии изменения лица, тела, подделывания отпечатков пальцев, рисунка радужки глаза и прочих внешних признаков, по которым до того достаточно надёжно идентифицировали человека, теперь настолько продвинулись, что давно уже утратили роль этих надёжных средств идентификации. Дело не в том, конечно, что все массово кинулись кардинально изменять свой облик и подделывать отпечатки пальцев. Но те, кому это становилось нужно, делали это довольно легко и за вполне доступные суммы. Так что спецслужбы уж несколько лет особо не смотрели на все эти «биометрические данные». Для них главными были код персонального идентификатора, код «персональной ДНК карты» и их точная однозначная взаимопривязка.

Персональные идентификаторы выдавались в особых отделах спецслужб. У них была непробиваемая защита. Как они кодируются точно никто не знал. Знакомые электронщики говорили, что это было что-то вроде очень навороченной технологии block chain. Вроде кодов самых привилегированных счетов в самых крутых банках и платёжных систем. Как только ты переступал входную дверь отдела выдачи персональных идентификаторов, всё начинало записываться в крипто код его чипа с точностью до сотых секунды. Когда зашёл, когда сел перед фотокамерой, когда она тебя сфотографировала, что за фотокамера, модель, изготовитель, заводской номер, когда ты стал сдавать опечатки пальцев, когда был зафиксирован отпечаток каждого пальца, на каком аппарате, имя, должность, звание сотрудника контролировавшего это процесс, его цифровая подпись… такая же детальная запись процедуры фиксации узора радужки глаз… Дотошно фиксировалось заполнение стандартной анкеты: имя, фамилия, дата и место рождения, где когда учился, по какой специальности и прочее. Вы всё это вы должны были чётко произносить вслух, сотрудник — данные о котором тоже записывались в чип, — всё это забивал в анкету. Записав каждую позицию, он прочитывал Вам её вслух и спрашивал: всё верно, — после вашего подтверждения, ставил у этой позиции отметку «подтверждено». Каждая такая пометка имела свой уникальный код. Естественно, аудио-видео файл с записью этого вашего «интервью» тоже включался в чип. Затем проходила обратная процедура. Другой сотрудник (данные о котором тоже записывались в чип) зачитывал вам вашу анкету, а вы должны были в знак подтверждения нажимать кнопку с сенсором, распознающим отпечатки пальцев. При этом кнопку вы должны были нажимать разными пальцами в случайном порядке. «Ваше имя Василий? — нажмите кнопку большим пальцем левой руки. «Ваша фамилия Иванов? — нажмите кнопку мизинцем правой руки» и т. д. Каждый вопрос и каждое нажатие на кнопку точно фиксировалось по времени. И опять же видеозапись «обратного» интервью включалось в чип…

Не менее подробную информацию чип хранил и о самом себе. Когда и где был произведён, где и когда протестирован, заводской номер, время отгрузки, главный регистрационный номер — тот, с которым он записывался в общей инвентаризационной базе соответствующей спецслужбы. Далее чип передавали «по этажам» подразделений спецслужбы, и на каждом этапе он получал в соответствующем подразделении свой инвентарный номер с записью данных сотрудника, проведшего эту инвентаризацию. В конце концов, чип получал два последних кода: код снятия с учёта хранения и выходной код, который привязывался к коду идентификатора, который вы получали.

Такие идентификаторы ни вскрыть, ни взломать, ни как-то переделать было невозможно, потому что просто невозможно было точно воссоздать всю эту последовательность событий. Можно было только более или менее удачно их имитировать…

С кодом карты ДНК было немного проще. Получив свой Идентификатор вы должны были тут же ехать в особые медицинские центры со специальными хранилищами. Здесь в каждой стране было по-своему. В одних это были государственные центры, в других частные, но с соответствующей лицензией, в третьих — те, и другие. Там тебе проводили анализ ДНК. Не полный, естественно, а только «ядерно-митохондриальный». Анализ получал уникальный код и отправлялся в выделенный вам персональный бокс хранилища. Тоже с уникальным кодом. Оба кода с данными о центре, где был взят анализ записывались в чип. Эта запись получала свою уникальный код и прикреплялась к вашим данным в хранилище ДНК тестов. Ваша генетическая карта под своим уникальным кодом сохранялась в защищённой электронной базе. Код этот тоже записывался на чипе идентификатора.

Большая часть всей этой информации при стандартном автоматическом сканировании Идентификатора не считывалась. Считывались основные данные: кроме кода самого Идентификатора, код подразделения, где он был выдан, время выдачи (начало и завершение процедуры), фамилии и должности офицеров, проводивших интервьюирование, заводской код чипа, главный регистрационный номер чипа, коды его списания и активации. Да и то, это делалось лишь когда вы впервые появлялись в зоне ответственности соответствующего отдела полиции. После этого ваш Идентификатор получал статус проверенного и надёжного и дальше просто отслеживался в обычном режиме.

Только, если вы чем-то вызвали подозрение или вляпывались в какую-нибудь историю, вас сажали в полицейскую машину или отводили в отделение полиции, и весь блокчейн код отсылали для сверки в подразделение, выдавшее вам Идентификатор. Заодно проверяли подлинность и вашего ДНК кода. Вам проводили экспресс-анализ ДНК, и отправляли его для сверки в соответствующее хранилище данных ДНК. Если приходили положительные ответы, считалось, что подлинность Вашего идентификатора подтверждена. И вы, по крайней мере, освобождались от довольно сурового наказания за подделку Идентификатора. Ну, а дальнейшее зависело от того, что вы там натворили.

При всей сложности этой системы, при желании можно было найти способы хотя бы на время её обмануть.

Каждая страна выдавала свои Идентификаторы и имела свои хранилища и базы данных ДНК. При этом процедуры создания и выдачи идентификаторов в каждой стране были свои. С описанной выше процедурой получения Идентификатора Вика была знакома на личном опыте получения такого Идентификатора в Германии. Но, даже, в иных странах Европы эта процедура была не столь дотошной. В почти половине стран мира они почти не выдавались — только крупным чиновникам и бизнесменам, путешествующим по миру. У остальных были обычные электронные карты-паспорта. Даже в Индии, Индонезии и Китае они были не у всех, а только у «продвинутой» части населения. Конечно, нельзя было приехать в Европу и, вообще, пересечь официально любую границу без Идентификатора. Посольства развитых стран желающим официально посетить их страну выдавали «гостевые идентификаторы», которые со временем, если вы демонстрировали лояльное поведение, перерегистрировались на постоянные. Те ж, кто приезжал нелегально, месяцами, а то и годами, жили в фильтрационных центрах в ожидании очереди на получение Идентификатора. Потому что для приезжих получение Идентификатора было процедурой платной. И достаточно дорогой. Её мало кто из них мог себе позволить. Небольшое количество таких процедур оплачивалось по программам поддержки беженцев. Что-то наскребали благотворительные фонды. Но всего этого не хватало на то, чтобы обеспечить даже половину, ежегодно приезжавших нелегалов.

В общем, самым простым способом завести «типаклон», было зарегистрировать Идентификатор и соответствующую ему карту ДНК в двух-трёх разных странах, в которых процедуры их получения были достаточно простыми и доступными по цене. Всё это не было секретом для полиции и спецслужб. Если вы вызывали особо большие подозрения, вас проверяли на наличие таких дублирующих Идентификаторов. Способ был один — поиск в электронных базах хранилищ ДНК, совпадающих на девяносто восемь — девяносто девять процентов персональных карт ДНК, имеющих разные регистрационные коды и привязанные к разным чипам идентификаторов. Но если европейские страны имели на этот счёт соответствующие межправительственные соглашения, линии спецсвязи были высокоскоростными, а компьютеры были новыми и мощными, и потому такая процедура поиска дублирующих карт ДНК, занимала максимум два-три дня, то в другие страны надо было посылать специальные запросы, а компьютеры и сотрудники были не очень-то поворотливы, так что процедура поиска дублирующих ДНК карт могла занимать уже два-три месяца. На время сверки ДНК карты ваш Идентификатор, естественно, блокировался, и ваши перемещения ограничивались несколькими кварталами вокруг места, где вы жили. Но, если вы действительно имели пару «левых» идентификаторов, ничто не мешало вам за то время, пока полиция ждала ответ из какой-нибудь Ганы, Индонезии или Уругвая, перепрошить Чип Безопасности под один из таких левых идентификаторов и покинуть опасный для вас район через какой-нибудь не очень внимательно охраняемый участок.

Таким примитивным способом пользовались преимущественно мелкие проходимцы и всякая уголовная шантрапа. Люди посолиднее использовали более сложные приёмы. Геном любого человека в течении жизни меняется. Особенно, после перенесения вирусных инфекций, их лечения, посещения территорий с высокими патогенными факторами, а, тем более, достаточно длительного проживания на каких территориях. Кому-то геном целенаправленно корректируют по медицинским показателям. И, хотя эта процедура всё ещё считается достаточно опасной, чреватой возможными непредвиденными осложнениями в будущем, её уже прошли десятки, а, может, сотни тысяч человек в мире. Вика до сегодняшнего дня не интересовалась точными данными на этот счёт. Конечно, как раньше в паспортах со временем менялась фотография (впрочем, их и сейчас меняют в криптокоде Идентификаторов, точнее, не меняют, а добавляют новые), проводятся повторные анализы ДНК, их помечают отдельным кодом, кладут в вашу персональную ячейку хранилища ДНК, и новый ДНК код прописывают в ваш Идентификатор. Но жёстко установленных сроков проведения таких повторных анализов ДНК для обычных граждан нет. Поэтому вполне можно накопившиеся естественные или неестественный изменения вашего генома где-то зарегистрировать в качестве ДНК карты другого человека, привязанной к совсем к другому Идентификатору. А потом через какое-то время провести официальное тестирование вашего ДНК. В результате вы получите два Идентификатора с привязанными к ним двумя реально разными картами ДНК. В случае острой нужды можно пойти и на процедуру специальной корректировки ДНК, иногда достаточно оправданной по медицинским показателям. Иногда нет. В таких случаях обычно проводили транслокацию или дубликацию нескольких нуклеотидов, не относящихся к структурному геному. Хотя, и такая корректировка имела определённый процент риска непредвиденных последствий в будущем. Но, если жизнь припирала, приходилось идти на риск, надеясь, что со временем, если эти негативные последствия выявятся, теми же методами генной инженерии, которые с каждым годом совершенствуются, можно будет их купировать.

Эта процедура регистрации изменений вашего генома в качестве ДНК карты другого человека, с привязкой этой карты к совершенно другому Идентификатору, и называлась в просторечии созданием «типаклона».

На этом деле — фиксации естественных мутаций генома или его искусственной корректировки, — не плохо зарабатывало несколько сотен хранилищ баз данных ДНК в паре десятков стран Африки, юго-восточной Азии и Океании. У них были хорошо налаженные связи с местными спецслужбами, которые за умеренную плату выдавали под полученные таким образом ДНК карты Идентификаторы, записанные на какую угодно личность, хоть на лорда Байрона, хоть на Пушкина.

Всё это тоже ни для кого не было секретом. Конечно, с научной точки зрения установить «родственность», фактическую принадлежность этих «типаклонов» одному человеку, не представляло особой сложности. Хотя, и требовало больше времени, чем простой поиск совпадающих карт ДНК. Но была большая юридическая сложность. Ведь формально вы требовали данные ДНК карт других людей. А данные ДНК относились к особо охраняемым персональным данным, поскольку они могли представлять угрозу жизни и здоровью. Для такой углублённой сверки ДНК карт требовалось или постановления прокурора, или решение суда. Разрешения такие давались достаточно редко, только для поиска особо опасных преступников, отъявленных проходимцев и аферистов, объявленных в международный розыск.

«По жизни» обходились более простыми способами защиты от таких «типаклонов». В кварталы, где жили «приличные люди», где располагались государственные и муниципальные учреждения, в сами эти учреждения, в солидные банки, компании, даже, в иные торговые центры невозможно было попасть с Идентификаторами, выданными в полусотне стран с сомнительной репутацией. Вас туда просто не пускали или система безопасности, или охранники. Конечно, вы могли попробовать отстоять свои «права и свободы». Но вам тогда просто предлагали пройти углублённую проверку вашего Идентификатора. А это процедура не дешёвая и, как уже сказано, достаточно длительная. Так что лучше перед поездкой в приличную страну заранее подать заявку в посольство страны, куда вы собираетесь ехать, на проверку надёжности вашего Идентификатора. После такой проверки ваш Идентификатор внесут в качестве надёжного в базу данных спецслужб той страны, и у вас уже не будет там никаких проблем.

Серьёзные люди с Идентификаторами своих «типаклонов» не будут, понятное дело, соваться в приличные страны. Не для того «типаклоны» создаются. Одни их создают, чтобы реально «лечь на дно», «раствориться», «исчезнуть». Другие — для того, чтобы на своих «типаклонов» записать счета, в странах с «особыми экономическими режимами», зарегистрировать на них недвижимость, яхты… В приличные страны такие люди приезжают по своими подлинным проверенным Идентификаторам. И живут там безбедно, получая «кредиты», «инвестиции» от своих «типаклонов», арендуя у них особняки, яхты. Это гораздо проще и надёжнее, чем, как раньше, записывать своё кровно наворованное на родственников, друзей… И, если вы ведёте тихий, законопослушный образ жизни, это особо никого не волнует и ничьё внимание не привлекает. Хотя, никто не может гарантировать, что вы не находитесь «под колпаком». До поры до времени, когда, вдруг, кому-то не потребуются ваши услуги.

Всю эту систему Вика достаточно хорошо представляла. Хотя, сама напрямую не была с ней связана, но работала в близкой этой системе сфере: разработке компактных диагностических комплексов по биомаркерам, в том числе по «обрывкам» ДНК в различных выделениях человека. Но её знакомые по учёбе, работе, научным исследованиям, работали в хранилищах ДНК, продолжали совершенствовать системы анализа ДНК, особенно, системы экспресс-тестов…

Вику удивило другое. Если для обычных граждан не было жёстких требований по повторным анализам ДНК, были только рекомендации по срокам их проведения. То государственные и муниципальные служащие в обязательном порядке должны были проходит такой анализ ежегодно. И все прекрасно знали, что после проведения таких анализов проводилась достаточно глубокая проверка ДНК карт на предмет выявления «типаклонов».

А здесь, получается, что местные чиновники массово обзаводятся «типаклонами», да ещё, особо не скрываясь, приезжают сюда «под типаклоном». Этот факт сам по себе сказал много Вике о ситуации, которая здесь складывалась…

Задумавшись о «типаклонах», Вика почти не слушала, что говорил Евгений Викторович. А он беспрерывно продолжал жалобно гундеть…

…Про «Коршсельмаш», к которому он «никаким боком». И с которым, вроде как, к нему напрямую не пристают. Но там начали сворачивать производство. Сейчас оставили пару цехов, делающих запчасти, которое ещё востребованы в местных хозяйствах. Да и это не известно, надолго ли. Мало того, что уволили почти пятьсот человек. Так ведь и охрану сократили. Там тоже, вроде, не местные всё крышевали. Какое-то охранное предприятие из Города. Но кроме начальства, там тоже все местные. Их тоже больше половины — на улицу. А куда им? К нашей недовольной братве подтянулись.

…«Путильнинский элеватор» тоже… Мало того, что у него постоянные тёрки с «Корштехремонтом» из-за перевозок, так теперь надумали «наехать» на «КоршМельницу». А это уж совсем, с какой стороны не посмотри — по закону, договорам, по понятиям, — полный беспредел получается. У них давно сферы были разведены и никогда раньше никаких конфликтов не было. «Путильнинский» он же базисный. Его-то Корпорация и прочая столичная братва для того и купили, чтоб в урожайные года зерно по дешёвке скупать, а потом ждать, когда конъюнктура другим боком повернётся, и выкидывать на рынок уже втридорога. А у «Мельницы» элеватор производственный. Там-то реально держат зерно от урожая до урожая. Ну, понятно, со страховочным запасом на разные непредвиденные обстоятельства. А так, им зачем в лишние запасы вкладываться. Им, главное, чтобы в течение года была полная загрузка мощностей. Мука, там, крупы… А последние три года вон какая засуха пошла. Урожаи, считай, никакие. А сколько полей уж заброшено. Куда там в резервы откладывать… А тут ещё «Путильнинские» сами себя подставили.

Тут Евгений Викторович перестал уныло гундеть. Оживился. И, даже, изобразил что-то вроде улыбки. Или ехидной усмешки. Вике почему-то вспомнилась одна из её первых соседок по студенческому общежитию. До этого она не раз уже сталкивалась с двумя способами снятия стресса: алкоголь и «заедание». Благодаря Бригитте она познакомилась с третьим — «выговариванием». Бригитта была очень организованной, пунктуальной девушкой, очень серьёзно относившейся к учёбе. Немного сдержанная и, даже, для, в принципе, организованной и аккуратной Вики, слишком педантичная. Но на самом деле очень мягкая и сентиментальная. И влюбчивая. Но с парнями ей как-то не очень везло. Обычно она расставалась с ними через два-три месяца. И каждое такое расставание очень переживала. К тому же за время таких романтических увлечённостей она немного запускала учёбу. И у неё появлялись проблемы в университете. В таких случаях она, вдруг, заявлялась в их комнату с полудюжиной бутылок пива и огромным пакетом всевозможной еды. Начинала всё это пить и есть, и рассказывать о своих несчастьях. Конечно, здесь присутствовали и алкоголь, и еда в качестве средств снятия стресса. Но главным было «выговаривание» стресса. Она без умолку говорила часа три-четыре. А то и больше. При том, что обычно она была не очень разговорчива. В эти моменты она начинала энергично жестикулировать и срывалась на саксонский диалект (обычно она следила за своим языком и говорила на хохдойч), так что половину из того, что она говорила понять было невозможно. Но это для Бригитты было, явно, не главным. Главным был процесс, в котором она снимала стресс. Евгений Викторович, тоже, видимо, принадлежал к этому «бабскому» типу людей: он выговаривал свой стресс. Сейчас он, видимо, вспомнил, что-то на его взгляд занятное и, даже, весёлое, и с увлечением погрузился в свой рассказ:

— Они-то купили его лет двадцать назад, когда начинался «зерновой бум». Тогда-то сразу хорошо вложились, капитальный ремонт сделали, оборудование обновили. А потом, как всегда, решили: всё вложились — дальше надо бабки отбивать. На ремонт, считай, ничего не давали. Тем более, знаете, в этих огромных холдингах, корпорациях бюрократия почище, чем в нашем правительстве, будет. Чтобы тебе что-то выделили, надо столько помыкаться. Они ж там, главное, прибыль требуют. И «оптимизацию расходов». И под эту оптимизацию каждый год требуют сокращение кадров. А сокращают в первую очередь, как везде, обслуживающий персонал и технических специалистов. Пускай, мол, эффективнее работают. Лет семь назад что-то нашим удалось выбить. На ремонт сооружений, что-то там подмазали. Подремонтировали нории, транспортёры… И, главное, поставили какие-то новые компьютерные системы управления работой оборудования. Под это дело ещё сокращение провели. Реально там на четыре элеватора — те, что сразу за станцией, — один инженер, один технолог, и три-четыре слесаря, да техников. И по два дежурных оператора на каждый элеватор. Но они как работают? Через сутки по двенадцать часов, с восьми утра до восьми вечера. А с восьми вечера до восьми утра ночной охранник должен заходит время от времени в комнату управления и смотреть, не пищит, не мигает аварийная сигнализация. А оно ему нужно? Ему ж за это не доплачивают. Для него главное — мониторы видеонаблюдения, чтоб никто чужой на территорию не зашёл. Он на пост заступит. На душу для бодрости духа примет — и кемарит. Время от времени приоткроет глаз, глянет на мониторы — и опять кемарить. А вставать, куда-то идти, чтобы посмотреть, не пищит, не мигает что, — ему это не нужно. Особенно, если дрянная погода. А с погодой у нас тут последние годы тоже полный трендец. Постоянные ураганы, смерчи…. Они-то и раньше были. Но сейчас чуть не каждый месяц. А с ноября по март так и чаще. И такие бывают смерчи! В тупике у нас на станции стояло несколько старых колёсных пар от товарных вагонов. Они ж тяжеленные, чугунные. Так их метров на пять подняло и раскидало вокруг. Хорошо, что там всё давно заброшенное, никого не прибило, и ничего такого полезного не повредило. А то целый стеллаж старых бетонных шпал раскрутило метров на двадцать вверх и как спички раскидало. А это совсем рядом со станцией и элеваторами. Тогда много что покрушило. Хорошо, люди не пострадали. Как смерч увидели — он с озера, прям вдоль дороги шёл, его сразу все видели, — так все со станции успели разбежаться. И элеваторам тоже хорошо досталось. Про всякую мелочь я не говорю. Тормозные башмаки, покрышки от автобусов и КАМАЗов, обрезки балок…, — это у нас часто летает, и тоже элеваторам хорошо достаётся. А силосы у них бетонные. И построенные, считай, век назад. А бетон же он какой, сначала крепчает, а потом, наоборот, слабеть начинает. А тут у нас ещё какие погоды зимой! То дождь, то снег, то снег с дождём, то плюс десять, то минус двадцать. И дожди сейчас какие — там вся таблица Менделеева. Кислот немерено. И вот, представляете, чем-нибудь в тот силос шибануло, потом дождь, трещину или выбоину залило водой. А потом мороз, и эта вода превращается в лёд. И этот лёд ту выбоину или трещину расширяет. В том льду ещё кислоты. Эффект вы представляете. «Проказа бетонная» получается. Не Вам мне объяснять. Нет, они-то пытались следить, подмазывали, замазывали, что обнаружат. Только раньше делали это два раза в год: по весне и перед зимой. А потом только раз в год, да и нанимали для работы кого ни попадя, лишь бы подешевле. Им-то, когда последний ремонт делали, сразу посоветовали, покрыть все силосы современным защитным покрытием. Какая-то полимерная, композитная паста. Получается такая защитная плёнка и противоударная, и водоотталкиваюшая. Вроде, и подрядчика нашли, и смету расписали. Но совет акционеров не утвердил, дорого, мол, да и особой надобности нет. Раньше обходились подмазыванием, и дальше так сойдёт…

— И вот в позапрошлом декабре, считай, уж два года назад, обычная история: ураган, потом дождик, потом опять ураган и мороз дня на три, а потом оттепель и мелкий такой частный обложной дождик. По мне, самая мерзкая погода, какая у нас бывает. Низкие тяжёлые тучи, мелкий, но густой дождь, который кажется никогда не кончится. Хуже только, когда после дождя на голую землю ударит мороз и потом месяц-два стоит эта морозная сушь с этим жуткими пыльными восточными ветрами… Но Вы-то знаете…

— Короче. В том элеваторе, что прямо за вокзалом слева, в крайнем южном силосе образовалась дыра, сантиметров тридцать в диаметре. Это её потом разглядели. Она была под самым верхом. Может, чем-то шибануло мощным во время последнего урагана. Но, больше говорят, вывалилась заплатка-замазка. Халтурно сделали, так что она плотно не срослась, по контуру в зазоры стала заходит влага. И она целиком вывалилась. И это сразу не заметили. Высоко было. В дырищу эту стал забиваться дождик. Но он-то мелкий был и начался после обеда ближе к вечеру. Так что ко времени ухода дежурного оператора процесс только начался. А потом дождь в ту дыру лил всю ночь. А по такой погоде спится хорошо. Да и кто в такую погоду куда пойдёт. Так что охранник, наверное, и не просыпался, чтобы посмотреть на свои мониторы. А дежурный оператор к восьми часам на службу идёт, — а живёт он в центре, на Почтовой, и идти ему надо через станцию, через путя, потом в дырку в заборе, и к элеватору, — идёт, понятое дело, не в настроении, капюшон накинул, под ноги себе смотрит, чтоб по грязи не поскользнуться, а у станции глядит, народ стоит и куда-то наверх в сторону его элеватора пялится. Он тоже поднял голову — а из силоса то ли дым, то ли пар клубом валит. И, главное, народ у нас, какой. Давно видно пялится, но хоть бы кто куда сообщил. Только стоят рассуждают: «Зерно что ли горит? — Горит. — Давно? — А кто его знает, темно ж было. Полчаса только как светлеть начало. Полчаса уж точно горит…». А там такой уж дым, что часа четыре горело уже, не меньше. Оператор бегом к элеватору, чуть на рельсах не растянулся. Забегает по ходу в будку охранника, а тот сидит пьёт кофе и сменщика спокойно дожидается. Оператор от возмущения онемел, только кулаком потряс и дверью хлопнул. Бегом к управлению. И что-то там не нервах сразу не то сделал. С одной стороны, автоматика — это хорошо, с другой стороны, когда ты по-старому всё вручную включал, отключал, переключал, всё привычнее и нагляднее было. А тут ты на компьютере должен перейти на какой-то режим. С теми режимами, которыми ты постоянно пользуешься — загрузка, отгрузка, сушка…, — там всё понятно и привычно. На автомате всё делаешь. А которыми ты долго, а то и, вообще, не пользовался? … Теоретически ты, вроде, это знаешь, а практически можешь в запарке накосячить. Вот и он поначалу не тот режим включил. Минут через десять это понял. Да поздно уже было, заразил зерно во всех четырёх южных силосах. Хорошо, что зерна было не так уж много…

— Кто ж после этого, даже при урожае будет путильнинским зерно отдавать. У них сейчас из четырёх элеваторов только один загружен, да и то не полностью. Все теперь в «Мельницу» сдают. Они в прошлом году даже три новых металлических силоса по пятьсот кубов пристроили. Они ж и платят больше. Есть с чего. Они ж всё сразу на муку, на крупы. И свои пекарни есть. А всё это сейчас в такой цене. С руками отрывают. Вы ж мимо них проезжали. Не мукомольня, а Форт-Нокс. Потому как желающих поживиться много. А как они «социальный хлеб» по району развозят! … Они ж по договору за налоговые послабления для всего района на своих пекарнях «социальный хлеб» пекут. Так его развозят только под охраной. Всякие бандюки по району, могут отбить, а потом втридорога в продажу пустить. И на месте такой гвалт, толчея начинается. Все норовят набрать побольше и особенно те, кому тот хлеб и не положен… В общем, «Мельница» у нас сейчас самый лакомый кусок. Сейчас на неё много кто зарится. И путильнинские, и кортехремонтовские — первые. Но пока сами напрямую боятся наехать. На свою полицию у нас надежды мало. Если что — попрячутся и будут ждать, кто верх возьмёт. Но на «Мельнице» и своя бригада крепкая. Да и хозяин из местных. За него многие вступятся. Тут ещё, хорошо, три года назад у нас — видели, наверное, — вертолётную эскадрилью разместили, при ней взвод спецназа и штаб батальона нацгвардии. Его по опорным пунктам по району раскидали. Но при штабе тоже свой взвод есть. И фсбэшикам нашим районным пару десятков ребят для усиления подкинули. В общем, сами пока наезжать в открытую боятся. Так на меня давят: отжимай «Мельницу», да отжимай…

Тут Евгений Викторович вспомнил о своей горькой доли и опять заскулил:

— Запрём мы тебя, говорят, в твоём кабинете или у тебя дома, и будешь ты нам всё, что нужно подписывать и визировать. А потом мы везде своих людей поставим официально. Не боись, говорят, сделаем всё культурно и по закону. Соберём районных депутатов, кто ещё остался, и всё руководство, какое нам нужно, поставим. Будешь себя правильно вести, и тебя не обидим. Будешь у Сиплого референтом. Ему ж нужен будет человек, который во всей этой вашей бюрократической хрени разбирается…

Евгений Викторович, даже, всхлипнул и захрюкал носом.

— А что, они могут. Это если они буром в наглую попрут, — то военные могут вмешаться. А если «народное недовольство» организуют… Из Города могут дать команду не вмешиваться. И наша братва с городским сговорится. Тем же, главное, что? — Чтобы «ситуация не раскачивалась», хоть какой-то порядок и спокойствие соблюдались. А кто тот порядок будет поддерживать — и не важно. У нас теперь и своя «оппозиция» объявилась. Да при Сидоровиче за одно такое слово в бараний рог скрутили бы… «Оппозиция»! Хотят просто до власти дорваться, чтобы успеть распихать по карманам, что ещё осталось. И кто главное во главе той «оппозиции» — Ирина …, Ирина Михайловна… Богрова, Пред. Совета депутатов, директриса первой школы. Взяточница ещё та, клейма ставить некуда… Всегда вокруг Сидоровича с придыханием, да сюсюканием…. Уж про интимные подробности, о которых в народе говорят, не буду вспоминать. Но, ведь, никогда её школу и деньгами не обижали, и оборудованием… Мы ж все там учились, и дети наши или учились, или учатся… Сейчас, понятное дело, возможности не те. Но всё равно, стараемся не обижать. И зарплату всю в её школе вовремя платим. А по району последнее время учителям и врачам и по два, и по три месяца приходится задерживать. Да и в самом Коршуновском не всегда всем вовремя заплатить получается… И безработных с каждым днём всё больше. И она начинает всех накручивать. Родителей на собраниях. На улице, встретит кого из бывших учеников и давай головы мутить… А недовольных бездельников сейчас вон сколько. По Бульвару-то проходили, видели. И злобы у всех столько… А тут они ещё этот закон «О новом порядке начисления социальных выплат» приняли. Слыхали?

Евгений Викторович, вдруг, зло глянул на Вику через зеркало заднего обзора над лобовым стеклом и сам себе ответил:

— Да откуда Вам о том в вашей Германии знать!

Потом о чём-то вспомнил и опять сделал жалостливую мину.

— Наша Дума от большого ума приняла закон, что, если ты не проработал в каком-то месте минимум пять лет — официально, понятное дело, — ты ни на какие пособия, социальные выплаты в том месте прав не имеешь, и, даже, пенсию тебе там никто начислять не будет. Езжай туда, где ты последние годы хотя бы эти пять лет работал. Понятно, под кого этот закон протолкнули. Для Столицы и городов-миллионников. Туда ж, если что, все по привычке бегут. А там у самих последние годы с занятостью проблем всё больше. А, главное, последнее время те, кто туда бегут, и не думают работу искать. Только жить на халяву хотят. А чем больше город, там и халявы больше. А они всех бездельников не прокормят. Там своих проблем с каждым годом всё больше. В Городе, как закон вышел, сразу его применять стали, не дожидаясь, даже, как обычно, всяких разъяснений и подзаконных актов. Провели сверку всех социальных выплат и пенсий, и чуть не половину народа этих пенсий и выплат лишили. Сказали: езжайте, откуда приехали и требуйте там свои пенсии и пособия. Облавы устраивать стали. Тем, кто без работы и пособия в Городе не получает, говорят: выметайся, если ещё раз поймаем, сами вывезем за границы Города и иди, куда хочешь, на все четыре стороны. Многие работают неофициально, — те откупаются. Кто сам, кого хозяева отмазывают, если ценный работник… Больше того, новых в Город пускать почти не стали. А в законе об этом ничего не сказано. Не в открытую пока. Но выборочно машины с идентификаторами, не зарегистрированными в Городе, останавливают, спрашивают, зачем в Город едешь, надолго ли. Записывают идентификаторы машины и всех, кто в ней едет в особый «чёрный список», и предупреждают, если через пару месяцев тебя найдут в Городе без работы, без разговоров вернём обратно…

— И люди стали возвращаться. Не все, конечно. Но, всё равно, лишние нахлебники получаются. И возвращаются-то самые никчемные. А, главное, уезжать меньше стали. Те, что сколько-то там могли накопили, или специальность хорошую имеет, — те продолжают уезжать. А остальные уже особо и не пытаются. Здесь начинают «социальных гарантий» требовать. Выпускники школ за два последних года почти все здесь остались. А что они умеют и на что годятся. А, если что и умеют, их родителям работы нет. И все требуют пособия и льготы. Пенсии пока федералы перечисляют. Хотя тоже задерживают. А всякие льготы и пособия — это мы должны из своего районного бюджета платить. А с чего платить?! Мы-то вскорости, как закон вышел, тоже выпустили своё распоряжение, чтобы кроме пенсий по району все поселения всю «социальную поддержку» из своих средств оказывали. Я понимаю, почти ни у кого на то средств нет. Но и нам надо ж хоть в райцентре какие-то порядок и стабильность поддерживать. Так в райсовете депутаты из района стали возмущаться. Не правильное, мол, распоряжение выпустили, всех должны из районного бюджета содержать. Те, кто из Коршуновского, кричат: о чего это мы должны ваших бездельников содержать, на своих не хватает. А Ирина-то Михална и тем, и этим подтявкивает и намекает, если правильных людей у власти поставить, то они «найдут решение». И, чувствую, с Сиплым уже снюхиваться стали. А у нас на Бульваре каждый вечер две-три сотни бездельников околачивается. Их только кликни. А впереди братву пусти. Сгонят сколько нужно депутатов, да те и сами прибегут, чтоб на своих местах усидеть — и какие нужно решения попринимают…. А мне что делать? Шестерить под бандюками не хочется. Да и не кончится это добром. Но и без команды Сидоровича рвать когти боязно. Найдёт — три шкуры спустит…

Машина уже с минуту стояла на развилке у въезда в Надкурганный. Но Евгений Викторович, видимо, это не замечал. Чтобы вернуть его в реальность, Вика сказала:

— А что ж Вы сами не обзавелись «типаклоном»? Как все, тихо бы отсюда исчезли.

— Да есть у меня «типаклон» — то ли с досадой, то ли с сожалением сказал Евгений Викторович. — Да Сидорович его знает. Мы их все вместе сляпали, Сидорыч, мой отец, я и ещё несколько мужиков из нашей администрации. Нам за коллективный заказ большую скидку сделали… Так что он меня и «под типаклоном» быстро найдёт. Надо нового создавать. — Тут он заискивающе посмотрел через зеркало на Вику. — «Ваши» могли бы помочь. Если с Вашего аэродрома улететь. В Городе сразу пересесть на самолёт куда-нибудь в Индию или Индонезию, а там на самолёт поменьше и на какой-нибудь остров. А там уже затеряться и сделать новый «типаклон». Главное, сделать это быстро за сутки, пока они не опомнились и не успели меня отследить…

— К «нашим» ещё попасть надо. Куда сворачивать? Через тот блок пост? — Вика кивнула в сторону полицейской машины, которая продолжала стоять у обочины в полусотни метров впереди.

Тут Евгений Викторович побледнел и с выражением ужаса на лице закричал:

— Мы что в Надкурганном?! Немедленно отсюда уезжаем! Если местная брава меня засечёт — сразу сдаст коршуновским. И тогда всё пропало. Они сразу поймут, что я через «ваших» слинял. Я ж сказал, сворачиваем на Кречетов.

— Ничего такого Вы не говорили! Как распустили сопли в Коршуновском, так уже сорок минут остановиться не можете. Показывайте на навигаторе.

— Вот тут, три километра, не доезжая до вашей дороги на Волчанский, поворот на Кречетов… Если из Кошуновского ехать. А так, надо возвращаться три километра от поворота…

Евгений Викторович опять, как в Кошуновском, сполз по сиденью чуть ли не на пол. И только когда они проехали пару километров, осторожно высунул голову над сиденьем и посмотрел назад. Надкурганный скрылся за склоном. За ними никто не ехал. Евгений Викторович сел нормально и деловито сказал:

— В Кречетове мне надо будет заскочить к председателю. Парой слов перекинуться…

— Ждать не буду — резко оборвала его Вика. — И так с вашим бардаком почти день потеряла. Высажу, где скажите, и — в Волчанский.

— Там же от Кречетова до Волчанского километров десять будет. Как я потом?…

Вика проигнорировала этот вопрос. Евгений Викторович понял, что уговаривать бессмысленно и, вздохнув, сказал:

— Там кого-нибудь попрошу отвести. Может, кто и сам туда будет ехать. Они-то, кречетовские, с вашим теперь скентовались…

Помолчав немного, решил то ли объяснить зачем-то острую необходимость встретиться с кречетовским председателем, то ли опять стал топить в словах свои переживания:

— Там у них давно крепкий такой колхоз. Да, колхоз — Евгений Викторович посмотрел на Вику, понимает ли она значение этого слова. — Я-то сам толком не знаю, что это такое. Родители рассказывали, что когда-то такое везде было. И, говорят, что хозяйство в Кречетове — натуральный колхоз. С председателем, собраниями и прочими делами. Председателем там сразу был Антон Харламович Корзун. Как рассказывали мои родители, он был ещё в те, как они говорят, «советские времена» главным агрономом большого колхоза. Раньше-то, с полвека назад, в Волчанском был большой овцеводческий совхоз. А от него вдоль дороги почти до самого Коршуновского был большой колхоз. Правление было в Стрепетове. А в Кречетове — большая молочная ферма. Корзун в Кречетове родился и постоянно тут жил,.. живёт — поправился Евгений Викторович. — В летах уже, но крепкий ещё мужик. Ему тогда предлагали переехать ближе к правлению. Но он наотрез отказался. «Не брошу родительский дом», — сказал. Да и то правильно. Хозяйство в их семье всегда было крепкое. А ему, как главному агроному, машина была положена. От дороги недалеко. Десять-пятнадцать минут — и уже в правлении. А ещё, говорят, был секретарём парткома колхоза. Не знаю, что это такое, но по словам родителей, в те времена очень авторитетная должность. Ну вроде как «смотрящий» над колхозом по нынешним понятиям. И, главное, говорят, был убеждённым коммунякой.

— И вот, когда в те «лихие годы» всё начали дербанить и растаскивать, колхоз тот тоже развалили и разделили на паи. А что с теми паями делать, никто не знает. Стали всё забрасывать, кто куда уезжать. Те, кто оставался, так, по мелочам, что-то выращивали, пытались продавать, чтобы как-то прожить. Но Корзун, как свои паи на семью получил –прилично получилось, семья большая была, — сразу серьёзное хозяйство организовал. Он-то сам аргоном, да и вообще мужик умный, и знакомства были в Коршуновском, в Городе. В общем, дело у него пошло. Потом у двух бабок соседских, пенсионерок — им со своими паями не управиться, — взял их паи в аренду. Но всё по-честному. Половину прибыли, что с их паёв получал, — им отдавал. Так, что те бабки прям жировать стали. Народ к нему и потянулся. «Забери и наши паи, Харламыч», — говорят. А он им: «Ну и дураки, вы. Мне самому больше земли не надо. Своими силами больше не потяну. Если мне ваши паи брать, мне или из вас батраков делать, или бомжей нанимать. И организовывать надо будет всё по-капиталистически. Платить вам буду только за аренду земли и по рыночной стоимости — а тогда земля в цене ещё особенно не была, тем более наша. — Своим соседкам бабкам я потому столько отстёгиваю, потому как у меня сейчас хозяйство семейное, и помогаю я им по-семейному, по-соседски, за их одиночество и убогость. А с вами у меня будут отношения деловые, капиталистические, то есть, кто кого проворнее надует. Только удивляюсь я вам. У вас что рук, голов нет, чтобы самим дело наладить? Колхоз возрождать надо. Только без тех „бюрократических перегибов на местах“. А так, как завещал товарищ Ленин: свободный союз свободных тружеников».

— Народ первое время к его словам с прохладцем отнёсся. Всем же халявы хотелось. Чтоб кто-то работал, а им только бабки отстёгивали. Но человек десять, подумали и согласились. И дело у них пошло. Потом ещё десяток дворов присоединилось. А потом и все. Там-то село небольшое, так, большой хутор, с полсотни дворов. Вот из этой полусотни дворов у них колхоз и образовался. Но земли там у них прилично получилось, тысяч пять гектаров. И земля там у них для нашего района неплохая. Это от Волчанского дальше, считай, почти одни солончаки. А ту ещё ничего, каштановые. И, главное, воды много. Несколько озёрец и река краем заходит. У озёр и реки — луга. А у них, при Кречетове — я говорил, — ещё с тех времён была большая молочная ферма, голов на пятьсот. Всё и срослось. Земля, подходящая для приличных урожаев фуражного зерна, луга и эта ферма. Ферму к тому времени уже успели забросить и хорошо раздербанить. Но они её за пару лет восстановили и подняли. Потом молокозаводик построили. Постепенно стали его расширять. Харламыч он мужик с головой, специалист с каким опытом. И с его опытом парторга организатор — поискать такого. А, главное, у него сразу всё было по-честному и в открытую. Колхоз — значит колхоз. Без обмана. Весь год всем примерно одинаковую, не шибко большую, но приличную для наших мест, заплату платил. Себе, конечно, раза в три больше, потому как у меня, говорит, много непредвиденных расходов. А народ не возражает. В других то местах себе миллионы начисляют, а народу копейки платят. А в конце года, когда прибыли посчитали, всё «по трудовому вкладу» на собрании поделят. Харламычу опять, конечно, немного побольше. Но всем членам его семьи — на общих основаниях. А семья его вся при нём здесь осталась. Нет, детей он на учёбу отсылал, конечно. Старший у него закончил сначала политех, затем экономический, младший — автодорожный колледж, а потом политех, а дочка сначала биологический, а потом сельхозакадемию на зоотехника. Но как отучились, всё тут при колхозе работать стали.

— А прибыли у них там хорошие пошли. Потому как, он всю цепочку организовал: производство-переработка-продажа. На корщуновском рынке сначала ларёк арендовал. Молоко, масло, творог, сметана… Поскольку у него, хоть и небольшое, но всё ж промышленной производство, получалось дешевле, чем у обычного частника. И торгует напрямую, без посредников. А качество не хуже, а то и лучше. Махмуд на него попытался наехать: кроме официальной аренды, мол, мне ещё должен отстёгивать за безопасность и хорошее отношение, и цены, мол, не сбивай. Харламыч не стал лезть на рожон, но и ложиться под Махмуда не стал. Прикрыл на рынке свою лавочку и купил домишко недалеко от центра и открыл там свой магазинчик. Центр у нас понятие относительное. Наш-то Коршуновский хоть вдоль, хоть поперёк за сорок минут пройти можно. Так что магазинчик его реально был в двух кварталах от рынка. И для тех, кто привык у него скупаться, пройти пару кварталов — не проблема. Говорят, даже, потом Махмуд сам к Харламычу приходил, предлагал на рынок вернуться, потому как у него молочная торговля сразу заметно упала. Но Харламыч с ним и разговаривать не стал. Потом ещё один магазинчик открыл, на Мира у трассы, там потом рядом одну из своих мастерских Хорёк поставил. Потом — третий, в Западном посёлке у «Мотеля». Махмуд хотел его примерно наказать. Он считал, что торговля сельхозпродуктами — его сфера. И, если дать одному своевольничать, другие тоже наглеть начнут. Но ему намекнули, чтобы Харламыча он даже не думал прессовать. Потому что Храламыч уже в авторитете стал. Он не только через свои магазины торговал. Он уже по льготной цене продавал свои продукты в школы, в детские сады, в райбольницу. Из столовой райадминистарции сами попросили: и нам поставляй. Тогда ж ещё всех этих заморочек с тендерами-шмендерами не было. Раз хорошая продукция и по хорошей цене — закупай, пожалуйста. Потом люди из администрации и для себя просить стали. В общем, поступила всем команда хозяйство Харламыча не обижать. Тут ещё что надо понимать. Когда он разворачивался, земля и весь сельхоз бизнес в большой цене ещё не были. Тогда ещё был период: укради-раздербань-продай-купи-продай. Тем более, у нас, на отшибе. А когда поняли, что в землю надо вкладываться, даже у нас, кречетовский колхоз уж крепко на ногах стоял. Нет, желающих придушить и прибрать к рукам тот колхоз хватало. И кое-кто первое время даже попытался было. Но не дали. Во-первых, без большого скандала не обошлось бы. Хозяйство на виду. Харламыч в авторитете. Многие уж прикормлены. А все ж знают, что одно дело придушить и прибрать к рукам, и совсем другое по новой так же хорошо и с пользой для людей организовать дело. Во-вторых, хозяйство там, вроде, и небольшое, а показатели района хорошо поднимало. В-третьих, всегда есть, что показать начальству, когда с проверками приезжает. Образцовое передовое хозяйство. И всё, вроде как, благодаря заботам районной власти. Да и связи кое-какие у него в Городе остались, вроде на министра нашего мог напрямую выйти, если надо…

— Да и сам Харламыч себя по-умному вёл. Никуда не лез. Земли там у кого отобрать. Торговлю расширить, и кого-нибудь придавить и вытеснить. Я, говорит, не собираюсь становиться капиталистом-латифундистом. Я крестьянин. Тружусь на своей земле в своё удовольствие. Семья моя в достатке и мои колхозники на жизнь не жалуются. А другого мне не надо. И во всякие общественно-политические затеи не лез. Если на какую сельхозвыставку, семинар или конференцию позовут — тут он не выделывался. Всегда приедет, опытом, так сказать, поделится и обратно к себе. А когда попытались его затянуть в районные депутаты и, даже, пару раз в региональное заксобрание, — наотрез отказывался. Нет у меня времени на эти говорильни. На мне хозяйство. Я перед людьми и семьёй в ответе. А как стала у нас вся это демократия организовываться, его пытались в разные партии затянуть. А он всем отвечал: не могу, я уже состою в одной партии. Его спрашивали — в какой? А он им — в КПСС. Ему — такой партии давно нет. А он: ничего не слышал о том, чтобы партию официально распускали, то, что алкаш Ельцин её запретил, ничего не значит; распустить партию могут только сами её члены на съезде партии. А ничего такого не было. И то что трусливое партийное руководство повыбрасывало свои партбилеты, тоже ничего не значит, — я свой не выбрасывал. И начинает всем в лицо свой партбилет тыкать… Со временем со всеми этим глупостями к нему приставать перестали. И он знай себе спокойно живёт-богатеет в своём колхозе.

— Я это к чему. К тому, что, когда здесь появились «ваши», колхоз в Кречетове уж лет двадцать крепко стоял на ногах, и поначалу у Харламыча с вашими были очень хорошие, даже, приятельские отношения. С вашим Кержаком у них давние были отношения. Ещё с тех времён, когда попервости он здесь своё личное хозяйство организовывал. Кержак тоже в то ж примерно время своё хозяйство поднимал. Они тогда друг дружку поддерживали, помогали, если что. Потом, когда оба стали крепко на ноги, в гости друг другу заезжали, опытом обменивались, но шибко не дружили. Люди они больно разные, и хозяйства разные, и подход к жизни. Часто даже ссорились, ругались. Больше по всяким идейным вопросам. Харламыч Кержака всё «кулаком» обзывал. А Кержак соглашается: да я кулак, и тем горжусь. Гордишься от своей жизненной ограниченности и несознательности, — говорит ему Харламыч. — Так, может, ты меня за мою несознательность опять в Сибирь сошлёшь? — Нет — говорит Харламыч, — с Сибирью это был перегиб. Каждый имеет право сам выбирать жизненный путь. И силком никого к лучшей жизни не приведёшь… Так скублись время от времени. Но друг дружку уважали. За труд и ответственное отношение к своему делу и жизни вообще. А как приехали сюда сначала Натанзон, а потом ваш дед, тоже поначалу, вроде как, задружили. Дочка Харламыча к Натанзону то и дело советоваться ездила. Дед в ихнем колхозе всё по радиоэлектронике перестроил-настроил… Но как ваши стали разворачиваться, расширяться, отношение поменял. Стал к вашим относиться с подозрением. «Что-то они там мутят непонятное», — говорил. «Спекулянтами-махинаторами» стал ваших обзывать. Перестал к ним ездить. Даже к Кержаку, хотя тот, вроде как, и при ваших был, но всё особняком, сам по себе. На прямые конфликты с вашими не лез. Не в его это характере. У него поход главный один: ты меня не трогаешь — и я тебе не мешаю. Но ко всем кляузам, которые против ваших поднимались, всегда примазывался. Но сам принимать участие во всяких комиссиях, проверках отказывался. Хотя, его всегда для авторитетности туда приглашали.

— Сам затеял кляузу и сам с проверкой приехал только один раз. Но вы должны это помнить. Это было лет восемь назад. Где-то через полгода, как Сидорович на район стал. И весь район сразу под себя гнуть начал. И, не разобравшись, решил нахрапом на ваших наехать. Тут как раз кляуза Харламыча подвернулась. Ваши тогда стали расширять, обустраивать аэродром, затеяли эти «горизонтальные элеваторы». Ещё что-то прям почти у границ его земель. Ему это не понравилось. И он написал, что вы не по назначению земли используете и экологию нарушаете. Вы должны помнить. Я вас помню. Вы мне сразу понравились тогда. Я хотел даже подойти с вами познакомиться. Но вы подошли, постояли минут пять, послушали, а потом вам ваш дедушка что-то сказал, и вы ушли. Но вы меня тогда, наверное, даже, не заметили. Я стоял в глубине толпы, за отцом. Я тогда только школу заканчивал. Но отец при всякой возможности в разные поездки брал меня с собой, чтобы я «учился жизни»…

«Я тут, прям, знаменитость какая-то. Все меня помнят и знают», — с лёгким раздражением подумала Вика. Сама она Евгения Викторовича припомнить не смогла. Да и ту конкретную поверку или комиссию, она не помнила. На её памяти их было немало. Но всё, понятное дело, улаживалось без её участия. Если проходила мимо, подойдёт из любопытства. Но её тут же культурно отгоняли: не трать попусту времени, без тебя разберёмся, занимайся лучше своими делами.

— Но ничего тогда у Сидоровича не вышло. В полном пролёте оказался. Ну, если не считать «графских развалин». Он первым делом рассчитывал на Харламыча и вашего Макарыча. Но тогда он был ещё не ваш. Ему, видно Сидорыч, что-то в уши надул, наплёл, наобещал, а на деле хотел Макарыча в своих интересах использовать. Но Макарыч оказался и покруче, и поумнее нашего Сидоровича. Он быстр понял расклад. Но что мне про то вам рассказывать? Вы про Макарыча лучше меня знаете. И неожиданно Харламыч тоже спрыгнул, дал задний ход. Он привлёк к своей кляузной комиссии старшего сына. Собирался уже отходить от дел и передавать их старшему сыну. И где-то через полгодика и передал. Но всё как положено. Собрали собрание. Проголосовали за нового председателя. Всё по-честному. Безо сяких подлогов и принуждений. От добра добра не ищут. Он мужик головастый, с образованием, сколько лет тут у всех на виду. И никто о нём ничего плохого не скажет. И во всех новых технологиях, разных экономических хитростях разбирается. В общем, стал он председателем в Кречетове. И до сих пор… А тогда, когда комиссия от ваших уехала, он остался. Везде походил, посмотрел всё. С вашим пообщался. А потом вернулся и говорит Харламычу: «Зря ты, батя, всю эту кляузу затеял. Первое — всё у них чисто. К ним не подкопаешься. Только дураками себя с Главой выставите. А второе — дружить нам с ними надо. Больше пользы будет». Харламыч по привычке попытался сыну рот заткнуть. Мол, не лезь в дела, в которых не разбираешься. А он ему: если собираешься мне передавать дела, не вставляй мне палки в колёса, позволь мне планировать дела так, как считаю нужным. Откажись от своей кляузы». Харламыч подулся пару дней на сына, побурчал. И дал задний ход. Сидорович, конечно, на всех обиду затаил. Но Макарыч был ему не по зубам, ваших он до последнего пытался на чём-нибудь поймать и примерно наказать. Всё пытался какой-нибудь компромат собирать. Всё смириться не мог, что вот тут у него под боком «на его земле» кто-тот живёт благоденствует и его ни во что не ставит, ничего ему не отстёгивает. Но так ничего у него и не вышло. Попытался отыграться на Кречетовском колхозе. Но тут Харламыч ушёл с председателя, а новый, его сын, вроде как, с той кляузой не при делах. А сын Харлымыча, парень ловкий, знает к кому куда с какой стороны подходить-заходить. Как председателем стал — на официальный приём к Сидоровичу, с подарками, понятное дело. Сидорыч попытался ему свои обиды претензии высказать, мол, что это твой батя меня разводить надумал. А сын со вздохом: он хоть мне и отец, и человек у нас всеми уважаемый, но, знаете, уже возраст, старческие фантазии одолевать начинают. Я потом с многими юристами советовался, — весь тот наезд полная лажа была. Ничего бы там не выгорело. Хорошо у Вас хватило мудрости, это дело вовремя остановить. А то выставили бы себя дураками. Ославились бы на весь регион. — Ну, Сидорыч и решил эту тему пока не развивать. Но всё-таки примерно кречетовских немного прижать. Перекрыл ему поставки в школы и больницы. Тогда уж всё давно по тендерам было. И тут, вроде, всё по закону вышло. Тендер выиграл одни из его агрохолдингов. Поставки в столовую администрации не стал перекрывать. Все ж знают, что по цене, по качеству кречетовский товар ни в какое сравнение не идёт с тем, что из холдинга Сидоровича поставляют. Зачем же самих себя обижать. Но тут Степан Антонович — Корзун, сын Харламыча, — сам отказался поставлять свой товар в райадминистрацию. «Без тендера поставляю. Не по закону — объяснял. — Меня ж привлечь могут. Оштрафуют по-крупному». Сидорыч намекал, мол, это не проблема, всё в наших руках, сделаем тебе тендер. Но Антоныч тихо с этой темы сполз. Сидорович понял, что это, типа, ему в отместку. Прикрыл его магазинчик на Мира, рядом с мастерской Хорька. Вроде, там что-то не так по санитарным нормам было. А Степан и в ус не дует. В разговорах пожмёт так плечами: «По мне так пусть хоть всё здесь в Коршуновском прикроют». Слухи о тех разговорах Сидоровичу, понятное дело, доносили. Он злился, конечно, но дальше прижимать кречетовских не стал. Тут уже такой расклад пошёл, что крепких хозяйств по району становилось всё меньше. А, второе, Степан первое время на рожон не лез. Все договорённости, которые с его отцом и районом были, всё досконально исполнял. Сколько нужно сдавал-продавал, сколько нужно кому нужно платил, официально и неофициально. Так что ему и предъявить, вроде, нечего.

— А он, Степан, всё тихой сапой на свой лад стал перестраивать. Завёл какие-о теплицы. Треть посевных вдруг перевёл на твёрдые зерновые. Стал всё какие-то новшества, улучшения заводить. И при том, постепенно так все дела с «Коршсельмашем» и «Корштехремонтом» прикрыл. Последние лет пять ничего там не покупал, не ремонтировал. Урожайность у него растёт. Этого ж не скроешь. Любой, кто понимает, только на поле глянет, сразу тебе прикинет, сколько с него собрать можно. А он первое время показывал, всё как по прошлым годам. А потом, как по району пошли неурожаи, и снижение стал показывать, как по всему району. То же с надоями. Это ж тоже от народа не утаишь. А что он там в своих теплицах и на всяких, вроде как, опытных участках выращивает, про то вообще никто ничего не знает. А как Сидорыч три года назад слинял, так все связи с Коршуновским оборвал. В отчётах одни убытки показывает. Правда, опять стал поставлять продукты в школы, кадетский корпус. И считай даром. Поначалу и в больницу. Но скоро перестал. Там, всё, говорит главврач со своей кодлой разворовывает, больным ничего не достаётся. Сдавал тоже, считай, даром в «Мельницу» на «социальный хлеб». Но тоже перестал. Не понятно, что вы там с моим зерном мутите. У меня своя пекарня есть. И стал по своей округе сам хлеб старикам и прочим неимущим развозить… Зато теперь между Кречетовым и вашим, увидите, какая дорога. И по ней только, знай, машины туды-сюды. А в Кошуновский от них за неделю три-четыре фургона приедут, и то хорошо. А так, только, если в Город, сквозняком, даже не заезжая в центр…

— Короче, на кречетовских сейчас многие в обиде. У нашей братвы он среди первых в списке, на кого они хотят конкретно наехать. И ещё конезавод, что сразу за Коршуновским на той стороне дороги. На конезавод они пока побаиваются. Там всего километров десять от аэродрома, где военные вертолёты стоят. В их зоне безопасности. Вояки в той зоне бузу не допустят. А в кречетовский колхоз –можно в обход кругалём через степь, через дорогу — и вот тебе Кречетов. Ваши-то за них вступятся. Но братве здесь надо только пожечь быстро, шум поднять. Силу свою показать. Тогда другие сговорчивее будут. Вот я и хочу Антоновича уговорить, поделиться немного, чтобы до греха не доводить…

Машина свернула налево, пересекла трассу и остановилась на съезде к неширокой дороге, на месте, которой указал на навигаторе Евгений Викторович.

— Здесь? — просила Вика.

Евгений Викторович встрепенулся, как бы стряхивая с себя наваждение, в которое сам себя погрузил.

— Да-да, здесь. За лесополосой, сразу увидите.

Опасаясь новых неожиданностей, Вика перевела машину на ручное управление и, не спеша, двинулась вперёд.

Ещё на подъезде к лесополосе, тянувшейся вдоль трассы, с которой они свернули, система безопасности сообщала о считывании данных идентификаторов машины и обоих её пассажиров. Но за лесополосой открылась совершенно спокойная, благостная картина. Ни траншей, ни капониров опорных пунктов. Ни следов воронок от взрывов. Даже, стандартной сторожевой будки из бронещитов не наблюдалось. Только по обеим сторонам дороги в густой траве можно было заметить невысокие башенки каких-то защитных систем. А между ними у самой дороги и поперёк неё — едва заметные конструкции экстренной блокировки дороги.

Сразу за этими едва заметными защитными сооружениями дорога шла по дамбе, которая, очевидно, ещё совсем недавно разделяла озеро. Но сейчас правая часть этого озера пересохла. Но, в отличие от других подобных мест, которых Вика успела здесь насмотреться, эти остатки озера не превратились в гниющую лужу, поросшую осокой и прочей дикой растительностью. Это место было вычищено. И теперь здесь был луг с высокой, густой, всё ещё зелёной сейчас травой, на котором паслось большое стадо коров. По левую сторону дамбы озеро сохранилось. Его берега тоже были тщательно вычищены, и тоже зеленели лугами с пасущимися коровами.

Сразу за дамбой начинался Кречетов. Он, действительно, оказался небольшим, но очень симпатичным ухоженным посёлочком. Стразу направо уходила улица с двумя-тремя десятками домов. Прямо — несколько домов по обеим сторонам дороги. И сразу за ними — площадь. По краям площади два небольших красивых сквера. Слева за сквером была, очевидно, школа. А справа центральная аллея сквера вела к зданию, в котором, похоже, был клуб или что-то в этом роде.

Евгений Викторов, который пытался продолжать свою мысль, что Антоновичу не стоит только надеется на «ваших», а лучше всё-таки «немного поделиться», чтобы «беды не случилось», — тут попросил Вику остановиться.

Заметив удивление Вики, пояснил:

— У них тут ни правления как такового, ни какой-нибудь дирекции нет. С задней стороны клуба — кабинет Антоновича. Там, если что, собирает специалистов, когда надо что обсудить. И собрание, если что, тут же в клубе проводят. Такая тут у них система… Ну, надеюсь, до скорой встречи у вас. Вам за площадью сразу налево.

Последнее пояснение Евгения Викторовича было совершено лишним. Справа сразу за сквером потянулись купола теплиц. Прямо — начинались поля, которые плавно опускались дальше по склону холма и потому казались бескрайними. А слева была ещё одна улица, вдоль которой справа было ещё с десяток домов, а слева, за школой, — стадион.

Машина вмиг проскочила эту небольшую улицу и оказалась на склоне довольно высокого кургана. Впереди была неширокая, но идеально прямая и идеально ровная дорога, которая вдалеке упиралась в Волчанский. И никаких препон, препятствий, преград…

— Как говорила сама Вика — закончил эту часть своего рассказа Владимир, — она не заметила, как пролетели оставшиеся шесть дней. Так же незаметно пролетели десять дней, на которые она смогла приехала сюда на следующий год. Её пребывание там в Волчанском и Прибрежном не имеет прямого отношения к твоему деду. Она встретилась с ним только в третий приезд сюда, когда не смогла проехать к своим, но решила здесь остаться и вернулась в свой городок, где провела детство. В напряжении, сумятице неопределённости первых двух-трёх месяцев в это время, она — чтобы отвлечься и успокоится, — написала воспоминания о Волчанском, Прибрежном. Не только о своих последних приездах туда, но, вообще, о своей жизни там. Как она говорила, записывая свои воспоминания, она, старалась удерживать невидимую связь с близкими, но недоступными для неё сейчас людьми. Связь, которая давала надежду, что всё у них будет хорошо, и они скоро встретятся.

Она дала мне их прочесть ещё тогда, когда я маялся от безделья в Городе. Я их прочёл, потому что меня интересовало, всё, что было связано с Викой. Да и свободного времени у меня тогда было более чем достаточно.

Тогда я это просто прочёл «не без интереса». Но только сейчас по прошествии стольких лет и стольких событий, сильно изменивших и меня, мою жизнь, и мир в целом, я по-другому взглянул и оценил эти воспоминания. Всё это теперь мне видится частью общей картины. То, что происходило в Волчанском, и то, что делал здесь твой дед, и то, что делалось тогда у вас… всё это было как-то связано… не каким-то общим планом, а общим духом, устремлениями к чему-то новому, что эти люди тогда сами до конца ясно не понимали…

Если тебе интересно, как ты говоришь, понять, «что и как здесь тогда происходило», думаю, тебе стоит это прочесть.

И Владимир протянул Александру небольшую трубочку пенала электронного блокнота. Почти такой же, каким и сейчас продолжают пользоваться. Во сяком случае, внешне почти такой же.

Александр не удержался и тут же в одном из небольших уютных персональных кабинетов Библиотеки, удобно устроившись в кресле, развернул небольшой листок электронной бумаги, зафиксировал его в развёрнутом состоянии и активировал запись. Сделать эту удалось совершенно свободно. Запись никак не была защищена. К его удивлению, помимо открывшегося окончательного, отредактированного текста, судя по мигавшему в верхнем крайнем углу блокнота значку, сохранился и черновик записей. Когда Александр перешёл к черновику — тоже никак не защищённому, — он удивился ещё больше. Это не был аудиофайл, «наговорённого» текста. Тест не был, даже, напечатан на виртуальной клавиатуре. Он был написан от руки. Это само по себе говорило о многом. Сразу настраивало на доверие к написанному. Он сам всякие рабочие, «текущие» заметки, статьи, письма «наговаривал» или быстро выстукивал на клавиатуре. Но когда ему надо было написать что-то глубоко продуманное, и, особенно, что-то лично для него важное, он тоже прибегал к этому способу. Только так удавалось найти, сформулировать по-настоящему глубокие мысли, облечённые в точные искрение слова. ­

Воспоминания Виктории, собственноручно ею записанные

Встреча оказалась неожиданной.

Обескураживающей.

Собственно, никакой встречи и не было.

Во всяком случае, она очень мало соответствовала тем картинам, которые я рисовала в своём воображении, пока с таким трудом пробивалась к родным и близким мне людям.

Виновата в том я была сама. И не столько своим не совсем обдуманным желанием преподнести сюрприз неожиданным приездом. Сюрприз я, скорее, преподнесла самой себе. А тем, что, привыкнув к той системе безопасности, в которой я жила последние годы, мне в голову не пришло, что здесь она может быть принципиально иной. Я привыкла, что меня непрерывно проверяют разные системы безопасности: при прилёте-приезде или отлёте-отъезде в аэропортах и вокзалах, при входе в гостиницы и жилые комплексы, при пересечении границ поселений или разных районов городов, при входе в театры, спортивные или торгово-развлекательные комплексы… Везде старались как можно больше узнать о тебе от твоего Идентификатора и Чипа безопасности. И неустанно, непрерывно за тобой следили. Даже в нашем университетском городке, куда можно было попасть только с особыми чипами безопасности, тебя проверяли везде, при входе в учебные и лабораторные корпуса, в библиотеку, в спортивный зал, в общежития, само собой. Даже в нашей лаборатории исследовательского центра, где я работала, которая находилась в отдельном здании, в которой трудилось всего с полсотни человек, и все друг друга знали, заходя в любую дверь, твой чип безопасности неизменно проверяли, сколько бы ты в ту или иную дверь за день не входил. У многих, даже, стал проявляться новый вид фобий. Если в течение достаточно длительного времени — для кого как, для одних в течение часа, для других — получаса, — твой модуль безопасности не информировал о считывание с него ваших данных, — люди начинали нервничать, им начинало казаться, что они оказались в опасной зоне, не контролируемой системами безопасности.

И я предполагала, что как только я пересеку границу Волчанского, система безопасности посёлка начнёт проверять, кто я такая, выяснив, что я прихожусь внучкой моим дедушке и бабушке, начнёт проверять, так ли это на самом деле. Поднимет всех старожилов, чтобы они удостоверили, что я — это я. Все тут же меня признают. И дружными радостными толпами выбегут меня встречать.

На деле всё оказалось совсем не так. Потому что местная система безопасности работала по совсем другому принципу. Она просто не пускала чужих, случайных людей. А раз ты свой, зачем тебя дальше проверять и контролировать. В базе системы безопасности поселения я была среди «своих», причём в самой доверенной группе «своих» — «старожилов» и «основателей».

Как я скоро поняла, эта система безопасности закладывалась у нас изначально, ещё в те годы, когда я здесь жила. Но к её формированию я не имела никого отношения, а, живя внутри неё, не замечала её и совсем не задумывалась, как она работает.

Хотя поначалу, при пересечении границы поселения система безопасности сработала привычно стандартно, считав данные идентификаторов моей машины и лично моего.

Но границы как таковой не было. В смысле каких-то заметных систем контроля, защиты…

Нет, сама граница была ясно видна сразу, как я выехала из Кречетова. Первые три-четыре километра вдоль дороги тянулись поля, расчерченные квадратами систем автоматизированной обработки, а сразу за ними — зелёная полоса метров в пятьдесят шириной, то ли скошенного луга, то ли газона. Дальше густая и широкая — метров двести, — лесополоса, почти вплотную подходящая к дороге. Вдоль лесополосы по внешней границе редким частоколом стояли какие-то сооружения, напоминающие большие лепестки тюльпана, как позже выяснилось, системы противоураганной защиты.

Кроме этой зелёной защитной полосы и считывания данных идентификаторов, о том, что я пересекла границу нашего поселения, сказали знаки, появившиеся на дороге и вдоль неё. Тот, что на дороге, говорил о том, что посадка аэромобилей на эту дорогу запрещена. Тот, что был изображён на щите у дороги, предупреждал что через километр дорогу будет пересекать посадочная глиссада аэромобилей, дронов и вертолётов.

Я смутно вспомнила историю с обсуждением нового аэродрома. Это было где-то за год до моего отъезда. До этого у нас было всего три небольших вертолёта — грузовой, пассажирский и патрульный, — и с десяток малых дронов-коптеров. Наш аэродром тогда был небольшой бетонированной площадкой у глубокой извилистой балки на участке солончаковой степи, не пригодном для чего-нибудь путного, примерно одинаково удалённой и от Волчанского, и от Прибрежного, километров на пять. Под технические службы перестроили и переоборудовали находившуюся неподалёку заброшенную кошару.

Но потом появились Макарыч, Дмитрий Семёнович и Леонид Лазаревич со своими «BELL»ами. Мы приобрели списанный штурмовой дрон, которые переоборудовали под грузовой. А ему уже была нужна хоть какая-то полоса для разгона и посадки. Да и так было ясно, что без расширения парка дронов, приобретения аэромобилей и новых вертолётов нам не обойтись

Встал вопрос о строительстве небольшого, но «нормального» аэропорта. Поначалу мы думали продлить его на запад к другой балке, которая тянулась как раз километрах в трёх от той, где была уже оборудована площадка. Это было удобно. Не надо было пролетать над нашими поселениями, и подлёт со стороны Города был по прямой.

Но о наших планах узнали соседи из Кречетова. Стали возмущаться, потому что заход на посадку и взлёт в этом варианте должен был проходить как раз над Кречетовым. Чтобы не создавать конфликтную ситуацию с соседями, пришлось переделывать проект. Заход с юга был невозможен. В этом случае пришлось бы подлетать через территорию заповедника, озёра с гнездовьями птиц. С востока — надо было лететь над Волчанским. Оставалось только одно направление — с севера. Пришлось выстраивать новый аэродром в северном направлении вдоль границ нашего поселения. Правда в этом случае приходилось облетать Коршуновский, делать круг почти в сорок дополнительных километров. Но другого выхода не было. Сейчас, как выяснилось позже, круг приходилось делать ещё больше, потому что надо было облетать зону безопасности военного аэродрома, устроенного на окраине Коршуновского.

Когда проектировали и начинали строить аэродром, дороги между Волчанским и Кречетовым не было. Так, обычный грунтовый просёлок, наполовину заросший бурьяном, которым почти не пользовались. Но изменившаяся ситуация заставила, видимо, несколько лет назад соединить эти два села хорошей дорогой. Получалось не совсем удобно и не совсем безопасно, потому что от дороги до аэродрома было меньше километра, и все «летательные средства», садясь или взлетая, пролетали над дорогой на высоте тридцати-пятидесяти метров. При этом они выскакивали, как чёрт из коробочки. Даже для меня, привычной к самому разному, порой очень интенсивному движению и наземного, и воздушного транспорта, поначалу приходилось немного пугаться от неожиданности.

Едва моя машина пересекла защитную лесополосу, даже, не «стремительно взмыл», а просто выпрыгнул, казалось, совсем рядом, справа от дороги, приличных размеров пассажирский вертолёт и, натужно гудя и свистя, пролетел прямо перед моим носом, стремительно набирая высоту. И буквально через несколько секунд слева неожиданно свалились с неба один за другим два аэромобиля. Второй буквально пронёсся над моею головой, над крышей моей машины. Так что она заметно затряслась мелкой нервной дрожью: завибрировала в воздушных потоках двигателя аэромобиля. Как позже выяснилось, теперь, облетая Коршуновский, приходилось лететь над «серыми зонами», где мог оказаться невесть кто, невесть с какими намерениями и невесть с каким вооружением. Приходилось пролетать эти зоны на максимальных высотах и резко снижаться прямо перед самым Волчанским, сразу за дорогой у Байрачного, где я провела несколько часов этим утром, пытаясь найти дорогу к Волчанскому.

Хорошо ещё, что в это время моя машина уже управлялась автопилотом. Это был, кстати, третий признак, сказавший мне, что я пересекла границу Волчанского. Свернув с трассы на Кречетов, я перевела управление машины на ручной режим, и продолжала всё это время сама управлять машиной. Но уже на подъезде к зелёной защитной полосе я поняла, что машина перестала меня слушаться: её взяли под внешнее управление. Это меня не удивило. А даже успокоило. Система безопасности сработала вполне ожидаемо. Я ехала на арендованной машине, невесть где зарегистрированной, никогда до этого сюда не приезжавшей. Лучше её управление взять под свой контроль.

В километре от первой лесополосы дорога пересекала другую такую же. Вдоль неё тянулся высокий прозрачный забор акустической защиты.

Почти сразу за ним моя машина свернула направо и въехала на большую крытую автостоянку. Стоянка была почти пуста. У невысокой прозрачной перегородки, разделявшей парковку на две почти равные части, стояли два больших не очень новых, много повидавших, пикапа на мощных двадцати пятидюймовых колёсах. На таких обычно ездили местные фермеры. За перегородкой в глубине у раскрытых ворот, видимо, какого-то склада, стоял довольно большой фургон, очевидно, на полном автопилоте. Рядом с ним никого не видно было, кроме неспешно работающего робота-погрузчика.

Я вышла из машины и огляделась. Тут же по невысокому тротуару, проходившему по периметру стоянки, к её дальнему углу побежала световая стрелка. Там был выход, над которым загорелась надпись: «Добро пожаловать».

«Вот так встреча», — подумала я и замялась в нерешительности, всё ещё надеясь, что вот-вот кто-нибудь выбежит меня встречать. Но дождалась только бота-носильщика, который бесшумно подъехал к моей машине, так же бесшумно и аккуратно открыл её багажник, вынул оттуда мою поклажу, уложил её на свою тележку и терпеливо ждал меня.

По крытому проезду, который шёл от аэропорта за дальней стеной парковки, там, где светилась надпись: «Добро пожаловать», — один за другим проехали два аэромобиля. Очевидно, те, что недавно пролетели над моей головой. Они выехали на дорогу, но почти тут же свернули на другую стоянку, которая находилась за проездом. Она была почти на половину заполнена. Видимо, это была стоянка для местных. Из аэромобилей вышло несколько человек. Но они направились не к выходу на дорогу, а к дальней стене, за которой был, наверное, проход, который сразу вёл куда-то вглубь поселения. За этим проходом виднелась ещё одна парковка. Явно, для гостевых аэромобилей. Но сколько их там было, трудно было разглядеть.

Делать нечего. «Покатили за мной», — сказала я боту-носильщику и направилась к приглашающему меня выходу. Говорить что-либо боту было излишне, он и так послушно пошёл бы за мной. Но мне надо было хоть как-то разрядить то безмолвное одиночество, которое меня окружало. Создала себе иллюзию, будто меня кто-то встретил.

За выходом оказалась приличных размеров площадка, уставленная самыми разнообразными средствами передвижения, на которых можно было перемещаться по селению: несколько парковых электромобилей разного размера, с десяток простых велосипедов и столько же с электродвигателями, скейтборды и самокаты, простые и с электродвигателями, сигвэи, гироскутеры, моноскейты и моновилы.

Я задумчиво обошла площадку не столько раздумывая, что мне выбрать, сколько справляясь с чувствами растерянности и обиды, охватившими меня…

И тут в дальнем конце дороги, точнее уже улицы, которая вела к центру посёлка, я увидела, как кто-то вывернул на эту улицу то ли на моноскейте, то ли моновиле и понеся ко мне, выделывая по ходу всякие пируэты и, даже, сделал сально, использовав в качестве трамплина бордюр тротуара. Неужели, кто-то всё-таки сподобился меня встретить?

Кто это был, сразу трудно было понять: улица была почти на два километра. Только метрах в пятистах я поняла, что это был совсем молодой и совсем незнакомый мне человек, действительно на моновиле. Метрах в десяти от меня он лихим пируэтом затормозил, еле заметным изящным движением ноги подбросил свой моновил, так же изящно-легко поймал его и сунул себе под мышку.

Поверх обычной молодёжно-спортивной одежды на нём был жилет насыщенного серо-голубого цвета, вдоль плечевого шва отороченный каким-то перьями. На груди у него красовался большой круглый то ли бэйдж, то ли значок. Большую его часть занимало анимированное трёхмерное изображение пары журавлей в брачном танце. Внизу надпись: «Артём. Artem (Atr)».

Парню было от силы шестнадцать лет. Он весело и радушно улыбался:

— Здравствуйте. Рады приветствовать Вас у нас. Вы на журавлиный фестиваль?…

Я непонимающе и растерянно замотала головой:

— Нет… Я так… просто в гости…

Парень явно расстроился и, даже, перестал улыбаться. Потом, чтобы, видимо, извиниться за свой неожиданный в прямом смысле слова наезд, сказал:

— Тут недавно прилетела новая группа на журавлиный фестиваль. Но у одной из туристок получалась неувязка со стыковочными рейсами, и она опоздала на зарезервированный для группы дрон. Сообщила, что неувязка произошла по её вине, и потому она сама доберётся к нам из города. Я подумал, что это Вы…

— Увы, это не я…

Парень вздохнул, развёл руками, точнее, отвёл в сторону одну руку, другая продолжала придерживать моновил. Сказал: «Извините», — повернулся, встал было уже на свой транспортный аппарат, но тут спохватился:

— Может, Вам нужна помощь?…

— Нет, спасибо, я сама разберусь.

На спине жилета перья увеличивались. И, когда он поехал, эти перья затрепетали на ветру, он, действительно, стал похож на молодого журавля, первый раз пытающегося взлететь.

«Журавлиный фестиваль… Ну да, конечно, у него ж в конце концов через столько лет всё получилось»…

Вася и его проект (воспоминания Виктории, собственноручно ею записанные)

Он был добродушным флегматичным увальнем. Днями пропадал в степи в своих наблюдениях. Или просто сидел на каком-нибудь холме, у обрыва балки, на берегу озера… Сидеть так мог час, два, изредка поднося к глазам бинокль или фотоаппарат, сидел так, пока его кто-нибудь не окликал и не уводил.

Как я понимаю, к нашим он пригрелся, увязавшись как-то за Игнатичем. Наши его быстро приняли, во-первых, из-за его добродушного, открытого, незлобивого характера и готовности всегда помочь в любом деле. Чаще всего такой его отзывчивостью пользовался Игнатич. Но и мои дедушка с бабушкой, и Натанзон, когда он нарисовывался в зоне видимости, в случае необходимости, часто привлекали его в качестве помощника. Правда, делали они это с осторожностью. Ни он сам, ни, в особенности, его руки, особой ловкостью не обладали. Он был склонен «зависать» в каких-то своих раздумьях и мечтах, полностью теряя в такие моменты связь с реальностью

Как-то Натанзон попросил ему помочь в его биохимической лаборатории. Закончилось это тем, что один из его лабораторных столов, весь изъеденный какими-то агрессивными химическими процессами пришлось выкидывать вместе с приличной грудой приборов. Тогда я первый и последний раз в жизни видела, всегда спокойного, корректного Натанзона, в такой ярости. Он минуты три демонстрировал глубокие и широкие познания народной нецензурной лексики. Мою, не окрепшую, подростковую психику тогда спасло только то, что девять десятых использованных им слов и выражений, я просто не поняла. Потом он успокоился и сказал: «Была бы моя воля, я бы тебе просто руки оторвал. Не нужны они тебе. Без них и тебе, и окружающим спокойнее жилось бы. Да вот только чем ты будешь бинокль к глазам подносить? Потому и жалею, не отрываю».

После этого Натанзон очень долго не допускал его не то что, в свои лаборатории и теплицы, а, даже, к себе во двор. Бедный Вася недели две сам боялся показываться ему на глаза. Потом стал появляться рядом с Натанзоном, правда, на безопасном расстоянии, видимо, в надежде, что тот его заметит и пригласить чем-нибудь помочь. Затем стал бегать за ним «хвостиком» на расстоянии двух-трёх метров, умоляюще вскрикивая: «Михаил Ефимович! Может вам чем помочь?…» Михаил Ефимович тут становился хмур, как грозовая туча и, молча, ускорял свой шаг.

Со временем всё улеглось. И Натанзон вновь стал прибегать к васиной помощи. Но поручал ему достаточно простые операции. При этом он вспомнил армейскую привычку: давал чёткую подробную пошаговую инструкцию, и заставлял её повторять, до тех пор, пока Вася в точности дословно её не воспроизводил.

Вторая причина, почему Вася быстро стал своим, заключалась в том, что в нём души не чаяла Юлька, внучка Натанзона. Когда она к нам приезжала, они всё свободное время проводили вместе в степи. И вот туда, в степь, с ним можно было отпускать кого угодно и на какое угодно время. В радиусе километров тридцати вокруг Прибрежного он знал каждую балку, каждый пригорок, каждую норку. И демонстрировал там совершено не ожидаемую от него зоркость, организованность, ловкость и проворность. Как-то по утру, ранней осенью — ещё в первый год моей жизни в Прибрежном, — мы шли втроём — я, Юлька и Василий, — по тропинке, которой довольно часто пользовались. Впереди почти бежала Юлька, за ней быстрым шагом еле поспевала я, а за мной пыхтел наш Вася. Вдруг двумя-тремя молниеносными прыжками Вася оказался перед Юлькой, преградив нам путь. Он замер в наряжённой позе, сжимая обеими руками большую палку, без которой никогда не отправлялся в свои степные путешествия. И тут же в паре метров впереди тропинку переползла змея. Как потом равнодушно пояснил Василий, это была степная гадюка, обычного размера, чуть больше полумера. Но мне в том момент показалось, что это была огромная змея не меньше трёх метров в длину, которая неторопливо переползала тропинку, на её середине приподняла свою приплюснутую голову и долго очень нехорошо смотрела на нас. Но потом решила с нами не связываться и затем ещё, казалось, минуть пять переволакивала через тропинку своё огромное тело. «Стойте на месте — сказал Вася. — может, у ней где-то рядом выводок. Сейчас они как раз своё потомство выводят». Для наглядности он сделал предостерегающий жест рукой, чтобы мы оставались на месте, а сам, не спеша, пошёл осматривать территорию вдоль тропинки. «Нет, ничего такого здесь нет. Дальше уползла — успокоил нас Вася, вернувшись. — Погреться, наверное, вылазила, а сейчас на день к себе в нору уползла. А может охотилась. Что она дура, обживать нору у тропинки, где все шастают. Тут рядом пара норок есть. Но они пустые. Слопала, наверное, уже хозяев. Пошли…» Но мы стояли как вкопанные, боясь шелохнуться, не то, что идти дальше. Я после того по той тропинке вообще надолго перестал ходить. Тогда мы повернули назад, и он нам на обратном пути выговаривал: «Вы что слепые? По траве не видели, что змея подползает? Да если и укусит, — ничего особо страшного… если аллергии нет. А так, не приятно, конечно, но не смертельно…»

И уж совсем не узнать его было во время его наблюдений: какой он был аккуратный, внимательный, точный в каждом движении…

Третья причина, почему Васю мы все быстро приняли, была в том, что первые года два, как к нам перебрался Мэт, он был, по сути, его единственным близким другом. При том, он был единственным, кто мог отвлечь Мэта от его компьютеров и вытащить на час-два погулять. Их тогда часто можно было видеть на пригорке у озера, откуда открывался вид на «Лошадиный остров». По большей части, они сидели молча. Иногда Вася подносил к глазам бинокль, потом передавал его Мэту и начинал что-то рассказывать. Иногда просто, смотря куда-то вдаль, даже, не поворачиваясь к товарищу, начинал о чём-то говорить. Иногда — что бывало гораздо реже, — у Мэта возникало желание поделиться посетившей его мыслью. В таких случаях, каждый из них, оказавшись в роли слушателя, продолжал, молча, и, казалось бы, совсем безучастно сидеть, давая полную свободу говорящему высказать всё, что тот считает нужным. После этого они также без каких-либо вопросов, пояснений, даже, без какого-нибудь кивка головы, — продолжали неподвижно смотреть на остров, в степную даль или в почти бездвижную водную гладь озера. Каждый из них, казалось, жил в своём внутреннем мире, окружённый невидимой, но прочной ментальной, духовной аурой. Но эти ауры где-то так же невидимо и непостижимо пересекались, прорастая друг в друга.

Я прониклась к нему глубокой симпатией сразу же, как увидела его. И тут же взяла его под своё покровительство. Хотя, со стороны это моё «покровительство» могло показаться странным. Мне тогда было всего лет тринадцать, а он уже учился на биофаке, и ему, следовательно, было уже лет восемнадцать или девятнадцать. Он тогда был на голову выше меня и, наверное, раза в два больше меня в объёме. Но первый же раз, взглянув на него, я тут же вспомнила пацанёнка, которому покровительствовала в начальной школе, ещё тогда, когда училась в своём родном городке.

Я была уже «большая», училась в третьем классе, а он только поступил в первый. Он походил на симпатичного пухленького медвежонка. На его круглолицем розовощёком лице всегда сияла добродушная улыбка. А большие голубые глаза смотрели отрыто и немного удивлённо. Тут же нашлись придурки, которые стали над ним смеяться и задирать его, обзывая «толстяком», «недотёпой» и ещё чем похуже. Я не могла этого видеть. С детства терпеть не могла этих агрессивных дебилов, которые пытаются утвердиться, унижая других. А потом я всегда, сколько себя помню, хотела братика. Просить его стала, наверное, лет с трёх-четырёх, как только стала сама что-то более-менее самостоятельно соображать. Но, пока мы жили в городской квартире дедушки и бабушки, мама говорила, что надо подождать, пока мы достроим дом. Когда мы переехали в свой дом, она стала говорить: «подожди немного, скоро купим». Но в том доме мы с папой прожили чуть больше года. А, когда папа неожиданно и бесследно исчез, я уже была достаточно просвещённой, чтобы понимать, что без папы мы никакого братика не купим. Наверное, тогда, этот пацанёнок, заменил мне братика, которого я так и не дождалась.

У Василия было такое же открытое, детское, круглолицее розовощёкое лицо, как у того пацанёнка. Такие же большие, только карие, широко открытые глаза, с восторженным удивлением смотревшие на мир.

Первое время мне довольно часто приходилось вступаться за него, защищая его и от старшеклассников, участвовавших в мероприятиях, проводимых заповедником, заступаясь за него перед рабочими питомника Центра степи и сотрудниками биостанции, но, больше всего, по крайней мере первое время, от его товарищей студентов-практикантов.

Вообще-то, официально Вася здесь был в качестве студента биофака, приехавшего на практику на биостанцию или в заповедник. Но он был из категории «вечных студентов» и, соответственно, «вечных практикантов». Кажется, до моего отъезда он так и не успел получить диплом. Нет, бакалаврский, кажется, получил. А магистерский нет. Он учился «через год»: год учёбы, год «академа». В «академы» он вылетал не из-за своей тупости или разгильдяйства. А из-за своей увлечённости этологией. На прочие дисциплины ему не всегда хватало времени. У него были постоянные проблемы с посещаемостью. Но он не уходил в загулы, не разгильдяйничал, а срывался на несколько дней на какие-то очень важные, по его мнению, события, происходившие в заповеднике. О своём предстоящем отсутствии честно предупреждал преподавателей. Но именно предупреждал, а не спрашивал разрешения пропустить пару лекций, семинаров или практикумов. Кто-то из преподавателей относился к этому с пониманием, кто-то с юмором, а кто-то с обидой: мол, предмет не уважаешь, меня не уважаешь, ужо припомню тебе на экзамене. И он регулярно на каждой сессии заваливал пару экзаменов. От отчисления его спасало то, что у него были реальные проблемы со здоровьем: что-то там с эндокринной системой, обменом веществ, сердцем из-за избыточного веса… Он легко собирал нужные медицинские справки и уходил в «академ». В армию его не брали по тем же причинам. Ещё в выпускном классе школы после первой же медкомиссии военкомата он получил «белый билет».

И так вот он, сколько помню, и жил: год учёбы, год академа. Его эта система более чем устраивала. И у меня есть подозрения, что последние годы учёбы он намеренно заваливал экзамены, чтобы уйти в «академ». Пожить вольной свободной жизнью, занимаясь любимым делом. В учебные годы он у нас пропадал только во время каникул, иногда приезжал на выходные — он бы приезжал и чаще, но финансовые возможности не позволяли, — или, вдруг, появлялся, как снег на голову на три-четыре дня, иногда на неделю, ради какого-нибудь очень важного, по его мнению, события. А во время академа он здесь был безвылазно, перемещаясь между Прибрежным, центром приёма заповедника в Волчанском и биостанцией на Солёном озере. В мае приезжала его мама, напоминала ему о «хвостах» и увозила в Город. Но через месяц-полтора, сдав «хвосты», он вновь появлялся у нас.

О его семье почти ничего не было известно. Он о ней ничего не рассказывал. Из случайных реплик, можно было понять, что кроме матери, которая появлялась здесь на пару дней раз в два года, у него были и отец, и младшая сестра. Мать была заведующей медлабораторией в одной из городских больниц. У отца была небольшая мастерская по ремонту то ли бытовой техники, то ли радиоаппаратуры, а, может, и того, и другого. А сестра была, по его словам, «коза ещё та». К биологии в его ближайшем окружении прямого отношения никто не имел. Решающую роль в его выборе жизненного пути сыграла школьная учительница биологии. Первые годы моего пребывания здесь она приезжала в заповедник с группами школьников. В таких случаях низменным сопровождающим, консультантом, экскурсоводом этих групп становился Вася. Во время таких экскурсий его учительница — жаль, не могу уже вспомнить её имя и отчество, — тихо отходила в сторонку и, молча, его слушала, чуть заметно улыбаясь, светло так и немного грустно. Наверное, в это время она думала: ну вот, из нескольких сотен равнодушных ко всему разгильдяев и я вырастила десяток другой «звёздочек», не зря, значит, прожила жизнь

Проводив свою учительницу, Вася тоже на какое-то время впадал в грустную сентиментальность и начинал вспоминать школьные годы.

В школе он учился неважно, перебивался с «тройки» на «четвёрку». Без двоек тоже не обходилось. Причина была во всё той же задумчивой медлительности и способности уходить в какие-то мечтания в самые неподходящие моменты. Особенно большие проблемы были с математикой и русским языком, английским, впрочем, тоже. В девятом классе его мать предупредили, чтобы она заранее искала Васе другое место учёбы, потому что в десятый класс этой школы его не переведут. Куда-то переходить из своей школы совсем не хотелось. Школа была не то чтоб какая-нибудь «элитная», но вполне добротная, неплохо оснащённая с достаточным количеством «сильных учителей». Она была недалеко от дома, что, учитывая васин характер, было немаловажно. Кроме того, было очевидно, что из-за тех же особенностей характера, Васе очень трудно будет «влиться в новый подростковый коллектив».

Нечего и говорить, что васина мама предприняла всё для того, чтобы Вася остался в своей школе. А она имела, скажем так, немалый авторитет в школе, потому к её помощи часто прибегали многие учителя вместе с их родственниками в случаях проблем со здоровьем. Поэтому перетащить большую часть педсовета на свою строну ей не составило особого туда. Но, главное, у неё тут же нашёлся сильный союзник — учительница биологии, уважаемый авторитетный не только в школе, но и во всём городском профессиональном сообществе, педагог, проработавший в этой школе около двадцати лет.

Хотя с биологией у Васи поначалу отношения тоже не складывались. Пока изучали всякие «инфузории-туфельки», его это не очень увлекало. Когда перешли к растениям, его интерес немного возрос. И только в седьмом классе, когда дело дошло до животных и птиц, его интерес явно обозначился. Переломным моментом было посещение питомника для брошенных и бездомных животных.

Такие посещения были привычными «школьными мероприятиями», которые проводились учительницей биологии в течение нескольких лет. Для большинства всё заканчивалось двумя-тремя обязательными посещениями на тридцать-сорок минут. Некоторые — в основном девочки, — небольшими группками и после этих обязательных учебных визитов несколько раз приезжали туда самостоятельно. Но, загруженные другим более актуальными для них делами, вскоре оставляли эти посещения, передавая эстафету заботы о бездомных животных следующим поколениям.

Вася стал ездить в питомник регулярно, застревая там на несколько часов. Он бы ездил туда каждый день, да только питомник находился слишком далеко от того места, где он жил, и где располагалась его школа. Но каждое воскресенье он там пропадал по полдня, безропотно и даже с радостью выполняя любую работу, которую ему там скоро стали поручать. Поначалу небольшой штат сотрудников питомника не мог нарадоваться васиной помощи и, даже, написали в школу благодарственное письмо. Уже через пару месяцев он знал всех обитателей питомника по кличкам, мордам, знал все их болячки, особенности характеров, вкусовые предпочтения… Они тоже уже все его знали, любили и начинали проявлять радостное беспокойство, когда он был ещё за пару кварталов от питомника.

Но вскоре Вася уж слишком освоился. Он стал замечать, что особого рвения по уходу за питомцами, кроме него, никто не проявляет, что животные, несмотря на периодические государственные субсидии, постоянные подношения волонтёров и школьников-экскурсантов, живут впроголодь, их лечением почти не занимаются… Застенчивый, скромный и терпеливый во всём, что касалось лично его, в защите своих питомцев он проявил решительность, настойчивость и смелость. Стал доставать владелицу питомника своими замечаниями, претензиями, советами. Наконец, та не выдержала и в очередной визит его учительницы биологии с новой группой учеников, она попросила занять Васю какими-нибудь другими делами: мол, мы его очень любим и ценим его помощь, но он пытается вмешиваться в вопросы, в которых по своему возрасту и образованию, ещё недостаточно компетентен, и, таким образом, создаёт некоторые проблемы в работе питомника, да и его энтузиазм нуждается в развитии, углублении.