18+
СВОЙ КОБЗОН

Объем: 170 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

«У каждого мгновенья — свой Кобзон»

Марина Леско


Фото на обложке: из архива Н. Кобзон.

Автор признателен за предоставленные иллюстрации семье Иосифа Давыдовича, коллегам из «Москва Медиа» (Александру Авилову, Айсель Магомедовой, Александру «Кролику» Сивцову, Никите Симонову и другим), Александру Алейникову, Марианне Ефремовой, Семену Оксенгендлеру и Лилии Шарловской.

ОТ АВТОРА

Так сложилось, что именно я готовил последнее интервью Иосифа Кобзона: к 80-летию певца канал «Россия 1» записывал мою авторскую программу «Семейный альбом» с Иосифом & Нинель Кобзон у них в загородном доме. В день памяти народного артиста СССР (11 сентября 2018 года) газета «Вечерняя Москва» поделилась материалом, сохранившимся после той встречи.

А через год наш общий знакомый, дававший комментарий к мемуарам про «Машину времени» спросил меня, почему, мол, записки про Градского и Макаревича выходят, а про Кобзона — нет, что, дескать, «западло»?

"Кинотавр", 2000

Нет, ответил я. Просто есть прекрасная автобиография и мы с артистом, между прочим, обсуждали выход той книги в прямом эфире шоу «Правда-24» (канал «Москва 24»).

Однако через пару недель мне прислали для публикации архивные фото и я решил: почему бы и нет? Пусть будет еще одна книга.

Получилось на троечку. Среди рецензий — самая адекватная + справедливая — Алексея Мажаева, InterMedia:

«У журналиста и медиаменеджера Евгения Додолева выходит в год по несколько книг. Секрет такой продуктивности заключается вовсе не в нечеловеческой работоспособности писателя — а в большом «бэк-каталоге», накопленным Додолевым за время руководства издательским домом «Новый взгляд». Книга про Иосифа Кобзона — это компиляция из новых и старых интервью, а также культурологических размышлений, прямого отношения к заглавному герою не имеющих…

Закончить книгу Евгений Додолев решил собственной культурологической статьёй «Вместо послесловия», имеющей довольно опосредованное отношение к Иосифу Кобзону… Читатель расшифрует данную сентенцию следующим образом: фигура Кобзона столь неординарна, что о ней мы рассуждать не берёмся, а вместо этого опубликуем отвлечённый текст о «новых варварах» и их отношению к культуре».

Второе издание я — спустя пару лет — решил доработать именно в контексте данной критику, с коей нельзя не согласится.

Кобзона я никогда не слушал.

Но слышал всегда.

Его репертуар — мимо, но масштаб личности я не смог не оценить.

РАЗДЕЛ I. МОЙ КОБЗОН

В этом разделе собраны мои беседы с Иосифом Давыдовичем, записанные в разные годы и при различных обстоятельствах.

Конечно, я рассчитывал, что мой собеседник более темпераментно отреагирует на резонные обвинения в торговле афганским героином и/или на невнятные намеки на то, что заложников освобождал за $$$.

Но, полагаю, что за свою долгую жизнь Иосиф Давыдович привык к наездам.

Как заметил один из респондентов в разделе «Их Кобзон» — «стальные яйца»!

БЕЗ ТИТУЛОВ НО С ИМЕНЕМ

В студии «Правды-24» с Иосифом Кобзоном мы беседовали накануне его кремлевского мега-концерта, посвященного юбилею знаменитого исполнителя.

Иосиф Кобзон дал пятичасовой концерт в честь 80-летия 20 сентября 2017. «Я песне отдал все сполна»

Однако свою первую ТВ-беседу с легендарным певцом я записал еще в СССР, для небезызвестной телекомпании ВИD. Потом было еще несколько газетных интервью. После одного из них на меня наехал знаменитый «авторитет» Отари Квантришвили, друживший с артистом. Потому что беседа была озаглавлена «Папаша Кобзон и его мафия».

А в середине 90-х я попросил другого Отара, своего выдающегося сотрудника с фамилией Кушанашвили написать текст в защиту певца, против которого в ту пору была развязана кампания.

«Новый Взгляд» опубликовал тогда полосной портрет Кобзона с манифестом только начавшего свою журналистскую карьеру маргинала:

«Откушав кофий, мне хочется, как Чингачгук, высунуться из окна и спросить у Родины: Родина, за что ты меня не любишь? чего я тебе сделал? За что ты меня не любишь? За что ты не любишь всех нас?

За что, например, не жалуешь Кобзона? Родина, он пел всегда. То есть жил так — с песней.

Мне не нравится, но людям нравилось и нравится, а людей надо любить, ну, по крайней мере, считаться с ними. Эти люди — как трава, никто им не указ. Они чуют: те, кто наезжают на Кобзона, — жалкие урюки, потому что так бездарно это делают! Обвиняют его в том, что он с бандитами якшается.

Чья бы корова мычала!

Вы кто сами, хочу возопить я после кофия. Я не знаю, чем там промышлял Кобзон, но он лучше вас. Он — артист, и если ему удалось объегорить вас, я буду молиться за него. Он рядом с вами — херувим. Он хоть профессионал, вы-то — кто? Кто вы?

Его фамилию знают повсеместно, его фамилия — это походы Советской власти, это иллюзии целых поколений, это советские летние дожди, это цифры наших потерь, наших компромиссов счет, летопись наших предательств, хронология советских побед и фиаско, его фамилия — история.

Никудышная?

Пусть.

Ну История же!

Кобзон — это полдень наш, когда утро почило, а к вечеру надо подобраться, сохранив нервы в относительном порядке.

Если Кобзону будет плохо, то нам всем о чем говорить? Нам всем грозит небытие.

Ну, даже не в кладбищенском, может быть, смысле, то есть не столько в этом, но у слова «покойник» много значений. По крайности, второе я знаю точно, и вы знаете, мне оно не нравится. Оно полностью подходит к тем, кто наезжает на Кобзона…

И мы потом, когда выживем, когда нахлебаемся озона, вынырнув и не соображая сразу, что можно дышать и делать это без напряга, без оглядки на урода в галстуке (это, конечно, образ собирательный), — потом, когда выживем, мы поймем: у нашей системы, кроме мерзкой природы, есть хорошее свойство — наша система закаляет.

Она никогда не любила нас; она напоминала и напоминает нам ежедень, что мы — никто и имя нам — никто, что мы ничтожества, которым позволили потусоваться в барской прихожей, разглядывая лепнину и шмотки на вешалке; нас терпят из милости и из невзначайно хорошего настроения, когда даже быдло навроде нас не помеха, и мы можем даже покурить, даже взглянуть с положенной дозой подобострастия снизу вверх на Систему; кто мы?

Читайте выше.

Системе не до нас: в перерывах между удовлетворениями похоти и жрачкой она, за-ради пущей забавы, выбирает более-менее известных среди нас, кладет на лавку и сечет, сечет, сечет, преподавая нам, паскудам, профилактический ликбез.

Предмет называется:

«Не высовывайся»

— если уж ЭТОГО сделать — раз плюнуть, то ты, убогий, чего?!

На цыпочках уходит лето, утром прохладца, днем прохладца, вечером даже холодрыги случаются, перед осенним водоразделом настал час показательной издевки: сегодняшний субъект носит фамилию КОБЗОН, не слышали?!

Да, артист, да-да, но это еще и НАША С ВАМИ ФАМИЛИЯ. Бьют Кобзона — бьют нас, вот что я хотел сказать, но столько мыслей, что руки трясутся, мысль не вытанцовывается.

Кобзона гоняют по всему полю, это называется прессинг, надеются, что человек спятит, сломается; человек, в эпоху которого жил Ельцин, убили Листьева, врал министр обороны, доллар гулял вовсю, от меня ушла Женщина. Кобзон повязан с бандитами, Кобзон — символ мафии, Кобзон — это солнце. Галиматья. Власть, ты — дура (не может быть, чтобы ты не знала об этом).

Его, Кобзона, ты делаешь своим могильщиком.

Кобзон, Власть, — это зеркало твое, это сын твой, это сын Системы, и знаешь, по сравнению с тобой — он Херувим.

Иосиф, я не знаю, кто вы, что вы.

Я видел вас раз десять по телеку, два раза живьем (вы очень суровый, кажется?), мне наплевать, сколько у вас дач, кем вам приходился Япончик, какого вы мнения о Пугачевой… мне наплевать.

Я молю вас: не уступайте ИМ».


***

Сам Кобзон считал, что воюет с ним всемогущий на том этапе Александр Коржаков; об этом рассказывал в «Моей газете», что мы делали с Андраником Миграняном:

«Это Александр Васильевич Коржаков. Убежден, что все исходит от него… Речь, скорее, идет о наветах. Против меня нашептывают люди, которые преследуют какую-то личную корысть…».

«Даже если убьют, я буду жить в памяти людей»

Да, Кобзона могут любить или ненавидеть, но со мной нельзя не считаться. Необязательно выполнят просьбу, но хотя бы выслушают. Есть, правда, и исключения. Меня упорно игнорирует министр внутренних дел Рушайло. Думаю, он не забыл моих слов, что это спецслужбы расправились с Отариком Квантришвили, имевшим конфликт с Рушайло. Помнит и мое обвинение, что это его, министра, подчиненные дали обо мне ложную информацию миграционным службам США, чтобы воспрепятствовать въезду Кобзона в Америку. А о том, что я пятнадцать лет руковожу общественным советом ГУВД Москвы, что стал первым лауреатом премии МВД России, главный милиционер страны, видимо, запамятовал.

С времен Щелокова я неизменно участвовал во всех концертах, посвященных Дню милиции, лишь в этом году по приказу министра меня сняли с программы. Значит, так тому и быть.

Одно скажу: Рушайло рано или поздно уйдет, а Кобзон останется. Даже если убьют, я буду жить в памяти людей. Меня можно отправить в могилу, но не вычеркнуть из биографии страны.

«Меня можно отправить в могилу, но не вычеркнуть из биографии страны»

…У меня много нереализованных планов, но это не значит, что ради их исполнения стану приспосабливаться к жизни. Конечно, я нормальный человек и боюсь стихии, не люблю летать самолетами, но не в моем характере пасовать перед подлецами и негодяями. Понимаю, сегодня можно «заказать» любого. Какую-нибудь бабушку, наверное, убьют и за сто долларов, бизнесмену снесут голову за тысячу, Кобзон, пожалуй, потянет на большую сумму… Могут и бесплатно шлепнуть. Из ненависти. А могут, наверное, и полмиллиона отвалить.

Хотя, с другой стороны, майор Беляев, которому заказывали мое убийство, не выполнил задание. Отказался от денег. Все-таки лишить жизни известного человека не каждый способен…

Я прожил замечательную жизнь, всякое в ней было — и печальное, и радостное. Помню Великую Отечественную, послевоенную голодуху, учебу в институте, службу в армии, сложное становление в Москве, первый успех, признание… Пожалуй, мои убийцы опоздали, раньше надо было разбираться со мной, я уже все создал — и книги, и фильмы, и песни.

Понимаете, журналисты слепили превратный образ Кобзона — супербогача, супермафиози. В действительности я иной. К примеру, если говорить о деньгах, то должен прямо сказать: у меня нет безумного состояния, хотя я ни в чем не нуждаюсь, имею все необходимое — квартиру, замечательную дачу, машину…

Повторяю, у меня есть все необходимое. К примеру, дачу я приобрел еще в 1976 году. Раньше там жил маршал Рыбалко, потом академик Лопухин… Дензнаки мне нужны для жизни, а не чтобы копить их, в кубышку складывать… Шальные деньги у меня отродясь не водились, я все зарабатывал трудом, хотя терять большие суммы приходилось. Только не спрашивайте, сколько. Не отвечу. Деньги были в бизнесе, а потом в августе 98-го все в момент рухнуло. Я потерял много, очень много. Ничего, пережил.

Свой знаменитый чёрный парик Кобзон надел в 35 лет. Его мать рассказывала, что однажды он вышел на улицу в сорокаградусный мороз без шапки и повредил волосяные луковицы. Накладку певец не снимал и говорил, что только жена видит его без парика.

…Я человек азартный, но с хорошими тормозами. У меня есть приятели, которые выбрасывают за вечер сотни тысяч, а меня жаба давит, не дает голову потерять. Если оставляю крупье пару тысяч долларов, начинаю думать: «Эх, эти деньги можно было в дело пустить»…. Например, на пополнение коллекции часов… Покупаю я не так часто. У меня много подаренных — на различные юбилеи, праздники.

Раньше коллекционировал зажигалки, соперничал с Высоцким. Когда Владимир ушел из жизни, его отец, Семен Владимирович, продал коллекцию мне: в ней около восьмисот экземпляров. Есть раритеты. Правда, в последние годы я почти не пополняю коллекцию — стимула нет, сегодня в любом табачном киоске можно несколько десятков разных зажигалок купить. Хорошие часы — другое дело».

***

Такая предыстория. Где сейчас тот же Коржаков? Рушайло? Вопросы риторические. Поэтому в студии «Правды-24» мы эти имена не вспоминали, разговор шел о другом.

Журналюги & друзья

— Вся страна отмечает юбилей Кобзона… На самом деле соврал, когда сказал, что «вся страна». Потому что не только наша страна, но, как минимум, еще 14 государств будут отмечать этот праздник.

— Только мне не нравится этот определение — СНГ. Я выпустил книжку: называется «Кобзон Советского Союза».

— «Кобзон Советского Союза»? Но вы же не сами придумали такое название.

— Ну, придумал автор.

— А кто автор?

— Ефим Кациров, мой друг детства. Артист заслуженный. Ну, он брал в основном интервью у всех тех людей, с кем меня сводила жизнь.


Ефим Кациров родился 30 мая 1937 года в Днепропетровске в еврейской семье. Там же окончил среднюю школу и горный техникум. Проходил службу в рядах Советской армии (1959—1962). В 1962 году приехал в Москву и поступил на актёрский факультет Высшего Театрального училища имени Б. В. Щукина (курс Анатолия Борисова). В 1966 окончил его с отличием. В 1972 году заочно окончил режиссёрский факультет того же училища также с отличием. В 1977 году окончил Высшие театральные курсы ГИТИСа. С июня 1965 года стажёр, а с июня 1966 солист Московского Академического театра Оперетты, исполнитель комедийных ролей в опереттах и мюзиклах. Занимался озвучиванием мультфильмов и дубляжом. Среди наиболее известных его работ: Чудище-Снежище («Новогодняя сказка»), Баба-Яга из мультфильма «Ивашка из Дворца пионеров», попугай из серии мультфильмов «Боцман и попугай». Снимался также в кинофильмах и телеспектаклях.


— Мне кажется, какую-то книжку кто-то с вами делал уже, на основе интервью.

— Это делал ваш коллега, журналист Николай Добрюха. «Как перед богом». Но это, так сказать, надуманная книга.

— Не понравилась вам?

— Нет.

— Вы с Пугачевой поссорились из-за нее.

— С Жванецким тоже.


ИЗ КНИГИ «КАК ПЕРЕД БОГОМ»:

Странное дело. В детстве я всегда был отличник и… одновременно хулиган. Но не в том смысле, что антиобщественный элемент, а просто никогда не отказывался подраться, если драться нужно было, как говорится, за справедливость, то есть был я хулиганом иной породы — мне нравилась роль Робин Гуда. Для мамы я оставался «сынуля», а улица звала своего командира Кобзя. Улица, конечно, затягивала и меня, но никогда не мешала хорошо учиться. У мамы сохранились похвальные грамоты с «Лениным и Сталиным» — в основном за мою учебу. Но есть среди них и такие, которые свидетельствуют, что я был победителем и на олимпиадах по художественной самодеятельности. Одна из них — девятилетнему Кобзону «за лучшее пение»… Мне тогда, в 46-47-м, здорово нравилась песня Блантера «Летят перелетные птицы». Пел я ее просто от души… в Донецке, а потом и в Киеве. Когда через время показал эту грамоту Блантеру, старый композитор расплакался.

…Как певцу-победителю украинской олимпиады мне дали путевку в Москву. Я не помнил родного отца, но, когда пришло время ехать в столицу, мама сказала мне: «если хочешь, повидайся с родителем». И я повидался. Однако его отношение к маме и мое благодарное отношение к отчиму сделало наше общение очень формальным. Он отвел меня, как сейчас помню, в Детский мир на Таганку. Купил мне какой-то свитерок, еще чё-то купил. Я поблагодарил. А он сказал, что у него завтра будет хороший обед и… чтобы я приходил. Еще сказал, что у него и в новой семье уже два сына… В следующий раз мы встретились, когда я стал известным артистом: просто мне до зарезу нужна была московская прописка. Я заканчивал Гнесинский институт. И чтобы расти дальше — необходимо было остаться в Москве. Весь Советский Союз распевал мои песни: «А у нас во дворе», «Бирюсинка», «И опять во дворе», «Морзянка», «Пусть всегда будет солнце»… Да мало ли было успехов, которых я успел добиться на эстраде, но, как назло, у меня не было московской прописки. И бывший отец не отказал мне. Это был 1964 год.

Все когда-то происходит впервые. Мою первую учительницу звали Полина Никифоровна. Хороший человек. Как звать — помню. Навсегда помню. А вот фамилию… забыл. У нее я научился писать и читать, рисовать и считать только на «пять». А вот петь, пожалуй, научился сперва от мамы, а потом уже продолжил на уроках пения и в кружке художественной самодеятельности. Мама очень любила петь романсы и украинские песни. У нее был патефон и много пластинок. Нравилась ей песня «Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю…» И мне тоже понравилась. Я любил подпевать маме. Долгими вечерами при керосиновой лампе это было какое-то волшебное, какое-то завораживающее действо и зрелище. Тоску сменяла радость, слезы — веселье, когда пела свои любимые песни мама. И, вероятно, именно тогда я навсегда «отравился» пением. Песни стали моими наркотиками. Пройдет целая жизнь. И в 2001 году, когда часы начнут отсчитывать, быть может, мои самые трагические минуты, когда мое «я» будто маятник, будет колебаться между жизнью и смертью, а потом врачи скажут, что я все-таки останусь жить, первое, что я попробую сделать, — это проверить: а сохранила ли моя па мять хотя бы какие-нибудь песни? Я тяжело начну вспоминать незабываемые строки и с трудом, хотя бы мысленно, произносить отдельные слова, а затем рискну попробовать… петь, чтобы узнать: не отказал ли голос?! И узнав, что голос возвращается, и что я опять буду петь, я пойму, что жизнь моя действительно продолжается. И я опять смогу выходить на сцену и быть рядом с моей Нелей… с моим единственно верным до конца другом. Все когда-то происходит впервые.


— А мы не любим, когда нас критикуют звезды. Нет, я шучу. Но я просто говорил с болью о моих коллегах. Я доверительно разговаривал с журналистом, который обещал мне, когда будет сверстана книга, познакомить меня с ней.

— Он не показал вам?

— Нет, конечно.

— Ну, так не делается.

— Не показал. И запустил ее. И мои коллеги, естественно, обиделись.

А потом мне моя любимая жена сказала: ну, зачем ты их трогал? Я говорю, ну, почему нас нельзя трогать? Значит, мы вообще неприкасаемые какие-то? Ну, нельзя говорить о наших недостатках. У нас же они есть. Это вполне естественно. А вот, когда говорят люди, особенно, когда, которым ты доверяешь, о том, что ты что-то делаешь в этой жизни неправильно, что-то не так делаешь, ну, хотя бы задумаешься.

Действительно, может быть, он, так сказать, оговорил меня и так далее.

— Я считаю, что Нелли права. Она не только красивая, но и мудрая женщина.

— Женя, ну, вы знаете, во-первых, у меня было основание в свое время обидеться на Аллу Борисовну, которая сказала обидное в свое время. Это было в конце 80-ых…

С Мирей Матьё
Пугачева + Газманов

Когда у нее спросили, как она относится к тому, что многие творческие работники пошли в политику. И она сказала, если вы имеете в виду Кобзона, то, может быть, ему и пора, а я пока попою.

 Вот ведь интересно. Вы до сих пор поете. Пугачева не поет. И в политику тоже сходила. Неудачно весьма. Но! Она все равно остается ньюсмейкером каким-то образом. Про нее говорят.

— Она навсегда останется Пугачевой. Она вписала свое имя в антологию песенную, в историю песенную, в летопись. Она была и остается примадонной, самой популярной певицей.

Этого у нее никто никогда не отнимет.

Без обмана

— Давайте с этим мы как-то проедем. А по поводу того, что вы до сих пор поете. Я помню, когда вам исполнилось 60 лет, вы говорили: это последний концерт, и я ухожу с эстрады, все, вы меня больше не услышите.

— Вы знаете, мне хотелось не обманывать ни журналистов, ни окружающих меня людей, ни телезрителей. Мне не хотелось их обманывать. Я действительно хотел закончить свою гастрольную концертную деятельность. Тем более, что это заявление сделано было 11 сентября 1997 года, а 17 сентября меня избрали депутатом Государственной Думы. Я решил себя посвятить общественно-политической работе, творческой работе, преподавательской работе.

Но так получилось, что меня пригласил кто-то из композиторов. Ну, говорит, в моем-то шоу можно, это не твой сольный концерт, так что спой в моем концерте. И пошло…

Это наркотик уже. Это, когда выходишь на аудиторию, чувствуешь эту энергетику, выходишь на эту борьбу.

Ну, вот хочется еще раз и еще раз сказать, что я не зря эти годы прожил.

— Я когда вижу вас на сцене, думаю про себя: если бы Кобзону не платили бы, он все равно бы выходил.

— Абсолютно.

— Более того, он сам бы приплачивал.

— Когда я стал петь по два, по три сольных концерта в день, мне говорили, ну, что же такая жажда зарабатывать денег. Они не понимали.

Тогда еще было такое понятие, которое со временем исчезло — шефские концерты. Бесплатные концерты, о которых вы говорите.

— Это вы о детских учреждениях, да?

— Не только, они для студенчества, они для воинов, они для кого угодно. Шефские, бесплатные концерты.

Но удовольствие мы получали от того, что мы общались бесплатно. Вот просто приходили попеть, пообщаться.

— Я помню, ездил с вами (и с Ильей Глазуновым, и Отаром Квантришвили) в начале 90-х в какой-то детский дом.

— Не в какой-то. Детский дом в Ясной поляне. Это школьный детский дом. А второй, дошкольный детский дом, в Туле.

Я привозил не только Глазунова.

Туда приезжали очень многие мои друзья. И Рошаль приезжал туда. И спортсмены туда приезжали, да. И поэты. И композиторы.

Приезжали каждый год и продолжаем приезжать по сей день.

Мои дети эти, из Ясной поляны, из Тулы каждый год они отдыхают в Анапе.

— Вы это организовываете?

— Конечно.

Мне задают иногда вопрос, а почему Тула, почему Ясная поляна, что вас связывает. Ничего не связывает. Просто так вот.

Почему один человек женился на этой женщине и не той.

Да потому что вот флюиды какие-то, чувства их сблизили.

Почему? Я был в Туле на гастролях. Пришли ко мне дети. И пригласили в свой детский дом в Ясную поляну. Я поехал.

И вот наша дружба началась и по сей день продолжается.

Это трудно объяснить.

«Песня остается с человеком»

— Скажите, а как вы переносите оговоры, которые возникают в прессе? Как только человек становится известным, так пишут удивительное. Вот трагедия «Норд Ост» случилась. И все помнят, что вы пошли, спасли людей. И вот я читаю: Кобзон это сделал за деньги; ему заплатили, чтобы он вывел конкретно этих людей. Вот, как вы вообще относитесь к этому? Почему вы не подаете в суд, в конце концов?

— Ну, кто это пишет и говорит, это просто для меня, так сказать, никчемные люди.

Негодяи.

Они уподобляются американцам, которые написали по поводу «Норд Оста» — ну, конечно, Кобзону удалось вывести этих людей, заложников, потому что он свой среди террористов.

В день его смерти «Лента.ру» напомнила обстоятельства того поступка:


«Вокруг оперативного штаба в 9 утра толпились известные люди, офицеры, политики, чиновники. Многие из них готовы были отправиться на переговоры с террористами. «Они ни с кем не хотели говорить. Но я знал, что меня они должны знать — я для них не просто депутат или певец, а народный артист Чечено-Ингушской ССР», — рассказывал потом Кобзон.

«В июле 1964 года в городе Грозном состоялся Первый музыкальный фестиваль Чечено-Ингушской АССР, куда приехал и Кобзон. 25 февраля 1965 года в газете „Советская Россия“ вышел фельетон Ю. Дойникова „Лавры чохом“, где Президиум Верховного Совета Чечено-Ингушской АССР критиковался за присвоение Кобзону звания заслуженного артиста республики несмотря на то, что он пробыл там лишь несколько дней. В итоге Кобзона отстранили от теле- и радиоэфира, ему запрещено было давать концерты в Москве; опала длилась больше года».

Когда переговорщики перечисляли террористам, кто готов отправиться в захваченный ДК, те потребовали Кобзона. Руководитель оперативного штаба по освобождению заложников Владимир Проничев артиста отпускать не хотел, Лужков также был против. «Если я с ними не договорюсь, то и вы с ним не договоритесь», — ответил Кобзон.

Певец был первым, кто пошел к террористам. Вместе с ним в здание вошли британский журналист и два гражданина Швейцарии из Красного Креста. Кобзон не раз уже выступал в этом заведении, и в фойе у него возникло ощущение, будто он просто опоздал на спектакль — в гардеробе аккуратно висела одежда, стояла полная тишина.

Затем он увидел труп девушки на полу. Кобзон подошел к лестнице, где его криками остановили три автоматчика: «Стой, кто?!» «Я — Кобзон».

Его отвели к Руслану Эльмурзаеву, называвшему себя Абубакаром. Террорист сидел с автоматом и в маске. Кобзон заявил: «Я думал, здесь чеченцы». Абубакар ответил: «Чеченцы». «Чеченцы встают, когда вошел известный всей вашей стране человек, старше вас в два раза, а вы сидите, — значит не чеченцы!» — сказал Кобзон. Абубакар вскочил: «А ты что, нас воспитывать пришел?»

Кобзон уговорил террориста снять маску и внезапно осознал, что захватчики театра на Дубровке — совсем молодые люди. «Вам еще жить и жить», — посетовал он. «Мы сюда умереть пришли, а не жить. И мы умереть хотим больше, чем вы — жить. Если нам не веришь… позовите Зулю», — ответил Абубакар. В комнату вошла маленькая девочка в камуфляже и маске. «Зуля, покажи, какая ты богатая». Девочка открыла ладонь и показала детонатор.

Кобзон попытался убедить террориста, что никто не собирается выполнять их условия и выводить войска из Чечни, однако, увидев решимость захватчика, попросил отпустить хотя бы детей.

Террористы «подарили» Кобзону трех перепуганных девочек. Одна девочка уткнулась артисту в коленку и сказала, что в зале осталась ее мама. «Абубакар, зачем тебе мать без детей или дети без мамки? Либо забери детей, либо отдай им мать», — сказал Кобзон. Певцу привели женщину по имени Любовь Корнилова, мать двух девочек, которая, по его словам, первым делом бросилась не к детям, а на террориста — просила отпустить беременную женщину, сидевшую с ней в зале».

Певец вышел из театра вместе с журналистом, Корниловой и тремя детьми, пробыв с террористами полчаса. Позже он станет крестным еще одной дочери Корниловой.

— А это правда, потому что Кобзон свой среди всех.

— Нет, это неправда. Я никогда не был своим среди всех.

— Ну, скажем так, вы всегда были авторитетной фигурой.

— Нет! Потому что никогда не врал. И никого никогда не боялся.

 Да, но это было. Смотрите. Мы упоминали Пугачеву. Она была в шоу бизнесе. И она осталась в шоу бизнесе. Вы были в политике, в бизнесе. И остались. Во всех сферах. Вы человек авторитетный, в общем-то, во всех отраслях.

— Вы знаете, я не люблю сегодня журналистику.

— А когда вы любили?

— Нет, я вам сейчас объясню.

У меня очень много друзей журналистов.

— Например, ну, назовите хотя бы одного.

— Ну, пожалуйста. Тимур Гайдар, царство небесное. Генрих Боровик, ну, царство небесное Артему Боровику. Дальше. Леонид Миронов. Леонид Золотаревский. У меня очень много друзей журналистов. И я с удовольствием с ними общаюсь. С ними интересно.

Есть те, которые стали журналистами по долгу совести и чести. Вот эти журналисты, особенно фронтовые журналисты, они всегда вызывали у меня глубочайшее уважение, а те, которые по площадям, там, по, не знаю, по проспекту Сахарова или, там, по другим площадям ходят. Нет, не эти журналисты.

«Мой путь»

— Вы не одобряете эти движения по площадям, по Болотной?

— Нет, не одобряю. А вот есть журналисты, ну, вы знаете, мы по-разному можем относиться к моему любимому поэту Сергею Есенину. Но он тоже писал революционные свои стихи. Мы можем по-разному относиться к выдающемуся поэту Маяковскому, но он тоже писал патриотические стихи.

Это совершенно разные понятия. Журналисты… Они, сейчас в основном журналисты, особенно, как мы их называем, представляющие желтые издания, они все ангажированные. Они все выполняют заказы. Они не пишут по наитию своему. Они пишут по редакционному заданию.

— Между прочим, разные есть. Некоторые пишут и по наитию.

— Но вы же сами произносите слово «некоторые». А я говорю про тенденции.

Фанера

— Хорошо, давайте вернемся к вашему цеху. В вашем цехе некоторые поют под фанеру. Вы с этим боретесь. Вы же разрабатывали закон соответсвующий. И что сейчас произошло? Это же оказалась какая-то фикция.

— Нужно бороться не с ними, а с государством.

— С государством надо бороться?

— Да. С государством! Которое не находит средств для борьбы с этим явлением. Потому что закон есть. Закон о защите прав потребителя.

— Но он же не работает.

— Он не работает, потому что нет финансирования. Вот я попрошу: журналисты, идите по концертным залам, подходите к звукорежиссеру и следите.

Но кто вас пустит? А кто вам разрешит проверять, под фонограмму сейчас пел исполнитель или без фонограммы? Значит, нужно создавать штат, нужно создавать работников профессиональных. И нужно избрать карательную систему.

Вот, если обнаружили, что я пою под фонограмму, меня нужно наказать. А как наказать? Наказать меня, как Pussy Riot? Или наказать меня штрафом? Каким-то колоссальным. Это уголовное преступление или административное нарушение?

— Как вы сами считаете? Это преступление прежде всего моральное. Потому что это обман. Это обман зрителя. Обман фанатов.

— Правильно. Моральное преступление. Как его наказать?

— Позорить. Ну, как, прямо гражданский суд.

— Нет, это ерунда.

А вы возьмите пример в Белоруссии. В Белоруссии этот закон уже применяется давно.

У меня был случай. Годовщина была такого известного белорусского деятеля Петра Мироновича Машерова. И мы давали концерт.

Я приехал в Минск. Ко мне зашли за кулисы Лучинок и Мулявин, народный артист Советского Союза, легенда белорусской эстрады. И они с Лучинком мне говорят, поговорите с министром культуры, он не разрешает петь. Это был не коммерческий концерт. Это был вечер памяти, посвященный Петру Машерову. Я подхожу к министру (он сидел в ложе). Говорю, ну, как же так. Ну, Мулявин сам, без оркестра, без ансамбля, но хочет поклониться памяти Петра Мироновича. Почему вы ему не разрешаете под фонограмму?

Он отвечает: Иосиф Давыдович, я сам являюсь поклонником творчества Владимира Мулявина. Но закон есть закон.

Закон применителен ко всем исполнителям, поэтому я не разрешу. Я вышел из положения: когда выступал на сцене, я пригласил из зала Мулявина. И мы с ним вместе спели песню Пахмутовой.

С Пахмутовой

— Ну, вживую?

— Вживую. Песню Пахмутовой «Надежда», да.

— Все было по-честному.

— Но закон применяется ко всем.

А у нас он не работает.

Огромная страна, Россия-матушка. Как по всем городам и весям разослать инспекцию и какую придумать карательную систему для того, чтобы мы, артисты, никогда не обманывали народ?

— Про карательную систему, это звучит очень внушительно.

— Карательную.

А как по-другому?

Меня нужно наказать.

А как вы меня накажете?

 Помню ваше ироничное заявление «Я настолько беден, что даже не могу записать фонограмму и поэтому выступаю живьем» во время съемок телепередачи «Аншлаг, аншлаг!». Скажите, а вот вы сами всегда понимаете, кто поет вживую, а кто под фанеру?

— Ну, в общем-то да.

— Ну, вот Стас Михайлов, например, он как?

— Вы знаете, я бы не хотел называть сегодня имена моих коллег исполнителей.

Это нужно задать вопрос Стасу, как он…

— Нет, просто он номер один на данном этапе, поэтому…

— Нет, подождите, подождите. Этот номер один, давайте поговорим. Для вас, может быть, он номер один.

— Нет, для меня точно нет.

— Вопрос в другом.

Не путайте, пожалуйста, популярность и качество.

Да, Стас Михайлов относится к самым популярным.

Но я не могу сказать, что Киркоров на сегодняшний день сдал позиции, вот его называют королем, так он и есть король, я не знаю артистов на эстраде лучше Киркорова.

У нас есть артисты потрясающие совершенно.

Мы говорим о Примадонне Пугачевой.

Но как не говорить, скажем, одновременно о Софии Михайловне Ротару?

То же самое, Лена Ваенга и Стас Михайлов самые популярные и самые высоко оплачиваемые артисты.

Однако этот вопрос, вопрос этический, нужно задавать и им.

И Стасу, и Лене.

Их любит народ.

Вот вы знаете, я вам говорил, когда мы общались с публикой, не мы говорили о том, что мы работаем над законом о запрете исполнения песен под фонограмму.

Карел Готт + ИД. Фото из архива Н. Кобзон

Одна женщина мне сказала очень интересную вещь: «Да что вы пристали к артистам. Вот я люблю этого артиста, и мне плевать, под фонограмму он выступает или нет. Я слышу его голос и смотрю на него, вижу его лицо. Все, мне больше ничего не надо. Оставьте его в покое. Пусть он поет, как хочет».

— Вот ситуацию нынешнюю и ситуацию в Советском Союзе сравним. Много говорят про социальные риски. Карьеру легче было делать…

— В Советском Союзе.

Вне всякого обсуждения.

— А как же, ну, вот самая известная история. Вам же придумали псевдоним. Вы сказали, что у вас есть имя, фамилия, и вы всегда будете выступать, как Иосиф Кобзон. Было же такое в Советском Союзе. Ну, сейчас же все-таки, наверное, с антисемитизмом, мне кажется, покончено. Нет?

— Если вы берете какие-то национальные мотивы, это, ха-ха, один разговор. Я никогда не буду говорить, что в Советском Союзе не было ощущения антисемитизма. Никогда не скажу.

Я всегда гордился тем, что я честно смотрел людям в глаза.

Когда меня в 1959-м году на концерте в Колонном зале Аркадий Островский представил «Юрий Златов», я долго не выходил. Но, когда он меня вытащил на сцену, и я спел, я говорю: «Аркадий Ильич, вы, наверное, забыли, меня зовут Иосиф».

Он говорит, ничего я не забывал, я тебе придумал псевдоним. Я говорю, а кто вас просил? А ты что, хочешь быть известным артистом Иосиф Кобзон? Я говорю, я не хочу быть известным артистом. Я хочу быть просто артистом.

Он говорит, ты думаешь, что я Аркадий? Я Авраам Островский. Я говорю, ну, очень хорошо. Вы хотите быть Аркадием, а я хочу Иосифом. Мама мне моя дала имя и фамилию. Я не буду ничего менять.

Ну, как хочешь, отвечает он, никогда не станешь известным артистом.

— В современных условиях такое ведь, мне кажется, невозможно.

— Невозможно. Сейчас, пожалуйста, и Розенбаум у нас звучит. И сейчас псевдонимы берут, и, скажем, короткую фамилию. И Григорий Лепс, там, и другие.

— Ну, у него просто очень длинная грузинская фамилия Лепсверидзе, поэтому он, я так понимаю….

— Ну, он взял короткую. Он ее обкоротил. Стал Григорий Лепс для, так сказать, краткости.

— Он будет выступать на вашем мега концерте?

— Будет.

 Вот расскажите. Ведь это будет очередной какое-то такое грандиозное шоу в Кремлевском дворце.

— Я не хочу называть это грандиозное шоу.

— Ладно, там, где Кобзон, это грандиозное по определению.

— Я очень благодарен моим коллегам артистам. Вы знаете, это характерно то, что у меня нет врагов на эстраде.

— Не может такого быть. Иосиф Давыдович, ну, что вы.

— Нет. Завистники еще, может быть, есть какие-то, врагов нет. Я всегда старался помочь моим коллегам. Я всегда старался продвинуть их, говорить о них добрые слова. Они сами об этом могут сказать и вспомнить.

В качестве развернутого PS  воспроизведу интервью, которое записал с Кобзоном ещё до развала СССР

Есть такая порода людей. На Западе их называют «Self-made man». Человек, сам себя создавший. К этой нечастой, крутой разновидности — отношение неоднозначное. Особенно со стороны других, себя не продвигающих. Знал лично немногих. Илья Глазунов, Юлиан Семенов…

Иосиф Кобзон, по-моему, тоже вписывается в эту категорию.

Ведь тоже легенда.

Его имя сопряжено с разномастными фактоидами. (Это такие факты, которые общеизвестны как бы. Но доказательств нет). Про Кобзона дружно говорят, что он, конечно же, связан с мафией. Много чего говорят. И, между прочим, зачастую — правду.

Во всяком случае, Иосиф Давидович производит впечатление человека со связями. С разными.

Гусарская тема советской эстрады

— Почему вы столь активно занимались похоронами Талькова?

— Я никогда с Тальковым не был дружен. Я дважды всего (за всю жизнь) выступал в концертах, где он принимал участие. Но меня взволновало (как коллегу) то, что раздался этот выстрел. Я к нему относился с симпатией. Ко мне обратился директор центра (раньше он был по фамилии Гольберг, сейчас он Смирнов): попросил организовать захоронение.

Я проторчал пол-дня у Руцкого. Потом — заседание правительства Москвы, нельзя было вытащить Лужкова. И когда оно закончилось, я бросился к Лужкову.

И я добился чтобы он подписал разрешение захоронить Талькова на Ваганьково (хотя говорили: «Максимум — филиал Новодевичьего». Так называется Новокунцевское кладбище). Поехал туда, на Ваганьково, выбирать ему последнее пристанище.

Попросил, чтобы рядом с Левой Яшиным и с этими тремя героями Августа. Ребятами, которые погибли во время переворота. Я попросил чтобы рядом с ними похоронили Талькова. Мне сказали, что на этом месте нельзя хоронить. Там всего пять человек похоронено: Лев Яшин, трое героев и Беляков (это бывший первый зампред Моссовета).

Я вернулся к Лужкову. И он сказал: «Где хочешь, там и хорони». Напишите — участок 27, прошу я. Он написал. Говорит: «Все?». Все. Захоронил, заказал поминки в «Северном луче». И пришел на панихиду.

Я просто произнес речь. Не о друге, а просто как о коллеге, который трагически ушел из жизни. Сказал, что это беда личностная, с одной стороны, с другой — нашего общества. Когда в артиста стреляют на сцене. Это все равно, что священника в храме. Я сказал эти слова.

И вот впоследствии выступил один из участников презентации «Профи-91» в прессе (Карен Кавалерьян, молодежный поэт, пишет тексты, не стихи, а тексты.):

«Я очень рад видеть себя в числе лауреатов на „Профи-91“, который возглавляет бывший идеолог той эстрады, которая нас никогда не принимала. И теперь он нам вручает призы! Это Кобзон, который позволяет себе ходить на панихиду к Талькову».

Ему задают вопрос:

«А как вы думаете: для чего ему (Кобзону) это нужно?»

Он говорит:

«Ну как для чего? Чтобы продержаться на плаву».

Я не стал мстить (мне легко было завестись, я человек крайне вспыльчивый и иной раз несдержанный).

Я мог это сделать совершенно по другому. Вплоть до рукоприкладства.

Но не стал этого делать. В надежде, что кто-нибудь из молодых вступится, понимая что я принял чисто человеческое участие, и мне не нужно какое-то общественное признание.

Так это происходило, когда скончался Высоцкий. Я никогда не был близким другом Владимира Семеновича, но я добился у Пастухова публикации некролога, я добился этого места, где он покоится.

Я думал, что возмутится молодое поколение моих коллег. Выступит и даст этому оценку.

Никто.

Никто не отреагировал.

Я понял, что они разрознены и эта дикость — закономерный случай.

Который характеризует общий уровень нашей культуры.

И культуры творческой и культуры бытовой.

Я не удивлюсь, если, скажем, завтра узнаю, что кто-то задушил за кулисами ту же Азизу.

В отместку.

Не удивлюсь.

Из всей этой плеяды самый мыслящий, порядочный человек, знающий, что он делает — это Олег Газманов. Я на «Белых ночах» с ним поговорил. На пароходе, в течении двух часов.

«…мыслящий, порядочный человек — это Олег Газманов»

— А с чего это вы вдруг познакомились с автором «Эскадрона»? Он, что — попадает в категорию «кремлёвских» певцов, после того как его песней «Свежий ветер» озвучили фильм о Горбачеве?

— Мы собрались (Розенбаум, Винокур, Лещенко), когда на Дворцовой площади было это выступление. Приходит Олег.

И Володя Винокур (с присущей ему простотой и юмором) говорит:

«Нужно поговорить с Газмановым; спросить каким он номером идет, чтобы как с Тальковым не произошло».

Я говорю:

«Володя, это кощунственно».

Но когда Газманов проходил, он таки бросил:

«Олег, мы идем теми номерами, которые ты укажешь».

Газманов парировал:

«Зря смеетесь, ребята».

И мы завязали разговор. Об этой разрозненности.

Вы когда-нибудь видели чтобы артисты сидели за кулисами и слушали друг друга? Никогда! Курят, ждут. «Старик, когда я иду?» «Через номер». «А, ну хорошо».

Мое поколение с жадностью слушало за кулисами мастеров. Всегда. Не дожидаясь своего выхода, а просто это нам было интересно.

Потом: я не против, если Маша Распутина сегодня выступает в сексуальных платьях, потому, что я вижу, что она старается отразить себя в репертуаре.

Но когда, скажем, мой коллега мужского пола выступает в спальном костюме!

— Кто?

— Все.

Все мои коллеги молодые.

Это неуважение к тем людям, которые платят деньги.

Тот же Тальков: у него был свой имидж. Эта белая рубашка, белогвардейский костюм — это была атрибутика, отражающая его репертуар.

А когда рок-группы выходят в джинсах, кроссовках! Если это сценические джинсы, сценический образ — согласен. (Если они переодеваются на свое выступление). А если это их обыденный, будем так говорить, гардероб, которым все равно где пользоваться: на лужайке, в автобусе, на сцене — меня это шокирует. И это не консерватизм, а мое глубокое уважение к своей профессии.

Вот солист «Любэ» (Николай Расторгуев). Он же не ходит по улице в этом офицерском костюме?

Мы никогда не позволяли себе до выступления или во время выступления выходить в публику.

Нельзя.

Тогда теряется ощущение романтики.

Я например, никогда в жизни в брюках, в которых я выхожу на сцену — не сяду.

Никогда

В антракте, если я выхожу, то, извините, я должен снять штаны.

«К таким братьям-друзьям я причисляю Роберта»

 Не про всех ваших знакомых это можно сказать. Я — насчет штанов. Кого вы, кстати, числите среди своих ближайших товарищей?

— Есть общепринятое понятие слова «друг» и есть — личностное. «Брат может другом вдруг не оказаться, зато вот друг — он настоящий брат». К таким братьям-друзьям я причисляю Роберта Рождественского. Генерала Громова и полковника Аушева. Афганские мои друзья. Аушев — Герой Советского Союза. С Громовым я познакомился в апреле 80-го. Он был старшим лейтенантом. Мы подружились.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.