Бесплатный фрагмент - Свет мой

Свет мой

Часть первая Ружица

Татарские всадники едут шагом. Кольчуги, шлемы, за спинами луки, к поясам пристегнуты сабли в ножнах. Каждый воин зорко вглядывается вдаль, явно высматривая кого-то. Потому они и выстроились определенным образом. Не как при походе — кучей, не как при атаке — лавой, а в линию, чтобы рассмотреть, как можно больше обозримого пространства. Волнообразная линия-шеренга теряется вдали. Лошади топчут пеструю поверхность степи, покрытую буйным весенним цветением. Среди бескрайнего моря пушистого нежно-белесого цвета ковыля, кое-где видны островки иных оттенков: желтого девясила, лиловой вики, синей и лазурной горечавки, красных тюльпанов, сиренево-фиолетовых ирисов, но, конечно, больше всего вокруг красных маков, спорящих за первенство с самим ковылем — королем вольных трав. Степь — это трава!

Ветер гуляет по степному простору волнами, колышет цветочный ковер. Серые ноздри коней щекочет дурманящий маковый запах.

Куда ни кинь взгляд, на все четыре стороны под могучим дыханием ветра ходят волнами высокие травы, напоенные талыми снегами и весенними грозами, пока их ещё не успели иссушить солнце и съесть лошади кочевников. То тут, то там травы редко посверкивают, подобно драгоценным бриллиантам, каплями ещё не полностью высохшего, недавно прошедшего дождя. Воздух густо напоен пряным ароматом цветов, пением цикад, стрекотанием кузнечиков. Вот прямо из-под конского копыта, вспорхнула саранча-кобылка, явив очам маленькое чудо. Невероятно быстро вращаются крошечные крылышки, превратившись в два легчайших облачка. А облака то эти разноцветные! У этой летуньи — нежно малиновые, а у иных: лимонные, голубые, оливковые желтые и ещё с полдюжины прочих оттенков. Кобылки пролетают метров десять–двадцать и бесследно исчезают в густом разнотравье этого лошадиного рая.

Внезапно, один из всадников, привстав на стременах, вытягивает руку с обнаженной саблей вперед, беззвучно сигнализируя остальным о том, что заметил нечто. Строй ломается. Те, кто ближе к сигнальщику — сбиваются в кучу, дальние — спешат к ним, погоняя коней. Вся перегруппировка происходит, молча, без единого крика. Татары напряженно всматриваются куда-то вдаль. Там, у самого горизонта, еле видимое глазу, чуть выше травы, движется нечто темное и длинное…

Из кучи татарских нукеров выбивается один на вороном иноходце, в дорогом красном с золотым шитьем халате поверх доспехов. Он еще очень молод, безус, но, видимо, знатен родом, о чем говорит горделивая посадка и властные повадки.

Татары следуют за ним, развертываются в лаву, потому немного отстают. Оглянувшись, юный хан, поджидая своих воинов, укрощает бег скакуна. Конь гарцует под ним, крутится в траве, давит копытами атласные лепестки маков.

Мимо крутящихся вороных ног летит — гудит тяжелый майский жук. Внезапный порыв ветра подхватывает и несет летуна ввысь, навстречу грузным кучевым облакам. Ветер кувыркает его в воздухе, как безвольную куклу. Но вот вихрь ослабевает. Бедняга жук теряет высоту и с размаха ударяется о широченную грудь в яркой рубахе, выглядывающей из-за распахнутого боярского кафтана. Оглушенное насекомое падает на дорогу между колесами телеги. Она, скрипя, проезжает над ним. Тот, о чью грудь ударился майский жук, даже не замечает столкновения. Это высокий чернобородый и черноволосый мужчина богатырского телосложения. Лицо его добродушно и беспечно. Он сидит на передней телеге обоза и беседует с сидящим рядом седыми щуплым старичком-возчиком, поглаживающим рукой свою жидкую бороденку. Позади, ползут еще несколько громоздких повозок по едва приметной степной дороге. В них десятка три людей. Кто сидит, а кто и лежит, лениво расслабившись на травяных подстилках. Боярские кафтаны из-за жары небрежно расстегнуты. Оружие, кольчуги и шлемы беспечно свалены кучей в середине повозок.

Чернобородый молодой боярин лениво щурится серыми глазами на маленькую тучку, идущую с востока, и, усмехаясь, говорит:

— Так что неправ ты оказался, старче, со своими приметами. По ним нам уж разов десять, как помирать пора! А мы из Орды выбрались невредимые. Ханы дары наши приняли и обещали поддержку супротив литовцев и московитов.

— Оно все так, Гордей Иловаевич, да только нам до дому еще ехать и ехать. Чай, дикое поле вокруг… Степь — сие трава, степь — сие простор, степь — обитель супостатов!

— А по мне от любой напасти, что твои приметы сулят, лучшее средство — молитва Иисусова: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного!» — он трижды крестится.

К стрекоту кузнечиков примешивается пение стрел. Одна вонзается старичку прямо в сердце и тот падает навзничь в повозку, сраженный наповал. Боярин Гордей падает рядом, но он жив, поворачивается на бок, хватает из кучи оружия щит и вытаскивает в той же куче из ножен первый попавшийся меч. Тело воина резко прогибается и распрямляется, словно отпущенная пружина. Мгновение и он уже на ногах на земле, прикрывается щитом и кричит: «Все в круг! Князя, в круг!» — боярин первый бежит и становится рядом с раненым князем, из плеча которого торчит стрела. Вскоре собираются остальные. Их едва половина от прежней свиты. Прочие валяются то тут, то там, утыканные стрелами: «Рубите постромки, переворачивайте телеги на бок!» — кричит Гордей. Его слушаются. Одна из повозок перевернутая, сразу прикрывает от татарских стрел с одной из сторон кучку защитников, с выставленными по кругу щитами.

Из кружащих вокруг обоза, словно акулы всадников, выезжает их юный предводитель. В его лице, черты которого миловидны и даже красивы, есть все-таки что-то неприятное: жестокое, хищное, даже садистское. Смекнув, что, вскоре, русские соорудят из телег подобие крепости, он кричит отрывисто по-татарски: «Нукере! Кисяргя барсында! Руслар аз! Кэм китыря башын коназ — тыгына бирям инг айбят атны! Алга!» (Рубите их всех! Русских мало, они без броней! Кто принесет голову князя — тому отдам лучшего жеребца из своего табуна! Вперед!) В глазах юного хана жажда крови, его дыхание делается частым. Пальцы, вцепившиеся в рукоять кнута, делаются белыми от напряжения.

Татары, а их около сотни, прыгают с коней и, обнажив сабли, бросаются на противников. Бешеная рубка. То один, то другой русский воин падает в кровавой сече. Боярин Гордей — центр обороны! Его брови гневно нахмурены, стальные глаза мечут молнии, горят, жгут татар. Он умело и мощно крушит нападающих. Враги его опасаются: уже трое пали от руки Гордея. Голова четвертого, снесенная с плеч, катится и останавливается далеко от сражения, уткнувшись в торчащую из земли стрелу, окруженную цветками мака.

Звуки сражения стихают. Клочья тумана медленно наползают на отсеченную голову, они скользят по мертвым, окровавленным, телам княжеской свиты, раздетым до нижнего белья и ограбленным. На трупах сидят вороны. Одна из птиц грузно (от переполнившего ее чрево человеческого мяса) взлетает и лениво опускается снова в десяти шагах, кем-то потревоженная. Там, где она только что была, шевелится и с трудом садится единственный выживший русский воин. Нательная рубаха, покрыта десятком кровоподтеков. Он тупо, бессмысленно оглядывается вокруг. С трудом можно узнать его — это Гордей. Он берется рукой за затылок, стонет, морщится от боли. Отняв руку, разглядывает ее. На руке кровь. Раненый воин встает, качается, с трудом удержавшись на ногах, и медленно идет между мертвецами. На полпути останавливается, шарит руками по поясу. На нем нет не только оружия, но и самого воинского пояса. Он озирается. Все трупы без доспехов и оружия. Боярин безнадежно машет рукой и, еле переставляя ноги, скрывается за пеленой тумана.

Летять стрелы каленые

Гремлють сабли о шеломы

Вь поле незнаеме,

Среди земли чюжой.

Чръна земля под копыты

Костьми была посеяна,

А кровью польяна.

Жены руския

Высплакашась аркуче:

«Уже нам своих милых лад

Ни мыслию смыслити,

Ни очима съглядати.

Тамо лежать их буйны головы

Поскепаны саблями калеными

Шеломы руския.

Слово о полку Игореве.

Раненый Гордей с повязкой на голове бредет по пояс в траве, раздвигая своим телом ковыль. Прямо по ходу перед ним растет, надвигается стена леса. Он входит под тень деревьев, сразу же припадая, обнимая растущую на опушке молодую березку. Потом оглядывается назад и грозит степи тяжелым кулаком.

Дубрава

Гордей с перевязанной головой глядит по сторонам более осмысленным взором. Раненый воин замечает тропу. Он движется по ней, уже не волоча, как прежде, ноги. Но все же не замечает, как с обеих сторон его сопровождают, крадутся за ним серые тени. Дорожка минует березняки и дубравы, разбросанные повсюду островки весенних цветущих ландышей, петляет вдоль глубокого оврага.

Впереди, метрах в пятидесяти, на тропе стоят одичавшие собаки. Их шестеро. Глядят голодными глазами. Все крупные, величиной с волка. Они принюхиваются, чуют, что человек ранен.

Гордей останавливается. Нахмурившись, озирается. Потом спокойно и неторопливо пятится назад к повороту дорожки. Там земля образует мыс, вклинившийся сверху в глубокий овраг. Раненый воин входит в естественное укрытие и останавливается. Псы медленно начинают приближаться. Гордей, оглядывается на овраг за спиной, улыбается и неожиданно встает на четвереньки. Псы озадаченно замирают на мгновение. Воин говорит им: «Так брюхо защищено, опять же руками мне вас бить сподручнее будет! Ноги же в таком деле вовсе бесполезны. В вас, вертлявых тварей, ногой еще попасть потребно. Еще мой дед премудрость сию мне поведал. Ну, зверье зубастое, подходи по одному (проход узкий), кулака мово отведай!»

Вожак кидается первый, но получив сокрушительный удар огромным кулаком справа, с визгом летит в пропасть. Следующий пес впивается человеку в ударившую руку, но Гордей другой рукой сверху наносит ему такой удар (словно молотом), от которого хищник тут же испускает дух. Третий зверь прыгает через издохшего второго (иначе ему было не подобраться — слишком узко), оттолкнувшись о спину мертвого собрата. Гордей, немного откачнувшись влево, толкает атакующего пса в полете сразу двумя руками. Тот летит с визгом в пропасть, пытаясь в последний момент дотянуться до человека зубами.

Три оставшиеся собаки, видя участь своих собратьев, скалят зубы, рычат, но держатся в отдалении, не смея приблизиться к страшному врагу.

Гордей хватает за хвост лежащего перед ним мертвого пса и, раскрутив его у себя над головой, бросает собачий труп в поредевшую наполовину стаю. Поджав хвосты, хищники убегают. Человек встает, гневно глядит вниз. На дне оврага, жалобно скуля, ползают с переломанными лапами, две собаки. Гордей плюет на них сверху, поднимает голову и щурится на солнце, проглядывающее сквозь листву дуба. Потом идет по тропе дальше.

***

Солнце проглядывает сквозь листву дуба. Вокруг дубрава. Пахнет лесной свежестью и земляникой. На больших расстояниях друг от друга растут могучие дубы. Они стоят, словно удельные князья, поделившие куски земли, и зорко наблюдают за невидимыми границами своих лесных княжеств. Стоят тут, кто сто, а кто и триста лет. Могучие корни забирают из земли все. Иному дереву в дубраве не вырасти! Между дубами лишь трава, да кое-где чахлый подлесок. По этой траве свободно и неторопливо бегут два жеребенка: каурый и вороной. Видно, что их кто-то преследует. Бегуны часто оглядываются, поворачиваются назад, чутко настораживают уши и принюхиваются, расширяя ноздри. Однако, в целом ведут себя довольно беспечно. Для них — это игра. Жеребята часто взбрыкивают, пощипывают один другого, тычась мордами в бока и шеи. Иногда, даже, опять-таки играясь, встают на дыбы.

В дубраве появляются преследователи: большой рыжий пес и отрок лет двенадцати. Последний одет просто, но в сапогах, на плече два недоуздка. Между ним и беглецами шагов двести — триста.

Неожиданно пес делает стойку: передняя лапа согнута и застыла в воздухе, тело повернуто боком к жеребятам. Собака замирает в позе, которая означает: «Там, куда я гляжу — что-то достойное внимания!» Мальчик, проследив направление, смотрит и, вдруг охнув, бежит опрометью туда, в сторону большого дуба, под которым распростерлось тело раненого человека. Тот в потрепанной одежде, с перевязанной белой тряпкой головой, лежит на спине с закрытыми глазами, широко раскинув в стороны руки и ноги. Это боярин Гордей.

Отрок опускается перед лежащим на колени и, приложив ухо к его груди, слушает дыхание. Убедившись, что незнакомец жив, мальчик (немного встревоженный) крестится, шепчет: «Слава тебе Господи!» и легонько трясет лежащего за плечо:

— Эгей, человече, очнись! — Гордей с усилием пытается открыть глаза. Сначала он видит нечто синее и зеленое, которое, вскоре, превращается в листву дуба, сквозь которую видно небо. После замечает отрока, который в этот момент опять наклоняется к нему. Глаза отрока такого же цвета, как небо между листьев дуба. Гордей, опять с усилием размыкает губы и произносит едва слышно:

— Ты, ангел? — легкая улыбка добавляется к озабоченному и сочувствующему выражению лица мальчика, он отрицательно качает головой.

— Тогда кто же?

— Варфоломей я, сын боярский.

— Сие, из каких же бояр, часом не из московских?

— Нет, мы ростовские. Батюшка Кирилл Шмель. Так и вотчина его, село наше зовется — Большие Шмели. До него отсюда рукой подать! Так что, человече, ты на земле княжества ростовского.

— Боярин Кирилл… — сорок три годка ему? Тихо, едва ворочая языком, спрашивает лежащий.

— Точно так.

— Ну, слава тебе, Господи! Повезло мне! Знаю я твоего батюшку, знакомец он мой! А я, стало быть, Гордей, воевода дебрянский (в более поздние времена Дебрянск стали называть Брянском), слыхал? — его голос в этот момент переходит даже с шепота на нормальный, правда ненадолго.

— Слыхал, — в ответе отрока появляется облегчение и уважение.

— Экие очи у тебя, Варфоломее… синие…, синие…, — Гордей впадает в забытье. Закрывает глаза.

Сбывшееся предсказание

— Ох, и крепок же ты телесно, друже! Ведь восемнадцать ран на тебе, а та, что на затылке — так для любого другого была бы смертельной. А тут, ровно на собаке, все раночки уже и подживают, затягиваются. Так, что можно будет ныне уже и по селу прогуляться. Сходи, но к ужину возвращайся!

— Гуляние мне, Кирилле, ныне не в радость (он тяжело вздыхает). Может тебе тут, по хозяйству помочь чем?

— Мне ничего не надо. А вот тебе надо, и давно уж — жениться. Тоже выдумал в тридцать лет бирюком стать. Коли б не моя жена любезная, так не знаю, как и жил бы. И печали, и радости у нас с ней напополам! А одному — не приведи, Господи! Ну, ладно, сходи, пройдись по селу от тяжелых мыслей развейся. Наш обоз вот-вот вернуться должен. Мы, вишь ты, свое добро от баскаков, прятали. Теперь обратно везем. Может, поможешь там чем. Так, что ли? Ну, давай собирайся не спеша.

***

Гордей, богатырского телосложения мужчина, одетый по-простому, в новой свите и гошах (штанах) идет по сельской улице. Воеводе не по нраву чиниться. Ему хочется простого общения, без земных поклонов. Тело его почти поправилось, а вот душа…, душа болит, скорбит о погибших товарищах, о том, что скоро стоять ему перед их родней и ответ держать…

Вот вернется он в Дебрянск и окружат его матери и вдовы погибших друзей. Будут смотреть их очи с надеждой на него. Как тогда повернется язык сказать им, что вот, мол, выжил лишь я один! И как же тогда смеет он стоять здесь и сейчас? Тот, кто должен был защищать своего князя до последнего дыхания, до последней капли крови?

Тогда, потерявшие надежду, женские очи станут скорбными, а еще недоверчивыми, укоризненными. Что тогда — оправдываться? Показывать рану на затылке?

А может быть, станут жечь гневные женские очи?! Как тогда не отвести взгляда, хоть ты и не виноват ни в чем? Судьба… Да тяжко!

Потому и не радует его сейчас погожий солнечный денек, мирные сельские картины: крестьянские домишки в буйной зелени садов, деревянная церквушка на пригорке и вдали на лугу пасущееся стадо коров.

Витязь следит за обогнавшим его голубком, севшим на крышу первого дома, возле которого, прямо на улице растет кряжистая, раскидистая, хотя и не очень (метров 5—6) высокая сосна. Во дворе избы, под плетнем сидит худенькая, светло-русая девчушка лет девяти-десяти с большущими зелеными глазами и горько плачет. Рядом двое мальчишек того же возраста, но покрепче, хотя и меньше девочки ростом. Пареньки лихо, картинно стреляют из рогаток во что-то, находящееся в кроне сосны. Гордей прищуривается. Там наверху поблескивает какая-то небольшая металлическая вещица. Воевода придает себе бодрый вид:

— Желаю здравия всей честной компании! Я гридень княжеский, с посланием приезжал к боярину Вашему. Меня Гордеем кличут, а вас как? — спрашивает подошедший воин.

— Меня кличут — Зыбко, дядя Гордей, сие брат мой младшой Родимко, а вон ту реву кличут Ружкой, — пытается говорить все это басом один из ребятишек покрепче и, видимо, постарше.

Я не рева (она бросает сердитый взгляд на Зыбко), да только горе у меня дружинный (служивый), ох како горе! — говорит, всхлипывая совсем по-бабьи, девочка. Гордей глядит с неожиданным для самого себя интересом на эту ее взрослость и серьезность.

— Что же приключилось-то с тобою, красавица? — спрашивает, подавив улыбку, воин участливо. Ружица вытирает слезы и принимается степенно рассказывать:

— Есть у меня две сестрицы старшие: Дарена и Славушка. Так вот запретили они мне брать их украшения, мол, мала, еще потеряешь, сломаешь, вот. Ну, так и пойди они нынче на реку белье-то полоскать. Я же себе и думаю: «Дай-ка я, пока их нет, и возьму браслетку Славушкину витую из биллона (сплав серебра и золота) деланную, красивую! Поиграю маленько, а потом на место положу — никто и не прознает. Надела я браслетку своей кукле Верке на шею, получилось вроде как шейная гривна, да и усадила ее на завалинке (тут Ружица улыбается). Вдруг меня сии двое: Зыбко и Родька из-за забора-то и окликни. Понесла их нелегкая мимо идти! Тут я к ним-то и подойди. Верку с браслеткой брать не стала, хоть и хотелось покрасоваться страсть как! Так ведь разнесут по селу языками-то (она бросает на мальчишек презрительный взгляд) белебени (трепачи) — Славушка и проведает. Ох, лучше бы взяла тогда с собой игрушечку! Оставила я куколку свою на мураве под завалинкой. Стоим с ними беседуем. А ворона-то злая, чтоб ей все перья потерять, того только и дожидалась. Схватила Верку вместе с браслеточкой и на сосну вон ту взлетела. Братовья давай по ней из рогаток бить. Ворона испугайся, да с перепугу куклу-то и вырони! Ворона, вишь ты, улетела, а кукла на сосне-то вон и застряла. Рогаткой сбить не выходит. Залезть на древо? Так ствол прямой, не ухватишься! Да и смола на коре — одежду замараешь так, что после токмо выбрасывать! Чего и делать не ведаю, нешто сосенку рубить…? Ох, и попадет мне от Славушки, да и от матушки, да и от батюшки. Ох, горе, горюшко! — она опять плачет.

— Ну не горюй, красавица, до сроку, сейчас что-нибудь сглуздим (придумаем), — Гордей берет у Зыбко рогатку, вертит ее, словно щепку, в своей огромной лапище и возвращает владельцу. Воин озирается вокруг и замечает, во дворе дома несколько камней-голышей, сваленных у плетня.

— Хозяюшка, сие, никак, гнеты у тебя тут сложены для засолки? Коли я один позаимствую — браниться не станешь?

— Бери, дружинный, коли надо, — разрешает девочка.

— Мы притащим! — восклицает с готовностью Зыбко. Два брата, радостные и задорные, мигом перемахивают через плетень и, пыхтя от деланной натуги, несут, каждый в обеих руках, по большому камню, пройдя с ними обратно, уже через калитку. Родим, от показных усилий, высовывает язык. Зыбко по той же причине надувает щеки. Мальчишки играют в сочиненную на ходу шуточную игру.

— Пуда полтора будет! — заявляет авторитетно Зыбко, выпятив тощую грудь. Гордей с улыбкой принимает у него ношу.

— А у меня, так все два! — вторит ему Родим.

— О, — говорит воин уважительно, — кости, да жила, а все сила!

Счастливый неожиданной похвалой, мальчишка чуть было не роняет голыш себе на ноги. Воин вовремя подхватывает его ношу, прикидывает вес на руке:

— Ну, два, не два, а осьмушка пудика-то будет. Эгей, парни, гляньте-ка никого там, на стезе нет? А то, как бы не зашибить ненароком (боярин прицеливается, щуря глаз)!

— Никого!

— Ни души! — кричат мальчишки деловито-радостно, выскочив на дорогу.

Гордей с удивлением ощущает, что с каждой минутой, проведенной им в компании этих сельских ребятишек, его, сперва ожесточившееся, а теперь, словно оцепеневшее от горестей, сердце тает, словно кусок льда. Мальчишки пытаются бесхитростно подражать ему. Они стоят сейчас, разведя немного руки в стороны, как и сам Гордей, который не может прямо опустить свои руки вдоль тела. Этому мешают могучие плечевые мышцы. Однако у пареньков, худеньких и щуплых, это выглядит нелепо-комично. Они сейчас похожи на двух птенцов-журавликов, тянущих шеи и разводящих крылышки в стороны.

Воин с размаху бросает голыш. Тот летит и со страшной силой ударяет по ветке на вершине сосны. Дерево содрогается от могучего удара. Сосновые иголки, вцепившиеся в куклу, выпускают добычу. Верка падает вниз.

Ружица, еще с блестящими от слез глазами, счастливо улыбается, сияет, глядя на своего спасителя. Мальчишки приносят ей куклу с браслетом (девочка отряхивает и целует ее), они тоже улыбаются восхищенно, а Родька даже незаметно трогает мускулы дружинника. Вдруг он замечает что-то вдалеке:

— Гля, наш обоз возвертается, — пареньки срываются с места и несутся в конец улицы, где показывается вереница груженых телег.

— Благодарствую, родимый, выручил! — Ружица кланяется земно, выпрямляется, глядит радостно. Вдруг некая мысль морщит девчоночье чело. Теперь Ружина улыбка выглядит загадочной:

— Давай и мы с тобой сходим, поглядим на мужиков наших, кои с обозом возвернулись, а заодно я тебе село покажу. Погоди, да ты никак ранен (она указывает на перевязанную голову)?

— Нет, а сие… так (он касается повязки на голове) …зашибся маленько. Что же, давай, Ружа, погуляем!

Они идут, не спеша в ту сторону, куда убежали мальчишки. Ружица, продолжая улыбаться, говорит:

— Глянь, как все на нас зыркают! — она непринужденно берет воеводу под руку. Ее худенькая, девчоночья, нежная ручка покоится на мощной лапище витязя. Детская походка Ружки меняется на девичью: в ней появляется некая плавность, легкость движений. Они минуют очередную избу, из печной трубы которой валит дымок, а вместе с дымом пахучий, вкуснейший дух свежеиспеченного хлеба. Ружица делает носиком глубокий вдох:

— Ох, как наша Славушка пироги печет — объедение! А вышивает еще лучше, так вышивает, что первая на селе мастерица! А уж красавица-то какая…

— Она, которая сестрица твоя, что ли? — уточняет воин.

— Ага, старшая… Стало быть, ты гридень княжеский? А сколько же тебе годков будет?

— В красень, в начале, тридцать исполнилось (показывает на пальцах).

— Ага, стало быть, женат, или невеста есть?

— Нет — холостой я, и невесты у меня нет пока. Все служба и служба (тут его спутница быстро-быстро хлопает ресницами). А, ты, пошто сие вопрошаешь? — произносит Гордей удивленно и улыбается.

— Так…, — задумчиво говорит девочка, — так сие же хорошо, что холостой, значит, свадьба еще будет (она снова расцветает в шутливой улыбке)! Моя сестрица первуша Славушка зело хороша. Почти все парни в нашем селе грезят к ней посвататься. А она, вишь ты, все выбирает: тот ей не такой, этот не этакий, — Ружа вздыхает.

— А у тебя жених есть?

— Ты что, татарин? Мне же нельзя пока старшие сестры в девках.

— Ружица, да ты меня никак сватаешь?! — осеняет Гордея.

— Ну, так, что же дело то доброе?! — Витязь басовито хохочет. Вытирает слезы. Восклицает в перерывах: «Эх, забери меня лешак дебрянский! Нешто жениться, чтобы сестра тебя меньше ругала?!» Ружица хохочет с ним вместе. Немного успокоившись, парень спрашивает:

— У меня дружок есть, Санко его кличут, может их с твоей сестрой Дареной сосватать? Тогда и тебе замуж можно!

— А, он, как удалой, пригожий? — Гордей снова хохочет, глядя на хитрую, маленькую сваху. Он смеется, позабыв на время об убитых товарищах, собственных ранах, князе, вообще обо всем.

— Ой, ты Ружица, Ружица, что же у тебя такая хитрая рожица? — они опять смеются вместе.

Тем временем странная парочка оказывается на окраине села, где, немилосердно скрипя и грохоча на колдобинах дороги, перегруженные, сверх меры, обозные телеги медленно вползают в село. Тут передовая повозка останавливается, застревает в грязи, перегораживая путь и другим обозникам. Тощая лошаденка, понукаемая кнутом и бранью, выбивается из сил, но, как говорится: «Воз и ныне там!» Дорога узкая — телегу не объехать. Вокруг суетятся мужики, подкладывают под колеса охапки веток. Они месят лаптями грязь, брызгая ею на онучи, выпрягают лошаденку, ведут крупного, норовистого коня соловой масти. Тот упирается, встает на дыбы.

— Пачкаться не хочет! — говорит Ружица.

— Вот что, красавица, постой тут, пожди меня малость, я скоро, — говорит воевода своей спутнице. Он подходит к оставленной всеми телеге, берется руками за обе оглобли. Окружающие с удивлением глядят на это. Гордей говорит им: «Сего конягу долго запрягать придется, а я борзее управлюсь!» — телега качается раз, другой, потом со скрежетом, скрипом и звучным «чпоком» от могучего усилия выкатывается на сухое. Впереди остается, правда, еще одна маленькая лужица, куда и попадает задними копытами крутящийся упрямый соловый. Грязь летит во все стороны, обдает с ног до головы Гордея.

Коня обжигают кнутом, обзывают чужеядом (паразитом) — тот убегает. Перепачканный воин утирает рукавом свиты лицо.

— Ой, ты ж Божечко! — причитает подбежавшая Ружка, пытаясь стряхнуть грязь с одежды своего спутника, да куда там!

Откуда ни возьмись, появляются Зыбко и Родимко со жбаном воды. Они сливают воду на руки воину, тот умывается. Подходит и окружает их еще разнокалиберная ребятня. Ружка выступает вперед: «Ну, чего собрались!? Очепялы (любопытные)! Молодцу в сухое переодеться надобно. Расходитесь! А, ты, пойдем со мной!» — она решительно берет воеводу за мокрую руку и быстрым шагом ведет его за собой.

Селяне, молча, изумленно, глядят им вслед.

Ружица сердито оглядывается. На телеге стоят важные Зыбко и Родька, вокруг которых собирается толпа селян. Издалека доносятся задорные мальчишечьи голоса: «Сие дядька Гордей, гридень княжеский, он гонцом к боярину нашему намедни прискакал. Ружица еще раз сердито оглядывается, говорит своему спутнику неприязненно:

— У, враки-задаваки! Белебени-болдыри (трепачи, пузыри надутые)! Теперь пойдут по селу языками молоть. Так что, Славушка всерно (все равно) узнает (она вздыхает). Поругает, конечно, маленько, но уж не так! Браслеточка-то ее целехонька, лежит себе в ларчике. А, может, и вовсе ругать не станет…, — девочка опять улыбается загадочно.

***

Вскоре переодевшийся витязь выходит из Ружиной избы на крыльцо:

— Ну, вот, — говорит Ружица, прищурившись, — дедова свита и гоши тебе в самый раз пришлись. Зело, ладно сидят! — заключает девочка, когда они выходят со двора снова на улицу.

— Благодарствуй, добродеюшка, — говорит ее спутник, оглядывая себя в новой одежде.

— Да чего там! Как же не помочь своему спасителю!? Мне теперь ходить и ходить у тебя в должницах. Хотя (она опять все с той же загадочной улыбкой задумывается)…

Тропа ведет их куда-то в сторону от села, Гордей не спрашивает куда. Он решает полностью довериться своей провожатой, которая, судя по ее загадочному виду, явно что-то задумала. Неожиданно, они оказываются на высоком обрывистом берегу реки. От открывшегося вида захватывает дух! Вероятно, далекие предки местных селян, очутившись здесь, навсегда влюбились в это место и решили здесь поселиться. Противоположный берег, весь покрытый дремучим лесом, гораздо ниже, так что видны только макушки деревьев. Они, в огромной зеленой массе, уходят за горизонт. Река в этом месте делает поворот. Подножие утеса, на котором сейчас стоят Гордей и Ружица, принимает грудью быстрый поток. За утесом, влево от него, воды растекаются широко и величаво. Берега, обрастают камышами, осокой и ивняком. Там, невидимые глазу, квакают лягушки и крякают утки. Вдалеке на воду садится стая лебедей. Неподалеку, важенка с олененком пьют на песчаном мыске из реки. Олениха настороженно поднимает голову, с морды падают вниз, сверкнув на солнце, радужные капли. Разбойница щука вспугивает стаю подъязков. Они разом (штук сто) бьют по поверхности сильными хвостами. Три рыбёшки даже выскакивают над поверхностью воды, блеснув на солнце золотой чешуёй. У самого берега два рыбака в ялике азартно выбирают из воды, попавшую в невод, стайку лещей.

Перед утесом, справа реку видно далеко. Она почти не петляет, сжатая каменистыми берегами, стремительно проносясь мимо лугов, покрытых цветами и травами. Здесь на быстрине рыбачат чайки. Одна из птиц, только что парившая рядом с утесом, так что Гордею казалось: только протяни руку и коснешься ее крыла, вдруг, падает вниз и хватает рыбу на поверхности воды, недалеко от того места, где несколько женщин на мостках полощут белье.

На что можно смотреть бесконечно и неустанно, отдыхая и успокаиваясь, конечно, на текущую воду. Красавица-речка, кормилица для рыбака, дорога для путешественника, дом родной для рыб, многих птиц, бобров, выдр и прочего зверья. Славное речное приволье: величавое, ненаглядное. А, сколько тайн хранит речное дно: загубленные жизни, утопленные сокровища, затонувшие корабли! Минует череда веков, а река все также будет нести свои воды, притягивая и завораживая взгляд.

Девочка трогает своего спутника за руку и указывает ему на что-то за их спинами. Он оглядывается. Отсюда с высоты утеса открывается также живописный вид и на село. Его видно полностью: боярский терем, церковь и избы селян (около пятидесяти), утопающие в яблоневых и вишневых садах.

Ружица, дав насладиться зрелищем, тянет своего спутника по тропе вниз. Он покорно следует за ней. Они беседуют, уже спускаясь к речке, держась за руки. На странную парочку удивленно глядят полдюжины девушек, только что полоскавших на мостках белье. Все они, одна за другой, прекращают работу и смотрят на подошедших. Ружица и Гордей поворачиваются к ним:

— А вот и река наша, вода в ней от многих ключей, ледянющая — говорит невинно маленькая плутовка, — а вот наши девицы полощут белье, — она высвобождает свою ручку, покоившуюся на локтевом сгибе воина и встает между двумя девушками, — та с края, что к тебе ближе, Славушка и есть, — показывает ладонью вправо от себя, но глядя только на Гордея, не желая пропустить произведенное на него впечатление, — с иного моего бока — сестрица Дарена, — опять жест ладошкой и снова глядя лишь на своего спутника, — все трое приветливо улыбаются (двое старших ожидают, что же дальше). Они хоть и сестры, но абсолютно разные: Славушка — высокая, статная, грациозная красавица с темно-русыми, почти черными волосами. От таких, как у нее лиц трудно отвести взгляд. Она вся полна очарования, достоинства, осознания своей красоты и ума, но и доброжелательности тоже. Дарена — невысокая, миловидная, миниатюрная блондинка, нежная, стройная, с высокой красивой грудью. Она не такая храбрая, как две ее сестры и поэтому вскоре прячет очи под ресницами. Ружица — огонь, лукавство, смелость, обаяние и обещание вырасти в необыкновенную красавицу. Она сейчас завладела всеобщим вниманием более взрослых девиц и наслаждается этим. Глядя на нее все понимают и ожидают, что вот сейчас эта Ружка скажет нечто такое! И ведь верно, потому что девчонка говорит слегка насмешливо: «Эй, Славушка, а ведь я тебе жениха привела! Вот, сие Гордей — гридень он княжеский», — молвит Ружка, и улыбка медленно сползает у ее спутника с лица! Все девушки ахают.

Славушка от неожиданности роняет в воду столешницу (скатерть), которую перед тем полоскала. Девушки ахают в другой раз. Быстрое течение подхватывает и несет добычу, рукой уж не достать. Витязь, не раздумывая, бросается в холодные волны реки и в несколько сильных гребков настигает беглянку. Он выбирается на берег, держа в руке столешницу. Вода течет с него ручьями. К одной из девушек возвращается дар речи. Она усмехается: «Славушка, как, как жениха-то кличут? Часом не Мокрыня?» — девушки хихикают в ладошки.

Ружица выступает вперед, упирает «руки в боки» и сварливо произносит: «Кто бы молвил, Кропотка, а тебе-то помолчать лучше, твой-то, твой-то Шемяк — бубнилка косоротая, картавый: «Клопотоцка, класавица, ладость моя! Пилазок с блусницкой!» — передразнивает Ружка. Девушки заливаются хохотом теперь уже громко.

— Ах, ты — маленькая дрянная козявка! Вот я тебя сейчас! — гневно шипит вся малиновая Кропотка.

— Только поймай сперва! — усмехается Ружка.

Ее взрослая противница смотрит пару мгновений, зло сопит и, вдруг, хватает из таза ручник (полотенце), мигом его скручивая. Вооружившись, она кидается на обидчицу. Та не убегает далеко, а юркает за спину Гордея, прикрывшись им, как живым щитом.

Ружица ловко уворачивается, бесцеремонно хватаясь за одежду воина. Кропотка пытается обойти ее с какой-нибудь стороны. Ружка посмеивается, кричит девушкам: «Видали? Вот, как парнями вертеть надо! Смекайте!» Те уже не смеются — хохочут. Гнев Кропотки быстро улетучивается, и она уже просто дурачится, пытаясь со смехом, впрочем, достать ручником Ружку. Внезапно, «живой щит» заговаривает басом: «Ой, ты Кропоточка — земляничка-ягодка, обнималась ли когда, млада, с водянничком? А ну испробуй! Пред тобой сейчас не Гордей — гридень княжеский, тот на дне речном мною утопленный, пред тобою ведь сам Мокрыня Затонович в его облике, перекинутый. Сколько можно вам красным девицам полоскать белье у меня в реке все без откупа. Расплатись со мною, Кропоточка, обними меня, моя желанная!» Он, вдруг, делает страшное лицо, как у утопленника, и идет, весь трясясь, раскинув руки, глядя безумными глазами, прямо на девушку. Та с визгом пускается прочь. Шутник принимает прежний вид.

Девушки больше не в силах смеяться. Они со стонами держатся руками, кто за животик, а кто за разрумянившуюся щечку.

Славушка весело смотрит на Гордея и вдруг замечает у него на шее «гусиную кожу»: «Ой, что же сие мы? — говорит, вдруг, она, подавляя смех, — так молодца заморим совсем! Он иззяб поди! Водица же студенющая, а он мокрый весь. Так и захворать недолго! Надобно нам поспешать, вот, что! Пойдем, молодец, я тебе сухую одежду дам — дедову — сие первое дело! Ружка, печная ездова (лежебока), довольно озоровать, подсоби лучше! Даша, дополощи, что осталось, а готовое сейчас мне давай, я домой захвачу (Славушка берет у Дарены таз с бельем и отдает его Ружице)». Свободной рукой (в другой, упертый в бок, еще один таз с чистым бельем) она решительно берет парня за руку и влечет за собой. Ружа семенит сбоку, неся тазик с прополощеным. Идут в горку быстро. Когда отходят подальше, девчонка спрашивает на ходу запыхавшимся голосом:

— Славушка, — чью же одежду ты собираешься дать дружинному?

— Известно чью — дедову! Он и ростом, и статью такой, как сей молодец.

— Ох, Славушка, сестрица моя горемычная, ты часом не хворая?

— Здорова я, здоровьем хворая, а ты пошто спрашиваешь? — отвечает, тоже запыхавшаяся от быстрой ходьбы, девушка, торопясь и прибавляя шагу по тропинке, что идет от реки к селу.

— Очами, ты, стала скорбная! Ничегошеньки не примечаешь… — Ружка притворно вздыхает.

Славушка останавливается, смотрит растерянно на сестру, потом на своего спутника. Проходит несколько мгновений, прежде чем она, наконец, рассматривает, во что он одет.

— Господи, Боже! — восклицает она, — ладно, оденем молодца пока в батино. Маловато, правда, будет! Ну, сказывайте, что приключилось? Небось, Ружка набедовала! Эх, Ружка-побрякушка, плачет по тебе батин ремень, горькими слезами заливается!

Ружица, насупившись, произносит сварливо:

— Стало быть, как ты — белье в реку упустила — то ничего. Дружинный вон, по твоей милости с головы до ног мокрехонек — так, то, значит, ерунда, кошка наплакала. Когда же я…, тоже кое-что упустила, тут все — «Ружка набедовала!» — девчонка всплескивает одной рукой и шлепает себя по худому бедру.

— Давай, сказывай! Что ты там упустила и с какой стати сего молодца женихом моим называла? Сказывай, ну!

Тут Гордей вмешивается:

— Славушка, не ругай ее, пожалуйста! Она меня давеча вон, как перед Кропоткой защищала (тут девушка невольно улыбается)! А я тебе за то расскажу про разные чудеса заморские, кои в чужих землях видывал, или от старших дружинников слыхивал.

— Ладно, благодари, Ружка, защитника! Обещаю: ругать не стану! Только давай, сестрица, молви все без утайки!

— Семеро в семействе, да в нем осьмеро больших! Одна я малая — бурчит себе под нос проказница. Впрочем, она тут же и вздыхает облегченно.

Они подходят к дому Славушки и Ружицы. Гордею дают сухие гоши, свиту и лапти. Сестры садятся на завалинку и Ружа, пока витязь переодевается в доме, принимается рассказывать. Она делает это долго и обстоятельно.

Гордей выходит из дома, глядит с улыбкой на девиц. Он садится рядом с Ружей и слушает ее рассказ.

— Помнишь, Славушка, что старичок-прохожий нагадал-напророчил, будто выйти тебе замуж за пришлого воеводу, или гридня княжеского. Вот я и смекнула себе, не содеять ли мне дело доброе нам троим: тебе — жениха привести, молодцу отплатить за добро — с невестой познакомить, ну, и себе, конечно…, чтобы ты меня ругала поменьше.

— Ну, про жениха сие глупости все! Сказки калики-дедушки! А вот за что мне ругать тебя поменьше? А? Сказывай, неслушница!

— Так я и сказываю… вы с Дареной на речку пошли, а я одна дома осталась, с куклой Веркой во дворе игралась… — Гордей и Славушка глядят друг на друга. Голос рассказчицы делается тише, будто удаляется, потом смолкает вовсе. Становится темно. А Гордей и Славушка все глядят друг на друга.

Тихо. Легкий ветерок от реки доносит сонное бормотание речных струй, цветочные и травяные запахи заливных лугов. Над дальним лесом встает красновато-желтая полная луна.

Второй путь

Открой ко Господу путь твой и уповай на него и

Той сотворит; и изведет яко свет, правду твою

и судьбу твою, яко полудня. Псалом 36

Гордей и Славушка целуются в ночном саду. Откуда-то снизу доносится сонное журчание реки. С луга долетают запахи молодых трав, некоторые из которых уже расцвели: одуванчика, подорожника, колокольчиков, лютиков, чабреца, цикория, дикого укропа, ромашки, клевера и многих других.

Звездное небо раскинулось над ними от края и до края во все стороны, таинственное, неизведанное. Где-то звучит страстный призыв: поразительного совершенства, строя и силы песня. Припозднившийся, одинокий соловей (середина июня) зовет подругу, поет неторопливо и размеренно, полными глубины звуками, чистыми коленцами, которых можно насчитать с дюжину. Вот рассыпается дробью, вот, заливается нежными, как голос дудочки переливами, а, вот, раскатисто щелкает, а после курлыкает журавликом и, наконец, «тьохкает»!

— Какое чудо! Какое чудо сие соловьиное пение! Как жаль, что нынешняя волшебная ночь коротка зело! — говорит Славушка.

— Ништо, моя пичужка, у нас теперь с тобой впереди много дивных ночей будет. Девушка легонько, заботливо касается тонкими пальцами перевязанной головы воина. На ее руке тот самый браслет, виновник их знакомства:

— Болит?

— Нет. Зажило, как на собаке.

Она утыкает ему в грудь лицо, тихо смеется:

— А ведь сия маленькая негодница Ружка в чем-то права оказалась! — Они снова целуются.

Сладкая истома течет тонкими золотыми струйками в две души, как в два бокала, отчего волшебные искорки разлетаются вокруг и делают мир: радостным, счастливым, прекрасным и таинственным. Нет в этом мире большей ценности, чем Господь, любящий нас безграничной жертвенной любовью. Ну, а после Него на втором месте, неизмеримо меньшая чем Он, но большая чем все иное земное вместе взятое — ценность очей, в которые теперь смотришь, в которых отражаешься и о которых вчера еще и знать не знал.

— Восемь лет я с князем дебрянским в дружине его. За срок сей во многих боях довелось побывать. Через то огрубело мое сердце, очерствела душа! Мыслил, что иным уж не стану. В монастырь, было, собирался — грехи отмаливать. Ведь погубил своим мечом многих.

А, тут узрел кроху Ружку и помягчел малость! Когда же тебя встретил — так и, вовсе, жить заново начал!

— Монастырь для души: польза и спасение, и путь к Господу. Однако, есть и другой путь.

— Сие, какой же? — произносит воин удивленно.

— Нам про, то тот самый калика-старичок сказывал. Человек божий, гостил у нас три дня. За хлеб соль — научил мудрости Христовой. Сказывал, что, как-то у Христа спросил некто: как достичь Царствия Небесного? Иисус ответил: «Царствие Небесное уже есть там, где двое, как одно!!!»

Разумеешь, о чем речь?

— Сие — про брак, про мужа и жену что ли? — говорит Гордей недоверчиво.

— Так. Вот он второй путь.

— Ну, сим путем почти все идут и…

— Многие идут, да мало кто доходит. Представь, если в доме любовь всегда будет: у мужа с женой, у детей с родителями и между собой. Вот он маленький рай на земле и настанет! Сие — любезно Господу! Только зело трудно! Путь сей, схож с человеком, несущим драгоценный сосуд, наполненный драгоценной влагой, то есть любовью. Надо пройти и не расплескать, ее, дара Господня! Беречь любовь сегодня и до конца дней! А, на пути том швыряет дьявол в путника камни, хватает его за одежду, устилает дорогу ямами и острыми каменьями. Берегись путник, не споткнись! Ссоры, склоки, себялюбие, ревность — сии ямы, да каменья.

Вот, к примеру, родители Богородицы нашей Иоаким и Анна прошли сим путем. Прожили всю жизнь в любви и согласии. Потому и взрастили дщерь свою таковой, что лучше ее никогда между женами, да вообще между людьми и не было!

Коли люди повенчаны, коли Бог их души соединил на небе — грех огорчать его бранью, склоками семейными. Бога огорчать — дьявола радовать! Ну, а придет пора помирать, человек из рая земного в рай Небесный перейдет, только-то! Он к такому житию, где все по любви уже привычный!

— Да…

— Однако сие еще не дело — сие только пол дела! Дело же в том, дабы благодарить Господа за все, за самую малость благодарить, молиться ему, а уж за любовь, за счастье, за мужа, за детей, за лад в доме — величать и славить Бога неустанно. Вот в сем и будет тогда «второй путь» к Господу.

— Какая ты мудрая, Славушка.

— Я обыкновенная, мудрость Божественную тебе только пересказала.

— Э нет! Так пересказать не всякий сумеет, ты, мудрая и красивая… (его голос делается взволнованным и одновременно бархатным): прикажи, Славушка, сватов к тебе заслать! — она утыкается ему лицом в грудь. Потом поднимает голову, глядит веселыми глазами:

— Старичок-калика и впрямь прозорливцем оказался.

Ружицу надо будет обрядить свахой и, как пойдем в церковь, чтобы «осыпало» перед нами кидала! — девушка смеется.

— Так пойдешь за меня замуж?

— Пойду, ладо мой! — долгий поцелуй. Он отстраняется и беззвучно смеется.

— Что ты?

— Какое лицо будет ноне у боярина Кирилла, когда я ему скажу, что жениться надумал, — они смеются вместе и обнимаются. Потом целуются снова.

Дальше были: огромное звездное небо во все стороны и до горизонта; волосы, напоенные запахами дыма и речных струй, трепет ресниц, притягивающий взгляд; очертание фигуры и лица во мраке, ароматы чабреца (тимьяна), потрескивающие поленья и смолистые ветки, сотни искр от костра, поднимающиеся ввысь в ночное небо. А еще: радость и счастье, струящиеся из прекрасных девичьих очей, ставшими в наступившей ночи темными, таинственными, отражающими звезды. Все вокруг наполнилось шорохами прикосновений, ласковым и жарким шепотом, тихим смехом, приглушенными вздохами.

Он уйдет этот день и эта ночь в отголоски воспоминаний, в осколки памяти, в сны, отдаляясь все дальше и дальше с каждым новым днем годового круга. Но пока они здесь и сейчас — Господь простер над ними теплые длани и наполнил их сердца счастьем, двух влюбленных, над которыми высоко в небе сияет полная луна.

Сватовство

В небе луна заметно побледневшая, потому что день и она еле видна.

Под ней на небольшом пригорке, что огибает дорога, мальчик лет одиннадцати со скучающим видом пасет небольшое стадо овец и коз, лениво поигрывая рукояткой скрученного кнута — это Родим. Отсюда открывается вид на село. Дорожная колея, петляя по лугу, забирается наверх и, словно, раздвинув избы на обе стороны холма, теряется где-то между ними. Пастушок щурится на стада мелких облаков-барашков, плывущих из-за реки, текущей куда-то за горизонт.

Вдруг, снизу, по дороге, весело заливаясь бубенчиками, вылетают одна за другой четыре тройки.

Родим, сначала удивленно открывает рот, но вскоре его удивление сменяет улыбка до ушей. Он узнает на передней тройке дядю Гордея, слышит смех и удалой посвист. Мальчик бесхитростно радуется сейчас чужой радостью, а душа его срывается и несется вскачь вслед за тройками, прочь от баранов и коз, в мечты о взрослой удивительной жизни: «Эх!!!» — восклицает он.

Тройки вихрем проносятся мимо, пригнув к земле ветром луговые колокольчики, что растут на обочине. Иные колокольчики звенят, заливаются на хомутах и лошадиной сбруе. Кроме того, кони украшены цветными лентами и кремнево-белыми ароматными цветами чубушника, похожего на жасмин.

В повозках парни и девушки. Первой тройкой управляет друг Гордея Санко: среднего роста статный светловолосый парень, улыбчивый и курносый. Он сидит рядом с женихом боярином Гордеем. Позади сват и сваха. За ними боярин Кирилл и его жена боярыня Мария. Все нарядные и радостные. На Кирилле, Гордее и Марии — боярские одежды. Заливаются бубенчики, ветер холодит улыбающиеся лица. Да кому же не любо прокатиться на «птице-тройке»! Несутся навстречу холмы и озера, леса и поля! Сама жизнь несется, расплескивая безоглядно время! Пьянящая радость будоражит, волнует кровь! Захватывает дух! А в конце пути — счастье, пусть не твое, пусть жениха, которого знаешь, но все же счастье!

Санко, погоняя лошадей, кричит:

— Эй вы, коники-соколики, борзые, горячие, веселей, родимые!

— А что, друже (Гордей мнет в руках высокую шапку, хороня ее от встречного ветра), может, и ты тут невесту отыщешь? — воеводе приходится кричать, перекрывая голосом шум встречного ветра, звон колокольчиков, стук копыт, смех и возгласы людей.

— Нет (орёт Санко, оглянувшись и подмигнув остальным), у девиц шмелёвских, у шмелих, стало быть, бают: в гузке (хлопает себя по заду) жало имеется, — в повозке все хохочут, Санко добавляет:

— Я-то до службы бортником был, так что человек привычный, а вам всем (оглядывается опять на остальных и заканчивает серьезно и сурово) ох, даже и не советую! — новый взрыв хохота.

Со времени предложения, которое сделал Гордей Славушке прошел год с небольшим. За этот срок он окончательно выздоровел, съездил к себе домой в Дебрянск. Там переждал год (траур по погибшим) и, снарядив четыре тройки с друзьями и родичами, проделал долгий путь из дебрянской земли в ростовскую, а это более 500 верст.

Тройки несутся уже через село и лихо подкатывают к нужному дому. Приехавшие парни соскакивают с повозок, помогают сойти девушкам и сразу начинают важничать. Поправив одежду, выступают чинно и величаво. Впереди сват и сваха, жених чуть сзади в кучке молодых парней. Сваты останавливаются перед дубовыми воротами, закрытые створки которых украшены причудливой резьбой, узорным цветочно-лиственным кружевом. На высоте головы человека два вырезанных голубка, каждый на своей створке, соприкасаются выгнутыми грудками. Их крылья и раскрытые пышные павлиньи хвосты, если смотреть издалека, напоминают кружевную бабочку (каждый голубиный хвост — ее одно крыло).

Но, вот голубки расходятся врозь — это створки врат распахивают настежь. Во дворе, начиная от ворот и до крыльца избы, тоже изукрашенной диковинными резами, сгрудилась по обе стороны родня и соседи. На крылечке стоят родители невесты:

— Доброго здоровьица Осмол Глуздович и Десняна Домашевна, и всем вам, народ честной (сваты кланяются на три стороны и, дождавшись ответного поклона родителей, продолжают). Пришли мы к Вам с добрым делом!

— Что ж, проходите в избу, да за стол садитесь, коли пришли, — начинается традиционный разговор между сватами и родителями невесты.

— Не сидеть пришли, а с добрым словом!

— Что ж, сказывайте. По слову Вашему и ответ будет!

— Наслышаны мы от людей, что есть у Вас товар нележалый, а у нас как раз, стало быть, купец неженатый!

— Был бы купец, а товар есть!

— Купец здесь, а чего купить пришли, ещё не видали! Наше смотрите и своё покажите!

Тут жених горделиво подходит к свату и свахе.

— Экий купец-удалец! Да только есть ли у него деньги?

— Есть и злато, есть и серебро (тут жених показывает всем увесистую калиту-кошель). Только товар-то надо бы лицом показать!

— Что ж, смотрите, ежели хотите!

Тут отец и мать говорят хором:

— Выдь, девица, на крыльцо, покажи бело лицо!

Проходит несколько мгновений, но ничего не происходит. Тогда жених выступает вперед и все приехавшие говорят хором второй раз (жених старается громче всех):

— Выдь, девица, на крыльцо, покажи бело лицо!

Снова ничего не происходит. И тогда все, кто есть во дворе, приехавшие, местные и родители говорят в третий раз:

— Выдь, девица, на крыльцо — покажи бело лицо (показы бел лицо — запаздывает какой-то детский голосок)! — дверь открывается и она, наконец выходит на третий раз. Всем кланяется, бросает кругом краткий, радостный взор счастливых очей, но, сразу же, скромно опускает их. Алеют девичьи щёки, когда слышит она одобрительный гул, означающий, что, мол, хороша девица, хорош товар, такой не залежится! Надо брать!

Распахивается снова дверь. Жених и сваты, родители и самые близкие родичи, а также Кирилл и Мария проходят в дом. Теперь во дворе начинается то, ради чего «втайне» и приехали остальные: себя показать, других поглядеть. На середину двора выходит Санко:

— А вот кому бортник, молодой, удалой, холостой! Кто медком полакомиться любит?

Среди стайки посмеивающихся шмелёвских девушек выглядывает Кропотка:

— Медведица любит! Она тебя молодого, холостого и приласкает!

Девчонки заливаются смехом, как серебряные бубенчики. Санко делает испуганное лицо:

— Сие, какая же медведица — такая, что ли? — он, вдруг мастерски подражая топтыгиной, ворчит, чешется спиной о стенку сарая, блаженно жмурясь, потом чешет зад.

Мальчонка годков трех, цепляющийся за юбку-поневу румяной пухленькой молодухи, неожиданно громким и звонким голосом, перекрывающим смех, спрашивает:

— Мама, миска гузо цесет?

Смех делается громче. Перевоплотившийся в медведицу, шутник садится на землю, нюхая воздух, шевеля носом в сторону девчонок. Потом ревёт, встаёт на «задние лапы» и идёт по-медвежьи косолапо, порёвывая, на девушек. Те визжат и кидаются врассыпную. Санко преследует Кропотку. Мелькает хоровод хохочущих взрослых и детских лиц.

Звучит музыка. Это неугомонный Санко уже затеял новую забаву — плясовую. На четвертой сватовской тройке приехали музыканты: гудок, жалейка, трещотки, накры и гусли. Они играют сначала медленно, для выхода. Санко выходит. Он идет по кругу (ему быстро освобождают место), что тебе тетерев косач на токовище: веселый, ловкий, дерзкий, горделивый. Замкнув круг, начинает изумлять всех замысловатыми коленцами и высокими прыжками, с одновременным разведением ног, на лету, в шпагат, причем пальцы рук, касаются мысков сапог! Музыка немного ускоряется — ускоряется и танцор. Теперь плясун снова делает круг, но уже гусиным шагом. Оставив руки скрещенными на груди, ударяет вприсядку, потом вприсядку, с упором рукой о землю в одну сторону, а вытянутыми, сомкнутыми ногами в другую. Потом еще, опираясь двумя руками за спиной и выбрасывая ноги высоко над головой! После, как бы наоборот: падая на руки, в прыжке вперед, он выбрасывает ноги высоко назад. Все это вызывает оживление: изумление местных парней, интерес девушек и восторг ребятни, которая, словно стайка воробышков, держится вместе и теперь, стараясь подражать «залеточке», тоже выдает вприсядку, правда, большинство мальчишек оказываются вскоре сидящими на земле.

Среди зрителей, по обе стороны высокой березы, стоят две сестры: Дарена и Ружица. Ружа, обняв одной рукой березовый ствол, перегибается к сестре вся, кроме ног и одной руки. Потом, умудрившись еще повернуть голову в сторону танцора и почти касаясь щекой, щеки сестры, говорит:

Да, сестрица, что-то не встречала я среди парней второго такого, как Санко! Он и весел, и удал, и плясун, и бортник, и статен, и ликом пригож — чем не жених тебе? — Дарене, как, впрочем, и другим местным девушкам Санко очень нравится, но нельзя же в этом признаться! Она говорит делано-равнодушно:

— Хорош, хорош, нечего сказать, только… Только с ветром схож! Ненадежные такие люди для семейной жизни — вот что!

— Буду есть мякину, но гонору не кину! — распознает лукавство девицы младшая сестра.

— Что?!

— Уж, больно ты, Дашутка, привередлива — вот что! Эх, Славушка зело занята ноне! Вот, кто бы сумел ответить залеточке! Она сплясала бы не хуже! Ну, да я тоже, кой чего могу! Стало быть, не нужен тебе Санко, ну так я его себе заберу! — Ружка, под изумленным взглядом сестры, взмахнув платочком, белой лебедушкой вплывает в круг! Причем в одной руке она держит платок, прижатый сбоку к бедру, а в другой, согнутой в локте и прижатой к плечу — березовую ветвь, стоящую вертикально, словно маленькая березка. Во время движения плясуньи, ветка не должна ни разу колыхнуться — она и не колышется!

К тому времени плясун, уже завершивший свой танец, раскрасневшийся и веселый, часто дыша, взирает на девчонку. Музыканты мигом подхватывают и играют девичий выход. Ружица в малиновом сарафане до пят и дорогом очелье с филигранью и зернью (подарок Гордея), «плывет», семенит ножками по-взрослому. Смелостью и умелостью она словно бы прибавляет себе несколько лет. Иногда, быстро взлетает ее платочек и становится виден браслет (тот самый), подаренный Славушкой. Плясунья скользит плавно, величаво и, иногда, с легким кокетством взмахивает ресничками в сторону Санко. Зрители воспринимают ее уже не как девчонку, но, как девицу.

За Ружей «плывут» и другие, уже взрослые девушки. Закружился «невесомый» девичий хоровод, закружились яркие поневы*, закружилась ярмарка невест. Девицы кружатся слаженно, не сбиваясь, взмахивая платочками и одновременно меняя направление.

Маленькая танцовщица, улучшив момент, когда проходит рядом с Санко, будто бы нечаянно, роняет свою веточку к его ногам, стрельнув в парня на краткий миг зеленой искрой очей, и сразу же тихонько выскальзывает из круга. Ружица легкой тенью проплывает обратно к березе и, заметив, что Санко следит за ней и, что веточка в его руке, потупив глазки, скрывается за березовым стволом.

У большинства зрителей на лицах изумление, у половины девиц — досада, некоторые хохочут: кто над девицами, кто над растерянным плясуном с березовой веткой. Раздаются возгласы:

— Ай, да, Ружка!

— Бедовая девка!

— Глуздище, всех умыла! — Санко, покачав головой, затыкает веточку за пояс, а потом тоже смеется вместе с остальными.

* До того, как девочку уже можно назвать девушкой, она ходит в теплое время года в длинной рубашке (сорочке) до пят (если становится прохладно, тогда сверху надевается свита). Девушки уже на рубашки сверху надевают поневу — юбку, такой же длины, как рубашка. Еще один признак взрослой девицы — венец (очелье, кокошник, венчик). Девочка перехватывает заплетенные в косу волосы налобной повязкой, обычно это простая лента из тесьмы.

Купало

Ружа выходит из дома на крыльцо и говорит, обращаясь к кукле: «Что-то парит ноне, нешто к дождю? Ты, как мыслишь? — кукла в ее руке кивает, движимая пальцами девочки, — ну да, вот и цветики белые топтун-травы почти все закрылись — сие примета верная (цветки закрываются, чтобы дождь не намочил их пыльцу)! Ну так что же что дождь? Коли начнется — мы с тобой в избу юркнем. Так что нам двум красавицам ненастье нипочем! — девочка улыбается, целует куклу, потом вздыхает и говорит:

«Нелегкое сие дело с насиженного места сниматься, родные места оставлять и ехать, на авось, незнамо куда!» — так говорит Ружица своей кукле Верке, усадив ее рядом с собой на завалинке, — ну, посуди сама, Веруся: путь-то неблизкий для сестрицы моей Славушки!

Вон они яблоньки — придется ей бросить их! Никто ведь, сиротинок, в зной водицей не напоит теперь. И ту беспокойную, старенькую, что растет возле самого жилья нашего и по осени, когда поспеют яблочки, будит меня и сестер ночь всякую падающими яблоками. Теперь уж будить Славушку не станет… Помнишь, девочка моя, какие они нарядные зимою, когда их иней припорошит, а солнышко рассветное содеет сей иней розовым.

А в доме, Вера: матушка печка-кормилица, батюшка стол дубовый, лавочки с, вырезанными на спинках, котами-баюнами. Речка наша красавица Чучерка — второй такой нигде не сыскать! А на опушке березки-подружки, за ними малинники, да черничники, а там лесные три озера, три блюдца, ручьем-лентой перевязанные. А, помнишь, Веронька, в году позатом за рекой мы девицы-грибницы отыскали «ведьмино кольцо» боровичье (большое количество грибов, располагающееся по широкому кругу). Ведь не смогла за раз в двух туесах унести, возвращались потом чуть не всем селом. Я тогда тебе о сем сказывала, — Верка кивает, понуждаемая к тому рукой Ружицы.

Да, что молвить: тут же, как Родя сказывал, каждый листочек, каждый кветочек, каждая муравка тебе радуется! Хороший он паренек — Родимушко: добрый, ласковый. Очи у него большущие, ровно ручей светлые, светло-серые… Да, не то, что брат его Зыбко! Ха-ха! Помнишь, Верочка, как он заревновал меня в ночь на Ивана Купало, — кукла качает головой, — не помнишь? Да ладно — я тебе про то разиков пять сказывала! А! Тебе просто, хитрушке, сызнова охота сию историю послушать. Что же, где пять — там и шесть! Слушай Веруша-хитруша.

Рассказ воспоминание Ружицы

Прыгающие пары. Отчаянные парни, пугающиеся или хохочущие девушки. После удачного прыжка Славушка обнимает жениха.

Веселая ребятня снует вокруг. Играют в горелки, прыгают через небольшие костерки, или крапиву, вопят во все горло от избытка чувств, но всегда, словно стайка воробышков держатся вместе.

Хохочущие, Зыбко и Родимко, оббежав вокруг костра, подскакивают к сидящей на поваленном бревне Ружице и с шумом садятся рядом. Оба, запыхавшись, дышат тяжело, но, радостные, готовые мгновенно сорваться и убежать куда-нибудь в гущу событий. Зыбко говорит, выпячивая грудь:

— Мне спать не хочется ни чуточки! Я и днем завтра отсыпаться не стану! — Родим поддерживает брата:

— Ноне один день такой в году, когда никто не спит, кроме совсем мелких. Станешь спать — проспишь все интересное! — Ружица не поддерживает разговор. Они глядят сейчас, на то, как девочка увлеченно и сноровисто сплетает венок. Ловко работают тоненькие пальчики. На ее запястье браслет не по размеру. Тот самый браслет Славушкин, подаренный недавно Ружке в благодарность за то, что свела, познакомила старшую сестру с ее суженым. Еще у нее на голове веночек из лютиков, второй большой венок из желтых огромных цветов медвежьего ушка лежит готовый рядом, а третий из купалы-костромы (мать и мачехи) она сейчас сплетает. Родим спрашивает ее:

— Вета, Веточка, что ноне така молчаливенька? — девочка, не прерывая работы, говорит, как бы сама с собой:

— Ноне ночью все цветы, травы и деревья могут сказывать по-человечьи (таинственно)!

Зыбко:

— А ты слыхала (с усмешкой)?

Ружица:

— Слыхала (запальчиво)!

Родимко:

— Обскажи (заинтересованно).

Ружица:

— Я под ивушкой стояла длиннокосой, а её листики шептались…

— Так, так, — говорит Зыбко, сощурившись подозрительно, — а и где же такая ивица-многоречивица произрастает, зело сие люболытственно?

— А там, где вы с Родей на зорьке вечерней окуней ловили. Только она не у самой реки растет, а шагах в тридцати от берега. Она не старая, но и не так, чтобы молодая. Веточки свои до земли свесила, так что навроде шалаша вышло. Я-то в сей шалаш и вошла ноне. Забавно: мне все видно оттуда, а меня никто не зрит. Вот и вы тоже. Прошли недалече, дружка перед дружкой уловом хвастались — похвальбушки!

— Ну, ну, так что же она тебе молвила? — спрашивает Родим, в предвкушении рассказа о чуде.

— Что молвила? А вот что ивушкины листики шептали: «Не всяк меня слышать может, но лишь тот, кто сердцем к красоте тянется. Ты ноне спать не моги, ноне спать не моги…

Зыбко:

— Лжа сие! Сказки баешь!

Родим:

— Погодь, Зыбко, а пошто спать не моги?

Ружица:

— Вестимо, пошто, Родя! Нечисть утащит к себе. Ноне она сильна, зело!

Зыбко:

— А я под березой лягу. Под березой не утащит (хвастливо)!

Ружка:

— Пустоплет! На тебя мавки-топлянки сон беспробудный нашлют, ты и не почуешь, как они тебя из-под березы кривой палкой длиннющей вытащат и на дно уволокут речное! Потому-то спать лишь в избе не опасно. К примеру, малым деткам. Там березовые ветви, что над входом в избу нынче повесили, нечисть не пропустят.

Родим:

— А что еще тебе ивушка сказывала?

Ружка:

— Как гадать на суженного (таинственно).

Родим:

— Как (тоже таинственно)?

Зыбко:

— Ну и как (недоверчиво)?

Ружка говорит загадочным шепотом, будто это не она, а дерево разговаривает:

— Возьми две ромашки без стеблей, две ромашки, две ромашки. Кинь их в ведерко с водою, с водою, с водою. Коли цветки дружка к дружке прильнут, прильнут, прильнут — можно сватов засылать, сватов принимать. А коли разойдутся — так и вам вместе не быть, вместе не быть, вместе не быть!

Зыбко:

— Сказки баешь (уверенно)!

Ружка:

— Ну, тебя! Чурбан неразумный! — она досадливо отгоняет рукой, пищащего возле ее уха комара. Тот поднимается высоко, зависает в воздухе. Сверху видно, как неподалеку селяне постарше расположились на травке, как в зрительном зале. Они выпивают, закусывают и с интересом наблюдают за прыжками молодежи. Пары продолжают сигать через огонь. Комар устремляется снова вниз, где с лету садится Зыбко на лоб. Тот шлепает себя по челу ладонью, впечатывая мошку в кожу над бровями.

Зыбко:

— А тебе какая печаль (зло)? Визгопряха*, попречница**!

Ружица:

— Печаль тебе! Насупа***!

Родим:

— Погодите вы! Веточка, расскажи еще! — его серые глазенки, потемневшие ночью, делаются большими, словно плошки)!

Ружица:

— Постой, погоди, Родя. А и уразумела я пошто Зыбко на меня наскакивает облыжно.

Зыбко:

Ну, ну, сказывай уже!

Ружица:

— А, и скажу. Мыслю, что из ревности!

Зыбко:

— Чего?!

Ружица:

— Того! Влюбился в меня, а как я Санко залеточку вниманием почтила — так тут и заревновал и до сих пор бесишься! Родим меня Веточкой покликал ты и закипел, ровно котелок в печке!

Родим:

— А чего я? Тебя теперь все так кличут. Уж и забыли, когда Ружицей-то называли, — он улыбается.

Зыбко

— Ты чего лыбишься, по мусалам захотел?

Родим

— А я чего, я ничего!

Зыбко

— Тебе же, сказочница, врушка, вот что скажу: сплетай далее свои веночки, а меня к своим вракам не приплетай! Слышать того не желаю! Я к реке пойду. Ты со мной? — поворачивается и грозно глядит на брата.

Родим

— Пойдем, там скоро уже венки в воду опустят! — они уходят. Зыбко шагает решительно, а Родим оборачивается на ходу с виноватой и сожалеющей улыбкой. Братья пропадают среди огромных, в человеческий рост, репейниках, растущих в этом месте вдоль реки.

Толпа парней и девушек входит в реку и выстраивается длинной шеренгой линией, в конце которой стоят Родим, Ружица и Зыбко, уже помирившиеся ради праздника. В руках все трое держат венки, которые сплела Ружа..

— Река чистая, река быстрая по молитве Иоанна Крестителя, заступника и помощника нашего омый очисти христиан православных в тебя вошедших. Унеси с собой их печали, хвори и грехи вольная и невольная! — говорит кто-то из старших парней.

Ружицв командует мальчишками: так, Родя, Зыбко, закрепили к веночкам своим огневицы (лучины)?

— Закрепили, закрепили, — бойко отвечают те.

— Тогда запаляйте их щепочкой, что Зыбко из костра взял. Так. Теперь наговаривайте желания свои сокровенные на пламя огневицино, да шепотком, тихохонько. Огонь — желания наши освятит, водица запомнит. Поутру Солнышко водицу паром обратит, да на верх поднимет в чертоги Господа нашего Христа Иисуса. А после уж — все в руце Божией! Вот так, верно, теперь пущайте с бережением веночки в струи речные. У кого огонек дольше всех гореть станет — тот жить будет долго-долго. У кого венок рано потонет — свадьбы в нонешнем году не ждите (мальчишки хихикают)! У кого веночек долго плыть станет — тому в ладе и счастье с суженным жить!

Босоногие парни и девушки по колено в воде шепчут на пламя и пускают венки в реку. Мимо Гордея и Славушки, которые стоят первыми в длинной цепочке селян, пускающих венки в одиночку или парами, проплывают венки с зажженными огнями. Влюбленные шепчут на огонь и тоже пускают свои светящиеся цветочные островки. Слышен шелест множества тихих слов вперемешку с журчанием реки:

— Пошли нам, Господи, с суженным моим счастья, лада в семье и многие дитяти!

— Пусть Вышеслав ко мне сватов зашлет!

— Очисти от хвори злой бабушку мою!

— Защити, оборони от всякого лиха, злосчастья в пути мово батюшку!

— Боже мой, пошли мне в мужья молодца Бойко!

— Боже, Пресвятая Богородице пошлите мне в мужья Буйсила!

— Пошлите мне в жены Десняну!

— Словишу… Береста… Горазда… Дарёну…

Шепот десятков голосов будто бы уплывает вместе с венками по ночной реке. Славушка и Гордей, взявшись за руки, смотрят на плывущие по реке огни. Она кладет ему голову на плечо.

— Какая вода теплая и звездная (говорит девушка), в ней звездочки отражаются.

— Вода теплая, запах с лугов медвяный. А ещё ты рядом, раскрасавица! На душе сей миг лепота и лада.

— Любый мой, остался бы ещё хоть на денечек! — в неверном свете что-то сверкает у нее на щеке.

— Нельзя, лада моя, никак не можно (он говорит словно оправдываясь)! Мне покидать тебя — мука смертная! Однако дом успеть достроить надо до осени, до свадьбы нашей, дом, куда ты хозяйкой войдешь. Я ворочусь к тебе осенью и тогда уж насовсем заберу тебя, невеста моя, любушка!

Венки уплывают вдаль по воде. Огоньки их уже еле видны. Река здесь течет между заливными лугами, поэтому во всю ширь, до горизонта видно огромное звездное небо.

Ружица говорит братьям взволнованно:

— Зрите-ка, вон звездочка упала! По примете, стало быть, наши желания, что мы на огонь нашептывали, сбудутся!

На другом крае зашедших в воду селян Славушка говорит Гордею:

— А свечки-то наши вместе погасли, сие…

— Стало быть, умрем в один день. Зато венки не потонули до сих пор, значит, жить нам с тобой в ладе, — они глядят друг на друга и поднимают головы вверх. Перед этим огромным звездным небом, обителью Бога, они кажутся себе маленькими, ничего не значащими песчинками.

— Любый мой! — она прижимается к его широкой груди, — он осторожно и бережно берется своими огромными, мозолистыми ручищами за Славушкины волосы и выпутывает из них желтый цветок лютика. Затаивший перед этим дыхание, теперь Гордей делает вдох и улыбается: ее слегка растрепанные темно-русые, ставшие ночью совсем черными, волосы пахнут лесными травами, свежестью речных струй и немного дымком костра. Он глубоко вдыхает этот запах счастья.

Парни и девушки ломают цепочку, сбиваются в кучу и неспешно выходят из воды. Славушка и ее суженый, взявшись за руки, тоже. Перед ними идет Кропотка с каким-то конопатым парнем. Гордей что-то шепчет невесте на ухо. Та хихикает в кулачок. Он ловит рукой речную траву и кладет себе на голову. Потом басовито кашляет. Кропотка и её парень оглядываются. За ними некто огромный изображает водяного, как впервые, когда они только познакомились: закатившиеся глаза, трясущиеся губы. Девушка пугается. Вскрикивает. Все вокруг смеются. Громче всех Зыбко, Родимко и Ружица.

С луга веет пряным запахом трав (после купальской ночи начинается покос) и росяной свежестью. Небо на востоке начинает понемногу светлеть.

*Визгопряха — непоседа.

**Попречница — спорщица.

***Насупа — хмурый, недобрый.

Конец воспоминаний Ружицы

«Вот так оно все и было. Ой, а сарафанчик-то у тебя замарался маленько, — говорит девочка заботливо, — давай-ка мы теперь новый переоденем, а сей я после застираю. Вот так. А то, что же ты будешь в праздник белоличка, а в будни чумичка? Пойдем, а то вот уже и первые капельки упали. Так что седно (все одно) нас бы дождик в дом загнал».

Они сидят у распахнутого настежь окна и глядят на неторопливый убаюкивающий дождь.

«Да, нелегкое сие дело с насиженного места сниматься! Однако, молвить тебе, Вера по секрету, как своей любимице (она, вдруг, глядит на куклу подозрительно), а ты никому не поведаешь сего? — Верка качает головой, направляемая снова руками Ружицы, — ну, ладно, так и быть, слушай: я бы все сие оставила без сожаления, коли бы прискакал ко мне молодец Санко на горячем коне, да и забрал бы меня хоть на край света! Я даже сундук с нарядами и ларец с украшениями брать не стала бы, коню же тяжко будет, верно? Верно. Тебя только бы забрала и все! Посадил бы он меня на коня пред собой, обхватила бы я его своими руками, да к груди его прижалась! Ой, нет, тебе такие речи слушать рано — мала еще (вздыхает)! Где же ты, Санко, сокол мой ясный, витязь хоробрый, плясун веселый, лучик солнечный, суженый, единственный, любый мой!?

Ты давай поспи, моя хорошая, вот я тебя уложу сейчас мою малышку. Под капель — оно сладостно почивать! Мы же пока с дождиком поплачем немножко на пару, под думушку о молодце девице светло плачется».

Санко

Пасмурное небо разлеглось на верхушках лесных деревьев, разодетых в осенние наряды. Несмотря на хмурые выси, дождя нет. Серый осенний день. Серый в яблоках конь скачет по лесной дороге борзой рысью. На коне Санко. Сразу видно, что это княжеский гридень. Он хоть без шлема и кольчуги, однако опоясан воинским поясом, к которому пристегнут меч в ножнах, метательный нож и тул (колчан со стрелами). За спиной всадника лук с натянутой (на всякий случай) тетивой. По обе стороны дороги мелькают разодетые в яркие одежды деревья: березы, осины, вязы, липы, ясени, выставляя напоказ яркие наряды и, как бы, спрашивая путников: «Кто из нас красивее?». Красные и желтые листья устилают дорогу причудливым ковром. Всадник догоняет неспешную лошадку, запряженную в скрипучую телегу.

На телеге несколько разнокалиберных бочек, положенных пирамидой и связанных веревкой. А еще в телеге молодой, худощавый, высокий парень. Он оглядывается и незаметно придвигает под правую руку топор, лежащий в телеге. Всадник-то незнакомый… Поравнявшись с телегой, Санко осаживает коня и говорит:

— Мир дому твоему, молодец!

— Мир и твоему дому, добрый человек! — отвечает парень.

— А, скажи на милость, по дороге сей доскачу я в городок Радонеж?

— Дорога и верно туда идет, а вот доскачешь, ай нет, того не ведаю.

— Что так?

— Да конь твой в мыле! Гляди, так и запалить животину недолго! Грузись-ка лучше в мою посудину, а коняге роздых дай, привязывай за корму, навроде яла, или как корабелы на варяжском море молвят — на буксир. Вот, а, пока ехать будем, я тебе еще одну причину поведаю, почему сей путь ненадежен, так, что и пузыри пустить недолго!

— Ну, что ж, так тому и быть, — всадник лихо соскакивает с коня и одним движением привязывает его позади телеги. Потом, немного отстав, разбегается и, перевернувшись через голову, прыжком-кувырком оказывается рядом с возчиком с протянутой для знакомства рукой.

— Ну, ты хват, — возчик разжимает ладонь, державшую топор, и двигает ее навстречу руке незнакомца. Они обмениваются рукопожатием:

— Как звать-величать тебя попутчик?

— Зови Прозором, дружинный, а тебя как?

— А меня Александром зови.

— Ну, вот и ладно, а позволь спросить тебя, Ляксандр, что у тебя за забота в Радонеже? Я, чай, в Больших Шмелях якоря вымачиваю, от Радонежа неподалеку, может и подскажу чего.

— Великий князь московский собирает всех своих служивых бояр, должно быть с Рязанью ратиться. Вот я к наместнику тамошнему гонцом и послан, дабы воинов в Москву прислал.

А сам ты, Прозоре, толи ушкуйник, а может бондарь (мастер по изготовлению бочек), что-то не пойму? — Санко смешливо щурится и быстро-быстро трет нос тыльной стороной ладони.

— Ах, сие, — показывает, не оборачиваясь через плечо большим пальцем назад, — так, то в селе соседнем знатный бондарь мастерит. Ну, я, стало быть, и ездил подразжиться бочажками на все село наше. А, что слова иной раз молвлю не сухопутные, так на реке вырос и по ней, да и по морю хаживал многажды.

— А родом ты шмелевский или пришлый? Сюда ведь ноне отовсюду едут, чай десять лет без оброка Наместник обещает, дабы край сей дикий заселить, оно заманчиво!

— Я пришлый. Два года здесь живу. Много лет тому назад боярин Кирилл, ныне покойный, земля ему пухом, отец боярина Петра ходил на ладьях в поход вместе с князем и ордынцами на Персию. Татары-то рождаются и умирают на коне, а в корабельном деле — несмышленыши. Стало быть, они на конях по бережку, а русичи по Волге, а потом и по морю на ладьях. Где-то на реке меня сиротинку-малька и нашли в лодке спящего. Боярин Кирилл пожалел — с собой взял. Три года поход длился, за время оно я подрос, кормщичать выучился. После при княжеской дружине обитал. А, потом позвал меня к себе боярин в село, помог дом поставить. С тех пор тут и живу.

— А что, кормщик, не выпить ли нам за знакомство медовухи по глоточку? — У меня с собой как раз припасена добрая забористая.

— Отчего же не выпить с добрым человеком? К медовухе и закуска найдется, — он достает из небольшого мешочка нехитрую снедь: хлеб, копченое сало, луковицу, козий сыр. Пока все это режется и раскладывается им на чистом ручнике, Санко, соскочив с телеги, идет к коню, достает из седельной сумы оплетенную глиняную бутыль. Возвращается и садится с другого края импровизированной скатерти с закусками. Он откупоривает бутыль, поднимает ее до уровня глаз и произносит:

— Ну, за здравие ваше в горло наше!

Санко делает большой глоток и передает бутыль Прозору. Тот, усмехнувшись, в свою очередь говорит:

— За ябет наоборот, то есть задом наперед (тебя), — тоже делает добрый глоток. Они закусывают.

— Хороша медовуха, и впрямь забористая, хороша, такую токмо в праздник пить — говорит кормщик.

— Твоим сальцом закусывать — отменное оно, вкуснющее, — вторит ему витязь, — а знаешь, как скупец ест сало?

— Нет.

— Зри, — Санко отрезает ножом тонюсенький кусочек хлеба и совсем крошечный кусочек сала, размером с фасолину. Он кладет этот кусочек в центр отрезанного хлеба, вожделенно глядит на него и облизывается. Потом начинает откусывать хлеб с края, поедая сало лишь глазами. Наконец, доходит до середины и широко открыв рот, чтобы съесть вожделенный кусочек, вдруг закрывает его и делает судорожный пустой глоток. Потом, сдвинув сало носом дальше, откусывает снова кусочки хлеба. Так он двигает копченую закуску носом несколько раз. Наконец, дойдя до конца хлеба, берет сало в руку (последний кусочек хлеба кидает другой рукой в рот), заворачивает его несколько раз в тряпочку и прячет за пазуху. Оба смеются. Санко вдруг прерывает смех и говорит, поглядев вперед, делано испугано дрожащим голосом:

— Слышь-ка, кормщик, пришла пора пустить твою секиру в дело, — Прозор недоуменно глядит на попутчика, да не туда зришь — вперед надо, не то на мель налетим! — впереди старая береза свесила поперек дороги толстую ветвь. Лошадь и люди под ней проедут, а вот бочки нет. Возчик натягивает вожжи. Он молча слезает и с топором наперевес подходит к березе. Однако рубить неудобно — нужная ветка слишком высоко. Прозор засовывает топор за пояс, достает кнут. Он с размаху захлестывает ветку и, с усилием отогнув ее в сторону, покраснев от напряжения, кричит

— Эй, дружинный, погоняй, да шевели плавниками, не то, гляди, ветка сорвется и закатает тебя в бочку заместо селедки, пригнуться не успеешь! — вскоре они едут дальше. Прозор продолжает беседу:

— А где же, ты, обитал до сего дня, небось, успел пришвартоваться в тихой гавани, сиречь ожениться, и деток наплодить?

— Чего нет, того нет — Господь не сподобил! А где был: так воевал.

— А я слыхал, люди вестили, что мир на Руси наступил при Великом князе Симеоне.

— Оно и так, и не так. Большой войны и, верно, что нет. Однако в пограничье стычки постоянно случаются. Вот там-то я и воевал. Сперва, за дебрянского князя супротив Литвы и супротив Смоленска. Потом воевода Гордей с молодым князем рассорился и ушел из дебрянской дружины в московскую, и я с ним. Воевал с Рязанью, с Тверью, опять с Литвой, с татарами, да спокойных деньков без войны по пальцам перечесть, — он садится снова, выплевывает травинку.

— А ну-ка придержи лошадку, — внезапно жестко говорит Санко. Прозор натягивает вожжи. Метрах в ста дорогу перегораживает поваленный ясень.

Возчик тихонько присвистывает и, вдруг, неожиданно принимается нараспев негромко говорить:

— А времечко-то идет,

Песочек в часиках течет.

Крупинки сыпятся — судьбы меряют:

Сколько кому отмеряно?

Кому век, кому год, кому час…

Кому только сказать: «Раз!»

Потом Прозор продолжает уже обычным тоном, только еще тише:

— Вот она запруда — сие вторая причина, почему оный путь ненадежен — далее они разговаривают друг с другом почти шепотом, — разбойники тут недавно озоровать стали. Сказывают, что одинокий ушкуй на реке Нерли, близ озера Плещеева несколько деревенек примучил. Тамошний воевода ушкуйников подкараулил с войском. Разбойников пострелял, ушкуй сжег, но семь-восемь лиходеев все же утекли. Теперь они по дорогам балуют. От того места досюда, почитай, верст двадцать. Может, и грабастики деревце сие свалили, да нас в засаде теперь дожидаются! А может и нет… Как мыслишь, ты в сем деле боле мово разумеешь, а?

С Санко происходит разительная перемена. Прежде беззлобный и веселый — теперь он делается иным: взгляд, которым он оглядывает поваленное дерево и вокруг него кусты, лес становится жестким и тяжелым. Посмотрев так около минуты, воин говорит:

— Похоже на засаду. На ясене-то листва яркая, да и бури намедни не было, такой, чтоб деревья сами валились (Санко говорит еще тише). Вот что… Я коня отвяжу, он мне верный — не бросит. Сам в кустах схоронюсь, да там и лук достану, чтобы лиходеи не узрили до срока. Ты же испробуй лошадку свою с телегой развернуть. Места должно хватить. Они, как узрят, что добыча уходит — тут на твой воз и кинутся. Секира у тебя есть, вот еще возьми кинжал мой. Санко незаметно достает кинжал из ножен, повернувшись боком к поваленному ясеню, и роняет его в телегу.

— Ага, сие, чтобы пробоины вертеть!

— Нет, лучше держи шуйцей (левой рукой), заместо щита… Ты, как сам… не сробеешь?

Прозор — не таковский! Однако дело тухляк, болото — восьмеро на двоих!

Грабастики пока до тебя бежать станут, я троих-четверых, всяко сниму стрелами, а после уж тебе на выручку кинусь. Если их, пусть восемь, останутся четверо. С тремя я совладаю, а ты пока с одним испробуй. А коли там никого не окажется и древо само рухнуло, стало быть, никто не выскочит. Тогда с версту отъедем, а после я котом лесным тихохонько к засеке подберусь и все разведаю. Понял ли?

— Че ж не понять! Давай «воевода» повоюем, или как на реке молвят: сойдемся якорями!

— Тогда, что же, пошел я, что ли?

— Годи маленько… Сие… Помолиться бы надо!

— Давай!

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас грешных!

— Ну, с Богом!

Санко скрывается в кустах дикой смородины.

Как только Прозор начинает разворачиваться, разбойники выскакивают из-за укрытия. Их восемь. Все вооружены мечами. На краткий миг они замирают, демонстрируя зверские рожи, на которых желание убийства и жажда наживы. Их главный: низколобый бородач, щербатый на передний верхний зуб, тут же получает стрелу в переносицу между широко посаженных глаз.

— А вот и потные пожиратели рыбьих потрохов, — орет бывший кормщик. Санко стреляет и успевает снять еще троих. Потом с обнаженным клинком он становится рядом с Прозором.

— Рад видеть твою рожу снова! — возбужденно приветствует его тот.

— Как и я твою! — спокойно отвечает его соратник.

Двое ушкуйников атакуют спереди, еще двое обходят с боков. Однако Санко, неожиданно первым шагает вперед, пару раз молниеносно взмахивает мечом, сразу убивая того, кто прямо перед ним. Со вторым, что заходит на него сбоку, воину удается покончить не сразу, но тоже достаточно быстро. Тем временем Прозор, зло размахивая топором, держит обоих противников на расстоянии и орет:

— Чайки-проглоты, сейчас я вас на дно отправлю! Крысы ушкуйничьи, абордажный крюк с хреном вам в пасти, а не Прозора! Куда клешни тяните, поотрубаю! — ошарашенные напором и словами противника, ушкуйники медлят, теряют время, и вот уже Санко бросается к товарищу на выручку. Разбойники бьются храбро до последнего: не бегут и не просят пощады. Меч воина лишает жизни обоих.

— Ох, и горазд же ты рубиться, Ляксандр! В бытность свою при дружине княжеской всяких лихих рубак дружинных я повидал, однако же такого, как ты зрю впервые, забери меня ростовский водяной! Сие же надо одному восьмерых лиходеев на дно пустить, упокоить стало быть! В селе про то, кому поведаю — так не поверят! Да! Коли бы я тебя ноне не встретил — лежать бы мне заместо их на сей дорожке кверху брюхом! — тяжело дыша, он показывает на мертвых лиходеев. Благодарствую и милости прошу тебя: греби ко мне ноне в гости! — Санко, извиняется:

— Прости, друже, служба.

Зимняя история

Зимнее утро. Невеликий мороз. Вдоль дороги стоят припорошенные инеем лесные деревья, напоминая новогоднюю сказку. Морозное дыхание коня и всадника, цокот копыт по скованной морозом дороге, редкие птичьи голоса разбавляют тишину и безлюдье зимнего леса.

Санко скачет размеренной рысцой в одиночестве. Одет в праздничный костюм: Он не успел переодеться, потому что очень торопился. По завершении дела, а он был послан гонцом к Пронскому князю, хотелось заскочить домой порадовать родных.

Неожиданно в стороне от дороги раздается шум, звуки борьбы, звериное рычание и странно веселый человеческий голос. Голос этот явно один. Он и бранится, и смеется, и сыплет частушками, пословицами и поговорками. Вдруг на высокой ноте раздается собачий взвизг боли и следом яростное рычание нескольких звериных глоток. Санко поворачивает коня на шум и осторожно углубляется в чащу. Вскоре его глазам предстает такая картина: небольшого роста мужичок с густой широкой бородою, прижавшись спиной к стволу дуба, с веселой удалью отбивается топором от трех здоровенных волков. Четвертый с перебитой лапой лежит на снегу, зализывая рану.

Привыкший к быстрым решениям в бою, Санко мгновенно достает из-за спины лук (он держал его с натянутой тетивой на всякий случай, мало ли что в дороге случится) и первой же стрелой убивает вожака. Остальные трое хищников убегают, раненый — на трех лапах.

Мужик затыкает топор за пояс и, прищурившись, спрашивает:

— Кто такой будешь?

— Человек проезжий, Пронском и Москвою между. Коли хочешь, можешь звать Ляксандром.

— А меня дядька Осмол зови. Рад знакомству. Пригласил бы тебя в гости, да кобылка моя с привязи-таки сорвалась и со страху убегла. Я-то, зришь, ее из телеги выпряг, да привязал за сучок к дереву, дабы в упряжи не иззябла, а сам вот по дрова. Теперь не ведаю, как и до дому доберусь!

— Сие не беда, дядя Осмол, сей миг моего конька запряжем, да на нем и поедем.

***

Они весело в санях подкатывают к небольшому домику с высокой шапкой снега на крыше, горланя на два голоса частушки. Дом окружают яблони, все в нежном пушистом инее, подчеркивающем их ветвистую причудливость. Между ними по дорожке в наскоро надетых валенках и накинутом расшитом узорчатом полушубке с воротником из темной с проседью лисы и такой же черно-бурой шапочке спешит юная девица открыть ворота. Идет, ровно снегурка сказочная. Чудо, как хороша собой! Носик пуговкой, долгие шелковые ресницы, нежная улыбка очерчивает ямочки на щеках и придает сверкающую силу ее красоте. Прекрасные очи глядят на этот мир радостно и доверчиво. Так смотрят только люди, выросшие в любви, а еще дети в ожидании чудес. Гость умолкает на полуслове, он глядит, но наглядеться не может. И понимает сразу и бесповоротно, что никуда уже не сможет уйти от этих прекрасных очей.

Осмол с хитроватой улыбкой поглядывает на гостя, на впечатление, которое произвело на него появление девушки: «Что же, гостенек, знакомься, сие дочушка моя Вета. Вона, Веточка, экого гостя я в лесу раздобыл под елочкой! Сей молодец прямо Иван-царевич из сказки по имени Санко, знакомец он мой нежданный. Поспешай теперь, чадунюшка, в дом, упреди матушку, дескать, не один я возвернулся, а с воротами мы тут как-нибудь сами управимся», — девушка кланяется в пояс, быстро поворачивается, чтобы никто не заметил её зардевшиеся щёки, и уходит. Через несколько минут оба мужчины заходят вместе с клубами морозного пара в терем, в сенях оставляют верхнюю одежду, проходят в горницу, где их хлебом и солью встречает стройная и улыбчивая хозяйка, жена Осмола и ее дочь в нарядном охабне. Тут Санко понимает, что зимний убор придал ей взрослости, а на самом деле это совсем еще юная отроковица. Легкая одежда охватывает, обнимает ее хрупкую полудетскую фигурку, но уже с высокой округлившейся грудью. Однако волосы делают ее все же взрослее: они необыкновенные, ранее парнем невиданные, этакого жемчужного отлива, заплетенные в косу с ярко-зеленой, под цвет глаз лентой. А вокруг девушки ярко и весело. Вряд ли, где-нибудь еще можно встретить горницы подобные этой! Огоньки множества причудливых бронзовых светильников в форме лодочек, уточек, братин и т. д. убраны в цветные стекла: желтые, красные, синие, зеленые. Отчего разноцветные пятна света застывают на стенах, которые и без того пестреют от обилия ковров. На коврах вытканы пляски, катание с горки на санях, прыжки через костры, ряженые на колядках, скоморохи с медведем, тройки лошадей и, всюду, смешные, или хохочущие рожицы. Посуда, одна забавнее другой, теснится на круглом столике с четырьмя козлиными ножками. И даже небольшая, выбеленная печь и та хитро подмигивает нарисованным глазом.

После ритуала с хлебом и солью хозяйка отправляется на кухню — собирать на стол. Все трое присаживаются пока на лавочку. Наступает минутное молчание, которое заполняет баловень-котик. Он появляется невесть откуда, зыркает зеленым оком на гостя, но идет прямиком к молодой хозяйке, нацелившись поиграть когтистыми лапами с ее жемчужной косой и, вплетенной в нее, шелковой лентой. Она предусмотрительно закидывает косу за спину. Кот переключается на длинный свисающий чуть ли не до пола рукав охабня. Лицо Веты делается таким, каким оно бывает у всякой женщины, увидевшей дитя! Девица легким движением высвобождает руку из петли откидного рукава и гладит проказника по голове. Он прогибается, поднимает хвост трубой и вдруг прыгает к ней на колени, этакие пол пудика рыжего счастья. Ласковые пальчики маленькой хозяйки исчезают в густой с отливом кошачей шерсти, а ее голос, задыхаясь от нежности произносит: «Борзик, мой котик, милая зверюшка, Борзичек, проказник, цапушка-царапушка!» — цапушка-царапушка громко мурчит, словно он не кот, а по меньшей мере барс.

Санко удивленно блуждает взглядом по сторонам, а Осмол начинает рассказ: — Слышь, доча, вороная-то наша того, драпанула со страху. Я ее дабы не зябла в упряжи, да откапывала копытом мох из-под снега — все дело животине, распряг, да к суку на дереве-то и привязал. Ага. А она, стало быть, чего-то испугайся, сорвись с привязи и понеси. Волков, должно быть, учуяла, ядрена кочерыжка! Так вместе с суком и привязью сбежала. Ага. Тут-то и познакомился я с Ляксандром. Познакомился смешно. Ага. Он, слышь-ка, неким боком-ненароком мимо проезжал по каким ни то делам своим. Тут и познакомились. Мне с ним здоровкаться недосуг было! Я тогда, зришь ты, от трех волков топоришком отмахивался, а четвертый волчара уже неподалеку с перебитой лапой на снегу лежал, рану зализывал. Ну, воюю помаленьку со зверьем, потому как волки меня сожрать хотят, а я с сим никак не согласный! Ага! Тут-то наш гость и появись. Серые разбойники, как его узрели, так враз перетрухали, потому, как он в них стрелу пустил. Даже тот хромой хвост поджал, ха, ха, ха, чтоб не потекло чего с перепугу, и на трех лапах улепетывает. То-то смех мне!

— Что ты, тятя, какой смех?! Я бы поседела от ужаса, шутка ли: чуть волки не растерзали. А ему все нипочем, — испуганно восклицает девица.

— Так не люблю, ядрена кочерыжка, грусти-сырости! Я радость люблю! Таких, как Санко веселых люблю! Ага! Ну-тка, гость дорогой, потешь старика в другой раз песней, что певал мне, покуда из лесу ехали, — Санко поет забавную песню про молодца, который нанялся к богачу пасти его стада. Стада разбегались, но молодец собирал их на зверином языке, который знал. Коровам он мычал, лошадям — ржал, овцам — блеял, гусям — гоготал, уткам — крякал, что певец мастерски и демонстрирует. Блаженствующий кот прекращает мурлыкать и удивленно поднимает голову, поводя ушами. Пес — сторож во дворе вылезает из своей конуры, забирается на крыльцо дома, начинает лаять и скрести когтями затворенную дверь. Хозяйка оставляет работу и, любопытная, выглядывают из дверей кухни. Шутник голосом неотличимым от голоса хозяина Осмола, говорит ей шутливо-строго: «Что, очепялка, ядрена кочерыжка, долго ли зыркать станешь? Ужо в брюхе урчит с голодухи-то. Ага», — Жена Осмола, улыбаясь, скрывается на кухне.

***

Собравшийся было уехать после обеда Санко, неожиданно остается до утра. Засидевшиеся за полночь Осмол со своим гостем на мужской половине громко шепчутся так, что в ночной тиши через приоткрытую дверь своей горницы лежащая в постели Веточка с замирающим сердцем слушает их разговор:

— Да куда же чадунюшке замуж? Ведь ей всего-то тринадцать годков.

— Пока сватовство, да к свадьбе готовка, так тут уж и четырнадцать.

— Эх, ядрена кочерыжка, да у нее еще кукла под подушкой лежит, — тут витязь, словно решившись, бьет себя кулаком по колену:

— Эх, ядрена кочерыжка, а беру обеих разом, ее вместе с куклой!

— Ха-ха-ха…

— Ха-ха-ха, — оба смеются вполголоса, прижав ладони к губам. Вета достает из-под подушки и прижимает к груди маленькую куколку.

— Экий ты скорый. Я родную дщерь неволить не стану. Ежели ты ей не покажешься, так не отдам!

— Сие верно, дядя Осмол, зело правильно. Ты дозволь нам с ней токмо перемолвиться. А уж коли скажет «нет», стало быть, не судьба! Вот он я есть, а вот меня и нет.

— Ага. Только вот еще чего… От богатства-то моего немного осталась. Все старшим дочерям раздарил. Так что на приданое богатое не рассчитывай!

— Сие ништо, у меня всего вдоволь.

— Ага, стало быть, сговорились?

— По рукам, тестюшка?

— По рукам, зятюшка… Эх, так и быть, дам тебе окромя куклы еще в приданное (держит паузу) кота Борзика, — Санко смеется, — тем паче, что разлучать их никак невозможно! Они же друг без дружки жизни себе не представляют, — слушающая этот разговор, дочь Осмола достает рукой через голову и гладит рыжего кота, лежащего рядом с ней в головах кровати на подушке, — тут минувшей зимой аккурат на масленице полезь жена в подпол за припасами. Взяла, стало быть, светильник, спустилась по лестнице, пошарила там время малое, отыскала, что было потребно и принялась подниматься наверх. Но не успела она еще вылезти, как услыхала тут снизу возню, шум, гам, трамтарарам. Баба, слышь-ка испугайся, должно быть нечистую силу, и скакни из подпола ровно кузнечик из-под косы косаря. На шум тот все мы и собрались возле отворенного лаза: я, жена и дочка. Оказывается, кот Борзик, пока хозяйка возилась в подполе с харчем, полез туда же и затеял охоту на крыс. Да только крыса попалась ему матерая, преогромная, с мой локоть ростом, сие без хвоста считаю. Не совладал с ней охотник и наверх карабкается за подмогой. Вот они показались с крысой вместе, оба рудой-кровью перемазанные и вцепившиеся намертво один в другого. Вцепились мало не в глотки, а этак рядом промеж плечом и выей, оба, как один. Кот, стонет, хрипит и шипит, крыса хрипло повизгивает. Тут жена моя в обморок хлоп — половицы задрожи от падения, а я в сени за топором кинься. Прошло два-три мига, как уж и обратно спешу, и зрю себе, как моя дочушка голыми ручонками в крысу вцепилась, дабы оттащить от кота вражину крысячью. Ну, серая зверюга, конечно, ее и тяпни за длань-то. Прокусила насквозь стерво! Только тут Борзик сим и воспользуйся, достань до горла крысиного и перекуси ей жилу яремную. Тут грянул предсмертный истошный крысиный визг, аккурат с ним входная дверь заскрипела. Стало быть, соседка с улицы к нам зачем-то там загляни и узри такое: рудопачканые кот и крыса валяются в красной луже, Вета держит ручку на весу, а с нее частые капли капают, хозяйка лежит недвижимая и я среди всех с топором в руке. Смешно же правда? Ха-ха-ха!

— Умора просто, — подтверждает слушатель иронично.

— Соседка почему-то смеяться не стала, обратно на мороз выскочила.

Когда же все закончилось и все очухались, и снова мир наступил в доме, тогда поспрашал я свою дочушку, дескать, нешто она крыс не боится, нешто ей воевать с такой крысищей было не боязно? Отвечала отцу Веточка, да, мол, крыс боится она, только ведь и Борзика любит, и он ей навроде дитяти малого. Как же, сказывает, можно не защитить своего ребятеночка?! Тут, молвит, бояться-то некогда! Вот она какая Вета Осмоловна!

Ты гляди, коли у вас все сладится, девочку мою береги, она необыкновенная, чистая как родничок лесной, иной такой не сыщешь… А насчет приданного, не взыщи маленько приврал я. Добра разного, рухляди, безделушек драгоценных не поскуплюсь для любимой дочери! Завтра позришь! Ноне же спать давай, не то скоро петухам петь!

На женской половине с широко открытыми глазами лежит изумленная отроковица. Она прикрывает рот ладошкой, чтобы ненароком не вскрикнуть. А на мужской половине Санко закрывает глаза и видит сначала свою матушку с поджатыми в обиде губами (не приехал к сроку сын), потом ее же, но уже с открытым ртом и удивленно поднятыми бровями, а потом радостно визжащую, словно девчонка. Ибо затянул сынок с женитьбой. Еще перед тем, как заснуть, Санко вздыхает и шепчет: «Здесь теперь мое счастье, в очах бездонных, в косе жемчужной, в улыбке малиновой. Так люблю ее, что умереть готов, дабы сделать Веточку счастливой. За такой дар Божий, как она безмерно благодарю Господа… Эх, только бы она мне не отказала, я ведь по возрасту старше ее почитай вдвое…».

***

«Вета, дочушка, проводи гостя на чердак (старинное русское название беседки), там в сундуках под лавками где-то лыжи припрятаны. Возьмете две пары, поглядеть надо, каковы они, не рассохлись ли, салом их подмазать. Ага. Завтра сходим с Ляксандром на охоту. Постреляем пушнинку. Позришь, гостенек, с чердака нашего на реку, да на простор лесной ноне заснеженный. Дюже сие приятственно и лепотно, ядрена кочерыжка».

Чердак стоит ни низок, ни высок о четырех оструганных сосновых столбах, крашенных белым и полукруглой тоже крашеной крышей, расписанной сверху разноцветными косыми четырехугольниками.

Только парочка заходит внутрь, начинается снегопад крупными хлопьями, которые сперва летят редко, а потом валят, обрушиваются непроглядной стеной, словно специально отгородив двоих от всего мира, от любопытных глаз.

На чердаке

— Ай не признал ты меня, добрый молодец Санком рекомый?

— ……, — ничего не понимающий парень удивленно хлопает очами.

— Да, видно постарела я зело, — она вздыхает, — что же ты, вскружил девице Ружице голову и пропал незнамо куда? — она дурачится, но аккуратно, подбирает слова, чтобы не дай Бог не оттолкнуть.

— Ружице? Тебя же Ветой называли отец с матерью, сам слышал, своими ушами?

— Ружицей назвали меня при рождении, а Вета — сие прозвище, которое получила я за что?

— За что? — эхом отзывается ошарашенный Санко

Да был тут, глуздишь ли, года три-четыре тому назад некий танцор, что приезжал дружка Гордея сватать за мою сестрицу Славушку. Сплясала я тогда перед ним, да уронила к ногам его веточку березовую. С тех пор все меня только Ветой и называют, а танец с веточкой не только в селе нашем, а и по всей округе ноне танцуют.

— Да не видал, как упал! Погляжу — ан лежу!

— Ну дом не признал, потому как тогда лето было, а ноне зима — сие ладно. Тятю с мамой не запомнил — так не до того тебе на ту пору было: себя же надо успеть показать, да девиц всех рассмотреть.

— Выходит мы знакомцы с тобой стародавние? Эк все обернулось! А, насчет девиц, так они мне теперь ненадобны!

— Давно ли?

— Да уже второй день, с тех пор как тебя узрел!

— Да, срок немалый…

— Вета-Ружица, а выходи за меня замуж?

— Ведала я, что ты шутник, ноне в том убедил меня окончательно.

— Не до шуток теперь мне, потому как люблю тебя, краса ненаглядная!

Что такое любовь? Все об этом знают, но никто не может сказать, объяснить, что это такое. Может, это густая ширма снегопада без ветра; девушка-снегурочка из сказки, не смеющая поднять длинных ресниц; может, невесть откуда явившийся витязь, может, из мечты? Горячие слова, горячий румянец щек, горячий первый поцелуй в полу-беспамятстве невинной девочки. Теплота, нежность, когда глаза в глаза. Счастье и знание, что это теперь навсегда. Сброшенные рукавицы и сцепленные пальцы, объятья…

Сладкая истома течет тонкими золотыми струйками в две души, как в два бокала. Отчего волшебные искорки разлетаются и делают все вокруг радостным, счастливым и прекрасным.

Санко провел в гостях у Осмола пять дней, начисто позабыв о службе, ждущей матери, вообще обо всем, что еще недавно занимало его мысли и казалось значительным.

Он был пробужден ржанием застоявшегося собственного коня из конюшни, почуявшего хозяина. Витязь очнулся и понял, что пора ехать…

Тот же всадник, тот же конь ходко скачут по замерзшей, словно кованной из серебра, дороге. Но нет, всадник иной, изменившийся. На душе его теперь ликующая радость и желание своротить горы, чтобы поскорее приблизить венчание с любимой. Ее мысленный образ сопровождает парня, летит на фоне мелькающих заснеженных деревьев. Этому образу губы влюбленного шепчут: девочка-радуга, девочка-чудо, жемчужинка, милый котенок, нежная, словно цветок лилии, ненаглядная…

Служба

В заре кровавой день предстал,

Зверье бежит, уносит ноги.

Как туча движется чомбал*

В набег по Муромской дороге!

Окрестные леса дрожат

От поступи тысячекопытной,

А город ужасом объят,

Там шепчут Господу молитвы.

От встречных щурятся ветров,

Раскосые глаза чомбала.

Так много ненасытных ртов

Орда степная нарожала!

Набат зовет, набат звучит,

И слышат крепостные стены,

Как с пылью пополам летит,

Вой страшный, хищный, вожделенный!

Ворота настежь и навстречу,

Молитвой женскою хранима,

На смертный бой, на злую сечу,

По трое в ряд, спешит дружина!

Текут на славу, или тлен

Железные, потоком, капли,

А женские глаза со стен

На алые взирают мятли**.

*Чомбал — татарский конный отряд.

**Мятль — мужской легкий плащ русича.

Одинокая Ружица сидит у открытого окна, пригорюнившись, подперев кулачком щеку, глядит на дорогу, идущую из села в сторону леса, на опушке которого растут березы.

Такая уж доля женская: встречать, да провожать, из похода мужа ждать, ждать, ждать. Без него детей растить, у окна о нем грустить. Тяжко! Но тут придет утешитель-мурлыка, выгнет спинку, сделает пушистый хвост трубой, потрется о ноги. После прыгнет на колени, свернется там теплым, серым клубочком-коточком и заведет мурчальную песенку. Тогда руки сами станут гладить шелковую шерстку и печаль на время отступит.

Такая уж доля мужская: скакать на сером в яблоках коне на службу, на дальнюю заставу, на засеку пограничную. Свистит встречный ветер в ушах, тугой, холодит разгоряченное лицо, от его долгого дыхания слезятся очи. А в голове дума, воспоминания: недавнее прощание с молодой женой, ее зеленые, мокрые от слез очи, рыжие волосики годовалой дочурки и ее белое, милое личико.

Один раз Санко не утерпел. Он замедляет бег своего коня, лезет за пазуху и вытаскивает оттуда деревянный змеевик (старорусский аналог медальона), на крышке которого вырезана березовая веточка, а под крышкой два отделения. Там в одном — локон рыжих волос (дочки), а в другом — локон русых волос (жены Ружицы).

Полюбовавшись, всадник целует березку на крышке и убирает свою святыню обратно к нательному кресту.

А в приграничье неспокойно. Разведали, протоптали черные татарские ястребы дорожки на Русь через леса муромские. Да и повадились рыскать, искать там себе поживы.

Потому послал в те места князь московский дружину малую во главе с воеводой Гордеем в помощь князю муромскому. Потому и скачет туда Санко на верном своем скакуне, торопится на службу.

***

Татары! Татары! Татары! Эта кошмарная весть летит, как на крыльях от человека к человеку, от села к селу. Страшно! В слове «татары» слышится топот и крики настигающих всадников, пламя пожарищ, горечь разорения, ужас рабства, насилие, гибель всех и всего, что дорого. Страшно! Все поднимается, бежит, прячется перед этой жуткой опасностью. Потому что невозможно противиться степной орде малыми силами. Железные копыта мнут, взошедшие было хлеба!

Люди, прячьте добро, прячьтесь сами и надейтесь только на своего князя, да на его дружину! Спаси, Боже! Спаси нас княже!

— Чудины мещорские послали гонца князю муромскому. Он уж собирает дружинушки хоробрые.

— Да когда соберет еще? А нам тут пропадать под татарскими саблями?

— Да нет же! Князюшка московский передовой отряд послал, дружину малую. Гордей–воевода ведет гридней навстречу супостатам.

— Да сколечко там их, гридней тех?

— Немного. Однако, врага задержат. А уже сам князь муромский с княгинюшкой на крылечке прощается, да в злаченое стремя ножку вдевает. Да и на засеке, что промеж двух болот, застава из муромцев, коню степному не пройти.

— Ох, идет туча черная из южных степей, да с востока. Что-то будет?!

***

Огромный матерый медведь, разбрызгивая радужные капли, отфыркиваясь и отряхиваясь, вылез из небольшой речки. Он был и чувствовал себя здесь полновластным хозяином. В зубах зверь нес пойманную стерлядь. Реки в те времена изобиловали рыбой, а леса дичью. Довольно урча, косолапый принялся лакомиться. Съев половину рыбины, он вдруг почувствовал тревогу. Мишка повернул морду на восток к границе своих владений, где стояла старая, высоченная сосна, на которой он оставлял когтистыми лапами отметины другим медведям, чтобы не смели приближаться к его царству. Тревога шла оттуда. Вдруг умолкли птицы. Неподалеку завыли волки. В речке забурлила вода, это рыбы покидали опасное место. Затрещали ветки, показалось небольшое стадо оленей. Рогач-вожак уводил маток и оленят на юг. Следом спешила всякая мелочь: зайцы, барсуки, еноты. По веткам прыгали белки.

У медведя не возникло ни малейшего желания кого-нибудь сцапать. Хотя сейчас это было так легко сделать. Огромный косматый тур перепрыгнул в три прыжка речушку, скосил на бурого мишку умный глаз и скрылся в чаще, раскатисто протрубив на прощанье. Медведь ушел последним, так и не доев улова. Впервые за много лет он покидал это место. С восхода надвигалась уже не тревога, оттуда шел ужас. Ему навстречу с запада, из-за густого ельника, также приближались страх и смерть.

Битва

Рука в железном наруче отводит еловую лапу, открывается простор обширной лесной поляны, скорее даже поля между двух лесов, на другом конце которого расположились лагерем татары. Там поднимаются к небу горьковатые дымы множества костров, слышится ржание лошадей и тысячеголосый людской гул. За кочевниками наблюдают трое: воевода Гордей, сотник Санко и какой-то рыжий, конопатый парень без доспехов.:

— Вот, Санко, зри: экий поводырь нам сыскался, — говорит Гордей, ласково приобнимая рыжего парня за плечи, — точно к их стану вывел! Парнек сей из муромы чудской (финское племя) и тут все стежки-дорожки ведает, да на четырех языках молвить горазд. Такой, как он один, ноне сотни бойцов стоит! Имя только вот его… никак мне не выговорить. Ну, да ничего, будем звать его Веснушкой.

Ты, брат, не обижайся. У нас у всех есть прозвища. Санко, вот, на Жало отзывается, а меня, хочешь Башкой зови!

Санко так прозвали, потому что до службы он был бортником и имел дело с пчелами. А еще за то, что с мечом управлялся лихо. Жалил его клинок супостатов немилосердно. Прозвище Гордею дали из-за страшной раны на затылке. Кто-то из гридней, спросил его после ранения: «Как башка-то, воевода?» — а он ответил: «Ничо, она у меня крепкая!» — к тому же сильна была эта башка на всякие военные хитрости.

— Я, коли не Веснушка, так с четырьмя сотнями бойцов к ним в логово и не сунулся. Сидел бы на засеке промеж двух болот, да муромского князя дожидался. А ну, как князь муромский не поспеет? Тогда татарва разметает засеку нашу по бревнышку. Ведь их супротив нас вдесятеро будет! Засеку пройдут, стало быть, и болота минуют — ищи-свищи их грабастиков тогда по всей Руси! Теперь же мы тут пошумим маленько и князю поболе сроку дадим с подмогой подойти.

А с таким провожатым ничо не страшно. Ты, Санко, приставь к нему двух бойцов из своей сотни с крепкими щитами, чтоб оберегали от шальной стрелы.

— Уразумел сие, сделаю!

— Теперь, Веснушка, поведай нам еще раз, что мне давеча сказывал.

— В набег на нас идут три хана, три родных брата. У старшего под началом две тысячи воев. У других ханов — по тысяче. Всего, стал быть, четыре тысячи сабель. Войска по пути растянулись зело. Здесь передовые — сотен девять-десять. Ждут остальных. К полудню соберутся все. Тогда и выступят на Муром. Пятьдесят верст, что до града осталось, мыслят к вечеру одолеть. И, коли выйдет — со скоку город взять!

— Ну, сие мы еще поглядим, кто, где к вечеру будет — говорит Гордей насмешливо и тут же продолжает ласково, — соколик, удалец ты, Веснушка, парень не промах! Хорошую службу сослужил ты отчине и князю! Он сего не забудет!

Между тем из лагеря степняков, который находится не далее, чем в полуверсте, доносятся громкие голоса. Чаще других можно слышать два слова: каурдак и кыстыбый.

— Что за каурдак и кыстыбый такие? — спрашивает воевода у проводника.

— Каурдак — сие промытые и зажаренные с луком внутренности коня, а кыстыбый — лепешки с кашей.

— О чем еще говорят сии пожиратели конины?

— О бабах говорят. Хотят попробовать муромских девушек.

— Вот скоты!

Пока происходит этот разговор, татары образуют широкий круг, где обнаженные до пояса, соревнуются разбитые на пары борцы. Всех побеждает могучий воин с черной повязкой на месте левого глаза.

Молодой, татарин в богатом красном с золотым шитьем халате, видимо хан, хлопает в ладоши. К одноглазому победителю подводят каурого коня. Борец кланяется хану, благодарит, прижимая руку к сердцу.

— Хан Тагай, хан Тагай, — кричат все вокруг. Видимо это имя подарившего коня.

— Тагай, — шепчет сам себе Гордей. Вот и свидеться нам довелось. Должок к тебе, татарче, имеется, надо бы его взыскать.

Вдруг со всех сторон раздаются крики: Умбет! Умбет, айляндыр!

— Умбет, покружи! — переводит Веснушка.

Два степняка приносят длинную жердь с прибитыми к ней поперек четырьмя короткими жердочками. Одноглазый Умбет кладет ее себе на плечи, так, что середина деревяшки приходится на его мощную шею. Вдруг, он садится на корточки. Тут же четверо борцов, бывших его соперников, садятся на приколоченные к палке жердочки. Пока что их ноги упираются в землю. Хан хлопает в ладоши — Умбет осторожно встает во весь рост, поднимая, таким образом, всех четверых (они, пригнувшись, двумя руками держатся за поперечины)! Он идет с тяжкой ношей на середину круга и там начинает кружиться на месте под хлопки и выкрики зрителей.

— Что же — сие не слабо! — произносит Гордей, — А что, друже Жало, не пора ли нам гостей незваных встречать-величать? — он дружески берет сотника за плечи.

— Пора, воевода! Так уж пора, что ждать невмочь!

— Тогда строй свою сотню клином! Мы с тобой на острие сего клина встанем. Сотня Заварзы позади последует. Справа и слева от нее еще по сотне. Уразумел?

— Уразумел, воевода! — отвечает тот весело.

— Коли так, пошли, друже, строиться!

Татары с изумлением глядят, как из леса выезжают конные русичи, быстро и умело строятся на опушке. Издалека, в своих развевающихся на ветру мятлях и шлемах с наносниками, дружинники походят на больших сказочных птичей*, что выбираются на поляну из волшебного леса. Вдруг, блистающий ливень обнаженных мечей взмывает над головами русичей.

Молодой хан Тагай, вскакивает на ноги и что-то быстро скороговоркой кричит-приказывает. Лагерь приходит в движение. Степные воины прыгают в седла, разворачиваются, растягиваются широкой лавой под гортанный речитатив знатного татарина, гарцующего на вороном иноходце. Рядом с ним, видимо исполняя роль телохранителя — одноглазый Умбет сидит на кауром коне.

Два войска сближаются. Земля дрожит от тяжкой поступи сотен лошадиных копыт. По окрестностям раскатывается угрожающий гул, в котором помимо топота коней можно уловить ржание, гудение стрел, бряцанье оружия, гортанные крики. В воздухе повисает удушливый запах пыли и конского пота.

«За Русь!!!» — перекрывает шум зычный глас Гордея. Воевода, привстает на стременах, направляет меч ввысь и понукает коня вперед…

«За Русь!!!» — вторит ему Санко, держась справа и позади воеводы на пол корпуса коня. Его меч также высоко поднят над головой. У обоих предводителей развеваются алые плащи-мятли, сияют серебром начищенные шлемы и брони.

«Рууууууууусь! Руууууууууу!» — подхватывает клич вождей многоголосый хор гридней.

«Хуррраааааал! Ураааааааа! — гремит ответный вопль татар. Их гораздо больше. Поэтому вопль выходит громче. Темная туча устремляется навстречу красному клину (щиты и мятли русичей красного цвета).

Один из дружинников, скачущий недалеко от Санко во втором десятке острия клина, высоко над головой держит стяг воеводы Гордея, изображающий белого единорога на золотом поле.

Вокруг Санко, приникшему к шее коня с копьем наперевес, поют и гудят стрелы. То тут, то там раздаются глухие удары о щиты и лязгающие о металл доспехов. Одна из стрел попадает в его щит, другая расплывчатой тенью, едва не задев, проносится рядом со щекой. Сразу же сзади кричит, пораженная в шею, чья-то лошадь. Третья стрела на излете вскользь попадает в шлем Санко, отскакивает, не причиняя особенного вреда, не считая звона в ушах и потемнения (лишь на миг) в глазах.

Сшибка. Треск, лязг, ржание, вопли. Русский клин вонзается в бесформенную тучу татар, рубя, давя и полосуя, убивая и калеча все на своем пути. То, что попадает под копыта лошадей (сотен лошадей) — умирает почти мгновенно.

Гордей страшен в бою. Каждый исполинский удар его двуручного меча (немецкого, рыцарского, купленного когда-то в оружейной лавке), даже попавший по щиту врага, повергает наземь татар, где их топчут кони, скачущей следом дружины. Еще страшнее его конь! Битюг, под стать своему всаднику-богатырю. Он ломит грудью и топчет все на своем пути. Большинство степняков уклоняются, уходят с его пути. Но, вот маленькие степные лошадки, замешкавшись, образуют затор. Конь Гордея встает на дыбы (он вдвое выше и шире скакунов кочевников) и бьет, как это делают лоси, передними копытами по этой куче людей и животных. Битюг, расшвыряв и растоптав небольшую препону, без задержки следует дальше.

Мимо Санко проносится вереница всадников, шарахающихся от бьющих вслепую лошадиных копыт. Он тычет туда длинным копьем, оставляет его в теле какого-то степняка и выхватывает из ножен меч. Сотник, в отличии от воеводы, берет не силой — ловкостью, точностью, быстротой. Те смельчаки, что проносятся близко от него, получают колотые и рубящие раны. Летят отрубленные руки, а то и головы.

Татарский хан, припав к шее коня, выходит из боя. Следом за ним спешит Умбет, прикрывая хозяина. Русский воевода провожает их сожалеющим взглядом. Преследовать бесполезно. Конь-битюг силен, но медлителен. Да и войско не оставишь без вождя. Сейчас важнее всего победа, а посчитаться за прошлое можно и позже.

Ярость и напор русичей всего за несколько минут рассекают степное войско надвое, остатки которого рассеиваются, вслед за предводителем, спасаются бегством по обе стороны в лесу, откуда еще долго слышится сумасшедшее ржание коней.

Трубит победу рог Гордея. Русичи, радостные и воодушевленные, перестраиваются в походную колонну. Они поворачивают за своим вождем и скачут обратно по дороге к засеке. Скачут непоседы. Не сидится молодцам на печи, неймется за плугом, не радуют их даже праздники сельские! А грезятся им, гулякам, подвиги воинские, как защищают они землю родную от лютых ворогов! Мечтают парни о славе ратной, о том, чтобы песни о них складывали гусляры бродячие!

Вот тогда, мыслят себе, тогда только вернутся они во родимый дом и богатые и знаменитые. Вернутся и бросят к ногам зазнобушки, ноне тайной, сокровища несметные! Вот тогда-то можно и ожениться, отдохнуть в сельской тиши от бранного звона мечей и посвиста стрел (такое, правду сказать, случается крайне редко, ведь, коли не убьют на войне — так со временем былые мечты позабудутся, а зазнобы прежние уже замужем давно)! А с чего же начать? Известное дело с чего: «Прими, княже, на службу!» Князь принял, определил в дружину под начало воеводы, за которым они теперь и скачут.

На бранном поле остается множество павших татар. Большинство из них лежат скорчившись, или нелепо и страшно вывернув руки и шеи. Изредка встречаются мертвые русичи. Вот один из них. Он лежит молодой и могучий, широко и вольно раскинув в стороны руки и ноги, с оперенной стрелой в груди. Убитый воин, как бы закрывает собой, защищает родную землю.

Битва. Продолжение

Слетаются вороны, но вдруг с криками снова поднимаются ввысь. По дороге скачет новое войско кочевников, ведомое крупным степняком, отличающимся от прочих дорогой одеждой и властным взглядом. К нему подлетает на бешеной иноходи вороной скакун, несущий хана Тагая, что командовал недавно в бою. Он горячо начинает что-то объяснять, подкрепляя свою речь жестами. Вот его руки изображают клин. Вот он машет направо и налево, туда, куда скрылись его воины. Собеседник внимательно слушает, спокойно оглядывает местность. Немного подумав, начинает что-то говорить, так же помогая себе жестами. Разводит руки в стороны и потом резко сводит их, смыкает ладонями, словно клещами. Потом оглядывается и кричит две короткие фразы. Тут же его приказ от одного к другому сотнику по колонне передается криками назад.

Большие отряды степняков отделяются от основного войска и скачут налево и направо в лес, куда ранее скрылись после первого боя их соплеменники.

***

Гордей в центре рядом справа Санко, слева еще один сотник Заварза. Они едут в середине муромского заслона. Войско следует рысью, походной колонной, по трое в ряд, направляясь по дороге в сторону засеки. Командиры беседуют:

— Воевода, прислушайся, — говорит Заварза (черный с проседью, плечистый среднего роста воин), — справа и слева по лесам сучья трещат. Обходят нас супостаты! Коли шагу не прибавим — к татарину в куль угодим!

Гордей и Санко едут, некоторое время, молча, напряженно прислушиваясь. По обе стороны от дороги из глубины леса доносятся отдаленный топот копыт и треск ломаемых веток.

— Солнце закатится часа через два (говорит Санко). До засеки, почитай, верст пятнадцать осталось. Степные лошадки борзее наших будут. Однако, мы-то на дороге! Прибавим шагу — уйдем из куля.

— Нешто мы зайцы — от врага бегать (отвечает Гордей после небольшого раздумья)? Задержали мы поганых на один день, а надобно, на два! Пускай себе окружают! Заночуем в лесу. Когда сюда ехали, ручей я приглядел. Версты две до него осталось. Там отдохнем. Напоим коней ключевой водицей. Ночью коноеды татарские к нам не сунутся! А поутру — бой дадим! Бог даст — прорвем их куль, да и уйдем с честью, не как зайцы!

***

Розовый шар утреннего солнца проглядывает сквозь ветки. Ветрено. Леса шумят. Гул, похожий на шум моря, проходит по вершинам деревьев, рождает тревогу. На поляне, возле родника Гордей обводит взглядом четырех сотников, делается серьезным и говорит:

Будь я на месте наших ворогов — я бы на севере, там, где засека наша велик заслон поставил, дабы нам к своим не прорваться, либо с засеки подмогу отбить! Мыслю, что тысячу воев поганые там и оставят с главным ханом. Должно быть, и второй хан там будет…, потому, как третьему хану Тагаю поручат свою промашку исправлять. Он вчера от нас бегал. Нукеры его мыслить станут, мол, что сие за воевода Тагай, коли он с тысячей четыре сотни не перемог?! Теперь ему потребно будет со всею силою, а сие без малого три тысячи воев, нас в куле раздавить!

— А, что дозорные наши?

— Дозорные вестят, что кольцо сжимается, воевода! С юга и севера идут татары. Через полчаса они тут будут, — отвечает тревожно Заварза.

— С запада и того быстрее — через четверть часа. На востоке чаща непролазная — на коне не проехать. Посему оттуда ворога ждать через час-полтора, не раньше, — говорит спокойно Санко.

— Вот, что, други мои, ждать и сидеть тут в куле, покуда нас супостаты изничтожать станут — не след нам! Посему послушайте ноне провожатого нашего (Гордей, улыбаясь, легонько подталкивает вперед конопатого парнишку). Сказывай, парнек, но сказывай борзехонько, что давеча мне баял!

Чудин приседает на корточки и деловито чертит щепкой по сизому пеплу от прогоревшего костра, высунув от усердия язык. Он проводит линию:

— Сие дорога. Тут засека ваша (короткая линия поперек первой длинной). Мы тут ноне (чертит крест гораздо южнее засеки). Вот. А нам сюда надобно. Вдоль ручья до болота через дебри густые путь нам (еще одна линия уходит от креста далеко в сторону от засеки). Чрез болото тропка имеется (чертит широкую дугу, заканчивающуюся у линии засеки). Коли так пойдем неспешно, через препоны вражьи с боем — к вечеру, стало быть, на месте будем. На засеке, значит, — он поднимает голову от земли, глядит на всех ясными глазами.

— Ловко! — говорит Заварза, глядя на чертеж.

— Толково! — вторит ему Санко.

— Эге-гей, зычно, чтобы перекричать шум ветра, командует Гордей, забираясь на пень)! Всем меня слушать! Идите сюда! — гридни уже в доспехах, собравшиеся двумя кучами справа и слева от совещающихся командиров, подходят, становятся в тесный круг близ воеводы. Он, оглядев всех и дождавшись тишины, начинает говорить: «Сынки, враги с четырех сторон — будем прорываться (энергичный жест кулаком)! Поганых больше, однако, мы на своей земле! Так будем же ей, матушке, заступой! Все в нее поляжем, а степнякам не дадим срока! За время оно, что мы за собой татарина таскать станем — браты наши препону укрепят, сиречь засеку (указывает рукой на север)! За время оно и князь муромский поспеет с войском главным! На нас с вами ноне вся надежда города Мурома и всей земли русской. Держитесь, сынки, держитесь, други! Не гоже нам ноне о своем животе печься, а должно печься нам об отчине (он опять обводит всех взглядом)!

А посему: коней оставить, конь, знамо дело, через чащу и болото не ходок! С собой брать токмо оружие. Первыми — сотни Заварзы и Санко. Замыкают две иные сотни. Их я сам поведу. Пошли!

После того, как половина дружины уходит, Гордей спрыгивает с пня и быстро скрывается в лесу, уводя за собой остальных.

***

На ветвях большого дуба тесно расселись вороны. При таких порывах ветра они летают неохотно. В такой ветер воздушного змея запускать хорошо, а еще пустельге (малый сокол) привольно в небе: ее иногда так и зовут кое-где в южной Руси — бориветер.

Могучее дерево обтекает большая группа татар пеших, без коней, которая медленно развернутым фронтом пятится через лес, отступает. Их гонят русичи, преследуют также развернутым пешим фронтом (сотни Заварзы и Санко). Отряд русичей — гораздо меньше: на каждого гридня — четверо татар. Мелькают мечи и сабли. Сталкиваясь, оружие высекает искры. С той и другой стороны падают поверженные воины. Санко скользит на мгновение по черным птицам тяжелым стальным взглядом. Сражение постепенно перемещается дальше. Несколько секунд воронам виден только лес. Потом появляются: Веснушка проводник и, прикрывающие его щитами два дружинника. Недалеко от них рядом с дуплом вяза втыкается, прилетевшая, случайная стрела. Хоронившаяся там иволга, желтая, как одуванчик, вылетает из убежища и испуганно удирает, быстро-быстро махая черными крылышками.

Трое людей также медленно и настороженно движутся дальше и, наконец, скрываются за деревьями. Несколько секунд лес остается неподвижным. Вслед за первыми двумя «волнами» сражения катит третья и сразу за ней четвертая. Сперва появляется Гордей, ведущий вторую часть своей дружины, отступающей развернутым строем.

Их преследуют в огромной массе татары (они и русичи без коней). Так, что на каждого дружинника приходится по десять врагов. Отчаянная рубка. Вблизи видны искаженные яростью лица бойцов.

Эти «волны» также минуют дуб с воронами.

Санко впереди своей сотни, перед ним множество степняков: «А и неплохой день для вороньего пира, — говорит он следующим за ним воинам, — згей, черноперые, сей миг я вам стол накрою!»

Он матерым волком мечется туда-сюда, оставляя разрубленного почти пополам справа, и проткнутого насквозь слева. Еще один (слева) не успевает отскочить, как прочие татары и, споткнувшись, падает. Русский витязь одной рукой (в другой щит) поднимает меч над головой, единым движением кисти разворачивает его на 180 градусов острием вниз и пригвождает упавшего врага к земле, припав на одно колено. Он поднимает голову, спокойно и грозно поднимается.

От отпрянувшей, оробевшей кучи степняков отделяется обезумевший мститель с перекошенным лицом (брат только что убитого) и яростно визжа, кидается на кровника, замахивается и рубит саблей сверху. Санко отбивает удар мечом и, шагнув вперед, бьет татарина щитом и добивает, оглушенного, мечом. Сотник спокойно отклоняется от пущенной в него стрелы, поворачивает голову влево и зычно кричит:

— Эге-гей, Заварза, друже, наддай!

— Даю, друже, даю! — кричит тот, размахивая мечом, гоня перед собой целую ватагу степняков. Следом за ним ступает строй дружинников.

Санко поворачивает голову вправо:

— Эге-гей, Весяк, старинушка, ну-тка наддай тоже!

— Даю, даю, Жало! — отзывается громким басом седобородый, плечистый гридень и тут же сносит голову с плеч врагу.

Сотник наступает, презрительная усмешка кривит его губы. Перед ним, вопя и размахивая саблями, пятятся татары большой кучей, ровно шавки перед матерым волком. Ни один не смеет приблизиться, помня печальную участь своих покойных предшественников. Санко прикрывается от двух вражеских стрел, с противным звоном, клюнувшим его щит, и, оглянувшись, набрав побольше воздуха в легкие, кричит:

— Держись, воевода! Держись, Башка! — в ответ издалека доносится:

— Наддай, Жало, мы-то что? Мы следом! — Гордей крутит над головой огромную двуручную секиру. Меч мелковат для него в пешем бою. Даже двуручный, не то…, не по сердцу такое оружие воеводе, разве что для боя конного он этот меч использует. Вятская секира тоже мелковата, не говоря уже про малютку игрушечку-чекан. Одно время богатырь сражался окованной железом, тяжелой дубиной, пока однажды в стычке с наемниками норманами не разжился огромной секирой с двумя широкими лезвиями-рубилами на длинной удобной ручке. Ее-то он и держит теперь в обеих руках.

Страшное оружие с невероятной быстротой чертит в воздухе свистящую дугу, заставляя отступить на шаг пятерых, наседающих на него врагов. Богатырь делает быстро два шага вперед и направляет секиру, летящую теперь обратно, в одного из татар. Тот прикрывается щитом. Летящая смерть раскалывает щит и сносит бедолаге голову! Другой степняк, тонко визжа, прыгает вперед, замахивается саблей, но воевода, освободив одну руку, в железном наруче, от древка топорища, бьет этой рукой тычком, без замаха, распрямляя локоть (говоря современным языком настольного тенниса: закрытой ракеткой) врага в лицо. Визг смолкает. Татарин синеет и замертво валится на землю. А секира во второй руке Гордея наотмашь достает третьего степняка (глаз едва успевает за этим движением), расколов его шлем и проломив череп. Снова две руки держат оружие, которое опять чертит свистящую дугу поверх голов, отгоняя двух оставшихся назад. Впрочем, места убитых заполняют, стоящие за ними, новые враги. Их снова пятеро, окруживших воеводу полукольцом, который в перерыве успевает оглянуться (как там впереди?).

Башка снова шагает вперед и уже оттяпанная им чья-то рука вместе с плечом, все еще сжимающая в кулаке бесполезную саблю, отлетает в сторону, раскидав вокруг веером красные брызги.

Хан Тагай с небольшого холмика и с высоты собственного роста наблюдает издалека за ходом боя. На шаг позади от него — Умбет батыр. С их стороны хорошо виден сражающийся Гордей. Под взглядом хана на места павших, тут же встают новые бойцы. Воевода едва успевает оглянуться (где там Санко?) и перевести дух. Перед ним опять полукольцо из пятерых степных воинов. Он тут же безошибочным чутьем определяет самого опасного. Это смело и хищно глядящий небольшого роста татарин. «Маленький дуралей» — тут же дает ему мысленно прозвище Башка.

Так глядит пес-однолеток, впервые участвующий в кабаньей охоте, готовый из молодого, глупого безрассудства кинуться на матерого секача-вепря и уже подбирающий для прыжка лапы.

Воевода решает схитрить, чтобы сразу уничтожить ловкого и смелого противника. Он правой рукой пускает по дуге свою секиру над головой «маленького дуралея». Тот, пригнувшись под страшным оружием, тут же бросается с саблей вперед. Но секира, не завершив маха, перехваченная левой Богатырской рукой, идет обратно и вниз, опускается на спину и ломает хребет шустрому врагу. Русский воин машет снова секирой для острастки — четверо отскакивают, а он успевает вздохнуть, оттереть с лица пот и оглянуться. Сотни Заварзы и Санко уже далеко оторвались — нужно подтягиваться.

У Гордея и других опытных воинов — чутье на летящие стрелы. Он «нутром чует», когда нужно пригнуться, шагнуть в сторону, либо схорониться за деревом от летящей смерти. Но чаще всего, например сейчас, воин прикрывается своей секирой, два лезвия которой образуют, почти круглый, небольшой щит. Стрела отскакивает от булатной стали. Башка тут же зычно кричит:

— Эгей, сынки, слышите меня?!

— Слышим, слышим, батько! — раздается справа и слева множество голосов.

— В линию подравняйсь! Строй всегда толпу переборет! Как скажу — так все разом тридцать шагов назад и два вперед! Уразумели?!

— Уразумели, батько!

— Сотни товьсь! Пшли!

Гридни дружно пятятся, считая шаги. Татары толпой радостно кидаются следом. Вдруг строй русичей останавливается и дважды шагает вперед, разя врага мечами. Ряды степняков перемешиваются, раздаются крики боли и разочарования. Степная орда отступает на несколько шагов, оставляя между собой и отрядом Гордея десятки трупов.

Так грозная волна в седой пене катит высоченной громадой на берег и кажется, что сокрушит она все на своем пути! Но вот стихия натыкается на гранитный утес. И что же? Где ее сила? Где мощь? Где, наконец, она сама?! Все сгинуло без следа!

Хан Тагай. Позади него и слева Умбет. Оба пристально глядят на что-то.

— Умбет, мой верный нукер, — произносит хан, не оборачиваясь. У него интересная манера произносить слова. Он делает это, почти не разжимая зубов. Отчего в его речи много шипящих звуков. За глаза его соплеменники прозвали змеей.

— Да, мой хан!

— Я прошу тебя об услуге.

— Прикажи, мой хан, и я умру за тебя! — его рука берется за рукоять сабли в ножнах.

— А вот этого не надо — ты мне еще пригодишься! Взгляни, на этого батыра! — хан говорит негромко и вкрадчиво.

— Я вижу его, мой хан! — отвечает тот тоже негромко.

— Если стадом оленей водительствует тигр — все олени делаются тиграми! Но убей вожака — и они снова олени, которые трусливо разбегаются от любого шороха! Убей его, мой Умбет, убей тигра! — голос хана сейчас особенно похож на шипение змеи.

— Да, мой хан! — Тагай щелкает пальцами и Умбет тут же оказывается с ним рядом. Хан поворачивает к нему голову и шепчет-шипит прямо в ухо:

— Только, давай, перехитрим его. Обойди скоро сражение слева. Проникни меж двух вражеских линий, укройся за деревом и жди! Когда тигр приблизится — ударь кинжалом ему в спину!

— Да, мой хан!

— Ступай! — Умбет снова позади хана. Он шагает в сторону и исчезает за деревьями.

Против воеводы опять пятеро. Посередине такого же размера воин, как сам Гордей. Великан с желтыми звериными глазами, но тучный, с двойным подбородком и объемным животом.

«Сей татарище скакать от меня не станет, — думает Богатырь и рубит изо всей мочи секирой. Толстяк закрывается щитом. Страшное оружие откалывает четвертушку щита и половину черепа вместе с половиной шлема! Остальные четверо, оробев, пятятся назад.

Обернувшийся Санко. Ему, в заметно поредевшем лесу, становится хорошо видно, как позади большая масса татар наседает на тоненькую цепочку русичей, от которых осталась теперь едва половина. Набрав в легкие побольше воздуха, сотник кричит:

— Держись, Башка, держись, друже! — издалека доносится неизменное:

— Наддайте, други, а мы следом поспешаем!

Санко манит рукой, подзывает к себе какого-то молодого гридня, что-то шепчет ему в ухо. Парень понятливо кивает. Сотник кидается вперед — татары разбегаются во все стороны.

Уже впереди деревья исчезают, а вместо них виднеется грязно-зеленый простор болота, с проплешинами черной воды. Явственно пахнет гнилью. Санко оборачивается и кричит:

— Наддайте, други! Немного уже осталось! Супротив нас не воины — зайцы боязливые! — он, все также, не поворачиваясь к врагу лицом, продолжает, глядя на молодого гридня, с которым только что беседовал (будто ему говорит), — ломи грудью Русь, круши, бей поганых!

Десятка два татар за его спиной, подталкивая один другого, приближаются, подкрадываются, осторожно ступая. Сотник непрерывно глядит на парня, но, вдруг, замечает что-то за ним и, чтобы разглядеть, делает шаг в сторону. За спиной молодого гридня, шагах в ста, прижавшись спиной к дубу, затаившийся татарский боец, с черной повязкой на месте глаза. Он держит за рукоять кинжал, что пока еще покоится в ножнах. К нему приближается, отступая, спиной Гордей. Санко хочет крикнуть, предупредить, но тут гридень-сигнальщик поднимает руку. Сотник тут же резко оборачивается. Степняки приблизились и теперь в шаге от него. Он, гневный, кидается на них, нещадно рубит, сразив троих и кричит отчаянно: «Башка, обернись, борони спину!»

На этот раз Гордей не слышит. Порыв ветра добавляет шума, громко звенит, сталкиваясь, булатная сталь, да и в другую сторону повернут кричащий Санко-Жало. Татары перед ним в панике поворачиваются, пытаются убежать, но Жало достает еще двоих в спины. В отчаянии оборачивается. Кричать поздно! Одноглазый враг уже повернулся спиной, загородив собой на миг Гордея. Сейчас ударит кинжалом…

Умбет в очередной раз оглядывается — пора! Его рука тянет из ножен на поясе длинный грузинский кинжал, но, вытащив лишь до половины, замирает и толкает клинок обратно. Слишком велико искушение заломать русского богатыря голыми руками. И тогда об этом сложат песни и сказки, и слава об одноглазом батыре переживет века. Тем более что он множество раз уже делал подобное, правда не с таким соперником, но ведь защититься, уйти из захвата Умбета просто невозможно, никому…

Степной батыр выходит из-за дуба и, как раз, оказывается за спиной Гордея. Татарин привычно, одновременно просовывает обе свои руки противнику через подмышки вперед и, согнув их в локтях, сцепляет свои ладони в замок сзади на шее богатыря, а потом гнет эту шею вниз! Позже, когда греческую борьбу станут называть французской, такой прием назовут: «двойной нельсон». От него действительно нет спасения. Руки обездвижены, шейные позвонки трещат, в глазах темнеет. Шея сгибается и, если не отпустить — ломается! Спасения действительно нет, не для кого…, если только ты не Гордей!!!

«Батыр Умбет, Батыр Умбет!» — ревут в восторге сотни степняков.

«Батько! Батько!» — вторят им растерянные русичи.

«Тимягыс!!! Ул минекы (никому не трогать его — он мой)!» — грозно ревет побагровевший от тяжкого усилия Умбет. В голове сотника Жало, почему-то звучит поговорка, слышанная в детстве:

А времечко-то идет,

Песочек в часиках течет.

Крупинки сыпятся — судьбы меряют:

Сколько кому отмеряно?

Кому век, кому год, кому час…

Кому только сказать: «Раз!»

Наступает тишина и в ней громко и четко звучит выкрик хана: «Алга татарлар (вперед, татары)!»

Сотник Санко, в отчаянии хватается за голову! В поредевшем лесу ему хорошо видно, как тяжелая масса степного войска прорывает в нескольких местах русский заслон! Ринувшись, хлынув в образовавшиеся бреши, сотни татар, точно полчища голодных крыс, пожирающих все на своем пути, мгновенно заполняют собой пространство вокруг русских воинов.

Возле каждого из восьми десятков, еще остающихся на ногах, дружинников Гордея тут же образуется кольцо врагов. И они падают, защитники Руси, никнут один за другим, почти все пораженные в спины.

Тут, как будто и не было половины малой московской дружины. Еще минутой, другой раньше была она, и почти сотня отважных гридней, молодец к молодцу, противостояли врагу, а теперь все они лежат и попирают их тела татарские ичиги (сапоги). В ужасе глядит на это Санко-Жало. Так глядит хозяин на неуклюжего расшалившегося ребенка, затеявшего в доме беготню и задевшего ненароком драгоценную вазу. Падает, разлетается ваза на кусочки и не вернуть того уже обратно!

Впрочем, один из всех еще стоит на ногах. Это Гордей. Он еще борется в поединке с Умбетом.

Санко поворачивается в другую сторону: воины Заварзы и его собственные уже загнали своих противников в болото, топят их там, добивают! Эх, если бы еще немного времени!

Хан не торопится пройти еще триста шагов и добить последних русичей. Лес изменился — перешел в сосновый бор. Стволы без ветвей позволяют видеть далеко. Тагаю хорошо заметна впереди трясина и гибель части своих воинов. Русичи теперь никуда не денутся. Уйти им некуда! Зверь в ловушке! Интереснее пока досмотреть, как его Умбет прикончит русского «тигра».

Гордей роняет ненужную теперь секиру и невероятным усилием дотягивается и смыкает свои пальцы на запястьях рук Умбета, сомкнутых в замок на его шее. Еще одним страшным усилием он разрывает замок, поднимает и разводит руки, схватившего его батыра, вверх и в стороны. Приподняв его за эти руки и развернувшись, он тут же видит и мгновенно оценивает произошедшее: «Уходите, мне уж не поможете! Санко, уводи людей! Живи! Ты Руси нужен — поганых на засеке бить!» — Гордей бьет назад затылком в стальном шлеме врага по лицу! И поворачивается к, отпустившему его и отступившему на два шага от удара, Умбету: «Ах, вот сие кто — одноглазый борец! Прости, татарча, однако не по себе, ты, сук рубить удумал!»

Батыр наотмашь бьет его кулаком в челюсть! Богатырь только улыбается (он любит сильных соперников, каких в его жизни было немного) и бьет в ответ! Умбет падает, но тут же вскакивает с кинжалом в руке и наносит удар сверху. Гордей спокойно перехватывает его руку за запястье, медленно и неотвратимо начинает давить, направляя ее обратно и вниз. Отчего батыр, хоть и сопротивляется отчаянно, но поневоле вынужден повернуться спиной, чтобы не упасть. Богатырь сильнее! Теперь рука татарина зажата, словно тисками, лапищей витязя внизу на уровне колен. Степной воин пытается помочь себе второй рукой — освободить кинжал, но и вторая рука воина русского оказывается там же (хотя он мог вытащить собственный нож и пырнуть ворога в спину). Чудовищная сила Гордея выворачивает кисти татарина, развернув таким образом и острие кинжала на 180 градусов — в грудь Умбета. Длинное лезвие медленно движется туда. Батыр сопротивляется этому отчаянно, изо всех сил, но тщетно! Кинжал распарывает кольчугу и входит в грудь Умбета по самую рукоять!

Татары на мгновение горестно воют и вдруг кидаются на богатыря. Он рубит их вновь поднятой секирой, крутится медведем, расшвыривает со страшной силой во все стороны, но они неистово, обезумев, все лезут и лезут, ранят саблями, кинжалами и гибнут во множестве.

Башка, мощно и страшно рубится, сокрушая навалившихся врагов. Он бьется отчаянно, стараясь подороже отдать свою жизнь — увести с собой в мир мертвых, как можно больше супостатов. Тем, напоследок, подсобить князю, который, он это точно знает, поспеет и защитит родную землю: его родичей, друзей, всех жителей русской земли… Так оно и будет в дальнейшем: татары дальше засеки не пройдут.

Гордей оглядывается (лицо в поту, в нескольких местах синяки и запекшаяся кровь). Лес закончился. Дальше болото, по которому уходят вдаль, ведомые проводником, воины Заварзы, десятков пять. Только Санко медлит, оставаясь на границе леса и болота. Он собирает половину своей сотни, строит ее в колонну по два, что-то быстро объясняет им. Потом, встав во главе, и с криком: «За мной!» — кидается на выручку другу.

Тонкий клин примерно из сорока воинов легко пробивает разрозненных, хотя и гораздо более многочисленных врагов. Дойдя до Гордея и сметя облепивших его, как муравьи жука, татар, клин раскрывается на два крыла, образуя остроугольный щит и линию фронта. Под прикрытием этого щита израненного Гордея уводят двое гридней к краю болота и дальше по болотной тропе. Живой щит отступает, движется следом. Уткнувшись в болото, он начинает, как бы таять: Крайние воины на крыльях щита перебегают на тропу и один за другим уходят по ней. Санко уходит последним в цепочке русичей. Они идут, с заброшенными за спины щитами, через топь по колено в черной пузырящейся жиже.

Степняки поначалу кидаются к краю болота, но не смеют идти дальше, вслед ушедшим русичам. Санко убивает двоих самых смелых, остальные возвращаются на землю. Тропа неприметна на топкой жиже. Ряска сомкнулась, сокрыла безопасную дорожку.

Тагай, татарский хан досадливо кидает саблю в ножны и шипит вслед ушедшим русичам: «Китяляр, этляр (уходят, собаки)!»

Санко оборачивается и издалека грозит ему кулаком. Он опускает весь иссеченный щит и, подумав, выбрасывает его в болото. Татарские стрелы из-за большого расстояния перестают долетать. Также сильно пострадала кольчуга воина: на плечах, спине и особенно на груди видны большие дыры и запекшаяся кровь. Витязь поворачивается спиной и устало бредет вслед за остальными бойцами. Это оказывается непоправимой ошибкой. Рядом с ханом стоят два рослых степняка с большими дальнобойными луками: «Беренчи топкырдан утрыргя киряк (попасть с первого раза, мазать нельзя)!» — брызжет слюной Тагай.

Санко невольно облегчает стрелкам задачу: внезапно, он останавливается, лезет за пазуху и, достав змеевик целует березку на его крышке. Заметив, что шнурок пострадал в бою и вот-вот порвется, витязь снимает его с шеи и вяжет в опасном месте узелок. Две стрелы почти одновременно вонзаются ему в спину, последнему в далеко растянувшейся цепочке русичей. Один наконечник отражает кольчуга (стрела на излете), зато второй беспрепятственно проникает в кольчужную дыру и пробивает сердце. Санко еще стоит несколько секунд, словно наткнувшись на невидимую преграду, а потом падает лицом в болото.

А времечко-то идет,

Песочек в часиках течет.

Крупинки сыпятся — судьбы меряют:

Сколько кому отмеряно?

Кому век, кому год, кому час…

Кому только сказать: «Раз!»

Не успевает за упавшим телом сомкнуться ряска, как рядом на поверхность всплывает деревянный змеевик с изображенной на крышке березовой ветвью.

Много-много льняных ручников намочат теперь женские очи, Много по разным местам Владимирской Руси вскоре раздастся горестных плачей: матерей, жен, невест павших героев. Еще не скоро доберутся сюда воины приграничья, чтобы предать земле честные кости, а до той поры будут на павших телах пировать хищные звери и черное воронье. Когда все же зароют останки защитников родной земли здесь, на границе леса и болота в глухом необитаемом месте, в общей могиле — тогда останутся, как память о былом сражении только зарубки на соснах от просвистевших впустую мечей и сабель, которые в сосновом бору вскоре зыплывут липкой золотистой смолой. Пятна же крови будут малозаметны на такого же цвета бурой палой хвое, а потом дожди прошуршат по игольчатой подстилке и совсем не останется следа от людских ран и смертей. Все преходяще… Только змеевик, с вырезанной на крышке березкой, будет долго плавать на черной воде болота, отнесенный ветром от тайной тропы, где он мог хотя бы попасться на глаза изредка проходящим здесь чудинам.

Часть вторая. Весняна

Маковец

Варфоломей поднимается по уже натоптанной стежке с двумя берестяными ведрами воды на самодельном коромысле. Его обгоняет беспечная бабочка-капустница. Она порхает, мельтешит над лесными травами.

«Вот кому легко живется, — думает отшельник, провожая легкокрылую летунью ласковым взглядом, — ни тебе воду носить, ни тебе дрова колоть, ни тебе огород городить. Под каждым листочком — постель, на каждом цветике — стол накрытый. Только зри, чтобы трясогузка или стриж не склевали беляночку.

Варфоломей доходит до своей кельи, одно ведро оставляет там, со вторым подходит к черемухе и поливает ее. Он присаживается перед ней на корточки, гладит ствол маленького деревца, глядит вверх на гроздья белых цветов на фоне синего неба.

На нем поношенная ряса, совсем еще молодое лицо заросло нестриженной бородой.

Не посетуй, не взыщи, соседушка. Хорошо с тобой, да токмо дел у меня непочатый край, потому идти надобно», — отшельник идет к келье, улыбаясь, оглядывается на черемуху перед самой дверью и машет ей рукой.

Он заходит внутрь с полным ведром. Знаменует крестом икону Троицы, ближнюю и самую большую на стене справа. Ставит ведро на табурет при входе. Келья Варфоломея. Очень тесно. Третью часть помещения занимает лавка (спальное место). На голые доски положена овчина, а еще подушка, набитая сеном, в изголовье, что на дальнем конце от входа. Справа от кровати там небольшой столик. Все пространство стены, напротив спального места увешано иконами. От входной двери справа — крошечная печка, слева — два крюка вместо вешалки. Между крюками и топчаном места хватило на табурет, на который отшельник поставил ведро, наполненное водой, он пускает туда в плавание деревянный ковш.

Пустынник черпает ковшом из ведра воду, наливает ее в большую деревянную кружку, пройдя боком между лавкой и иконами, ставит кружку на стол, садится в изголовье. Достает из-под стола мешочек, вынимает из него горсть резаных ржаных сухарей, кладет их в небольшую деревянную миску, немного подумав, отсыпает примерно четверть миски обратно в мешочек. Остается совсем немного. Отшельник читает: «Отче наш». Наконец, он макает сухарь в кружку с водой. Вдруг, что-то заставляет его повернуться к входу.

На пороге стоит его мать. Она улыбается и держит в руках большое круглое блюдо. На нем внушительная стопка блинов, от которых идет пар, а еще по кругу пять плошек с блинными начинками.

— Кушай, Варфоломеюшка, пока горяченькие! Чай, масленица пришла! А, какая же масленица без блинков? Отведай, чадушко. Хочешь, со сметаной, или с медом, а тут, зри, икорка щучья. Еще творожок, а вот есть фрукты засахаренные.

— Мама, ты? — слеза катится по щеке отшельника. Он говорит, сглотнув, подступивший к горлу ком: Мамочка, что ты? Масленица, когда еще была, уже пасха скор… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий — помилуй мя грешного, — образ матери тускнеет, тает, исчезает.

***

Варфоломей выходит из своей кельи в утренние сумерки, знаменует, увенчанную крестом маковку собственной церкви. Говорит сам себе: «Ноне праздник — рождество Иоана Крестителя!» Вдруг он замечает на опушке группу людей в светлых одеждах. Изумленный отшельник идет к ним. Не доходя шагов пятидесяти, он разглядывает старичка волхва с седой бородой до колен и загнутым в навершии посохом. Изумленный Варфоломей опускается на траву. Волхв тем временем говорит:

«Заканчивается краткая ночка купальская», — перед старцем стоит дюжина девушек с ведрами, из которых видны ручники-полотенца, — послушайте меня, девицы красные, послушайте слово мудрое, предками, пращурами нам завещанное: рано-рано поутру на стыке ночи купальской и дня грядущего надлежит всем красным девицам искупаться в утренней росе. Роса такая бывает лишь раз в году. Сила в ней могучая, целебная, самим Купалой освящённая. Надлежит вам, красавицы, покататься по росе, по муравам и цветам, но только без одёжи вовсе. И молча, не визжать! Терпите, милые, хотя оно и студено, да не дюже. Лето все-таки. А пищать зачнете, так мертвых духов потревожите и озлобите. Тогда вместо пользы вред вам будет. После того, как по мураве покатаетесь — ручниками чистыми в ведерки росы насбирайте, отожмите. Да и снесите в избы свои. Будет у вас в доме живая водица! Ступайте, милые, во-он он лужок-то ромашковый. Туда, подальше идите, где мурава гуще.

Девицы выходят из-под сени деревьев и ступают на луг. Будто веет пряным запахом трав (после купальской ночи начинается покос) и росяной свежестью. Небо светлеет. Старец, словно занавес, закрывает за девушками ветки деревьев и отворачивается.

В утренних сумерках девицы идут по лугу и начинают неторопливо раздеваться. Они все босиком. Мокрые подолы праздничных понев (юбок) задевают головки ромашек. Нежные пальчики развязывают легкие пояски с прикрепленными к ним оберегами, тесемки сорочек. Они проходят мимо сидящего мужчины, будто мимо неодушевленного пня. Он, развернувшись, глядит на них сзади. Двенадцать девушек, растянувшись в шеренгу, вернее в подобие журавлиного клина, идут очень медленно. Некоторое время ничего не меняется, кроме одного: тот же клин, те же девицы, только одежды на них уже нет.

Отшельник ахает, силится отвернуться. Это удается ему лишь наполовину. Он поворачивается боком, закрывает лицо ладонью, но сквозь неплотно сжатые пальцы все равно видно. Теперь девицы, почему-то идут прямо на Варфоломея. Он шепчет, запинаясь: «Господи… Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий…!» Клин приближается, девицы наступают, неторопливо покачивая бедрами, но вот крайние сбоку пропадают из виду (потому что близко, глазам края не видно). Вот их осталось десять, восемь, шесть, четыре, две. Эти две, заслонив своими телами уже все видимое пространство, обходят справа и слева замершего, дрожащего зрителя, и лишь задетая голой девичьей ножкой ромашка еще несколько мгновений покачивает своей желто-белой головкой. Отшельник поворачивается: «Господи, прости! Иисусе… Господи Иисусе…»

Одна красавица садится в траву, которая доходит ей теперь до высокой упругой груди. Холодная влага касается обнаженного тела. Девушка уже открывает рот, чтобы закричать, но вовремя своей же ладошкой, зажимает уста.

Прекрасные обнаженные девичьи тела катаются по ромашковому полю, приминая цветы. Поле неровное, оно уходит под небольшой уклон к реке. Девушки катятся вниз под горку, разбрызгивая сверкающие капли росы. Теперь они улыбаются и уже еле сдерживаются, чтобы не, то, что завизжать от холодной влаги, а, чтобы не засмеяться от восторга и счастья.

Варфоломей, наконец, приходит в себя. Он судорожно вздыхает и, подняв очи вверх, произносит: «Отойди от меня сатана, искуситель лукавый — изыди! Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий — помилуй мя грешного!» — видения исчезают. Солнце встает над лесом. От мокрой травы поднимается пар.

***