Бесплатный фрагмент - Свет

Часть I. Начало

Глава 1. Уехать отсюда навсегда

Лерка оканчивала сельскую национальную школу в самом конце восьмидесятых. Два последних школьных года она мечтала только об одном: уехать как можно дальше от этого места…

Жила Лера с родителями и братом в военном городке одной из республик Северного Кавказа. Это было очень красивое место: всё утопало в зелени, а рядом — горная река с прозрачной, ледяной водой, и конечно горы, вечные горы, молчаливый и величественный, всегда разный Кавказский хребет, серебристым зигзагом выступающий на фоне голубого неба. К этому же можно добавить обилие солнечных дней и буйной растительности с апреля по ноябрь включительно.

Несмотря на чистейший воздух, от которого в первые дни приезда сюда у Лерки кружилась голова, — ей иногда казалось, что она задыхается.

В городке при воинской части ровесников не было, с одноклассниками, которые жили в селе за несколько километров от гарнизона, дружбы Лерка не водила. В школу, находившуюся за пять километров от части, их возили на автобусе. Детей школьного возраста в городке не так уж и много — пять или шесть человек, — Лерка самая старшая. Они живут тут уже четвёртый год, с тех пор, как отца перевели сюда из Краснодарского края.

Училась Лерка довольно легко, но своеобразно: на уроках физико-математического цикла преданно смотрела на учителя и летала в облаках, потому что ни черта не понимала, — в этом отношении, говоря откровенно, мало что изменилось и по сей день. На уроках русского языка и литературы, она временно просыпалась, в надежде услышать что-нибудь, помимо куцего языка из школьной программы для национальных школ, затем довольно быстро понимала, что напрасно беспокоилась и снова уносилась куда-то туда — в далёкие, прекрасные дали…

Брат Лерки — Андрей — младше её на целых шесть лет. С друзьями у него тоже туго, поэтому в перерывах между потасовками и следующей за ними холодной войной — они дружат.

Больше всего на свете шестнадцатилетняя Лерка любит книги и животных.

Она мечтает стать зоологом, поэтому сейчас вместе с братом и собакой Мотькой отправляется в капониры, — наблюдать за животными в естественной среде. Как настоящий натуралист. И ничего, что Леркин зоологический ассортимент ограничивается пока ящерицами, стрекозами и головастиками, обитающими в огромной, кажется никогда не просыхающей луже в центре капонир. Главное, почему им так нравится там, совсем не это, а что-то другое, чего Лерка пока не понимает, но хорошо чувствует.

Может потому, что капониры — это не просто подземные сооружения для ведения боя, — капониры это отдельный, совершенно автономный мир. При всём при том, что объективно говоря, ничего особенно выдающегося там нет. Всего лишь относительно небольшая, довольно холмистая территория, обильно поросшая густой растительностью с кое-где встречающимися бетонированными лазами, — собственно, они-то и есть капониры — которые из-за буйства травы, даже не всегда удаётся разглядеть.

И ещё растут там во множестве, причём, как бог на душу положит, яблоневые деревья… Вот, в сущности, и все капониры. Но поди ж ты, тянуло их туда неумолимо, можно даже сказать со страшной силой.

Что это было? Отсутствие альтернативы? Или действительно там было нечто особенное, что манило и притягивало? А может Лерка с братом, просто, что называется, совпали с этим местом в каком-то ментальном смысле? Ведь других людей они встречали там нечасто. Кто знает…

Лерка и Андрюшка ходили туда довольно часто. Что они там делали? Как и у других детей, у них этот процесс именовался довольно просто: гуляли.

А заодно слушали почти нескончаемое пение птиц, ловили бабочек и разноцветных гусениц. Лерка таскала домой в стеклянной банке головастиков, пытаясь поэтапно отследить весь процесс превращения шустрого и странного существа в пучеглазого лягушонка.

Забирались на самый высокий стог сена, который заготавливали местные мужики из ближайшего села и мечтали. И ещё говорили, делились планами по поводу того, что будут делать, когда покинут это место. И смеялись… Боже, как же они смеялись тогда… До коликов в животе, до слёз, — беззаботно, неудержимо, взахлёб…

Удивительно, потому что, как уже было сказано, Лерка с Андреем в детстве были не так, чтобы уж очень дружны. Характеры у обоих, ни приведи господи, да и разница в возрасте, что ни говори, давала себя знать. Поэтому бывало всякое. И споры до хрипоты, и яростные ссоры с оскорблениями и даже драки до первой крови. Но вот ведь странное дело, в капонирах они не ссорились никогда.

Возможно, сама атмосфера местности этому способствовала.

С правой стороны от капонир, находящихся на некотором возвышении, убегает вниз лимонно-салатное, рапсовое поле, а с левой — дышит и волнуется кукурузное море.

Капониры даже в бытность существования этой воинской части не использовались по их прямому назначению. Это было что угодно: альпийский луг, яблоневый сад, затерянный мир, — одна из любимейших Леркиных книг детства, — однако мир не Конан Дойла, а их собственный, неповторимый и таинственный.

Лерка вдохновенно рассказывает брату о том, как будет жить, когда окончит школу и уедет, наконец, из этой глуши.

— Стану зоологом и буду жить в джунглях, изучая животных, как Джой Адамс, — захлёбывается девочка от восторга.

В то время, она с полным основанием полагала, что единственная жизнь, мало-мальски заслуживающая уважения, эта та, что целиком и полностью посвящена братьям нашим меньшим.

Андрей, смышленый и вдумчивый, шагает рядом и внимательно слушает, иногда вставляя несколько слов, но, в основном, молча и одобрительно поддерживая.

Позже, Лерке часто не хватало этого. Вот этого спокойного и осознанного понимания и соучастия. Сопереживания… Когда тебя принимают, не потому что ты говоришь что-то необычайно умное или успела чего-то там добиться в жизни, нет… А просто потому, что ты, это ты. Вот такая долговязая, конопатая и несуразная. Строящая легчайшие и громоздкие замки, наполненная термоядерной смесью из Джерома, Чехова и Даррелла и несущая иной раз, полную околесицу…

И рядом твой младший брат, которому не нужно ничего доказывать, с которым вы любите друг друга несмотря ни на что. Не взирая ни на какие разногласия и конфликты, не обращая внимания на полное противоречие интересов и взглядов, и даже с учётом кардинальных отличительных признаков по полу, темпераменту и возрасту, вы самые, что ни на есть, родные. В наиболее высоком значении этого слова.

Мотька носилась, как ошалелая, время от времени поскуливая от переизбытка чувств, и неизменно возвращаясь к Лерке большим и стремительным, чёрным клубком. Мотька была найдена Лерой в соседнем с воинской частью, кукурузном поле в виде мокрого и дрожащего шерстяного комка и принесена в дом. С тех самых пор, Мотька очень боится Лерку потерять, поэтому всегда и везде следует за ней.

В то время, о котором идёт речь, Лерка в самом деле считала это место чем-то вроде тюрьмы, которая застит свет её необузданных мечтаний, перекрывает воздух свободы и мешает выйти на широкую, праздничную дорогу насыщенной, взрослой жизни. Она мечтала уехать далеко-далеко… И зажить своей невозможно пленительной, настоящей жизнью.

Брат, разумеется, был посвящён в это до мельчайших подробностей, поскольку с раннего детства был тайным поверенным почти всех её секретов. Лерке помнится, как жаловалась она ему на отсутствие подруг, даже не подозревая, что самый искренний, честный и преданный друг всегда был рядом.

Они бродят в капонирах час или около того, и перед самым уходом, не сговариваясь, поднимаются на самый дальний холм. И замирают в немом изумлении от открывшейся перед ними великолепной картины.

Огромное, предзакатное солнце льёт мягкое, ласковое золото своих прощальных лучей на рапсовое поле, сливаясь с ним у горизонта в заключительном, бархатно-жёлтом поцелуе. В самом низу, под ними, зрелая, густо-зелёная трава шёлковой волной укрывает от вечерней прохлады богатейшее, полевое многоцветье. И на границе между этим оранжевым и разноцветно-зелёным беспредельем, пасётся тёмно-коричневая лошадь с длинноногим жеребёнком, невозмутимо прядая ушами и неспешно пощипывая траву. Они стоят в лучах заходящего солнца, окутанные тончайшей, золотистой дымкой словно ореолом.

Картина эта была столь неописуема прекрасна, что Лерка помнит, как у неё захватило дух. Какое-то время ей даже было трудно дышать. Вот именно от созерцания подобной красоты, рождаются величайшие произведения искусства, — Лерке хотелось тогда сказать что-то подобное, но у неё не нашлось слов. Она только помнит, что в какой-то момент ей вдруг захотелось заплакать…

Брат её стоял неподвижно и молча. И хотя он с самого детства был человеком малоразговорчивым и совсем не сентиментальным, Лерка лучше кого бы то ни было знала, что они одинаково сильно переживают увиденное.

Жара отступила и здесь на вершине совсем небольшого холма, под которым струились, как растрёпанные косы деревенской красавицы травянистые пряди, их приобнимал за плечи и обдувал лица свежий ветерок, напоённый ароматом полевых цветов, душистого сена и яблок. Это был запах, который Лерка до самой последней нотки помнит до сих пор.

Так же как и эту волшебную картину: желтое поле, зелёный луг, а на границе между ними стоит замечательной красоты лошадь со смешным своим жеребёнком. Они освещены багряными солнечными лучами, и над всем этим дивным пейзажем разносится упоительный, яблочно-медовый аромат…

Почему она так хорошо помнит этот бархатный, сентябрьский вечер в лучах уходящего солнца? Ведь ничего, на самом деле выдающегося или исключительного в нём не было. Капониры в вечерний час они видели и раньше много раз. Кроме того, ни лошадьми, ни коровами, не прочей домашней живностью их было не удивить, так что же в нём такого потрясающего?

Может то, что некоторые мгновения жизни преподносятся и остаются в нашей памяти навсегда, как некий дар? Волшебный и бескорыстный. Чтобы помнили, чтоб оценили, пусть и не сразу, хотя бы потом, когда-нибудь… Чтобы можно было вздохнуть украдкой однажды и сказать самой себе, что это было… И вот это тоже… Бесценное, чистое, самое настоящее…

…Возвращаясь тогда к дому, они почти не разговаривали. Лерке почему-то кажется, в тот день они вернулись немного другими. Притихшими и чуть более возвышенными, словно сумели понять что-то и прикоснуться к чему-то настолько удивительному и прекрасному, что боялись потерять, расплескать это пустой болтовнёй и ничего не значащими замечаниями. И тогда бы оно быстро обмелело, растаяло, испарилось навсегда.

…На облитой закатным солнцем веранде красовался новый ряд нарядных, ещё тёплых банок, — в тот день мама занималась заготовками. В доме стоял лёгкий фруктовый запах, приправленный чем-то неуловимо пикантным.

Драгоценные, счастливые минуты, мы их не всегда замечаем, и лишь через много лет понимаем, что это были именно они.

Освещённые закатным, бархатным светом луг и поле. Поросший зелёный травой холм, по которому молча спускаются серьёзный, темноволосый мальчик и худенькая, длинноногая девочка, сама очень похожая на того смешного, неуклюжего жеребёнка… А над ними летит неизбывный, как закат и рассвет, густой, кружащий голову яблочный аромат… Как же хорошо, господи…

Солнечная веранда, совсем молодая, улыбающаяся мама и живой брат Андрюшка рядом…

Глава 2. Однажды ночью…

Лера с Сашкой сидели в маленькой комнате и откровенно дурачились. В гостиной находились их родители, а также Леркина бабушка, хозяйка этой старой квартиры, в которой весь последний год проживала Лера.

Дело происходило в апреле 1988 года. Молодые люди пока нисколько не осознавали всей серьезности обстоятельства, которое собрало в гостиной незнакомых до этого людей. Суть же его заключалась в следующем: Александр (19 лет) и Валерия (18 лет), повстречавшись чуть более месяца, решили пожениться и подали заявление в ЗАГС.

До свадьбы оставалось немногим более двух недель. Вот по этой причине приехали из другого региона родители невесты, и пришли (благо — недалеко) родители жениха. На повестке дня значились следующие вопросы: первый — где молодые будут жить и второй, гораздо более актуальный — на что, собственно говоря, они будут жить?

Остальные многочисленные пункты по организации и налаживанию семейного гнезда, пока что не затрагивались, ввиду полной неясности по основным позициям. Чувствуя, что переговоры зашли в тупик, решено было позвать детей и ещё раз опросить их на предмет серьезности их отношений и намерений. Такие разговоры уже велись, но непосредственно у конкретного родителя с собственным дитятей, так сказать кулуарно, строго внутри отдельно взятой семьи.

…Они вошли в гостиную, держась за руки, — высокая, очень худенькая девушка со светлыми волнистыми волосами и среднего роста парень, с русым чубом и открытым взглядом смеющихся голубых глаз. Ребята явно чувствовали себя не в своей тарелке, особенно Лерка, которая пыталась стать ниже и как можно незаметнее, от чего ещё больше сутулилась, краснела и теребила руку своего спутника. Сашка, напротив, изо всех сил старался демонстрировать уверенность, но регулярное покашливание и как будто приклеенная улыбка, выдавали его смущение и робость.

Беседа родителей с детьми не особенно способствовала разрешению насущных вопросов, но совсем бесполезной она тоже не была, так как молодые люди решительно и однозначно подтвердили своё решение вступить в законный брак. Озабоченность же родителей была вызвана ещё и тем, что жених, недавно окончивший профессионально-техническое училище, нигде не работал, а его юная невеста училась на первом курсе пединститута, и тоже, в профессиональном смысле была совершенно не устроена. Принимая во внимание такую печальную бытовую сторону вопроса, а также, несмотря на взаимную настороженность и подозрительность, родители, тем не менее, сошлись на том, что не стоит мешать молодым, и вставать на пути их любви и счастья. В этот вечер было решено, что свадьба будет небольшой и скромной, молодожены будут жить с родителями Сашки. Сам он устраивается на работу, Лера заканчивает обучение и постигает науку ведения хозяйства под чутким руководством свекрови.

В ту ночь, никто (кроме, пожалуй, Лериной бабушки) из участников описываемых событий не мог похвастаться крепким сном.

Мать невесты, педагог с двадцатилетним стажем, учитель русского языка и литературы — Елена Александровна, думала о том, что всё как-то не так. Слишком они разные, эти дети. И очень разные их семьи. Дочка — неопытна и бесхитростна. Будущий зять — явно неблагополучный: ни работы, ни перспектив. Родители его — вообще, какие-то дикие, себе на уме, сидят и молчат…

— Куда же она, бедная, голову-то суёт!… Да повернись ты, наконец, на другой бок, Володя!!! Сил нет никаких от твоего храпа! — последние фразы были обращены уже к её мужу.

— Да не сплю я, чего ты выдумываешь?! — отворачиваясь от супруги, произнес тот. Справедливости ради, необходимо отметить, что муж Елены Александровны, действующий офицер российской армии, майор — Куликов Владимир Николаевич, действительно продолжительное время не мог заснуть, но совсем по другим причинам. Он сейчас находился в родительском доме, в который вообще предпочел бы никогда не возвращаться.

В соседней комнате спали его мать и дочь. С первой, сколько себя помнит, он не мог находиться на одной территории вообще и поддерживать мало-мальски приемлемый разговор более десяти минут, вторая — его дочь, представлялась чем-то непонятным, несуразным и даже не вполне имеющем к нему отношение. Пока он ездил по командировкам и объектам, девочка незаметно выросла и вот даже собиралась теперь замуж. Его ужасно раздражал тот факт, что жена заставила ехать в этот ненавистный дом его детства, где он вынужден общаться с какими-то чужими людьми, терпеть свою неумную мать, чья болтовня и суетливость просто выводили его из себя, и вместо благодарности — нате, вам, он ещё и храпит! Владимир Николаевич решительно встал, сунул ноги в тапки и пошел на кухню.

— Куликов! — окликнула его жена, — тот коньяк, который оставался, я отдала матери, чтоб спрятала… Так что ложись-ка спать, нам завтра в дорогу.

— …твою мать… зараза — негромко выругался Владимир Николаевич, отчасти автоматически, но в большей степени, оттого, что его супруга знала о его желаниях и привычках гораздо лучше его самого, а угадывала и даже озвучивала их, уж точно, не в пример быстрее.

Тем не менее, будучи абсолютно уверенным, что и этот его шаг уже заранее отлично ей известен, Владимир Николаевич, лишь на секунду замешкавшись, прошел в уборную с таким невозмутимым видом, как будто исключительно она одна и была поводом для его подъёма.

Убедившись, что муж снова вернулся в комнату и наблюдая, как он укладывается, взбивает подушку, Елена Александровна опять с горечью подумала, что её дочь, — милая, начитанная, чистая девочка попадёт в семью необразованных колхозников. Теперь они заставят её перевестись на заочное и отправят на работу. А может она и вообще под их натиском бросит институт! Для того, чтобы окучивать картошку (или что там с ней положено делать?), институтский диплом не нужен. От этой мысли, Елене Александровне стало почти физически плохо.

— Володя, может поговорить с ней ещё раз, может запретить!?

— Что запретить, кому? — вздрогнув, откликнулся Владимир Николаевич.

— Дочери твоей, кому же ещё?! — громко зашептала жена, — У тебя дочка замуж собралась, за какого-то оборванца и подлеца, по всей видимости! — Елена Александровна уже сидела на кровати. — «Что, кому» — передразнила она.

— Поговорил ты с ней хоть раз, отец ты или нет, в самом деле!

— Да что говорить! Это ваши женские дела, оставьте вы меня в покое все… — Владимир Николаевич, по своему обыкновению, желая закончить разговор, негромко ругнулся.

— Боже! За кого я вышла замуж!? Солдафон чертов! Всю жизнь — одна, всё сама, а ты или на объекте, или в рюмку заглядываешь… — Елена Александровна всхлипнула.

Муж не подавал признаков жизни, так как по опыту знал, что эта тактика самая лучшая. Накипело у бабы, понятное дело, не каждый день, поди, дочерей замуж выдает, сейчас выговорится, фонтан иссякнет и все успокоится.

— А какие сочинения писала… Учительница вслух, перед всем классом зачитывала — продолжала между тем, Елена Александровна.

— Ты знаешь, что она стихи пишет? Нет? Ну, конечно, нет! Откуда!? Мы же очень заняты, нам не до всяких там дочерей, у нас ведь их сто штук… — А некоторые стихи, которые я случайно прочитала, между прочим, очень даже неплохие, можешь мне поверить, как филологу…

— Что её ждет с этим мужем, в этой семье? Она, как с ним связалась, уже изменилась — давай, говорит, мама, закончим на этом, я его люблю и точка… — Представляешь!? Да она в жизни так не разговаривала со мной! Встала и ушла спокойно, вот и поговори с ней после этого…

…Если выйти из этой квартиры, пройти через парк, затем перейти дорогу, то легко можно отыскать дом №108, где в четвертой квартире, на первом этаже живут родители жениха Саши, ну и он сам, разумеется.

Анна Петровна, его мама, женщина тихая и скромная, уже много лет работает сестрой-хозяйкой в больнице, да не в простой больнице, а в онкологическом диспансере. Её любят и пациенты, и коллеги за доброту и отзывчивость.

Анна Петровна часто подкармливает тех больных, которых подолгу никто не навещает, втайне от супруга приносит для них из дома варенье, сухари, конфеты. И она сама, и её муж, имеют крестьянское происхождение, и хотя последние лет двадцать пять живут в городе, внутри себя они изменились очень мало.

В эту ночь Анне Петровне никак не удавалось заснуть. Ей тоже не давали покоя мысли о сыне, о предстоящей свадьбе. Её Саша — мальчик ласковый, добрый, но такой болезненный. И какой-то невезучий. «Бедному Ванюшке — везде камушки!». Эти самые «камушки» начали попадать в Сашу ещё до его рождения. Она вспомнила, как муж уговаривал её сделать аборт. Но обычно покорная и согласная с ним, тут она твердо сказала «нет». Она их сделала с десяток до и ни одного после рождения Саши. Как чувствовала: потом она уже не забеременела ни разу. На пятом месяце Анна Петровна перенесла операцию по удалению аппендикса. Саша родился недоношенным и слабеньким, но каким же родным и драгоценным было для неё это крошечное, жалкое, постоянно орущее существо! Ребенок все время болел, часто и подолгу лежал с матерью в больницах, в два года чуть не умер от менингита. Когда мальчишка стал подрастать, кроме медицинских проблем стали возникать и другие: сложности во взаимоотношениях с отцом, школьные трудности, подростковый бунт, выражающийся в систематическом нарушении общественного порядка и дисциплины. В этой семье была ещё и старшая дочь — Наталья, которая жила с мужем и дочкой в Латинской Америке. Сестра жениха была его абсолютной противоположностью. С самого своего рождения она никому не доставляла никаких хлопот. Это была здоровая, смышленая и очень послушная девочка. В шесть лет, а именно в этом возрасте у неё появился младший братик, она по поручению матери самостоятельно ездила в автобусе на другой конец города за домашним молоком для капризного и болезненного Санечки. В школе Наташа училась на «отлично», занималась парашютным спортом, была комсоргом, председателем отряда и дружины, в институте — бессменным старостой. После окончания ВУЗа, вышла замуж за выпускника мед. академии — боливийца Мигеля, и сейчас они налаживали небольшой семейный бизнес в окрестностях Ла — Паса.

Анна Петровна лежала без сна и думала о том, что не такую жену хотела бы для сына. Эта приезжая городская девочка, казалась такой чужой, непонятной и беспомощной. Не то, что Раечка, медсестра, приехавшая в город с её родного села, дочка хорошей знакомой. Раиса, когда поступала в мед. училище даже жила у них какое-то время — земляки все-таки. И что за девка! Кровь с молоком, в руках все спорится: «Тёть Ань, давайте я…», «Теть Ань, а я уж приготовила…». Анна Петровна протяжно вздохнула. Нужно помочь сыну с работой, мужа просить бесполезно, на своего младшенького он давно махнул рукой. Отец уже дважды устраивал его — сначала к себе, в теплосеть, затем через знакомых на масложиркомбинат, слесарем КИПа. Но Александр нигде не задержался, а с комбината, его вообще, чуть не уволили по статье за прогулы. Дмитрию Павловичу пришлось вмешиваться, унижаться и просить, чтобы не портили Сашке начало трудового стажа. Для отца Саши — это было мучительно, почти непереносимо. И сыну он этого так и не простил.

Его жена опять тяжело вздыхает и поворачивается к стене. Их кровати разделяет огромный письменный стол, и в лежачем положении друг друга они могут только слышать. Анна Петровна в который раз покаянно подумала о том, что Саша — её любимый, но такой непростой ребенок послан ей отцом нашим небесным за её, Анны Петровны, прегрешения. В первую очередь, конечно, за Колю. Ей тут же отчетливо представилось его лицо — открытый взгляд, широкая улыбка. Четырнадцать лет она, мужняя жена, заботливая мать, ответственный и надежный работник, тайно встречается с женатым человеком, Николаем Колесниковым, механиком с её диспансера. Всё чего не было в её муже: доброта, сочувствие, щедрость, искренность, забота — она нашла в этом человеке. Дмитрий Павлович, образец порядочности, честности и здорового образа жизни, всегда был для неё совершенно чужим человеком: скрытным, прижимистым и замкнутым. Но Анна Петровна, с самого начала семейной жизни поняла, что брак — это не пикник на зеленой лужайке. Это тяжелая, рутинная и совершенно неблагодарная работа, которую, тем не менее, нужно выполнять добросовестно и честно, что она, собственно говоря, и делала. Резкое и окончательное отчуждение между ними, впрочем, без официального разрыва отношений, произошло после рождения Саши, который все время болел, постоянно кричал, и требовал вдвое больше внимания и заботы, чем другие новорожденные. Объясняя это тем, что ему необходимо высыпаться, Дмитрий Павлович перебрался из спальни в другую комнату, да так там и оставался, вплоть до того момента, пока дети не выросли, и им нужно было где-то размещаться.

Но ещё задолго до этого, и до появления в её жизни Николая случился в их отношениях страшный надлом. Это произошло, когда она в очередной раз забеременела и со слезами, рассказала мужу, как врач в очень резкой форме отказалась давать ей направление на аборт, потому что это было уже небезопасно, а муж в ответ процедил: «Я не знаю, где ты их берёшь…»

После этого, Анна Петровна, как будто оцепенела, будто что-то умерло в ней. Чуть позже она стала производить впечатление человека, который принял для себя какое-то решение и совершенно удовлетворен этим. Внешне это никак не проявилось, она была все той же спокойной, тихой и покорной женой, но больше, муж ничем её задеть за живое, или обидеть не мог. Ничем и никогда. Даже тогда, когда он, словно почувствовав что-то неладное, попытался как-то неловко оправдаться и даже извиниться, Анна Петровна, глядя ему прямо в глаза, (что бывало нечасто), тихо, с улыбкой ответила: «Знаешь, Митя, когда человек умирает, он, обычно, прощает всех. Так вот: я, и умирать буду, не прощу тебе тех слов». Первый раз в жизни, при беседе с собственной женой, Дмитрий Павлович не выдержал и отвел взгляд. И не нашелся, что ответить, тоже, первый раз в жизни. Обычно на все случаи и любые жизненные обстоятельства у него был заготовлен ответ. Как правило, это были штампованные, банальные, не несущие никакой смысловой нагрузки обывательские высказывания. А тут он молчал, и все смотрел на неё, и не мог оторвать взгляд. В голове пронеслась мысль, что он очень давно не видел её лица так близко, настолько давно, что даже не помнил цвет её глаз. Труднее всего было вынести эту её спокойную улыбку, которая никак не подходила, ни к данной ситуации, ни к этим страшным словам. Они больше никогда не говорили на эту тему, при этом продолжая жить под одной крышей и вести общее хозяйство. Но, делали это, скорее, как добропорядочные соседи, чем, как муж и жена. А когда Саше было уже лет пять, в жизни Анны Петровны появился Николай…

…В соседней комнате бодрствовал их сын Александр. Он только недавно вернулся домой. Сначала они с Лерой немного погуляли по парку, всё ещё никак не привыкнув к своему новому статусу — жениха и невесты, потом он провожал ее, и они долго стояли в подъезде, самозабвенно целуясь, переплетясь руками и ногами, и никто первым не решался нарушить это причудливое сплетение. Наконец, Лера прошептала, касаясь при каждом слове Сашкиного уха губами, что родители завтра уезжают, и что ей, наверное, пора. Затем, уже во дворе своего дома он встретил Витюшу с Серым, и, закуривая, присел к ним. После оживленной беседы с друзьями, добродушных «подколов», прозрачных намеков на то, что Электрофорезу (он же Санёк) не мешало б проставиться и ответных заверений нашего жениха, выражающихся в невнятных, но абсолютно достаточных для его приятелей высказываниях: «Пацаны, ну, вы ж знаете,.. да базара нет,… ну сто пудов ….», Сашка во втором часу ночи, предварительно откашлявшись в подъезде — (хронический бронхит) — тихонько зашел домой. Раздеваясь, он все еще улыбался, вспоминая, как рассказывал Лерке происхождение своей медицинской кликухи. Три года назад, в начале весны, Сашка, как обычно, лег в больницу то ли с воспалением легких, то ли с обострением чего-то там ещё. В числе прочих назначений присутствовал и электрофорез. Через несколько дней температура снизилась, общее состояние улучшилось. Санек посчитал это достаточным основанием и сбежал из больницы с вышеуказанными товарищами на рыбалку. Когда они уже собирались домой — начался ливень. Как назло, одно из удилищ запуталось и Сашке пришлось лезть в холодную воду. Все то время, что он, под проливным дождем, распутывал снасть, не матерным в его словесном потоке, было только одно слово — электрофорез.

Собираясь уже забраться под одеяло, Сашка вдруг понял, что он страшно голоден. С минуту размышляя, стоит ли идти сейчас, в полвторого ночи на кухню, рискуя навлечь на себя гнев потревоженных родителей, или наплевав на чувство голода лечь спать, он выбрал нечто среднее. Он решил не включать свет на кухне, а воспользоваться карманным фонариком, и взять еду в комнату. Это и было виртуозно проделано. Сашка поставил на поднос миску с остатками салата, две котлеты, блюдце с нарезанными ломтиками сала, банку с компотом, несколько кусков серого хлеба, брошенную на стуле газету, с недоразгаданным кроссвордом, и все это, практически бесшумно (не в первый раз!), отнес к себе, устроив полуночное пиршество и пытаясь попутно отгадать слово из 12 букв «Тепловая обработка молока». Несмотря на то, что в голову ничего не приходило, а такой термин, как «пастеризация» и не мог прийти в Сашкину голову, настроение, как и аппетит, были превосходные: он любит Лерку, Лерка любит его, они скоро поженятся и все будет отлично. А насчет всей остальной бодяги, нечего раньше времени заморачиваться: проблемы надо решать по мере их поступления, как любит изрекать, находясь в подпитии, его мудрый друг Серый.

…Лера, вернувшись, домой, имела весьма неприятный разговор с матерью, как обязательно сказала бы её бабушка, если бы последняя, к её приходу, не спала уже крепким сном, которому позавидовал бы и демобилизованный морской пехотинец. Пока девушка была в ванной, мать налила чай, достала пирог и конфеты, и её дочери ничего не оставалось, как присесть к столу. Елена Александровна не стала ходить вокруг да около, не такой она была человек. Она напрямую сказала дочери, что та вот-вот совершит большую ошибку, о чем, впоследствии, будет очень жалеть.

— Ты, пойми, — проникновенно говорила — Елена Александровна, — Саша, как человек может и неплохой, но у него же никаких перспектив… Достаточно посмотреть на его родителей… Да ещё в придачу, этот Саша твой, больной! Это как, нормально? Его мать сама сказала, он, говорит, у нас очень болезненный! Его и в армию не взяли, кому он там нужен? Ну, какой с него работник, муж, отец??!!

Во время того, как мать говорила, Лерка всё ниже склоняла голову к своей, так и не тронутой чашке с чаем, так что к концу монолога, Елена Александровна видела только макушку дочери, с нечетким пробором да светлые волнистые волосы, свисающие по обеим сторонам лица.

— Ну, что ты, Лерочка, — Елена Александровна провела рукой по волосам дочери, но та, отстранившись, не глядя на мать, произнесла глухо, куда-то в стену:

— Я уже говорила тебе, и ещё раз повторю: я люблю его, мама… И выйду за него. И давай закончим на этом, пожалуйста…. Уже очень поздно…. Спокойной ночи.

Лежа в своей комнате, Лерка, как не пыталась, не могла успокоиться и заснуть. Щеки пылали, глаза никак не хотели закрываться. Ей казалось, что на потолке, на стенах и в темном проёме окна отражаются излучаемые её сверкающими глазами блики. Хотелось смеяться, кричать и почему-то плакать. Лерка зарылась в подушку, крепко обхватив её с обеих сторон руками.

— Саша, Сашка, Сашенька, я тебя люблю… — сообщила она кому-то под одеялом и негромко рассмеялась. Рядом с ней бабушка, которая спала на неудобном кресле-кровати, произнесла что-то неразборчивое и повернулась на другой бок. Лера встала и на цыпочках подошла к окну, где на подоконнике стояла её шкатулка. Вытащив оттуда большое дутое обручальное кольцо (бабушкин подарок), она надела его на палец. Света уличных фонарей было достаточно, чтобы видеть и очертание тонкой кисти, и тусклый блеск старого золота. Приложив к оконному стеклу ладонь, она некоторое время любовалась своей окольцованной рукой. С улицы послышался шум, глянув вниз, девушка увидела компанию молодых людей, которые оживленно болтая, хохоча и перебивая друг друга, шли прямо по булыжной мостовой, пользуясь, ввиду ночного времени, совершенным отсутствием на ней автотранспорта.

Они показались Лерке такими прекрасными, красивыми и свободными, что она едва не расплакалась.

— Какие же вы милые, славные… дураки, ничего не знаете, ничегошеньки, идете себе, смеетесь, а я скоро выхожу замуж, за человека, которого люблю больше всего на свете! Ура!

Бабушка снова заскрипела своим креслом и с протяжным стоном вздохнула.

Огромный клен, росший напротив окна, давно уже скрыл веселую компанию. Странно, ночью его свежая буйно апрельская крона выглядела совсем не так, как утром или днем. Сейчас листья разнонаправленно шевелились, будто пытались ей что-то сообщить. У Альки заныло под ложечкой, и чтобы отвлечься, она опять посмотрела на свою руку с кольцом. Судя по всему, это зрелище её полностью удовлетворило. Она вернула кольцо на прежнее место, подмигнув, сказала клену шёпотом: «Ну, пока!» — и легла, наконец, в кровать…

Глава 3. Ведьма

В одном из вагонов, размеренно двигающегося пассажирского поезда №26 сидели трое: двое мужчин и одна девушка. Один из пассажиров — невысокий и худой молодой человек по имени Александр (хотя так никто и никогда к нему не обращался, а чаще звали Санёк), с впалыми щеками и вдавленной грудью, надрывно кашляет, после чего достаёт из кармана широких брюк несвежий носовой платок, шумно прочищает нос, затем сминает и, откидываясь назад, небрежно засовывает этот большой и слегка отяжелевший ком обратно в карман.

Во время всех этих манипуляций он время от времени бросает недобрый и какой-то задумчивый взгляд на молодую женщину. Это его жена Лера.

Санёк даже, когда не смотрит на неё, и неимоверным усилием воли отводит блёкло-голубые глаза к окну или украдкой, словно исподтишка поглядывает на их попутчика, он продолжает думать о ней. И думы эти, судя по выражению его лица, довольно неприятные. Но она, то ли действительно, то ли намеренно не замечает этого, поскольку занята беседой с мужчиной, что сидит за столиком напротив.

Это рослый и широкоплечий человек, с ухоженной, рыжевато-курчавой бородкой, карими глазами и чуть насмешливой улыбкой. И хотя на вид ему едва ли больше тридцати пяти, он явно старше своих попутчиков, совсем молодых людей.

Дело происходит в самом начале 90-х, такое понятие, как «свой бизнес», ещё совсем не в ходу, к тому же мужчина особенно о себе не распространяется, но то, что этот молодой человек представившийся Константином, имеет отношение к предпринимательской деятельности, причём самое непосредственное, становится ясно буквально с первых минут их общения. Сейчас он что-то рассказывает Лерке, от чего та улыбается, отвечает ему живо, с очевидной заинтересованностью. Они обсудили за эти несколько часов уже, кажется, всё на свете.

— А «Мастера и Маргариту», я прочла впервые в пятнадцать лет. Раньше было не достать… И принёс эту книгу мой папа, взял у кого-то буквально на пару дней… Это было что-то невероятное! — Лера, высокая, худенькая блондинка с греческим профилем, улыбается, и красиво качает головой, — Взрыв мозга! Откровение… Тот случай, когда понимаешь, что ничего подобного до этого ты не просто не читала, а даже не слышала.

В вагоне снова раздаётся кашель. Константин на мгновение отводит взгляд от девушки и с озабоченным видом смотрит на её мужа, пока тот потный и красный, содрогается в новом приступе кашля.

— Болеет? — неопределённо машет головой в его сторону он.

— Нет, — пожимает плечами Лера, — у него хронический бронхит, кашель курильщика… Так вот, у Булгакова меня больше всего поразило, как он описывает…

По одному только движению желваков её мужа, можно определить, насколько он зол. Он не понимает, как кто-то добровольно (!) битый час в состоянии говорить на такие скучные темы. Лично ему вся эта нудятина ещё в школе осточертела. Какой-то чувак, понимаешь, наваял после бала, опившись шампанским, а ты почему-то должен это читать, а то ещё, чего доброго, учить наизусть.

Хотя как раз это здесь совершенно не причём. Раньше бы даже не заметил. Пожал плечами, хмыкнул, ну мало ли чокнутых ботанов на свете, да и пошёл своей дорогой насвистывая. А сейчас он так не может. Он женат… И теперь у него Лерка… Стерва окаянная… Специально заводит такую тему, чтобы ему нечего было сказать. Ещё и про кашель этот чёртов болтает всем подряд… Делает из него какого-то припадочного хроника, красуется перед пижоном этим…

Санёк переводит взгляд на Костю, который сидит со своим румяным, холёным лицом в облегающей его плотное, здоровое тело тонкой водолазке, поглаживает бородку и сверлит Лерку взглядом.. А эта дурёха и рада… Сашка встаёт, опираясь о столик кулаками. И проходя мимо жены, намеренно и весьма чувствительно задевает её коленки ногами.

В тамбуре он жадно закуривает, прогоняя из своего сознания образ улыбающейся жены и почему-то особенно остро вспоминая эти её коленки: тонкие, молочно-белые, а ещё… беззащитные какие-то, которые совсем не закрывала короткая, клетчатая юбочка. Санёк стиснул зубы, и под бледной кожей его снова заходили желваки.

Специально и вырядилась так, чтобы его позлить. Замужняя женщина, а красится и ходит в мини, как… как… Докуривая вторую сигарету, он с остервенением длинно сплёвывает, выбрасывает окурок и идёт куда-то через состав, через лежащих, пьющих, жующих мужчин и женщин, их орущих детей, привычную вонь сортиров, очередь к капающему титану, горластых проводниц, дым и грохот тамбуров…

Возвращается в своё купе Санёк уже сильно выпившим и немедленно вызывает в коридор испуганную Лерку, которая застилает постель. Ещё через пять минут они в тамбуре.

— Ты хоть бы подумала своей головой, — внушает он ей, — как выглядишь со стороны… Лера, ссутулившись и поникнув головой, смотрит вниз. Свисающие, длинные волосы почти полностью скрывают её лицо. Светло-зелёные глаза не моргают, они словно остановились.

— Да ты почти вешалась ему на шею, — продолжает Санёк, снизив голос до шёпота, так как в тамбур входят двое мужчин и закуривают, — и это в присутствии мужа. Можно себе представить, чтобы началось, если б ты ехала одна…

— Ничего бы не началось ровным счётом… — тихо отвечает Лера и отодвигается от него, хмуро глядя в мутное, с застарелыми, ржавыми потёками окно, — Зачем ты пил? Ты ведь обещал мне? — она смотрит на него, но не выносит злобного взгляда его водянистых, бледно-голубых глаз и снова отворачивается.

— Не твоё дело! — говорит он таким громким, свистящим шёпотом, что мужики у противоположного окна, что-то вполголоса обсуждавшие, замолкают, — Идём отсюда, — бросает Санёк и направляется в следующий вагон. Лера, кусая губы, покорно идёт за ним. Она знает, что если ослушаться, то всё станет ещё хуже.

— … да он смотрел на тебя, как на шлюху, если хочешь знать, — продолжает её муж уже в следующем тамбуре.

Лера вдруг понимает, что полупьяный Санёк в своём коричневом, старом свитере с вытянутой горловиной, отдающий потом и свежим водочным запахом и этот холодный, скрипящий, воющий и ржавый, заплеванный и вонючий тамбур каким-то немыслимым образом очень подходят друг другу.