Бесплатный фрагмент - Суд

Введение

Основным, а быть может, даже и самым главным несносным двигателем круговерти всех мыслей человека является некий внутренний разноплановый процесс сравнения, включающий в себя как абстрактные метафоричные горизонты, так и какие-то прямолинейные и вполне конкретно обозначенные понятия, которые все вместе емко и дружно продуктивно сосуществуют в одном кратком и пугающем слове — суд. Суд как изначальная форма анализа, он словно составной умысел корня каждодневных происков ментала, что неумолимо в себя впитывает все, что надо и не надо. Ведь каждый человек, пусть и в силу своей индивидуальной природы, он, так или иначе, постоянно пребывает где-то в своих размышлениях, человек безвылазно в каком-то смысле стоит обреченно своим сознанием прямо посреди перекрестка информационных потоков. А к нему, к этому самому перекрестку помимо внешнего мира, к нему, в свою очередь, также со всех сторон одновременно спешат его разрозненные мысли, какие-то идеи, факты, домыслы, фантазии, воспоминания, иллюзии… И все это тасуется взад-вперед, и все это совершенно натурально подвергается регулярному, а возможно, даже и не однократному процессу взвешивания, процессу суждения с вынесением по итогу приговора. Это так называемый праздный процесс взвешивания той или иной ситуации, некая оценка случившегося происшествия с кем-либо из окружающих, а быть может, даже и с незнакомыми лицами. А бывают и похлеще мгновения. Случается и так, что чаши Фемиды этих внутренних весов человека, они нередко колеблются и вовсе над абсолютно вымышленными героями из надуманной истории, что родилась где-то там, в плоскостях протяжной фантазии. В любом случае человек, совершенно неважно, кем он является: мужчиной ли, женщиной, какого он возраста, склада и социального положения, человек думает, размышляет, рассуждает и судит. Судит он регулярно, и судит он все — и старую, и новую, зримую или же ту вымышленную ситуацию. Судит он, конечно же, исходя из своего исключительно персонального свода внутренних правил, правил морального кодекса. А уж каков он есть этот самый кодекс? Сложен ли он, прост? Как он вообще устроен? Может, он очень строг и там все разложено по полочкам? Или же, напротив, сей кодекс вдоль и поперек изнутри весь хаотично исписан все какими-то сумбурными да противоречивыми мнениями? А может, там даже имеется и пара фраз, начертанных на манжетах? В том-то все и дело, что этот самый свод, его попросту невозможно узреть, а и тем более приобрести за так. Как ни крути, со всех сторон эта персональная мораль является неотъемлемой эмпирической составляющей бытия абсолютно каждого человека. И даже нарочно взятая за основу чья бы то ни было чужая модель этой самой морали, все равно в каждой отдельной личности она будет проигрываться как-то по-своему, как, впрочем, и процесс формирования исхода. Будь то гонка за ходом времени, слепое подражание кумирам или же воспаленное стремление к нравственным, а может, и к безнравственным идеалам — в любом случае процесс сплетения внутреннего и внешнего, он образует всегда свой персональный образ судебного заседания. Человек регулярно примеряет к себе чужие роли. Вопрос этот, конечно, открытый и риторический, спрашивается: зачем? Зачем человек ставит себя на место других, судит все с позиции своего понимания ситуации и вообще со своего понимания мира в целом, зачем? Влезет, значит, в чью-то образную шкуру и назначает оттуда лить свои правые линии, заодно величественно и бессмысленно цитируя при каждом удобном случае извечный тезис о том, что «правда у каждого своя». И что самое интересное, а может, даже и удивительное, но явно неприятное, так это то, что человек в своем подавляющем большинстве, он труслив. Его существо на протяжении всего пути повсеместно прибегает к малым и большим суждениям — это факт, но при всем при этом он также напрочь всегда забывает о своем личном страхе перед судом. Эта его боязнь показаться таковым, боязнь быть осужденным чьим-то сторонним мнением, страх попасть под расстрел взглядов, вследствие чего надолго погрязнуть в трясине вердиктов. Конечно, все это является глубоким острым аспектом жизни, но тем не менее это всего лишь рутина, поэтапная рутина познания мерно текущего пути. И на фоне всей той плеяды ярких вспышек жизни, там, несколько поодаль, где-то внутри человека, там таки и таится та самая настоящая глыба его неподдельного страха. Леденеющий страх оказаться причиной главного судебного заседания в своей жизни, он есть всегда. Того заседания, где есть и прокурор, и защита, и заседатели, есть свидетели, факты, дела, ритуалы и прочие подробности. Страх тот, он снаружи, может-то, и не особо виден, у каждого свой масочный гардероб, но все же изнутри этот глубинный тремор не денется никуда. А уж каким будет тот суд — реальный, основанный на уголовно-процессуальном кодексе, или же он будет общественно-моральный, а быть может, случится и вовсе тот высший суд, на толках которого зиждется столько эфемерных скрижалей? По сути, какой суд — это неважно, ведь они все схожи, они все практически идентичны и, более того, они равны меж собой. И вправду, вся их структура, их цели — все они до жути схожи, хоть и восприятие их всех по отдельности и разнится, тем не менее на анатомию, на сам механизм суда это никак не влияет. Да, одни считают, что более весомый и уж куда более страшный — это именно тот высший суд, на котором, кстати, до сих пор никто так и не присутствовал ни в качестве свидетеля, ни в роли народного заседателя, ну или же, на худой конец, хотя бы в качестве простого зрителя, не говоря уж, конечно же, об участи самого подсудимого. И самое удивительное, что зачастую именно к этой категории лиц и относятся все те люди, кто наделен какой-то особой то ли волей, то ли наглостью, а то ли глупой долей дерзости. Но при всем при этом, держа при себе эту незримую приклоненную боязнь перед Всевышним, они нередко откровенно демонстрируют миру какую-то неприязнь, брезгливость или даже какую-то смешливую надменность по отношению к отнюдь не самому лояльному земному суду со всеми его тяжелыми решениями. Также есть и те, кто испытывает неподдельное волнение от этого самого земного суда, при этом абсолютно не внимая и даже игнорируя, а порой и вовсе отодвигая все какие-то там заповедные правила на далеко второстепенный план. Наверное, это вновь можно отнести к персональной, ко внутренней морали с ее безграничным правом на самоопределение, да, можно, но это неглавный сегодня предмет нашего внимания. Речь пойдет об удивительной схожести, о предельной идентичности всех этих судебных заседаний, и тема эта касается не каких-либо конкретных форм, не каких-то внешних обстоятельств и причин, а сопряжена эта тема скорее с самой сутью, со структурой, с самим итогом всех тех рассматриваемых дел. И разница этой темы суда — она, конечно, очевидна. Она заключается в палитре, в широте, она заключается в том, что: где, как и насколько будет пролонгирован тот или иной вердикт суда, насколько будет озадачен сам отрезок жизненного пути подсудимого и каков будет уровень сложности того его шаткого дальнейшего существования. Именно суд подводит ту черту, и только суд устанавливает местоположение всех тех искомых рисок, что начертаны на линиях судьбы. Именно суд назначает все те новые места, все те новое точки отсчета, с которых всегда и начинается тот или иной новый этап жизни.

Глава первая

Многие, вероятно, попусту считают, что то самое чувство, когда ты вроде бы как, находясь в состоянии максимальной концентрации внимания, что там ты как бы направленно пребываешь в плоскости настоящего времени. И там же, в свою очередь, таким же абсурдным образом, там же ютится еще одно чувство, что также якобы непоколебимо соединено со ступором рассеянного восприятия всего вокруг происходящего и что оно, это самое ощущение, что оно как-то связано именно с моментом пика, с моментом оглашения приговора. Может быть, оно, конечно, все и так, но лично мне ощущалось это все как-то иначе. На протяжении всего процесса, если честно, я вообще находился в какой-то онемевшей прострации, лишь иногда каким-то самым малым краешком сознания я выныривал оттуда на поверхность, а иногда и вовсе я был целиком погружен в тот вроде бы как и свой, но до ужаса непроглядный туман сознания. Нет, в глазах у меня не мутнело, я видел все ясно и прозрачно, просто зачастую я стоял в каком-то недоумении: вроде бы как и все слышу, вижу, понимаю, наблюдаю за каждым движением, за каждым мельчайшим шажочком хода процесса, но и в то же самое время откровенно ничего не понимаю. Все было как будто не здесь и не со мной, а я лишь просто тут стою и вроде как со стороны за всем наблюдаю. Сознание мое было одновременно и напряжено до предела, и как-то безразлично расслаблено, отчего мой внутренний волнистый тремор иногда-таки переходил в лихорадку, скитаясь где-то между мной, залом суда и протяжными воспоминаниями, которые то и дело, подобно переполненной галерее, изобиловали обрывками, а то и целыми томами моих деяний. Помню прокурора, сухенький такой мужичок холодного и сдержанного толка, в зале присутствовало еще порядком народу. Сам прокурор был одет в самый что ни на есть обычный темно-серый костюм не первой свежести, а белая рубаха с редкими синими полосками, короткая стрижка, легкая проседь на висках — все это незатейливо придавало ему какую-то особую стать. Его крайне цепкие черты лица были сотканы на удивление только из ровнехоньких линий, словно бы они были высечены из камня, что придавало ему еще большую холодность и недоверие. Я всегда раньше думал, что обвинитель на судебном процессе должен быть всегда одет в свой рабочий, парадный или еще какой-нибудь там форменный мундир, но в моем случае все выглядело не так. Отчего с самого начала внутри меня начали пробуждаться некие доли сомнения, возникали вопросы и никуда не ведущие мои пустые размышления.

«Что это вообще за суд такой? Какая-то странная обстановка, какая-то совсем не похожая на реальность! А может, я сплю? Может, все это мне снится? Еще звон этот в голове откуда-то взялся и не прекратится никак…»

Я не раз пытался остановиться, не раз пытался все как-то усмирить эти свои безумные потоки, но внутри меня все так же несносно и тошнотворно продолжали метаться чуть ли не в панике мои загнанные в тупик мысли. Все сыпались и сыпались какими-то обрывками будто бы в пустоту все мои нескончаемые вопросы, на которые, разумеется, я и не ожидал ответа. Вопросы копились, слоились и тяжелели, но тем не менее, несмотря на все это безумие, я все продолжал наивно надеяться, что это какой-то нелепый розыгрыш, что все это неправда, что вот-вот представление закончится и я вновь окажусь в своем привычном окружении, в своем комфортном состоянии. Мое сознание все неистово продолжало цепляться за воздух, цепляться за любые проскальзывающие детали, что могли вызвать хоть какую-то каплю сомнения во всем происходящем. И да, в зыбком числе всех тех мелочей я все же крепко уцепился надеждой за один явный наружный факт несоответствия — это отсутствие форменной одежды на прокуроре. Еще меня смущало то, что этот зал не вмещал в себя зрителей. Я каждый раз изо всех сил пытался теребить свою увядшую логику, притягивая за уши любые домыслы. И что самое странное в этой всей череде каких-то откровенно сонных картинок — так это то, что я совершенно никак не мог вспомнить, как я очутился здесь, в этом зале судебных заседаний. Не то чтобы я, оборачиваясь назад, видел там все какие-то туманные следствия, коридоры, повороты, россыпь времени, допросы и снова череда бездействий, нет, я не видел ничего. Словно бы кто-то нагло взял и отрезал весь этот предшествующий путь, будто бы до этого пресловутого зала судебных заседаний у меня вообще ничего и не было, какая-то пустота, какая-то сплошная кома. А в голове тем временем периодами то и дело все елозили мысли:

«А может, это вообще не тот суд, о котором я думаю? Может, это действительно тот самый… высший суд? Может, я умер и именно сейчас надо мной будет вершиться тот иной — небесный суд? Кто знает, как там у них все устроено. Может, все точно так же, по аналогии с земным судом. Или же, скорее, напротив, в земном суде устроено все точно так же, как и в небесном. Опять же, кто там был, кто правду видел? Хотя и то, и это… все вполне может быть, — успокаиваясь, я вздыхал и не переставал размышлять, все помещая свои многотомные идеи в мгновения, в свинцовые секунды времени, — все очень даже может быть! Сейчас наверняка должен выйти… О нет-нет, он должен именно явиться, а не просто выйти, мудрый седобородый старец. И все начнется. Он чинно займет центральное место за столом, там, где сейчас никого нет, кроме одного того хлипкого образа человека, который, судя по всему, является секретарем. Судья… или как правильно-то, как поуважительней-то будет его называть? В общем, он посмотрит на меня и тут же безотлагательно примется подробно рассматривать историю моей жизни, пусть и недолгой. Да как же так-то? Неужели я и на самом деле умер? А от чего? Что случилось?»

Фантазии мои бесстыдно плодились, они все крутились, вертелись в каком-то действительно уж отчаянном бреду, и объем их весь тот неумолимо возрастал. И, сливаясь, таким образом, в единую оргию мутнеющих вопросов, я едва ли уже не сходил с ума, хотя как знать, быть может, на тот момент эта черта была мной уже давно пройдена. Признаться, в какой-то миг мне и вправду искренне хотелось, чтобы этот процесс был тем самым высшим судом, отчего-то он мне казался менее страшным, нежели обычный земной суд. Почему так? Да вероятно, оттого, что всем было хорошо известно (и мне, естественно, в том числе), что, какие именно последующие мероприятия ожидают подсудимого после оглашения приговора, это ни для кого не секрет. И именно эта ясность, она-то и сковывала мое нутро. А о последующих этапах того неземного суда, о них в точности не знал никто. Ведь никто так и не вернулся оттуда, никто ничего не рассказал, как там все на самом деле, и даже весточки никто, даже самого захудалого письмеца оттуда так и не присылал, отчего слепая надежда и пробуждала во мне некое наивное чувство наподобие уверенности. На самом деле строгость решения того небесного суда, результат, срок и условия отбывания наказания где-то — все это пока в неведомом для нас месте. Они могли быть куда более суровой ношей по сравнению, например, с колонией, где, так или иначе, человек живой, жизнь продолжается, не бог весть какая, но все же жизнь. И все равно, сидя на лавке в зале суда, я продолжал надеяться на чудеса. «Ну пусть даже и тяжелое, ну какое наказание может вынести высший суд? — я продолжал размышлять, то есть уговаривать сам себя, так будет честнее сказать. — Бог ведь един, насколько я помню из писаний. И Он мудрый, Он добрый, это точно! Ведь Он всех прощает, кто бы перед ним ни оказался! Об этом же любая религия твердит, — продолжал я раздувать облако оптимизма в сознании, — так, стоп! Даже если и так, Бог всех любит и всем все прощает, особенно тем, кто раскаялся, хоть я и совершенно не понимаю, в чем есть мои прегрешения, какое преступление я совершил. Наверняка вскоре все прояснится, и я уж точно не откажусь, я раскаюсь в содеянном, если вспомню, конечно. Но вот дилемма, тут же возникает другой вопрос: если все так: прощение, помилование и все в том духе, то, спрашивается, зачем тогда вообще нужен весь этот суд, раз и так всем все отпускается? Традиции?»

Я не успел выгодно закончить свою фантазию, как все присутствующие встали и в зал вошел судья. Он и вправду был седобородым старцем, но был он в мантии, носил аккуратную белесую бородку, и был он в летах. Также за несколько минут до прихода судьи в зал вошли и неспешно расселись по своим местам двенадцать присяжных. Все до единого, они являлись обладателями, а скорее, даже носителями каких-то совершенно безликих для меня черт. Они как все вместе, так и каждый по отдельности представляли собой какое-то явное олицетворение рутины, какое-то явно замыленное равнодушие. Складывалось такое впечатление, будто эти бело-черные субъекты были произвольно выдернуты из общих нескончаемых потоков города и им по большому счету абсолютно все равно, о чем пойдет речь и кого тут нужно будет судить. Они, как водится, были расположены неким особняком, их островок был отгорожен от общего зала деревянными перилами. Лиц было не разглядеть, да, честно говоря, и не хотелось. Их общий, будто бы специально надетый на них траурный гардероб не позволял акцентировать на ком-либо свое внимание, но тем не менее всю эту сплошную картину разбавляла довольно странная градация. Все двенадцать присяжных заседателей были разделены на три равные группы — по четверо в каждой. Ничего вроде бы странного в этом нет, ну сидят они тремя рядами — и что с того? Да, собственно, ничего такого в этом-то и нет, кроме одной, а точнее, нескольких наглых деталей. Каждый ряд имел свой цвет, то есть на каждом ряду находились не просто какие-то опознавательные знаки в виде флажков или еще там какой другой мелочи, а выходило это так, что весь и каждый ряд были полностью выдержаны в различной и вполне конкретной цветовой гамме. Стол, стулья, детали, светильники наподобие маленьких аккуратненьких бра и прочие предметы необходимости и интерьера данного ряда имели единый тон. Да, их было три. Верхний ярус был окрашен в какой-то непривычный для обыденного глаза тон, вроде бы как и фиолетовый, но и сиреневый тоже присутствует, какой-то очень туманный и неконкретный цвет, что совершенно нельзя было сказать об остальных двух. Средний ярус был зеленый, цвета бильярдного сукна, а нижний ряд был темно-бордовый. И все бы ничего, если бы данные цвета соответствовали хотя бы государственной символике или были они помянуты в рамках каких-то традиций юриспруденции, но нет же. Может, конечно, я чего-то и не знал, но этот непривычный триколор вызывал у меня некое смущение, хоть он и гармонично вписывался в общий, преимущественно деревянный интерьер зала суда.

Секретарь монотонно зачитала заголовки формуляров настоящего дела, затем отчиталась о явке присутствующих и так же кратко принялась оглашать правила поведения в зале суда. Основной поток этой информации до меня долетал каким-то размытым эхом, я до конца еще никак не мог привыкнуть, поверить, понять, что все это происходит со мной сейчас и здесь, но некоторые слова все же врезались в меня, оказывая внезапно пробуждающий эффект. В череде фраз, слов, имен я отчетливо услышал слово «адвокат».

Какой, к черту, адвокат? Едва ли тихое возмущение покинуло мои пределы, как рядом, буквально в метре от себя, я обнаружил молодую женщину — это и был мой адвокат. Я робко стоял подле и растерянно смотрел на нее, мне все еще хотелось заявить, громко сказать: «Какой адвокат? Вы о чем вообще? Я вижу этого человека впервые!» Но я колебался. Я не ощущал почвы под ногами. Мне явно недоставало сил, чтобы решиться и все это произнести. Да и к тому же все мои сомнения и полное отсутствие памяти, они не придавали мне уверенности, — а может, адвокат и вправду мой? Может, она действительно представляет мои интересы? Будет отстаивать мои права и находиться рядом. А может, она со мной вообще с первого дня следствия, которого я тоже, к сожалению, не помню, — опять я размышлял. При этом я все больше и больше откуда-то извне начинал ощущать то ли моральное, то ли вполне физическое пологое давление на свою голову и плечи, отчего я еще больше ежился и вжимался в себя.

Глава вторая

Процесс начался незамедлительно. Прокурор сухо и негромко принялся за свое привычное дело:

— Итак, Орешников Данил. Тридцать семь лет. Обвиняется… — он, возясь с бумагами, сделал небольшую паузу и продолжил: — Уважаемый суд, перед началом слушаний по настоящему делу я желаю заявить о намерении стороны обвинения изменить порядок слушаний. Ввиду того, что данное дело в себе содержит три достаточно непростых и объемных эпизода, которые, в свою очередь, так же неизбежно содержат в себе еще ряд сопутствующих деталей. И дабы заранее не смешивать все обвинения в одно, я ходатайствую о том, чтобы мы все вначале ознакомились с этим запутанным делом, а уж после, когда всем все будет понятно, то есть каждый шаг и каждый умысел подсудимого будет нам ясен, тогда-то я пространно и выдвину обвинения.

— У защиты есть возражение? — спокойно спросил судья.

— Нет, Ваша честь, возражений не имею, — учтиво отвечала адвокат. В ее интонации или даже в самой манере речи, в какой-то ее внутренней энергетике, по крайней мере, мне отчетливо слышались подстрочные слова, мол, вертите как хотите! Я всегда уверена в своих силах! И никакие прокурорские ухищрения мне не страшны.

— Ну что ж, раз так всем будет удобнее и, более того, всем будет понятнее суть данного дела, прошу вас, приступайте, — размеренно произнес судья, вызывая в окружающих лицах какое-то доверие к себе и одновременно какой-то незримый пиетет к его опыту и его судебной мудрости. Стукнул молоток.

— Благодарю, — в рабочей манере сказал прокурор. Он привстал, взял в руки одну из папок со своего стола, на котором был строжайший, педантичный порядок, что совершенно нельзя было сказать о столе адвоката. — Итак, Орешников Данил, тридцать семь лет. Встаньте, пожалуйста, за трибуну.

Поверх всех неуемных обращений в мой адрес звучали регулярно также какие-то пояснения, формальности. Они вроде бы уже и долетали до моего сознания, прежнее эхо теперь поубавило свои круги, но все равно мое восприятие еще продолжало быть размытым. Этот путь к трибуне ощущался мной как некая шаткая тропа, где каждая поступь отражалась какой-то совершенной нереальностью происходящего вокруг. И несмотря на то, что расстояние до назначенного места было около полутора-двух метров, мне же эти метры показались какой-то склизкой дорогой, тающей в бескрайности полей. Время не остановилось, нет, это попросту невозможно, время просто замедлило свой ход. Мне показалось, будто бы я нахожусь внутри самого времени, а оно все растекается где-то меж брегами, где-то меж двумя зависшими минутами. И на какой-то краткий миг я словно бы ощутил, будто иду я ранним утром, окутанный весь прохладной вязкой сыростью, иду я будто по той самой дороге. Небо — плотное одеяло облаков, которые совместно с клоками рваного тумана все трутся и трутся о мои очертания, безразлично одаривая меня щедрой внутренней бесконтрольной дрожью. Мое время все так же безучастно продолжало скрывать от меня абсолютно любую возможность увидеть не то чтобы горизонт, а хотя бы некоторые предстоящие мне шаги. И слова напутствия адвоката откуда-то сбоку, словно бы из бурьяна, взлетели они птицей и волной коснулись меня. Мол, говорите все предельно откровенно, расскажите все о своих чувствах, что вы испытывали тогда. Откройте суду все те мысли, что были у вас, все те помыслы, откройте суду все, что двигало вами, все предельно откровенно. Это важно!

— Эпизод первый, — начал прокурор, — Данил, расскажите, как и при каких обстоятельствах вы познакомились с Екатериной Левиной.

Я даже не успел отпрянуть, не успел даже качнуть в сознании мимолетную тревогу на тему: «Что я мог такого с ней сделать? Да и когда это было вообще? Сколько лет-то прошло?», как в голове незамедлительно, причем не легким призраком, а вполне себе ясным и привычно дерзким голосом отозвалась Катя: «Не Левина, мудила, а Лёвина!»

Мне вмиг стало легче. Эта шалость воспоминаний, от которой я, возможно, даже поневоле улыбнулся, она вселила в меня какую-то уверенность. Я, конечно же, откровенно не понимал, с чем связан этот, по сути, лирический допрос, ввиду чего я охотно принялся рассказывать историю давно минувших дней.

Познакомились мы на сайте знакомств, что-то вроде анонимного чата. Мне двадцать шесть, я недавно вылетел с предпоследнего курса медицинского института, гастроэнтерологом я так и не стал. Обидно? Ну как сказать? Скорее, больше нет, чем да. Дело было так. Будучи еще студентом третьего курса, я в качестве подработки устроился в фармацевтическую компанию, и за несколько лет у меня в этой сфере все как-то удачно сложилось. Я неплохо поднялся по карьерной лестнице, а учеба, соответственно, с каждым новым шагом отходила все дальше и дальше на второй план. Вначале меня терпели, подтягивали, входили в положение, а предпоследний курс я вообще толком не посещал. До того момента, до того времени мне все как-то везло, все мне сходило с рук. На самом деле, может, оно и хорошо, что меня отчислили, а то какой бы из меня вышел врач? Катя тоже имела отношение к медицине, ей на тот момент было восемнадцать, и она кончала второй курс медицинского колледжа. Наше с ней знакомство произошло весьма странным образом, хотя, с другой стороны, за свою жизнь я ни разу не встретил ни одной пары, в которой сказали бы, что они познакомились как-то стандартно и однообразно, что в их истории не было никаких особенностей, запоминающихся обстоятельств и, вообще, что в начале пути у них не было ни единой придури в отношениях. Практически сразу, буквально спустя несколько фраз стандартных приветствий в чате, она скинула мне свой номер. Нет, меня это не насторожило, хотя ранее я уже не раз переживал неприятные моменты из-за некоторой своей доверчивости к людям. Как-то я проникаюсь ими, что ли, как-то легко вхожу в круг их забот, вот вроде бы мгновение, и я уже участник абсолютно чужих дебрей. Не сказать чтобы я прям вмиг вспыхиваю и, становясь рьяным, с головой ухожу в рядом текущую жизнь, как знакомую, так и вовсе постороннюю, нет, я просто всегда умел по-докторски слушать. Оптимизмом от меня точно никогда не пахло, но и кардинальных шагов я никогда не совершал, я не был решительным. Я ей тогда сразу написал в мессенджере, не задумываясь совершенно ни о чем. Может, я и сознательно желал притянуть к себе того, кто пожалуется мне на свои трудности, не знаю. Не из сердобольности я делился своим вниманием, а скорее, так — случайно, и, как ни странно, этот посторонний надрыв обязательно случался на моем пути. Может, какая такая черта во мне и присутствует, вероятно, привитая Гиппократом, хотя вполне может быть, что эта нить судьбы является и моим врожденным качеством. Очень сложно акцентированно выделять в себе подобные составляющие душевной морфологии, скорее, даже это мало возможно. Много еще чего тут можно накручивать и о чем размышлять, но тем не менее мне тогда хватило одного лишь голосового сообщения от нее, чтобы я взял мгновенно, вынырнул из своей привычной среды и наскоро перенесся в иное измерение совершенно незнакомого мне лица.

— Короче, это, прикинь, — волна невероятно тяжелой интонации на ровном месте поразила меня из динамика. Голос ее был переплетен то ли с детскостью, то ли с неумелой дерзостью, но в это, так сказать, первое знакомство я больше обращал свое внимание именно на тон ее проблемы. А проблема действительно была. — Я не знаю, это, короче, что за хрень со мной, но я прикинь… Ты, кстати, первый, с кем я говорю после… Короче, я только как минут десять назад очухалась. И оказывается, я лежу уже в холодной ванне. Холодно бл..дь, башка трещит, гул в ушах какой-то, кровища на полу, на ванне, на стиралке. А я такая сижу, тупо смотрю и никак не могу догнать, что, сука, здесь вообще такое? Надо было бы, наверное, испугаться, а я как дура встала, оперлась на раковину и зависла. В зеркало глянула, а там, ептить, рожа тоже вся в крови, нос разбит, левая сторона опухла на фиг. Жопа, короче, какая-то! Вся жизнь перед глазами промелькнула! Я могла ведь и сдохнуть тут.

— Ну да, считай, повезло, — непривычно говорил я в похожей ей манере, — поскользнулась, по ходу, да?

— Да не, это уже не первый раз. Такая хрень уже случалась на этой неделе, только не в ванной, а в коридоре упала, сука, ногу тогда подвернула, до сих пор болит, — спокойно, в абсолютном порядке вещей рассказывала она это в очередном голосовом сообщении.

— А что с тобой? Что врачи говорят по этому поводу? Не шутки же так в обмороке валяться!

— Какие на фиг врачи, какая в жопу больничка? Ты что, гонишь, что ли? Я сама и так знаю, от чего это! Надо, по ходу, с диетами мальца завязывать!

— А ты когда последний раз ела? — меня вдруг внезапно осенило.

— Да хрен знает, вчера вроде, а не, позавчера что-то ела. Точно, мать тогда с утра приходила, запихала в меня пирог какой-то. Потом отблевывалась от него полчаса! Лучше бы с отцом осталась тогда после развода и жила бы сейчас с ним вообще в другом городе. Эта истеричка нервная, блин, как начала дурниной орать типа: «Ты почему ничего не ешь? На звонки не отвечаешь? Вообще, в кого ты превратилась, на кого ты стала похожа?» И все в таком духе, короче. Я ее тогда выставила и ключи на фиг забрала.

— Погоди с родаками. Давай потом. Ок? Давай ты сейчас, может, чего поешь, пока в обморок опять не брякнулась. Кашу, бульон, ну или там картофан вареный, а?

— Фу-у-у! Бл… фу-у-у! Иди ты в жопу! Фу-у-у! Чуть не блеванула опять, хоть давно уже и нечем.

— Завязывай!

— Я сказала, не буду есть!

— Ладно, ладно, как знаешь, но я все равно тебе рекомендую что-нибудь поесть, ну или тогда хоть дверь не запирай входную, на всякий случай, знаешь, а то потом ломать придется, чтобы к тебе скорая попала. Давай — бывай.

Я холодно и довольно резко закончил беседу и далее приступил к домашнему, очень важному, а главное, ответственному занятию, то есть к варке пельменей. Вода закипела, я кинул соли, лаврушки, перца горошком и всыпал пачку пельменей. Стою помешиваю, а из головы никак не выходит едва ли знакомая мне девушка Катя. На одну чашу моих внутренних весов капала обычная равнодушная вода из-под крана мол, да тебе-то какое дело? Какая-то левая баба, которую ты даже не видел, на аве заместо ее фото вообще стоит какая-то мультяшная картинка припанкованной киски, да и общался ты с ней в общей сложности даже не час, а всего лишь минут двадцать, не более. О чем может быть речь? Ну и в то же самое время на вторую чашу весов чеканкой падали горячие капли живой воды человеческого переживания. Эмоции ли, данные мне судьбой в наказание? Или же это просто медицинская хватка, что никак не может отпустить ситуацию, не разрешив ее, ну или не внеся в нее хоть какую-то ясную лепту? Я очень надеялся на то, что она возьмет и по-девичьи обидится, заблокирует меня в мессенджере и тогда моя нелепо возникшая ответственность облегченно падет с кромки совести и уже к утру я вряд ли вспомню о ней. Но долго ждать не пришлось. Я не успел доесть свой ужин, как телефон вновь завибрировал, от нее пришло новое голосовое сообщение.

— Короче, у меня тут в холодильнике есть пара киви, огурцы, яблоки зеленые, йогурт какой-то, еще какая-то хрень, а, вот кефир есть, но он это… до фига просроченный уже, — она говорила так легко и непринужденно, словно бы она знает меня много лет. И уж действительно складывалось такое впечатление, что ей было больше не с кем говорить. Ее прежняя едкость и нервозность волшебным образом куда-то испарились, будто бы их и вовсе не было и даже не могло быть. Будто бы она взяла и с легкостью тряхнула всеми своими ветреными амбициями современной юности, оставив себе про запас лишь малую часть прежних диалоговых колючек. Легкая, не задумываясь ни о чем, она просто пошла дальше.

— Нет, кефир сразу выкинь! Попробуй съесть йогурт. Тебе надо организм запустить, он у тебя встал. — И я начал читать ей лекцию о подручных средствах, о незамедлительных мероприятиях, выражаясь, конечно, доступным языком. Я пошагово рассказывал ей о всех действиях, которые она должна будет выполнить. И да, признаться, я был очень рад такому повороту.

Глава третья

Очень сложно правильным образом втолковать некоторые понятия всеобъемлющих и общепринятых определений, при этом не исказив в них ни единого смысла, и объяснить это все самому же себе. Сложно. И особенно это касается тех определений, что легко поддаются стабильным многократным мутациям. Они, миновав довольно ясную формулировку, частенько начинают виться каким-то бесконтрольным плющом всеобщего вольного мнения, а несколько позже уже все в округе начинают произвольно болтать и калейдоскопом в пространстве начинают множить версии, продолжая все бездумно изменять смыслы и ценности классической трактовок. Вот что такое любовь? Конечно же, на этот счет есть целый ряд структурированных определений, причем из совершенно различных областей, докуда человек еще способен дотянуться своими щупальцами. Но кто на самом деле приемлет надевать данное каждому человеку понятие в форменную строгость теории? Ежели те, кто ни разу так и не сталкивался с любовью? Но и это, думаю, мало кому под силу миновать на своем пути. Волны любви. Именно волны. Они существуют различной длинны, амплитуды и еще ряда иных характеристик. Но что главное во всем этом, так это то, что эти самые волны имеют множественное число и все они весьма отличны друг от друга. Удивительно, но наш речевой аппарат, он будто бы похож на решето с широким шагом, что неустанно и напропалую бросает в наш мир все какие-то слова, комья, смыслы, причем весьма сомнительного качества, размера и чистоты. Естественно, ни о каком просеивании ни информации, ни мысли, ни речи быть и не может. Человек вообще в своей общей массе думает редко, особенно когда что-то говорит. Проторенные маршруты повседневности. И именно эта повседневная поверхность, особенно славянского говора, она по своему взбалмошному обыкновению, она совершенно не задумывается над многими понятиями, в том числе охотно вкладывая в термин «любовь» все возможные градации этого явления. А тем временем фантом этого самого могучего языка чванно продолжает где-то там официально, где-то там совершенно в стороне продолжает величественно существовать, раскладывая там ежесекундно весь спектр любви по полкам и отсылая нас к столпам мысли. И почему все крепкие мысли — это, как ни странно, регресс, это исторический фундамент, тянущийся к нам черт знает откуда. Абсурд, конечно, но человечество никогда не опиралось на былое, а пошаговый приоритет крайних веков так или иначе ведет к истощению. Да пусть хотя бы Древняя Греция. В обиходе той древней речи присутствовало, а быть может, и до сих пор присутствует четкая градация многих понятий о любви: одна любовь уважительная, другая чувственная, третья материнская и еще целый ряд отдельных направлений, каждое со своим названием, обозначающим эту самую разную любовь, включая, разумеется, также теологические линии любви. Но вот вопрос: а какая именно любовь шебуршит в сердце? Как правильно ее вычленить, ту самую, и как бы по ошибке ее не спутать с другой? Да, все так искусно переплетено, что решение этой дилеммы порой ступает в темноту. И ведь, как назло, мы не из Древней Греции, и даже мы не внимаем словам классиков, дабы хоть как-то суметь отделять плевела ото ржи. Мы все стремимся упрощать, якобы шагая вверх.

Какая именно сторона любви посетила меня — я не знаю. Но, ежедневно просыпаясь, спустя некоторое время я поймал себя на мысли, что вначале я думаю о том, как там чувствует себя Катя, а уж после я начинаю думать о дне грядущем.

— Живая там еще? — писал я ей заместо доброго утра.

— Норм! Собираюсь с сестрой по магазинам прошвырнуться. Сейчас накрашусь и пойду. Задолбалась уже.

— Какой, к черту, магазин?! — прикрикнул я. — Ты что, по дороге кончиться хочешь? Дома лежи, а сестра или мама пусть тебе бульон куриный принесут. У тебя организм стоит!

— Ага! Этой дуры мне тут еще не хватало! Опять придет, орать начнет, котлеты свои вонючие принесет! От такого количества калорий, сколько в ее еде, мне до конца жизни придется на жесткой диете сидеть!

— Ну закажи по телефону, блин, тебе привезут! Организму восстановиться нужно. Пару-тройку дней хотя бы. Полежи дома.

— Ты е..нутый, что ли? Какая, на фиг, пара-тройку дней? А работа? Мне в фитнес-зале надо быть! А дела, а движ? — бурно эмоционировала она своими колючками. Но тем не менее меня она не отвергала. — Сейчас банку энергетика выпью, может, парочку, и все будет супер! Давай, док, вечером на связи!

Вот что меня тогда притягивало к ней, чем я руководствовался, я не знаю. Но мне незамедлительно хотелось влезть в ее голову и навести там хоть какой-нибудь порядок. Временами мое внутреннее отторжение продолжало усиливаться, оно точно так же бурно волновалось и реагировало на нее, как ровным счетом и та противоположная параллель, что с точно такой же силой словно бы магнит притягивала меня к ней.

«Да кто она такая? Ведь едва ли я с ней знаком! Какая-то девица с пенопластом заместо мозгов! А я? А мне зачем это все нужно? Пф-ф-ф… ох уж эти внутренние беседы!»

Тогда я твердо решил, что в выходной день приеду к ней, увижусь, а дальше будь что будет, но на календаре пока что несмело еще красовался лишь вторник, а это означало, что еще несколько дней кряду мне придется заочно промывать голову этой эксцентричной особе. По несколько раз в день я доставал ее своим интересом насчет питания, пищеварения и прочей нудятины, как она это называла. Она вроде бы и не проявляла ко мне особых эмоций, которые явно бы указывали на потенциально более близкие взаимоотношения, но и в то же время она не отодвигала меня. Я сразу понял, что Катя очень нуждается в твердой опоре, что ее спина, ее тылы абсолютно не прикрыты ничем и ей крайне важно положиться на чье-либо авторитетное, здравое мнение. Это я уже потом осознал, когда спустя время в моей голове накопилось достаточное количество разнообразных картинок с ее участием. Она умело и довольно часто отвергала в провокации целый мир, отодвигая всех от себя, она частенько делала все, чтобы никто, совершенно никто не заподозрил, чтобы никто даже не смог подумать, что она слаба, что ей нужна забота, ведь она такая крутая и всегда должна быть на гребне волны. По отношению ко мне вся ее эксцентричность, естественно, проявлялась в полной мере, но и одновременно с этим буквально с разницей в несколько минут в мое пространство втесывался совершенно иной человек, ровный и податливый, контрастный супротив той прежней экспрессии. В такие моменты я продолжал руководить Катиным сознанием, все пытаясь внести в ее еле существующее юное тельце хоть какие-то опоры в виде элементарных, а главное — удовлетворяющих ее извечный протест белков, жиров и углеводов. За одну неделю в своей телефонной книге она переименовала меня несколько раз, причем каждый раз она присылала мне ни на что вроде бы не указывающие, но тем не менее наполненные доверху пусть и дерзким, но все же теплом сканы моего нового имени. Там меня величали и «Мама 2», и «Лекарь по телефону», и «Бесящий доктор», и даже «Милый, но, сука, нудный Даня».

В пятницу вечером я сел в служебный автомобиль с эмблемой фармкомпании на дверях и отправился в город к Кате. Ехать было часа полтора. Заехал во двор, остановился подле нужного дома, сижу жду, смотрю не пристально, но все же часто в сторону изредка открывающихся дверей видимых обзору подъездов. Боковым зрением, не придавая этому особого значения, я заприметил поодаль стоящую компанию молодых людей. Спустя минут пятнадцать после того, как я подъехал, от той пестрой кучки отделилась одна фигура и направилась в мою сторону. Не обратив особого внимания, я продолжал дальше терпеливо пялиться вперед, как внезапно открылась пассажирская дверь.

— Здорово! — это была она. Села она как ни в чем не бывало. С ощущением того, будто бы мы лет десять уже знакомы. Она ни капли не смущалась, не была скованной, сидела и мельком поглядывала на меня, отрываясь иногда от телефона. — Че, как доехал? Нормально?

— Как видишь. Блин, я думал, ты опаздываешь, ну, как это свойственно девушкам, а ты, оказывается, там с пацанами все это время торчала. Ну, ты даешь… — не то чтобы я злился или предъявлял ей что-то, я просто в очередной раз удивлялся.

— Ой, док, ну не лечи меня! Ты и так все ближайшее время будешь меня жутко бесить, но я готова к этому, наверное. Ладно, хер с ним, давай съездим к подруге, мне у нее забрать надо кое-что, — продолжала она в своей отрывистой манере, но с нотками все же какого-то более близкого доверия ко мне.

— Поехали-поехали, я согласен, хорошо, пока ты нового ничего не выкинула.

— Кстати, куда выкинуть можно? — указывала она на выпитую банку из-под энергетика, которую я сразу не заметил, увлеченный ее образом.

— Ох, епт, — переменился я в тоне, — да вон туда — в карман двери кинь. Ты на хрена эту дрянь пьешь?

— Какая дрянь? Он девяносто рублей вообще-то стоит! Он самый нормальный вообще!

— Что ты ела сегодня, расскажи мне лучше. Чем вообще занималась, расскажи.

— Ну короче, я утром встала, пошла на тренировку, по дороге выпила мелкого энергетика. После треньки зашла на учебу, посидела пару, решила, что тухляк какой-то, и мы с подругой пошли по магазинам. Она, дура, прикинь че, покрасилась, а ей не понравилось, и она в этот же день снова покрасилась. А теперь она все шампунь ищет подходящий, чтоб волосы восстановить, дура, что сказать. Мы, короче, пошли вначале в один брендовый отдел, она там поистерла от их цен, поругалась с консультантом, мы вышли и пошли в торговый центр. Ходили там, выбирали, параллельно к шмоткам присматривались, а потом прикол, короче, был…

— Так, — сурово перебил я, — хрен с ней, с твоей подругой и ее волосами! Здесь направо или налево? — въезжая в переулок, спрашивал я.

— Здесь направо.

— Как направо? Ты же рукой мне налево показываешь? — я недоумевал, но продолжал относиться ко всему почти с абсурдным юмором. — Ой, ну ты Сусанин, конечно!