Бесплатный фрагмент - Стратегическое сырьё

ПОСВЯЩАЕТСЯ моим беспощадным учителям — смотрителям и ревнителям феодально-партократического ада; они зримо и незримо присутствуют в повествовании — как и в самой атмосфере той жизни.

Бог да простит их: несмотря на усилия этих товарищей, мы всё-таки выжили.

…макай своё перо в правду.

Ничем другим БОЛЬШЕ не удивишь.

В. М. Шукшин

К читателю

Во время так называемой «перестройки» — когда Советский Союз в одночасье затрещал по швам, а во всех его регионах к власти стали приходить жадные и беспринципные люди, национальная политика стала инструментом воздействия на массы. Представители «нетитульных» наций объявлялись нахлебниками и эксплуататорами. Что делать: приходилось всё бросать, сниматься с места и искать себе доли в России. Вот так ваш покорный слуга оказался в приёмной одного крутого мужичка-бизнесмена, или, по расхожему тогда выражению, «нового русского». Этот мужичок во время всеобщей «прихватизации» оттяпал себе непостный кусочек в виде оборонного завода и выкачивал из него всё что можно.

Я шёл к нему «не с улицы», и меня приняли. И спросили: «Что, узбеки больше не позволяют на них ездить? Теперь вы за лёгкой жизнью сюда едете?»

Никакой реакции от меня не ждали — вопрос был риторический. С тех самых пор осталось жгучее желание наконец ответить этому демагогу, а также всем его единомышленникам и подельникам.

Читайте

Вся суть в одном-единственном завете:

То, что скажу, до времени тая,

Я это знаю лучше всех на свете

Живых и мёртвых, — знаю только я.

Сказать то слово никому другому,

Я никогда бы ни за что не мог

Передоверить. Даже Льву Толстому —

Нельзя. Не скажет, пусть себе он бог.

А я лишь смертный. За своё в ответе,

Я об одном при жизни хлопочу:

О том, что знаю лучше всех на свете,

Сказать хочу. И так, как я хочу.

(А. Т. Твардовский)

Осенний манёвр

Сияй, Ташкент — звезда Востока…

(ансамбль «Ялла»)

Наступила осень. И солнце вроде светит так же, и деревья по-прежнему зелёные, а что-то неуловимо изменилось. Может, потому, что воздух стал чище, свежее и прохладнее, особенно по утрам. Или потому, что горы арбузов и дынь стали выше, а авоськи покупателей на базаре наполнились виноградом, персиками, грушами и прочими яркими, пахучими дарами природы. А может, потому, что ребята перестали допоздна шуметь на улицах, а по утрам замелькали портфели, папки и ранцы…

Так или иначе, пришла пора собираться и отправляться в Ташкент, по месту прохождения заочной аспирантуры. Юрию Владимировичу Костюкову предстояло последнее обсуждение диссертации и (если позволит начальство) поездка в Москву, в объятия московской профессуры, от которой зависела дальнейшая судьба его научной работы.

На ташкентской кафедре его встретили оживление и суета — какие всегда бывают в начале учебного года. Собираясь вместе после отпуска, шумно здоровались (женщины — целовались), обменивались отпускными впечатлениями. Кто-то принёс слух, что хлопок в этом году ранний и пора готовить полевую одежду.

После обсуждения Юрию Владимировичу надо было где-то перекантоваться. И он пошёл к знакомой — «прикормленной» — заведующей общежитием для директоров школ, которых из глубинки время от времени направляли в Ташкент на повышение квалификации.

К несчастью, был как раз очередной заезд, свободных мест было в обрез, и Юре пришлось довольствоваться койкой в восьмиместной комнате. Как и следовало ожидать, «уруса» едва заметили, сразу вынеся за скобки своей компании, но Юра не особенно сокрушался: ему только ночь провести.

Соседи, возбуждённые новизной обстановки, знакомством друг с другом, угомонились нескоро. Допоздна из динамика звучала включённая на полную громкость (только так! и никогда иначе) национальная музыка.

И вдруг запел Эдуард Хиль. Ташкент редко передавал европейскую музыку, но хватило и этого. Кто-то встал и выключил радио, пробормотав по-узбекски что-то неодобрительное. А Юрий подумал: «Нет, не зря фантасты любят тему чужого, непонятного для нас разума. Что там инопланетяне!»

Кто слышал узбекскую фольклорную музыку — тот знает. Узбеки, получившие европейское образование, её уже слушать не могут. Некоторые — совсем. Некоторые усиленно ищут в ней свои национальные корни — получается плохо. Юрий помнил, как один его приятель смущённо говорил: «Знаешь, будит какие-то струны души…» Врал. Пытался доказать что-то самому себе. Потому что сам, добровольно, никогда национальную музыку не слушал. Впрочем она и так везде: льётся из динамиков, развешанных на столбах, из радиоприёмников в магазинах, из магнитофонов в руках… Слушают все и слушают всё, не выключая и на полной громкости.

Для европейца же этот звуковой океан так и не стал ни ближе, ни понятнее, ни роднее. Чуждая гармонизация, особый лад — у настоящих узбекских народных инструментов он делится не полутонами, как у нас, а по четверти тона. В общем, в музыкальной сфере традиционно сложилось негласное, нигде не афишируемое, но чёткое разделение: кишлак и махалля, где господствуют национальные языки (узбекский, таджикский и т.д.) слушают одну музыку, русскоязычное население — другую.

Благороднейшую миссию принял на себя узбекский национальный ансамбль «Ялла». Он взялся за то, до чего турки додумались давным-давно: сделать национальное музыкальное творчество доступным всем, всему миру. «Ялла» пела (и сейчас поёт) по-узбекски, по-русски, ребята пытаются петь и на других языках. Оставаясь узнаваемо-национальным, их творчество воспринимается и принимается всеми: и узбеками, и представителями иных национальностей.

Некоторые дураки из центральной прессы, пытаясь «образованность свою показать» (и бдительность, конечно же), бросали в ребят камень. Смотрите мол: они аллаха славят! Это было так же глупо (и недальновидно!), как и упрекать одного среднеазиатского автора, позволившего себе (подумайте-ка!) написать «цветущий урюк» — урюк-де цвести не может, он только сушёный бывает. Ну конечно же из Москвы лучше видно: и культуру, и быт, и язык народа. Если бы в своё время этим высокомерным тупицам укоротили язык…

Впрочем, Юрий Владимирович «ни об чём таком» тогда думать не мог. Он вообще тогда мало о чём думал. Рано утром, невыспавшийся, с больной головой, он сел в автобус и в полудрёме вернулся домой.

Перваши

Vivat Academia!

Vivant professōres!

«Gaudeamus»

Из дневника Толика Енина

…Серьёзным этапом в моей жизни стал хлопок. Это был очень болезненный период развития моего внутреннего мира, связанный с жёсткой ломкой многих прежних взглядов, их переоценкой. Отсюда длительная депрессия и долгое молчание — полгода я не обращался к своему дневнику.

События тех дней были стремительны и многообразны, и их надо было бы записывать каждый пережитый на хлопке день. Я так и хотел, да в суматохе первых дней потерял и блокнот, и ручку. И не до того было…

Попытаюсь воскресить основные события этой жизни — циничной и издевательской — насколько смогу.

Чувствую, что, вспоминая и записывая, начинаю как бы оттаивать. Во-первых, описать — значит хотя бы в чём-то понять. И, может, через понимание простить. Потихоньку перестаёшь чувствовать себя униженным, беспомощным и одиноким. Дневник — это друг, который всё-всё слушает, запоминает и при этом не пытается ехидничать за твоей спиной. Просто напомнит тебе то, что ты думал и чувствовал некоторое время назад.

                              …………………...

Толян с Хайдаром ввалились в уютную прохладу пустующего днём кафешника «Табассум» («Улыбка»). Веселье тут начиналось ночью — когда гордо зажигался заголовок над входом. Вот только первая и последняя буквы заголовка, к вящему удовольствию завсегдатаев, гореть никак не хотели. Сейчас же кафе улыбалось практически им двоим, места возле стойки пустовали, и поскольку краснорожий буфетчик был немного роднёй Хайдару, перед ребятами вскоре объявилась запотевшая бутылка лимонада, и к ней два тонких стакана. Лимонад был холодным, вкусным и приятно «пузырькался» внутри.

Хайдар — Толянов одноклассник, сосед, а теперь ещё и однокашник по институту. Вместе готовились, вместе поступали, в один день были зачислены. Парень он был свойский. Отзывался и на Гайдара, и на Голикова, и даже на Аркашу. Видимо, сравнение с известным писателем ему льстило. Особенно тёплыми у ребят стали отношения в процессе подготовки к экзаменам: объяснения Толика были интереснее и доступнее учебников. Впрочем, Толькины знания были не столь уж и нужны: отец Хайдара долгое время работал ревизором, поэтому имел сбережения и знал нужных людей…

И вот уже на едином дыхании пролетели первые дни занятий. Он, Анатолий Юрьевич Енин — студент! Филолог. И это звучало гордо. Тем более, что нелегко было горожанину набрать нужное количество баллов. Толик до сих пор не мог окончательно поверить своему счастью. Всё было так ново, так интересно! Интеллигентная, умная, потрясающая речь лекторов! Просторные студенческие столы — не убогие школьные парты, в которые не втиснешься, а если втиснешься, то потом стряхиваешь с себя, как рыцарские доспехи… В перерывах народ не носится как очумелый — каждый чинно следует по коридору в нужном ему направлении…

Зарождающееся мальчишеское братство — ведь их так мало на курсе среди почти сотни девчонок. Хотелось даже, чтобы всех пацанов записали в одну группу. Нет, раскидали. Хорошо хоть с Хайдаром в одной группе оказались… Зато в перерывах все сходились во дворе: курящие — покурить, некурящие — подышать свежим воздухом, и все вместе — постоять под сентябрьским солнышком и поделиться впечатлениями и новостями.

Вскоре поползли слухи о выезде студентов на сельхозработы. Всё чаще эта тема всплывала и на традиционных перекурах во дворе. Некурящий Енин тоже жадно прислушивался к разговорам. Он и побаивался предстоящих испытаний, и в то же время испытывал острое желание изведать их, пожить жизнью коллектива, подышать свежим деревенским воздухом…

Наконец, придя в институт, он обнаружил, что факультет пуст. «Вот так не ходить на первую пару», — подумал Анатолий, растерянно топчась у расписания занятий. Он уже догадался, в чём дело — но как выяснить: что, где и когда?

Пройдя дальше по коридору, Толик вышел к художественной мастерской, в которой истово трудился суровый старшекурсник — чтобы оформить факультет, работы хватало. Вот и сейчас, воспользовавшись безлюдьем, он перегородил часть коридора плакатом и усердно что-то рисовал. Едва Толик приблизился к баррикадам, как художник воззрился на него и осерчал:

— Ты чё, не видишь — проход закрыт!

— Так ведь «Хуш келибсиз!» и к тому же «Добро пожаловать!» написано, — указал Енин на плакат.

— Поостри у меня тут!

Делать нечего, Толян помчался обратно по коридору и налетел на симпатичную особу — вероятно, старшекурсницу.

— Что, на хлопок едем?! — радостно крикнул он ей… и осёкся от взгляда, коим его смерили от макушки до стареньких штиблет.

— Едете! — отрезала куколка в мини-юбке, всем своим видом демонстрируя недопустимость фамильярности в обращении с работниками деканата.

Однако после того как Толик изобразил покорность и полное раскаяние, гнев сменили на милость, необходимые сведения были получены и новоиспечённый хлопкороб потопал домой — собираться.

День прошёл в хлопотах. После долгих споров (как это всегда бывает перед серьёзными походами), в которых мама одерживала бесконечные победы, собрали пожитки. О тех моментах, когда родители не смогли переубедить своего упрямого сына, Толян потом крепко пожалел. Например, чашку и ложку из-за собственной глупости Толику потом изо дня в день на протяжении долгих двух месяцев приходилось вымаливать у девчонок. А вот нож и автокарандаш так и провалялись без дела, пока не потерялись совсем.

Ранним утром следующего дня в пустом дребезжащем автобусе — который также отправлялся в колонну, формирующуюся для вывоза студентов — Толик добрался до института… и не узнал своего факультета, который представлял теперь собой огромный цыганский табор: по всему бульвару насколько хватал глаз живописно раскинулись раскладушки, постели, чемоданы, кухонная утварь, гитары, ватники и прочая дребедень. А вокруг всего этого сидел, лежал, лениво покуривал, вяло острил, хохотал, угрюмо молчал — веселился, грустил и философствовал народ.

Местами стихийно возникали кружки, в центре которых признанные умельцы давали свои первые «хлопковские» гитарные концерты.

Среди множества знакомых и незнакомых лиц Толик отыскал то, которое ему было наиболее приятно видеть: его «одногруппница» Беллочка Абдусаидова вела светскую беседу с двумя молодыми людьми — видимо, старшекурсниками. Хотя все трое были одеты вполне «по-хлопковски», стояли они несколько a parte и с «табором» не смешивались. Восторг Толяна достиг апогея. Чего он там вытворял — потом уже и не хотел вспоминать. Ну, вероятно, громко острил, шумно хлопал кого-то по плечу, что-то рассказывал… Но его — не замечали. Бывало, что его не замечали и раньше: вот! я тебя в упор не вижу. Это было обидно, переживалось трудно — но такого… Такого унижения Толик ещё не испытывал. Для Изабеллы Хамдамовны и её собеседников он так и остался частью толпы, шумовым фоном, не более. А чем ещё он мог быть для дочери секретаря райкома? Его просто и естественно не увидели и не услышали.

«Что может сказать бедный цыган своему вожаку?» — пробормотал Толик. Он вдруг устал и поплёлся к своим манаткам.

Из дневника Толика Енина

Нет, Ринатка точно умел удивлять. Совершенно неожиданно он подошёл ко мне и, как обычно, слегка заикаясь, попросил научить его играть в карты. Делать всё равно было нечего, мы уселись в аудитории, окна которой выходили на улицу (чтобы видно было, когда придут автобусы), и я принялся учить его игре в «очко». Признаться, более бестолкового ученика я не встречал.

Тогда же мы начали беседовать с ним на всякие абстрактные (по большей части политические) темы. Беседы эти щекотали нервы. С одной стороны, страшно интересно поговорить о том, о чём все обычно молчат. С другой стороны, всё время думаешь: «А не стукнет ли он куда следует?» После того как я узнал, что мной «интересуются», я старался быть очень осторожным. А Ринатка такой патриот, такой ортодокс!.. Знавал я так называемых убеждённых коммунистов, которые ради своих шкурных интересов не только Родину, но и маму родную продадут. Поэтому на все Ринаткины патриотические лозунги я всегда старался поддакнуть. Одной из самых его любимых тем была — наши взаимоотношения с маоистским Китаем: хунвейбины, культурная революция и т. д.

Наконец транспорт прибыл. Дверцы автобусов раскрылись, и нас начали утрамбовывать по машинам. Я оказался под кучей раскладушек и прочей клади и поначалу даже забоялся, что погибну в этом склепе от недостатка воздуха, но потихоньку всё утряслось.

Рядом со мной страдал невысокий паренёк, похожий на кишлачного хулигана в своей кепке, залихватски надвинутой козырьком назад. Говорят же, что внешность обманчива: Ахат (так звали паренька) оказался забитым, тихим и несчастным созданием, которого все шпыняли и эксплуатировали.

А пока мы с Ахатом весело ползали среди постелей, пытаясь хоть как-то устроиться. В этой толчее я и расстался безвозвратно и со своим блокнотом, где успел уже исписать страницу, чёркая впечатления этого дня, и ручку, от которой мне осталась на память только пружинка, которая потом тоже потерялась. В общем, буквально остались рожки да ножки. Поэтому на хлопке я уже больше ничего не писал — не на чём было, нечем, и охоты тоже не было.

В этой ужасной толчее, давке, тесноте — да не в обиде — ехали мы, рассказывая друг другу анекдоты. Там я поближе познакомился с Беней Марецким и тогда же начал понимать, какую важную роль может сыграть ум человека — если его правильно использовать. На факультете он мне казался просто «весёлым малым», которому почему-то наша элита (даже заносчивая Беллочка!) позволяет весьма вольные шутки. Позже я понял, что особый статус Марецкого определяется не только (и не столько) его умением шутить, сколько общим развитием и мощным интеллектом, рядом с которым (да простится мне!) даже Беллочкин ум выглядит тускловато, провинциально.

Всю дорогу Бенька шутил и рассказывал анекдоты, причём самый банальный анекдот в его артистическом исполнении становился ужасно смешным. В общем, неудивительно, что на хлопке он стал одним из наших неформальных лидеров.

Пока ехали, я буквально разрывался между двумя желаниями. Одно, усиленное неудобствами езды, торопило автобус к месту прибытия — к неизвестности и приключениям. Другое чувство охлаждало пыл, предупреждало, и тогда хотелось, наоборот, ехать долго-долго… весь хлопковый сезон.

Под Вишнями

«Мы с Тамарой ходим парой»

А. Барто

Но, как и всё в этой жизни, дорога подошла к концу. В райцентре в головной автобус подсел разводящий и показал дорогу к месту назначения — колхозу «Москва». «Смотрите-ка, до самой до Москвы доехали!» — ухмылялись студенты.

Их подвезли прямо к зданию школы, и началась разгрузка. Толик, пьяный от возбуждения, рьяно вытаскивал свои и чужие вещи, складывал их у пыльной обочины дороги, а потом тащил их в школу. Он был доволен и счастлив.

Тем временем автобусы, выгрузив студентов, развернулись и уехали. Хлопковый сезон начался.

Толик с Ринатом затащили свои тюки в один из классов и отправились дальше глазеть на суету. Народ слонялся по пыльной дороге. Более деловые и предусмотрительные отправились на поиски магазина: пацаны — за водкой, девчата — за продуктами и средствами гигиены.

Вопрос с жильём решился не сразу. Девчат определили быстро: по случаю страды занятия в школе отменялись всерьёз и надолго, и им достались пустующие классы. Пацанов долго пытались всунуть в какие-то сараи, но все они оказались непригодными для жилья. Наконец один из колхозников поманил ребят за собой, подвёл к какому-то строению невдалеке от школы, почти полностью скрытому в плотном облаке пыли, и махнул в его сторону рукой: вселяйтесь!

Приблизившись, кое-что разглядели. Два закутка, разделённых чем-то вроде веранды. Оба примерно на метр засыпаны хлопковыми семенами. Такой же молчаливый колхозник (вероятно, по случаю незнания русского языка) широкой деревянной лопатой выгребал семена из комнат наружу — чем и сотворил чудовищную пылевую завесу.

Когда он наконец закончил и стало возможно получше рассмотреть место будущего обитания, глазам жильцов предстала впечатляющая картина: полов — нет; стёкол в окнах — нет; электрической проводки — нет. Зато везде присутствовала вонючая грязь и затхлый воздух, оставшийся после хранения семенного фонда.

Дело молодое — пришлось засучить рукава и привести в более или менее божеский вид то, что досталось. За это время решился и постельный вопрос. В школе, где разместились девчата, были деревянные полы. Поэтому студенток попросили поделиться своими раскладушками с теми ребятами, у кого их не было. Согласились не все, поэтому Ринату кровать не досталась. И спать ему пришлось на столе — до тех пор, пока кто-то над ним не сжалился. А возможно, какой-то авторитетный пацан походатайствовал, поскольку лежащий на столе вызывал неприятные ассоциации («Ну, бля, как с покойником рядом спишь!»).

В течение следующих двух-трёх дней в окнах появились стёкла, а под потолком — тусклая электрическая лампочка.

Никто тогда и не думал, что, заселившись в одну из комнат («хибар» — как их потом окрестили), каждый совершил случайный, но очень важный выбор. Толик попал в закуток, где лидерствовал Беня Марецкий — свободолюб и демократ. Его авторитет поддерживался неиссякаемым чувством юмора и умением видеть выход в самых сложных ситуациях. Так, Марецкий замечательно рассказывал анекдоты. Во-первых, он не мусолил тему — рассказывал кратко, точно подбирая слова, чтобы овладеть вниманием аудитории буквально на несколько секунд. Во-вторых, Беня никогда сам не смеялся над своими анекдотами, сохраняя полную невозмутимость, что, естественно, усиливало производимый эффект. Вполне возможно, эрудит Беня был знаком со словами Шиллера, который как-то заметил: «Когда шутник смеётся своей остроте, она теряет цену».

Говорили об одной девице-однокурснице, которая считала себя записной красавицей. Тут же на свет явился анекдот:

— Девушка, вы случайно не занимались конным спортом?

— Что, ноги кривые?

— Да нет — морда лошадиная…

Как-то затронули тему, что на экзамене человек начинает со страху молоть бог весть что.

Беня лукаво усмехается:

— Вот вы послушайте, как бывает. Один начинающий актёр наконец-то получил роль со словами. Он должен был выйти на сцену, держа в руке укатившийся теннисный мячик и произнести:

— Балуев, вот тебе мяч!

Злодеев хватает не только на сцене, поэтому над молодым человеком начали подтрунивать:

— Вот увидишь, выйдешь на сцену и скажешь: «Бахуев, вот тебе мяч».

Испуганный дебютант всю ночь твердит свои слова:

— Бал-луев, вот тебе мяч! Бал-луев…

На другой день выходит он на сцену и раздельно, по слогам громко произносит:

— Бал-луев!..

Беня делает паузу — совсем коротенькую, только для того, чтобы добиться полной тишины и внимания:

…вот тебе ХУЙ!

Можно представить последующий за этим восторг окружающих.

Немаловажное влияние на атмосферу Бениной комнаты оказало и то, что ядро компании составлял уже сложившийся коллектив из общежитских ребят — его соседей по комнате.

В противоположной «хибаре» царствовал Энвер Меметов. Туда попали ребята доселе почти незнакомые друг с другом и года на два-три моложе Меметова. Среди них оказались и Ахат с Ринатом. Толикина хибара не одобряла паханских замашек Энвера, но в жизнь соседней группировки не вмешивалась.

Однако демократические формы правления обнаружили и свои слабые стороны. Сталинский режим предусматривал железную дисциплину и порядок. Поэтому у «энверовцев» было чище и опрятней. Они первые придумали поставить стол для еды и завели свой календарь, расчертив стенку мелом.

В «демократической» хибаре убираться никто не хотел, после каждого приёма пищи накапливались крошки и грязь. Постели тоже не заправлялись. Каждый жил как хотел, не особенно заботясь об удобстве — как своём, так и окружающих.

                                ……………………

Когда основные источники вони были вынесены и затоптаны, стали решать другие проблемы. Беня озвучил вопрос, который уже вертелся на языке у многих:

— Чуваки, а где здесь поссать?

Этого не знал никто. Тогда Беня поманил местного мальчишку, который крутился неподалёку, с любопытством наблюдая за героическими усилиями сделать жилое из нежилого. К сожалению, мальчишка не знал ни слова «сортир», ни «туалет», ни «уборная», а когда Беня попытался наглядно продемонстрировать, что он хочет сделать, парнишка в испуге прыснул в сторону и был таков.

Наконец выяснилось, что около школы есть-таки сортир на два очка — но он постоянно занят поселившимися в школе девчонками. Пришлось сразу усвоить местную истину: настоящий мужчина справляет нужду в любом углу, который сочтёт для себя удобным.

Тут подошли «гости» со старших курсов. С их помощью организовали импровизированное застолье. Они же впервые произнесли приводящее в ужас всех студентов на хлопке имя: Евгений Ефимович Кутиковский. О зверствах Кутилы, замдекана факультета (а на хлопке — бессменного замначштаба, курирующего русские группы), рассказывали с особым смаком, попутно желая ему всякого рода неприятностей.

Толик оказался счастливее многих и попался в его руки всего один раз, да и то в качестве статиста. Но страшная тень преследовала его, как кошмарный сон, весь долгий срок отбывания в «московской» трудовой колонии.

В первый день со стола убирали сообща. Это был и последний день, когда действовали городские законы. Уже на следующий день в силу вступили другие, в том числе «морской закон». Почти все остальные дни убирать со стола приходилось Толику, поскольку с детства его учили есть аккуратно и не торопясь. На хлопке этот опыт оказался не только бесполезным, но и явился причиной многих неприятностей.

Из дневника Толика Енина

Вообще меня на хлопке прозвали обжорой: я не умел быстро есть и поэтому, оставаясь полуголодным, чаще всех оказывался за столом последним. В результате создавалось впечатление, что я больше всех ем. Обычно мне приходилось мыть посуду, так как по «морскому закону» убирает со стола последний оставшийся.

                             ……………………

Ближе к вечеру вывели в поле. На краю поля стоял грузовик; с него выдавали какие-то плотные квадратные белые тряпки с тесёмками. Оказалось, это и есть главные орудия труда — так называемые фартуки. В них собирают хлопок.

За процессом выдачи фартуков молча наблюдали две молодые тётки. Как выяснилось, деканат назначил их руководителями на первый курс. Ту, что пониже и потолще, кажется, звали Кулайша; высокую — Зоя. Их отчества Толян так и не запомнил. А зачем? Если никто никогда их не видел по отдельности. Ходили они всегда вместе, часто даже взявшись за руки — за что и получили прозвище «графини Вишни» (из мультика про Чиполлино). Со студентами они почти не разговаривали и вообще держались особняком. Откуда они взялись, где и что преподавали — никто не знал. Скорее всего, вели, по молодости, практические занятия где-нибудь в национальных группах. Толян потом их встречал пару раз в коридоре.

Студентов они боялись, авторитета не имели, поэтому повлиять на укрепление дисциплины и повышение выработки не могли. А чтобы как-то оправдаться, Вишни наводнили штаб многочисленными рапортами-жалобами. Кода эти бумаги накапливались в достаточном количестве, тогда, как чёрный смерч, приносился Кутиковский, наводя ужас, смятение… и рабочее рвение.

Странности «Вишен» Толика до поры до времени ничуть не трогали. Но однажды во время работы графини оказались рядом. Толик поднял голову, чтобы поздороваться… и наткнулся на взгляд. На него смотрели как на вещь, или, вернее, как на работающий механизм, не более. Толян вновь опустил голову и быстрее заработал руками. «Новый взгляд на вещи», — горько пошутил он про себя.

Из дневника Толика Енина

Не знаю, зачем была нужна такая практика, но наши «надсмотрщики» периодически менялись. Вишни были первые. За ними последовала Зинаида Ивановна («Зиночка»). Эта была опытная, матёрая — с нашим братом вести себя умела. Её сменила Полина Павловна. Тоже молодая, но весьма суровая женщина. Эта попортила нам крови. Зато стала отпускать домой «на побывку».

После Полины к нам опять направили Вишен. По слухам, они плакали и умоляли не посылать их к нам, но деканат был неумолим…

Был небольшой период «безвластия», когда нас оставили на попечение старшекурсников, которые ничем не отличались от нас, только были постарше. Это были самые «блатные» дни.

                                     …………………..

Но всё было потом. А сейчас Толик недоумённо рассматривал кусок мешковины, оказавшейся у него в руках. Четыре тесёмки. Посередине пришит какой-то карман… Странный инструмент. И, как потом выяснилось, очень дорогой. Толяну и невдомёк было, что за него уже вычли два рубля из всех его будущих заработков. А это ни много ни мало 50 кг чистого (так называемого кондиционного) хлопка, или 60—70 физического, то есть того, что соберёт Толик на поле. Почти неделя каторжного труда. С вычетом на еду — две недели. И не дай бог потерять — тогда хоть в карманы собирай!

К своему счастью, Енин ничего этого тогда не знал. Сейчас его интересовало только одно: как же эту штуку завязать, чтобы получилась более-менее удобная ёмкость?.. Это был вопрос вопросов. Потому как пришлось-таки пережить Толяну и насмешки со стороны опытных (сельские собирали хлопок, едва научившись ходить), и суровые нахлобучки от начальства, прежде чем у него стал получаться удобный мешок, не сковывающий движений и всегда готовый для того, чтобы взвалить его на спину и нести к весам…

Начало

Вначале было Слово…

И слово это было внушительно и печально. Вечером всех собрали в школе, объявили нехитрые правила поведения (соблюдай дисциплину, не болей, собирай норму — 50 кг), обозначили примерный срок пребывания на сельхозработах — около 2-х месяцев. При этом у всех вырвался горький вздох. (Если бы ребята знали, сколько им на самом деле придётся проторчать в грязи и холоде — они бы, вероятно, заплакали)

Выбрали повара и кочегара. Кто конкретно выбирал и по какому принципу (скорее всего, инициативу проявили общежитские), Толик не знал. Впрочем, ему было всё равно.

А вот то, что учётчика назначили «сверху» и что им оказался любезный друг Хайдар, Толика немало удивило. Хайдар таращил красивые карие глаза, хлопал ресницами и всем видом показывал, что для него это полная неожиданность. Так или иначе, у него — совершенно случайно — вдруг нашлись: хорошая ручка, толстая тетрадь (для ведения табеля), и рядом с колхозным весовщиком он почти бессменно простоял весь сезон.

Эта должность на хлопке чрезвычайно возвышает человека. В его руках — судьба всего курса. Иногда лишние 100 кг, выторгованные у колхозного табельщика, спасают от серьёзных неприятностей не только сборщиков, но и самого преподавателя — руководителя бригады. И в то же время он никому не подотчётен: он не боится ни штабных, ни своего непосредственного руководителя. Боится он только одного — чтобы его не сместили. И ради этого готов на всё. Однокурсники (и однокурсницы) заискивают перед ним: фаворитам перепадает несколько килограммов, иногда позарез необходимых для достижения средней выработки по курсу…

Редкая работа так портит человека, как должность курсового учётчика.

Следующими в рейтинге привилегированных следуют должности повара и кочегара-чайханщика. Чайханщику надо встать задолго до общей побудки (в шесть утра и даже раньше), наколоть дров (или нарубить колючки), залить воды в титаны, разжечь под ними огонь — а для этого надо исхитриться, поскольку дрова полусырые, а титаны подтекают. Правда, в распоряжении чайханщика солярка — которая тратится так нещадно, что оказывается везде: в кипятке с чаем, в супе, на посуде и поварской утвари.

Наконец вода в титанах начинает кипеть, и в неё бросается горсть зелёного чая. Содержимое титанов переливается в оцинкованные вёдра, и всё это разносится по группам. Гремя ведром, чайханщик орёт: «Подъём! Чай готов!» Увёртывается от летящего в него сапога и исчезает в следующем закутке.

Когда пойло выпито, а народ, кряхтя и матюгаясь, выметается в поле, чайханщик (теперь уже кочегар) готовит вёдра для обеденных продуктов (рис, макароны, картошка) и начинает растапливать огонь под котлом. Тут надо поругаться с колхозным бригадиром за дрова, солярку и топор, заложить добытое топливо под котёл и выполнять команды поварихи: огонь побольше, огонь поменьше и т. п.

Если ребята работали на дальних полях, надо было перелить еду во фляги, погрузить их на машину или на трактор (смотря что дадут), следить, чтобы не упали по дороге, потом сгрузить, дождаться конца обеда, отвезти пустые фляги назад, отмыть — и заняться приготовлением вечернего чая.

Для одного — труд просто адский… И тем не менее работа в поле намного, намного хуже.

Хлопок, несмотря на свой весёленький внешний вид, растение суровое, даже можно сказать беспощадное. Нет от него милости ни сельскому начальству, ни простому крестьянину. Каждый руководитель знаком с максимой: хлопок — это такая культура: ты не посадишь — тебя посадят; ты не уберёшь — тебя уберут. А растение — капризное, требует большой заботы и внимания. Наконец оно вырастает, созревает — и приходит время собрать эти мягкие, лёгкие пушистые комочки. Но скверный его характер проявляется и здесь. Созревшая хлопковая коробочка распускается, как цветок. И засыхает. При этом чашечка, в которой покоится добыча сборщика, превращается в звёздочку с чрезвычайно острыми концами — как коготки у кошки. Сунешь руку в кустик за комочком ваты — а он норовит тебя цапнуть. Поскольку работать надо быстро, то от этих коготков тебе спасенья нет. К концу дня руки, даже защищённые длинными рукавами рубашки, покрываются многочисленными боевыми шрамами. Поэтому рядового воина битвы за хлопок можно легко опознать по замысловатой татуировке на руках. А будешь отлынивать от тату — снимут скальп.

Никакой сельский труд лёгким не бывает. Но один из самых беспросветных — это работа на хлопковом поле. Вот почему Ахат — выросший в кишлаке и умеющий собирать хлопок чуть ли не с пелёнок — охотно повёлся на хитрость, к которой прибёг свеженазначенный кочегар Санька Цифер. Ничтоже сумняшеся он в первый же день рано поутру разбудил Ахата и сообщил ему, что тот также произведён в кочегары в качестве его, Саньки, помощника. Несчастный Ахат до самого обеда рубил дрова, кипятил воду в титанах и шуровал под котлом. В обед очнулись Вишни — и с треском выпроводили самозванца на поле с наказом, что если он до вечера не выполнит норму, то они подадут на него рапорт в штаб. Эти три последних слова едва не довели бедного парня до сердечного приступа. Даже не пообедав, он схватил фартук и ринулся на трудовые подвиги. Надо сказать, поля студентам давали самые плохие (своим ведь тоже надо норму выполнять), и собрать 50 кг ваты за день было абсолютно нереально даже очень хорошему сборщику.

Толику первый рабочий день запомнился не столько впечатлениями, сколько ощущениями: зелёно-белое хлопковое поле, рябящие в глазах коробочки, сухой от жажды язык во рту, инквизиторским кольцом стянутая и палимая огнём поясница — и снова коробочки, коробочки, коробочки…

Они ему снились каждую ночь. И тогда, и потом. Ещё долго…

И тем не менее, в этом полуобморочном состоянии, уже собираясь на обед, Енин заметил одинокую согнутую фигуру Ахата. Толик удивился, потому что все уже ушли, и только он сознательно задержался: ему всё равно ждать, пока кто-то освободит свою миску. Тут Ахат и поведал свою печальную историю. Обоим тогда ещё было невдомёк, что на хлопке такие вещи, как обман, подлог, воровство — обычная практика. Узнав, в чём дело, Толян воспылал благородным порывом. Проклиная «мерзавца Сашку», они стали трудиться вдвоём. К вечеру у каждого было по 20 кг хлопка — всё, что Толян собрал сверх того, он великодушно пожертвовал Ахату. Больше дать не мог: ведь иначе он тоже попадает под удар.

Ахат продолжал дрожать и бояться рапорта: вступительные экзамены он сдал слабенько, был принят условно и висел на волоске. К счастью, Графини про него сразу забыли, среднюю на тот день он таки набрал — и стал невидимым для грозного штабного ока.

..………………….

Второй рабочий день начался вполне обыденно — с вопля чайханщика и скудного завтрака, состоящего из куска чёрствого серого хлеба и кружки сладкого чая. Ничто не предвещало его драматического завершения.

Дорога к полю шла через тополиную аллею. Под ногами шуршал разноцветный лист. Воздух был прозрачный и немного терпкий от горящего кизяка. Вкусно пахло из тандыров — хозяйки пекли лепёшки на завтрак своим мужьям и детям.

«Вот ради этих нескольких мгновений человек и живёт», — подумал Толик.

И опять замелькали перед глазами коробочки, которые надо было опустошить, всё так же тёрла шею тесьма от фартука (потом Толик научился его завязывать удобно), всё так же без конца хотелось пить. Под руками — колючий куст. Вокруг — бесконечные рыжие грядки. Над головой — беспощадное среднеазиатское солнце… От палящего зноя, отупляющего однообразия выполняемых движений постепенно превращаешься в механизм, инстинктивно приводимый в движение страхом перед наказанием. И лишь где-то далеко-далеко, в самых отдалённых уголках мозга таится тоска и тупой, ноющий вопрос: когда же конец?..

Из дневника Толика Енина

Последнее время я стал опять видеть тревожные сны: вот я снова тащу битком набитый ватой мешок на весы-безмен, а Хайдар, серьёзный, надутый от сознания своей значительности, стоит у весов с тетрадкой и карандашом и коротко бросает колхозному учётчику при моём приближении: «Двадцать шестой». Это мой порядковый номер.

После хлопка мне, наверно, ещё месяца три снилось такое, после чего просыпаешься с радостным удивлением, что это только кошмарный сон. И вот в преддверии нового сезона сны вернулись.

                                ……………………

Наконец рабочий день закончился. Не чуя ни рук, ни ног, Анатолий дотащился до своей хибары — и тут по всему стану разнеслась команда: «Всем в школу на собрание!»

Енин на всю жизнь запомнил унылый школьный коридорчик, залитый жёлтым светом одинокой электрической лампочки, и ребят, робко жмущихся у стенок…

Грозовой тучей материализовался Кутиковский. Всё стихло. А он стоял, слегка покачиваясь на длинных ногах (был пьян) и презрительно осматривал своих подданных, как бы выбирая, кому нанести первый удар. В одной руке он держал стек, вырезанный из ветки хлопкового куста, в другой — сводку с данными вчерашнего сбора.

Наконец заговорил — отрывисто, резко, зло.

— Ракчеева!

Начальник штаба стеком ткнул рядом с собой.

Смущённо улыбаясь, в круг вышла невзрачная девочка, как выяснилось, москвичка (что её занесло сюда?!), которая до сего времени не только никогда не видела, но и не слышала о хлопке.

Дыша перегаром, Кутила вплотную приблизился к несчастной:

— Сколько вчера собрали?

— Восемь килограммов…

— Вас с нормой знакомили?

Кто-то несмело вступился:

— Она не знает, как собирать хлопок. Она чистит каждую коробочку — и зелёную, и раскрытую…

Кутиковский резко качнулся в сторону прозвучавшей реплики:

— Я назначал адвоката?

Пригладил лысеющий череп:

— Неспособны трудиться на благо Родины — здесь вам не место.

Заглядывая в сводку, Кутиковский выкликнул ещё несколько фамилий. Названные выходили и присоединялись к Ракчеевой.

Гестаповским жестом Кутила указал на них стеком:

— Эти — собирают вещи и отправляются домой. Они больше не студенты.

«Осуждённые» тихо просочились в дверь. Чтобы собраться и уехать…

Только теперь Толик понял, что такое «липкий страх». Это когда грязная одежда намертво прилипает к грязному телу, а между лопаток — до самого паха — стекает противный ручеёк.

Тут из свиты Кутилы выдвинулся импозантный мужчина в дорогих (наверно, импортных) очках — парторг факультета Заломов. Стал в центре.

— Товарищи студенты! — начал он.

«Картавит совсем как Ленин», — мелькнуло у Толика.

Политрук произнёс нужные патриотические слова, смысл которых сводился к следующему: идёт битва за урожай, а на поле битвы действуют военные порядки. Значит: дисциплина и никакой демократии!

                                …………………..

Когда уничтоженных, окончательно деморализованных бедолаг выпустили на улицу, кто-то громко вздохнул:

— Эх-ма! А ведь сегодня воскресенье.

Беня был тут как тут:

— Кровавое.

В истории курса этот день так и закрепился: «Кровавое воскресенье».

Каждому — своё

Вопреки теориям о том, что самым передовым и прогрессивным является рабочий класс, мы утверждали, что существует другой класс, без которого жить нельзя, — класс интеллигенции.

Б. Н. Стругацкий («Независимая газета», 24.07.2014)

Торопиться было некуда: вечер, посвящённый Маяковскому — в школе, где Александр Синицын проходил педагогическую практику, — остался во вчерашнем прошлом. Директриса (тоже филолог) осталась довольна: сказала, что не зря писала бумагу в деканат с просьбой разрешить Синицыну задержаться на несколько дней в городе. Она даже намекнула, что в следующем году была бы не прочь видеть Александра среди своих преподавателей. Синицын и сам был бы рад начать трудовую деятельность в хорошем учебном заведении — да простого смертного в городе не оставят…

А пока погожим ранним утром автор литературной композиции и её главный исполнитель шёл сдаваться в мобилизационный отдел деканата, или, как его полуофициально называли, хлопко́вый штаб. Надо было выяснить, куда и как добираться.

Не спеша двигаясь по знакомым улицам, Сашка, как всегда, дружески общался с родным городом, который доверительно шептался с ним и перемигивался осенними бликами.

Вот прошла мимо похоронная процессия. Дело, в общем, невесёлое. Но, прислушавшись, Сашка не смог удержаться от улыбки: покойника хоронили под «Очи чёрные».

Как старому приятелю, кивнул плакату:

Обгоним Америку по мясу и молоку в 19… году.

Плакат древний, знакомый с детства — год либо выгорел на солнце, либо его от греха просто замазали.

Следом — предупреждение ГАИ:

                   НЕ УВЕРЕН — НЕ ОБГОНЯЙ!

По ассоциации Сашке вспомнилось назидание над раковиной в студенческой столовой:

Мойте руки перед едой! Грязные руки — источник заразы.

И — прямо под ним:

                         КРАН НЕ РАБОТАЕТ

«Вообще, — подумал Сашка, — неплохо бы написать небольшое исследование по психологии и грамматике всевозможных объявлений.

Он прошёл ларёк — «Овощную сетку №3». Миновал магазин, в котором также в своё время собрал немало «перлов»:

Касса не работает. Деньги пробивать во 2-м зале

Имеется кофе. Натуральное с молоком

Здесь принимается стеклобанка

— и тому подобные. Теперь же на засиженной мухами дверной ручке висело объявление:

                                 ПЄРИУЧОТ

Далее Сашкин путь лежал мимо недостроенной чайханы с помпезным названием «Астория». В своё время взялись за неё с энтузиазмом: вымахали высоченный фундамент, установили балюстраду с вырезанным на столбиках национальным орнаментом. Но потом про стройку как-то забыли — может, энтузиазм пропал, а скорее всего кто-то положил в карман выделенные на неё средства. И объект превратился в место посещения нуждающихся и страждущих.

Сашка уже собирался поскорее проскочить вонючую достопримечательность, но тут его неожиданно задержали иностранные туристы, крутившиеся неподалёку.

Иностранца можно узнать сразу по свисающему до пупа огромному фотоаппарату, коротеньким шортам над кривыми волосатыми ножками — и ещё множеству примет, выдающих праздных людей, дорвавшихся до экзотики «среди диких людей и их дикой культуры».

Из нескольких заученных ломаных русских фраз Сашка понял, что «иносранцев» заинтересовал объект с расписными столбиками. Он уже собирался «послать» их… но вдруг сам собой сложился ответ:

— Это? Это ресторан «Астория».

Только с ним печальная история.

Народные денежки плакали:

весь записали его и закакали!

При этом Сашка, подражая гидам, сделал широкий жест рукой — как бы приглашая обозреть территорию, ступить на которую было невозможно. Туристы восхищённо зацокали.

Входа в кассу кинотеатра «Ватан» («Родина») было не видно из-за беснующейся толпы: показывали очередную серию «Фантомаса».

«А почему бы и нет?.. В кишлак я всегда успею!» — Синицын ринулся в схватку.

Измяв штаны и потеряв несколько пуговиц на рубашке, Сашка, почти раздавленный среди желающих зрелища, наконец удовлетворённо зажал в руке синий клочок бумаги и, забравшись на перила, гордо воспарил над галдящей мешаниной.

Однако выйти наружу оказалось не легче, чем достать билет. Едва он оставил спасительные перила, как его снова сдавило со всех сторон, и в то же время Сашка почувствовал, что кто-то осваивается в его кармане. Сашка отказал в гостеприимстве, немедленно засунув в карман собственную руку. Другой он отмахнулся, не разбирая стукнул кого-то и храбро двинулся к выходу. На него зашипели, полетели ответные тумаки и подзатыльники, а встречный поток входящих неумолимо перемещал Сашку в обратном направлении.

Наконец, потеряв ещё пару пуговиц, потный и измятый, Сашка вылетел из двери и приземлился на четвереньки. Критически осмотрел себя, хлопнул несколько раз по брюкам, чтобы сбить пыль, и решил, что вид имеет вполне сносный. Затем тщательно разгладил намокший от пота и измятый билет, проверил содержимое своих карманов и, чтобы убить оставшееся до сеанса время, подался к газетному киоску, где умирал от скуки подросток, улёгшись прямо на прессу. Видимо, посадили вместо кого-то из старших. По его взгляду было понятно, что случись на небе луна, он бы завыл.

— Послушай, друг, это ты продаёшь газеты?

«Друг» тоскливо глянул в сторону вожделенной очереди в кассу:

— Должно быть я…

— Дай вот это! — Сашка ткнул пальцем в «Литературную газету».

— Бери.

Отсчитав мелочь, Сашка свернул газету трубочкой и отправился общаться с Фантомасом.

Когда толпа — разгорячённая, распаренная и удовлетворённая зрелищем — широким потоком вытекала из кинотеатра, Сашка столкнулся с третьекурсником Икрамом, знакомцем по драмкружку. Артистом Икрам был неважным, но старательным. Оказывается, он тоже был на этом сеансе.

— Привет, Санёк! А ты чё, на справке?

— Да нет, на практике маленько задержался. Завтра уезжаю. А ты?..

— А я не поеду. Отец крышу заливает, надо ему помочь. Хочу сделать себе ВКК.

— Ага. Отец наведёт справки — и сделает справку! Кучеряво!

— Да ты знаешь, какой я больной! У меня печень, желудок…

«Угу, а ещё, наверно, яйца болят — застудил в детстве,» — хотелось сказать Сашке, но сказал он другое:

— Короче, открылся клуб весёлых и находчивых!

— ?

— Отныне все находчивые сидят дома и жрут варенье с горячим чаем.

— А весёлые?

— А весёлые — на хлопке.

А про себя, глядя на толпу возле кинотеатра, Сашка подумал: сколько ещё находчивых болтается в городе!

Икраму хохма понравилась. Похихикав, он вдруг сказал:

— Слушай, я толком не завтракал. Пойдём — я тебя вкусной горячей самсой угощу. Тут недалеко в парке чайхана, хозяин мой родственник, и самса у него отличная!

Икрам вежливо поздоровался с дородным чайханчи, прижав руку к сердцу, потом побежал и вскоре принёс две пиалушки и «больной сифилисом» чайник с зелёным чаем. «Сифилисными» называли казённые чайники с вечно отколотыми носиками. Некоторые успели побывать в ремонте, и на них гордо красовались блестящие латунные надставки. У ребят чайник обзавестись новым носиком не успел. Пустяки, лишь бы чай был не «вторичный»: некоторые жадные чайханщики высушивали старую заварку и снова пускали её в оборот. На этот раз чай был хороший, а самсы — вдоволь: она поступала в горячем виде по мере уничтожения.

Наслаждаясь действительно вкусной самсой, молодые люди говорили о том-о сём, обсуждали очередную пассию любвеобильного Икрама.

Наконец добрались и до главной темы.

— Сань, я слышал, у тебя мама в этом году во врачебной комиссии…

— Не мама, а тётя. И не здесь, а в военкомате.

— А мама у тебя разве не врач?

— Мама у меня учительница. Я, так сказать, продолжатель династии.

— А-а-а… А тётя не может помочь?

— Тётя никакого отношения к справкам ВКК не имеет. Я, как видишь, сам на хлопок еду.

Больше говорить было не о чем.

Недалеко от входа в Alma mater Саша стал свидетелем замечательной картины. Однокурсник и приятель Гарик Баранкин вяло отмахивался забинтованной рукой от наседавшего на него маленького, юркого, усатого…

Ба! Захар! Тальников! Демобилизовали, значит…

Гарик вёл какую-то планомерную идеологическую атаку на Тальникова. Тот «серчал» и смачно матерился:

— Ну не хочу я туда идти, понимаешь! Какого хуя я там не видел… А по сколько скидываться?.. По трояку?.. Нахуя мне такой кайф! Идти, бля, хуй знает куда — распивать полбанки! Да я, еби его мать, лучше её за углом разопью! Оно быстрей, надёжней и дешевле!

Тут он заметил подошедшего Сашку:

— О! Новое явление: те же и Синицын.

Обнялись.

— Восстановили?

— Только что. И велели надевать полевую форму.

— А чего скандалим?

— Да вот, — вставил своё Баранкин, — не хочет идти на день рождения к Любашке. Как-никак бывшая однокурсница. Ну где твоя совесть, Захар?

— Где совесть была — там давно хуй вырос…

Захар был личность необыкновенная. Институт он должен был закончить два года назад. Для Баранкина и Синицына он был когда-то уважаемым старшекурсником. Но от ума (как и в русской литературе замечено) вышло ему горе: взялся спорить с товарищами с идеологических кафедр и нашёл приключение в виде воспитательного пребывания в рядах Вооружённых сил.

С разговором Александр подошёл к цели своего путешествия — обитой дерматином представительной двери. Рядом на стене доживал последние дни полуободранный плакат, выполненный большими красными буквами:

Дорогие студенты! Вступайте в добровольное общество по охране природы (ДООП)!

Внизу помельче:

Старосты! Собрать с каждого студента по 15 коп.

— Ты чего в деканат? — удивился Захар.

— Да пора ехать на хлопок. Узнать надо, куда и как…

— Не ходи. Я всё выяснил, завтра вместе поедем.

И тут на них из-за плаката «Хуш келибсиз!» вылез местный художник Кот (он же Костя Блаженов, студент 4-го курса). Костя только что закончил оформление очередной факультетской газеты и теперь ощущал настоятельную необходимость это дело отметить.

Завидев душевную компанию, Кот вместо приветствия сразу назвал пароль:

— Ну, чё?..

Среди своих это означало, что есть повод, есть желание и, наверное, возможность пообщаться с Бахусом.

— У кого что? — спросил Баранкин.

— Ну, на «Лаврушку» и «братскую могилу», думаю, наскребём…

— Ты о чём, Захар?

— Баранкин! Тебя уже давно спрашивают: когда ты будешь человеком? «Лаврушка» — это «Белый вермут» местного производства (потому как лавровым листом отдаёт), ну и закусь — кильки в томате.

— Не, мужики! — сказал Кот. — У меня есть кое-что получше. Пошли!

Заинтригованная троица проследовала за хозяином в его пахнущее масляной краской святилище. Из тайника Кот торжественно выудил непочатую пузатенькую бутылку «Плиски». Присутствующие одобрительно загудели.

Однако неудобняк было разговляться за счёт одного Кота. Наскребли ещё на «беленькую» и закусь. Приготовились бросить на пальцах, кому идти. Но тут Баранкин заявил:

— Слушайте, у меня завтра счастливый день: гипс снимают. Пошли на «Островок» — жахнем сперва по пиву. Я угощаю. Да там и водярой по дешёвке можно разжиться.

По дороге Сашка рассказал про «Асторию».

— Кафе-чайхана… Да, кайфу — хана! — по привычке скаламбурил Захар.

— Зато какие перлы попадаются в таких местах! — сказал Александр. — Вот однажды в общественном сортире я познакомился со следующим поэтическим произведением:

Как горный орёл

На вершине Кавказа,

Ты гордо сидишь

Наверху унитаза

— А? Какой полёт!

— Ха! — фыркнул Кот. — Я читал и не такие шедевры. Вот, сидел человек в кабинке — и вдруг душа зачесалась, захотелось, как ты говоришь, полёта. Ну, чем он писал, и так понятно — тем, что было под рукой. Главное — какое самовыражение! Как говорится, единство формы и содержания! Всё, что его в этой жизни заботило и волновало. Вот, я даже срисовал.

Кот достал блокнот:

                                Хочу єбатся!

— Вопль души, короче. Санька, ты собираешь всю эту муру. Дарю!

Кот безжалостно выдрал листок.

— Ну о чём вы, бля, разговариваете, засранцы! — встрял Захар. — Посмотрите, какое небо! Какое солнце! Красота спасёт мир, вы слышали?

Они перешли мостик через канал, прорытый вокруг пивной — оттуда и её название: «Островок».

Баранкин славился своим резонёрством. Прицеливаясь к свободному столику, он заявил:

— Всё это пиздёж. «Красота спасёт мир!» — не убеждение, а заклинание. Тут Фёдор Михайлович взял на себя роль факира. А реальный мир заклинаниям не подчиняется… Да я слышал, он этого вообще не говорил…

— Ну, студиозусы! Будем!

Они сдвинули кружки.

Когда первые глотки приятно разошлись по телу, Кот вернулся к разговору:

— Щас мода дурацкая пошла: на классиков кулаками махать. Вон, Пушкин гений был: и Державина, и Батюшкова как переплюнул! А всю жизнь уважал.

— Да… — вздохнул Захар. — Лицеисты — имели лицо! А мы?..

Дешёвой водки из-под полы не оказалось. Поэтому с горя взяли ещё по кружке. Потом ещё.

— Ну ёб твою мать совсем с этим хлопком! — сокрушался Захар. — Водки не купишь: всю с собой поувозили.

— А ты своим производством займись, — ехидно ухмыльнулся Игорь, кивнув в сторону одного из завсегдатаев.

В углу дремал древнейший экспонат с надвинутой на нос шляпой. Из полурасстёгнутого пиджака торчал журнал «Знание — сила». Вероятно, был взят как талисман, для бодрости…

— Посмотри, какой полуфабрикат. Можешь хоть сейчас гнать из него самогон.

— Да ладно вам! — миролюбиво сказал Кот. — Зато пива вдоволь. Попробовали бы вы месяц назад кружку достать! Пошли «Плиску» пить.

По дороге ещё раз вспомнили исповедь в сортире. Посмеялись.

— Вот ты сказал: «Душа зачесалась!» — Игорь схватил Костю за плечо. — Да есть ли у него душа, у этого типа? Пролетарий!

— Ну ни фига себе Икар! — возмутился Тальников. — У меня вся порода рабоче-крестьянская…

— Рабочий и пролетарий не одно и то же, — возразил Гарик. — Пролетарий никакой не класс. И даже не прослойка. Это образ мышления и состояние души. Да и нет у него ни хуя, кроме цепей: ни души, ни мозгов. А то, что ты теперь, по их понятиям, интеллигент вонючий, учителишка задристанный, — тебе это как?! И все анекдоты про интеллигентов — это теперь и про тебя тоже!

— Во-первы́х (Захар сознательно переставил ударение), учителей на селе всегда уважали. Во-вторых, интеллигент из анекдотов — это что? Трусость, бесхребетность и продажность…

— А я считаю, что анекдоты про интеллигентов — это реализация русским пролетарием своего комплекса неполноценности. Какая главная черта российского интеллигента? Ну?

— Ум? — предположил Костя.

— Обязательно! Но разве мало было на Руси башковитых мужиков!

— Ну, значит, и не образованность. Тогда что?

— Чувство ответственности — вот что! У русского интеллигента — начиная ещё с декабристов — был КОДЕКС ЧЕСТИ. Вот это и выделяло интеллигенцию из всех слоёв человеческого стада. За этот кодекс и за идею они готовы были на смерть и муки. А пролетарию это смешно. Вот и издевается…

Александр усмехнулся:

— Есть у меня одноклассник, мы с ним друг друга с детства знаем… Кстати, тоже Сашка. После восьмого ушёл он от нас в ПТУ, отслужил армию, сейчас работает на телефонной станции. Монтёром. Но официально называется «техник-наладчик». Или как-то там ещё. Так вот он любит меня подначить: «Да хуля б вы без пролетария делали! Вы только мозги ебать умеете. Вот это всё кто построил? — пролетарий. И телефон вам домой принёс тоже он!»

— Вот-вот! — Игорь судорожно вздохнул, лицо его стало злющим, красным. Он ещё раз глотнул воздуха и заговорил — сначала тихо, а потом всё более и более распаляясь:

— Причастность к созданию материальных ценностей ещё не делает пролетария человеком. Зачем он их производит? Чтобы удовлетворить свои убогие потребности: в еде, выпивке, примитивных удовольствиях. Лошадь крутит мельницу, осёл таскает мешки. Колхозник пашет землю. Каменщик кладёт кирпичи. И все — одинаково покорно и безрадостно. Пока не отпустили. Какой там взлёт фантазии! Пролетарий не способен не только к благородному подвижничеству — ни образом жизни, ни сознанием он ничем не отличается от животного. Однако у него есть амбиции — и вот это делает его уже хуже животного. Животное не способно на пакости. Оно гармонично связано с природой и не ощущает никакой внутренней пустоты. Пролетарий терзается ею и звереет от ощущения невозможности её заполнить. Отсюда: интеллигенту — в рожу! хрусталя — побить на две тысячи! цветочки из клумбы — вырвать с корнем! на могилку — нагадить! И так далее, и так далее, и так далее… Пролетарий злобствует, подсознательно чувствуя свою ущербность, убожество и в определённом смысле свою вину перед русским интеллигентом. Его мучает ощущение невыплаченного долга. Интеллигент — лучшая сторона его национального характера, его совесть, его ум, его надежда и его будущее.

Павел Власов и его отец — неразрывная пара. Не было бы отца — не было бы и Павла. Папаша — его звериное, тёмное, подлое прошлое.

Русский интеллигент это прекрасно понимает, поэтому не отвергает пролетария, понимает и принимает его — такого, каков он есть. Он может прощать и прощает.

Кто бы мы были, какое бы место занимали в истории и на Земле — если бы не они, люди мысли, чести, совести, бескорыстного подвижничества! Если бы не их «словожуйство» и «блудодейство» — как писали в революционных (а потом и в буржуазных) газетёнках — кто бы когда узнал о нас! Диких, серых, глупых и ничтожных. Гоголь ошибался: и через 200 лет русский человек не явился и ещё долго не явится таким, каким был Пушкин.

Русский интеллигент — совесть нации, ум нации, надежда нации, будущее нации. Только он в состоянии создавать духовные ценности, только благодаря ему нация — робко, неспешно совершает своё болезненное, противоречивое развитие…

«Записать бы всё это!» — с восхищением подумал Сашка. А вслух сказал:

— Совесть нации — это мы с тобой?

Генка уже успокоился.

— Не, мы с тобой породой не вышли, — пошутил он.

— Ну хорош пиздеть! Пора делом заняться, — сердито прервал все рассуждения Захар.

Увлечённые темой, Игорь и Саша не заметили, как вновь внедрились в резиденцию Кота, а хозяин, под разговор, уже наполнил коньяком четыре пластиковых стаканчика. На закуску всем было выдано по конфетке «Ласточка».

Захар дождался порядка и, воззрясь на поднятый стаканчик, произнёс:

— Рюмочка христова! Звидкиля? — З Ростова! — Пачпорт е? — Нэма! — Тут тоби и турма!

Вслед за Захаром все дружно опрокинули в себя содержимое своих стаканчиков.

Пустеющая бутылка очень скоро перестала быть центром внимания. Вновь всколыхнулись вопросы, на которые у каждого был свой ответ — или, по крайней мере, свой путь к нему. Конечно же, заговорили о смысле жизни.

У Захара в подпитии глаза начинали гореть, как у кошки в сумерках:

— За идею на смерть и муки, говоришь? — Он глянул на Игоря. — Ну, и ради какой высокой истины твоя интеллигенция заварила кашу в 1825 году?

— Именно! — подключился к разговору Костя.

Но он явно думал о своём:

— Какой же смысл, что вот ты живёшь-живёшь, копишь в себе знания, растёшь духовно, достигаешь какой-то гармонии с миром… И вдруг — р-раз! — всё это проваливается в никуда. И интеллект, и опыт, и духовная гармония… Как и не было. Зачем же тогда это всё?!

— Смысл — изобретение разума, — как всегда нравоучительно ответил Баранкин. — Это мы пытаемся всё подогнать под законы и ввести в рамки своего понимания. А объективный мир, Природа — назови это как хочешь — всё это было задолго до того, как возник разум, а вместе с ним и понятие СМЫСЛ. НЕТ СМЫСЛА. Не предусмотрен. Хочешь смысла — поверь в Бога. Тогда у Него и спрашивай.

— Вот-вот! — подхватил Захар. — Всё принято сваливать на Бога: то не так, это не эдак… Одному не помог. Другого в беде оставил… Не помешал, когда создавали полицию, милицию, Инквизицию…

Надо же понимать: на Земле правит не Бог — и даже не сатана, — а люди. Адам захотел жить своим умом — пожалуйста! Только Меня не трогай. Разбираться потом будем.

Сашка подумал про себя, что это, скорее всего, ересь. Но она ему понравилась.

Поэтому он поддержал разговор:

— На мой взгляд, религия возникла для того, чтобы обучить правилам общежития и как-то примирить человека с необходимостью помирать.

Ну, про скрижали и заповеди толковать не буду — с этим всё ясно: не убий, не укради и так далее. А вот страх перед смертью — это вопрос вопросов. Я думаю, первый внятный ответ на это появился у буддистов. Правда, они особо не заморачивались: нирвана и всё тут. Но они, я считаю, оказались ближе всего к истине. Конечно, подсластили всё это разговорами о вечном блаженстве и периодическом возвращении. Но главное признали — НЕБЫТИЕ…

— Дык ведь каждому своё, — спокойно возразил Захар. — Кому рай, а кому пустота; кому псалом, кому — вот такой пиздёж.

— Да совсем это ни… — Костя не любил мата. Возбуждённый коньяком и разговором, он стал разговорчивым, громогласным, и человек, не знающий его, сказал бы — агрессивным. Кот никогда не обидел бы и мухи, но тут, видать, его «зацепило».

— Кто только и как только не изображает Смерть: и старуха с косой, и череп с костями, и чёрт с рогами — и чёрт его знает, как ещё! Находятся даже козлы, которые изображают её молодой девушкой. Ну это додуматься!

Он вдруг сосредоточенно поднялся, сориентировал себя в нужном направлении — и полез в свои закрома, зашуршал какими-то бумагами, свитками…

— Вот! — Он извлёк на свет небольшой набросок, размером чуть больше машинописного листа.

— Вот — смерть. Я так и назвал эту картину.

Да, написано было действительно по большому вдохновению — пронимало. С невзрачного клочка бумаги на них глянуло серое, тоскливое НИЧТО. Какими средствами Кот этого добился, было не рассказать — но жуткая экспрессия была налицо.

Этим Кот не ограничился. Его, что называется, «понесло».

— И во все романтические бредни насчёт потустороннего мира, рая, ада и прочей ерунды я не верю ни на вот столечко! Надо иметь мужество признать: после смерти от человека остаётся огромный кусок гниющего мяса — и точка! Жить надо ЗДЕСЬ и СЕЙЧАС. Другого не будет…

Некоторое время каждый молча доедал свою «Ласточку». Здесь уважали чужое мнение.

Потом Игорь заметил:

— Да ведь смотря как жить: как свинья или как человек. Захар, ну признай наконец: истинно гуманное сознание — это сознание безрелигиозное. Религия заставляет почувствовать себя рабом: раб Божий, раб заповедей. Но раб никогда не взойдёт на высшую ступень гуманности, то есть свободного волеизъявления: когда человек поступает нравственно не из страха (пусть и не перед людьми, а перед Богом), а потому, что по-другому он не может, что если он будет поступать по-другому — он перестанет себя уважать. Многие атеисты были глубоко порядочные люди. И, напротив, сколько верующих не избежало соблазнов… Короче, только свободный человек может быть нравственно сильной и по-настоящему счастливой личностью…

Тут коньяк, закуска и разговоры подошли к концу.

Весёлые

Поводов для беспокойства не имеется,

для особых радостей тоже. Так будем же веселы!

(Из студенческого застольного тоста на хлопке)

Ближе к вечеру (всё равно рабочий день потерян, семь бед — один ответ!) Санька и Захар потащились на перекладных в свой колхоз. Оба помятые и больные: в голове вава, во рту кака, или, по определению Захара, «эскадрон ночевал».

Баранкин обещал подъехать, как только снимут гипс.

Искать место размещения сборщиков-студентов не пришлось: ещё издали послышалось знакомое:

Пусть рвётся тол, динамит и аммонал —

А я манал!

Я этот хлопок в телевизоре видал.

Народ уже вернулся с поля и вовсю «оттягивался».

С выпускных курсов всегда ездит на хлопок полтора человека. Никто и не неволит: от них проблем больше, чем хлопка. В связи с этим ходила популярная хохма:

Перваш на хлопке:

— Выгонят!

Второкурсник:

— А может, не выгонят?

Третьекурсник:

— Пусть попробуют!

Четвёртый курс:

— Ха-ха-ха!

Поэтому в один барак сунули и «спецов», и «европейцев» — чего на младших курсах избегали категорически: «русаки» плохо влияли на национальные кадры, которые были основными сборщиками.

Абдулла, оказавшись в малознакомой среде «урусов», воспринимал всё с огромным интересом. Он с восторгом прослушал матерные частушки под гитару:

На горе стоит верблюд,

Хвостиком махает:

«Эх, онайнисский, джаляб!

Корму не хватает!»

Особенно у него заблестели глаза, когда пьяный хор рявкнул припев:

Ух-хай, ух-хай!

На-ка, хуй понюхай!

Потом, устав, все закурили. Абдулла давно бросил курить, в качестве компенсации перейдя на насвай, но тут попросил сигаретку и себе.

Саша протянул ему свою «Стюардессу».

— Не, Сань, погоди… Абдулла, ты же бросил!

— Ну-ка, дайте ему «Примачка» — пусть улетит нахуй!

Размякший Абдулла был согласен и на это.

Теперь Захар завладел вниманием аудитории — для этого ему было достаточно повести вокруг своими бешеными глазами. Все быстро затихли, уставились на Захара — и тут он исполнил номер, потрясший всех. Артистично, хорошо поставленным голосом он спел никем доселе не слышанное:

Я был батальонный разведчик,

А он — писаришка штабной.

Я был за Рассею ответчик,

А он спал с моею женой!

Ах милая, добрая Клава!

Неужто тебе всё равно?

Зачем променяла, шалава,

Орла на такое говно!

Орла и красавца мужчину.

Я срать бы с ним рядом не стал!

Ведь я от Москвы до Берлина

Три годы по трупам шагал.

Потом я в Москве в лазарете

Три долгие годы лежал.

И плакали сёстры, как дети,

Ланцет у хирурга дрожал.

Сосед мой, полковник-рубака

И трижды Герой, фронтовик,

Рыдал, накрываясь рубахой,

Когда меня доктор открыл.

Потом мне всучили протёзы,

На Курский вокзал привезли.

Красивые русские слёзы

Кондуктор на литер пролил.

Пролил-прослезился, собака,

А всё же содрал четвертак.

Не выдержал я и заплакал:

«Эх, — думаю, — мать вашу так!»

Как голубь, домой я ворвался

И стал свою Клаву лобзать.

И телом её наслаждался,

Протёз положил под кровать.

Проклятый осколок железа

Давил на пузырь мочевой.

Полез под кровать за протезом…

А там — писаришка штабной!

Я бил его в белые груди,

Срывая с него ордена…

Ах, милые русские люди,

Родная моя сторона!

Ах милые русские люди —

Подайте на чарку вина.

Под восторженный гул Захар ухмыльнулся:

— В эмигрантских кругах утверждают, что это лучшая и самая популярная песня в России о Великой Отечественной войне.

И уже тихо, одному только Синицыну, довольно теребя усы, добавил:

— Пожалел, уронил слезу, а потом: «Ну давай четвертную!».

А Сашка про себя подумал: «Наверно, только русский может так благодушно посмеиваться над подлостью и чёрствостью. Ведь этот скот, возможно, отобрал последнее у калеки, положившего здоровье за него же и имеющего полное юридическое право ехать бесплатно».

Перешли к анекдотам.

Приходит грузин домой, звонит. Открывает жена.

— Дорогая, можно я сегодня со светом спать буду?

— Да спи, проклятый, что с тобой сделаешь!

— Света, заходи!

Вызывают корейца в ОБХСС:

— Нигде не работаешь, а дом купил, машину имеешь… Откуда у тебя деньги?!

— Поцему откуда дзеньги?! Лука сасала? Сасала! Риса сасала? — сасала!

— А хуя ты не сосала?

— Семена даёс — сасаю!

Наверху блаженства Абдулла уже не может ни говорить, ни смеяться. Заложив насвай, он только тихо покачивается на корточках в такт разговору.

— Сара, ты подмишком потеешь?

— Во-первых, он тебе не Мишка, а Михаил Абрамович. А во-вторых, какое твоё собачье дело!

Врач-«скоростник» принимает больную старуху:

— ФИО!

— Чего, милый?

— ФИО! Говори быстро!

— А эт чего же такое?

— Э, глупая! Фамилия, имя, отчество.

— А, поняла! — ХУЯ!

— Чего?!

— Харитонова, Ульяна Яковлевна.

— А чего у тебя?

— Да моча не идёт…

— А сколько лет тебе?

— Да скоро 80 будет…

— Вся вышла. Следующий!

— Ну вышла так вышла, — сказал Захар. — Как тут жизня?

В ответ возникла идея создать и увековечить для истории нормальный образ жизни стандартного студента-выпускника на хлопке. В итоге родился следующий распорядок дня:

7.00 Возлежание под одеялами при гробовой тишине.

7.30 Интеллектуальная разминка натощак: прослушивание сольной партии преподавателя на тему: «С добрым утром!»

8.00 Продолжение разминки (натощак же):

— прослушивание популярных мелодий;

— первые попытки измерить окружающую температуру при помощи выставленных отдельных частей тела.

8.30 Физические упражнения: выталкивание дежурных наружу за чаем.

— А что, вставил Сашка, — по утрам сильный дубарь?

— Ну не дубарь, а зусман барает — особенно с похмелюги…

Заспорили о классификации терминов и в конце концов пришли к общему согласию о трёх стадиях замерзания на хлопке:

I. ЗУСМАН (как правило, упоминается со словом барает). Это когда человека пронимает до костей.

II. КОЛОТУН. Соответственно, человека колотит от холода.

III. ДУБАРЬ. Последняя стадия: человек коченеет — дубенеет то есть.

Засим продолжили:

8.40 Завтрак: тщательное изучение пищевого рациона соседей по нарам.

8.50 Попытка обольщения доктора с небезызвестными целями.

9.00 Линейка. Упражнение преподавателей в ораторском искусстве.

9.10 Расстановка сил (по грядкам). Запись в партизанские отряды при соблюдении строгой конспирации.

13.00 Обед. Смертельный номер: заглатывание шлангов.

14.00 — 16.00 Тихий час (сначала в бараке, потом на свежем воздухе).

16.00 Снятие с якоря и движение по курсу в обход весов.

19.00 Чистка пёрышек.

19.30 Решение математической задачи: извлечение мяса из тарелок.

20.00 Половецкие пляски.

23.00 и далее. Коллективное прослушивание в темноте коллективно исполняемых песен.

Сашка нашёл «Распорядок» сильно романтизированным и приукрашенным. Но — юмор есть юмор.

— Пацаны! — вдруг громко воззвал сидевший в углу с гитарой Абдукаххор.

Ещё «в молодые годы» однажды, обращаясь к нему, Захар сознательно поменял согласные, и вышло: Абдукагор. Поскольку Захар «г» произносил мягко, получилось двусмысленно, но не очень грубо — чего Тальников и добивался. Это был тот самый случай, когда кличка (Кагор, Кагорчик) получила хождение, несмотря на явное недовольство её носителя. За прямое такое обращение можно было и получить…

Итак, Абдукаххор громко взял аккорд на гитаре, чтобы привлечь внимание, и заявил:

— Пацаны! А давайте косячок забьём!

Абдукаххор Джахонгиров — самаркандский таджик и, как большинство самаркандских таджиков, он был полиязычен и мультикультурен. Джахонгиров окончил русскую школу, свободно и почти без акцента говорил на трёх языках и так легко переходил с одного на другой, что Сашка даже как-то поинтересовался:

— Джаха! (такое обращение им признавалось) — А скажи: ты вообще на каком языке думаешь?

Тот мгновенье помедлил и ответил:

— Сейчас — на русском. Рядом с узбеком я думаю по-узбекски. А когда разговариваю с родителями — на таджикском.

Это было трудно понять, но это было здорово.

Джаха мог подпеть узбеку, а вслед за этим взять в руки гитару и сбацать что-нибудь из рока.

Ну и как любая неординарная личность, Каххор частенько оскальзывался у моральных границ. Так, у Джахи всегда «с собой было».

Засмолили, пустили по кругу. Сизый дымок конопли обволакивал сознание, приглушал эмоции, устремлял сознание куда-то внутрь себя… Генка называл это «философский кайф». Неторопливый ленивый разговор как-то незаметно перешёл в близкую для всех филологическую плоскость и, в частности, к Есенину, его «Персидским мотивам», потом заговорили о самой Персии и её поэзии…

— Все известные восточные поэты — Саади, Рудаки, Фирдоуси — это наши поэты: ведь мы с ними говорим на одном языке! — с гордостью сказал Абдукаххор. — Вот послушайте!

И — зажурчали, зазвенели, запели слова незнакомой речи:

Эй, ки панҷоҳ рафту дар хобӣ!

Магар ин панҷрӯза дарёбӣ?

Хиҷил он кас, ки рафту кор насохт.

Кӯси реҳлат заданду бор насохт,

Хоби нӯшини бомдоди раҳил,

Боздорад пиёдаро зи сабил.

Ҳар кӣ омад иморате нав сохт.

Рафту манзил ба дигаре пардохт…

Даже Захар приумолк и заслушался. А Сашка про себя подумал: «Да, Каххору есть чем гордиться: фарси действительно один из красивейших языков!»

А вслух наугад спросил:

— Джаха, кӯси — это что такое?

Каххор захихикал:

— Как раз этого слова в таджикском языке нет. Но я узнавал: это такой большой набатный барабан… Вообще перевод примерно такой: «Эй, отсчитавший уж 50 лет! Не задумывался ли ты со стыдом о пяти днях своей жизни? Позор тому, кто не знает, что делать, когда загремел набат. Не спи, о путник! — У тебя ещё неблизкая дорога. За дом, который ты себе построил, должен ли платить кто-то другой?»

А Синицын, отметив про себя, с каким трудом, запинаясь, полиглот Джаха переводит на русские рельсы изысканные поэтические фигуры, подумал: «Да, это тебе не с немецкого переводить! ˮ (В школе Абдукаххор изучал немецкий — и тоже преуспел: настолько, что бойко общался с иностранными туристами, посещавшими Самарканд). Что бы ни говорили, а Восток — это другой мир…

Тут Сашку вызвала Надежда — она питала к нему «чюйства». Женское общество будоражит кровь, и Сашка пошёл прогуляться.

Захар

Увидел стипендии меркнущий свет…

Упал… Сердце больше не билось.

(Из студенческой песни)

Толян присел на кочку. Ноги тряслись, руки саднило от множества порезов и трещин. Спину ломило так, что темнело в глазах.

А вокруг царила осень. Щебетали птицы — пели своё «последнее прости». Над согревающейся на солнышке землёй поднимался пар. В воздухе носились многочисленные серебристые паутинки. Вдалеке, в кишлаке, виднелся «терем расписной» из пирамидальных тополей…

Толик вдруг остро ощутил, что уже не любит — и, может быть, никогда снова не полюбит — осень. Ни золотую, ни какую другую.

Вдруг почему-то вылезло из памяти: человек — кузнец своего счастья! Анатолий вспомнил «кровавое воскресенье», покачал головой и усмехнулся. Кузнец… Чистая метафизика! По этой логике, каждый поступок может повлечь за собой только одно следствие. А вот древние, создавая шахматы, уже понимали, что это глупости. Прежде чем сделать ход — предугадай тысячу вариантов ответа! И всё равно может найтись тысяча первый.

Разве можно со стопроцентной вероятностью предвидеть, как изменится ситуация в результате того или иного поступка! И что через два-три хода приведёт к лучшему, а что — к худшему? Кузнец-то знает, как придать своему изделию нужную форму. А кто может знать на год вперёд или хотя бы на неделю — на день! — к чему приведёт то или иное стремление, слово («нам не дано предугадать…»), поступок, жест… Почитали бы «Шагреневую кожу» что ли…

Кстати, через неделю после «кровавого воскресенья» все якобы исключённые вернулись на поле. С ними побеседовали, объявили последнее предупреждение и пожелали трудовых свершений.

Урок, данный Кутиковским, не пропал: бригада медленно, но неуклонно выходила на первое место среди остальных курсов. Никто не хотел уехать ещё раз… уже навсегда.

Толику тоже пришлось поднапрячься. Ему, городскому жителю, знакомому с трудом на плантациях только по роману «Хижина дяди Тома», было не угнаться за передовыми сборщиками. Однако очень быстро народ усвоил простую истину: главное — не отстать от остальных. Передовиков уважали и ценили: они помогали поднять среднюю выработку. Чем она выше по курсу — тем больше шансов избежать «выездной сессии» из штаба. С другой стороны, до этой средней надо было тянуться. Поэтому главным вопросом, звучавшем на поле, было: «Сколько сдал?». В соответствии с этим корректировалась собственная интенсивность сбора.

Так постигалась нехитрая трудовая логика, налаживался тоскливый лагерный быт, обусловленный рациональным расчётом — дожить до конца сезона с наименьшими потерями для психики и здоровья.

Время от времени угрюмый и вязкий студень ежедневного распорядка содрогался от вторжения внешних раздражителей. Вот в очередной раз наехали из штаба: пьяный Санька Цифер запустил поленом в окно мазанки, где квартировали Вишни. Был большой скандал с разбирательством. Саньку не выдали. И только когда объявили децимацию (каждого десятого — на исключение!), он признался сам. Цифера лишили стипендии и разжаловали в простые сборщики. Рыдающих Вишен отпустили домой, а вместо них появилась Зинаида Ивановна.

Приезжал студент-«захвост» из конторы — привёз зарплату. Толян заработал целых двадцать три копейки (пишем прописью). Это была его первая и последняя зарплата. Да и ту он не получил за ничтожностью суммы.

А однажды вечером, придя с поля, Толик обнаружил в населении хибары странное пополнение. В их и так не слишком просторный закуток немыслимым способом были втиснуты ещё две раскладушки, и над одной из них порывисто колдовал невзрачный на вид мужичок — весь в солдатском: от сапог до зелёной фуражки. Лихие усы то и дело вздыбливались от внезапных душевных движений. Пытливый жгучий взгляд упал на Толяна — и тому стало нехорошо: точь-в-точь Григорий Распутин.

Выяснилось, что ребят сослали к первашам — якобы на перевоспитание. По выражению Бени, «с понтом, они тут въёбывать станут». На самом деле их просто спрятали от греха, чтобы побыстрее замять тёмную и неприятную историю: у тётки, живущей по соседству с четверокурсниками, спёрли индюка — огромного, килограммов на десять, — которого она откармливала к возвращению сына из армии. Инцидент запах международным скандалом. А тут на свою беду подвернулись Захар с Генкой — оказавшись не в том месте, не в то время и к тому же пьяные в дым. На них местные и собрались повесить всех собак — вернее, пропавшего индюка. Всем курсом на пропавшую птицу скинулись (цену за него запросили приличную), а Баранкина и Тальникова начальство распорядилось убрать подальше.

Умная Зинаида сразу смекнула, что от этих двух шалопаев (особенно от Захара, которому вообще было нечего терять — он даже стипендию не получал) ничего хорошего ждать нельзя. Посему вместо уволенного Цифера Захар был немедленно произведён в кочегары — тут он, деревенский парень, был как раз на месте. Несколько дней до того обязанности прежнего кочегара исполнял Ахат — тоже деревенский и потому тянувший свою лямку кряхтя, но исправно. После назначения Захара Ахат автоматически перешёл к нему в подчинение.

Чтобы не усугублять и без того ужасную тесноту барака и по возможности избавить своих подопечных от тлетворного влияния, Зинаида переместила Захара вместе с его койкой в отдельно стоящий сарайчик с продуктами. Захар сие комбинированное заведение немедленно объявил каптёркой, а себя — каптенармусом.

Толян не верил в мистику и тогда ещё не слышал о всяких там аурах, «сдвинутых лотосах» и «энергетических хвостах» — но этот тщедушный мужичок, как вскоре выяснилось, непостижимым образом притягивал людей. Девки — от глупых тёлок до утончённых представительниц бомонда — вообще писали горячей струёй, а мужскую половину он привлекал острым умом, неожиданными для «вахлачка» эрудицией и начитанностью, а также свежестью суждений и цинизмом. Потому он мог позволить себе быть на равных с самыми авторитетными и властными вожаками человеческой стаи.

Первым делом Захар наладил контакт с поварихой Нинкой Гриценко — ему как кочегару и бог велел. Нинка питала слабость к военным, а Тальников замечательно пел строевые песни и давал ей на время свою фуражку — покрасоваться: Нинка считала, что в этой фуражке она чертовски привлекательна. Вершиной счастья было взять под козырёк, встречая вместе с подругами по комнате марширующих с очередного хоззадания Захара с Ахатом.

Тем не менее на страстную мольбу подарить фуражку насовсем Тальников ответил категорическим отказом. Когда ребята спросили, почему он так непримирим в этом вопросе, он ответил как отрубил:

— Я за эту фуражку два года жизни отдал.

Ну, нет так нет. Кочегаром он был справным, мужиком обаятельным и потому в миске с баландой имел кусочек мяса, даже когда его не было ни для кого.

Иногда можно было и покапризничать:

— Девонька, ты чего же мне одного сала наложила!

— Захарушка, ты погляди получше: не сало!

— Не ссала, не ссала!.. — бурдел Захар, исчезая с миской в своей каптёрке.

Маленький, усатый и юркий, Захар напоминал таракана. За что и получил соответствующее прозвище в Бениной команде, относившейся к Тальникову и его друзьям неприязненно. И это было понятно: Захар не переносил евреев. Ещё только оглядевшись и мгновенно оценив окружение, Захар прямо глянул на Беню и заявил:

— Мы тут с Баранкиным с четвёртого курса… изгои. Из гоев то есть.

Как-то, спокойным тёплым вечером расположившись возле титанов, под которыми весело перемигивались остывающие угольки, новоявленный Распутин поучительно изрёк Енину:

— Запомни: еврей — где бы он ни жил, на каком языке ни говорил и какому Богу ни поклонялся — живёт в Израиле и поклоняется Яхве.

И, глянув на молчащего Анатолия, проницательно спросил:

— Не согласен? А ты вспомни, что эта жидовня сотворила с Маяковским. Пастернак, этот литературовред Карабчиевский — да мало ли их! — тех, кто торопился дать пинка мёртвому льву. Живого-то боялись… А сама Лиличка, которая его в гроб вогнала? Любила-то всю жизнь своего — еврейчика. А этого дурака-однолюба имела во все места.

Захар отвернулся, задумчиво пошуровал под титаном и к теме больше не вернулся.

А однажды при всём честном народе (спьяну, конечно) исполнил хулиганскую песню с припевом:

Значит, есть у Бени мать,

Значит, есть куда послать.

Беня тогда промолчал: за Тальниковым стоял, по крайней мере, весь четвёртый курс. Но при случае тоже не лез в карман за словом.

Наблюдая, как Захар, стоя на грядке, что-то весело втюхивает девчатам, по своему обыкновению размахивая и вертя руками, он презрительно кривился:

— Эк его марсель-марсовит!

Намекая на «рабоче-крестьянское» среднее образование Тальникова, любил исполнять частушку, лукаво подмигивая в сторону каптёрки:

К литературе страсть имея,

Я приобрёл Хемингуэя.

Но, видит бог, дал маху я:

Не понял ни… Хемингуя́.

Энвер, как все крымские татары, был замкнут и осторожен. Однако и он однажды не избежал соблазна:

— Захар, что-то мы давно строевых песен не слышали. Как там вы поёте? — «Вьётся, вьётся — в рот оно ебётся…»

---

Тальников пригладил усы:

— Тебя не ебут — ногами не дрыгай! Не нравятся наши строевые песни? — ну и хуй тебе навстречу вместо дорожного указателя.

Больше попыток уесть Тальникова Энвер не делал.

Некоторое время обреталась на хлопке Изольда Ройзенблюм — девочка холеная, изысканная и капризная. Начитанная и неглупая. Это ей принадлежало наблюдение: «У Тальникова глаза — как у бешеного таракана».

Фразу с удовольствием понесли по миру.

Когда дошло до самого каптенармуса, усы его встопорщились весело и хищно:

— Ух ты б-бешамель под майонезом! Кр-расавица — какает шоколадом и писает одеколоном. Ну погоди, Ройзенблядь!

И — пошёл в атаку, хоть субтильные девицы и не были в его вкусе. В результате бастион совсем уж был близок к падению и капитуляции, и — кто знает?! — не посетила ли Прекрасная Дама каптёрку в одну из тёмных ночей… Да тут, как поведал Захар своим с плохо скрытой досадой, «подкатил прямо к полю автомобиль, открылась дверца, она — прямо с грядки еблысь в машину! — и была такова».

С тех пор Изольду на хлопке не видели.

А вот Енин неожиданно чем-то приглянулся неистовому носителю народной стихии. Да и Толик сам не заметил, как накрепко привязался к этому рязанскому самородку.

Вообще, «отец Захария» был Есенин и одновременно его духовный наставник — «ладожский дьячок» Клюев. Захар был органически и потрясающе талантлив. Не стремясь выглядеть оригинальным и вообще мало заботясь о чужом мнении, он с лёгкостью извлекал из своей памяти малоизвестные, но очень любопытные исторические и литературные сведения, не напрягаясь создавал афоризмы, эпиграммы, шаржи, изобретал ассоциативную этимологию некоторых расхожих слов, объяснял смысловое родство фанфар и фанфаронства, слово халява выводил из халвы, придумал новое объяснение слову «демонополизация»: демоно-полизация — подобострастие перед сатаной.

А всех служащих при штабе называл «наличник штаба».

Кроме того, он знал сотни произведений народного творчества: пословицы, поговорки, прибаутки из него так и сыпались.

Захар любил — «народные варианты», как он говорил — известных пословиц и поговорок. То есть у него была своя оригинальная версия происхождения некоторых пословиц и поговорок. Он утверждал, что многие из них прошли своеобразный процесс «эвфемизации» — обретения более благопристойной формы. Так, по мнению Захара, пословица «маленькая собачка до старости щенок» родилась из пренебрежительного: «шалая собачка, да в страсти щенок». А сентенция «работа не волк…» — из натуралистического: «работа не хуй — сто лет простоит». И сам пользовался исключительно этим вариантом.

Некоторые изобретал сам: «Когда в товарищах здоровья нет — на ладан дело их пойдёт».

Развлекался он тоже по-своему. Однажды на двери и стенах своей каморки он намалевал афоризмы и высказывания своего и не своего сочинения. Над многими из них покатывался весь лагерь. В основном они были прозрачны по своему содержанию и не требовали дополнительных комментариев.

«Гриценко — сестра Дембеля» — красовалось на видном месте. Дембелем сам же Захар и назвал маленькую бездомную собачонку, которую взял под своё покровительство и подкармливал. Выбор клички объяснил просто: в каждом воинском подразделении есть своя собачка Дембель. Все её ласкают и балуют. Так материализуется стремление военнослужащего-срочника к вольной гражданской жизни.

А надпись родилась от неудачной фразы, двусмысленность которой несчастная Нинка осознала слишком поздно. Желая в очередной раз покрасоваться в фуражке и послушать бравые песни, она попросила:

— Захар! Вы станьте строем, а мы вам честь отдадим…

На факультете просьбу оценили всерьёз и надолго.

А Захар тогда без всякой улыбки, даже задумчиво, произнёс:

— Хорошая мысля. И пришла не опосля…

Однако Захар не был бы Захаром, если бы у него всё было просто и понятно. Так, Толян с удивлением прочитал:

Тоша — это мат,

прострация,

блуд гениальности.

Мао Цзэдун.

Все помирали со смеху, а Толик никак не мог уловить комичность афоризма. За всю свою жизнь он не сказал ни одного матерного слова. Какой блуд, какую гениальность он проявил — тоже непонятно. Он даже попытался прочитать первую строчку наоборот: «Тамотэ Ашот». Какой Ашот?

В конце концов Толян пришёл к выводу, что эти слова абсолютно подходят к самому Захару. Так сказать, подтекстная форма самореализации: про себя и в то же время не про себя.

Однажды ребята, возвращаясь с поля, стали свидетелями следующей картины:

Ахат («пухнарь», «зелёнка», «солобон») возился с самоваром, а Захар на камушке невдалеке попыхивал самодельной цигаркой (любил махорочку).

— Чё, Захар, молодого гоняешь?

— Не, я его курирую, — Захар небрежно махнул рукой в сторону салаги и выдохнул клуб махорочного дыма.