Бесплатный фрагмент - Страшная сказка

Пролог:

Тишина в этих лесах была не та, что дома, в городе. Та была пустой, выжженной гулом машин. А здешняя — густой, тягучей, словно мед из дегтя. Она не глушила звуки, а впитывала их, делала своими: треск ветки под невидимой лапой отдавался в висках, шепот листьев превращался в невнятную речь.

Лера, первой вышла из ржавого автобуса «ПАЗика», будто воздух салона заставил её отступить. Не воздух — запах. Запах старой кожи, пыли и чего-то сладковато-кислого, вроде мочёных яблок, но не совсем. Брат, Ваня, выпрыгнул следом, на ходу натягивая рюкзак. Он ещё не чувствовал, он ещё смотрел на всё как на приключение. «Глушь, — усмехнулся он, оглядывая пыльную дорогу, упирающуюся в стену хвойного леса. — У бабуси тут даже сотового нет. Полный детокс».

Лера молча взяла свою сумку. «Детокс». Словно они приехали в спа-отель, а не в ту самую деревню, о которой мать говорила шёпотом, собирая их вещи. «Вам нужно к бабке. На всё лето. Воздух хороший». В голосе матери не было радости. Было решение.

Дорога к дому шла через лесную просеку. Солнце, ещё щедрое на окраине поляны, здесь скупилось, пробиваясь косыми, пыльными лучами. Стволы сосен стояли, как частокол. Лера шла первой, кожей ощущая, как сгущается та самая тишина. Она не просто слушала — она ждала, когда она прервётся. И прерывалась.

Не криком. Не воем. Пением.

Где-то в глубине, далеко и одновременно совсем близко, кто-то пел. Голос был высоким, чистым, без слов — просто звук, стелющийся по мху и валежнику. В нём не было ничего человеческого. Это была песня самой хвои, тёмной воды в омуте и чёрной земли под корнями.

— Слышишь? — прошептала Лера, обернувшись к Ване.

Он прислушался, нахмурившись.

— Что? Птицы, что ли?

— Нет. Не птицы.

Пение оборвалось так же внезапно, как и началось. И в наступившей мгновенной немоте чётко донёсся другой звук: глухой, влажный стук. Как топор в сырое полено. Один раз. Два. Три.

Дом бабушки Агафьи оказался не избой, а скорее низкой, приземистой крепостью из почерневших брёвен. Окна, маленькие, как бойницы, смотрели на них стеклянно-мутными глазами. На крыльце, не двигаясь, сидела она сама. Не улыбнулась, не кивнула. Просто смотровала. Её лицо, изрезанное морщинами, напоминало старую карту забытой, недоброй страны.

— Заходите, — сказала она голосом, похожим на скрип двери. — Ждала.

В горнице пахло тем же, что и в автобусе, только сильнее. Травы, сушёные пучками под потолком, казалось, шевелились в такт сквозняку. На полке у печки, рядом с глиняными горшками, стояли фигурки. Вырезанные из дерева, грубые: птицы с слишком длинными клювами, существа на четырёх лапах без глаз, человечки со спиралями вместо лиц. Ваня потянулся к одной.

— Не тронь! — бросила бабка так резко, что он дёрнул руку. — Это не игрушки. Это сторожа.

Вечером, когда Ваня, устав с дороги, засушка храпел на полатях, Лера стояла у окна. Лес был теперь одним сплошным чёрным массивом, поглотившим последний свет. И тогда она увидела.

Бабушка Агафья, завернувшись в тёмный платок, вышла из дома. Не с фонарём, нет. Она шла уверенно, как днём, и скрылась среди деревьев. Туда, откуда днём доносилось пение. И стук.

Лера прижалась лбом к холодному стеклу. В темноте, среди стволов, на миг мелькнули огоньки. Не жёлтые, не тёплые, а холодные, голубоватые. Их было несколько. Они замерли, будто смотря. Потом погасли.

И снова началось пение. Теперь ближе. Мелодия была той же, но в ней появились ноты — зовущие, нетерпеливые.

Лера поняла. Их с братом ждали не здесь, в этой тёмной избе. Их ждали там. И лето только началось. А лес, древний и безглазый, только что сделал свой первый вдох.

Глава первая

День тянулся, как густая смола. С утра Лера пыталась поймать хоть одну палку на экране телефона — тщетно. Бабушкин дом был не просто в глуши, он будто стоял в кармане иной реальности, где законы физики включали вечную «аварийку» связи.

Ваню это не особо тревожило. Он облазил старый сарай, нашел ржавые гвозди и чьи-то истлевшие валенки, пытался разжечь костер на задворках, но сырые дрова только чадили. Скука была плотная, осязаемая.

К полудню они сидели на скрипучих ступеньках крыльца. Солнце пробивалось сквозь хмурую пелену облаков, но не грело. Лес по-прежнему молчал, но это была не мирная тишина, а тишина затаившегося зверя.

— Вань, — тихо начала Лера, глядя туда, где между стволами царил полумрак. — Ты вчера вечером ничего не слышал?

— Только тебя, которая скрипела половицами, как привидение, — усмехнулся он, щелкая палкой по пустой консервной банке.

— Я не о себе. Бабка ушла. Ночью.

Ваня перестал щелкать.

— Может, в туалет? Тут же, наверное, сортир на улице.

— На час? — Лера обернулась к нему. Ее глаза были серьезными. — И потом… я видела огни. В лесу. Такие… голубоватые. Как болотные, но они двигались. И пение опять было.

— Сова, — сразу вынес вердикт Ваня. — Или какая-нибудь птица. Филин. Они, вроде, ухать могут странно. А огни… гнилушки светятся. Фосфор. В учебнике биологии было.

— Гнилушки не двигаются по лесу цепочкой, — отрезала Лера. Ей стало досадно от его спокойствия. — И это не уханье. Это была… песня. Без слов. Жуткая.

Ваня пожал плечами, но в его глазах мелькнула тень сомнения.

— Ладно, допустим. Бабка старая, у нее свои тараканы. Может, она к какой-нибудь своей подружке-травнице ходила. Без фонаря, потому что фанатка эко-жизни. Мы тут на месяц, не надо сразу леший мерещиться. Скучно просто. Мозги преют.

Он встал, потянулся и пошел к дому, оставив Леру одну. Его логика была железной, городской, успокаивающей. И оттого совершенно чужеродной здесь.

Ночь наступила быстро, словно кто-то потушил последний серый луч. Лес растворился в чернильной кляксе. В доме было темно, бабушка рано зашла в свою каморку и не выходила. Ваня, исчерпав дневные впечатления, спал.

Лера лежала, уставившись в потолок, где вязанки трав отбрасывали на бревна пляшущие тени. Она ждала. Не знала, чего именно, но ждала. И снова услышала.

Не пение в этот раз. Шуршание. Негромкое, мокрое, под самым окном ее комнаты — маленького пристроя с видом на глухую стену леса. Как будто что-то большое и мягкое протащилось по мокрой траве.

Она замерла, кровь стучала в висках. Медленно, по миллиметру, приподнялась на локте и взглянула в оконное стекло.

Сначала — только свое бледное отражение. Потом, за его призрачным контуром, во тьме, проступили два световых пятна. Тусклых, холодных, голубовато-белых. Как два крошечных, больных месяца. Они не светили, а скорее мутно светились изнутри. И они смотрели прямо на нее.

Лера вскрикнула, отпрянула, накрывшись одеялом с головой. Прошла минута, другая. Когда она с дрожью в руках откинула край одеяла и снова посмотрела на окно — там была лишь непроглядная темень.

Она вскочила, нащупала телефон на табуретке. Пальцы дрожали. Она открыла экран. Яркий свет ослепил. В правом верхнем углу, как насмешка, — перечеркнутая антенна. «Нет сети».

Мама. Нужно позвонить маме. Сказать, что они здесь сходят с ума, что бабка странная, что в лесу что-то есть. Она тыкала пальцем в любимый контакт. «Вызов»… «Вызов»… «Вызов»…

Тишина в трубке была мертвее лесной. Потом — три гудка, обрывающиеся в пустоте. И безразличный женский голос: «Невозможно установить соединение».

Она отбросила телефон. Он мягко шлепнулся на одеяло. Снаружи было тихо. Слишком тихо. Даже сверчки не трещали.

В дверь скрипнула щель. Лера вздрогнула. На пороге, освещенная полоской света из горницы, стояла бабушка Агафья. В длинной ночной рубахе, с распущенными седыми волосами.

— Чего не спишь? — спросила она просто, без укора.

— Я… я хотела маме позвонить, — выдавила Лера.

— Не дозвонишься, — констатировала бабка. Ее взгляд скользнул к черному окну, потом обратно к внучке. — Сети здесь нет. И не будет. Маму свою ты не побеспокоишь. Спи. И к окну ночью не подходи. Это не тебе глядеть.

Она не стала ждать ответа, повернулась и ушла, бесшумно прикрыв дверь.

Лера осталась сидеть на кровати, обхватив колени руками. Холод из щелей в стенах, казалось, проникал прямо в кости. Она не побеспокоит маму. Мама, похоже, и не ждала, что ее побеспокоят. Она отправила их сюда, в этот карман без связи, в этот дом со сторожами-идолами и бабкой, которая ходит ночью в лес.

И лес, этот огромный, живой, дышащий мрак за тонким стеклом окна — он теперь знал, что она видела. И он ждал, когда она посмотрит снова.

Глава вторая

Бабушка Агафья становилась все страннее. Это было не просто ночное бдение или запрет трогать деревянные фигурки. Это было в мелочах, которые леденили душу.

Она могла часами сидеть на лавке, уставившись в печную черноту, и шевелить губами, будто с кем-то разговаривая. Но не молилась — нет. Это был тихий, быстрый, отрывистый шепот, похожий на шипение углей. Однажды Лера, войдя в горницу, застала ее за странным занятием: бабка рассыпала по столу горсть сухого, иссиня-черного гороха и водила над ним костлявым пальцем, словно читала невидимые письмена. Увидев внучку, она резко сгребла горошины в пригоршню и спрятала в карман фартука, а взгляд ее стал остекленелым, чужим.

— Чего надо? — буркнула она, и в голосе не было ни капли той хрупкой теплоты, что ждешь от бабушки.

— Я… воды хотела, — соврала Лера.

— Колодец во дворе. Не из чана. Только из колодца. Чистая.

И снова повернулась к печи, замкнувшись в своем молчании. Ваня отмахивался.

— Ну и что? Экстрасенс, — говорил он, но уже без прежней уверенности. Он тоже слышал ночные шаги. Видел, как бабка возвращается на рассвете, седая от росы, с запахом сырой земли и горьких трав на одежде.

На четвертый день терпение Леры лопнуло. Она больше не могла просто ждать, не могла слушать этот шепот и видеть эти пустые глаза. Она должна была узнать, куда та ходит. Что там, в лесу, сильнее ее, чем домашний очаг и внуки.

Она дождалась, когда Ваня, наевшись ягод, задремлет на сеновале. Дождалась, когда бабка, как обычно перед сумерками, выйдет на крыльцо, постоит, втягивая воздух, и скроется в своей каморке — вероятно, чтобы подготовиться к ночному походу.

Лера надела темную кофту, взяла тусклый карманный фонарик (подарок отца, годами пылившийся в рюкзаке) и выскользнула через заднюю дверь, что вела прямо к лесу.

Она спряталась за мощным, седым от лишайника пнем, сердце колотилось так, что, казалось, отдает эхом в тишине. И вот бабка вышла. Не через дверь, а словно из тени дома. Она была в том же темном платке и длинном, не по сезону, ватнике. В руках у нее не было ни фонаря, ни клюки. Она даже не оглянулась. Шагнула с тропинки прямо в чащобу, между двумя кривыми елями, и растворилась в зеленоватом полумраке, будто ее проглотила земля.

Лера, отсчитав про себя тридцать медленных секунд, кинулась следом.

Сначала она еще видела след: примятую траву, обломанную ветку. Потом лес сомкнулся. Сосны сменились густыми ельниками, где даже днем царил сумрак. Воздух стал влажным, тяжелым, пахнущим гниющим пнем и чем-то металлическим, вроде старой крови. Следы исчезли. Бабушка двигалась беззвучно и слишком быстро для старухи.

Лера шла, навострив уши. Она слышала только собственное прерывистое дыхание и навязчивый стук сердца. Раз или два ей почудились шаги впереди, но когда она замирала — только тишина, давившая на барабанные перепонки.

Страх начал подкрадываться исподволь, холодными мурашками по спине. Она оглянулась — знакомых ориентиров не было. Одинаковые деревья, валежник, мох. Небо, сквозь кроны, было свинцово-серым. Она заблудилась. Простая, примитивная мысль ударила в голову, парализуя волю: Я не найду дорогу назад.

А потом из чащи, справа, донесся звук. Не пение. Не шепот. Что-то вроде влажного, чавкающего вздоха, будто большая рыба вывернулась на тинистом берегу. Леру бросило в ледяной пот. Она зажгла фонарик. Дрожащий луч выхватил из тьмы корни, похожие на спинные хребты, и пару тех самых голубоватых огоньков, которые мгновенно погасли, отпрянув глубже.

Этого было достаточно. Инстинкт самосохранения пересилил любопытство. Она побежала. Куда — не знала, просто от, от этого чавкающего звука, от глаз во тьме, от сжимающегося вокруг нее живого леса.

Ноги путались в корнях, ветки хлестали по лицу. Она бежала, пока не уперлась в знакомую изгородь из покосившегося штакетника. Свой огород. Она выбежала на край леса, к бабушкиному дому.

Одышка вырывалась из груди рыданиями. Она прислонилась к холодной стене сруба, пытаясь унять дрожь. Наконец, собравшись с силами, толкнула дверь.

— Ваня! — хрипло позвала она. — Бабушка!

Тишина

Она прошла в горницу. Остывшая печь. Пустая лавка. На столе — неубранная кружка с мутным чаем. Она поднялась на сеновал — Вани там не было. Одеяло было скомкано. Его рюкзак стоял в углу.

«Может, он пошел меня искать?» — мелькнула ужасная мысль. Но нет, он спал. Не знал, что она ушла.

Лера спустилась вниз, в полную, гнетущую тишину дома. Не слышно было ни скрипа половиц, ни дыхания. Она стояла посреди горницы, и холодный ужас, медленный и неумолимый, начал заполнять ее изнутри, как вода заполняет трюм тонущего корабля.

Они ушли. Оба. Бабушка — туда, в свою ночную тайну. А Ваня… Куда мог деться Ваня? Лес забрал его? Или… или бабушка забрала его с собой?

Она осталась одна. В этом старом, скрипящем доме на краю леса, который дышал ей в спину через открытую дверь. А снаружи уже сползались сумерки, густея, как кисель. И первые, холодные огоньки уже затеплились в чаще, будто лес открывал глаза, чтобы наблюдать за своей новой пленницей.

Глава третья: Прялка

Мысль о том, чтобы оставаться в пустом доме, была невыносимой. Тишина здесь была уже не густой, а колючей, звонкой. Каждый скрип половицы отдавался в висках ударом. Лера схватила фонарик, выбежала на крыльцо, захлопнув дверь так, будто запирала пустоту внутри.

«Ваня. Найду Ваню. Просто вышел, заблудился…» — эта мысль гвоздем засела в сознании, единственная опора в нарастающей панике. Она решила не углубляться в чащу, где потеряла бабку, а пойти по краю, вдоль знакомой тропинки к высохшему ручью — они с братом ходили туда в первый день.

Сумерки сгущались в синеву, а затем в черноту. Фонарь вырезал из темноты жалкий, дрожащий коридор. Лес по сторонам от тропы был абсолютно черным, бездонным. Казалось, он сжимался, дыша на нее запахом прели и холодной земли. Она звала, сначала тихо, потом громче:

— Ваня! Ва-а-нь!

Ответом был только эхообразный шелест листьев, будто лес передразнивал.