Бесплатный фрагмент - Странные люди

Страсть

Маша. Семь! Девяносто!

Тригорин. Если бы я жил в такой усадьбе, у озера, то разве я стал бы писать? Я поборол бы в себе эту страсть и только и делал бы, что удил рыбу.

Маша. Двадцать восемь!

Тригорин. Поймать ерша или окуня — это такое блаженство!

А. Чехов

1

Помню, когда я в первый раз приехал к дяде Николаю в гости в маленький рабочий городок К., ему было около сорока лет. Городок тот был некогда процветающим советским райцентром с широко развитой промышленностью и сельским хозяйством, сейчас же из всего богатства что и осталось — смешно сказать — молокозавод да мебельная фабрика, которые производили окрест никому не нужную продукцию и посему дышали на ладан, намереваясь с года на год закрыться насовсем. Дядя Николай, правда, здесь никогда не работал, он ездил в областной центр на изматывающей электричке два часа туда и обратно столько же — трудиться в одном из тамошних НИИ.

Природа в тех местах была замечательная! Воздух дышал ароматами, лес был напоён сладкими звуками — то ли трелями диковинных птиц, то ли жужжаньем шмелей, травы в полях производили не менее ошеломляющее впечатление, а речка, о, речка была вообще удивительной и неповторимой, лично я нигде больше ничего подобного не встречал: сквозь резкие извивы крутых песчаных берегов она несла свои тёмные воды, оттенка сиены жжёной, кое-где с пурпурным отливом, гордо и величаво. Само собой разумеется, приехав в такие изумительные места в первый раз, я не мог не влюбиться в их непреходящую данность и поспешил на следующий год вернуться туда уже не один, а с приятелем, заядлым рыбаком, грибником, туристом, лесником и так далее, тем более что и дядя Николай был всегда, как я понял, рад гостям. Но здесь стоит на время остановить наше повествование и познакомить читателя с моим героем поподробнее, ввести его, так сказать, в курс дела.

А дело это состояло в том, что жил дядя Николай не один, и даже не в том, что у дяди Николая были жена и сын, а в том, что у него, помимо всего прочего, была одна… нет, не страсть, всего лишь маленькая слабость. Представьте себе такую картину: едет он домой с работы в пропылённой насквозь электричке весь уставший, измождённый, стресс, наверное, какой-нибудь испытал, а тут мужики по соседству в том же вагоне, понимаешь, «разливают». И не квас какой-то там, не тархун (помните, такая из советских времён ядовито-зелёная жидкость) и даже не пиво, а что-то этакое с резким знакомым запахом, прозрачное и не в пример крепко берущее за душу. Как тут устоять и не поддаться тянущему за галстук соблазну! Да, так вот и стал он изо дня в день слабости этой потакать, пестовать её, и редко когда тренировки по энтому делу пропускать. Само собой в маленьком городке К. для данного вида спорта государством теперь были созданы все условия. Тренируйся не хочу! Лишь бы желание было.

Так вот в тот день мы с Юриком (так звали приятеля) даже не стучались к нему — всё было нараспашку: покосившаяся, давно не крашенная, на ржавых петлях калитка, заросшая давно не кошенной крапивой извилистая тропинка, отчаянно скрипящая на сквозняке входная дверь, потрёпанная в неравных боях с преступником-временем. Когда мы вошли внутрь, взорам предстала картина, недвусмысленно иллюстрирующая победу, пусть пока ещё не окончательную, маленькой слабости над большим дядей Николаем.

— А где же тётя Люся?

— А… — дядя Николай неопределённо махнул рукой.

— А Вадик?

— Там же, — он ещё раз махнул. — К тёще съехали.

Вот как бывает. Но мы с Юриком не унывали, да и дядя Николай нос не вешал. Гостили весело, но к энтому делу — ни-ни, не притрагивались, ну и дядя Николай (надо отдать ему должное) вёл себя прилично, держал в узде свои слабости.

И вот как-то раз в один из дней мы пригласили его с собой на рыбалку.

— На рыбалку? — он сразу приосанился, оживился, в глазах прояснился притухший уголёк жизни. — Я готов! Когда идём? Куда? Во сколько встаём? Что брать с собой? А снасти есть? А прикормка? На что будем ловить?

И так далее, далее — вопросы просыпались, как ягоды из нечаянно задетого бидончика. Постепенно выяснилось, что дядя Николай толком никакой и не рыбак (как могло поначалу показаться). Приволок из чулана самодельную удочку, опутанную всклокоченной бородой лески с ржавым крючком и пенопластовым поплавком, и пытался нам доказать, что именно на эту снасть он в девятом классе выудил из пруда огромного карася. Что делать, пришлось поверить. Однако предложение обмыть предстоящее дело (тут слабость немножко начала было побеждать) всё-таки было нами категорически отвергнуто. Всё строго! И дядя Николай, слегка приуныв, отправился на боковую в девять часов.

Встали в четыре. Юрик накануне всё приготовил, наварил каши, червей накопал, удочки наладил — всё чин чинарём, нам с дядей Николаем оставалось наутро только пользоваться благами чужого труда и постигать новую для обоих науку (я, признаться, также был не весьма искушённым в рыбной ловле индивидуумом). Мешались, конечно, Юрику отчаянно: то зацеп, то запуталось, то ещё что, всего и не упомнишь теперь, однако крепко в памяти, по крайней мере, моей сидит дядин Николаев восторг, абсолютно по-детски непосредственный и даже в чём-то наивный. Помню, как Юрик злился, а дядя Николай буквально в рот ему заглядывал и висел на руках, ловя каждое его движение и каждое слово. Конечно, при прощании выпросил пару удочек и всяких причиндалов две коробки, а краем уха выхватив знание о какой-то непонятной зимней (кругом ведь снег и лёд!) рыбалке, взял с нас обещание приехать как-нибудь к нему и зимой.

Всё. Уехали. Потом, да, приезжали зимой, потом летом, а потом уж не знаю как там Юрик (он на почве общей страсти, — дядя Николай стал тоже настоящим страстным рыбаком, — может, и ездил без меня в те места), а я долго не посещал районного городка К., и жизнь дяди Николая оставалась для меня совершенной загадкой.

2

Несколько лет назад я вновь посетил те места, ехал проездом, осенью, и, вспомнив о дяде Николае, решил проведать его ветхий домишко. Из писем его жены к моей маме я уже кое-что знал о тутошней жизни, а новости были взаправду весьма занимательные. Но то, что предстало моим очам по прибытии, превзошло все мои ожидания. Но обо всём по порядку.

Итак, оставив дяде Николаю тогда, много лет назад, рыбацкие снасти в подарок, мы и представить не могли насколько сильно они будут пущены в ход. Новоиспечённый рыбак настолько перевоплотился, что его узнать уже никто не мог. Во-первых, он бросил пить, совершенно бросил (вот ещё тратить время и деньги на этакую ерунду, когда есть рыбалка), во-вторых, занялся изучением соответствующей литературы (теперь по дороге домой с работы, в то время как его попутчики продолжали упражняться в питии крепких напитков, он одну за другой штудировал книги по искусству рыбалки), в-третьих, всё свободное время уходило у него на практические занятия (благо речка была под боком).

К нему вернулась жена, сынок подрос и начал было составлять отцу компанию, но ему быстро надоело сие времяпрепровождение и он блаженно спал по утрам. Зато дом, как полная чаша, стал потихоньку заполняться рыбой. Свежей, солёной, сушёной, копчёной, вяленой, морозилка — мороженой. Во дворе висели нити с воблой, за домом пыхтела коптильня, в кадках солилась селёдка. Все коты в округе ходили довольные и сладко облизывались, едва завидев в конце улицы дядю Николая. Потом стало перепадать соседям, они поначалу радовались (о, рыбка!), но вскоре стороной обходили сумасшедшего с садком и удочкой наперевес и совсем не открывали ему входных дверей, когда он стучался в их дом с очередной своей добычей.

Следующим его шагом стало то, что он бросил курить. А зачем тратить деньги на сигареты, когда можно купить лишнюю удочку! И правда, зачем? И он продолжал себе отказывать в малом в надежде скопить на новые и новые снасти! Больше снастей! Лучше удочки! Прочнее леска! Мелкую рыбу он уже отпускал, но, начиная со средней, всё тащил в дом. Даже нам несколько раз присылал посылки с воблой, на что мама ругалась и таки выбрасывала всё на помойку. Это, действительно, было больше похоже на страсть, говорил я себе, больше на дикую страсть, чем на безобидную, маленькую слабость.

3

Прошли года, и вот я снова подхожу к знакомой калитке, снова она дружелюбно скрипит, впуская гостя на участок, я иду всё той же тропинкой, и крапива устало трется о мои ноги, вхожу в незапертый дом, вдыхаю пропитавший всё вокруг нездешний запах рыбы во всевозможных его проявлениях. В доме тот же беспорядок, углы — в мусоре, давно не метены, в сенях удочки, нити с воблой, заботливо обёрнутой марлей («Это нужно, чтобы мухи не засиживали», — смекнул я), повсюду огромные садки и рыбацкая амуниция. Женское присутствие в доме никак не ощущается. «Наверное, снова жена ушла», — пронеслось в голове. И тут, завернув за угол и зайдя в комнату, я наконец увидел его.

Он сидел в центре, на низеньком детском стульчике, перед небольшим столиком и считал деньги. Раскладывал купюры по кучкам, доставая их из мятых и громко шуршащих пакетов. Когда он обернулся на скрип старенькой половицы, я не узнал его. «Кто это?» — мелькнула мысль. Неужели тот самый дядя Николай, которого я помнил дыханием своей далёкой юности? Удивительно, как страсть способна изменить человека, я сейчас имею в виду внешний облик. Про внутренний мир ведь мне было трудно судить… Он быстро отвернулся и продолжил считать деньги, даже ничего не сказав мне. Может, он тоже не узнал меня?

Я обошел вокруг и стал напротив него так, чтобы видеть лицо. Присел. Пристально вгляделся в крючковатые пальцы, в высохший нос и уши, в поредевшие волосы… в глаза! О, вместо глаз в его глазницах тлели яркие угли! Как он пронзил меня ими прямо в упор! Я отвернулся, встал, прошёлся по комнате, стараясь не глядеть в его сторону, а через некоторое время скрипучий голос всколыхнул хрустящую тишину так, что я вздрогнул.

«Ты прав, жена ушла от меня, сын тоже убежал, я даже не знаю где он, чем занимается. Да мне это и не интересно. Мне интересна только моя страсть. Ты точно подметил, это настоящая страсть! Рыбалка! О, я полностью подчинил ей свою никчёмную жизнь. А что? Разве не верно, что у человека должна быть цель в жизни, любимое занятие… Банальные слова? Но это самая настоящая страсть. И точка. Жена ушла, вот хочу бросить работу — считаю деньги, прикидываю, хватит ли дожить до пенсии…»

Снова переложив пару купюр из кучки в кучку, продолжил:

— Как думаешь, хватит? — он назвал сумму и на сколько лет её придется растянуть. — В нашем городишке К., ты знаешь, жисть-то не очень дорогая.

И дядя Николай рассмеялся своим неприятным, чужим, нечеловеческим смехом. Я ответил, что, несомненно, хватит, и вышел из комнаты, из дома, с участка, уехал из К. навсегда и больше туда не возвращался.

Странное дело, думалось мне потом, большая страсть победила маленькую слабость, однако всё так же разрушила человеческую жизнь, хоть при этом отчасти и сохранила внешние приличия. А есть ли у меня самого что-нибудь подобное, способен ли я, подчинив свою жизнь страсти, изменить всё окончательно и бесповоротно? Или я так и буду довольствоваться лишь маленькими слабостями, которым не будет числа и которым не суждено существенно повлиять на что-либо?

22.09.2016

Конфликт поколений

Это случилось на закате лета, на окраине города, в пропылённом и продутом насквозь сквозняками, трясущемся дилижансе, мчащемся без устали по своему вечному маршруту. Я сидел, притаившись, в самом углу, спрятавшийся от назойливых глазок и прилипчивых ушек, старался никуда не смотреть, ничего не слушать, но мотать всё происходящее непременно на свой длиннющий ус. Внимание моё уже века два привлекали две юные грации, непринужденно щебечущие на едва мне знакомом наречии далёкого поколения, лепечущие друг дружке громким шёпотом сущие безделицы и несуразицы. Выглядели они в аккурат под стать своим несолидным возрастам, и тематика их громкошёпта была соответствующей. Стоило мне на секунду отвлечься — сквозь мутные стёкла и пыль параллельно нашему ходу я заметил разъярённо набирающего ход киборга-скорохода, частого гостя в этой округе, — стоило мне на него заглядеться, как юные грации поменялись местами, и я уже больше не мог угадать, какая из них где сидит.

Кое-что из их беседы я потом записал, и люблю на досуге перечитывать этот на первый взгляд сбивчивый диалог. Постепенно, не сразу, но я стал понимать и их интонации, да, именно интонации здесь были очень важны, а сверившись с карманным словариком, я не сразу, но стал вникать и в смысл разговора.

Две тонкие, изящные сестрицы находились в том видавшем виды дилижансе и ехали они хоть и в одном, но совершенно в разных направлениях. Одна (откровенно признаться) — стремилась предаться развлечению, другая (и это непомерно высоко здесь прозвучит) — мечтала насытить ум свой новыми знаниями, а именно: первая мчалась в киношку, тогда как вторая ползла на учебу. «О-хо-хо! — вздохнул я с облегчением. — Милые грации, ну что же так похожи вы и так не похожи друг на друга и на всех вокруг?» Они рассмеялись, дружно, громко, во всю громкость своих белоострых улыбок, держась цепкими пальчиками за пальчики своей оппонентки, покрывая сетью новорождённых морщинок свои игривые веки и отставляя немножко в стороны от своих гладких ножек мимолетные каблучки. «О-хо-хо!» Но не моё сокрушённое восклицание вызвало это весёлое соревнование, к сожалению, не моё.

Когда неожиданно нестерпимая тряска стихла, под хохот и визг видавших виды дверей жерло омнибуса поглотило в себя ещё одного пассажира, в котором я сразу признал героя своих новелл и поэтому оживился.

Этот субъект говорил на столь близком и прекрасно понимаемом мною наречии одного со мной поколения. В то время как грации держали в своих нетруженых ручках стаканчики с молочными коктейлями, новый персонаж отчаянно сжимал в мозолистых дланях огромную бутылку с дикого цвета газировкой. «Вот наш человек!» — пронеслось быстрой мыслью. Он был небрит, потен, мятая рубашка на выпуск и всклокоченные, давно не стриженные и не мытые волосы. Терпкий загар на его массивных колких скулах мягко гармонировал с рафинированным пушком на припудренных щёчках элегантных наездниц.

Он сел напротив, поближе, благо, дилижанс был почти что пуст, сел так, чтобы им удобно было, искоса поглядывая на него, взмахами длинных ресниц томно скрадывать свои взгляды. Он же смотрел на них во всю ширь красноватого содержимого своих отверстых глазниц. Смотрел, не стесняясь, чуть усмехаясь, и, нагловато причмокивая, потягивал из огромной бутылки неизвестное зелье.

— А куда это такие красавицы едут? — после вопроса последовал смачный хлебок. — А? Расскажите уж, не скрывайте от бедного странника.

Грации засмеялись, прикрываясь ладошками, морща свои похожие носики и щебеча друг дружке на ушко.

— Ладно, ладно — рассказывайте! — тут он склонился поближе и, сделав таинственный вид, прошептал, — Я никому не скажу!

— В кино едем! — хором выдохнули сестрицы и опять засмеялись, а я и эту обычную фразу занёс в реестр событий.

— В ки-но-о-о? — закричал дядя Василий (назовем его так, хоть возрастом он и был не старше меня). При этом он изобразил невыразимый ужас на лице, выкатил глаза и скривил губы так, что я приготовился стать свидетелем самой животрепещущей драмы на свете. Но… тут, в самый интересный момент, я отвлёкся и о том, что было дальше, могу лишь гадать.

Я высмотрел в окно ещё одного своего приятеля — киборга-бегуна. Он параллельным курсом неторопливой побежкой вразвалочку непринуждённо ковылял в своей традиционной амуниции под лучами запоздалого солнца. Я сразу узнал его — и этот плащ, крепкие кулаки, взлохмаченная седая бородёнка, из-под вязаной шапочки выбиваются кудри. И эта мотающаяся из стороны в стороны массивная голова на короткой шее — да, без сомнения, это был он. Сколько раз встречал я его угрюмую спину в своих путешествиях — и не сосчитать. Но вот мы его обогнали (всё-таки скоростной омнибус — это вам не какой-нибудь там бегун, хоть и киборг), и я вернулся к нашим героям.

Грации сидели надутые, смотрели стеклянными глазками в окошко, а в надутых ушках виднелись воткнутые затычки из музыки. Доносилось оттуда сквозь грохот и тряску странное «тыц-тыц-тыц». А дядя Василий и ну знай себе разорялся, нравоучительную лекцию, значит, читал. И в киношку ходить не надо, вредно даже совсем, и коротенькие юбочки надевать опасно, дескать, делаете сами себе компрометации, и много чего ещё в подобном роде. А уж когда он увидал, что грации от соседского велеречия спастись захотели затычками в ушках, тут совсем его понесло в непонятную сторону. «Ай-ай-ай!» — прошептал я, но спасать сестричек не стал, а лишь зафиксировал и этот нюанс в своей памяти.

Так бы всё и кончилось, все бы оказались в итоге каждый на своём месте, если бы не одно происшествие, суть которого и составит в итоге замысел этой новеллы. Дорогу в одном непредвиденном никем месте вздумал было переходить киборг-крадун. Я встречал его пару раз раньше, но эта встреча стала особенной. Несмотря на всё совершенство конструкции дилижанса, он не мог стать как вкопанный в единое мгновение ока. Всё посыпалось с грохотом, дядя Василий выронил бутылку, грации смущённо полетели в него, он их ловил, ловил стаканчики из-под молочных коктейлей, омнибус трещал и охал. Наконец стихло. Я выглянул из-под лавки — киборг-крадун неторопливо двигался дальше. Вот в облаке странного марева уже едва виднеется его искривлённая спинка, вот он совсем скрылся из вида. Прошло ещё минут десять. Тишина. Пассажиры оправились, уселись как ни в чём не бывало по своим местам, дилижанс тронулся дальше. Всё продолжается.

05.08.2016

Старый дом

Мне снова снится старый дом,

Как будто вновь живу я в нём.

Мне снятся старые года

И скрип полов, иду когда.

И длинный-длинный коридор,

И комнат ряд боится взор.

Трепещет ум, а пустота

Зовёт к себе, зовёт меня.

В том старом доме жизнь живёт,

Она к себе меня зовёт.

Но страшно мне и я кричу,

И я прерывисто дышу,

И помню гулкие года,

Как будто вновь живу в нём я.

И суета невзрачных дней,

И радость встречи в нём гостей…

Мне снова снится старый дом,

Весь спектр чувств роится в нём:

От жути первозданных дней

До счастья вечности моей.

* * *

Сосед всегда приходил домой пьяный. Помню, как сжималось всё существо моё, а сердце начинало бешено колотиться, едва заслышит мой слух шарканье его плетущихся ног по старому скрипучему полу и глухие тычки пьяных плеч в тесноте углов и дверей. Коридор был длинный, тёмный, пол местами провален, местами трухляв до последней степени тления. Как ужасно было в воображении рисовать картины его нетрезвого падения! Вот он ступает нетвёрдо, вот под его пьяной ступней оказывается труха или зияющий провал… Что там под полом? Шушукающиеся мыши, скалящиеся крысы или что-то ещё пострашней? Вот, наконец, пол трещит, до нас доносится глухой вскрик, сосед падает с гулким эхом, метущимся по ошарашенному коридору, а мы с бабушкой спешим ему на помощь, пытаемся поднять эту матерящуюся тушу, сыплющую на наши головы страшными угрозами. «Я убью вас!» или «Задушу ночью, пока все спите!» или совсем уж противное «Спалю дом, раз уж вы меня не любите!» Но вот видение отступает, шарканье приближается, оказывается совсем рядом, и мы теперь лицом к лицу с тем самым кошмаром. На нас сыплется наяву весь тот представляемый недавно в мечтах поток ругани, бабушка отвечает ему смело и безапелляционно потоком тех же самых угроз, а я… я сжимаюсь в комочек и жду, когда он уйдет. Дело в том, что дом был очень, очень старый, в нем не было никаких привычных для современного человека удобств. Ни воды, ни отопления, ни туалета с ванной, ни газа… Что? Вы спрашиваете про свет? Вот электричество было, но только проводка была настолько старой, что вряд ли это удобство можно было записать дому в актив: со дня на день из-за короткого замыкания он мог вспыхнуть как пионерский костёр.

Когда-то бывший купеческий особняк, за долгие годы стояния на оживлённом проспекте дом приуныл, повыгонял с горя расторопных жильцов в высоченных панельных монстров, и теперь наслаждался неспешным увяданием в компании всего лишь трёх квартирантов: то есть нас с бабушкой и того злосчастного соседа, с которым мы и делили многочисленные комнаты пополам: с одной стороны наши, с другой — его. Так вот дело всё в том, что запоры на дверях были чисто декоративным элементом, маленькие задвижечки (бабушка говорила, всю жизнь так жили, нечего под старость лет что-то менять) при желании можно было лёгким толчком вышибить, потому каждый из дней и любая из ночей были для меня пыткой ужаса и страха. Это было невыносимо! Редкие мои вечера той далёкой поры были предоставлены безмятежности и внутреннему созерцанию. В итоге я до сих пор по ночам просыпаюсь от страха, мне кажется, что дверь спальни медленно открывается, и сосед, громко шаркая и сипло дыша перегаром, крадётся к нам в стремлении всех удушить.

Ты сейчас мне это рассказываешь о прошлом в который раз уже за время нашего долгого знакомства, а ведь я хорошо помню то время. Весь класс завидовал тебе белой завистью, завидовал тому, что ты жила, во-первых, ближе всех к школе, во-вторых, без родителей, а тогда эти два «блага» казались для всех школьников величайшими благами на свете. Помнишь, как я частенько провожал тебя после школы домой, мы долго кружили вокруг да около, но никогда и близко не приближались к старому дому. Это потом я узнал, в чём там дело, а тогда он казался удивительным, фантастическим, вот бы когда-нибудь побывать в нём, думалось мне тогда. Сейчас, когда его уже нет на свете, а облик его остался засвеченным лишь на нескольких тусклых фотографиях, давай попробуем совершить прогулку по его пустым комнатам и тёмному коридору. По тем самым, о которых я столько слышал из милых моему сердцу уст. Давай? Ты соглашаешься, берёшь своей маленькой ладошкой меня за мою большую ладонь, и мы отправляемся в чудесное путешествие в то время, которого уже нет, в твой старый дом.

Сворачиваем прямо перед ним с широкой улицы в проулок и оттуда уже полноправными хозяевами заходим во двор. Это с фасада коммунальщики его исправно подкрашивают к каждому празднику весны и труда, что позволяет ему красоваться новенькими, терпко пахнущими, розовыми боками, а со двора полуистёртая краска едва скрывала старость измученных временем стен. С улицы он казался величественным, большим, солидным и крепким, со двора было всё наоборот. Хотелось по-дружески прижаться к нему, ободрить ласковым словом, похлопать по уставшему косяку, вместе вздохнуть о чём-то далёком и уже совершенно незримом. В ответ он благодарно мигает приоткрытыми форточками и удивлённо поскрипывает не плотно притворённой дверью — как будто приглашает войти. Услужливо скрипнув заботливо подставленной половицей, радостно принимает нежданных гостей. Вот они сени, прямо из них направо — и мы знакомимся с тем самым тёмным и длинным. Вот он какой… Осторожно, не провались в дырку в полу! Хорошо-хорошо! Мы, аккуратно и медленно ступая, продвигаемся вглубь дома. По обе стороны то и дело зияют провалы отверстых дверей пустых, не обжитых комнат. А где же вы жили тут? Мы жили в самом конце коридора, там была печка. Вот в этой комнате бабушка хранила дрова, видишь, на полу остались усталые щепки и обрывок берёзовой коры, этот ароматный и столь быстро скручивающийся свиток, едва стоит к нему притронуться языку пламени. А здесь, заходи, заходи — здесь у нас была баня. Смешно, правда? Представь меня сидящей голенькой в этом крошечном тазике, и как бабушка поливала меня из этого ковшика… В бане всё ещё пахло сыростью, а ковшик приветливо шмыгал остатками в себе уже давно остывшей воды и на прощание весело звякнул, шлёпнувшись в угрюмый, так и не проронивший ни слова таз. Да, вспомнила, мы здесь ещё и стирали, видишь, в углу дремлет картонная пачка белого и сыпучего. А где же вода? А воду мы носили с колонки, она была за несколько домов отсюда на углу проспекта и улицы.

И мы шли всё дальше и дальше, мы шли по бесконечному коридору, ты знакомила меня с каждым шорохом и скрипом, закутком и провалом в полу обрадованного старого дома, истосковавшегося по голосам людей. А здесь? Эти комнаты пустовали, жильцы съехали, а мы так и не придумали, чем их занять. А эта? Это комната соседа, мы туда заходить не будем. Коридор презрительно пискнул при этих словах, и мы остановились. А в следующую комнату он перебирался на лето… раскладывал там рыбацкие снасти. Пойдём, я покажу тебе самую счастливую комнату! Пошли!

Самой счастливой оказалась самая большая, самая светлая угловая комната с тремя окнами. Это была комната для игр! Когда мы вошли в неё, потоки солнечных вихрей ворвались в наши сознания — то ли из памяти далёкого прошлого, то ли из окон близкого настоящего, — и комната встретила нас радостным и беспечным возгласом полинялых цветов на облезлых обоях! А когда приезжали родители, мы все вместе жили здесь! И это было счастье! Ты понимаешь, счастье! Невероятное счастье! И ты отворачивалась к окну и на несколько минут бескрайняя тишина обволакивала наши сердца.

И в эти самые мгновенья старый дом оживал невиданной доселе жизнью, терпкий весенний щебет врывался в его сердце сквозь отверстые окна его души, комната наполнялась непонятно откуда взявшимися голосами, мрачный и скрипучий коридор оживал жизнерадостным шелестом снующих по нему туда-сюда ног. Даже соседская запретная комната оживлялась — в щёлку слегка приоткрытой двери с весёлым вздохом подсматривала за происходящим. Что там такое?

Что там? — я коснулся легонько твоего плеча и всё вмиг исчезло. Скорее пойдем отсюда — взгляд забегал по комнате, по цветам на обоях, по перекрестьям рам на окнах, по полу и потолку, ища из неё выход. Солнце как-то сразу и вдруг убежало из неба, вокруг потемнело, кажется, даже двери всех комнат тревожно захлопали, будто негодующие зрители на неудавшейся пьесе. Скорее, скорее… Мы уже пробирались по коридору, туда — к выходу, на свет и к свежему вольному ветру, когда повсюду стал слышаться хруст и треск, потом глухие удары… бум! И снова треск, вот что-то упало и ещё, и ещё — в самом конце, куда мы чуть-чуть не дошли.

Когда дверь с усилием выплюнула нас на двор и мы протёрли ослеплённые наши глаза, уже всё было кончено. Мы стояли посреди огромного пустыря, зияющего беззубым провалом в десне оживлённо-шумного проспекта. Муравейник из груды досок, битого кирпича да обломков былого уснувшего счастья — вот и всё, что осталось от бывшего когда-то внушительным и нарядным, уставшим и тихим, беспомощным и счастливым. Мы долго молчали, смотрели на репейник, густо разросшийся по краям пустыря. Я хотел сказать тебе, что в народе эту траву называют дед колючий, но ты меня перебила. Потом вдруг вскрикнула, сжалась в моё плечо, спрятавшись от незримой опасности. Не бойся, я рядом. Ты показывала рукой куда-то в сторону, я повернулся, взгляду предстала такая картина. Средних размеров крыса, самодовольно помахивая усами, вылезла из-под кучи, пробежалась по пустырю и уже намеревалась приблизиться к нам (несомненно, чтобы завязать странные отношения), как неизвестно с каких деревьев спорхнули две большие серые вороны. Они принялись играть со своей жертвой, таская её за хвост, клюя в бока, и с интересом смотрели, как жертва играла со своими палачами, не спеша убегала от них, красиво выгибая изящную спинку.

Потом дома ты показывала мне те самые тусклые фотографии времен школьного детства и говорила, что он часто снится тебе до сих пор. А ещё показала стихотворение, написав которое ты хотела перебороть неприятности, что тянутся нитью в то самое прошлое. Пусть останется в воспоминании лишь светлое и только прекрасное.

Мне снова снится старый дом,

Как будто вновь живу я в нём.

Мне снятся старые года

И скрип полов, иду когда…

2016

Бармалей

Не знаю, кто придумал так его прозывать, но кличка прижилась быстро, и в скором времени Бармалея никто по-другому не звал. Сейчас мне думается, дело было не столько в меткости подобранного слова, довольно точно отражающего физический и психико-эмоциональный облик субъекта, сколько в общем колорите и загадочности самого слова, позволяющего хотя бы на краткое время его звучания скрасить серые рабочие будни. Действительно, в повседневной жизни таких слов было мало. А тут так ярко и сочно — Бар-ма-лей. Да ему самому эта кличка нравилась, по крайней мере, не обижался. Даже как-то уважительно, казалось, она звучала, не как у других (серый, лысый или косой, например).

Сам он был маленький, кругленький, рожа здоровая, глаза, выпученные по пять копеек, зубы кривые, торчат в разные стороны, рот до ушей. Как улыбнётся, всем сразу страшно становится и смешно одновременно… собственно, потому и прозвали таким редким и красивым прозвищем — Бармалей.

Работал он тогда водителем на грузовике. И вот послал его однажды начальник гаража с ответственным заданием на один из военных закрытых заводов (назовём его условно Звёздочкой), а я с ним поехал экспедитором, то есть ответственным за товар. Любили мы тогда ездить на эту Звёздочку, столовая там была прекрасная — вкусно готовили, а дешёвая, просто глазам не верилось. Везде пирожки по пять копеек, а там — по три! Бармалей как увидел эту дешевизну, так обомлел. Глаза сверкают, рот до ушей в его бармалейской улыбке расплывается, с клыков слюна капает. Много раз мы туда с ним ездили, но этот мне запомнился особо, и я сейчас расскажу почему.

Как обычно, к обеду мы закончили все дела на заводе, пообедали в столовой, теперь нужно было ехать дальше. Однако Бармалей отчего-то задерживался. Ещё в столовой я заметил огромное количество пирожков на его подносе, и вот теперь, как мне справедливо подсказывала интуиция, Бармалея настигла расплата за его жадность.

Из машины я наблюдал такую картину: издалека медленно-медленно, покачиваясь на ухабах и неуверенно кренясь в поворотах, Бармалей шёл вразвалку, несмело и смешно пытаясь спешить. Вот он пришёл, вот открыл дверь, вот, кряхтя и охая, взобрался в кабину. Вот сел. Сидит. Молчание. Полная тишина. Только где-то далеко гулко ухает дверь заводской столовой.

— Ну?

Тишина.

— Поехали? — сказал я с вопросительной интонацией, всё ещё не смотря на Бармалея.

Тишина в ответ, однако спустя какое-то время слух мой уловил сопение.

— Нет, не поедем.

Я недоумённо уставился на него.

Снова сопение. Бармалей покряхтел-покряхтел, кресло под ним отчаянно скрипнуло, и он, всплеснув руками, повернул ко мне свою бармалейскую физиономию.

— Нет, не поедем, — повторил он.

— Почему? — мой возглас был полон самого искреннего недоумения.

— Не могу… ноги на педали поднять не могу.

Тут я уже рассмеялся. Ну Бармалей, ну обжора! Сколько ты пирожков умял сегодня? Десять? Пятнадцать? Ах, двадцать! Вот оно что! Ну тогда всё понятно! Ну тогда нам действительно придётся подождать!

Я потом так начальнику гаража и сказал прямо, мол, чтоб Бармалея больше на Звёздочку не посылал. Там столовая дешёвая, так он от жадности пирожками объедается и ехать не может. Мужики, конечно, смеялись, но звоночек был для Бармалея, как мне тогда казалось, тревожный, совсем не смешной.

Жизнь неслась по своей разбитой колее всё вперёд и вперёд, давно уже и призрачный шлейф воспоминания о Бармалее исчез из моей памяти, однако новый резкий поворот судьбы швырнул его скорбный образ вновь в поле моего знания. Как так получилось, до сих пор я не знаю, но спустя много лет после того приключения на Звёздочке, устроившись на новую работу, я встретил там Бармалея. Признаюсь, не сразу узнал его, со спины, в профиль он был трудно узнаваем, но когда я столкнулся с ним лицом к лицу, этот оскал и выражение глаз было невозможно с кем-либо спутать. Да, это был он. Всё водителем, значит, трудишься. А семья? Семья есть, два сына. Старший тоже водителем… Аппетит хороший, здоровье вот не важное. Сердце шалит…

И, глядя вслед его уходящей фигуре, в голове моей билась частым пульсом лишь одна единственная мысль — бедный, бедный Бармалей, вот и вся жизнь твоя, как на ладони. Я совершенно тебя не знал, почти никогда не видел, но эти два эпизода вселенского пересечения наших судеб, приоткрыли для меня весь трагизм и безысходность твоего существования. Маленький, толстый, рот до ушей, глаза выпученные по пять копеек, зубы кривые торчат в разные стороны, теперь ты стал ещё толще, очевидно, страдаешь ожирением, еле ноги волочишь, дышишь прерывисто и часто, крупные бусины пота обильно покрывают твою голову. Что это, как не очередной тревожный звоночек для тебя, для несказочного Бармалея, звоночек, который я вновь записал в свой внутренний дневник наблюдений?

И никто почему-то даже не удивился на этой новой работе, когда он, ещё достаточно молодой, через два года умер. Сердце не выдержало.

19.10.2016

Егорыч

1

Звук этот скорее напоминал звериный рык, нежели голос человеческого существа, был похож на крик двухсотлетнего ворона, с высоты своего места на древнем, толстенном, кряжистом дубе гулко оглашающего подвластные ему окрестности своим «кхе», «кхе», «кхе». Так в каждом закоулке огромного цеха отражалось от стен и углов, проникало под верстаки и заваливалось за станки, сливалось в унисон с дружным «жжж-жжж» токарных и фрезерных, точильных и сверлильных машин это столь хорошо знакомое всем и потому никому не удивительное «кхе» мастера Балова, которым этот заядлый курильщик прочищал своё неизменно простуженное горло.

Мастер был в цеху большим авторитетом, рядом с ним всё становилось незначительным, тихим и, естественно, мелким. Его все побаивались: вот «кхе» звучало громче, а значит, мастер приближался — все суетились, работать начинали усерднее. Огромные кулачищи — вот что в первую очередь бросалось в глаза стоящему перед Баловым человеку. Уже потом обращал на себя внимание недюжинный рост, широченные плечи, да и в целом вся его стать была способна произвести неизгладимое впечатление на кого угодно. Рассказывали, что только слесарь Егорыч, маленький, сухонький старичок лет семидесяти перед ним не сробеет. Как-то раз рассердившийся отчего-то Балов со всего маху дал по верстаку, за которым сидел старик, да так врезал, что весь инструмент и детали с грохотом посыпались, Егорыч не смутился, напротив, высказался довольно резко в свою защиту. Но со всеми остальными было всё по-другому. А уж когда после неизменного «кхе» громогласный бас приступал к объяснению того, кто здесь всё-таки мастер, многие серьезно терялись.

Так и случилось: когда группа ребят, вчерашних школьников, во главе с Толей предстала перед грозным мастером на инструктаж, то многие из них оробели. Вообще-то они были не новички в токарном и фрезерном деле, в школе уже заработали по третьему разряду и практику на заводе проходили, но Балов расставил всё по своим местам. Знает ведь, как работать с молодёжью, на что нажать, как подступиться, в общем, сказал им по-русски «сработаемся!» и по плечу каждого стукнул хорошенько. А напоследок пообещал сдельную оплату: мол, сколько по накладным закроете, столько и получите денег за месяц.

Ребята обрадовались, кому деньги не нужны, да ещё после школы, да ещё на первой работе, и ну давай наперегонки, друг перед дружкой, ударными темпами, за станками, не разгибаясь, с утра и до вечера… Упорней труд! Больше деталей! Выше заработная плата!

В первый месяц наработали по 80—90 рублей, а получили — по 105. Ух, обрадовались — даже больше платят, вот это да! Ничего-ничего, в следующем месяце мы им покажем результат, будем лучше работать, усидчивей, меньше отдыхать, да и приноровились уже. «Выходим на высокие показатели трудовых результатов!» — такой девиз даже себе придумали.

В итоге второй месяц принёс ребятам следующие показатели: наработали они на 120—130 рублей. Ходят, радуются — тут даже больше чуть-чуть дают, загадывают, кто сколько получит. В итоге дали опять по 100—105 денежных единиц. Что такое? Непонятно. Все были не то что ошеломлены, нет, они были в полном смятении. «Как так получилось?» — задавали друг другу один и тот же вопрос. Толя первым нашёлся: собрал ребят радостный, говорит звонким голосом, утешает. Мол, в прошлом месяце ведь больше дали, так вот в этом — перерасчёт. Всё в порядке! Мастер Балов ведь не может обмануть! И все, слегка ободрённые, заслышав неизменное «кхе» где-то в другом конце цеха, переглядывались и, понурив головы, плелись каждый к своему станку.

Дружно решили в следующем месяце показать ещё больший результат. Мастер представил группу «вчерашних школьников» (как он выразился) начальнику цеха, назвал их во всеуслышание «передовиками производства» (так и сказал!), да сделал это так непринужденно и мастерски, что ребята все покраснели от гордости, а начальник цеха (худой, высокий гражданин интеллигентного вида с аккуратной бородкой) посмотрел на всех и на мастера тоже с выражением легкого недоумения: мол, ты, Балов, особо не усердствуй, оратор, ребяткам головы не кружи.

И, действительно, после этого работа заспорилась с новым невиданным доселе энтузиазмом. И как результат, почти у всех новые рекорды. Больше всех, конечно, у Толи — на 180 рублей. Как там нас назвали? Передовики? Вот вам и результат. Пожалуйста! Получите, распишитесь! И с осознанием этого приятная истома разливалась по уставшим, натруженным членам. Сладкое ожидание дня выплаты зарплаты тянулось едва ли не медленнее, чем весь рабочий месяц. И вот он настал.

Толя первым из ребят прибежал, первым получил и посему первым ощутил удар — как обухом по голове. Снова все те же 105 рублей. Будто земля ушла из-под ног. Как же так… ведь я… на 180 рублей… мастер сказал сдельная… но тут уж не поспоришь, у остальных ребят была та же история.

Пока шли по цеху, искали Балова, ориентируясь на приближающееся «кхе», до Толи дошел смысл всего происходящего, да и остальным стало всё ясно. Кто-то пробубнил: «да ну его», кто-то канючил: «оставь, чего связываться», а кто-то даже усмехался: «здорово он нас наколол». Но Толя был неумолим. Хочу посмотреть в его глаза, твердил он себе и, стиснув зубы, шёл прямо к нему.

Балова, это хорошо известно всем, было невозможно застать врасплох, складывалось такое ощущение, что он заранее знал всё, что ему скажут, и, более того, у него готовы были молниеносные ответы на любые вопросы и даже на те, которые другого обязательно поставили бы в тупик. Вот и сейчас, не моргнув глазом, шмыгнув носом и прокричав Толе в самое ухо своё непременное «кхе», он хлопнул его по плечу и заметил: «Имеешь право на такой вопрос, — а потом, когда Толя поднял на него свои ясные глаза, прибавил, — пойдем к начальнику цеха!»

Начальника цеха долго искать не пришлось. Высокий, худой человек интеллигентного вида с аккуратной бородкой внимательно выслушал мастера Балова, который не дал и слова сказать Толе, уже готового выпалить заранее заготовленную речь. Субординация она и в цеху субординация. Пока мастер говорил, начальник цеха лишь молча кивал головой, огульно соглашаясь со всеми суждениями Балова. Суть всех пояснений свелась опять к той пресловутой субординации, которая отныне для Толи со товарищи должна была стать превыше всего.

«Все, ребятки, кхе, детство закончилось! Скоро в армию. А в армии что на первом месте? Правильно — субординация. Так оно и у нас, кхе, — что, думаешь, я тебе, третьеразряднику, стану, кхе, платить больше, чем шестому разряду, который, кхе, на японском станке работает? Правильно, не стану. Субординацию надо знать. Поэтому мы, кхе, что делаем? Правильно, выравниваем. Распределяем. Выравниваем… Выравниваем…»

Последнее слово ещё долго потом звучало в Толиных ушах звенящим аккомпанементом стоящей перед глазами картины под названием «Кивающая, со всем соглашающаяся голова начальника цеха».

2

Известно, что пообещать и выполнить обещание — дорогого стоит. Выполнение взятых на себя обязательств, пусть взятых всего лишь словом, есть деяние справедливого, честного, высоконравственного человека, и это привязывает прочно и бескорыстно к нему других, тех, кто поверил и пошёл за ним слепо и не задумываясь ни о чём, как идут за проводником в снежную бурю в степи. Особенной оказывается ситуация, когда выполнение обещания связывает между собой начальника и подчинённого.

Но если всё наоборот, если слово не сдержано, если оно осталось повисшим в воздухе недоумением, и данное во всеуслышание обещание не выполнено, то ситуация резко меняется на диаметрально противоположную. Если не презрение, смешанное с ярким вотумом недоверия, то уж совершенно точно крайняя сдержанность и время от времени всплывающая на поверхность сознания настороженность — в общении с этим конкретным человеком, который обманул и который к тому же считает свой поступок нормальным, в порядке вещей.

Именно в таком состоянии и находились Толя с ребятами после того памятного разговора с Баловым, когда он в присутствии начальника цеха доходчиво разъяснил им субординацию на заводе при распределении заработанных денег. Толя даже дослушивать не стал, настолько ясной вдруг ему стала та ситуация, в которой они с ребятами оказались. С тех пор всё изменилось, хватит, больше он нас так просто вокруг пальца не обведёт! Теперь мы знаем, сколько денег нам, третьеразрядникам, положено, на столько и будем нарабатывать, ни больше, ни меньше. Пусть ни копейка в копейку, но так рубль в рубль! 100, 105, ну максимум 110 рублей — и всё! И гуляй! Станок работает, жужжит своё «жжж», а никого за ним нет, ребята — кто где. «Кхе» звучит всё громче, Балов приближается, гремит, ругается, да что толку — ребята уже без пяти минут в армии, иди, попробуй, заставь их работать бесплатно! И действительно, сначала мастер гонял бездельников, потом и он рукой махнул, лишь только начальник цеха, проходя мимо пустых станков, недоумённо пожимал плечами.

Как часто бывает, от работы отвыкаешь быстро. Первое время хорошо, а потом наваливается скука. Ребята слонялись без дела из угла в угол, не зная, куда себя любимых деть, к чему приложить свою молодую энергию, брызжущую через край любознательность и пропадающий без дела энтузиазм. Но всё было тщетно. Так вяло тянулись день за днём — в вялой работе и в вялом безделии, пока кто-то не подал ребятам идею: «Вы Егорыча попросите что-нибудь интересное показать, он в цирке служил, много чего умеет…» Так и поступили.

Пришли ребята к Егорычу, маленькому сухонькому старичку лет семидесяти, он работал в то время в цеху слесарем, сидел за верстаком согнувшись в три погибели, его и не видно было, ковырялся с деталями. Пришли к нему, просят: «Егорыч, покажи». Он отмахивается, мол, работы много, отстаньте. Ребята не унимаются, канючат: «Егорыч, ну чего тебе стоит! Покажи».

Егорыч видит, не уходят мальцы, так и стоят гурьбой вокруг верстака, наконец соглашается: «Ладно, покажу, несите гвоздь большой на 150 или на 200».

Ребята обрадованные идут, через какое-то время приносят целую охапку гвоздей здоровых: «Вот, Егорыч, как ты просил!»

Егорыч, не вставая с места, тяжело вздохнув и искоса с хитрецой поглядывая то на одного, то на другого бездельника, берет один гвоздь в руку, шляпкой перпендикулярно к ладони, и со всего размаха как даст по верстаку — все аж вздрогнули. Убирает руку, а гвоздь насквозь пробил верстак, только чуть-чуть торчит — то, что в ладони было, осталось на поверхности.

Все остолбенели — верстак был из толстой доски сантиметров в пять, плюс сверху слой пластика — и всё это насквозь здоровенным гвоздём. Не верят своим глазам. Наперебой загудели: это фокус, ты циркач, там наверно дырка уже была и так далее. Егорыч спокойно так, невозмутимо возражает: «Нет никакой дырки», и раз со всего маху рядом ещё один гвоздь — и точно так же насквозь. Пока обалдевшие ребята не пришли в себя, он раз — и ещё один, и ещё рядом! С ума сойти! «Егорыч, как у тебя это получается?»

Просят руку показать. Всё в порядке, ничего не подложено, сухонькая старческая рука совершенно цела, ладонь не поранил, даже красноты нет. Удивительно! Неужели не фокус? Егорыч усмехается и хочет продолжать свою прерванную работу без дальнейших объяснений, но ребята просят всё-таки рассказать, как это у него получается, и расходиться не соглашаются.

«Ничего здесь нет сложного, так сделать может любой из вас. Человеческая рука представляет собой какой мощный рычаг! А сила какая мышечная! Со всего маху можно и не то пробить. Главное, отключить мозги. Человеческий мозг — рассадник страха, боязни боли, страх этот и тормозит руку в последний момент, сила пропадает и ничего не получается, но как раз от этого боль и происходит. Возможности человеческого тела невероятно велики, но мозг ограничивает их страхом, иначе (тут Егорыч хитро улыбается) все верстаки были бы утыканы гвоздями. Меня в цирке научили не бояться, отключать страх. Сможет разве канатоходец пройти под куполом цирка, если хоть на мгновение засомневается в себе, испугается упасть? Не сможет».

Все расходились, поражённые до глубины души. После этого случая никто из ребят уже не скучал, не слонялся без дела, все ходили с толстой доской под мышкой и полными карманами огромных гвоздей. У кого-то получалось, в том числе у Толи, но он тряпочку на ладонь всё равно подкладывал (а это значит, страх не полностью ему удавалось отключать), иногда получалось и было совсем не больно, а когда не выходило, больно как раз и было. Чего боишься, то и происходит, говорил себе Толя и снова раз за разом пробовал пробить толстую доску огромным гвоздем, используя для этого лишь свою руку.

3

Когда Толя рассказал эту историю своему сыну, тот был поражён до глубины души. Сначала смотрел на него с удивлением (сказал, история про гвозди, а никаких гвоздей, одна производственная тема), потом — с восхищением, плохо скрываемым интересом и, наконец с восторгом, исчерпывающим и безмерным. Сначала он вздрагивал при каждом ударе Егорыча по верстаку, а потом долго смотрел на свою ладонь и выцеливал пальцами размер пробитой доски. В итоге начал расспрашивать, что было потом.

— А что потом? Ничего потом не было, в армию все пошли…

— Ну а в армии?

— Что в армии? В армии служба, там некогда было ерундой заниматься, в игрушечки играть.

— И что, так ни разу не блеснул умением? Это какой в армии авторитет можно было бы завоевать…

— В армии авторитет другим завоевывали, там на цирковые штучки никто смотреть не будет. Хотя, конечно, пару раз шлёпнул, эффект был…

— Вот! А я о чём! А потом?

— Что потом?

— Потом вспоминал Егорыча? Что с ним стало?

— Не знаю я, что с ним стало, так и работал слесарем, потом помер, наверное. Что стало! Что со всеми, то и с ним, он что, особенный?

— А мне кажется, особенный… Такой человек! Я даже не могу подобрать к нему подходящий эпитет! Мудрый? Да, он, несомненно, мудрый. Смелый? Да! Даже отважный! Оригинальный! А сила воли какая! Неужели тебе никак в жизни не пригодилось это знание, это умение?!

— Не знаю… Вся жизнь забита так, что не отвлечёшься на гвозди. Мне он теперь кажется обычным человеком, только в цирке таким и удивлять. Отключать мозги! Это же по сути своей очень опасная затея! Вредная для всего человечества! Циркачи ею пользуются, так сказать, в мирных целях, а что с нею будут делать другие, мальчиши-плохиши? Любой наркотик служит этой цели, любые психотропные вещества — для манипулирования сознанием, даже допинг — и тот для отключения мозга. Спортсмен раскрепощается и показывает выдающиеся результаты, а потом…

И они ещё долго шли и шли всё дальше и дальше по неширокой парковой аллее, мимо туда-сюда сновали люди, а они никого не замечали, увлечённые неторопливой беседой, которая постепенно уводила их от первоначального её предмета. Только изредка заставлял остановиться и отрывисто посмотреть по сторонам упорный стук дятла, мерно отсчитывающего свои сильные удары, напоминающие в их представлении удары Егорыча, вколачивающего гвозди в свой старый, потрёпанный верстак.

28.10.2016

Человек-волк

(По мотивам повести Яна Барщевского)

Когда-то давно всё было по-другому — такое мнение бытует повсеместно, и всем кажется, что это действительно так: трава росла зеленее, солнце светило радостней и ярче, вода была прозрачней, а небо — голубей; и даже люди, не в пример сегодняшним хмурым и мрачным, глядели на мир весело, улыбаясь и даря всем вокруг заряд бодрости и бесконечного оптимизма. Заблуждение это так сильно, так крепко засело в умах, что никакие доводы не могут его поколебать. И чем яростней уверяешь в обратном, в том, что усреднённое значение всех и вся в любое время — в прошлое, в настоящее и даже в будущее — будет примерно одинаковым, тем сильнее убеждаешься в невозможности сдвинуть гору общественного сознания. И тем ценнее для нас записки того, кто посчитал важным и для себя, и для других оставить воспоминания о своей прошедшей жизни, о своих радостях и злоключениях, о своей любви и печали. Эти записки начинаются с простых слов (читатель скоро в этом убедится) и заканчиваются слезами счастья и радости, а въемлют в себя столько перипетий и событий, столько переживаний и страстей, что становится действительно не по себе. Начало их положено корявой припиской на потёртой временем тетрадной обложке, и эта помета имеет прямое отношение к первым словам нашей повести: «я тоже когда-то был радостным и весёлым, смеялся и улыбался; это теперь я хожу мрачный и злой, а раньше, когда-то давно, я любил и был любим, и у меня совсем не было причин предаваться тоске и печали, душа моя парила на крыльях счастья легко и беззаботно» и чуть ниже (очевидно, приписано позже) — «как ужасна судьба того человека, который подобен зверю». Этим и начинаются предлагаемые читателю записки того, кто сам себя называл «человек-волк».

А. Г.

1

На дворе стояла лёгкая, воздушная весна, весёлый май распускался проворной зеленью в природе и в моей невесомой душе. Я вставал рано-рано и распахивал широко-широко окна своего восприятия мира, высовывался по пояс, кутался щеками в буйном цвете сирени, и в голове моей до того бурно проносились все чувства, что не было никакой возможности сосредоточиться на единственно главном. Я понимал — пора уходить — и бродил по утренним пустынным улицам и проспектам, дворикам и закоулкам, терялся в оживлённо-дневной суматохе и шуме, стремился к вечернему сумраку и горизонту, обагрённому и исчезающему с каждой секундой. Я стремился туда, на окраину города, где в причудливой вязи ветвей, в мерцающей дымке полей мне мерещится звонкое чудо, где в блистающем зеркале гибкого русла реки отражается прекрасное закатное небо.

Вадим (мы сохранили эти неожиданные и совершенно очаровательные переходы от первого к третьему лицу так, как они были в авторском тексте, хотя они и кажутся иногда случайными и затрудняют отчасти чтение) ждал этой встречи, как ждал всякой встречи с Олесей, ждал с нетерпением и предвкушением, ждал целый день, пока наконец не осознавал всем существом своим, что вот она, близко. Ещё издали он замечал её лёгкую фигурку, укромную и быструю, он любовался тем, как она проворно, прыгая с уступа на уступ, спускается к нему навстречу с невысокого песчаного холма. Вот они, такие неповторимые и далёкие, такие сладкие и беспечные объятия при встрече влюблённых. И эти касания щёк, и головокружительный аромат её волос, и запах кожи, лёгкий, весенний, неповторимый, как сама жизнь, и такие мягкие губы, немного обветренные и сладкие, как будто кто-то намазал их мёдом, и игривые руки, то и дело смущённо сплетающие из пальцев замысловатую вязь.

Да, я помню эти встречи, помню так, будто они были только вчера, будто они будут и завтра, и послезавтра, и недели, месяцы, годы вперёд, я помню и никогда не забуду то, как мы были счастливы. Но я помню и нашу последнюю встречу.

Вадим сидел под козырьком случайной автобусной остановки, слушал шум проливного дождя, крепко барабанящего по его импровизированному зонту, и смотрел невидящим взглядом сквозь косые и быстрые всполохи, как Олеся, вся мокрая, перебегает дорогу. Вот она уже на той стороне, вот оглянулась, сметая с лица длинные и налипшие пряди, хотела махнуть, показать, как обычно, ладошку, но передумала и побежала вперёд, быстро, вприпрыжку, совсем не разбирая дороги и не оглядываясь. А Вадим всё сидел и сидел, дождь давно перестал, быстрые автобусы уже разогнали все лужи, асфальт начинал подсыхать, а Вадим так и не двигался с места, и мысль его парила далеко-далеко. Какая-то старушка примостилась с ним рядом, тронула его локтем, потом другая и третья, вот уже вечер укрыл его плечи невидимым покрывалом, а он всё сидел.

Очнулся я, когда свет большого оранжевого фонаря склонился ко мне и спросил, всё ли в порядке. Всё в норме — был мой ответ. По пути мне мерещилась в переулках Олеся, её мокрый стан, испуганные руки, блуждающий взгляд и неуверенный голос, шепчущий мне сквозь года, что она полюбила другого. Вот как бывает.

2

Даже не знаю, кто это мог придумать! Кто-то мне говорил, может быть, она сама, что это Олеся так захотела, но мне не верится. И даже скажу больше — прежде всего я ругаю себя за то, что согласился на эту авантюру. Кто меня тянул туда, кто толкал под локоть, направлял мою мысль, когда говорил слово, не иначе как кто-то незримый, но я никого не виню, и даже себя мне остаётся только жалеть и подбадривать. Ведь это случилось, и с этого, по сути, всё и началось. Меня пригласили на свадьбу Олеси.

Неожиданный поворот? Да, Вадим удивился, но стал собираться с некой затаённой мыслью, подспудно лелея в душе зарождающееся кровожадное чувство: мести ли, злорадства, или просто насмешки — не ясно. Но вот день настал, и всё было громко и радостно и даже красиво. Вадим шептал себе, беззвучно шевеля губами так, что со стороны он казался всем чаровником, бормочущим заклинания: «Прощай, прощай, моя Олеся, в последний раз гляжу я на твою красу, девственную и принадлежащую только мне. Люблю тебя, твою душу, твои руки и плечи, стан и волосы, и губы, люблю, пока не осквернили их чужие касания этого, этого, о, я не нахожу слов, как его обозвать!» Он глядел с плохо скрываемой ненавистью на жениха и не понимал зачем, зачем его позвали сюда! Зачем он пришёл! Зачем эти муки, зачем этот риск… Несколько раз Вадим встречался с ним взглядом, и каждый раз беззаботная улыбка слетала с его уст, и он отводил глаза, а Вадим торжествующе смотрел ему вслед, сознавая победу.

Помню тот полумрак огромного зала, помню столы, ломящиеся от разнообразной снеди, помню седого и странного человека, ведущего праздничный вечер, помню себя, неуклюже произносящего поздравительный тост. И кто меня только дернул за язык говорить этакие глупости! Стал молоть всякую чепуху, жених вспылил, пытался взашей вытолкнуть меня из зала — ха! Но я не робкого десятка, вмазал ему так, что будь здоров! Помню Олесю, заплаканную, слегка растрёпанную, успокаивающую обоих. Жених потом выкрикивал обидные слова, обещал, что я пожалею о содеянном, и мне придётся не сладко.

Помню смутно громкую музыку, все танцуют, а я сижу один за столом, нет, не один, ко мне подсел тот самый седой и странный, он прокричал мне в самое ухо, почему я не танцую и не веселюсь со всеми? Я отмахнулся. Тогда он предложил мне выпить с ним вина и протянул до краёв наполненный бордовой жидкостью бокал. Сейчас, когда я пишу эти строки, уверенность в том, что он что-то шептал и водил пальцами над бокалом, близка к стопроцентной, но тогда я ничего не заметил.

Вадим выпил. И сразу в мозгу сверкнула мысль — что-то случилось. Проходящий мимо хлопнул его по плечу. Другой, подсевший за стол, отшатнулся, промолвив: «Что с тобой, Вадим?» Седой господин рассмеялся.

Я встал и, пошатываясь, направился к выходу. Все встречные шарахались в стороны.

«Что с твоими глазами? Они сверкают огнём, как у зверя!»

«Что с твоим ртом, твоя улыбка больше походит на звериный оскал!»

Я бежал по улицам, все сторонились меня и здесь. Одна женщина поспешила спрятать за свою спину ребёнка, прокричав: «Не смотри на нас своими звериными глазами». Мальчишки бросали мне вслед камни, а старики у подъездов домов угрожающе махали своими крючковатыми палками.

Когда Вадим наконец добрался до своего дома и измождённый ввалился в квартиру (попутно распугав всех собак и кошек в округе), он уже многое понял. Он спешил поскорее добраться до зеркала, его терзала догадка, догадка, которая мучила его, и подтверждения которой он мучительно ждал.

Вот он нашарил в темноте выключатель, механизм щёлкнул, под потолком прихожей затеплилась лампочка. Вадим в отчаянии припал к зеркалу. «Ну, что же, что же такое странное все видят в моем лице?!!» — воззвал он к своему отражению. А ничего — на Вадима смотрел обычный Вадим, слегка небритый, слегка взъерошенный, смотрел покрасневшими глазками погулявшего на свадьбе человека, на скуле алеет ссадина — результат небольшой потасовки с женихом. Во всем остальном — обычный Вадим. Ну и ладно, вот и хорошо. Вадим хотел было уже пойти дальше и стал отводить взгляд, как вдруг ему померещилось, что… Нет, не может быть — он снова припал к отражателю. Всё на своих местах. Всё тот же Вадим… Но чем пристальнее он вглядывался в себя, тем яснее понимал ту причину, которая всех удивляла и пугала при встрече с ним. Да, это глаза. Вроде бы те же, но стоит слегка изменить угол обзора, как что-то звериное… нет! Что-то звериное?.. нет, право! Или что-то звериное всё-таки в них появилось? И грубо оттолкнув от себя эту мысль-вопрос, Вадим, как настоящее животное — без мыслей и страха, отправился спать.

3

Но спать отныне Вадим стал плохо, ворочался, ворочался — и так неудобно и этак, никак не может уснуть. В голову лезет одна подспудная мысль — об Олесе. Особенно первое время, особенно в первую ночь: ему представлялась она такой, какой он её никогда не видел, не знал — обнажённой, пылающей страстью, раскрывающейся навстречу мужчине. Он бился в истерике, представляя их вместе; счастливый соперник, казалось, смеялся над ним, издевался, Олеся как будто нужна была ему лишь для того, и от осознания этого становилось Вадиму до ужаса не по себе.

Постепенно мучения притупились, он стал целыми днями гулять, вплоть до позднего вечера, когда сгустившийся мрак поневоле гнал его к дому. Ревность ушла, осталась лишь жажда мести — каждый день он сверял своё отражение в зеркале со своей фотографией и с удовлетворением отмечал перемены. С каждым прожитым днём месть его крепла, и его отражение всё больше насыщалось волчьими знаками.

Днём теперь Вадим бродил по окраинам (чтоб понапрасну не пугать людей), к вечеру возвращался в жилые массивы. Он исхудал, от постоянного недосыпания стал очень нервным, в магазинах очереди расступались, пропуская его к кассе вперёд, где кассирши, не глядя в глаза, старались быстрее его рассчитать.

Он долго не мог понять, на что же в итоге направлено его чувство мщения, Олесю он стал забывать, счастливый соперник в итоге стал просто смешон своим счастьем, казалось, он хотел отомстить если не себе (за то, что стал вот таким), так целому миру. Стал по мелочи, но вредить случайным людишкам, гадить, делать маленькие подлости и неудобства, пока наконец его не пронзила догадка.

Однажды, слоняясь по берегу речки, где когда-то встречались с Олесей, я увидел прогуливающегося седого господина под руку с молодой девушкой. Его — я сразу узнал, её — я видел впервые. И меня осенило: вот на кого должно быть обращено моё мщение. На этого подлеца! Ведь это он смеялся надо мной! Это он издевался, он превратил меня в волка, поднеся в бокале заговорённое вино! Проклятый чаровник!

Я стал следить за ним, день за днём я отправлялся по его следам и выяснил, что у него есть дочка, прекрасная девушка, это с ней он прогуливался тогда на берегу. Постепенно в волчьем мозгу созрел план направить месть через неё. О, как я радовался этой придумке. И что самое страшное, дьявольское провидение само её направило ко мне! Да, это поистине страшно — стоит только вступить на звериную тропу, как всё вокруг, кажется, уже само толкает нас в бездну.

Итак, она сама подошла к Вадиму. Это случилось на берегу той самой речки на безлюдной окраине города. Она неожиданно свернула со своего пути и направилась прямо к нему. Вадим сидел на упавшем дереве и кидался камешками в воду, стояла ранняя осень, прошёл почти год со времени той самой свадьбы.

— А можно я тоже… — сказала она, в ответ Вадим осклабился, повернув к ней свою волчью морду. На мгновение она замолчала, видимо, смутившись его звериным оскалом, но быстро собралась с духом и продолжила. — …посижу тут, камешки покидаю… — при этом она странно хихикнула, а Вадим молча подвинулся.

Она села рядом.

— Я давно вижу Вас здесь, на берегу этой реки, и, поверьте, никогда не решилась бы к Вам обратиться… Вы часто сидите у самой воды и бросаете в неё камушки — это так поэтично…

— Да! — прорычал в ответ Вадим, обнажив свои волчьи клыки.

— …но я вижу здесь мне не рады. Извините.

И девушка решительно поднялась. Вадим, подгоняемый своими чёрными мыслями, спохватился и широко улыбнулся в ответ, хрипло промолвил:

— Если бы Вы знали, о чём я думаю, сидя вот здесь каждый день…

— О чём?

— О Вас.

— Обо мне?! — девушке это явно понравилось больше, чем она ожидала. Она плюхнулась обратно на бревно и поспешила добавить, что зовут её Яна. — А Вас?

— Меня зовут Вадим! — прорычал я и злобно сверкнул глазами. Но Яна так непринужденно улыбалась, что и мне пришлось вновь по-человечьи скорчить гримасу. «Надо проверить, вдруг это её любовник, — шепнул внутренний голос, — тогда месть не будет такой сладостной, как если бы она была его дочерью!» И я продолжил беседу, не смотря на неё и продолжая швыряться самыми мелкими из горсти камней.

— Я давно за вами наблюдаю. Вы часто гуляете здесь… не одна. С высоким, седым человеком, солидным мужчиной, держите его под руку, он ласково поглаживает вас. И вдруг сегодня вы без него и сразу подсели ко мне…

— Я тоже Вас сразу приметила… Вадим, — она легонько коснулась моего локтя так, что я вздрогнул и неудачно швырнул очередной минерал. — Посмотрите на меня, — я обернулся, — какой у Вас дикий взгляд, мне даже страшно становится… — я отвернулся. — Это мой папа, у меня были каникулы в институте, и мы всё лето и начало осени гуляли здесь.

— А сейчас?

— А сейчас я прогуливаю занятия, чтобы увидеться с Вами.

— Как интересно, — я снова оборотился к ней и минуту разглядывал её прелестное личико, красивые волосы и представлял себе, каковы на ощупь её длинные пальцы. Всплыла на поверхность сознания Олеся, глаза на мгновенье закрылись, и мучительный стон вырвался сквозь плотно стиснутые клыки.

— Что с Вами? Вам плохо?

— Всё в порядке. Ты невольно заставила меня вспомнить одно приятное или не приятное… Не важно. Будем на ты?

— Хорошо…

— Яна.

— Что?

— У тебя красивое имя.

— У тебя тоже.

Вот и весь разговор, такой глупый и очень простой. Стал накрапывать дождик, внезапно набежавшая тучка скрыла и без того робкое солнце, ветви вокруг взволнованно зашептали, и так получилось, что я распахнул свою куртку и ею точно покровом укрыл нас обоих от непогоды. То ли мне кажется или я ошибаюсь по причине изменившего мне чувства времени, но вроде это случилось не в первое наше свидание. Да, мы стали встречаться, часто, не часто — не помню, но Яна призналась мне в своих чувствах. Помню своё злорадство при этом признании — да, это сделает месть ещё слаще. Спрашивал про отца — сильно ли её любит, да, очень сильно, давай, я тебя с ним познакомлю — ну нет, этого не хватало. Хорошо помню тот дождик — именно тогда я впервые к ней прикоснулся, ощутил в своих руках её тело. Как она прижалась ко мне, когда я сильно обхватил её за плечо, крепко держа в пальцах накидку, а дождь колошматил по нам всё сильнее, и мы молчали. Она прижалась щекою к моей щеке, я ощутил её аромат и от волнения зажмурил глаза. Что это было, не знаю, но после того случая шум дождя у меня стал ассоциироваться не только с мокрой Олесей. Мы шлёпали по лужам и держались за руки, Яна достала маленький зонтик, но он не спасал.

Наконец осень прошла, был конец ноября, когда Вадим решил привести в исполнение свой план мести. Когда они встретились в тот день, сорока сидела на дереве, потом она встрепенулась и с громкими криками, немного покружив над ними, улетела прочь.

— Знаешь, Вадим, когда я без тебя, мне кажется, что ты мне совсем не интересен, и даже не нужен, я не скучаю. И только когда встречаемся, я понимаю, как ты мне дорог. Поцелуй меня!

Вадим в ответ впился в неё губами.

— Да, вот так хорошо. А ещё я, бывает, думаю, что ты меня не любишь, понимаешь, совсем не любишь, мне кажется, что я тебе нужна для чего-то другого… Но мне это не важно, мне хорошо с тобой. Ты молчалив, твой голос хрипл, а обхождения грубы. В глазах мне мерещится порой что-то звериное, этот блеск в полумраке… и вообще мне иногда страшно быть с тобой наедине. Но мне это нравится. Обними меня!

Вадим грубо схватил её за плечо, и они поплелись вдоль берега по грязи и остаткам первого снега.

— Расскажи мне о своей любви.

— Я люблю тебя!

— Да, вот и всё, что ты мне можешь и должен сказать. Я тебе верю и верю в то, что это самая большая глупость на свете! — она неожиданно остановилась и, отстранившись, посмотрела на небо, потом на него. — Знаешь, я боюсь говорить о тебе папе. Он запретит мне встречаться с тобой. Запретит…

Я что-то прорычал ей в ответ, и мы двинулись дальше. Мы долго бродили в тот вечер, она говорила, говорила, я слушал вполуха, совсем не придавая значения таким бессмысленным, в сущности, её словам. Всё катилось к своему логическому завершению.

Когда стало смеркаться, они очутились уже достаточно далеко от города, в каком-то неизвестном и мрачном леске, река осталась где-то слева, далеко справа гудело шоссе. Вадим овладел ею на гнилом ковре из грязных листьев, перемешанных с чем-то липким и мокрым, наверное, то был полуистлевший снег. Под треск сучьев и сдавленные крики он сделал своё мерзкое дело и счёл месть совершившейся. Хотя ему было всё-таки немного досадно и удивительно, ведь она почти не сопротивлялась. Неужели она его так любила?

Помню, как, подобный трусливому шакалу, убегал, спотыкаясь и падая, раздирая о непролазные кусты свою волчью морду в кровь, напоследок выкрикивая зычным рыком странные слова: «Это привет твоему папе», «Пусть вспомнит свадьбу, подлец» и «Я хотел всего лишь любить ее…»

4

Прошёл год, а может, больше, жизнь Вадима стала за это время невыносимой. Вернувшись тогда из леса, весь в крови, оборванный, грязный, он первым делом бросился к зеркалу и взвыл от боли и отчаяния: на него из глубины сумрака амальгамы косым прищуром зеленоватых глаз смотрел настоящий волк. Перед глазами промелькнули все перипетии минувшего вечера и то, как он без оглядки удирал с того места, кое-где скача на четвереньках, и ему представился во всех красках ужас произошедшего. И вновь дикий вой сотряс стены убогого жилища. Стыд и страх пронзил его до самых основ его волчьей душонки, стыд и горький позор покрыл его бренную голову! «Что я наделал! — вскричал он в отчаянии. — Ведь она ни в чём не виновата! Ни в чём! Какой я мерзкий подлец! Поганый волчара!» И он катался по полу в дикой истерике, кусая бока и лапы и тщетно пытаясь достать до хвоста. (Пытливый читатель заметит, что начиная с этого места, первое лицо в рукописи появляется значительно реже, чем ранее. Но только до определённого места…)

И вот прошло время. Чувство стыда слегка притупилось, но не чувство отчаяния. Он исхудал ещё больше, мрачный и злой дни напролет рыскал по берегу всё той же реки, забирался в самую чащу того самого леса в тщетной попытке хоть что-то исправить. Случайный пешеход, грибник или просто заблудивший зевака в ужасе вздрагивали, уловив своим взволнованным слухом такой жуткий, напоминающий волчий, всхлипывающий и протяжный крик, переходящий постепенно в вой: «Я-я-яна-а-а! Я-я-яна-а-а!»

Потом он уже просто сидел на том самом упавшем рядом с водой дереве и ждал. А вдруг, говорил он себе, вдруг случится нежданное, неизъяснимое чудо — и она придёт, придёт, как тогда, прижмётся от счастья… А вдруг? Но «вдруг» не случалось. Мимо шли чужие и незнакомые, и все они проходили быстро, никто не замедлял шага и не останавливался, наоборот, они старались поскорее проскочить это жуткое место — ведь на бревне, как им казалось, сиживал совсем не человек, а настоящий…

По ночам, в краткие минуты забытья, ему стали являться кошмары. Седой ли чаровник подходил к его постели, его ли смущённая дочка, а то и черная, как уголь, сорока откуда ни возьмись прилетала и садилась у изголовья. Вадим стал гулять по ночам — лишь бы не видеть все эти ужасы! И вот однажды в одну из таких ночных прогулок с ним приключилось событие, определившее дальнейшую жизнь.

Он шёл по двору, одному из бесчисленных среди жилого массива, и был привлечён громкими голосами подвыпившей молодежи. Зажимая себе лапами пасть, дабы не проронить столь пугающий человеческое племя волчий рык или хрип, он кустами подкрался поближе. Ага — я узнал их — кое-кто был даже моим дружком в прошлой жизни! Как лихо я от них отметнулся! Один бренчал на гитаре что-то про водку и закуску, другой тискал на соседней лавке подружку, и, судя по периодическим взвизгиваниям и стонам, ей это было по нраву. Остальные стояли в кружок и наперебой в полный голос болтали, как могло показаться, каждый о чём-то своём. Среди этого гама было не сложно подкрасться совсем близко, при этом тяжёлое, отрывистое, звериное дыхание моё оставалось совсем не замеченным.

Вадим уже намеревался тяпнуть девку за голую ногу, а может, если повезёт, и повыше, или рявкнуть на ухо гитаристу что-нибудь страшное, как один из крикунов вдруг назвал его имя. Я вздрогнул, и, опешив, дал задний ход. Неужели заметили?! Неужто узнали?! Нет, это невероятно, я сам себя не узнаю, а тут они… Что это? Говорят обо мне!

— А что, про Вадима слышно что-нибудь?

— Нет, уже тыщу лет его не видал! Пропал куда-то.

— Говорят, свихнулся…

— На почве неразделённой любви.

— К кому это?

— К Олесе. Помнишь такую? Ты ещё хотел её потискать вон на той лавке, а она тебя послала!

— Олеся? Так она уже сколько лет, как замужем!

— Два года, — подал голос гитарист.

— Вот это я понимаю, любовь! — мечтательно пропищала девчонка.

— И что, всё ещё мучается?

— Не знаю, но только, кто его видел, говорили, на себя не похож. Худой, весь заросший, слоняется без дела и чуть не воет с тоски.

— Да, бедняга.

Тут я изловчился и, приложив к пасти лапы трубочкой, как можно тоньше прошептал: «А что же ему делать?»

Все испуганно оглянулись, затихли.

— Что делать? — протянул гитарист, продолжая бренчать. — Ему нужно бы забыть Олесю, желательно в объятиях другой красотки! Ха-ха! Самое лучшее средство!

И он запел дальше свою нехитрую песенку: «Если в вас поселилась тоска, то гони её в шею, в запой…» Все подхватили хором и визгом: «Мало водки, мало! И закуски к водке тоже мало!..», а Вадим неспешно ретировался задним ходом в кусты.

5

Прошел ещё один год — год печали и тяжких раздумий. И если Вадиму когда-то казалось, что прежний период был тягостен и несносен, то ныне, оглядываясь в прошлое, он понимал, что тогда-то, оказывается, было ещё ничего, жить можно было. Теперь же он изнемогал и с ужасом думал о будущем. «Нет мне прощения, нет! — твердил он себе. — Нет и не будет! Кто в этом мире способен простить меня?! Никого не осталось. Всё уничтожил! Всё без остатка».

Но всё-таки, дабы более не искушать судьбу собственным бездельем, недеятельным унынием, он решил прислушаться к совету своих бывших друзей, пусть и данному в довольно шутливой форме. Искать любовь — это ли не занятное предприятие! Но как к нему подступиться? Волку среди людей не так-то просто живётся, уж поверьте мне, знающему это на собственной шкуре не понаслышке. Завязать с кем-нибудь дружеские, а тем более любовные отношения — большая проблема. Но Вадим решил испытать себя: никаких больше лесов, опушек, полянок, гнилых брёвен и упавших деревьев, никаких берегов речек и невысоких холмов на окраине города — залезть в самую гущу, на оживлённые бульвары, в толпу, к молодёжи, вперёд, mein lieber Wolf, только вперёд.

Такой поворот мышления придал его облику осанистость и брутальнось, а настроению небывалую игривость, и отныне каждый вечер в шесть часов он шёл отчаянно в самые злачные места, на самые отвязные улицы в слепой надежде, что именно там ему улыбнется удача. Поначалу совсем не клеилось — попадались всё какие-то дуры. Но он не отчаивался и продолжал свои поиски с вожделением голодного зверя.

Было уже глубокое лето, когда Вадим наконец повстречал её. Здесь надо заметить, что он совсем не бросался на первую попавшуюся самку, то есть, говоря по-людски, женщину, он свято хранил в своей душе воспоминание о своём человеческом прошлом и искал близкого своему волчьему нраву человека (странный оборот, ну да ладно). Она подсела к нему сама, в поздний час на безлюдной улочке, посреди оживленного сквера. Совсем близко фонтаны хлестали воздух отчаянными струями, повсюду оранжевые фонари слепили кружащую вокруг них мошкару, людской гомон мягко сливался в монотонную кашу, густо колеблющуюся в поблекшей тарелке из сервиза под названием «Конец августа». К тому времени Вульф (такую кличку он придумал себе для новых знакомств) уже порядком устал и, сидя на лавке, наслаждался относительным уединением и тишиной. А тут вдруг она — буквально напрыгнула (ах, ты волчица!), что он едва успел посторониться.

— А можно я тоже… — сказала она, в ответ Вульф осклабился, повернув к ней свою волчью морду. На мгновение замолчала, видимо, смутившись его звериным оскалом, но быстро собралась с духом и продолжила. — Посижу тут, камешки покидаю…

При этом она странно хихикнула, а Вульф безразлично пробормотал, как будто не понял, или действительно не узнал:

— Какие камушки?

Она села рядом.

— Я давно вижу тебя здесь, на берегу этой реки, и, поверь, никогда не решилась бы к тебе обратиться… Но сидеть здесь одному… или вдвоём — это так поэтично!

— Да! — прорычал в ответ Вульф.

— …но я вижу здесь мне не рады. Извините.

— Останься! Сядь! Вот сюда. Ты мне понравилась.

— Как хочешь, мне теперь не жалко.

И дальше пошла импровизация, ни на чём не основанная, так просто взятая ниоткуда. В голове билась одинокая мысль — неужели, вот она, не испугалась, сама подошла, не вспугнул… Сколько раз такие встречи в тёмных переулках, на шумных ночных улицах, в парках и скверах оканчивались все неудачно, ещё по сути своей совсем не начавшись! Сколько раз, едва свет предательского фонаря заглядывал ему в глаза, потенциальная подружка убегала с криками и неподдельным ужасом в глазах, сколько раз…

— У тебя деньги-то есть, а то пойдём куда-нибудь, кутнём…

— Нету.

— Вот это жалко, ну ладно, адьё! — и она поднялась, чтобы уйти навсегда, но Вульф вцепился в её голые бёдра когтями и простонал «останься».

Она осталась, снова села, и тишина длилась какое-то время. Слышны были лишь её лёгкое дыхание и его прерывистый хрип, да шум фонтана где-то вдали.

— Так и будем молчать? Тебя как зовут хоть?

— Вульф.

— А меня Красная Шапочка. Ну, раз сегодня мне достался безденежный кавалер, пойдём хоть погуляем — это бесплатно! Не могу же я тебя бросить в таком состоянии.

— Спасибо, — прохрипел Вульф, и они с Красной Шапочкой отправились на прогулку.

Постепенно она меня разговорила, разум мой прояснился, голос прочистился — стал больше походить на человеческий. Я даже набрался храбрости и спросил её, почему она меня не испугалась.

— А чего тебя бояться? Мне и не такие попадались, привычная.

Но что-то она явно не договаривала, я это сразу заметил, какая-то тайна недосказанности мгновенно повисла меж нас. Иногда, при очередном новом ракурсе или свете, особенно когда она поворачивала ко мне своё лицо и что-то говорила, меня пронзала внезапная мысль, что мне всё в ней знакомо. И этот овал, и эти плечи, и голос. Но, повторюсь, тогда я не узнал её.

Так помчались неспешные дни, мы снова и снова встречались, я раздобыл немного денег и мы гуляли, гуляли, гуляли. Каждый день в шесть часов вечера ноги мои неизменно спешили туда, на то самое место, вечера и ночи стали теплее, в душе моей затеплилось воспоминание о далекой человеческой юности, прекрасной и безвозвратно ушедшей поре. Дни были всё те же — волчьи, озлобленные, мрачные, но вот вечера… Постепенно пустовавший долго сосуд наполнялся, и это было чудесно. Я по-прежнему не знал её имени, она — моего, но наши души, наши тела сливались воедино в счастливом упоении жизнью.

Как-то раз я застал её в парке с другим кавалером, потом в ресторанчике с новым, внезапная догадка пронзила моё существо. Я хотел её искусать, растерзать на куски, уничтожить соперников, но всё было тщетно: каждый раз она лёгким движением глаз обезвреживала все мои помыслы. Наконец я решил с ней всё обсудить, и это случилось совсем уже скоро. Вульф кричал, размахивал руками, взывал к её совести и прочее — совсем как иной человечишка в подобной ситуации, с каждой минутой всё больше возвращаясь обратно в свою волчью, такую привычную суть. Голос его громогласно рычал, когда Красная Шапочка согласилась на объяснение. Вот что она рассказала.

«Я раньше была хорошей девочкой, училась в школе, потом в институте и звали меня по-другому. Только вот незадача, папа у меня был очень строгий, шагу мне не давал ступить, как я мечтала тогда (о, как давно это было) о свободе. Сейчас — я ненавижу её больше всего на свете, а тогда… о, тогда было всё иначе. Сбегать с уроков в школе я не решалась, а вот в институте — другое дело. Гуляла… Гуляла, пока не встретилась с ним. Стали встречаться, но не как с тобой, тогда было всё по-другому. Ведь я была скромницей! Ха-ха — веришь ли — мы гуляли по берегу маленькой речки, сидели на поваленном брёвнышке, вели долгие и красивые беседы. Конечно, он мне казался странным, и в итоге всё закончилось так, как и должно было закончиться. Дело в том, что мой папа был чаровником (и только на этом месте меня пронзила догадка: „Да ведь это она, Яна! Как я мог сразу её не узнать“ — а что вы думали, волки не такие уж и сообразительные), чаровником сильным и беспощадным. Так вот на какой-то свадьбе он дал одному из гостей (зачем — я не знаю) заговорённое зелье, тем самым превратив его душу в волчью. Он оскорбил жениха (как — я не знаю), и тот заплатил за эти услуги. О, тот день оказался роковым и в моей жизни! Он сломал её напрочь, эхом отозвался во всей моей судьбе! Ты спрашиваешь, как? Сейчас поясню. Этот человек, превратившись в волка, не утратил качества, присущего только людям, — жажду мести. Он выследил моего отца, увидел меня рядом с ним и решил направить свою ярость именно на меня и через это поразить отца в самое сердце. И это у него получилось блестяще… Ты понимаешь меня? Но я сама виновата. Сама. Мне хотелось любить, верить, прощать, надеяться… И что я получила в итоге? Слёзы, боль, грязь, утрату всего и никакого света, я сама виновата, только сама».

Потом она долго и громко рыдала, хватала себя за волосы и размазывала сопли по щекам. «Как она изменилась, совсем не узнать, — думал Вадим. — Так подробно обо всём рассказала, неужели она меня не узнала?» И он принимался трясти её за плечи, умолял успокоиться и посмотреть ему в глаза. Когда их лица (точнее её лицо с его мордой) на мгновенье соприкоснулись взглядами, он спросил:

«Ты могла бы простить его?»

«Нет, нет, никогда! Я ненавижу его! Ненавижу! Он пустил мою жизнь под откос! Я хотела любить, верить, а он…»

Вадим не стал дослушивать тираду, содержание которой уже знал наизусть, и, шлёпнув её хорошенько лапой по щёчке, выбежал прочь из Яниной жизни.

Вернувшись домой, он опять подошёл к своему любимому зеркалу: на него смотрел немигающим взглядом всё тот же волк, к которому он некогда привык и о котором в последний месяц перестал вспоминать. Глухой вой заполнил тишину пустых комнат, Вадим снова катался по полу, в бесполезной истерике раздирая когтями свою волосатую душу.

6

Время близилось к зиме, уже белые хлопья снега начинали время от времени кружить по свету, когда Вадим решил окончательно уйти в лес. И даже в зеркало он больше не смотрелся — к чему? — всё и так давно известно, а после вторичного расставания с Яной в его душе больше не осталось ни капли сомнения: он целиком и полностью превратился в настоящего волка, а волку место в лесу, ведь так? Так, твердил себе мысленно, направляясь туда, где он долгое время не был.

«Когда-то давно всё было по-другому, я это хорошо помню. Пройдусь мимо дорогого сердцу брёвнышка, если оно ещё совсем не сгнило, или не уплыло по течению вовсе, полюбуюсь на невысокий холм, с которого так давно, кажется, кто-то проворно спрыгивал мне навстречу, быть может, наткнусь на то памятное место в лесу, обойду его стороной, или всё-таки задержу чуть дольше обычного на нём свой рассеянный взгляд.

Всё, решено однозначно — ухожу! Прощайте дома, улицы, жилые массивы, пешеходы, угрюмые лавочки и громкие автомобили. Адьё, как говорила Красная Шапочка.

Теперь я буду каждый день смотреть на такие красивые лесные деревья, а вдруг возле них жизнь будет совсем другая, более осмысленная? По крайней мере, не надо будет ни с кем разговаривать — это теперь совсем мне в тягость: признаюсь, стал забывать слова на родном человечьем наречии».

Вот Вадим спустился с того холма, вздыбил клубы пыли, прыгая с уступа на уступ, конечно не так проворно, как некоторые, но всё же получилось неплохо. На часок задержался у брёвнышка, обнюхал все его закоулки, посидел, закатив глаза к небу и вспоминая ушедшие навсегда в небытие мгновения неопознанного тогда счастья. Ну всё, хватит, пора. Немного пошлёпать по грязи у самой воды, какой родной она ему кажется теперь. Но вот и опушка, за нею — где-то там, в лесу, следы преступления… Глупости, ничего уже нет. Ничего не осталось. Вроде бы здесь, а, может, и нет, ну и пусть, показалось, не важно.

Оказывается, за леском, если пересечь взглядом следующее сразу за ним поле, виднеется маленькая церквушка, одиноко белеющая своими укромными стенами на фоне низкого ноябрьского неба. А он и не знал. И даже не слышал никогда о ней. «Подойти что ли поближе? Подойду, отчего нет!»

И Вадим, перепрыгнув заполненный водой ров на краю леса, зашлёпал по полю, то и дело проваливаясь в подвернувшуюся неудачно борозду, коряво и косо прочерченную, будто воспоминание о далёких и счастливых днях. Порядком устав от вязкой земли, минут через сорок наконец-то дошёл до погоста, что века угрюмо мостился за старой церковью. И только теперь из глубин памяти всплыло: это та самая церковь, недавно построенная на месте старинной, когда-то давно уничтоженной. И это кладбище, кое-как уставленное замшелыми надгробиями из изъеденного временем известняка, и эти редкие удары колокола, и блистающие в призрачном мареве предзимнего дня купола, и кучка гусей, неуклюже топчущихся за хозяйским забором — всё это привлекло ещё издали, и он решил здесь слегка задержаться. Не должны ведь и отсюда зверя прогнать! Вадим обошёл кругом церкви и через несколько метров увидел совсем недалеко в обрамленье кустов и редких деревьев извивы знакомой реки. «Ну, здравствуй снова, — шепнули губы, — давно не виделись, я рад тебе, как раньше бы радовался встрече со старым другом». Взгляд его уловил одинокого рыбачка, сидящего в кустах на складном стульчике и время от времени взмахивающего своей снастью.

Немного побродив между надгробий, в попытках прочитать хоть что-то на их полуистлевших боках, он понял, что это первые книги, что ему приходится читать за последние несколько лет, и ужаснулся. Потом его привлекла кучка людей, стоящая перед церковью, и, сильно смущаясь, в опаске быть прогнанным, он подошел ближе, в надежде услышать человеческий голос. Маленький священник со взлохмаченными седыми волосами и бородой что-то им говорил. Я подошел совсем близко — помню, как одна женщина в ужасе отвернулась, встретившись со мною глазами, зато другая — приветливо улыбнулась и, устремив на говорящего очи, взглядом предложила мне сделать то же.

Священник говорил нараспев, монотонно и быстро, его мягкие интонации, перетекая от слушателя к слушателю, ласково обволакивали их мысли и слух. Не сразу, но постепенно я стал понимать суть его речи. Любовь и доброта, говорил он, есть связующие нити, единственные вещи на свете, способные объединять людей, сеять в их души тепло и умиротворение, дарить дружбу и радость прощения, избавлять от самого страшного чувства на свете — чувства мести, ибо месть есть не что иное, как то, что делает из человека зверя.

Осмыслив услышанное, Вадим покачнулся, у него потемнело в глазах, все расступились перед его шатающимся телом. Однако он нашёл в себе силы остаться и после, вечером, попросить заплетающимся языком, голосом, то и дело срывающимся на рык, у управляющего подворьем плошку супа и теплый угол на ночь в какой-нибудь сараюшке. И ему отказано не было.

7