Бесплатный фрагмент - Стихотворения

Дороги

Дороги лежат на планете

Как важнейший ее атрибут,

То представятся в ложном свете,

То на выселки истин ведут;

Даже если исповедимы,

Сохраняют такой поворот,

За которым страшат пантомимы

Забродивших долгот и широт.

На обочинах — кожа и кости

В спешке раздевшихся душ,

Отпечатки когтей алконоста,

Лучевой несрываемый куш;

А еще изумруды, осколки

Сокровенных мечей и корон,

Мишура повседневного толка

И белых ворон моцион;

А еще молодые фантомы

(отпрыски давних химер),

Землепашеских полдней истома

И реликты чумы и холер.

Спешащих за лучшею долей

Туда, где их нет, не счесть;

И каждый ходок поневоле

Окажется там, где он есть.

Заметают снега и хамсины

Аритмию экстазов и слез,

На привалах вещают мессии,

Прилагая к ответу вопрос.

Указатели в райские кущи

Продает сотворенный кумир.

А дороги осилят идущих

По евангелью черных дыр.

Эльдорадо

В узловом месте пусте воздвигнутое Эльдорадо

Осенил, генной памятью взвеянный, флаг Атлантиды.

Опоясали благо-страну предпосылки торнадо

И в никуда уводящие всех чужаков лабиринты.

Подтачивая капитальных конструкций опоры,

Облучает державы воздушного замка отрада.

Куда бы ни плыли корветы, фелюги, линкоры,

Штурвалы тайком корректируют курс — в Эльдорадо.

На подступах медно гудят, извиваются грезы,

Когда заблистают сквозь дымные бризы и кризы

На поворотливых шпилях созвездий занозы

И от смертного льда феерические антифризы.

Насыщенный воздух приучен по мере вторжений

Создавать поступательные и витые преграды.

Шоком отхлестанные неудачи джентльмены

В новый рейд агитируют то свояков, то армады.

Побежденной алхимии мазь, эликсиры и камни

Философские не растеряли былого запала,

В коренной алгоритм разветвляющихся исканий

Вносят посильную лепту заклятых кристаллов.

Трезвый рассудок, задействовав инструментарий,

Бешено опровергает наличие икс-континента

И счищает, краснея, научною смесью с радара

Нелогично живой неестественности компоненты.

Сорвутся, достигнув беспочвенности в месте пусте,

Грузные рельсы, фарватеры иль автострада.

Каждый путник окажется на изначальном распутье

И выйдет в тираж — всенародный муляж Эльдорадо.

* * *

Ночь. Макраме легендарности.

                                                          Готика снов.

Вдавленность арфы в синеющий

                                    полуреальный простор,

Неоднозначность припухших икон,

                                              эфемерность азов,

Над базой флористики —

                                 Флоры шаманящий флёр.

В лакунах подкорки

                                звучит инспираций гобой

Или целебный,

                                 щадящий текстуру обман.

Я, давно отделенный

                                      от самосознанья изгой,

Ломаю пристрастье ко мне

                                             фанатичных охран.

Когда-то качнется

                        ночной безразмерный покров,

И проблески зашевелят

                                                чародейную муть,

И вера воскреснет,

                               что, сдвинув орду полюсов,

Я сумею заблудшую душу

                                        из странствий вернуть.

Башня

В апостольской позе на фоне модерна

Короной в зенит упирается башня,

В ее красноречии — плач Агасфера,

Османских послов грозовые демарши.

В расщелинах кладки — седые бациллы,

Большие Медведицы микрогалактик.

За ржавой решеткою чахли сивиллы,

Угасал аравийских апорий фанатик.

Когда в затемненных объемах эфира

Блистают потеки астральных эссенций,

На фресках истертых мигают кумиры,

Маневрируют алчных армад отщепенцы.

В полдневной жаре утихает зыбучесть

Реалий с клеймом вавилонского плена,

Башня свои многомерные кручи

Вводит с огнем золотым в зацепленье.

На праздник языческий можно подслушать

Помпейских бродяг эксцентричные пульсы,

Их нежить фольклорная нежит и душит

В угаре наивных фрейдистских искусов.

На лестницах маются грезы, вердикты,

Иные греховных динамик форматы;

Надтреснутая светотень Эвридики

Пресуществляет Орфея-мутанта.

Точит усталость каркас и фундамент,

А корни стремятся в глухую кромешность —

Зачерпнуть эликсира, руды, амальгамы

И яро лечить свою шаткую внешность.

Несмотря на кипучее суперлекарство,

В меднокаменном теле ползут метастазы,

На венецианских лубочных пилястрах —

Очевидности месопотамского сглаза.

Башня — стан, резиденция гибельных сутей,

Плацдармы законов и ненормативов,

Засада, куда постепенно стекутся

Космогоний, агоний, огней перспективы.

Каждой башне когда-то положено рухнуть,

Все величины трехмерности — мнимы.

Зря старуха Земля над своею прорухой

Поправляет пуды фарисейского грима.

Сюрреальность

В розовых далях

                              кочуют кентавры

иллюстрацией эры былин.

Сандалии Ноя

                           в шкафу антиквара

с образцами содомских глин.

Благословенно

                                буддийское лето

нависло над строем асан,

лелеет в нирване

                               цветные сюжеты

и с птицей Гарудой капкан.

«Аз воздам» — холостой

                            вариант обещанья;

гарантий, как водится, нет.

Ту же скрытую цель

                               поражает осанны

очередной рикошет.

Прометей избывает

                            любовь к человеку;

вылечив печень и мозг,

что-то крикнув Сократу,

                               Спинозе, Сенеке,

за собой поджигает мост.

Эластичной рукой

                          неулыбчивый робот

необъятное тщится объять.

Бомбы выходят,

                               шипя водородом,

на след Ахиллесовых пят.

То блики плеромы,

                           то чад инферналий

отражает нейтральный Стикс.

На сверхоборотах

                         централь коленвала

окрыляет идея фикс.

Марионетки,

                                все сами с усами,

критикуют актеров-отцов.

В каждой легенде,

                              концепции, драме

свое слово сказал пустослов.

Пилигримы

Умываясь погодой, идут пилигримы,

Влекомы патетикой вещих примет,

Неведомой жилкой в подошвах гонимы;

И сходят границы и вехи на нет.

Лотос им гладит зрачки желтизною,

Что отстоялась под веками будд,

На сплаве горячки и грезы — припои

Неископаемых сущностных руд.

В дымке наследия, мер и деструкций,

В лучах вифлеемско-тибетской звезды

Бредут пилигримы, мечты не сдаются,

А тьма Вельзевула их лижет следы.

Вдоль дорог — то улики дерзания музы,

То высокоумных стратегий капкан,

Разноцветные ноты цветочного блюза,

Праздники хвои, глинтвейн и орган.

Из чащобы иллюзий и ассоциаций

Выводит на свет потайная свирель,

И рушатся цепи древнейших заклятий

И цепные реакции всех биосфер.

Идут пилигримы, котомки ветшают,

Молодеет в очах фосфорический блеск.

Чертит за каждым достигнутым краем

Новый маршрут указующий перст.

Первопричинных напутствий лексемы

Колышет всегда отдаленный бархан.

Идут пилигримы от яблонь Эдема

К Дереву Жизни по смертным грехам.

* * *

С циклопическим профилем тень на стене

Знает нечто неправедное обо мне.

Тот, кто мое бытие не простил,

Шлифует презумпций виновности стиль.

Запечатано каверзной тьмою окно,

Мне ею насильственно что-то дано.

Задатки, что спали в ментальном тылу,

Самореализуются в пятом углу.

Стынет библейский белеющий лист,

Там пытался отметиться гимнософист,

Там зря похвалялся Синдбад-Мореход,

И, видимо, мой наступает черед.

Я, конечно, рискну (за удачу сочту)

Потревожить неписаную чистоту.

Возражает горбатая тень на стене,

Смешав небылицы и быль обо мне.

В кредо мое под кипение струн

Вводится крайне сомнительный пункт.

Но в тень, что порочность мою берегла,

Уже целятся копья багряные Ра.

Волхвы

Волхвы наступали на пасти рептилий,

Сживая со свету горячечный яд,

Волхвы рисовали проекты идиллий,

Исполнив над tabula rasa обряд.

Сон-трава окликала впотьмах мандрагору,

Алконосты и совы — чужих вещунов,

А ветра приносили «memento mori»

С семи величайших на свете холмов.

Волхвы у огня собирались погреться

После долгих стояний у горных святынь,

Там ярое око точило им сердце,

Где жили прекрасные лики княгинь.

Заостряли оскалы зубчатые башни,

Хрипели фундаменты плах, крепостей,

В купальскую ночь вырастали на пашне

Молодые хребты из зарытых костей.

Волхвы, отправляясь на битву с цунами,

Не всегда понимали с чего начинать,

Худо-бедно сводили концы с неконцами

И на злые уста налагали печать.

Когда во взаимных обменах реалий

Случался внезапный загадочный сбой,

К каждой близи бежали далекие дали

Постоять за свои идеалы горой.

Волхвы заклинали кошмары столетий,

Изводили рогато-чреватый гибрид,

На досуге вбирали в состав интеллекта

Идиомы атлантов и кариатид.

Гамлетовский мотив

В полнолунье реликты, болея, кровят,

Становятся к неизлечимостям в ряд.

Сходный с патетикой язв лейтмотив

Проходит по жилам ночных перспектив.

Жалок сомнительный новый почин

Застарелых и слепнущих первопричин.

Каждый, сбивчиво не попадая в струю,

Задастся вопросом: на том ли стою?

Придется панический вывод принять —

Что душно и не на чем больше стоять.

Предчувствует хитросплетенный баланс

Праведных круглых нолей ренессанс.

Пешки жертвуют самость на благо ферзя,

Так их затупила, формуя, фреза.

Воздвигая картины идиллий, мольберт

Сохраняет в основе подлог-трафарет.

Каждый, зная себя по верхам, наобум,

Утешается: «cogito, ergo sum».

Горячечной мглой обливается мысль,

С ней немыслимости неизбежно стряслись.

На птичьих правах обитает аскет,

Храня в заповеданность волчий билет.

В брешах, пронзивших убыточный быт,

Бесчеловечность идей шелестит.

Ничейные правды меняют маршрут,

Соблюдая ничейности твердый статут.

То, что далось себя так породить,

Жует западня между быть и не быть.

Потаенный сад

Там цветочные грезы буравит пчелиное жало,

Тепловое крещение лечит с грехом пополам

Медовые раны. Колышется радуга на пьедестале —

Гармонии вод кочевой митингующий шарм.

В дымке июня роятся клубы переливчатых истин,

Избегают входить в парадигмы седых тропосфер,

А под инеем всем безразлично, куда кто зачислен,

Грациозно светла неподвижность озимых манер.

Там цветные фонтаны хранят ДНК океана,

Превращаются струи в подобье неистовых струн,

Когда в мареве сдвинется и директивно, обманно

Царским трезубцем помашет латунный Нептун.

На закате кровавятся мрамор и стекла вольера,

Что пустует давно, но в нем воздух опасно дрожит,

И в красном углу золотое перо шестикрылого зверя,

Пока петел не крикнет, в эмульсии лунной лежит.

Там аллеи, сужаясь, впадают в целинные тропы,

Что ведут по ту сторону празднества или добра и зла.

У обочин хранят заболевшую тайну античные гроты,

В щелях — для помазаний инфекционных смола.

Фруктоза сластит шифрограммы Аида, Эдема.

Благолепные радости истово реют с грехом пополам.

Дорога того, кто от всех воплощений отъемлем,

Огибает сколоченный из баснословностей храм.

Ночные картинки

Афинские позы атлантов

Колыхнулись на зов Сирен.

Проповедует на эсперанто

В неоновом сне манекен:

Сентенции не натуральны,

Отливают слегка серебром,

С экземами антиморали.

Превращаются омы в ОМ,

Выделяя флюиды блаженства,

Разделяя с богами эфир.

Из греков в варяги наследство

Олимпа несет Сатир.

Теолог забыл вещий тезис,

И десятки готических игл

Колют совесть его. А генезис

Нагнетает напевы Лилит.

Каракули позелененья

На металле эпических лат

Обету, что выполнен чернью,

Нежелательное говорят…

Гейзер Кастальский, глетчер

Алхимии не успевают

Впотьмах заключить пари.

Увядают неона свечи,

Атланты к Сократу взывают,

И, клеймя манекена плечи,

Восходит диктат зари.

Скифы

Розовеют следы заблудившихся джиннов и грифов

на темнеющих склонах, озерах, остывшей золе.

Над шатрами летают во сне баснословные скифы,

стремятся из гущ кабалы — на стезю к каббале.

У проселочных идолов — гнев и морщины на лицах,

на торсах — отметины вьюг, фимиама, хрущей,

даже горбики вышних субстанций грозят развалиться

по занимательной логике здешних вещей.

Камни хранят в микропорах скупые остатки

твердокаменной эры и гулких железных эпох,

а к шершавой поверхности эпидемический, сладкий

ошметок османских пиров инфантильно присох.

Татуировки трепещут на коже с оттенком олифы,

нарастает монист, амулетов, узорчатой утвари звон.

Отрешась от сновидческих грез, баснословные скифы

у грозных наскальных фигур отбивают поклон.

Солнце — куратор в тенетах вселенской интриги —

ниспошлет прописное количество энергетических мин.

И стрелы взметнутся, и кони пожар перепрыгнут…

В капище пресуществится под язвами адреналин.

* * *

Сокровенно молчат на санскрите

Брахманы, их сателлиты,

Знаменуя маститость элиты.

За пыльным щербатым углом

Продажный пигмей или гном

Демонстрирует свой Рубикон.

Вдохновенно молчат на латыни

Над собором Петра серафимы,

Знаменуя «вовеки и ныне».

В таверне мерцает софит,

В дыму возле кариатид

Гладиатора профиль висит.

Дерзновенно молчат на жаргоне,

Рожденье зажав, эмбрионы,

Знаменуя спасенья бутоны.

От Адама копящийся прах

Взывает, в сернистых слезах,

К отмщенью на всех языках.

* * *

Совместимость души

                            с беспредельностью

Не доказана. Но понятна.

Телу выспренний зов пустотелости —

Как музыка сфер и набата.

С какой энергетикой связаны

Ума авантюрные токи?

В каждой критике чистого разума —

И мои чуть безумные строки.

В городах — золотые прелести,

А уродливости — железны.

Глаза мимо них нагляделись и

Отражают косые бездны.

Под сердцем огонь

                                   бессердечности

Регулирует качество пульса.

В подоплеке моей человечности —

Свято место темно и пусто.

Совместимость моя

                                        (ну с чем же?)

Не доказана. Но понятна.

У отверженств — запах блаженства.

Отрицание — им же снято.

Преступник

Переступаю любовь и коварство отчизны,

Все свое контрабандой в чужой монастырь заношу.

Посох — смычок заразительного экстремизма —

Осязает подшитый блуждающей блажью маршрут.

Стальным соловьем заливается рупор имперский.

Белых ворон вдалеке лебединая песнь.

В «Тайную вечерю» на знаменитейшей фреске

Вхожу, чтобы переиначить духовную взвесь.

Самую суть верноподданных догм и канонов

Отдаю трудовому оккамовскому ножу,

Выворачиваю наизнанку гербы, эталоны,

Их неприглядности мировоззрению преподношу.

Превышаю лимиты и скорости самопознанья,

Клином Ничто выбиваю ничтожности клин.

На истом пути бесконечного предначертанья

Мелькают сезонные пятна условных кончин.

Меж готических шпилей бушуют святые интриги,

Форс-мажор пеленает улыбчивое естество,

Возле Фауста остановились прекрасные миги,

Дремлют в искусственном, нетиповом статус-кво.

В сообществе с Дао на что-то в себе наступаю,

Тревожно пульсирует то, что нельзя бередить.

Меж пороками сердца и зовами крови петляя,

За иголками совести тянется нервная нить.

* * *

Дико выросшие проценты

И прижимистые дивиденды

Вносят в лихо свой траченый фунт;

Напыщенные постулаты,

Преподобия сертификаты

Тем же миром помазаны, лгут.

Над театром абсурда-психоза

Примадонною Долороса

Поднимается черный штандарт.

Любви треугольник на сцене

Юлит в утопической пене,

Обращается в черный квадрат.

В медных чертогах колосса

Стальной прототип Барбароссы —

Во главе оловянных солдат.

В слезной жидкости супервандала —

Безлюдных открытий накалы,

Сверхлюдских истерий конденсат.

В небе шарящие искусства

Сублимируют резь от укусов

Клыкасто-хвостатых комет.

Зверь, что рушит души ренессансы,

Имеет немалые шансы

И с каждой душой тет-а-тет.

Игра

Владыка маеты — тиран и шут —

Казнит и милует по липовому праву,

Внезапно рвет накатанный маршрут,

Поменяв коней на переправе.

В моменты переломные горят

Факелы дебютных оппозиций;

Кесаря слепой электорат

Очередною пифией снабдится.

Переменные, измену утаив,

Поднимут боевые транспаранты,

Куда вольют обманно лейтмотив

Извечные-увечные константы.

Стихийных реформаторов хмелят

Азбучных святыней перекосы,

Неписаный обветренный формат

Заблудших иноверческих колоссов.

Тени в красно-розовых рубцах

Закатных собираются на вече.

Колеблются в сиреневых дымах

То бисер для игры, то мат и шах,

То, расщепляя атомы в руках,

Новейший Игроман Предтеча.

Поэмы

Верхние ноты берут возле рухнувших стел ренессансы,

Там же басит заунывный гобой декадентской мглы.

Выходят крылатые звери невиданного окраса

Из больных сновидений и плавают в звездной пыли.

На жемчужном болоте скитается в полночь поэма,

Рассыпает эклектику миссионерских цариц-лебедей;

Флюиды их яркой ментально-сакральной экземы

Пробирают безмозглую нечисть до мозга костей.

Фасады реалий эффектно украшены и непрозрачны.

Подоплеку явлений не вскроет консилиум линз,

Точек зренья, заочности. К общей большой незадаче

Добавляется микроскопичных мутаций каприз.

Оседают на скорбных пристанищах блестки Селены,

Сгустки горячего хаоса — злых провозвестников шлейф.

И снова на яшмовой топи содействуют скрипке поэмы,

Шествует мерно гекзаметр — титанствующий корифей.

Уникальны разгары красот на помпейских руинах.

Высказавшись, почивает на кесарских лаврах латынь.

Патологию ценностей, для возрожденья хранимых,

Маскирует изящно поэтика рукописей и лепнин.

Много варварства вымыли из населения римские                                                                                                 термы,

Но в сплетении солнечном — ржа первозданной поры.

Жонглируя высокопарностью, вновь воспевают поэмы

Дивность развалин, где маялись всуе колы и дворы.

Странник

Я путник, я странник на странной Земле,

Еду в Ауди, Тойоте, Пежо, Шевроле,

Бреду по касательной или косой

В унтах, мокасинах, лаптях иль босой.

Вечность руль мой на Млечный наставила Путь,

Суета зазывает в беспутство свернуть.

Нося на челе той и этой печать,

Несусь «исключенное третье» искать.

Километры летят, как когда-то Икар,

Маневрируя в шоу, огибая кошмар.

Имея вполне адекватный резон,

Отрицает возможность движенья Пиррон.

Как бы там ни было, ветры гудят,

Столбов верстовых охмеляет парад,

Поднимается патриархальный шлагбаум,

Pater noster течет по горячим губам.

Я путник, я странник на странной Земле,

Вечный двигатель выкупил для Шевроле

В салоне подержанных Эльфом химер.

Не смейся, Пиррон. Я чудной землемер.

Мои результаты — и смех и грех,

Но радует безрезультатный успех.

Сад камней

Окаймлен малахитовой дымкою сад камней,

Минеральные прелести выше ума и морали,

Светозарные, нежные шелесты все страшней

Чередуются с фазами сумрачного замиранья.

Поседевшие мхи розовеют в эксцессах тепла,

Золотистая сыпь напрягает расщелины почвы.

Святыню, что в ярости засух сгорела дотла,

Отражают реликтовых яшмовых идолов очи.

Для путника здесь центробежной горячки ток

Сгенерирует музыку Родины обетованной,

Беспрецедентный по мощи, шикарный подлог

Предметов любви, песнопения, гигантоманий.

Приступы неги дарует ландшафтный яд,

Неразборчиво имя за ортодоксальным Ave;

Магнитные бури — на службе стихийных блокад,

Магнитное поле — в цепи сокровенной облавы.

Блюдя твердокаменный (вкупе железный) устав,

На выход не всем открывается чудо-ограда…

Окаменеют вопрос и мольба на устах,

И не останется камня на камне от сада.

Аутсайдер

Стороны света

               заполнены красным каленьем,

черными тромбами,

                                 нотами месс и сирен.

За столбом пограничным

                   державного столпотворенья

стоит не-именье

                            держащегося в стороне.

По аллеям безлюдья

                    торжественные променады;

аварийные мысли

                    невиданным цветом цветут,

а мозга костей

                             обязательные форматы

выявляют в себе

                 неформально пустой атрибут.

У этой планиды —

                        иные предвестья и гимны,

другие октавы

                       берет неприкаянный смех,

и логос выходит

          бездомным, не хрестоматийным

из ломаных рядоположностей

                                                   альф и омег.

В значеньях любых

                      превалируют античастицы,

пафос беспочвенности

                                в тишине распростерт,

лень не всегда позволяет

                                              уму изумиться,

когда от излишества времени

                                            грянет цейтнот.

Отвергает любовь

                     добровольная робинзонада,

приложимость к себе

                      общезначимых пут-аксиом.

Надобностей эпохальных

                                     здесь нет и не надо.

Нечто из всякой статистики

                                             тут ни при чем.

Залетный сквозняк

                      обдувает разгар медитаций.

Без адвоката

                         вершится крутой самосуд.

Жажда духовная,

                                   не принимая эрзацы,

уповает на истый,

                         мертвящий дыханье сосуд.

* * *

Больной суеты опрометчивые перспективы

Нарываются на голубеющей статики диво.

Корпускулы легкой ментальности тают в погоде.

Начеку летописец. Курок миротворца — на взводе.

Пожелтевшая классика вечнозеленого Рима

На камнях Колизея разыгрывает пантомимы;

А вокруг, вырываясь из неисцелимости люда,

Жизнь на латыни кричит, что она не отсюда.

И вновь, разогнавшись, вонзают себя перспективы

В пустопорожние, декоративные сини разливы.

В нежных восходах летит всех имен соименник.

В ярких закатах стоит всех эпох современник.

* * *

За чертой горизонта повышена плотность безмолвий,

соотносится с беспрецедентностью дальний обрыв.

Опрометчивый отблеск двенадцатого измеренья

красит белые флаги сверх- и дочеловеческих армий,

что сдались, уповая на милость, одной из пустот.

Нет воздуха, почвы, воды и слепой эйфории,

что разжигала инстинкт размножения плоти,

и противоборства, что двигало плоть на плоть.

Силлогистика и откровенья в едином порыве

застыли бесповоротно, давно укрощенные высью,

которая застит безмерность Его одинокого счастья.

У горизонта стою, польщена приглашением бездны.

За ширмой багрянца — до Бога все также еще далеко;

и, может, никто никогда не увидит престола Его,

а кровь со слезами и макро- и микрогалактик

стекут в расщепленья и мнимость своих пространств.

Любой экземпляр, от нуля отделившаяся единица

Божьего алчет. От алчности сгинет, второе дыханье

открыв для возможных неведомых пресуществлений.

По ту сторону неба — инаковость жуткая. Может, она

еще безнадежней кислородозависимого прозябанья,

а бездомная мука сошедших с орбит Иисусов

и нирванное счастье безликих надзвездных Будд

перебродят и выпьются Им учрежденною жаждой

в бесконечной дали от Его одинокого счастья.

Чуждый всадник

Мрачный всадник на черном коне

оставляет следы на озерах,

каплю в море, мазок на стене,

что видятся лишь априори.

Из былин, небывалость ища,

убывают в несбыточность рати;

странный луч шевелится в мощах,

вдохновляется Бога (ли?) ради.

Бегло рыцарю вводит заря

дозы собственной розовой крови,

в иды адского календаря

нимбы красят его изголовье.

В конской гриве извечность пылит,

вековую увечность пугает;

а подков дальнобойный магнит

соль земли на оси опресняет.

Бледный витязь в родимом пятне

ощущает позыв не-рожденья

и своей нерожденной родне

обещает вернуться из плена.

Всадник жаждет напутствий того,

кто его, приземлив, окрыляет.

Млечный Путь разомкнул статус-кво,

его тропы к себе приближая;

все летучей плаща вещество,

оживают сегменты регалий…

Вечер

Сумбурно смещает акценты

                                    вещанье реклам,

в окислах ржавчины — блажь.

Сквозь нетто имуществ и нош

                                 пробивается шарм

невосполнимых пропаж.

Цветущие липы затронул

                                   античный невроз

стирающихся величин.

Еще один день свои ноты

                           в невечность привнес,

моменты ее улучил.

Холсты груботканой,

                       местами зияющей мглы

занавешивают кругозор,

чуть переломанные

                                       умозренья углы

меняют окраску шор.

Виды и роды томит

                                    упоительный зов

невидимости, неродства,

но никто выходить из себя

                          в данный час не готов,

изучая неданности нрав…

Слышна перекличка

                   бульварщины и мандолин.

Вечерняя совесть тускла.

В хрустальном плену

                      разрушающийся георгин

обещает не помнить зла.

* * *

Необоримой языческой мглою

дышит Кастальский родник;

в октавы и многоголосье недоли

вздох нибелунга проник.

Хрестоматийные дети тумана —

бездетны у дивной горы,

к которой сбегаются меридианы,

спасаясь от войн и жары.

Перепоясанный радугой гуру,

научившись ходить по волнам,

фосфоресцирует в пенном ажуре,

мечет бисер даосский китам.

Бледно горит в катакомбе лампада,

карнавальная маска в углу,

стекает с купели слеза конденсата

в еретическую пиалу.

Ленты, накидки с танцовщиц султана

снимают в мечтах визири…

И все — эфемерные дети тумана

у неаутентичной горы.

Как всегда

Проникая в плющи, архаичные щели,

Колобродил в округе закат,

Окрыленные пятна, зигзаги алели

В безысходности координат.

Заскорузлые корни, забывшие напрочь

Репродуктивности суть,

Примеряли к себе пустоты сверхзадачу

И концептуальную грусть.

За оградой забвенья ржавели пороки

Отстучавших на ветер сердец;

Застил край непочатый иссякшие сроки;

Кафкианских процессов истец

Писал к Соломоновым вето постскриптум

На пергаментах наискосок;

Порывался на зов наваждения скрытно,

Вопреки Ариадне, клубок.

Было все как всегда. На Кумранские свитки

Опускалась хазарская пыль,

Ткался парус иллюзии — с миру по нитке,

Семь футов ложились под киль.

Гибель культуры

На исходе эона острее приметы упадка культуры.

Золото классики смотрится в марево линз,

Лоск предприимчивости, в канифоль, политуру

Массовых ценностей и опускается медленно вниз,

На фундамент модальностей дочеловеческой эры,

Иль поднимается в сверхчеловеческий апофеоз.

Зверино-людских эволюций защитники, миссионеры

Совмещают банкротство с эффектом трибунных поз.

Толкает в прорехи культуру улыбчивая конъюнктура,

Конфетти осыпает лакуны «Авесты» и «Упанишад»,

Застои органики воспламеняют стрельбою Амуры,

Миро иссякло, у техно-кумира чадит жировой химикат.

Вещие цифры в эпоху инфляций — нечетны, капризны,

Арией эсхатологии вторит пророку маньяк,

Со святых цитаделей мейнстримы смывают харизму.

Так оно есть. А когда оно было не так?

В суставах индукций-дедукций — следы травматизма,

На сиротстве Сикстинской мадонны — фамильный                                                                                                  синяк,

Арабески гармонии чахнут у алгебры на экспертизе.

Так оно есть. А когда оно будет не так?

Над лязгом реалий — свеченье бесплоднейшей славы,

Что никогда не найдет коррелята в престижах эпох.

Явленья искусства шлифует опасно флюид непрояви,

И вздымается к звездному ужасу переполох.

Болезнь не соосной общественным вышкам культуры —

Фатальна, на ранах — ацтекский просроченный йод.

Уже горячатся взрывные волокна мирской кубатуры,

В ходе бесправных Вселенных и эта пройдет.

Эвридика — Орфею

У любви, у забот и борьбы

Не бывает посмертной судьбы.

Орфей, исступленье — твой гид

В сочиненный бездарно Аид.

Пешим ходом — в бездонье? Смех!

Наречьем подоблачных вех

Говорю, чтоб тебе донести:

Забудь кожный шелк на кости.

Орфей, тот звереныш не я,

Не лепи из нелепиц меня,

Забудь Эвридику кровей,

Бессонниц, истом. Не жалей,

Не лови наших весен хмель,

Мной не пахнут ни май, ни апрель.

Нет ни жара, ни пульса битья

В статях с выучкой небытия.

Орфей, ты сошел не в Аид —

В котлованы фортун и планид,

И повлек за собою фантом,

Иллюзий трепещущий ком.

Не рисуй кистью бреда наш край,

Об отраде со мной не мечтай,

Стикс потопит любви паруса,

Новый ноль в Абсолют привнеся.

Помолчи. В трудолюбии слов

Нет подкрашенных небом основ,

А твой белый (чернеющий!) свет

Пробавляется тем, чего нет.

Страсти гложут, стихийно горя,

Те сферы, что с метою «зря».

Не зови меня в свой окоем;

Отряхнул его пеплы Аид,

Где ни в ком ничего не болит.

Тот, кто есть, не бывает вдвоем.

Альфа и омега

Из роковой многозначности альф и омег

Выходят, как джинн из сосуда, латентные темы.

Суесловная карма на пике дешевых утех

Поглаживает против шерсти кумира-тотема.

Светится Имя Пресветлое на вираже

Таких скоростей, что свое позабыли значенье.

Именем этим информационный сюжет

Сопровождает чуму, катаклизмы, сраженья.

Ничего не сумеют за Именем этим узреть

Невольники реинкарнаций, заложники веры.

Единственная под луною не-фикция — смерть —

Служит его воплощений бессчетных примером.

А если любой (именитый иль нет) имярек

Возжаждет к Высокому Имени чуть причаститься,

Вздохнут чернокнижные залежи библиотек

И темную весть прошумят нулевые страницы.

Усложняются культы, каноны всеместной игры,

Нагнетает экстаз в алфавиты сладчайшая арфа,

И всех достижений буквально-вокальных разрыв

Свершится под вещее: «Я есмь омега и альфа».

Пустота

Пустота все легко вбирает

И оптом, и по частям,

Не имея с того навара,

Зияя по всем осям.

Пустота оприходует нетто

И брутто. В дырявый карман

Ссыплет наветы, заветы

И прочий дурман.

Пустота нивелирует скалы

И скалящийся утес,

Где бризы росой Валгаллы

Торгуют вразнос.

Пустота заметет с поличным

Персон и их персонал;

В общем, не знает приличий,

В целом — провал.

В пустоте не бывает света,

Как не бывает тьмы,

Но много места, и где-то

Ожидаемся мы.

Пустота обнимает махины,

Микроскопичных дельцов.

Может, никто в ней не сгинет,

А будет таков…

Варварство

Орбита Земли, вдруг метнувшись за метеоритом,

зацепилась когда-то за крюк в поднебесных низах.

Артефакты. Бразды мракобесья — в руках эрудитов.

Пегие стопы ликующих магов — на красных углях.

Для расслабления мышц полагается праздник,

бесперый двуногий под модную музыку съест барбекю

из четвероногих косматых. И в стаях, и в братствах —

кто не будет прожеван, тот в собственном сгинет соку.

Мед и прополис подслащивают болевые пороги,

скелеты с улыбкою сфинкса — нетленны в шкафах.

В полнолунье нисходят каскады фантазмов с отрогов,

Шахразаду за шик алогизмов корит падишах.

Утро добавит скупым очертаньям объема и красок,

терпенье и труд, как и водится, все перетрут.

А в очагах обязательной жертвенной встряски

просядет в фатальную неисчерпаемость грунт.

Просквожена фимиамом, экстазом тотема берлога,

у черноликих вождей утопает в гирляндах живот.

Ах, зачем так гремуча в глубинах сердечных изжога

и какая-то память в отрыве от мозга живет?

На перлах природы — печати и штампы натуралиста,

у служителей культа — в бисере и бриллиантах парча.

В жутких проемах искусств еле теплится Божья искра,

а самоспасение самоубийственно жаждет луча.

Логос

Логос играет на вкрадчивой флейте;

когда резки ее виражи,

слетают лоснящиеся соцветья

скоропалительной лжи.

Поэтов изгнал из примерной державы

безжалостно мудрый Платон,

их нанимает по римскому праву

Цезарь воспеть Рубикон.

Термин теряет престиж от нехватки

экзотических ярких заплат,

у психолингвистики — шарм психопатки,

недоверия мятый мандат.

В анналах ломает сюжеты полслова,

литоты смягчают кошмар.

Бесчисленны тайны, замки и покровы;

пуглив откровения жар.

На всех направленьях работают всуе

алфавиты, приносят плоды,

которые, вид соблюдая, пустуют

и ничьей не утешат нужды.

В каком-то начале какое-то слово

вздвигло царства сумы и тюрьмы;

архетипы, берущиеся за основу,

никогда не выходят из тьмы.

Логика логоса температурит,

горячится Оккама кистень.

Злые, чудовищные каламбуры

с фундаментальною карикатурой —

в сносках благих вестей.

Родина

Под глухим колпаком голубого эфира —

Тягостный срок отбывать.

Ловко рубящая по живому секира

Десницею мнит рукоять.

Алеют первичных испугов ожоги

На барельефах руин.

Ответвленья от закоренелости йоги

Лукавы, как маг-арлекин.

Эмблем и объектов шумливые орды —

Совокупный бездушья агент,

А за душой — лишь без вида и рода

Аномально родной элемент.

Догматы, соблазны, атаки напастей

И роскошь поддельных призов

Крушит мимолетная молния счастья —

Отобранной Родины зов.

Врывается пламенная недомолвка,

Пронзая небес пустыри,

За коими в вечно живительных скобках

Код моей сути искрит.

* * *

Аморфные тени на склонах растут,

Надрывают лиловый вечерний уют,

Нагнетая в оптический круговорот

Очковтирательский допинг слепот.

Затяжные разводы зеленой тоски

В малиновом смоге. Сиротства мазки

На цепных пантомимах отрогов и скал.

Сипит поврежденный хорами хорал.

Планида — игру близко к сердцу принять,

На этом споткнуться, на том постоять

И ходить напролом за разумную грань,

Что обратилась от натиска в рвань.

Измельчаются горы могучим перстом —

Намечается финишный аэродром.

Планида — на сердце змею пригревать,

Затем, отрываясь от сердца, взлетать.

* * *

Протуберанцам периода полураспада

внушает блаженную небыль эон,

грустит о рекордах на эллинских олимпиадах

под аккорды эоловых арф Купидон.

Мощи угасших созданий в кисейном отрепье

бередят эпохального идола лик;

не воздалось им по их увлекательной вере;

свое получает всех вер еретик.

Умножают потомство ходульные стереотипы.

У каждой купели из глуби теней

взвиваются неадекватного праотца хрипы,

не признавшего ни одного из детей.

Колышутся строгие буквы священных писаний,

слегка святотатствует их разворот.

На солнце до черных глубин раскрылённая рана

как исток откровения не заживет.

На горизонте под шоковые дифирамбы

закрепляется заатмосферный геном.

Убегая из мест, где трубит всесословная амба,

последнее перышко взвил Купидон.

Блик

По насущностям дней пробирается блик,

Вряд ли стезя его исповедима,

Он прошел цитадели, потопы, ледник

И, может, дойдет до Четвертого Рима.

Его Родина — неумолимый огонь,

По ту сторону зла и добра переправа,

Фатальных исчерпанностей перегон

(то ль всеспасение, то ли расправа).

Загадочных марев тончайший ажур

Оседает на глянцы корон, преподобий,

На преступные схемы цепных авантюр

И черствую стать неуклюжих надгробий.

Суховей световых неисчисленных лет

Опыляет юдольные цифры и даты,

И что-то они в себе сводят на нет,

И становятся чем-то безмерно чреваты.

Чудный блик по эпохам и вехам идет,

Облучает и правды, и кривды аспекты,

Внедряет в реалии двойственный код

Богов светозарности и конца света.

* * *

У Арлекина расшатаны мужество, пафос и совесть,

Пружины в суставах звенят и топорщат некстати трико.

Дыханье соборности и искушения — над балаганом,

Но важнее всего рыжеватой наездницы смех-                                                                                                  комплимент.

У Коломбины — духи с поволокой розариев                                                                                                     Семирамиды,

Силлогизмы пьяны и картинно хромают на обе ноги,

В сундуке — небольшие запасы изюма, помад, валидола,

На платье — банты и дурной бесконечности дымный                                                                                                  налет.

Свечи

У землянина двигатель

                                  внутреннего сгоранья

Небесною искрой

                              легко запускается в ход,

А когда отойдет в эмпиреи

                                            свеча зажиганья,

Свеча восковая

                                    окурит телесный лед.

На короткие сроки

                             заряжены мании сердца,

Внутривенные страхи,

                       внутрипозвоночный экстаз,

В линиях левой ладони

                                       змеится наследство

То ли погибших,

                       то ль не воплотившихся рас.

А атомы плоти

                           живут по другим законам,

Несут свой невидимый

                               под микроскопом крест,

Над ними склоняются

                                   крошечные пантеоны

И  злобствует

                            неумолимости тяжеловес.

Супер-Эго боксерскими мышцами

                                                     часто играет,

Блокирует вольницу

                                   интуитивных пьянств,

Антителам

                    задушевную блажь прививает

И заодно горемычный

                                              телесный нюанс.

Свеча зажиганья

                    включает то жажды, то песни,

Пока не исчерпан

                        подкожных резервов лимит.

Свеча похоронная —

                      самый последний наперсник

Мыслящего тростника,

                                       что уже — неликвид.

Над белого света балами —

                                                 все те же свечи.

«Природы венцы» —

                          ощетинившийся пустоцвет.

И грезится бедным мечтам

                                     несусветности светоч,

И именуется

                             претенциозно

                                                               Тот Свет.

Пленник Земли

Пленник Земли деловит, святотатствует и камлает,

Алгеброю поверяет затопившую выси лазурь;

Наболевшую плоть чем придется спеша залатает

И снова бросается в алчный оскал амбразур.

Хаотичные волны подвижнических настроений

Сменяет пещерного пращура дикий позыв.

На архетипической неизлечимой гангрене —

Нетипичной секретности евангелический гриф.

Рифмуя любовь с неспокойною жидкостью красной,

Обливается ею захваченный эросом мир,

Где у базовых непримиримостей бдит не напрасно,

Углубляя рутинную жажду, оккультный вампир.

Напыщенные просветительские фейерверки

Разъедаются неподконтрольным и чуждым огнем.

Доктрины больны, и окажется в них на поверку

Много того, что мерещится и ни при чем.

На деснице Дающего неописуемый перстень

Провоцирует у подопечных загадочный стресс.

Пленник под нож отдает своей самости бестий

И вступает свой правотой в кафкианский процесс.

Цикл «Тоска по истине»

Тоска по истине

Рельсы, асфальты, фарватер,

антенны вокзалов и пристаней,

дно пейзажей и черных квадратов

разъедает тоска по истине.

У корней позитивных теорий —

относительности послевкусие.

Зерна истин растут априори,

не пользуясь опыта плюсами.

Из емкостей лабораторных —

дуновения сакраментальные.

В Раскольниковых Родионах

изводится желчь инфернальная.

Окаймляются хмелем сектантским

священных писаний параграфы,

ход орнаментов иконостаса —

с элементами хореографии.

Вновь играют с огнем перепады

температуры эвристики.

Амазонки, мадонны, наяды

разгоняют тоску по истине.

Просветленные в позе Нарцисса

ломают структуры сознания;

в эпицентре таких бенефисов —

столь святости, сколь беснования.

Сердце любит любовь и дурманы,

разум — безумства беспечные.

А душа, культивируя раны,

знает: истина бесчеловечная.

Меня судит бродячий философ

Сверх-Я — этот памятник былой слабости и зависимости Я — сохраняет свою власть и над зрелым Я. Как ребенок вынужден был слушаться своих родителей, так и Я подчиняется категорическому императиву своего Сверх-Я.

З. Фрейд

Сверх-Я бесконечный укор.

Своей меркою каждого судит

Герой, самодержец, призёр —

Вековые фантомы-сверхлюди.

Каждый день совершается суд,

Тяжелеет пристрастье допросов.

Из аллей смысловых альтитуд

Меня судит бродячий философ.

И когда, разгоняя сплин,

Уподоблюсь борцам на треках,

Горький взгляд из античных Афин

На моих наслоится веках,

Разверзая в заочность щель, —

Отодвинет тиски злободневность,

И чувственности карамель

Ошпарят Ничто и Вечность.

Просквоженная звучным огнем,

Встрепенется теорий кома,

Когда он увеличит объем

Недомолвленным аксиомам.

А бывает: в тягучий надрыв

Способность суждения ввергнув,

Посылает мне слово-взрыв

Из давнишнего Кенигсберга.

Казуистика партий, плеяд,

Лейтмотив анархистов и боссов

Где-то бьются с рантье об заклад.

Меня судит бродячий философ.

* * *

Мелкой истине противостоит ложь,

глубокой истине — такая же глубокая истина.

Н. Бор

На пороге глубоких истин

Мелким сутям нехорошо,

Их род от всего отчислен,

Что воистину произошло.

Ах, что эта тяжесть ночная

Бескомпромиссно таит,

Эмпирике усугубляя

Наследованный дефицит?

Порой «исключенное третье»

Дичает вдали от дилемм,

С «опять двадцать пять» в секрете

Образовывает тандем.

На уровне мелких смыслов

Изнуряются символы вер.

Кутит верховое «присно»,

Съедая с елеем «теперь».

А сознанье кроваво свистнет,

Разбрызгает мозг-чешую,

Попав под глубоких истин

Струю.

Отрицание отрицания

Не жалея подкошенных матриц, не зная греха,

Отрицание отрицания служит большим господам.

Характер вещей не имеет такого штриха,

Который бы не обратился в морщину иль шрам.

Муть поднебесную гложет астральная жуть.

Азы и тузы, обесценившись, думают, как

В Апокалипсис ценности на переплавку стряхнуть

Иль отрицанью сломать многогранный костяк.

Тяготит диалектику мнимостей пляс-карнавал,

Диалектика, злясь, арендует чужой диалект.

Не так со своей колокольни нам Гегель вещал,

Но так тоже прогресс показательно сходит на нет.

Ничто

Зловещ и неприютен гость,

неприютнейший из всех.

М. Хайдеггер

Когда молнией ужас разрежет сон

И все на мгновение будет не в счет,

Антипод Абсолюта проглянет, он —

Неприютнейший гость, Ничто.

Сердце, взлетев, не узнает свой стук,

Воля отбросит тюремный хитон;

Возжаждет, учуяв цитаты без букв,

Совершить суицид лексикон…

От Ничто отмахнулся приземистый мир,

Предпочитая красу небылиц;

Тушует сверхподлинность черных дыр

Синтетикой Фурий и синих птиц.

Лишь в дальнем углу одиноких дум

Каждая вещь превосходит себя,

Безусловные герцы снуют наобум

По нишам алтарным, отделку губя.

Ничто, блокиратор питающих вен,

Исконный заряд чистоты бытия, —

В подоснове кремирующих гигиен,

В духе гвоздящего мифы гвоздя.

Ученья, прозрев, начинают пустеть.

Расчеты воспитывает неучет.

На пирах Пантеона — тончайшая лесть

Неизбывному гостю Ничто.

Знание и незнание

Знаю: нет солипсизму отпора,

А возможность материй, движенья

Своего доказательства ждет.

Знаю, чем поросли в Заратустре

Изысканности супермена;

Понимаю, что быть под эгидой —

Все равно что расправить зонт.

Не знаю, что жжет подреберье,

Когда стигмы на белой сирени

Имитирует винный закат.

Не знаю, как с моря погода

Акцентирует климат катрена

И чем пустоцвет сорной майи

Волнует мой спорный субстрат.

О диалектике

Переходит количество в качество.

Затянувшийся этот процесс

Украшают фокстрот чудачества,

Симуляции полонез.

Притчи тезисам в ходе саммита

Выражают эстетский укор.

Если к доводам танки подтянуты,

Дама Ника решает спор.

В единении противодействий —

Логистика вольниц, иуд.

В генах гения спит злодейство

Как его запасной атрибут.

Надеяться трудно на качество,

Что мер и весов результат.

Наивно природы ребячество

Культивирует свой суррогат.

Внедрив алтари в диалектику,

Все ищем тот самый икс,

И, как издавна, каждую эврику

Подскажет тот самый сфинкс.

* * *

Между актами фарса, трагедий —

немного мечты и камланий.

В мозге костей — метасреды,

в надкостнице — опыт закланий.

Идеалы рассохлись изрядно

в правозащитных витринах,

головоломные пятна —

под прической голов повинных.

Алчет прока субъект от объекта,

стращает и увещевает,

его малодушия вектор

к душегубству наклон сохраняет.

А менторы душеспасенья

пикантны в разгар вакханалий,

и что-то из телодвижений

проглядывает каннибалье.

Не скажет ни скальпель, ни лира,

где больше размах трагедий:

в глубинном мозгу Шекспира

иль в банальнейшей костоеде.

* * *

Я стою на позиции силы,

Что мозг расщепляет в ночи,

Изнуряет систем стропила,

Нянчит выводки саранчи.

Я стою на позиции силы,

Что дразнит медовой рекой,

Предвещает то мор, то Мессию

И уводит генезис в отстой.

В ее тупиках — ненастье,

За посулом — удар глухой.

Под вопросом мое соучастье,

И тревога всегда со мной.

Жестокость ее известна,

A цель никогда не видна;

Всему выделяет место —

Жилье без покрышки и дна.

На грани разрыва жилы.

Но, вспышки эмоций смирив,

Я стою на позиции силы,

Бот юдоли ведущей на риф.

Беспредметные знаки

Беспредметные знаки, подшитые маревом кущ,

опылявших тоску на пути от Эдема к Содому,

проступают на фоне, что каждой эпохе присущ,

в минуты смещенья, изгиба, разрыва, надлома.

Это символика не воплощенной страны,

к низкопробности плоти и пикам оплотов ремарки.

Что было когда-то безграмотным культам сродни,

действует как новомодной культуры напарник.

Социальных научных утопий казенный ранжир

запылен демагогией доисторических былей,

а в молельном дыму изъявляется давний кумир,

чередует улыбки ребячливости и рептилий.

Техногенные мышцы отчаянно тщатся замять

экспансию не адекватных прогрессу значений,

а вехи прогресса заочно повернуты вспять,

где первичная глина не тронута для сотворенья.

Беспредметные знаки — эгида, причастие для

грядущих на зов новоявленного Эвереста,

там возводится четырехмерная ввысь колея —

выйти из зоны затоптанности на бесследность.

Первозданность курирует данностей самораспад,

рядом несозданность благоухает блаженством.

Греховных надежд разлетающийся звукоряд

дирижируется с неземными замашками жестом.

* * *

Все отдано силе драконьей,

от девичьей белой кожи

до тяжелых дедукций в умах.

В бастионе содружество бестий

вечерами в лекарственных ваннах

заговаривает кошмар.

Единицы различных статистик,

практиканты дремучих нотаций,

звенья родственных уз и цепей

влюблены во все виды неволи

и любовно себя размножают

под сенью поветрий и плах.

Все отдано силе драконьей,

вердикт — безапелляционный.

И все ж — осиянности росчерк…

О Боже, как непостижимы

светосилы Твоих интенций:

не раня, насквозь прожигают

третий глаз и шестое чувство!

Цикл «Ницше»

Ницше

Из мира фальшивых господ и коснеющей черни,

Который под флагами тьмы и бессилья распластан,

Его привели вознесенные злостью ступени

В эмпиреи, где он над своими фантомами властен.

Воля рубит очаг, родословное потное древо.

Максимы кормятся кровью, как хищные звери.

О светлые братья — химеры, сподвижники — где вы?

Заратустра в экстазе победно считает потери.