Бесплатный фрагмент - Степной принц

ЦИКЛ

Где дали безбрежные…

______________________________

Где дали безбрежные…

Фокус зеркала

Бездна

______________________________

ХРОНИКИ ЦИКЛА

Власть лабиринта

Степной принц. Книга 1. Горечь победы

Степной принц. Книга 2. Аксиома Шекспира

СТЕПНОЙ ПРИНЦ

КНИГА 1. ГОРЕЧЬ ПОБЕДЫ

Глава 1
Карачи

Вороной конь притягивал взгляд. Стройные ноги с небольшими крепкими копытами нетерпеливо топтали жёсткую слежавшуюся траву, чуткие уши ловили звуки человеческой речи.

Вокруг собрались киргизы, в основном мужчины. Мальчики, едва прикрытые одеждой и загоревшие до полного сходства с обожжёнными глиняными идолами, близко к ним не подходили, бегали и возились в песке и траве в стороне и возле юрт. Джексенбе принёс седло, быстро и умело взнуздал жеребца и вскочил ему на спину. Выпрямился, горделиво обернулся на Баюра, давая ему возможность оценить выправку и стать скакуна, и сорвался с места.

Киргизы загомонили, разом обернувшись вслед удаляющемуся всаднику. Столб пыли из-под копыт не мешал им видеть ни стройный аллюр, ни резвость, ни энергичный темперамент коня. Баюр особенно не вслушивался в их восклицания, ибо местное наречие разбирал через пятое на десятое. Но то, что эти восклицания были похвальными, усомниться было нельзя. До него долетали отдельные слова и среди них понятные — «карабаир», «карагам», «машаллах», остальные же, главным образом — крики, подбадривающие, подгоняющие, восторженные, — были понятны любому без перевода. Пылевая завеса, погнавшись за всадником, посторонилась, сделала его виднее, и галоп жеребца по зелёной равнине выглядел очень красиво — лёгкий, стремительный. Казалось, вороной не касался земли, а летел над нею, перебирая в воздухе ногами, как в воде. Так что хвост его, вытянутый по ветру, едва поспевал за ним. Сейчас расправит крылья и взовьётся ввысь.

Джексенбе, однако, не поскакал далеко, а сделав круг, возвращался обратно. Баюр познакомился с ним недавно, в горном ущелье, когда остался без лошади. Его киргизская лошадка была жилистой и выносливой, не жалуясь, карабкалась по склонам, по камням и даже снегу. Особых забот не требовала. И вот на тебе! Сорвалась с тропы там, где и подумать было нельзя, еле соскочить успел. Поскользнулась или споткнулась, а, может, испугалась чего… Несчастную скотину было жаль, но ещё более удручало собственное незавидное положение. Через два-три денька уже собирался спуститься в долину, но пешком не поспеть. Тут-то и показался конный киргиз с парой заводных лошадей. Сначала насторожился, но, узнав, в чём дело, охотно пришёл на помощь. Он вполне сносно говорил по-русски, что не часто встретишь среди его соплеменников, и это значительно облегчало общение в совместной дороге. Так что, когда показалась зелёная долина в рукавах звенящих речек, они успели подружиться. Джексенбе обещал достать Баюру настоящего карабаира. Не задаром, конечно. И Баюр очень обрадовался. Тем более что серебро у него в кошеле позвякивало. Киргизы занимаются по преимуществу меновой торговлей, то есть расплачиваются баранами и прочим скотом, но от денег не отказываются. Правда, собственного карабаира у Джексенбе не было, и он намеревался пригнать его от сородичей, кочующих за рекой.

Карабаир был хорош. Это Баюр понял и сам, без всяких одобрений местных знатоков. Проскакав галопом с версту, он встал, как вкопанный, раздувая ноздри и поводя большими умными глазами вокруг, на обступивших его шумных мужчин. Дышал ровно, без хрипов и всхлипов, широкая мускулистая грудь была спокойна — бег дался ему легко, похоже, силы и выносливости коню было не занимать. Баюру живо вспомнился Гром, друг верный, незаменимый спутник в дальних походах, не раз выручавший в ситуациях, которые другие лошади просто не вынесли бы, спасавший его от смерти. На миг даже показалось, что вороной фыркнул с обидой: мол, хозяин не торопится признавать, неужто запамятовал?

Сомнение — покупать или не покупать жеребца — ни разу не шевельнулось в душе, однако волхв не спешил с последним словом, дав возможность киргизам расхвалить товар. Они это умели. Да. Ему случалось видеть купцов из их племени в Семипалатинске, у которых дела шли отменно. Положим, до поэтических преувеличений, на которые горазды дети степей, дело не дошло. Однажды ему довелось слушать киргизского сказителя, который мог часами расписывать давно минувшие (или сочинённые) времена, ни разу не прервавшись. Полёт поэтической фантазии акына превосходил самое смелое воображение. Улен перечисляла достоинства коня, «обгоняющего ветер», но это ещё полбеды, а дальше — разумеется, в русском переводе — не укладывалось в голове: «рёбра его, как щит, крепки… под хвостом его колодезь, целому стаду куланов может быть водоёмом, на голове его котловина, если её наполнить водою, то стадо маралов не испило бы». И ещё (в русских сказках, правда, тоже что-то подобное встречается): «Езди на нём, не сходя шесть месяцев — он не отощает, вырежь кусок мяса на спине и тогда не будет подпарины». Однако в нынешней ситуации Баюра вполне устроило, что карабаир способен за двое суток проходить триста сорок вёрст без корма, оставаясь в теле, не страшится ни песков, ни гор, лёгок, поворотлив, вынослив — почему его и выбирают для байги, незаменим на охоте, понятлив, послушен, а к тому же может везти поклажу, почти как верблюд.

Джексенбе улыбался до ушей, а в глазах посверкивали лукавинки. Он рассказал, что сам видел на конном базаре в Ташкенте, как один арбакеш у другого покупал карабаира и испытывал его. На арбу встали пятнадцать человек, держась друг за друга, а хозяин сел на коня верхом. Нагруженную арбу с вершником карабаир несколько раз спустил по склону к реке и обратно вывез.

Баюр слушал доброжелательно и ничего не говорил, отчасти потому что ещё мало приспособился к местному наречию, отчасти потому что не видел смысла ни хвалить лошадь, ни ругать, ни спорить с киргизами. А один худой и сморщенный старик, расправив рукой жидкую седую бороду, поведал обычай, который неукоснительно соблюдают разводчики карабаиров. При выжеребке кобылы хозяин должен подхватить на руки новорождённого жеребёнка, потому как он рождается с едва заметными крыльями. А спустя некоторое время эти крылья становятся невидимыми, и тогда его можно опустить на землю. Если же родившийся жеребёнок сразу упадёт на землю, крылья тотчас ломаются, и конь навсегда лишается своих выдающихся способностей. Баюр хотел рассмеяться, но глянул на остальных слушателей, притихших в святом благоговении, и вовремя удержался. Киргизы, даже взрослые мужчины, верят в подобные сказки, передающиеся веками из уст в уста, непререкаемо, словно дети. Ни обижать их, ни тем более выставлять себя чужаком, презирающим наивную дремучесть дикого племени, он ни в коем разе не собирался. Джексенбе, кстати, тоже, слушая, преисполнился серьёзности и уважения к старику, только изредка поворачивался к другу-урусу, чтоб перевести непонятные места повествования.

Торг получился приятным, как ни крути. Киргизы наговорились всласть (это они любили), а покупатель не спорил с ценой и заплатил, сколько потребовали. Так что все остались довольны. Ещё немного потоптались возле коня, одобрительно похлопывая его по холке, побалагурили и стали расходиться. Джексенбе, увидев, что урус приторачивает к седлу суму, собираясь в дорогу, схватил его за руку:

— Едешь дальше?

Баюр накрыл его руку своей ладонью, благодарно пожал и улыбнулся:

— Ты очень помог мне, Джексенбе, я тебя никогда не забуду. А при случае — тоже помогу, в долгу не останусь.

— Зачем забуду? Ты теперь тамыр мне. Вместе ели, у одного огня спали, в дороге опасность делили. Ты чапан мне дарил. Приходи, когда хочешь, веселиться буду.

— Хорошо, приду, — приложив руку к груди, пообещал Баюр.

Но когда он занёс ногу к стремени, Джексенбе снова дёрнул его за рукав:

— Стой! Вместе поедем!

— Куда? — опешил новоиспечённый тамыр. — Мне в Семипалатинск надо.

— До Капала. Отец посылает в пикет за делом и новости знать. В степи одному много опасаться. Карачи туда-сюда. Потом — один, потом спокойно.

— Ну, коли отец посылает, поехали, — согласился Баюр и тотчас вскочил в седло, пока крепкие пальцы не успели его остановить. — Вдвоём веселее. А для карачей у меня есть мултук.

— Мултук один. Карачей много.

Мальчик лет тринадцати с красивым, словно девичьим, лицом подвёл осёдланную лошадь. Это был младший брат Джексенбе, Баюр видел его вечером возле костра. Ужинали не в юрте, расстелили войлоки на траве, и девушки, звеня подвесками в косах, разносили миски. Приятель-киргиз называл всех родичей по именам, которые в памяти волхва не загостились, не до них было. Надо было уловить систему взаимоотношений и правила обхождения, принятые местным этикетом, и не опростоволоситься. Теперь, когда Джексенбе обратился к брату, Баюр вспомнил его имя — Саржан.

Быт кочевых киргиз, диковатый на взгляд заезжего европейца, тем не менее имел свои прелести, а также обычаи и правила, заведённые далёкими предками. Вот уж чей авторитет был непоколебим и непогрешим. Умершие сородичи могли оберечь, даже спасти от гибели, могли наказать, лишить скота и имущества, не дать потомства. Мусульманство, назойливо насаждаемое в степи, не могло вытеснить родное и понятное языческое воззрение на мир. И не удивительно. Ни стены домов и мечетей, ни тесные улочки городов, ни строгие блюстители намаза, творимого пять раз на дню, не стесняли их души. Ни вера в Аллаха, ни заповеди Магомета не могли соперничать с законами природы, в соответствии с которыми они жили, не могли выхолостить то особенное родство с естеством мира, что текло в их крови, наполняя каждый день заботами и смыслом. Вольные просторы степей, величественные суровые горы были их колыбелью, любвеобильной и щедрой, а порой — жестокой и сокрушительной. Как не молиться духам, населяющим всё окрест, как не уповать на их помощь и прощение?

Провожать Джексенбе с урусом высыпала чуть не вся семья. Торжественно и солидно стал впереди всех отец и что-то напутственно вещал сыну, чтоб не забыл, тыча пальцем в кап, притороченный к седлу. Рядом стояла мать в хитро намотанном на голове белом платке (он назывался джавлуки и был обязательным для всех киргизских жён) и не сводила глаз со своего старшенького. Сёстры выглядывали из-за спин родителей, любопытными узкими глазками обшаривая отъезжающего гостя. От других проявлений вольности их удерживали только правила поведения да обильное присутствие сородичей, а отнюдь не скромность. Нравы степных красавиц довольно свободные. Волхв знал это из рассказов, хоть и не изведал на собственном опыте.

Но вот они, наконец, тронулись в путь. Саржан, обгоняя их рысящих коней, промчался на молодом гнедом жеребце, хвалясь удалью, сделал круг и вернулся, а они продолжали углубляться в зеленеющую степь, всё дальше и дальше от киргизских юрт.

— Через три дня они откочуют в горы, на летовку, — по дороге просвещал тамыра Джексенбе. — Так сказал отец. Если не успею вернуться — знаю, где их искать.

Баюр понимающе кивал и посматривал на оскалившиеся хребты, до середины поросшие лесом и всякой-разной зеленью, маячащие по правую руку и огораживающие равнину, которую собственно равниной можно было назвать с большой натяжкой. Местами всхолмленная, как волнами, она была изрезана овражками с ручейками, там и сям выгоняла из земли кустарники, а то и деревца, засеянная каменными глыбами, не только мелкими, но и такими, за которыми можно было скрыться, не спешиваясь с коня. Июнь только-только вздохнул над степью, и она встречала его яркими цветами: жёлтыми и алыми тюльпанами и маками. Издали казалось, что колышущуюся траву покропили кровью.

— Хорошо, — сказал волхв, то ли отвечая спутнику, то ли любуясь ослепительной красотой простора.

Дальше ехали, не разговаривая. Джексенбе затянул какую-то песню, негромкую, но удивительно согласную с нахлынувшим умиротворением. Киргизы пели хорошо, почти все. И умудрялись на ходу изобретать мотивы, подходящие случаю, а слова рождались сами собой, из души. Ничто не нарушало покоя, если не считать редкого посвиста затаившихся в зелени птах да жужжания насекомых. Впрочем, насекомые не досаждали, ещё не настало время голодных слепней, жаждущих кровушки и способных замучить не столько людей, отмахивающихся от злыдней, сколько безропотную скотину, которую они изводили своим вампирством и даже при обилии корма превращали в доходяг. Потому-то стада загодя отгоняли в горные долины, на джайляу, как называли киргизы летовку, где было прохладней и где не водились эти кровососущие твари.

Баюр начал слегка подрёмывать, усмехаясь про себя на «опасности», которыми пугал его Джексенбе. Солнышко пригревало, обволакивало истомой. В седле покачивало под мерный шаг коня, его спутник примолк, тоже, видать, сморило… как вдруг издалека донеслось лошадиное ржание. Сонливость мигом слетела с волхва. Он выпрямился и, привстав в стременах, огляделся. Никого. Холмистая равнина всё так же безмятежно перекатывала под ветром зелёные волны, даже птичий щебет не умолкал. Показалось? Приснилось? Однако киргиз тоже встрепенулся, вертел головой — значит, и он услышал. Воздух вспорол резкий режущий звук, будто хлестнули кнутом. Побратимы переглянулись и, не сговариваясь, пнули каблуками своих коней, направляя их на звук, разом поняв, откуда он пришёл. Ружьё, соскользнув с плеча Баюра, легло ему в руку и замерло на изготовке. Взгорбленная равнина, приняв на свой гребень озадаченных конников, покатилась по склону вниз, открывая широкую впадину и в глубине её — вытоптанный зелёный пятачок, по которому кружили три всадника, пока ещё маленькие и лично для них не опасные, от которых можно было легко уйти, пустив галопом коней. Гортанные крики и издевательский гогот незнакомцев далеко разносила звенящая бескрайняя тишина. Джексенбе взглянул на Баюра, тот подозрительно сузил глаза и дулом ружья указал ему на что-то неподвижно лежащее в центре пятачка, вокруг которого топтались копыта гнедых жеребцов. Киргиз кивнул и зло скрипнул зубами:

— Карачи.

Тем временем нежданно пожаловавшие видоки были замечены. Навстречу им поскакали двое, а третий, спрыгнув на землю, подхватил безвольное тело (мёртвый или без сознания?), взвалил на седло и вскочил следом, собираясь удрать.

Свистнула стрела Джексенбе, и всадник, скачущий навстречу чужакам и опередивший напарника, широко раскинул руки, завалился назад, а потом и вовсе рухнул в траву. Оставив второго разбойника лучнику, Баюр выстрелил в третьего, который нахлёстывал коня в противоположную сторону, и не промахнулся. Наездник упал, а испуганная лошадь с переброшенным через седло телом помчалась дальше. Вторая стрела Джексенбе сорвалась с тетивы, но летящий встречь разбойник резко вильнул в сторону, и она, не достигнув цели, прошла мимо. Оставшись в одиночестве против двоих обозлённых стрелков, он посчитал за лучшее унести ноги и рванул что было мочи, не пытаясь настичь лошадь с трофеем, а наоборот, в другую сторону. Друзья же бросились вдогонку, но не за ним (тот, пригнувшись к гриве коня, наподдавал жару и был уже далеко), а за неуправляемой лошадью, уносящей бесчувственное тело. Испуг придал ей небывалой резвости, и успех погони балансировал на грани провала. Но тут Джексенбе закрутил над головой аркан и метнул его в беглянку, которая на всём скаку чуть не выдернула ловца из седла.

Стычка в степи заняла не более десяти минут. Разбойников, расслабившихся от удачного нападения и утративших бдительность, чужаки застали врасплох и опередили их стремительными выстрелами, не дав сделать ответных. Теперь предстояло узнать, за чем или за кем охотились карачи.

Баюр спешился, снял бесчувственное тело с храпящей лошади (всё ещё не пришедшей в себя после скачки, норовящей взвиться на дыбы и протестующе заржать), сел на колени возле незнакомца, безвольно лежащего на земле, осматривал его. Пленником оказался молодой киргиз, совсем юноша лет двадцати. Бритая голова, как и положено мусульманину, без шапки (если и был малахай, потерялся где-то в траве), чапан, перепачканный в земле и сочной зелени. Никакого намёка на богатство. Зачем он понадобился лихим людям, что в нём может быть ценного?

Джексенбе, словно отвечая на мысленное недоумение своего тамыра, неуверенно предположил:

— Аманат? — и, увидев взлетевшие брови Баюра, пояснил: — Барантачи украли. За выкуп — жизнь дарить.

Что-то такое волхв слышал: баранта, баранта… какой-то особенный грабёж… Но задавать отдельный вопрос Джексенбе не пришлось, тот добросовестно просветил гостя степей:

— Месть. За долги, за обиды. Обычно угоняют скот, убивать — редко.

— То есть грабят имущество, — подытожил волхв. — Но у этого ничего при себе не было, даже лошади. Иначе она была бы где-то поблизости.

— Джок! Был лошадь. Анду, — рука вытянулась в сторону вырастающих из земли скалистых отрогов, с которых, постепенно набирая силу и уверенность, вздымался ввысь Джунгарский Алатау. Киргизу с седла было легче разглядеть издали.

Баюр поднялся во весь рост, чтобы посмотреть в указанном направлении. Из-за каменной глыбы вышла лошадка и мирно пощипывала травку. Видимо, напуганная нападением на хозяина, удрала и спряталась, а теперь, когда всё стихло, решила вернуться.

— Оружия не было, — Джексенбе укоризненно покачал головой. — Не мог себя защищать. Нельзя один в степь без оружия! — подобная глупость не укладывалась в голове киргиза. — Иногда воруют продать. В Коканде, в Хиве полно рабов. Рабов-урусов тоже, — последнее угрожающее замечание относилось лично к побратиму, о чём красноречиво свидетельствовали прищуренные раскосые глазки, так и впившиеся в лицо Баюра. Мол, я предупреждал тебя об опасности, а ты хотел ехать один. Мог оказаться на месте этого несчастного. И спасти некому.

— А он точно был один? — засомневался волхв, проигнорировавший остережение и не отрывающий взгляда от бесхозной гнедой лошадки. Вернее, двух лошадок. Вторая вышла из укрытия вслед за подружкой и присоединилась к ней.

Джексенбе, удивившись вопросу, снова обернулся к горам и тоже увидел:

— Вот шайтан!

— Может быть, стоит поискать? Вдруг тоже раненый?

Дважды просить Джексенбе не пришлось. Он так и не спешился, пока волхв на земле осматривал пленника, а укороченный аркан держал намотанным на кулак, не давая пойманной беглянке снова пуститься в галоп. Посему, бросив побратиму виток тугого волосяного шнура и понятливо кивнув, он подхлестнул лошадь и поскакал к вытоптанному пятачку, обшаривая глазами траву вокруг.

Пленник был жив (это волхв проверил прежде всего), только очень бледен и никак не приходил в сознание. Что же такое с ним сделали эти изверги? Распахнув на его груди халат, он увидел на белой рубахе косой кровавый след от нагайки, вытянувшийся от правого плеча до левого бока. Размахнулись и огрели со всей дури. Могли дух вышибить вон. Юноша застонал. Баюр быстро осмотрел его целиком: нет ли других ран, целы ли кости. Кроме ссадин и синяков, шишки на затылке (оглушили, чтоб не рыпался), серьёзных повреждений не обнаружил. Достал из седельной сумки чистый холст и, обложив кровоточащий рубец пластинками красноватого камня, осторожно запеленал грудь.

Раненый снова застонал и, не открывая глаз, с трудом прошептал пересохшим горлом:

— Да… Карл Казимирович… прескверные времена…

Баюр от неожиданности выронил сумку, в которую запихивал вываленные на траву пожитки. Огорошило его не то, что парень вдруг заговорил (в бессознательном состоянии или в бреду часто с языка срывается откровение, что мучит, не даёт покоя), и даже не смысл сказанного, а то, что этот киргиз говорил по-русски, да так чисто и правильно, как если бы этот язык был ему родным. Или он говорил на нём с детства. Или воспитывался и учился в русской среде… Волхв пригляделся к юноше повнимательнее. Красивое восточное лицо, точёные черты… скульптурный шедевр мастера с утончённым вкусом. И что-то в нём… не простое. Даже беспомощное, оно выглядело… ну, благородно, что ли… Словом, не похоже было на лица кочевых киргиз, во множестве промелькнувших перед глазами. А руки? Да-а… Этот парень в степи табуны не пас… Сын какого-нибудь султана? Белая кость? Обрусевший и живущий где-нибудь в большом городе? «Украли за выкуп», — вспомнились слова Джексенбе.

Цепочка предположений достроиться не успела, как раненый снова заговорил. Бессвязно, обрывками фраз… по-русски.

— …остановка стала за караваном… ни слуху, ни духу… — тонкие пальцы ожили, зашарили в траве, — оставаться у Гирея мне более нельзя… надежды рушатся… — рука судорожно сжала в кулак траву, словно пыталась ухватиться за неё и встать, — …по степи в Семипалатинск… ым-м-м, — парень резко дёрнул головой и отключился уже без звука, отвернувшись лицом в траву.

— Да, есть другой… — раздалось за спиной.

Баюр даже не слышал, как подъехал Джексенбе.

— И что? Живой?

— Джок. Саблей по голове. Весь в крови, — киргиз со стороны наблюдал за действиями побратима-шамана, не приближаясь, не спешиваясь, боясь спугнуть ревнивых духов, призванных для исцеления.

— Надо найти укрытие в скалах. Этого, — волхв кивнул на раненого, — в седло не посадишь. Переночуем в горах, завтра посмотрим.

Тамыр кивнул и порысил к гнедым лошадкам, которые, кажется, уже обнаружили укрытие, чтобы проверить, сгодится ли оно и для их ночлега. Лошадки же, перестав щипать траву, настороженно наблюдали за подозрительным всадником, который нацелился прямо на них. Что взбрело им в головы, непонятно. Видимо, опасались, что их снова приберут к рукам новые хозяева. Развернувшись хвостами к Джексенбе, они рванули в каменную расщелину, спасаясь от пленения привычным бегством. Узкий проход не пустил сразу обеих, заставив соблюдать очерёдность. Киргиз пустился вскачь, надеясь изловить сумасбродную скотину. Однако поймал лишь последнюю, которая зацепилась поводом за скалу, истошно заржала, встав на дыбы, но не успела порвать узду, схваченную крепкой рукой. Неудачливой беглянке пришлось покориться ловкому человеку. Та кобыла, что умчалась в ущелье первой, уже пропала из виду, и гнаться за ней было бесполезно. Безмозглая животина. Одна в степи, в горах — пропадёт. Волки задерут. Или другой кто, зубастый, когтистый и голодный. Будет ещё хуже, если она на расстоянии будет следовать за побратимами, тогда выследить их путь — пара пустяков, особых хитростей не потребуется.

Глава 2
Русский офицер

«А этого, значит, убивать не стали…» — Баюр потрогал шишку на затылке незнакомца, раздумывая, не забинтовать ли и её с камнем жизни, но особенной опасности не почувствовал. Хватит и тех, что на груди. К утру придёт в себя, полегчает. Тогда можно и спросить, кто он такой…

— …ради бога… где ваш караван?.. — снова забормотал раненый. — Всё было замаскировано…

Баюр вытаращил глаза и озадаченно потёр лоб. Что — всё? Замаскировано… И зачем? Да-а… Непростой вьюнош…

— …ни один мудрец киргизский не постигнул хитрости… — и уже откуда-то издалека обречённо выдохнул еле слышно: — …срываюсь, срываюсь жестоко…

«Похоже, что и невзрачный чапан, и бритая голова, и что там ещё… — всё только ширма, а за ней кроется тайна. Какая? Разбойная? Контрабандная? Политическая? Может, он шпион? Кто такой Карл Казимирович? Если парень — иностранный разведчик, то причём тут русский язык? А может быть, свой? И что тут в степи разведывать? Ах, да! Караван! Куда? В этой стороне — Китай, среднеазиатские ханства… Вот и спроси его потом: кто он такой, если даже киргизский мудрец не дотумкал. Наврёт с три короба. Или полоумным прикинется. Или молчать будет, как фанатик на допросе. Да и больно нужно — допрашивать! Не моё дело», — волхв запахнул обтрепавшийся чапан на забинтованной груди, осторожно завязал поясной платок, сложил безвольные руки на животе, чтоб не болтались при транспортировке.

Подъехал Джексенбе. За ним покорно перебирала копытами пойманная лошадь, следуя за верёвкой, привязанной к седлу нового хозяина. Баюр осторожно приподнял раненого. Лёгкий. Господи, совсем мальчишка!

— Подержи, — вскочил в седло и принял у киргиза бесчувственное тело. — Нашёл укрытие?

— Там, — махнул рукой тамыр и поехал первым, показывая дорогу.

За громадными камнями, где нашли себе приют сбежавшие гнедые лошадки, открылся проход, плавно переходящий в ущелье, сначала узкое — стремя в стремя не поедешь, только друг за другом, длинное, а потом раздавшееся вширь, с неглубоким, но бойким и говорливым ручейком. А дальше, во впадине, задерживающей бегущую воду, образовалось даже небольшое озерцо. Впрочем, озерцо — громко сказано. Так, небольшой водоём. Но чистый и прозрачный. Все удобства под рукой. И от чужих глаз огорожены (сами-то они на привале не так заметны издалека, а вот костёр…), и за водой никуда ходить не надо. Хотя особенно обольщаться насчёт безопасности было рановато. Третий-то разбойник ускакал. Кто знает, может, ещё вернётся с другими батырами, будет их искать, попытается отбить пленника. Раз они его оставили в живых и хотели куда-то везти, значит, знают ему цену. Баюра он тоже очень интересовал. Никаких вещей у него не обнаружили: ни седельных сумок при лошадях, ни еды, никаких бумаг, даже огнива не было. Так в дорогу не пускаются. Разбойникам и поживиться было нечем. Если хотели продать в рабство, то и второго не убивали бы — барыш больше. Из веток и одеяла ему устроили ложе в сухом и удобном месте. Вскипятили чай, осторожно придерживая голову, напоили. И он наконец спокойно уснул, уже без вскриков, без бормотания.

Пока было светло, друзья по очереди объезжали окрестности на предмет ответного визита вежливости обломавшихся карачей, но было тихо. Баюр всё прокручивал в голове бред раненого и никак не мог свести концы с концами, потом плюнул, решил дождаться, когда тот придёт в себя, питая слабую надежду что-либо прояснить в этом тёмном деле. С Джексенбе говорили мало, главным образом, об обустройстве стоянки и безопасности, понимая друг друга с полуслова. Только однажды киргиз обмолвился, что пленник похож на одного русского офицера, два года назад приезжавшего в степь. Тот был в мундире, с генералом и казаками. Но были у них мало, поехали дальше, к Иссык-Кулю, искали акына. Офицер был учёный, много писал в тетради. Баюр взял себе на заметку. Он знал, что родовитые киргизы, то есть степная аристократия, стремились пристроить своих отпрысков в русские учебные заведения, чтобы обеспечить своё положение и своих наследников в будущем. Не все, конечно, а самые дальновидные. Власть Белого царя, как они называли русского императора, всё ощутимее утверждала себя в Сибири и киргиз-кайсацских степях. Отправляли учиться в Омск, Казань, а иногда даже в Петербург. Правда, таких случаев было мало.

— Ночью не сунутся, — уверенно заявил Джексенбе, сваливая принесённую охапку сухих веток возле кострища. — А волки огня побоятся.

Баюр, конечно, доверял опыту степняка, но иногда лучше перебдеть, чем оказаться игрушкой случая, тем более нападения.

— Я посижу у огня, — сказал он спокойно, без всякой тревоги. — Не спится. Посмотрю за раненым. Вдруг проснётся…

— Ладно, — разрешил киргиз, ухмыляясь, — услышишь что — буди.

Он раскатал войлок по другую сторону костра и свернулся калачиком, сунув кулак под щёку. Баюр взял котелок, в котором они варили просяную кашу с бараньим салом, и пошёл к водоёму отмывать. Джексенбе подобными заботами не заморачивался. У киргиз вообще не было принято мыть посуду. Считалось, что таким образом вымывается из дома достаток. Будучи гостем, волхв сам видел, как женщины после трапезы складывали в куржум немытые чаши, а потом доставали их для нового употребления такими, как есть, наполняя кушаньями, не утруждая себя гигиеной. Но здесь не юрта. И обычаи аборигенов блюдутся не все, а только те, от которых зависит жизнь и безопасность. Долго у водоёма он не задержался. В сырой низинке и в стороне от дымного костра на него набросились полчища комаров, решивших взять реванш за долгое воздержание от кровопийства. Видимо, люди забредали сюда не часто. Интересно, чем они питаются, когда поблизости нет теплокровных существ? Почёсывая искусанные кисти рук, он подошёл к огню и при свете обозревал нанесённый гнусными тварями ущерб. Потом подбросил веток в костёр, подгрёб раскатившиеся головёшки, так что не сразу заметил, что раненый лежит с открытыми глазами и внимательно наблюдает за ним.

Баюр ждал его пробуждения, но всё же, внезапно встретившись с его взглядом, на мгновение оторопел. Раненый снова закрыл глаза. Но волхв знал, что он не спит, осмысливает своё положение. Неспешно устроившись у костра, скрестив ноги, ночной дозорный молча чертил прутиком на земле, потом спросил тихо, чтобы не разбудить Джексенбе:

— Ты как себя чувствуешь, а?

Молчание. Ага, не хочет сознаваться, что понимает. Мол, мы, простые киргизы, знать не знаем вашего языка.

— Ты бредил по-русски, — помог его решимости волхв.

Реакция была мгновенной. Юноша сел одним рывком, не мигая уставился на своего спасителя:

— О чём?

Баюр с ленцой потянулся, про себя прикидывая, что вряд ли парень скажет правду. Если маскировался, скрытничал, то за здорово живёшь все козыри на стол не выбросит. Надо поймать его на слове, чтоб не вилял. Припереть к стенке его собственными словами.

— Про караван рассказывал, про хитрости маскировочные…

Глаза раненого стали совсем круглые, а скулы побелели так, что стало заметно даже при скудном свете костра. Он открыл рот, собираясь, видимо, осадить лжеца… Но ничего не сказал. Да и что тут скажешь? Разве сторонний человек может придумать такое? Угадать в точности, не зная обстоятельств?

— Да не расстраивайся ты так, — успокаивал его Баюр. — Кроме меня, никто тебя не слышал. А разве я… — рискнуть что ли? А, была не была! — выдам русского офицера?

Лицо незнакомца стало совсем несчастным. Значит, не ошибся Джексенбе. У степняка глаз острый: увидел — запомнил. Тем более такую редкостную птицу — учёного киргиза в русской военной форме. Переодетый офицер не пытался возражать, не спорил, не грозил, только спросил, еле шевеля губами:

— И что ты собираешься со мной делать?

Волхв вздохнул и улыбнулся:

— Кормить тебя буду. Тебе силу набирать надо, — взяв полную миску каши, оставленной специально для раненого, волхв подошёл к понурившемуся парню, сунул в руки: — Как звать-то тебя?

— Алимбай, — ответил тот машинально, думая о своём, потом взглянул на спасителя и, увидев его ухмылку, нехотя поправился: — Чокан.

Одобрительно кивнув, Баюр тоже представился. Пока парень ел, он разговора не заводил, только искоса поглядывал. Да. Воспитание. Избитый и голодный, в заляпанном халате, а с простым кочевником нипочём не спутаешь. Не чавкнет, не рыгнёт, рукавом не утрётся. Когда ложка заскребла по дну миски, волхв спросил:

— Чего они от тебя хотели? Ты ж беден, как церковная крыса. Издалека видно.

— Вы их прогнали?

— Убили парочку, третий ускакал. Гад.

Чокан опустил руку, крутя в ней пустую ложку, задумчиво уставился в огонь. Потом, видно, решил, что глупо скрывать малое, когда большое раскрыто:

— Они узнали меня. Видели в прошлом году возле Ташкента. Как их сюда занесло? Степь большая, а пути-дороги сходятся. Это меня и беспокоит, — потом спохватился: — А сам-то ты кто?

Баюр усмехнулся. Видать, сильно тряхануло парнишку. Вышибло не только из седла, но и из равновесия. И похоже, не столько карачи тому виной, сколько учинённые им, Баюром, разоблачения. Только сейчас дошло наконец, что о случайном спасителе, раскрывшем его маскировку, он ничего не знает.

— Я человек свободный, охотник. Направлялся в Семипалатинск. Ты ведь тоже туда шёл? Если не возражаешь, могу составить компанию.

— А он? — Чокан кивнул на спящего Джексенбе.

— Мой тамыр. Что ты нёс в бреду — не слышал. Если ты спрашиваешь об этом. Однако сказал, что ты похож на русского офицера, который два года назад проезжал мимо их стоянки.

Парень стиснул зубы, помрачнел.

— Раскрывать ему или нет твоё инкогнито — будет зависеть от тебя. Но он едет только до пикета, потом обратно: перегонять скот на летовку, в горы.

— Нет, — решил после недолгого раздумья Чокан, — пусть всё останется, как есть. Похож, не похож — мало ли. Хорошенькое инкогнито, если каждый второй тебя может опознать. Для него я — Алимбай, и ты при нём зови меня так же.

— Как скажешь.

Баюр встал, прикрыл Джексенбе одеялом (ночью в горах холодновато, не простудился бы), подошёл к узкому проходу из ущелья, прислушался к окрестной тишине, потом вернулся на своё место, подбросил сучьев в костёр.

Спасённый пленник сидел молча, провожая глазами каждое его движение, о чём-то размышляя. Наконец спросил:

— У тебя в Семипалатинске семья?

— Нет. Ты не ответил на мой вопрос.

— Какой?

— Как ты себя чувствуешь?

— Погано. Как же ещё?

— Я про раны. Дай-ка погляжу, — волхв потянулся к груди Чокана, и тот не отпрянул, позволил развернуть чапан, с удивлением наблюдая, как ловко и быстро новоявленный лекарь справляется с повязками, а его руки, способные служить кувалдой, бережно подбирают какие-то пластинки. Отодвинувшись от огня, чтобы свет падал на грудь, он осторожно провёл пальцем по затянувшейся ране: «Не больно?». Чокан поёжился от щекотки и тоже посмотрел: бледно-розовый след с засохшей по краям кровью, даже синяков нет. Брови его полезли на лоб:

— И только?! Я уж думал багровый рубец останется на всю жизнь. Так огрел урод — чуть мозги не вылетели вон.

— Заживёт, — уверенно пообещал Баюр, опуская рубаху. — И этот след рассосётся.

— Ты случаем не доктор? Хотя я не слышал ни об одном докторе, способном на столь молниеносный результат.

— Я волхв. Что-то вроде вашего шамана.

Чокан недоверчиво хмыкнул. По своему опыту он знал, что среди шаманов были в основном суеверные поклонники духов, которые лечили все хвори путём изгнания из тела злокозненного шайтана, охаживая больного что есть мочи камчой. Многие недуги, особенно раны, лечили водой, погружая пациента целиком в ручей. Облегчение, действительно, наступало, но раны не затягивались. Иногда прикладывали к больному месту баранью лопатку или ещё какую «чудодейственную» кость. Были и другие приёмы врачевания вроде перешагивания девственницы через хворого. Последний способ содействовал выздоровлению, скорее, от произведённого впечатления, который эскулапы именуют внушением. В любом случае результат объяснялся изъявленной волей духов, а шаман зарабатывал непререкаемый авторитет у суеверных сородичей (не считая, разумеется, благодарных подношений, вполне материальных). Конечно, шаман шаману рознь. Могли быть и настоящие лекари. Но такие ему не встречались. Даже улены, воспевающие их могущество и провидческий дар, заставляли лишь удивляться, но отнюдь не верить в поэтические преувеличения, ибо, кроме как шарлатанством, подобную деятельность язык не поворачивался назвать.

Осмотр грудью не ограничился, волхв потрогал ещё затылок пострадавшего, но шишка, беспокоившая его вначале, исчезла.

— Поспи ещё, если хочешь, — предложил Баюр, снимая сапоги и вытягиваясь на расстеленном войлоке, который оказался коротковат для его роста. Сей досадный факт его не обескуражил: недостачу ложа под головой он восполнил торбой с вещами, а вытянутые в траве ноги завернул одеялом. — Рассвет в седле встретим, силы ещё пригодятся. Может, недостреленный киргиз вернётся за тобой, да не один… Скучать не придётся.

Волхв закрыл глаза, собираясь не столько спать, сколько дать телу расслабиться и отдохнуть в дрёме, которая не мешала ему прислушиваться к ночным звукам. И вдруг услышал, как Чокан процедил сквозь зубы:

— Он туркмен.

— О-о-о! Тогда пиши пропало! — открыв глаза, он увидел угрюмое лицо со сдвинутыми бровями. Парень так и не лёг, продолжая гипнотизировать огонь. Язычки пламени подпрыгивали на углях под его взглядом, как дрессированные зверьки. — Отъявленные разбойники, жестокие. Наслышан про их набеги.

— Этот не отвяжется. Раз вцепившись, будет домогаться своего. Не завтра, так позже. Жаль, что вы его упустили…

— Не боись, прорвёмся. Мы тоже не лыком шиты. Спи пока.

«Мы — только до Семипалатинска, — подумал Чокан. — Дальше придётся выкручиваться самому. Караван пойдёт по степи. Одному Аллаху известно, кто ещё меня может узнать. А уж этот удравший негодяй, когда у него отняли боевой трофей, сочтёт себя оскорблённым и будет искать меня, даже рискуя жизнью и не имея никакой личной выгоды, только из мести».

Первым проснулся Джексенбе. Небо едва лишь начало сереть. Баюр слышал, как он обулся, пошёл смотреть лошадей, потом с котелком за водой, и тоже встал, стал раздувать дотлевающий костёр.

Чокан («Алимбай, — мысленно поправил себя Баюр. — Привыкай, чтоб не ляпнуть как-нибудь не к месту») сел на своём лежаке, завернулся в одеяло, молча наблюдал за приготовлением завтрака, не принимая участия в дорожных сборах. Ему, впрочем, собирать было нечего. Да и побратимы богатым скарбом не обзавелись, так что приготовления к путешествию были недолгими.

Выехали, когда заалел горизонт, но ни один луч солнца ещё не пробился за край степи. Только ветер шнырял по траве, вылизывая ночную влагу, как пёс, истомлённый жаждой.

Степь была пустынной. Поначалу Баюр тревожился за Чокана: выдержит ли верховую езду. Но напрасно, тот держался в седле уверенно. Глядя со стороны, никто не поверил бы, что вчера, оглушённый, вырубленный из сознания болевым шоком, он лежал тряпкой да ещё бредил. «Выправка профессиональная, — оценил Баюр. — Не простой степняк, кавалерийский офицер, не иначе». Джексенбе в расспросы не вдавался, ему хватило коротких объяснений тамыра (который опустил лишние подробности), чтобы принять сложившуюся ситуацию и не пытать нового знакомого своим любопытством. Волхв же, деля соседство с двумя киргизами, удивлялся их молчаливости. Киргизы — очень общительный народ, всегда с интересом выспрашивают новости, а также рассказывают свои, даже когда их не просят. Ну ладно ещё, засекреченный офицер, его к тому положение обязывает. Но и Джексенбе. Доверился побратиму? Когда седлали коней, он признался, что совсем не рассчитывал, что раненый так быстро оклемается, и боялся, что его горячка задержит их на полпути. Так что чудесное воскрешение пленника он целиком приписал сверхъестественному шаманскому искусству уруса, побратимство с которым вызывало не просто его гордость, но и ложилось отсветом особой значительности на его собственную персону. А посему его неразговорчивость вполне могла проистекать от важности, которой он преисполнился. Он даже не затянул по своему обыкновению песню, чтобы её незатейливость не обесценила серьёзность момента. Однако уздечку из руки не отпускал, как бывало, полагаясь на размеренный, спокойный шаг лошади, и на переднюю луку седла намертво примотал конец верёвки, на которой тащилась лошадь убитого товарища Алимбая. Не хватало ещё, чтоб пугливая скотина шарахнулась от какой-нибудь безделицы и бросилась без оглядки наутёк. Не взять её с собой было нельзя. Во-первых, жаль. Одной ей в горах не выжить. Хищных тварей там хватает. Во-вторых, хотя на данном этапе пути она и была обузой, но в дороге всякое может произойти, заводная лошадь всегда пригодится. К тому же, если не держать её при себе — может тащиться за ними в отдалении, и тогда наведёт на след тех, кто их ищет (если ищет). Впрочем, Джексенбе и по сторонам поглядывал бдительно. А это в нынешней ситуации было главное.

Вчерашний разбойник, умчавшийся без оглядки, не показывался. Радоваться этому (слава Аллаху, отстал!) или опасаться (выжидает удобный случай), решить не было никакой возможности. Поэтому успокаиваться было рано.

Видели вдали двоих всадников, но они не проявили к бдительной троице никакого интереса и скоро скрылись. Однажды показались вьючные верблюды — тоже вдалеке. Чокан было встрепенулся, разворачивая лошадь, но вгляделся и остыл. Два вьючных и один белый дромадер в поводу караваном назвать даже с натяжкой было нельзя.

Равнина, хоть и пересечённая холмами и впадинами, позволяла видеть более версты окрест, но при желании осторожный наблюдатель мог затаиться за нагромождением каменных глыб, за кустарниками, разбросанными там и сям, иногда сходящимися в непролазные заросли, и выследить их путь. Замрёт такой где-нибудь в укрытии, шиш два его обнаружишь.

— Мы похожи на приманку, которой дразнят хищников, — с досадой проворчал Баюр. — Если сбежавший вчера «друг» вернулся, то-то дивуется на наш идиотизм.

Джексенбе завертел головой, пытаясь обнаружить врага, даже привстал в стременах. Напрасный труд. Укрытий вокруг хоть отбавляй.

— Думаю, разумней прижаться к горам, — предложил волхв. — Не выставляться напоказ, а двигаться под прикрытием скал и растительности у подножия. Благо, что менять направление нам не придётся. Горные отроги всё время сопровождают нас по правую руку.

Чокан кивнул с серьёзным лицом и, не дожидаясь иных аргументов или сомнительных возражений со стороны киргиза, развернул лошадь к видневшемуся невдалеке ельнику у подножия горных склонов. Его спутникам уговоров не понадобилось, и скоро все трое укрылись в тени, пахнущей хвоей и прохладой.

Деревья, издали казавшиеся стеной, вовсе не были прижаты друг другу, росли просторно, и между ними было полно тропинок, правда, извилистых, но вполне проходимых. Конечно, здесь не поскачешь, как на равнине или по холмам, зато вероятность обнаружения, а то и внезапного выстрела резко поубавилась. Лошади, привычные и к горным тропам, и к пескам, и к каменистым бродам студёных речек, ничуть не смутились переменой декораций и продолжали идти тем же аллюром, что и прежде — юргой, принятой на Востоке для дальних поездок. Юрга сочетала в себе шаг и рысь, была неутомительна ни для всадника, ни для лошади, которая могла так идти целый день, одолевая по девяти вёрст за час.

За ельником хорошо просматривалось открытое пространство уходящей в бесконечность равнины, но людей не наблюдалось. Изредка мелькали небольшие табунки сайгаков, где-то посвистывали невидимые суслики да перекликивались птичьи голоса. Так что предпринятая предосторожность могла оказаться напрасной. Хотя кто его знает, где лоб расшибёшь… По крайней мере, уверенности в правильно выбранном пути ни один из троих всадников не чувствовал.

Баюр оглянулся на ущелье между скал, мимо которого они проезжали. Речка, больше похожая на ручей, бежавшая из его недр, была хоть и быстрой, бурливой, но мелковатой, все донные голыши на виду, так что кони преодолели её легко, не останавливаясь.

— А звери, интересно, здесь водятся? Ну, барсы там, медведи или ещё кто?

Чокан усмехнулся, не поворачивая головы, лишь искоса взглянул на светловолосую голову, задранную вверх, на скалистые уступы:

— Барс, или на киргизский лад — ирбиз, потому и называется снежным, что он живёт высоко в горах. Здесь ему делать нечего.

— Иногда выходит, — не согласился Джексенбе, ревниво зыркнув на спину незапланированного спутника, отбивающего у него хлеб просвещения тамыра. До встречи с этим Алимбаем все вопросы Баюра адресовались к нему, побратиму. — Весной, летом. Он охотится на козлов, джейранов. Летом снег подтаивает, он скользит на корке. Вот и спускается.

— Да, — не стал спорить Чокан. — Подстерегает в основном копытных, но птицами и мелкой живностью тоже не брезгает…

— У людей хоть и нет копыт, но вряд ли они оставят его равнодушным, — продолжил перечень ирбизовых жертв волхв, не переставая оглядывать каменные выступы. Как бросится сверху этакая милая пятипудовая кошечка, мало не покажется. Поди объясни ей географию её ограниченного местообитания.

— Джок, — опередил соперника-толкователя местной фауны Джексенбе. — Людей не трогает. Такого случая не было.

Алимбай пожал плечами, не найдя, что возразить. В отличие от степного киргиза он не претендовал на первенство в симпатиях уруса. Не потому, что мнение последнего ему было безразлично. Особенного после ночного разговора! Скорее, не хотел огорчать парня, заметив на его узкоглазом лице почти детскую ревность. А может, ещё и потому, что интерес к себе Баюра он и так постоянно чувствовал, как дружеское, участливое прикосновение. Этот светловолосый батыр его тоже очень заинтриговал. Не своим искусным врачеванием, хотя и этого волховского мастерства со счетов не сбросишь. Но и своей проницательностью. Умением из случайных бредовых бормотаний лепить истину. Хм, охотник… За кем он, интересно, охотится? Вряд ли только прыгучая и лохматая дичь его влечёт. Какой-либо опасности, исходящей от русского, тем не менее не чувствовалось. Но это ничего не значило. Первая же передряга, малейший выбор: своя шкура или чужая — расставят все точки над i, покажут, кому доверять, а кого сторониться. Перестрелка с карачами и спасение из плена — не показатель. Тогда Баюр не знал, кого выручает. А вот теперь… Тьфу ты! Не накликать бы! Спаси Аллах от всяких напастей! Вот выедем из степи — и, как говорится, аrrivederci. Дальше нам не по пути. Однако, несмотря на мысленную отстранённость от русского, всё же не удержался, спросил:

— А что тебя занесло в степь?

— Да так, — лениво отозвался тот, — путешествую…

— В одиночку? — не поверил Чокан. — Выходит, только ирбизов боишься, а больше никого? Мол, мне, красивому и море по колено видавшему, и в пустыне на каждом шагу колодцы? — в голосе офицера сквозил явный, причём ядовитый сарказм, вынуждающий защищаться от насмешки. Испытанный приём, опробованный ещё в кадетском корпусе, в Омске. Его ровесники, задетые за живое, вспыхивали мгновенно и сгоряча выбалтывали такое, что обычно утаивали. Потом, уже будучи корнетом по выпуске, а затем и поручиком, он оттачивал сей приём на заносчивых приятелях, блистающих «красноречием» и непроходимой тупостью пополам с пошлостью, и приём ни разу не дал осечки.

Баюр расплылся блаженной улыбкой, будто его не ужалили, а изысканно похвалили.

— Я много чего боюсь, — ответил он без тени раздражения. — Но предпочитаю страху смотреть в глаза и не оставлять ему шанса смотреть мне в спину.

Чокан стиснул зубы. Да. Не выгорело. Этого так просто поймать на удочку не удастся. Не захочет о себе рассказать — хитростью не заставишь.

Но волхв вопреки ожиданиям не стал скрытничать и напускать на свою персону таинственный туман. Рассказал просто, как само собой разумеющееся, что был в Заилийском Алатау, полазил по склонам, потом на спуске к Иссык-Кулю чуть не сверзнулся в ущелье, но отделался потерей лошади и парой-тройкой синяков, не считая морального ущерба. Если бы не встреча с Джексенбе, у которого были две заводные лошади, пришлось бы ему туговато. Вместе они шли ещё три дня, охотились, ибо провизия вышла у обоих. Дичи там много. Для костра тоже есть что пособирать. Ночью отбивались от волков…

— Там и побратались? — вклинил вопрос Чокан уже без всякой подковырки и улыбнулся. Ему было немного неловко, но досадовал он на себя одного. Мог бы и сразу разглядеть, что Баюр был вовсе не похож на тех выскочек, на которых он оттачивал свой сарказм. Волхв раскусил его сразу, но обидеться на задиристый выпад и не подумал, посчитал ниже своего достоинства. Гордый, но, надо отдать ему должное, не чванливый.

Джексенбе не остался в стороне от разговора, не смолчал:

— Там было не до того. Потом уже. Когда я привёл карабаира. А волки лошадь хотели задрать. Баюр из мултука стрелял. Они и отстали.

— Надо тебе ружьё подарить. При следующей встрече, — волхв хлопнул по плечу побратима, придавая своему обещанию вес. — Выстрела боятся не только волки, но и двуногие хищники.

— Ты мне халат дарил, — напомнил киргиз.

— Халатом разбойников не отгонишь, только приманишь, — рассмеялся обладатель мултука. Последний, кстати, высоко ценился киргизами и был большой редкостью для этого племени. Встречались у них старинные кремниевые ружья, фитильные, которые доставляли больше хлопот, чем толку. Так что у обрадованного побратима засияли глаза и жарким румянцем полыхнули скулы.

Между тем ельник кончился, его сменили разношёрстные кустарники, местами ползущие вверх по склону и непролазные настолько, что продираться через них без ущерба себе не стоило и пытаться. Тем более что сразу за кустарниками деревьями тоже не пахло — склон покрывала мелкая россыпь камней, а до ближайшего зелёного укрытия на выходе из гор было далеко.

— Придётся пробираться горами и ущельями, — озадаченно произнёс Баюр, вовсе не настаивая, а предлагая на суд спутников один из вариантов пути. Но спутники не стали судить-рядить, не придумав альтернативной тактики, и повернули коней в ближайшую расселину.

— Ничего, — уговаривал Джексенбе приятелей (а заодно и себя), — выйдет дольше, зато нас никто не увидит.

День пошёл на убыль, за скалами тем более сумрак сгустился почти сразу, напомнив путникам, где прячутся от солнца тени и как неудержимо они стремятся перерасти в непроглядный мрак.

— И ночевать здесь удобнее, — продолжил киргиз. — Кони отдохнут.

Последний аргумент был абсолютно бесспорным и придал вдохновения всадникам, надеющимся до темноты отыскать подходящее для стоянки место. Выбранное ущелье было сродни прежнему, в котором они ночевали: тот же узкий проход, огороженный отвесными скалами, которые на трёхметровой высоте начинали щериться, показывая выступающие каменные козырьки — по таким удобно карабкаться вверх, перебираясь с одного на другое, словно по ступеням. Вот только добраться до них можно разве что на крыльях. Под выступами чернели глубокие щели, некоторые довольно вместительные, будто выдолбленные специально для человека, из них выглядывала сухая трава. Ну, положим, человек не полезет на такую высоту, чтобы устроить привал, а вот крупная птица вроде грифа, орла вполне может устроить там гнездо. Или какой-нибудь зверь притаиться в засаде.

Тропа, впрочем, была исхоженная. Или изъезженная. Судя по тому, как ровно был втоптан в неё щебень, осыпавшийся с каменных выступов, освоили её задолго до нынешнего посещения, но в данный момент никаких признаков чужого присутствия заметно не было. Долго высматривали, когда же скала явит поворот с удобной нишей, где можно остановиться, а она всё не кончалась. Двигаться приходилось медленно, чтобы кони не оступились в неизменный по соседству с тропой ручей и не сломали ноги на скользких голышах. Заехали уже довольно глубоко в ущелье, когда обнаружили вожделенное убежище, на редкость удачное, о каком можно было только мечтать. Похожее на грот, с нависающим сверху уступом. Правда, кони под каменный свод не помещались, пришлось привязать их рядом. Но зелени вокруг хватало. Стреноженные скакуны сразу принялись щипать траву. Рассёдлывать их не стали. Случись тревога — с упряжью возиться некогда, а без седла и стремян далеко не ускачешь. Впрочем, если будет тихо, можно будет этим заняться попозже. Заводную лошадку стреноживать не стали, оставили привязанной к седлу Джексенбе. Зря что ль он старался, наворачивая узлы на переднюю луку? Зато утром не придётся с ней заново суетиться.

Ночлег в горах ни для кого не был в новинку, а потому не пришлось ничего объяснять, никого понукать, каждый занялся делом. До полной темноты осталась самая малость.

Камень, угодивший в затылок Баюру, присевшему на корточки, чтобы разжечь костёр, на мгновение ослепил. Краем сознания он успел подумать, что это искры брызнули ему в лицо, и тут же повалился рядом со вспыхнувшими сучьями в кромешной тьме. Всё, что произошло дальше, уже не достигало ни его слуха, ни его сознания: ни крики, ни ржание лошадей. Он не видел, как накинулись на его спутников выследившие-таки их разбойники, как дрались его друзья, как связывали им руки, не щадя, били наотмашь, когда те огрызались и пытались вырваться.

Глава 3
Валихан

Когда сознание мало-помалу стало проясняться, волхв не стал спешить с воскрешением. Не мешало бы присмотреться и оценить ситуацию, в которую они так глупо вляпались. Всю дорогу были настороже, а на привале потеряли бдительность, устав бояться. Надо отдать должное терпению разбойников, дождавшихся своего часа.

Голова гудела, как вечевой колокол. Никак не удавалось сосредоточиться. Мысли расплывались туманом и путались. Бок, закоченевший на холодных камнях, онемел и уже не чувствовал впечатавшихся в тело острых граней. Но один камень острым не был и подозрительно напоминал форму огнива, да и впечатался в бедро там, где находился карман. Так и есть! Даже не обыскали. Не успели? Он незаметно пошевелил затёкшими руками, убедившись, что они крепко связаны. Хорошо, что не за спиной, а впереди. Видно, некогда было возиться. Понадеялись, что удар был тяжёлый и отключил сознание надёжно и надолго, если не навсегда. Усилием воли удержался от стона, который привлёк бы к нему внимание и означал бы, что оглушённый наконец-то очнулся и приходит в себя. От костра, где он свалился, его так и не оттащили, были заняты другими претендентами на плен, а потом, видимо, не сочли нужным. Кстати, костёр хорошо разгорелся и разогнал тьму на стоянке, одинаково приглянувшейся друзьям и врагам. Увы, стоянка была единственной точкой, на которой сходились их вкусы, дальнейшие предпочтения столкнувшихся сторон, равно как и планы, расходились в противоположных направлениях. Сквозь ресницы волхв рассматривал карачей.

Их было четверо. На киргиз не похожи. Видимо, туркмены, как говорил Чокан. Они негромко переговаривались, обгрызая дымящееся мясо с костей, но язык их был волхву непонятен, кроме отдельных слов, среди коих повторялось «валихан». Знать бы, что за ним скрывается. Один из этой шайки, наверняка, был тот, что удрал в перестрелке, а потом вернулся с подкреплением, но который — неизвестно. Тогда, издали, было не разглядеть. Хотя… вон тот здоровенный детина с горбатым длинным носом и узкой змейкой губ похож на главаря. Чтобы справиться с таким один на один, пришлось бы попотеть даже ему, волхву. Что говорить о Чокане! Он для этого бугая сухая тростинка, скрутит одной левой за милую душу. Ишь, горделиво выпрямился, надменно посматривает то на своих, то на пленных, в равной степени презирая и тех и других. Глаза, ледяные, непроницаемые, словно залитые смолой, можно было принять за незрячие, если бы не уверенные, энергичные движения их обладателя. Такой хладнокровно зарежет любого ради выгоды. Или мести… Теперь-то уж их лица волхв запомнил намертво, не выжечь огнём.

Друзей видно не было, но спина чувствовала какое-то шевеление и нечаянное касание — значит, их бросили за ним, в кучу. И, разумеется, предварительно связав. Иначе эти сволочи у костра так спокойно и вальяжно не развалились бы. На пленников взглядывают редко, и то не ради сторожевой бдительности, а чтобы потешить своё победное тщеславие. Раз куча шевелится — стало быть, друзья живы. Баюр изловчился скосить взгляд на лошадей. Те стояли на прежнем месте, успокоившись и жуя траву, как прежде — осёдланные. Похоже, до них руки не дошли. Или их держали наготове. Может, негодяи не собирались дожидаться рассвета, а, подкрепившись, выступить в темноте? А пленников — в сёдла и скрутить верёвками. Дёрнувшийся язычок костра отразился, как в тусклом старинном зеркале, в стволе ружья. Его ружьё, Баюра. Оно так и стояло возле лошадей прислонённое к скале, других рядом не было.

Горбоносый отбросил кость в костёр, встал. Потревоженные головёшки выстрелили роем горящих от возмущения ос, которые, покружась в воздухе, падали на лицо волхва и жалили не хуже настоящих. Главарь, наклонясь, не мигая смотрел на неподвижного пленника, словно пытаясь определить степень его беспомощности и её продолжительность. Баюр чувствовал на щеке тяжёлый взгляд, но ни один мускул лица не дрогнул. Убедившись в «бессознательности» светловолосого здоровяка, который более всего вызывал опасений у его компаньонов, а также в надёжности и крепости пут на руках и ногах, горбоносый отвернулся и направился к противоположному от трофейных коней выступу, на ходу расслабляя пояс. Не смущаясь ни связанных киргиз, ни своих приятелей, пустил тугую струю в осколки камней, за которыми стояли разбойничьи скакуны. Туркменской породы — аргамаки или полукровки, но стати отменной. От брызг кони зафыркали и попятились к кустам, а из-за них выглянула — так вот оно что! — пугливая морда убежавшей от Джексенбе лошади. Теперь понятно, кто помог карачам их выследить! От костра в адрес вожака полетели шуточки, он каркнул что-то ругательное, хрипло рассмеявшись. Компанию его ответ привёл в восторг, разухарившаяся троица гортанно загомонила, давясь хохотом. До слуха Баюра долетали только «валихан» и «Кокан». Последнее волхву переводить было не надо. В Коканде и в Хиве можно было выгодно продать рабов, и туда, видимо, нацеливались их мучители.

Никто не глядел на пленников. Волхв неслышно протянул связанные руки в огонь, и боль молнией пронзила тело насквозь, застряв в голове. Так же неслышно подтянул обожжённые кисти к согнутым коленям и, стиснув зубы от впившихся в кровоточащие запястья узлов, оборвал подпалённые ремешки.

Разбойники продолжали чесать языками, вознаграждая себя весельем за трудный день, за перенесённые неудобства и, конечно, за ночной налёт, завершившийся головокружительным успехом. Опять заколыхалось непонятное «валихан». Может, так они называли Чокана? Ведь именно ради него они потратили столько стараний, чтобы снова прибрать к рукам. Но что крылось за этим словом? Может, в переводе с туркменского — добыча? Пленник? Выкуп?

Мысли, путающиеся в голове, ничуть не мешали рукам. Костёр оказался союзником волхва. Он не только помог избавиться от пут, но добровольно принял роль пылающей ширмы, заслоняя собой лежащего пленника. «Молодец, — похвалил себя Баюр, — не поленился свалить в кострище целую охапку». Закопчённая окровавленная ладонь с трудом протиснулась в голенище, извлекая узкий короткий кинжал, который, чиркнув между сапог и освободив ноги волхва, в мгновение ока описал невысокую дугу над ним и тренькнул в камешек за спиной. Джексенбе приглушённо хмыкнул, заёрзал. Через пару минут легонько ткнул его локтем в бок. Готово!

Опорожнявшийся карач закрепил пояс, отошёл от камней, трое других, похохатывая, заняли его место, отвернувшись от огня. Горбоносый же не вернулся к прерванной трапезе, а с глумливой ухмылкой направился к пленникам. Пнул сапогом Баюра, перевернув его на спину, и тот, очень натурально застонав и не разлепляя кисти рук и пятки (чтобы не разглядел в темноте под спущенными рукавами, за согнутыми коленями, что пут больше нет), снова «вырубился», завалившись на другой бок, лицом к друзьям. Главарь, убедившись, что связанный здоровяк жив, но пока не опасен, вылупил торжествующие буркала на Чокана (срезанные, но не сброшенные с рук верёвки отлично служили маскировочным целям), что-то спросил или пригрозил (в его исполнении это было одно и то же), и «связанный» пленник удостоил его всего одним резким словом. Ругательством, как понял Баюр. Самым поносным для туркмена, судя по тому, как последний взбеленился. Кулак, похожий на молот, взвился над лежащей жертвой с ядовитым язычком. И худо пришлось бы ей, обращённой в наковальню, если бы мгновенно оживший «бездыханный» волхв не опередил негодяя. Снизу в челюсть, внезапный, как выстрел, кулак отбросил туркмена назад и повалил на спину. Однако чугунная голова выдержала потрясение и не лишилась сознания. Горбоносый взревел, поднимаясь на ноги, чтобы расправиться с обидчиком и стереть его в пыль, но тот опять его опередил, коротко выдохнув: «Гайда!», и дёрнул оцепеневшего Чокана за шиворот. Повторять не пришлось. Все трое, словно сметённые ветром, подлетели к лошадям и взвились в сёдла. Ружьё волхв подхватил в первую очередь. Джексенбе чуть задержался, обрезая кинжалом путы лошадям, но быстро нагнал друзей.

Главаря внезапность преображения беспомощных жертв заставила остолбенеть. Он даже не вскрикнул, только разинул рот да так и замер. Неожиданное и молниеносное освобождение пленников застало врасплох и остальных разбойников. Всё действо развернулось у них за спинами, так что они толком ничего не успели разглядеть и понять. Однако, подхватив штаны, они быстро сориентировались в ситуации, бросились к своим лошадям и тоже взлетели в сёдла, не желая расставаться с добычей, стоившей им таких трудов.

Скакать в темноте по узкому ущелью, по которому они и засветло-то проходили с опаской, было смертоубийственно, но другого выхода не было. Заводную кобылу, привязанную к седлу Джексенбе, отвязать никто так и не удосужился. И она скакала следом за длинной натянутой верёвкой, замыкая цепочку из троих всадников.

Чем бы закончился побег из лап разъярённых разбойников, сказать трудно. Возможно, их снова настигли бы первоклассные туркменские кони, равных которым не было. А завязавшаяся драка могла оказаться не в пользу безоружных пленников (одно ружьё — слабое утешение). Расставаться же с жизнью не входило в их планы, и они что есть силы настёгивали лошадей, которые неслись в темноте, то ли видя тропу, то ли по каменному руслу ручья (в грохоте плеска воды не было слышно, а брызги в горячке они не чувствовали), рискуя сломать не только свои ноги, но и шеи всадников, вытряхнув их из седла на всём скаку при падении. Как вдруг…

…заводная кобыла оглушительно заржала, словно её заживо свежевали, и дёрнула верёвку, за которой бежала. Джексенбе с трудом удержался в седле и оглянулся: «Машаллах!!!». Луну, пялившуюся с неба в ущелье на поднятый тарарам, перечеркнула огромная лохматая тень, бесшумно слетевшая с каменного уступа высоко над головой. Один взмах кинжала по верёвке — и лошадь киргиза опять понеслась вскачь за удаляющимися всадниками.

— Кым анда? — крикнул Чокан.

— Ирбиз!

Кто кого не понял или не расслышал среди грохота копыт и криков карачей, выяснять времени не было, унести бы ноги. Потом разберёмся.

Погоня отстала. Крики за спиной постепенно смолкли, но беглецы, уже выехав из ущелья, продолжали скакать, окликая друг друга во тьме, чтобы не потеряться. Впрочем, главный страх остался позади. Теперь, вырвавшись из зарослей, они уже видели друг друга, глазам не мешал свет костра, а высокие скалы и еловые ветви не обрезали лунного света. И они вдруг обнаружили, что тьмы вокруг нет, а на залитой ровным серебром равнине три чёрных всадника видны как на ладони.

— Что там было? — Баюр придержал поводья, успокаивая коня, и поравнялся с Джексенбе. — Ты в порядке?

Тот выдохнул с облегчением:

— Слава Аллаху, пронесло… ирбиз на заводную скаканул.

— Что?!! — Чокан думал, что в ущелье ослышался. — Он ведь ночью не охотится. Только на рассвете или на закате.

Бешеный галоп постепенно переходил на рысь, но друзья больше не теснились к «безопасным» горам, а уходили дальше от них, туда, где за горбом холма журчала речушка.

— Затаился в логове до утра. Наверху, — предположил Джексенбе.

— Ага. А услышал топот копыт — принял за дикий табун. Жаль стало добычу упускать, — настроение Баюра резко поднялось, даже на язвительные шуточки пробило. Ещё бы! Спаслись из, казалось бы, безвыходной ситуации. Почти без ущерба. Правда, побитые. Но живые! При лошадях и даже с ружьём!

Его приятели заухмылялись, надежда на успешный побег и впрямь была мизерной. Только отчаяние толкнуло их на риск, который легко мог обернуться кинжалом или стрелой в спине. В этой каменной кишке их изловили бы в два счёта, если бы не барс. Душа радостно пела, и все трое наперебой продолжили восхвалять догадливого зверя, бескорыстно рванувшего им на выручку:

— И ведь как вовремя!

— Да ещё ради незнакомых оболтусов!

— Нарушил своё законное расписание!

— Поперёк тропы! Отрезал погоню!

— Представляю себе рожи туркменов!

— А лошадка наша тоже свой вклад внесла, хоть и не добровольно.

— Не зря ты её берёг.

— Её муки были недолгими. Если сравнить с тем, что нас ожидало.

— Жалко ирбиза. Эти шайтаны застрелят его.

— У них ружья нет, — волхв нежно погладил ствол над плечом, благодаря его за верность.

— Зато мой лук с колчаном у них остались.

Они спустились с холма. Лихорадочное словоизвержение иссякло, пришло время озирать окрестности. Речка, переливалась хрустальными горбиками, торопливо умывала бесчисленные голыши, выстлавшие русло, но была легко проходима вброд, как и большинство степных притоков.

Перебравшись на другой берег, Баюр вплотную подъехал к Чокану:

— Что значит «валихан»? — спросил требовательно, без всяких политесов. В сложившейся ситуации распутать клубок намерений карачей было куда важнее, чем деликатность.

Тот было напрягся, даже стиснул зубы, задержавшись с ответом, но, видимо, решил, что терять уже нечего и актуальность вопроса очевидна. Недосказанность сеет подозрительность и становится смертельным врагом, когда нужны мгновенные решения и слаженные действия. Как нынче, например.

— Это я. Чокан Валиханов. Мерзавцы знали, на кого охотились.

Баюр присвистнул:

— Такая важная птица?

— Не то чтобы важная… но выгоду можно извлечь, и не малую.

— Слушай, хорош тень на плетень наводить, — лопнуло терпение у волхва. — Давай начистоту: кто ты и что им от тебя надо? Чтобы в следующий раз знать, что делать и чего опасаться!

Подъехал Джексенбе. Пошли шеренгой, стремя в стремя, не забывая поглядывать по сторонам. Как три былинных богатыря на заставе. Не хватало только кольчуг со шлемами и пудовых палиц в петлях на рукавицах (впрочем, теперь им много чего не хватало, вся провизия, заготовленная в дорогу, осталась у разбойников, а поужинать они не успели, так что их желудки дружно готовились к бойкоту). Чокан с Баюром подумали об этом одновременно и оба прыснули. Невозмутимым остался только третий батыр, не заметивший ничего смешного и осуждающе покосившийся на весельчаков.

— По правде сказать, я и сам не знаю, что им от меня надо, — и, глянув на кислую физиономию волхва, добавил: — Нет, серьёзно! Тот горбоносый видел меня в Ташкенте в мундире. Ну, кавалерийский поручик…

— О-о-о! — вырвалось у Баюра. — Такой молоденький и уже поручик!

Чокан пропустил его шпильку мимо ушей:

— Но какую комбинацию со мной они сочинили — убей, не знаю!

— Убивать тебя они не собирались — это ясно, — глубокомысленно заключил волхв. — Скорее, продать подороже. Или закрутить интригу похитрее… Давай дальше.

— Что — дальше? Ты про караван что ли?

По тому, как парень насупился, скрежетнув зубами, потом выпрямился в седле, словно набираясь решимости, тяжело вздохнул, стараясь делать это незаметным, как застыл его прищуренный взгляд, упёршись в невидимый горизонт, волхв понял, что расстаться с этим секретом ему куда сложнее, чем со всеми остальными.

— Вобщем, так. Караван обычный купеческий из Средней Азии.

— А идёт из Семипалатинска?

— Ну и что? Среди караванщиков ни одного русского.

— А что в нём делает русский офицер?

Чокан вздохнул:

— Переодетый. Чтоб китайцы не докопались.

— Вот это уже интересно. Значит, в Китай? Продолжай.

— В Кашгар…

— Там же резня!

— Я не только офицер. Я учёный. Кашгария — страна, закрытая для европейцев. Terra inkognita. Пробраться туда в своём натуральном виде невозможно, а знать о своих соседях должна каждая уважающая себя держава.

— То есть… — Баюр задумался. — Ты будешь шпионить?

— Изучать! — поправил Чокан. Потом подкорректировал: — Но тайно. Ибо открыто никто не позволит… Ну, да. Шпионским манером. В этой миссии нет ничего агрессивного. Я командирован туда Императорским географическим обществом.

— И что ты будешь изучать? — продолжал допытываться волхв. Его тамыр помалкивал, полностью доверив расспросы урусу, но уши навострил, ловя каждое слово.

— Всё, что будет доступно: флору, фауну, ландшафты, климат, этнографию, экономику, письменность, историю, поэзию, политический уклад… ну, и… всё остальное…

Баюр даже остановился, поперхнувшись от одного перечня, не говоря уж о массе фундаментальных знаний, накопленных специалистами каждой из названных (и, надо полагать, не всех ещё названных) наук:

— И всё это потянешь один?

— А что не так?

— Да тут батальона учёных не хватит! При том что они должны ещё торговать для отвода глаз и уложиться в кратчайшие сроки!

Чокан улыбнулся и махнул рукой:

— Да, конечно, кандидата подбирали тщательно. Но остановились на мне. Я думаю, из-за монгольского лица.

— Не исключено, — согласился волхв. — Однако я сомневаюсь, что монгольское лицо без мощного энциклопедического багажа, скрытого под малахаем, смогло бы одержать верх при выборе.

Джексенбе, хоть и не участвовал в разговоре, усиленно работал мозгами, так и этак прокручивая услышанное. Понял, правда, не всё. Но и того, что открылось, ему хватило выше крыши. У него не укладывалось в голове, зачем нужно ехать в чужую землю, если не для покорения её своей власти, обложения зякетом, расширения границ. Зачем интересоваться тем, что не можешь взять в свои руки? А с той стороны приходили вести одна страшнее другой. Этот Кашгар, куда стремился их Алимбай, был известен кровавыми восстаниями, он то и дело переходил от китайцев к ходжам и обратно. Совать голову в пекло без всякой выгоды для себя было сущим безумием. Он посмотрел на тамыра в поисках поддержки, но лицо волхва было серьёзным, а его умные слова звучали не осуждением рисковому мальчишке, а уважением. Даже восхищением. А может быть, завистью?

— Энциклопедический багаж на меня с неба не свалился, — буркнул Чокан, несколько даже уязвлённый. Будто его уличили в какой-то подтасовке, шульмовстве при жеребьёвке или другом подобном мошенничестве. Он чужого места не занимал, не выдавал себя за того, кем не является. — Этот багаж стоил мне многих лет упорного труда… — и вдруг совсем иным тоном, дохнувшим страстной мечтой, озаряющей смыслом каждый день жизни, которую не жаль без остатка ей посвятить, признался: — Меня неудержимо влечёт эта экспедиция с детства.

Баюр промолчал.

Покров тайны, в который был закутан по самое темечко неожиданно возникший рядом с побратимами попутчик, он сбросил сам. Доверился. На трепло, у которого язык за зубами не держится и который выбалтывает свои и чужие секреты встречному и поперечному, он был не похож. На беспечного лопуха — тоже. Может быть, невзгоды в пути открыли ему что-то о новых знакомых такое, что побудило его к откровению без опаски. Поверил, что не ударят в спину, что страх за свою шкуру не заставит пожертвовать его головой? Тем, кто рискует жизнью ради свободы, кто не мыслит себя рабом, не покоряется судьбе и готов сразиться с ней, тем, которые дважды спасли его от позорной и мучительной участи, можно довериться. Конечно, посвящать во все подробности своей роли он не стал. Да и зачем? Они ведь не едут вместе с ним в опасное путешествие. Вот если бы…

— Я еду с тобой, — неожиданно заявил Баюр.

Слова упали, словно гром с ясного неба. На мгновение не только Чокан, но и Джексенбе лишился дара речи.

— Что ты сказал?! — монгольское лицо сделало такие круглые глаза, что поставило под сомнение своё исконное происхождение. А о его расцветке в лунном свете тем более догадаться было нельзя, ибо все три лица, голубовато-сероватые, напоминали потусторонних призраков.

— Ты хочешь, чтобы я не спал, мучаясь сомнениями, не разоблачили ли тебя желтолицые мандарины? Или вскрикивал среди ночи от пригрезившегося кошмара, как твою голову (гордость и надежду степи, между прочим!) на шесте возят по городу, веселя туземцев участью русского офицера? И не надейся!

— Совсем сбрендил? Какую голову? — зарычал поручик.

— Ну… живьём скармливают крокодилу или сому, — пошёл на уступку пророк-самозванец. — Наслышан я о восточных казнях! Чем изощрённее и бесчеловечнее, тем слюни длиньше текут у зрителей и кайфа больше.

Чокан, наконец, догадался, что волхв его запугивает ради забавы (хотя для него самого восточные казни тоже секретом не были), а гневная реакция на подобные предсказания вполне предсказуема, и от души расхохотался :

— И не надейся! — ответил он насмешнику его же словами.

Джексенбе передёрнуло от таких «шуточек», однако намерение Баюра отправиться к чёрту на рога его сильно встревожило, и он попробовал отговорить его:

— И Алимбая не спасёшь, и тебя убьют.

Чокан был согласен с ним, однако дальше продолжил в прежнем духе (отчего Джексенбе насупился и замолчал):

— В самом деле, чем же ты мне поможешь? Составишь компанию на шесте? Чтоб зеваки спорили, чья рожа мерзопакостнее?

— Не знаю, — не стал гадать вслепую Баюр. — На месте разберёмся. Но домой ты вернёшься живым.

— А ты? — спросили оба спутника разом.

Теперь рассмеялся волхв:

— Меня не так просто убить, друзья мои.

Знали бы они, что он не шутит! Тайны водятся не у одного Алимбая. Покопайся в голове каждого — такого нароешь! Белое от чёрного разучишься отличать.

— Мазар! — первым заметил Джексенбе и вытянул руку в направлении какого-то едва различимого круглого сгустка тьмы.

Баюр не только знал, что это такое, но не раз видел в степи подобные сооружения. Что-то вроде надгробных мавзолеев, хранящих прах почитаемых представителей кочевого племени. Они стояли одиноко в самых разных ненаселённых местах неоглядных киргиз-кайсацких земель. Одни — грубо сложенные из неровных камней, невысокие, некоторые — полуразрушенные, другие — монументальные, словно созданные специально для паломничества, круглые или квадратные, иногда украшенные изразцовыми плитками, орнаментами и надписями из Корана. Стены (встречались и трёхсаженные) плавно переходили в купол или ступенчатую пирамиду, а низкий вход — всегда на восток. Умершим поклонялись все киргизы, суеверно считая, что те способны влиять на судьбу живых: одаривать творящих им молитву или насылать беды на непочтительных. Поучительные примеры гнева и расположения духов всегда отыскивались в памяти кочевников. А если в этих примерах встречались противоречия, способные опровергнуть эту веру, то неизменно находилось неопровержимое объяснение «На то воля Аллаха!», спорить с которой никто не смел. Поэтому, встретив в степи мазар, или муллушку, как ещё его называли киргизы, всадники непременно спешивались и на коленях творили молитву, а на куст возле надгробного памятника повязывали какой-нибудь лоскуток.

По мере приближения очертания мазара становились отчётливее. В сравнении с виденными Баюром прежде этот не отличался монументальностью, был средних размеров, однако внутри его вполне поместились бы и они сами, и их лошади. Волхв поехал вокруг сооружения, Джексенбе тотчас спрыгнул с седла и согласно обычаю стал на колени, прикладываясь лбом к земле, воздевая ладони вверх и бормоча что-то заунывное. Чокан, не спешиваясь, недвижимо застыл у входа, только глазами прочёсывал пустынное холмистое пространство и молчал.

Ну, да. Оторваться от погони, которая захлебнулась ещё в каменном мешке, им удалось. Но кто поручится, что карачи её потом не продолжили? Или вдруг появятся другие охотники за головами? Те, кто пускается в дальний путь по степи, часто предпочитают ночную езду, по прохладе. А дневной зной можно переждать где-нибудь в теньке и выспаться. Кони тоже легче выносят подобный распорядок.

— А что, вполне подходящее убежище, — подвёл итог осмотру Баюр, выныривая из мазара. Внутри таких удобных укрытий степные разбойники не раз устраивали засады, ничуть не смущаясь святостью обиталища. А бьющие поклоны путники, не ожидающие подвоха от духа усопшего, становились их лёгкой добычей. Посему столь демонстративное гостеприимство одинокого пристанища вызывало опасений больше, чем безобидное безлюдье вокруг него, и обследовать его стоило в первую очередь. — Сколько ещё осталось до рассвета?

Джексенбе взглянул на небо, отыскал глазами созвездие Семи Ветров. Так киргизы называют Большую Медведицу и по её положению определяют время восхода солнца с поразительной точностью, словно глядя на стрелки циферблата.

— Три часа до света.

— Два часа отдыха коням не помешают. Да и нам… — Баюр взял коня за узду, повёл в мазар. — Внутри даже костёр можно развести, — он похлопал себя по штанине, выудил из кармана и торжественно предъявил друзьям огниво.

— А толку? — буркнул Чокан. — Жарить нам всё равно нечего.

— А это что? — волхв махнул в степь рукой. Там едва заметный остановился небольшой табунок сайгаков, опустивших в траву головы. Только спины их ловили отблески лунного света. Неподвижные, они почти сливались с волнующейся под ветром травой. — Или на ужин они не годятся?

Чокан вгляделся, усмехнулся невежеству русского путешественника, новичку в степной жизни:

— Да ты знаешь, с какой скоростью они бегают? Стрелять нельзя. А как иначе ты хочешь добыть дичь?

Стрелять, действительно, было нельзя. Звуки в ночной тишине разносятся далеко. Если карачи их ещё не обнаружили, то ружейный выстрел яснее ясного подскажет им местонахождение беглецов.

— Стрелой ещё можно бы снять! — огорчённо вздохнул Джексенбе.

Баюр пожал плечами, и взгляд его упал на жеребца побратима, которого тот держал за узду. Подойдя ближе, чтобы удостовериться, он радостно объявил:

— Наши торопливые друзья много чего недоглядели! — сдёрнул притороченный к седлу аркан и помахал перед носом опешивших приятелей. Разбойники его не заметили, жеребец стоял этим боком к скале, да и заняты они были делами поважнее, захватившими их целиком. Тут уж было не до мелочей. А зря. В бешеной скачке беглецам тем более было не до того, чтобы осматривать крупы лошадей. В седло вскочили, стремена нащупали — и дёру! Потом тоже было недосуг.

— Дай, я! — Джексенбе ухватился за привычную руке волосяную верёвку. — В темноте ловить — привычка иметь.

Баюр спорить не стал. Киргиз забрался в седло и неслышно порысил к пасущемуся табунку, всматриваясь в призрачно-голубоватую мглу, словно в мутное стекло. Открытых мест он, впрочем, избегал, чтобы раньше времени не спугнуть чутких животных, выбирал в качестве прикрытия низкорослые кустарники. Когда же сайгаки подняли головы и насторожили уши, медлить было уже нельзя, и до слуха друзей донёсся звук нежно поющей волосяной петли, режущей воздух. Следом раздался заполошный крик, похожий на верблюжий. Жертва дёрнулась, забилась, упав на землю, а её сотоварищи мигом рванули наутёк. Да так резво, что казалось, будто вдаль по траве прокатился ветер, самих скакунов было не разглядеть. Кабы не удаляющийся стук копыт, догадаться о табунке и в голову не придёт.

Джексенбе уже скручивал аркан, направляя коня к охотничьему трофею, всё ещё протестующему против своей участи. Но с опытным охотником не поспоришь.

К счастью, коротать ночь в этом мазаре друзьям довелось далеко не первым. До них здесь побывало немало ночёвщиков, о чём свидетельствовали оставленные удобства. И главное из них — готовая земляная яма с остывшими углями на дне. В неё и свалили сайгака, не утруждая себя свежеванием. Шкура им всё равно была без надобности. А дичь, запечённая прямо в шкуре, гораздо нежнее и сочнее на вкус, нежели жареное на огне мясо. Однако в этот раз удовольствия от еды было мало. Жуя на ходу, волхв время от времени обходил мазарку кругом, обозревая окрестности, его сменял Джексенбе. И хотя было тихо, бдительности ослаблять не следовало, помятуя о давешнем плене и терпеливости ловкачей, выслеживающих путников.

— Ну, что там? — спросил Чокан, когда Баюр вернулся в очередной раз.

Тот пожал плечами:

— Тихо… А в караване какая охрана?

— Обычная. Все татары вооружены… Ты ещё не передумал? Или всё шутишь?

— Горбоносый упустил тебя дважды. Думаешь, он отстанет? Вот уж кто шутить не намерен. Костьми ляжет, а своего добьётся.

— Откуда ему знать, что я в караване?

— А если знает?

«Если знает, охота продолжится», — подумал Чокан, но вслух не сказал. Это и так было ясно обоим, без слов. Молчание получилось красноречивее.

— А вот ты среди купцов будешь белой вороной в стае, — сомнения не давали покоя поручику. Не то чтобы он был против принять Баюра в караван, наоборот. Волхв не только спас его, но и сумел пробудить к себе доверие и симпатию. Других людей в караване он не знал, только видел некоторых. И подбирал их не сам. Букаш и Мусабай, опытные купцы, взявшиеся снарядить опасное торговое путешествие, знали, кто такой Алимбай. Собственно, им он и обязан был своей легендой. Но тайну доверили не всем. Риск был велик. Часть караванщиков, в первую очередь караванбаши Мусабай, посвящённые в цель экспедиции, были его надёжным заслоном, без которого ни одна секретная операция не обходится. А тут случай раскрыл карты, и волхв, узревший изнанку предприятия, готов рисковать добровольно, даже настойчиво. В этом человеке Чокан чувствовал внутреннюю силу (его физическая сила тоже впечатляла, но в делах тайных не она главная) и мог на него всецело положиться. — Да и вряд ли стая примет тебя. Синеглазый блондин. Какой из тебя азиат? К чему навлекать на караван лишние подозрения? Их и так будет немало — только успевай отбрёхиваться.

— Издали по одёжке не отличить.

— А вблизи?

— Ну… голову можно побрить. А малахай не снимать…

— А глаза?!

— Глаза… хм-м… За Иссык-Кулем я видел голубоглазых киргиз. Рыжих! Правда, сначала принял за обман зрения.

— Вот именно! Это исключение из правила, оно притягивает взгляд!

— А Чингисхан? Тоже исключение?

Чокан задумался. Да, великий завоеватель и его предок был исключением. Но сомнений в своём чистокровном происхождении ни у кого не вызывал. Удивления тоже. Может, синие глаза не столь уж существенная деталь?

— Вообще-то, — задумчиво проговорил он, наконец, — среди татар часто встречаются и зеленоглазые, и голубоглазые…

— Ну, вот!

— Да и в Кашгаре… Там, говорят, светлые глаза не редкость.

— К тому же пялиться на всех подряд я не собираюсь, а перед чиновниками почтение обязывает маленького человека опускать глаза долу.

Последние слова развеселили Чокана:

— Хорош маленький человек! Восточный житель не допрыгнет до твоей макушки!

— По положению — рядовой торгаш, погонщик верблюдов.

В логике нового друга Чокана сложно было найти изъян. В умении наблюдать, делать выводы, принимать решения — ему тоже не откажешь. Безрассудные поступки его, как успел убедиться поручик, только с виду казались такими, но под собой имели трезвый расчёт. Простой в обхождении и нетребовательный к комфорту, в разговоре он мог удивить широтой взглядов и кругозора, а также знаниями, ради которых пытливые юноши стремятся в учебные заведения. Такое не часто встретишь даже в собрании господ, мнящих себя верхушкой общества. Он не был похож ни на одного знакомого Чокана и вызывал его любопытство.

— Кстати! — вдруг осенило Баюра. — Ты мусульманские обряды знаешь? — и сам ответил, уразумев нелепость вопроса: — Должен знать назубок! Иначе в тех краях даже круглый дурак раскусит тебя в два счёта. Стало быть, придётся и меня научить.

— А сам-то ты какой веры? Крещеный, небось? Православный? — поручик, прищурившись, наблюдал, как волхв расстелил халат на земле, сел на него, подогнув колени, возвёл ладони к небу, готовясь к репетиции намаза. — Не грешно тебе молиться иному богу, не Иисусу Христу?

— Это ушлые политики разделили веру в Бога на разные религии и задурили головы целым народам. Превратили их в своё оружие. Разжигают войны против неверных. Так-то… — он провёл ладонями по щекам и, положив их рядом с коленями, приложился лбом к халату. — Ну, говори, правильно? Уж нас с тобой не обманешь. Бог один на всех, как его ни назови: Перун, Господь, Аллах, Тенгри — суть одна. Все эти обряды, поклоны — так, шелуха. С Богом говорит душа. И если молитва идёт из неё, Он слышит её голос.

Чокан усмехнулся. Баюр нравился ему всё больше. Даже на религию их взгляды совпадали. Вот только непонятно, как этот прохиндей догадался, что их мысли глядят в одну сторону: «Нас с тобой не обманешь». Из каких-таких, интересно, наблюдений сей вывод проистёк? Однако данный момент не годился для решения ребусов, важнее было научить волхва правильно молиться, чтобы отвести подозрения мусульман. По крайней мере, чтобы «круглый дурак» в два счёта не раскусил. Не теряя времени, он опустился рядом с ним на колени и приступил к обучению.

За этим занятием их и застал Джексенбе, вернувшийся к мазару после объезда ближайшего холма. Его изумлению не было предела. Русский тамыр стал его единоверцем! Об этом он не смел и мечтать. Челюсть киргиза упала так непосредственно и надолго, что возвратиться назад смогла бы только с посторонней помощью.

Чокан с Баюром невозмутимо продолжали творить намаз, невнятно бормоча под нос известные каждому правоверному строки Корана и стараясь не замечать челюсть Джексенбе, которая коварно работала фитилём под бочкой пороха. Ещё один взгляд на неё — и «правоверные» взорвутся хохотом. Оба молельщика ни в коем разе не хотели разочаровать верного друга, признавшись в лицедействе (хотя бы и в благих целях безопасности!), и с облегчением вздохнули, когда излишне впечатлительная часть лица киргиза заняла привычное место.

— И так пять раз в день, — шепнул поручик волхву, поднимаясь с колен. Поднятую бровь новоиспечённого мусульманина он истолковал как вопрос и ответил ей, чтобы примирить с неизбежностью и слегка подсластить пилюлю:

— Сначала со мной, потом запомнишь, в какое время.

Глава 4
Козы-Корпеш

Пора было собираться в путь. Рассвет ещё не наступил, но край степи уже посветлел, прогоняя звёзды с небосвода, как выгоревшая степная трава вынуждает овец перекочёвывать на новые пастбища, а луна, озябнув, подобрала с земли прозрачное серебро, натянула на себя одеялом, став еле видимой, смежила веки. Скоро растает, растворится во сне.

Кони успели отдохнуть, подкормиться и, пока ещё было прохладно, выглядели бодрыми. А люди? Что люди? Они знают волшебное слово «надо», которое помогает выносить и бо́льшие невзгоды, чем недосып и усталость.

Джексенбе так ничего и не сказал по поводу увиденного намаза, но, как приклеенный, держался всё время рядом с Баюром, который, постоянно натыкаясь на него, только ухмылялся.

— И вообще… — завёл разговор Баюр, как только выступили, надеясь побольше узнать (о! конечно же, не всё!) о предстоящем путешествии в Кашгар, чем успел вытянуть из скрытного поручика. Чокан просто обязан посвятить его в тонкости предстоящей операции, если не хочет, чтобы волхв сдуру да невзначай наломал дров. Его спутники не удивились, что начало разговора прозвучало как продолжение нескончаемой беседы, которую каждый сам с собою крутил на все лады в голове. — Какой шайтан занёс тебя в такую даль от Семипалатинска? Твоё место на корабле пустыни, между двух уютных горбов.

— Ещё чего! В караване коней хватает.

— Оно конечно, кавалеристу в седле привычнее…

Чокан ошалело на него уставился:

— Как ты догадался?

— Про кавалерийские войска? Хм… По выправке, как же ещё! Ты погляди на нашего Джексенбе. Никому в голову не придёт увидеть в нём кадрового офицера.

Чокан досадливо поморщился, однако совету внял. Прямая спина плавно перетекла в мягкий изгиб, плечи опустились. Киргиз, не говоря ни слова, полез в седельную сумку, достал войлочную шапку, расправил, протянул поручику. Очень дельный, кстати, совет. Как он сам об этом не подумал! Все мысли были заняты заботой о караване, о маршруте следования, словом, большие проблемы стушевали мелочи. А у восточных людей глаз зоркий, проницательный. Незначительная на первый взгляд оплошность вырастает до размеров сокрушительных разоблачений.

— Ты случаем не числишься агентом сыскного департамента? — огрызнулся Чокан, напяливая киргизскую шапку. Злился он на себя, не на волхва, которому был даже благодарен за подсказку, но издёвка в вопросе прозвучала явственно.

Баюр отлично понял её подоплёку и рассмеялся, не утруждая себя ответом. Окинул оценивающим взглядом преображённого поручика, одобрил:

— Вот так гораздо лучше. Давай не увиливай, повествуй о своих блужданиях. Чтоб до встречи твоего каравана у меня была исчерпывающая информация: кто, куда, зачем, откуда, где, почём, когда и как.

— Ха! — фыркнул Чокан. — Исчерпывающую ему! Эти планы я вынашивал годами! Шлифовал и правил! А ему в два притопа, в три прихлопа изобрази и в рот засунь!

— Ну, ладно, — сговорчиво умерил свой аппетит волхв, — хотя бы в общих чертах. Ты ведь не хочешь выставить меня белой вороной?

Пыхтя от возмущения, поручик, забывшись, снова выпрямился в седле, но глянул на Джексенбе, который, отвернувшись, обозревал голую степь, опомнился и скопировал его осанку.

— Нельзя мне было вместе с караваном выходить из Семипалатинска. Я там часто бывал, многие меня знают. Оттуда идут другие караваны. Купцы любопытны, такую занятную новость будут передавать из уст в уста. Степной хабар далеко летит.

— И ты решил…

— Да. Договорился с Мусабаем-караванбаши, с полковником Гутковским. Собственно, Карл Казимирович приезжал ко мне в Верный и проводил через Капал почти до Аксу дожидаться каравана. Там я жил у Гирея, верного человека, несколько дней. Это он побрил мне голову и прятал в своей юрте. Из-за меня задержался, когда весь аул откочевал в горы. Больше я не мог злоупотреблять его преданностью. И так уж по моей милости он лишился трёх лошадей.

— То есть?

— Ворьё, — коротко пояснил Чокан. — Людей осталось мало, весь скот не доглядишь. Слушай, — неожиданно сменил он тему, — у тебя карта есть? Здешних мест? Ну, хоть какая-нибудь?

— Есть.

Поручик сразу повеселел:

— Дай посмотреть.

— Смотри, — указательный палец упёрся в спину Джексенбе.

Чокан нахмурился и замолчал.

— Мой тамыр здесь не заблудится ни ночью, ни в пургу. А ты, видно, заблудился. Говоришь, был на Аксу, направлялся в Семипалатинск, а очутился в противоположной стороне. Как тебя понять?

— Вблизи дорог не заблудился бы. А у меня при себе никаких документов, все казённые бумаги забрал Гутковский, даже подорожную. Без них запросто схватят казаки и представят в приказ как бродягу. Нельзя себя обнаружить, да ещё в таком виде, наделать шуму.

— А в степи безопасней?

— Нет, конечно. Сам знаешь. Я и здесь-то оказался по милости карачей. Ердиген, киргиз из каркаралинского округа, тот, что был со мною…

— Которого убили?

— Да. Сказал, что проведёт меня горными тропами.

— Понятно. Напоролись на туркмен. А те уже увезли тебя невесть куда, так что ты запутался. И если бы мы на вас не наткнулись…

Фраза повисла в воздухе, никто не решился её продолжить. И так было ясно. Варианты, правда, были, но один другого хуже, и выбирать не хотелось. Некоторое время ехали молча, слушая, как надрывается голосистый жаворонок, жужжат снующие туда-сюда крылатые козявки, шумит налетающий порывами ветер.

Наконец, Чокан тряхнул головой, отгоняя невесёлые мысли:

— Ну, теперь ты просвети меня, златокудрый батыр Козы-Корпеш, куда мы путь держим?

Джексенбе лукаво взглянул на побратима, разулыбался. Он сам рассказывал ему ночью у костра это народное предание, красивую и грустную легенду о двух влюблённых. Ещё тогда в горах, когда познакомились. Не пел, просто так рассказал.

— Не зови меня так. Какой из меня Ромео? Да и Джульетты у меня нет.

— Наоборот! — ухватился за внезапную догадку Чокан. — Такая удача! Киргиз Козы-Корпеш был златокудрым. Как ты! Назовём тебя его именем, и все вопросы о цвете волос отпадут сами собой. Легендарного батыра знают все! И всем будет понятно, почему тебе дали такое имя.

Баюр прилива энтузиазма от идеи поручика не ощутил. Она показалась ему шитой белыми нитками. Для наивных дурачков или блаженных. Если только парень не решил позабавиться розыгрышем. Ха! Нашёл простачка! Он холодно и чеканно осадил разошедшегося мифотворца:

— Имена дают младенцам, а у младенцев на голове цыплячий пух. Какого цвета будет шевелюра, догадаться трудно.

Однако Чокана ничуть не смутил «железный» аргумент оппонента, напротив, азарт легендарной стряпни получил подпитку и извергнулся на волхва подробностями национальных обычаев.

— Имя, данное при рождении, иногда заменяется потом другим. За какие-нибудь заслуги, проявленный нрав или выдающуюся внешность, — знаток степных традиций с трудом сдерживал горячечное возбуждение, говорил с расстановкой, стараясь придать своим словам вес. В таких случаях киргизы всегда обращались к жизненным примерам, звучащим дико для слуха европейца (вроде объяснения внезапной смерти бесстрашного барантача, который отправился в набег не на жеребце, как полагается, а на кобыле, за что разгневанные арвахи и забрали его душу). И примеры эти принимались как неопровержимые доказательства вины или правоты. — Вот, скажем, мне при рождении дали имя Мухаммед-Ханафия, а мама звала меня Чокан, Чоканым. Это прозвище и стало настоящим именем. И такое случается сплошь и рядом.

Баюр задумался. Идея была не лишена привлекательности. А в зеркале Востока выглядела наивно-естественно, в порядке вещей, ничуть не являясь исключением. Бритую голову, конечно, можно спрятать под малахаем, но в дальнем и трудном путешествии будет ли возможность постоянно заботиться о бритье? А ведь щетина непременно полезет, презирая всякую маскировку. И цветом она будет отнюдь не чёрным. Он взглянул на поручика, оценивая овал его азиатского лица и всех прочих достопримечательностей на нём в сравнении со своими. Не такие уж у него выдающиеся скулы — иные европейские типы скуластостью и круглолицестью его превзойдут с лёгкостью. Цвет? Белолицых киргиз хоть отбавляй. Да это и не проблема. Летнее солнце совершенно бескорыстно подарит коже любой оттенок смуглости, вплоть до гончарного. Нос прямой, глаза большие, не узкие… Ага! Вот он, главный признак азиатчины — наплыв верхнего века, вытянутый параллельно брови!

Джексенбе, заметив, как оценивающе разглядывает тамыр монгольское лицо, решился высказать своё мнение по поводу безумной затеи, с которой он никак не мог смириться:

— Джок! Ничего не выйдет! Не похож!

— Это мы ещё посмотрим, — уступать сомнениям Баюр не собирался. Надо искать выход, а не сдаваться, споткнувшись на первой кочке. Маскарадного опыта у него предостаточно. Правда, изображать француза или поляка не в пример проще. Зная язык, конечно. Тип лица подправлять не надо.

— Вы мне так и не сказали, куда меня тащите, — напомнил Чокан.

Джексенбе с удовольствием повернул разговор от опасных замыслов к привычной и понятной дорожной теме:

— Через два дня будем в Капале.

У поручика вытянулось лицо:

— Так далеко? — потом он помрачнел и решительно заявил: — В Капал мне нельзя.

— Проводим туда Джексенбе, — успокоил его волхв, — а сами поедем по безлюдью.

Впереди слева показалась красновато-сизая проплешина, за ней рваными лоскутами стелилось травяное одеяло и проваливалось в овраг, из которого слышалось журчание ручья. Баюр натянул поводья и свернул в его сторону. Спутники спокойно отреагировали на его манёвр. Пусть проверит, что там, и, не меняя направления, продолжили неспешно свой путь.

Овраг был неглубоким, поверху поросшим травой, а внизу глинистым. Тянулся он далеко и пропадал из поля зрения за очередным поворотом. Спрятаться в нём человеку, тем более лошади, было нельзя. Баюр собрался уже вернуться к приятелям, как вдруг шальная мысль остановила его. Он спешился и спустился на дно, к воде. Присел на корточки, вглядываясь в слоистую отмель. А что? Можно попробовать.

Волнообразные наплывы глины отличались цветом, переходя от карминно-красного и буро-коричневого к более светлым, вплоть до жёлтого и молочно-белого. Перед мысленным взором возникли глаза Чокана. Не раздумывая больше, он торопливо принялся ковырять камешком мягкую, как пластилин, почву. Достал из седельной сумки кусок сайгачьего мяса, выдавил подкожный жирок, старательно растёр с желтовато-матовой массой. Положил липкий сгусток на камень жизни и стал наблюдать волшебное насыщение кусочка грима энергией силы. Кинжал, который помог им освободиться из плена и который Джексенбе вернул волхву после разделки сайгака, занял своё прежнее место в голенище. Теперь он будет служить зеркалом. Преображение не заняло много времени. Да и сколько там нужно грима для век? Главное — ровненько удлинить наплыв.

Собрав волосы и заправив их под войлочную шапку, без которой ни один киргиз не выезжает в степь, он надвинул её на лоб и вскочил в седло.

Догнав своих спутников, поехал рядом, не говоря ни слова.

— Ну, что там? — повернулся к нему Джексенбе. И замер с раскрытым ртом…

Чокан, увидев его перекошенную физиономию, объехал карабаира и тоже заглянул в лицо волхва. После минутного замешательства он принялся безудержно хохотать.

— Великая сила искусства! Какая там белая ворона! Чистокровный, породистый степняк!

Между приступами смеха он умудрялся вставлять язвительные комплименты:

— Да ты настоящий лицедей! Какого актёра потеряла в тебе большая сцена!

Баюр принимал восторги зрителей невозмутимо, как восточный философ. Нахлобучка на веках была непривычна и тяжеловата, тянула вниз. Но глаза закрыть он боялся, чтобы грим (самодельный же!) не осыпался, не потрескался. Однако ради эксперимента стоило. Он попробовал, поморгал, приводя веки в движение. Ничего, держится! Жир ли тому виной или камень жизни, а может, и то и другое — спасибо им!

Остынув, Чокан внимательно осмотрел предмет насмешки и похвалил уже по-настоящему:

— Потрясающе! Вот уж не думал, что главное сомнение в твоей киргизской крови будет так легко устранить.

Зато приуныл Джексенбе. Теперь тамыра отговорить от бредовой затеи нечего и пытаться. Впрочем, и раньше надежды на это было мало. Тогда остаётся одно — помогать.

Солнце начинало припекать. Ветер не приносил прохлады, только сушил горло, и жажда всё сильнее одолевала. Всадники уже начали посматривать по сторонам, отыскивая укромное местечко для привала, чтобы вскипятить чай и сделать передышку. Наконец, глазам открылась низинка с кучкой кустарников. Выбирать особенно было не из чего, решили развести костёр возле них. Хоть какое-то прикрытие. К тому же в ложбинке, огибающей кусты, проложил себе дорожку ручей. Кони сразу припали к воде, их разморило не меньше людей.

Поблизости нашлось немало сухой травы, обломков прошлогодних сучьев, камней, чтоб соорудить очаг. Баюр вручил Джексенбе огниво, оставляя его попечительству приготовление кипятка, а сам отправился искать подходящую зелень для заварки чая. Вернувшись с травками, он застал приятелей за оживлённой беседой на киргизском. У обоих в руках были прутики с наткнутыми кусками сайгатины, которую они разогревали на костре. Это всё, что у них было из еды. После ночной трапезы они хозяйственно порезали оставшееся мясо и запаслись в дорогу. Волхв бросил траву в закипающую воду и прислушался к разговору. В языке он разбирался плохо, но суть тем не менее уловил. Речь шла о взаимоотношениях киргизских родов. Он слышал их названия: албаны, дулаты, бугу, чирик, сарыбагыши и другие. Кайсаки, живущие на огромной степной территории, делились на три орды, или, как они сами называли, — жуза: Малый, Средний и Старший. И каждый жуз состоял из нескольких родов. Их история была запутанная и изобиловала то кровопролитной враждой, то взаимовыгодными союзами одних родов против других. Разобраться в этой изменчивой степной политике, которая возносила одних и низвергала других, сегодня устанавливая одну иерархию, а завтра — противоположную, было под силу не прежде, чем голова лопнет. Однако Чокан и Джексенбе понимали друг друга с полуслова, громоздя гималаи имён отшумевших веков, с высоты которых нынешнее было видней и понятней. Для них. Беседа в равной степени занимала обоих. Волхв, правда, отметил про себя, что поручик больше расспрашивает, делая себе зарубки на память, свои умозаключения тоже высказывает, но далеко не все. Потом, когда Баюр спросит его, чего он извлёк из этой беседы, Чокан откровенно скажет, что выгадывал маршрут каравана, сохранность которого зависела не только от рельефа местности, но и от кочующих по ней племён.

Пить в такое пекло кипяток даже думать было невыносимо, однако облегчение наступило почти сразу, как завершилось чаепитие. Горло перестало саднить и голове стало легко. Кусты мало давали тени, но всё лучше, чем ничего. Друзья решили, что самый зной лучше переждать здесь: сами отдохнут и коней не загубят. По вечерней и ночной прохладе они легче и быстрее преодолеют вдвое больше пути, чем в дневную жару.

Выбрав местечко поукромнее и потенистее среди кустарников, они развалились в надежде отоспаться за прошлую беспокойную ночь, а заодно авансом за следующую. Джексенбе и Баюр договорились по очереди обозревать округу и лошадей, которые облюбовали влажный бережок и мирно пощипывали травку. Чокан заметил, что волхв остротой зрения ничуть не уступает киргизу. Степняки вообще славятся отменной зоркостью. Но волхв! Кстати, очень ценное качество.

Несмотря на вымотанность и прошлую бессонную ночь, большую часть которой провели в седле, спать совсем не хотелось. Может быть, сказалось перенесённое напряжение, но заставить себя забыться никто не мог. Скопившаяся ломота всего тела скоро растаяла, отпустила, и Баюр не стал упускать драгоценного времени, возможно, последнего до встречи с караваном, чтобы прояснить связанные с ним тайны.

— Чокан, а что нам делать, когда начнётся резня? — задал он вопрос без околичностей, в лоб.

— Какая резня? — опешил тот, подскочив от неожиданности.

— Джексенбе говорил, что в Кашгаре. Чью сторону принимать?

— А-а. Ты об этом, — он снова лёг, потянулся, выгнув спину. — Торговые люди в политических переворотах участия не принимают. Их дело — купля-продажа, а под каким флагом — значения не имеет.

— Значит, перевороты… — Баюр прикрыл глаза, борясь с ощущением, что на веках лежит по монетке, какие кладут обычно покойникам. Гадостное чувство. Ладно, надо привыкать.

— Там своя история, которая тянется сотни лет, практически без изменений. Мятежи только именами отличаются, — Чокан сунул в рот былинку, надкусил и, почувствовав горечь на языке, сплюнул. Откладывать этот разговор не стоит, решил он, незнание волхвом обстановки может дорого им обойтись. — Ты знаешь, кто такие ходжи?

— Ну-у… какие-то мусульманские святоши…

— Не совсем, — улыбнулся поручик. — Считается, что они потомки Магомета, их авторитет для верующих не знает границ. Никто из смертных не смеет поднять на них оружие.

— А они? — волхв тоже потянулся, хрустнув суставами, сунул под голову руку.

— Ха! Они делают всё, что взбредёт в голову! Могут убить, могут захватить власть.

— И стать султанами?

— Нет, — опроверг поручик столь примитивный переход кочевников из одного сословия в другое. — Султаны ведут родословную от Чингисхана и его прямых потомков, и тот из них становится ханом, кого выберет народ. Тогда его поднимают на белой кошме и официально провозглашают правителем.

— Ты ведь тоже султан? Белая кость? — и чего бы ему не дождаться выборов, чтобы взлететь на пирамиду власти? Управлял бы степным народом вместо того, чтоб лезть на рожон в чужих землях.

— Да. Мой дед Вали был последним ханом Среднего жуза. Потом, когда он принял подданство Белого царя, ханство было отменено, — подобрав обломок ветки, Чокан, не вставая, замахал ею перед лицом, прогоняя назойливо жужжащую муху, вознамерившуюся сесть непременно на его нос.

— Но султанов-то отменить невозможно. И их в народе по-прежнему почитают? — не уступал Баюр.

— Конечно. Но их власть светская, а преклонение ходжам замешано на религиозных чувствах. И только в Кашгаре сохранилось их древнее право на трон. Так вот, — вернулся чингизид к прежней теме, переворачиваясь на бок лицом к приятелю и опираясь на локоть. — Там ходжи по праву крови из века в век пытаются силой оружия захватить власть.

— Ты хочешь сказать: поднимают мятежи? — уточнил волхв. Нечего кружить вокруг да около, пришло время называть вещи своими именами. Он не поднимал век и чувствовал на них внимательный взгляд дотошного критика. Ничего, пусть оценивает. Впрочем, придирок к гриму не последовало, и разговор продолжился.

— Вот именно. И это многим удавалось. Но ненадолго. Китайские власти присылают войска и устраивают неслыханную резню.

— И ходжу под нож?! — не столько пожалев священную персону, сколько пытаясь уличить приятеля в противоречии, воскликнул прилежный ученик.

Но учитель, вооружённый знанием вековой истории, не споткнулся о камешек, сумел вывернуться:

— Если он не успевает сбежать — берут в плен и сдают Коканду под стражу. С кокандским ханом у них подписан договор содержать ходжей под строгим контролем. Взамен китайцы предоставили им Кашгар в качестве торговой резиденции во главе с ханским аксакалом.

— Так щедро? А у узбеков сало из ушей не закапало?

Джексенбе возмущённо всхрапнул. Ему удалось-таки уснуть. Убаюканный тихим разговором друзей, он лежал на боку с раскрытым ртом, подложив под щёку кулак.

Чокан усмехнулся и кивнул, соглашаясь с протестом сонного киргиза против неравномерной делёжки пирога.

— А ты как думал? Услуга того стоит. В ведении аксакала находятся все иностранцы, все караваны. И не только. Вообще его фигура в Кашгаре довольно значительная, и его влияние затмевает даже власть китайских чиновников. А кроме того, китайский богдыхан ежегодно выплачивает Коканду немаленькую сумму по договору.

Баюр присвистнул:

— Сдаётся мне, что кокандцы выиграли больше китайцев.

— Разумеется, — согласился Чокан, даже не пытаясь шутить. Предмет разговора и впрямь не располагал к смеху. На сей раз от знания обстановки, в которую им предстояло окунуться с головой, зависела не только их жизнь. Всего каравана. И даже больше — успех экспедиции. — Но Поднебесная согласилась на эти условия (даже закрывает глаза на явные нарушения договора противной стороной), ибо не в силах бороться с ходжами своими силами — за ними идёт народ. А с такими уступками границы Кашгарии остаются китайскими.

Баюр встал. Пришла очередь обозревать окрестности. Вокруг ничего не изменилось. Всё то же безлюдье. Та же бесконечная степь — с одной стороны, с другой — играют бликами на солнце снежные пики горных вершин. Лошади, напившись вволю и разнежившись в теньке, лениво пощипывали травку. Рыжая Чокана вообще легла брюхом на сыроватую отмель ручья.

Не отрываясь от созерцания вида безмятежного пространства, волхв прилежно продолжал расспрашивать, восполняя недостаток восточного образования, которое очень скоро может пригодиться:

— Выходит, кашгарцы…

— Уйгуры, — вставил недостающее звено Чокан. — У них тоже есть деления на роды, племена. Но в целом народ зовётся уйгурским. Я немного изучал уйгурский язык.

— Ага, — принял к сведению ученик. — Значит, они боятся китайской резни, а ходжи их не трогают?

— Какое там! Лютуют и те и другие! — сгоряча он повысил голос, и Джексенбе, чутко отреагировав, что-то заворчал невнятное, тем не менее не просыпаясь. Поручик вздрогнул от своей неловкости и снизил тон почти до шёпота: — Но в отличие от китайцев-иноверцев ходжи не просто правоверные, а потомки Пророка. Всё, что они делают, священно! Китайцы (они в основном буддисты) боятся их убивать только из страха народной войны и гнева Коканда, который силён. Ссориться с ним они не хотят, — задумался на секунду, поправился: — Правда, был один случай. Казнили пленного Джангир-ходжу. Кстати, из всех — самого разумного и любимого народом.

— И что?

— Им пришлось сильно раскошелиться перед ханом, унижаться и оправдываться, согласиться на новые привилегии аксакала в Кашгаре. Оплошность удалось замять, но проклятие Пророка над ними осталось.

В отличие от мусульман волхв в проклятие Пророка не верил, но тем, кто жил на пороховой бочке, не позавидуешь:

— Бедные уйгуры. Так и живут под Дамокловым мечом? В постоянной резне и кровопролитии? С какой бы стороны ветер ни подул — они козлы отпущения.

— Некоторые бегут в Семиречье, — вздохнул поручик. — Даже в Верный. Но большинство остаются на месте.

— А если снова придёт ходжа?

— Они встанут на его сторону. Не могут не встать. Даже аксакалы не могут противиться воле Магомета.

— Так. Какие ещё пробелы в моей одуревшей башке остаются дырявыми? Латай, коли начал, — волхв сел на прежнее место, догадываясь, что занавес, скрывающий загадочную нездешнюю жизнь, отдёрнут не целиком, а только приподнят его краешек.

— Последнее восстание было год назад. Его возглавлял Вали-хан.

— Твой родственник что ли?

— Типун тебе на язык, — возмутился ханский внук. — Случайное совпадение имён. Так вот. Восстание было подавлено. Как всегда — кроваво. Ходжу выслали в Коканд под стражу.

— Поня-атно… Европейцам ход туда перекрыт по этой причине?

— В первую очередь. Англичане, к примеру, не прочь вмешаться во внутреннюю политику Поднебесной и прибрать к рукам прилегающую к Индии территорию.

— Ничего не скажешь, уютное местечко ты выбрал для прогулки, — подковырнул Баюр, издевательски ухмыляясь.

— Предлагаешь закрыть глаза на беспокойных соседей степи, завести гарем и наслаждаться жизнью?

— А что? — притворно ужаснулся волхв. — Не завёл ещё? Неужто не женат? Отпрысков аристократов, я слышал, обручают ещё с колыбели.

— Ну, мало ли! Жену себе я выберу сам. А дочь Джантюрина из Малого жуза… колыбельная невеста… обойдётся. В женихах недостатка нет.

Баюр, словно обрадовавшись проступку неуязвимого всезнайки, злорадно припечатал его недостатки. Даже со вкусом перечислил:

— Сразу видно султанскую породу: коварный сердцеед, обольститель, многожёнец!

При всей комичности обвинений Чокан тем не менее, прежде чем расхохотаться, протестующее изумился:

— Да у меня нет ни одной жены!

— Но ведь мечтаешь! — услышал он в ответ резонное разоблачение.

Приняв условия комичной дуэли, поручик состроил надменное лицо, ужав глаза до щёлочек, и высокомерно обронил:

— Мечтают Маниловы. Я намерен возделывать свой сад, где все розы мои, — и нахально подмигнул: — Берегись. Это заразно.

— У меня от восточного разврата прививка, — парировал волхв, не моргнув глазом.

Завозился Джексенбе. Приглушённый смех ли его разбудил или доза отдыха, необходимая для восстановления сил, исчерпала себя, но он вполне осмысленно открыл глаза, пробормотал:

— Веселитесь. Опять.

— Что делать! — развёл руками Чокан. — Козы-Корпеш любит забавные сказки, как дитя — восточные сладости. Пришлось побыть Шахерезадой.

Джексенбе покосился на Баюра, пытаясь по его лицу понять, есть ли хоть капля правды в шутке султана. Но тот выпад поручика пропустил мимо ушей. Кроме имени, которое теперь ему придётся носить и на него откликаться. Оно царапало слух и было похоже на скалистый отрог. Чтобы привыкнуть к нему, нужно взобраться на эту вершину, но и тогда нет гарантии, что путь оказался верен. Волхв сдвинул брови и пожал плечами. Киргиз истолковал его жест по-своему: султан в обычной своей манере строит насмешки. Киргизская мудрость права и на этот раз: «Голове откуда беда? От языка».

Однако голова Чокана придерживалась иного мнения, чем киргизская мудрость, проверенная веками. Она надеялась, что именно язык её выручит, когда припечёт. Вроде той пресловутой кривой, на которую уповают русские. Имя Козы-Корпеша заставило его пристальнее присмотреться к волхву, из которого надо было слепить киргиза. Да так, чтоб никто не усомнился. Иначе… Разоблачать легче, чем обман выдавать за истину.

— Джексенбе, — обратился он к опытному эксперту, изъездившему степь вдоль и поперёк, — тебе не случалось видеть голубоглазых киргиз?

— У кара-киргизов видел. Их зовут хакасами или чон-уйсунями. Волоса красные. Рост… — он встал и поднял руку над головой, отмеряя высоту, но тут взгляд его упал на Баюра, а рука зависла вровень с его лбом, и Джексенбе, догадавшись, к чему клонит султан, прикусил язык…

— Молодец! — похвалил Чокан. — Ценю твою приметливость и память! — и оборотился к волхву: — Ну, что? — в голосе звучало торжество. Будто он лично сию секунду изобрёл новый киргизский род специально для маскировки Баюра. Тот усмехнулся. — Будешь сары-уйсунем! Так зовут хакасов, в которых живёт и киргизская, и уйсуньская кровь. Между прочим, род уйсуней древний. Учёные относят его появление ко второму веку до нашей эры. К югу от Иссык-Куля у них было могущественное государство. Вот так! А письменные источники говорят, что в разные времена голубоглазые жили и в Кашгаре, и в верховьях Енисея. Рост подходящий. Нос прямой, как и положено, разрез глаз…

— С языком беда, — вставил волхв.

— Та-ак… Вот это уже серьёзно. Я вижу два выхода. Либо научить тебя болтать по-киргизски за оставшийся путь (благо, немного ты уже знаешь), либо… придётся прикинуться глухонемым.

— Одно другому не мешает, — рассудил Баюр. — Можно и прикинуться, и научиться.

Внезапно вспыхнувшая идея восхитила поручика. Какие возможности открывались! Дух захватывало! Всё видеть, слышать, когда разговор ведут без опаски быть понятыми, знать, кого и чего следует остерегаться… Но! За кем шпионить в караване? Тратить усилия на притворство, теряя выгоды общения. К тому же навлекать излишние подозрения: глухонемой купец — невиданная птица. Какой караванбаши согласится взять с собой мало того что «исключение», да ещё калеку в трудный путь, доверит коммерцию? Как он будет торговать, заключать сделки? Привлекать к себе излишний интерес и недоверие не входило в их планы. Потеряешь больше, чем приобретёшь. Пришлось скрепя сердце отказаться от заманчивого предложения.

— И как я объясню Мусабаю, зачем мне понадобился глухонемой синеглазый киргиз? А на первом китайском пикете нас в лучшем случае выкинут за ворота, в худшем — сдадут властям. И твоя мечта покрасоваться на шесте исполнится.

Волхв не возражал. Чокан был прав. Однако окончательно хоронить идею не спешил:

— В принципе, в любом удобном случае можно прикинуться кем угодно. Дабы потребуется. Но это уж по обстоятельствам.

— Значит, придётся тебе поднапрячь мозги и оттачивать язык, — сделал очевидный вывод Чокан. — С этой минуты, Джексенбе, мы будем с тобой говорить только на киргизском. Причём, не между собой, а с Баюром. А он пускай отвечает. И рассказывает о себе.

— А что рассказывать-то? — опешил ученик вслед за тамыром, который озадаченно чесал затылок.

— Как что! Караванщики в первую очередь заинтересуются, откуда ты и какого роду-племени. Ври напропалую, сочиняй легенду заранее. Потом будет некогда.

Джексенбе тоже понял, что без родного языка киргиз — не киргиз. Пропадёт тамыр. Только не знал, с чего начать. Он присел у кострища, подгребая остывшие угли. Пора подкрепиться и снова в путь. Солнце уже побежало вниз. И вдруг вспомнил:

— Раньше… ата говорил… у кара-киргизов вражда была с хакасами.

Баюр заглотил наживку и, путаясь в малознакомой речи, стал коряво лепить свою родословную. Приятели на сей раз не смеялись, поправляли, выглаживали слова и фразы, а попутно отслеживали достоверность выдумки. По правде сказать, ничего уж такого дивного, что не могло бы случиться на самом деле, в ней не было. Если в степных сражениях брали пленных, то самые выдающиеся из них со временем, бывало, становились военачальниками в новом племени. Иногда их даже выбирали правителями. За особые заслуги, конечно. Подобных примеров в памяти кочевых племён предостаточно, особенно из времён Чингисхана. Пленный предок Баюра хоть и не стал манапом, но выбился из кула в уважаемые люди, разбогател. Одна из его жён была хакаской. От этой ветви и тянется род. В давние времена они даже жили в Китае, но об этом рассказывали мало и почти не помнили. А теперь и рода здесь, в Заилийском крае, не осталось. Кто-то откочевал в верховья Енисея, кто-то рассеялся по степи, смешался с другими племенами. А его, Козы-Корпеша, ата-эне умерли, не успев подарить ему братьев-сестёр, не дождавшись его возмужания. Сиротой жить плохо. Одни жалеют, другие презирают безродного. Подался в Каркаралинский округ, к дальней родне. Там и сошлись с Алимбаем.

Одновременно с болтовнёй друзья потрошили седельные сумки, вытрясая оставшиеся куски сайгатины, насаживая их на прутики для поджарки, устанавливали на камнях котелок с водой.

— А что? Очень даже похоже на правду, — задумчиво произнёс Чокан, принюхиваясь к сочному дымящемуся мясу и взвешивая подробности истории на весах скептиков. — А что эта повесть не стала знаменитой и не передавалась из уст в уста, так в ней нет ничего особенного. Скромная, заурядная… Что скажешь, Джексенбе?

— Похоже, — согласился киргиз, закашляв и отодвигаясь в сторону. Изменившийся ветер повалил на него густым дымом. — Я слышал чуднее. Однако все верили.

Тем временем закипел травный чай, запах поджаренного мяса раздразнил аппетит, и все трое принялись за еду.

Джексенбе, ни на кого не глядя, уплетал свой кус сайгатины, держа его двумя руками, и слизывал с пальцев сочные потёки. Баюр скопировал его манеру и подозрительно сощурился на Чокана. Тот сначала не заметил, потом поймал его взгляд и сделал удивлённые глаза. Киргиз с удовольствием рыгнул и снова впился зубами в мясо. Поручик понял намёк и сморщил нос. Но тут же подмигнул Баюру и демонстративно облизал пальцы. Теперь все трое ели одинаково, так что сторонний наблюдатель вряд ли вычислил бы, кто из них простой степной кочевник, а кто привык к трапезе на белой скатерти.

Глава 5
Сын мятежного хана

Оправились в путь, когда солнце свой жар устремило на горизонт, а в степи разлилось неутомительное тепло, ласкающее перед сном землю, как мать, баюкающая дитя. По дороге болтали (по-киргизски, как договорились) о всякой ерунде: об охоте с беркутом, большим любителем которой был Чокан, да и Джексенбе знал в ней толк; о зимовьях и летовках скота; о прелестях кумыса, мгновенно утоляющего жажду и дарующего силу (они сейчас ох как не отказались бы опрокинуть в себя по кувшину живительного напитка!), в отличие от простой воды, которой не напиться, сколько не прикладывайся к ней; о мусульманстве, пришедшем в степь из азиатских ханств, о требованиях мулл строгого соблюдения обрядов Корана, которые кочевники смешали со старинными верованиями в духов и поклонением Солнцу, Луне, Небу, Грому и Молнии; о восточных сластолюбивых богатеях, которые, помимо гаремов, содержали хорошеньких мальчиков — бачей — для ублажения своих извращённых похотей, и о судьбе этих детей. Последняя тема была нова для Баюра и поразила его двуличием правоверных, неукоснительно совершающих намаз, отпускающий им грехи, и без зазрения совести окунающихся после него в гнуснейший разврат и пьянство, запрещённые Магометом.

— Где же они берут таких мальчиков? — задохнулся он от возмущения. По его понятиям, добровольно обречь себя на такую мерзость никто бы не согласился, даже несмышлёные дети, а уж тем более их родители, которые, не страшась смерти, пошли бы войной на обидчика, чтобы спасти несчастного ребёнка или погибнуть, но избегнуть несмываемого позора. Однако ответ Чокана поверг его в настоящий шок.

— Не редки случаи, когда родители сами продают красивого сыночка ради обогащения. Положение бачи не просто хлебное — роскошное. Его наряжают в дорогие одежды, осыпают подарками, всячески ублажают и умасливают. Мальчику льстит, что его принимают за бога, потакают его прихотям. Его родичи заискивают перед ним, ибо получают немалые доходы за пользование ребёнком и живут за его счёт.

— Баб им в гареме мало! — бушевал волхв, сражённый наповал. Тяжёлый кулак с размаху ударял по колену, ища выхода возмущению, но болезненные сотрясения не могли усмирить гнев. — Содом и Гоморра! Куда только смотрит Аллах!

Чокан посмеивался над невежеством волхва, ничего не смыслящем в тонкостях и разнообразиях восточных наслаждений. И хотя был абсолютно солидарен с другом в оценке извращений и его даже подташнивало от мерзких подробностей, он продолжал добивать Баюра. Уж больно забавно было видеть праведное кипение невозмутимого доселе батыра, который даже забывал подобрать поминутно падавшую челюсть и напрочь игнорировал маскировку «киргизских» глаз, вылупляя их до размеров интригующей окружности.

Джексенбе, хорошо осведомлённый о сей пикантной изнанке жизни зажравшихся правоверных, считал её позором, а не поводом для развлечения и, слушая, только плевал по сторонам на злых джиннов, попустительствующих греху и подстрекающих к оному.

— Но ведь дети вырастут! — протестовал Баюр. — Не вечно же они будут наряженными куклами! Уж это-то понимают все! И что тогда? В гарем?

Чокан обидно расхохотался:

— Твоя неискушённость в пороках — диво даже для европейского ума, про восточное представление я уж молчу. Кто же допустит такого опытного искусителя, специалиста высшего разряда по разврату к скучающим жёнам, в очередь ожидающим мужской ласки?!

— Выгоняют к чёртовой матери? — гадал волхв. — Или сразу под нож? Не думаю, что простые горожане примут их с распростёртыми объятиями.

Поручик вздохнул. Судьба мальчиков, балующая (хм, смотря с чьей стороны взглянуть) их до появления усов, и впрямь была незавидной:

— Некоторые бачи за свою недолгую карьеру успевают сколотить немалый капитал, женятся, заводят собственный гарем, детей. Иные — даже собственного бачу. Но таких — по пальцам перечесть. В основном — становятся опиумокурильщиками, подрабатывают своим ремеслом в казармах, у невольников, одним словом, в низших слоях. Сам понимаешь, заработок там невелик. Бывает, за миску похлёбки. Живут они недолго, в самом плачевном состоянии, одержимые физическими и психическими недугами.

— Если об этом все знают, почему не запрещают? Не наказывают? — волхв никак не мог смириться с вопиющим надругательством над детьми. Даже меньшие провинности азиаты карают жестоко, вплоть до кровавых казней, а тут — такое непотребство.

— Ты забыл, что бачей содержат богачи. У кого золото — у того власть. Даже от Аллаха можно откупиться. Их щедрые подношения заставляют закрыть глаза кому следует на все нарушения Корана, а мулле — отпустить грехи, слегка пожурив.

Некоторое время Баюр ехал молча, скрипя зубами. Потом продолжил тему, задевшую его за живое, не позволяющую так просто успокоиться:

— Аллах свидетель, я не страдаю кровожадностью, но тех родителей, которые продают своих детей для гнусных целей, самолично посадил бы на кол!

Джексенбе, слух которого резануло вопиющее непочтение к родителям, поспешил разбавить их вину царящими в ханствах порядками (вернее, беспорядками) и добавил:

— У Алимбая кособокий рассказ. Мальчиков чаще воруют. Я слышал, и у киргизов тоже. У тех, что кочуют ближе к Коканду.

Баюр подозрительно покосился на Чокана:

— Тебя, случаем, не для этих целей украли? — нелепость вопроса он, конечно же, понимал сам. Поручик давно перешагнул нежность востребованного возраста бачи, и даже его красота не стала бы наживкой для воров. Такого не уговоришь кривляться и танцевать в девчачьем наряде, подкрашивать по-женски лицо. Того и гляди зарежет хозяина. К тому же… «валихан»… Для этой роли безвестная кандидатура подходит лучше всего. А тут — русский офицер! Да. К похоти не располагает. Скорее, вызывает озноб.

Высокородный киргиз косо зыркнул на волхва, но, сразу поняв, что тот его попросту дразнит, не счёл нужным обидеться, лишь усмехнулся:

— Вариантов моей карьеры много, тебе не переплюнуть. Однако по мере их узнавания твоя зависть растёт в геометрической прогрессии. Я предупреждал: берегись, Восток — это заразно, затягивает, как опиум…

Вслед за ехидным выпадом, он склонил голову и, не скрывая удовольствия, наблюдал, как вздумавший его подковырнуть остряк, уложенный на лопатки, гадливо плюётся в сторону, в точности копируя своего тамыра.

Джексенбе насторожился, привстал в стременах. Заполошно мечущиеся птицы над кустами выглядели как-то подозрительно. Ночью они предпочитают не показываться, тем более так кучно и беспокойно. От его вскинутой руки разговор мгновенно оборвался. Растопыренные ветки были довольно густыми, тень от них могла спрятать кого угодно. Друзья уже приблизились к ним почти на расстояние выстрела. Не желая себя обнаруживать, они отъехали за каменные глыбы, скрыли лошадей, а сами, спрыгнув на землю и припав к её зелёной щетине, наблюдали, не проявится ли какого-нибудь движения в зарослях, чтобы понять, что их ожидает и опасно ли оно для них. Птицы не переставали галдеть, однако далеко не улетали от одного места. Словно выгоняли кого-то из засады или предупреждали о приближении чужих. Там, под кустами, виднелся низкий пологий валун, который почти скрывала трава, длинный, в рост человека.

И тут из-за гребня холма взметнулись три всадника с заводной лошадью.

Успевшие спрятаться путники переглянулись, поздравив друг друга с вовремя предпринятым манёвром в засаду, уберёгшим их от обнаружения незнакомцами. Похоже, всадники (с виду — киргизы) их не заметили. Они неторопливо спустились вниз, к кустам, распугивая ошалелых птиц. А из-под пологого валуна встал человек…

Никто из наблюдателей не проронил ни слова, но Баюр почувствовал, как напряглось плечо Чокана, лежавшего между ним и тамыром и не сводившего глаз с последнего, четвёртого, который остановился перед конными и что-то говорил. Он выглядел не старше двадцати лет, но те, что были в сёдлах и гораздо взрослее его, немедленно спешились и почтительно слушали его речь. Степной этикет: верхом можно оставаться перед тем, кто ниже родом, чином. В противном случае не сойти на землю — смертельное оскорбление. Значит, этот юноша у них главный? Какой-нибудь султан? Или ходжа, о которых рассказывал Чокан?

Джексенбе тоже поглядывал на лицо поручика, вдруг побелевшее и застывшее, будто перед ним возник не просто знакомый, а чем-то связанная с ним личность, которую он увидеть не ожидал и рад ей отнюдь не был. Враг? Соперник? Нежелательный свидетель? Однако вопреки всем предположениям, которые подразумевали скрытный вариант поведения, поручик неожиданно встал во весь рост, привлекая внимание беседующих возле кустов киргиз. Ахнувшим друзьям сказал тихо, но тоном, не терпящим возражений:

— Ждите меня здесь, не высовывайтесь.

— А если… — вырвалось у Баюра.

— Только тогда… — и пошёл, не оглядываясь.

Обрывков фраз вполне хватило для исчерпывающей договорённости. Даже Джексенбе ничего не потребовалось объяснять.

Чокан шёл один. Спокойно, не замедляя и не прибавляя шага. Киргизы, сперва насторожившиеся, теперь молча смотрели, как он к ним приближался. Видимо, тоже узнали. Или узнал тот, четвёртый, самый молодой, но главный среди них, остальные же подчинились его слову — за оружие не хватались, но и особой радости не проявляли, просто ждали с серьёзными лицами.

Баюр не стерпел своей пассивной отсидки в безопасности, но и нарушить план своего рискованного друга не посмел, он выбрал золотую середину: ужом пополз меж россыпей камней, желая сократить расстояние, разделявшее их с Чоканом, но не обнаруживая своего присутствия. Одной рукой он придерживал ружьё, прижимая его к бедру, чтобы прикладом не задевало обо что ни попадя и не громыхало. Джексенбе от него не отставал, за спиной слышалось его сопение.

За последним камнем пришлось остановиться, дальше не за чем было прятаться. Отсюда разговор не услышать, зато видны лица, хоть и в голубоватом лунном, но ярком свете, по которым можно определить степень дружелюбия собеседников или наоборот — враждебности. А значит, и следующие за ними действия. В случае чего — можно вмешаться быстрее… Ну-у, это уж на крайний случай. Однако и его со счетов не сбросишь.

Во время форсированного манёвра Баюр не спускал глаз с ожидающих Чокана киргиз, в особенности — с их предводителя. А когда залёг за валуном, стал придирчиво его рассматривать. Одежда самая простая, его халат не обнаруживал ни высокого происхождения, ни богатства, ни чина. Но это не было истинным показателем его положения, Чокан вон тоже обрядился — до сути не докопаешься. Телосложения крепкого, но ростом невысок, пониже поручика, да и годами, пожалуй, будет его помоложе. Лицо с мягкими контурами и весьма приятное, но главное — глаза. Необычайно красивые, выразительные, в них читалось понимание, проникновенность — не отвести взгляд, они словно зачаровывали.

Чокан подошёл и остановился в трёх шагах. Теперь стало особенно ясно, кто в четвёрке киргизов главный. Три взрослых нукера остались в стороне, зоркие и настороженные, а переговоры вёл молодой. «Султан» — решил для себя Баюр. Обмена рукопожатием не было, сразу зазвучала речь, к великому сожалению волхва, до него недосягаемая. Предводитель даже улыбнулся, слушая поручика. Однако, наслышанный о восточном коварстве, когда льстивые речи и показная ласка скрывают кровавые замыслы, наблюдатель не испытал облегчения и оптимистичных выводов не сделал. Издали казалось, что ведущую роль в переговорах играет Чокан. Это если судить по его уверенности, несгибаемой спине и напротив — смиренному, даже несколько застенчивому виду собеседника, который прикладывал к груди маленькую, по-женски изящную руку. Но вот он начал отвечать. И его портрет замечательно преобразился, лицо оживилось, глаза вспыхнули, быстрая речь, хоть и неслышимая волхву, даже в отдалении являла характер, энергический, завораживающий, что подтверждала выразительность всего его облика. Не только одухотворённого лица, но и всей ладной фигуры. Про таких людей говорят, что они владеют ораторским даром, который увлекает толпу, ведёт за собой. А божья искра не имеет возрастных предпочтений и поселяется иногда в юной душе.

Джексенбе, не поднимая головы и, кажется, не чувствуя, что в подбородок впился камень, сдавленно выхрипнул:

— Сыздык.

— То есть? — Баюр подумал сначала, что тамыр ругнулся, но в чей адрес и по какому поводу, не понял.

— Сын Кене-хана… Все привыкли звать его Садык.

У Баюра вспыхнул в голове пожар. Слово, как искра в соломе, взметнуло пламя до неба. Кто не слышал о непокорном и воинственном султане Кенесары Касимове, который в течение десяти лет вёл войну против колониальных захватов степей Белым царём, кокандским ханом? Его слава летела далеко. Одни его боготворили, другие боялись, сам же он, помимо сражений, не гнушался ни грабежом караванов, ни разорением киргизских аулов, признавших русское подданство. Однако с его гибелью война вроде бы прекратилась… Значит, вот оно как обернулось. Подросли сыновья… Что на уме у этого Садыка-Сыздыка? И что у Чокана? Даже если султан султана не тронет (эта надежда висела на волоске), надо быть начеку… И есть ли угроза от этой встречи поручику и задуманному им путешествию? И вообще, какого чёрта этот упрямый мальчишка попёрся к потомку мятежного хана? Бесчисленные вопросы, один другого острее, ядовитее, безнадёжнее, сталкивались в голове волхва, будто в бурлящем котле, путались и разбивали лбы в тупиках. Если Чокан вернётся (а что, может не вернуться?) и соизволит осветить потёмки — разберёмся.

Затаив дыхание, Баюр следил за малейшим движением рук сына Кенесары, взлетающих согласно с взволнованной речью, за выражением глаз, посеребрённых ночным светилом, за неподвижными нукерами, ожидающими знака своего предводителя, и крепче сжимал ружьё. Впрочем, сам разговор был намного короче, чем череда вопросов, предположений и страхов в голове волхва, если бы их высказать вслух или написать на бумаге, а не позволить им по естественному обыкновению всем вместе, единой ослепительной молнией озарить сознание.

Лица Чокана видно не было, а по деревянной спине догадаться о его мыслях и чувствах не представлялось возможным, разве что о напряжённости, сковавшей его и пригвоздившей к месту.

Но вот Садык замолчал, внимательно глядя на отвечающего ему поручика, пожал плечами и повернулся спиной. Так поворачиваются к тем, кому доверяют, к тем, кто не способен на подлый удар, или надеются на своих защитников. Он вскочил на коня и, пока киргизы, следуя его примеру, забирались в сёдла, обернулся к поручику, что-то сказал с усмешкой и углубился в густые кустарники пологого холма. За ним последовало его сопровождение. А Чокан так и остался стоять изваянием.

— Ушли… — без особой уверенности прошептал Джексенбе, снимая шапку и вытирая рукавом пот со лба. Он только сейчас понял, что без рассуждений бросился бы на защиту случайно прибившегося к ним с тамыром переодетого офицера и его опасной тайны, возникни такая необходимость. Даже против сына хана Кене! Когда и какой силой этот парень сумел завладеть его душой, он не заметил и внятно объяснить не смог бы. Скорее всего, в этом повинен Баюр, безоговорочно взявший поручика под своё крыло. А побратимы едины в помыслах и желаниях. По правде сказать, во всё время напряжённого ожидания ему несколько раз казалось, что уже вот… вот… пора нажать курок. Но волхв застыл каменным идолом, а подталкивать его к решительным действиям и советовать он не решился. Не иначе мудрые духи сдержали его палец, а они никогда не ошибаются.

Волхв приподнялся, встав на колено и опершись на ружьё, когда Чокан к ним подошёл. Не изругал поручика, заставившего их ползать на брюхе и волноваться, ни о чём не спросил, дожидаясь, когда тот сам откроет рот. Тот и открыл, кривя усмешку и собираясь отшутиться, но заметил блеснувшие бисеринки пота, обильно выступившие над верхней губой друга, и понял, что острословие и надуманное ехидство сейчас вовсе не уместны.

— Ему было десять лет, когда погиб его отец… и мой дядя, — вместо объяснений сказал он, безошибочно догадавшись, что остроглазый приятель-киргиз успел представить нежданно-негаданно возникшего отпрыска Кенесары. — Другие смирились с поражением, бросили оружие. Но не он. Сказал, что не предаст памяти отца и продолжит его борьбу.

Джексенбе поднялся, отряхивая халат и затягивая платок на поясе, всем видом показывая, что ничего нового не услышал, что сказанное касается просвещения тамыра в степной политике. Баюр на слова Чокана кивнул, с лёгкостью додумав остальное: звал с собой, но родич отказался. Он русский офицер, присягал на верность Белому царю. Расстались не врагами, но и не соратниками. А дальше — как судьба решит, и не приведи бог столкнуться лоб в лоб. Но не сейчас — и на том спасибо.

Их лошади, заслышав разговор хозяев и почуяв отлетевшую настороженность, вышли из ложбинки, покинув укрытие, и застучали копытами по каменной россыпи, направляясь к людям.

— Стало быть, наши планы не меняются, — сделал вывод Баюр, неожиданно для себя почувствовав, как с плеч свалилась гора, позволив дышать свободно.

— А что могло их изменить? — удивился поручик и, уловив едва заметный вздох облегчения волхва, не удержался от укоризны: — Мне было двенадцать лет, когда в Омск привезли голову Кенесары. Я только-только поступил в кадетский корпус. Уж если и тогда я не сломался и яд мщения не отравил мозг, теперь поздно искать во мне последователя воинственного хана, — он нащупал носком ичига стремя и взлетел в седло.

«Да-а, — подумал Баюр, — мальчику не позавидуешь. Какой ад в душе пришлось ему пережить, зная, что между ним и его прославленным родичем — призрачная граница, которую в его воле разрушить, всего лишь шагнув за черту. И в его воле придать ей алмазную прочность, что, конечно, труднее и не всякому под силу. Но откуда, из какого источника ребёнок черпал силы, чтобы не разрыдаться на потеху однокашникам, радующимся кровавому трофею, не бросить учёбу, не сбежать в степь, превозмочь в себе другие безрассудства? А ведь, верно, нелегко ему было слышать разговоры на злободневную тему, ловить на себе косые взгляды. Привезённую генерал-губернатору голову грозного мятежника содержали под сменяющимся караулом. Кадетов в том числе. Не исключено, что одним из них был юный Чокан…». Холодок пробежал по спине Баюра, и он решил не задавать вопросов, воскрешающих детские переживания, замурованные в сенах кадетского корпуса.

Некоторое время ехали молча, переваривая случившуюся встречу и меряя каждый на свой аршин возможные её последствия, но вслух не высказывали. Видно, предположения неожиданных поворотов событий радужными никому их них не казались, а посему нечего гневить судьбу, каркая да подсказывая ей, как ловчее исказнить своевольных путников. Да и вообще, что они такое? Если не воры, не разбойники, почему прячутся от людей? А если всё-таки тати, барантачи — опять же: почему не ищут добычи, не грабят, не жгут, не угоняют скот, сторонятся чужого глаза? Скорей бы уж примкнуть к каравану и слиться с купцами, хоть и в маскарадном облике, но понятном, осмысленном, а не бродяжить изгоями.

Небо мало-помалу теряло свою чернильную густоту, и звёзды, глядящие с высоты во все глаза, начинали туманиться, редеть и пропадать. Сияние над головой меркло, но темнее не становилось. И даже когда исчезла луна, видимое пространство заметно расширилось и неудержимо разбегалось дальше на все четыре стороны, отмахивая версту за верстой, жадно глотая мрак, который залёг в овражки и выемки, прячась от надвигающегося света.

— И как он собирается это делать? — нарушил молчание Баюр, не уточняя, кого имеет в виду, но друзья поняли сразу, что он спрашивает о Садыке и продолжении отцовского дела.

Джексенбе встрепенулся и, привстав в стременах, завертел головой, высматривая подкрадывающихся карачей или — хуже того — посланных Садыком нукеров избавиться от опасных свидетелей, упокоив их в безлюдной степи и навсегда заткнув болтливые рты. Однако ничто не тревожило рождающийся рассвет. Даже птицы ещё не пробовали голоса, ночные козявки отстрекотали, дневные ещё не проснулись. Кони шли по траве, и стук копыт был еле слышен, главным образом — самим всадникам, но далеко не разносился. Единственным нарушением безмолвия были редкие всхрапы лошадей да приглушённое позвякиванияе уздечек.

— Было бы желание, — нехотя отозвался Чокан. Тема была неприятная. Особенно щекотливым в ней было его родство с мятежными султанами. Но тут уж слов из песни не выкинешь. Его ли в том вина? — Среди кочевников вооружённые столкновения не редкость. То тут, то там вспыхивают восстания. А степняки, как дети, воспевают отчаянных батыров и идут за ними.

— Садык, как я понял, смог бы увлечь и повести за собой, — в тон ему заметил Баюр.

— Да. Есть в нём какой-то магнетизм, — согласился поручик.

Синие глаза изучающее прошлись по чеканному монгольскому профилю. Уж не испытал ли он этот магнетизм на собственной шкуре, пока сын Кене перед ним ораторствовал? Но ведь устоял. Что его удержало? Верность присяге? Или своей мечте проникнуть в Кашгар, готовой осуществиться? Или что-то иное, неведомое волхву?

Чокан тряхнул головой, прогоняя мрачные видения, повёл плечами, разминая затёкшие от неподвижности мышцы, и бодро договорил:

— Ему есть где развернуться. В верховьях Аму-Дарьи, в Кокандских владениях… в Кашгарии — там он найдёт приверженцев отца, бежавших после поражения и укрывшихся от возмездия.

— Поня-атно, — протянул Баюр. — Стало быть, там, куда мы поедем, опасаться надо не только китайцев, кокандцев, ходжей, недобитых кенесаринцев, но и новых мятежников во главе с Садыком?

Поручик расхохотался, окончательно растеряв унылость, и гордо выпрямился в седле:

— Что? Струсил?

— Шиш тебе! Пусть они все вместе взятые изойдут трясучкой, как бы я их одним колпаком не накрыл!

Глава 6
Старые приятели

— Эх, жаль волос! Однако расстаться с ними всё равно придётся. — Баюр стоял на коленях и, склонившись, раздувал затеплившийся костёр. — Может, не стоит тянуть время, прямо сейчас и побриться? Что скажешь, Джексенбе?

Друзья проснулись, когда полдень уже сиял в небе. На этот раз они рискнули расположиться у горного отрога под деревьями. Тень ветвей заслонила их и от палящего солнца, и от недоброго глаза. Прятаться в горах, в каком-нибудь ущелье, как в начале пути, они зареклись. Скалы, как показала безжалостная действительность, оказались ненадёжным щитом. Они в равной степени подыгрывали и тем, кто прячется, и тем, кто выслеживает прячущихся.

— Хочешь предстать перед караванщиками истинным мусульманином? Со скоблёным черепом? — Чокан подошёл, дотянулся до головы волхва, двумя пальцами приподнял шапку: — Ишь, красотищу какую нарастил. Чистое золото.

— Завтра к вечеру будем в Капале, — согласился Джексенбе, принимая от тамыра кинжал. Не очень-то ему нравилась затея, которую вынашивали его друзья. Но коль уж отговорить их не удалось, придётся следовать правилам рискованной игры, иначе не сносить Баюру головы.

Волхв сощурил на поручика синие «киргизские» глаза:

— Золото — дело наживное. Мне, страшненькому, за твоей красотой легче спрятаться…

— Не прибедняйся, — перебил его Чокан, с надеждой заглядывая в седельный мешок, но завалявшихся кусков сайгатины там не появилось. А желудок начинал укоризненно бурчать. Да. Сейчас лук Джексенбе мог бы легко и просто решить проблему обеда и посрамить грозное, но слишком уж громыхающее ружьё. Вон сколько вокруг пернатой дичи, и арканом её не прищучишь. Вздохнув, он обернулся к приятелям, устраивающимся на траве для стрижки. Как ни досадно, придётся задержаться. Что ж, ради задуманной маскировки сто́ит. — Косую сажень в плечах не обстругаешь, не побреешь, — он оценивающим взглядом измерил богатырскую фигуру волхва и собственный разворот плеч, разочарованно цокнул языком, признав сравнение не в свою пользу. — Так что тебе придётся прятаться не за мной — за верблюдом. Я, между прочим, тоже не эполетами собираюсь блистать. Так что все мы будем одинаковы — одной пылью мазаны. А она в равной мере липнет и к императорам, и к бродягам.

Джексенбе, высунув язык и поблёскивая кинжалом в правой руке осматривал голову тамыра со всех сторон, словно не брить собрался, а подзакусить, и примеривался к аппетитному блюду. Выглядело это забавно, и Чокан, расплывшись в ухмылке, уселся напротив.

Первое скольжение «бритвы» пошло от виска к макушке, и поручик машинально повторил опасный манёвр клинка, проведя ладонью по ёршику на своей голове, а потом — по колючему подбородку. Не мешало бы и ему подновить бритьё. Но не такое варварское, какое предстояло вытерпеть Баюру. Лучше потом, когда доберутся до каравана. Если доберутся…

— А кстати, — его взгляд упал на прижмуренные глаза волхва, всколыхнув давно зудящий вопрос, — откуда у тебя этот грим? — он даже придвинулся поближе к жертве маскарада, подставившей голову степному цирюльнику, внимательно рассматривая его натурально «припухшие» веки. — Я думал — глина… Но она бы уже высохла и осыпалась…

— Глина, — процедил сквозь зубы Баюр, не поворачивая головы и стараясь не шевелить ею, ибо лезвие уже скребло по затылку с противным сухим шорохом, осыпая на спину мягкие невесомые пряди, — но… по старинному шаманскому рецепту, — и тут же замолк, получив шлепок по щеке возмущённой рукой тамыра, чтоб замер, покуда голова цела.

Удовлетворённый осмотром, Чокан усмехнулся, лёг на спину, подложив под голову согнутый локоть. Несмотря на то, что всю дорогу они готовились к превращению Баюра в киргиза, чтобы внедрить его в караван и не вызвать подозрений, сама затея до сих пор казалась ему весьма сомнительной. В самом деле, он-то готовился к этому путешествию годами, хотя ясная цель тогда ещё и не была обозначена. Изучал сложившиеся отношения родов, языки, историю, возможные затруднения, да и всё, до чего мог дотянуться. И даже теперь опасности было больше, чем уверенности в успехе задуманного предприятия. А он? И как только решился! Отговорить? Прогнать? Такого прогонишь! Будет тащиться следом, скрываясь. А это ещё хуже.

Тем временем голова Баюра всё больше приобретала сходство с голой коленкой. Когда же Джексенбе в последний раз мазнул кинжалом по макушке, смахивая пропущенный ёршик, и отклонился в сторону, оценивая результат своих стараний, к бритому хозяину подошёл карабаир, обнюхивая лысую черепушку, словно желая убедиться, что потеря шевелюры никак не сказалась на остальных свойствах его седока. Бархатные губы оказались щекотными, и Баюр, посмеиваясь, отвернул ладонью лошадиную морду, потрепав любимца по вороной холке.

Удивительное дело, но с потерей длинных золотых волос европейская внешность волхва сильно потускнела. Теперь его можно было принять за представителя любой народности, особенно если придать лицу характерные национальные признаки. Так что «киргизские» веки заняли главенствующую позицию на его физиономии.

— А как ты зовёшь своего коня? — докапывался до мелочей Чокан. Мелочи коварны, они выдают простофиль с головой.

— Хотел назвать Громом, — широкие плечи передёрнулись, стряхивая мягкий шёлк, безжизненный и печальный, который налету подхватывал Джексенбе, не давая волосам разлететься, затеряться в траве и камнях, — но теперь…

— Вот именно! — поймал его на слове, вернее, на заминке поручик, приняв роль подозрительного недоброжелателя. — Теперь назови его Бакыт, что по-киргизски значит счастье, удача.

Волхв сморщил нос:

— Удача — птица вольная, её не оседлаешь. Обидится, ещё и мстить станет.

Придумщик кличек решил исправить свой промах, предлагая пришедшие на ум варианты:

— Ну тогда Куюн — вихрь, смерч. Или Кенч — сокровище… — ни согласия, ни одобрения мнимого мусульманина не последовало. — Шумкар — соколик. Чего кривишься? — Чокан, раздосадованный скучным выражением лица приятеля (какой капризный, не угодишь на него!), резко сел, не мигая уставился на лысую башку: — Не нравится?

— Пустые клички, ни о чём, — уверенно отверг синеглазый киргиз все предложения, вставая и стряхивая со штанов сор, удивлённо крутя голой головой, привыкая к новым ощущениям.

— А Гром — о чём? — съязвил поручик, тоже вставая.

— Был у меня Гром — друг верный. Благодарная память может жить в имени и даже на характер влиять. Недаром же говорят, как лодку назовёшь, так она и поплывёт.

— Дос — значит друг, — отозвался Джексенбе, не поворачиваясь от костра, в котором жёг волосы тамыра.

— Дос, — громко повторил Баюр, вслушиваясь в короткое и твёрдое слово. Карабаир, услышав хозяйский призыв, тоненько заржал.

Трое друзей разом рассмеялись, признав выбор жеребца за окончание спора.

Из-за круглой кочки, ощетинившейся частыми зелёными пиками, вышла куропатка (не вспорхнула испуганно, не завопила заполошно), и принялась клевать какие-то зёрнышки. Близкое и долгое присутствие людей по соседству, которые вели себя смирно, не пытаясь промышлять в птичьем царстве, притупили чувство опасности, и дикая курочка отправилась пастись, решив, что до неё никому нет дела.

Баюр мигом присел, шаря вокруг себя рукой в поисках первобытного оружия. Камень размером в пол-яблока, на который он наткнулся, вполне подходил. Его приятели переглянулись, прочитав друг у друга на лицах одинаковое сомнение. Камнем попасть, конечно, можно. Коли метнуть его раз десять, если не больше (расстояние всё-таки приличное, да и мишень невелика, к тому же всё время в движении). Только вряд ли птичка будет дожидаться успешного броска, упорхнёт после первой же попытки. Да ещё растрезвонит на всю округу про заезжих придурков, вздумавших охотиться голыми руками. Взвесив булыжник, волхв, почти не целясь, запустил его в упитанную хохлатку. Замаха как такового не было, голыш пронёсся по низкой прямой, как запущенный над водой, чтобы скакнуть по поверхности несколько раз. И в следующее мгновение птица исчезла в траве, даже не вскрикнув.

Взвившись на ноги, волхв рванулся к месту, где её видел. Приятели — за ним. Не столько затем, чтобы увидеть вожделенную добычу, сколько приобрести повод для насмешки над самоуверенным стрелком. Каково же было их удивление, когда они обнаружили валяющуюся на боку куропатку с окровавленными пёрышками на голове. Это ж как надо было изловчиться, чтобы попасть с первого раза! Однако особых стараний стрелка при прицеливании они не заметили.

— Вот шайтан! — выругался Джексенбе. Впрочем, восхищение в его возгласе звучало гораздо отчётливее, чем анафема духу тьмы. А ещё зависть, что для охотника вполне простительно.

Чокан, трезво оценивая свои собственные попадательные способности, которые являли себя крайне редко, тоже похвалил волхва — и вполне искренно:

— Меток чёрт, ничего не скажешь!

Ощипывать птицу не стали. Вот ещё! Столько времени и мороки! Баюр только обтёр её от пыли в свежей траве и выпотрошил, а потом густо обвалял в сырой глине, благо добра этого было не занимать. Уродливый коричневый кокон, достойный отвращения, вынуждал глотать слюнки голодных друзей, которые наблюдали за стряпухой (или стряпухом? стряпотелем? стряпуном?) с немалой долей уважения, поощряя его старания музыкой живота.

Закалившийся на углях глиняный оковалок выглядел, как неумело слепленный горшок подмастерьем гончара, но когда его разбили, из него пошёл одуряюще сытный дух, взбодривший сдерживаемый аппетит. Перья, прилипшие к глине, так и остались в стенках «горшка», а те, что не отодрались, можно было срезать вместе со шкуркой. Впрочем, не возбранялось употребить деликатес вместе с ними, но никто не отважился.

Парное нежное мясо показалось райским угощением, только очень маленьким. На троих-то! Отсутствие соли заметить не успели. И почему эта куропатка не догадалась вырасти с барашка!

Заморив червячка, друзья взбодрились. А не так уж всё и плохо. Оказывается, всегда можно найти выход из затруднения и выжить.

Задерживаться здесь дольше резону не было. Кони отдохнули и уже не тянулись к траве, а, играючи, тыкались мордами друг в друга. Заметно вечерело, жары не чувствовалось. Вокруг было по-прежнему безлюдно, только вдалеке медленно перемещался небольшой табунок куланов, пасущийся на просторе, да высоко в небе кружил коршун. Куропатка, которую они съели, была либо непроходимо глупа, либо слепа, не заметив в вышине зоркого хищника. Знать, судьба у неё такая — окончить свои дни в чьей-то глотке, неважно — в чьей.

Они отъехали от горных склонов почти с версту, озираясь по сторонам и выстроившись треугольником с Джексенбе впереди, который оказался самым сведущим в этих местах и безошибочно выбирал направление. Лучшего проводника не стоило и желать.

— А зачем тебе всё-таки сдалась Кашгария? — Баюр этого до конца так и не уразумел, подозревая какой-то подвох. Может, этой тайны ему знать не положено? Сейчас Чокан рассмеётся, обернёт всё в шутку, наговорит язвительностей, заставив отбрехиваться, и переведёт разговор в другое русло.

Но поручик и не думал увиливать от ответа:

— Не мне, а Российской империи.

Однако сказал это так, будто в душе тренькнула какая-то впечатлительная струна, которая эхом отозвалась в груди волхва и замерла на тоненькой ноте. И сразу подумалось, что при всей важности державного интереса, в него вплетено что-то личное. Может, даже не вполне осознанное, но властно зовущее. О таком не расспросишь, разве что откровение нахлынет и выплеснет наружу. Но сейчас — вряд ли…

А Чокан продолжал:

— Наладить торговые отношения с сопредельным государством — это, брат, величайшая политика. С кем торгуют, с тем не воюют. Взаимная выгода сглаживает острые углы лучше всякой дипломатии.

— Но ведь пока…

— Пока только разведка.

Джексенбе, не поворачивая головы, скептично заметил:

— Ага, не воюют! А вот в Чугучаке русскую факторию разгромили.

Баюр покосился на поручика, и тот терпеливо начал растолковывать политическим невеждам досадный инцидент на китайской территории:

— Громила не армия и не по приказу богдыхана, а инсургенты…

— Откуда тебе знать, что не по приказу? — перебил его волхв. Зная по опыту, что подобные столкновения часто поощряются самими властями, срывающими злость на партнёре и показывающими, кто в дому главный, он с большим сомнением отнёсся к объяснениям Чокана. Не слишком ли он доверчив по молодости лет?

— Ты подозреваешь здесь вмешательство извращённой китайской политики? А скажи: какой им резон портить с русскими отношения, чтобы потом униженно кланяться и оправдываться за нанесённую обиду и убытки, идти на всяческие уступки и заново налаживать то, что было уничтожено?

— Да кто их, желтолицых, разберёт?

— Думаешь, ты один такой умный? Всё было учтено. Тем не менее факторию восстановили и торговлю продолжают.

— А наши, значит, утёрлись?

— Ну что за жаргон у тебя! Тьфу! — монгольское лицо сморщилось, словно вместо кумысу по ошибке хлебнуло уксусу. — Учись выражаться дипломатичнее: приняли извинения.

— Если б Россия захотела, смела бы китайцев с этой земли к чёртовой матери! — волхв то ли глух был к дипломатическим правилам, то ли дал себе волю спустить пар сейчас, чтобы, когда надо держать язык за зубами, он не чесался.

— Китайцы это понимают лучше тебя. Но вот Россия не хочет, она строит мирные планы и тем выигрывает в их глазах по сравнению с англичанами.

— И с кокандцами тоже, — поддакнул Баюр, — которые стерегут ходжей не слишком прилежно. Их популярность — козырь для хана. В случае удачи мятежника — подмогнут маленько, а там, глядишь, и Кашгарию к рукам приберут.

Чокан усмехнулся, признавая, что замечание приятеля не лишено здравого смысла:

— Вполне возможно.

Ковёр травы постепенно изнашивался, всё чаще попадались бурые пролысины с россыпями камешков, которые разбавляла островками растительность, отнюдь не такая щедрая, как в предгорьях. Кустарники стали пониже и пожиже, зелёный покров напоминал свалявшиеся войлоки. Стали попадаться редкие тропинки — верный признак близкого жилья или хотя бы частого проезда. Однако людей видно не было.

Доехав до невысокого горбика очередного карликового холма, друзья придержали коней, выглядывая из-за него предстоящий путь. И далеко-далеко увидели волнующееся-движущееся-пёстрое, идущее не прямо на них, а поперёк и наискось.

— Стадо гонят, — сразу определил Баюр.

— Да, — Джексенбе наморщил лоб, что-то соображая. — А что им надо в той стороне? На летовку скотину перегоняют не сюда, а на горные луга.

И в самом деле, что бы это значило? Друзья промолчали, только нахмурились, не сводя глаз с текущей и колыхающейся полосы.

— На продажу? — предположил Чокан. — Но ярмарок в этих местах нет.

— Спросим? — волхв тронул поводья, но Джексенбе, остужая его пыл, огрызнулся:

— А вдруг это барантачи? Снова в плен захотел?

Стали наблюдать дальше.

Вот среди и вокруг стада замелькали чёрные точки. Всадники. Но кто они? Барантачей от обычных пастухов с такого расстояния не отличить. Время шло. Стоять на месте и таращиться можно было бесконечно, но так ничего и не выяснить. У Баюра лопнуло терпение:

— Ну, вот что. Ждите здесь. Я поеду узнаю.

— Джок, — схватил его за стремя тамыр.

— Если что, — сапог лягнул не в меру заботливую руку, — один я сумею выкрутиться. Главное — вы не ввязывайтесь, а то ещё вас придётся выручать.

Чокан промолчал. Ещё неизвестно, кто кого выручать будет. Но так или иначе встречи с табунщиками не избежать.

Похоже, стадо останавливалось. Облако пыли недвижно зависло над кудлатыми бараньими спинами, слитыми в единую кошму, неровно расстеленную на кочках. Было видно, как всадники объезжают отару, взмахивают кнутами. В стороне даже закурился дымок. Видать, решили перекусить.

Баюр ехал один. Друзья наблюдали из укрытия. Всё было так, как прошлой ночью, только волхв с поручиком поменялись местами. Правда, теперь пеший ход сменился на верховой, да ведь и расстояние ого-го как приросло. К тому же Чокан знал, кому выходит навстречу, а нынешний разведчик ехал вслепую. Или почти вслепую.

Незнакомца заметили, когда он одолел половину пути, но никто не выехал заступить дорогу, а, став к нему лицом, ждали, когда тот приблизится и что скажет.

У Чокана чесались пятки в ичигах, чтобы пнуть круп лошади, а скулы напряглись так, что заломило зубы. Джексенбе неотрывно глядел в спину тамыра, ожидая знака, и не шевелился. Вот фигура волхва сравнялась величиной с верховыми табунщиками, которые тотчас его обступили, и киргиз привстал в стременах, сузив глаза.

Никаких звуков не доносилось, резких движений не наблюдалось — там о чём-то говорили меж собой. Потом отделились два всадника — Баюр и с ним один табунщик — поехали вокруг отары.

Друзья перевели дух. Значит, не барантачи. Киргизы перегоняют скот, а куда и зачем — сейчас узнаем. Уже тронули поводья, направляя лошадей по следу волхва, как вдруг Джексенбе резко дёрнул за узду кобылу поручика, вместо объяснений зарычав.

— Что? — не понял тот.

Но объяснений не понадобилось. Со стороны, противоположной той, куда отъехал волхв (где он, кстати? только что был — и пропал!) показались ещё два всадника. Эти отличались от табунщиков даже издали. Главным образом, своими скакунами. Не простые киргизские лошадки шли под седлом, а чистокровные, породистые. Аргамаки, не иначе. Неутомимые, с их быстротой не сравнится никто, разве что птица, да и то не всякая. На таких разъезжают туркмены, особенно те, что занимаются опасным промыслом. И ездят на них не для красоты или тщеславия, а затем, чтобы настигнуть удирающую добычу или спасти шкуру, коли добыча не по зубам окажется и сам можешь ею обернуться. Остановились. Пританцовывающие кони закружили вокруг пастухов. Те что-то говорили и махали руками в сторону реки, к Капалу. Собственно, куда друзья и направлялись. Они недоумённо переглянулись. Странно. Даже более того — подозрительно. Аргамаки покружились ещё вокруг отары, не обращая внимания на беспокойство пастухов, стегающих баранов, отгоняющих скотину от «дорогих гостей», и поскакали дальше. Баюр так нигде и не возник в поле видимости.

Когда аргамаки скрылись за холмом, Джексенбе и Чокан, более не в силах сдерживаться, помчались искать волхва, разузнавать, что да как. Но искать не пришлось. Он сам выехал к ним (а откуда возник — они в пылу скачки не заметили), чтоб перехватить на полдороге к пастухам и поговорить с глазу на глаз.

Встреча получилась бурной. Пожалуй, даже киргизскому мудрецу не под силу было бы решить, чего в ней было больше: радости или злости. Измаявшиеся неизвестностью и страхом за внезапно исчезнувшего приятеля, они разом накинулись на него, перебивая и не слушая друг друга:

— Какого шайтана ты лыбишься?

— Мы себе места не находим!

— Пропал! Думали, прирезали тебя…

— А он в прятки играет! — рычали и шипели взбудораженные бранители. Спасибо, что не побили.

От такого вступления Баюр сначала опешил, но потом только ухмылялся, помалкивая и ожидая, когда они спустят пар.

— Значит так, — сразу приступил он к главному, как только они выдохлись, словно его не ругательствами заплевали, а вежливо поинтересовались: «Как изволили нынче почивать, ваше сиятельство?», — киргизы гонят баранов на продажу. В тридцати верстах от Капала остановился большой караван, ведёт торг, закупает скот, — выразительно глянул на поручика. Тот замер и, кажется, перестал дышать. По намеченному плану именно там, близ аула Сарыбаса у подножия хребта Карамула и должен был его ожидать караван. Значит, план работает. Трудно сглотнув, он спросил вдруг осипшим голосом:

— Где?

— В урочище Карамула.

И гора, давившая на плечи поручика, мгновенно истаяла, позволив полной грудью вдохнуть степной воздух, с которым не в силах были соперничать самые изысканные и утончённые ароматы.

— А эти? — Джексенбе ткнул пальцем за спину, куда скрылись аргамаки. — Туркмены?

Баюр кивнул:

— Те самые, между прочим. От которых мы драпали сломя голову. Но без главаря.

— Может, шайка разделилась? — предположил Чокан. Он знал, что эти злопамятные мерзавцы не отвяжутся, но убедиться воочию, что охота продолжается, было удовольствием приговорённого к казни.

— Или ирбис того урода порвал — отлёживается, — помог гадать Джексенбе.

— А ты-то куда подевался? — вспомнил поручик, за что устроили головомойку Баюру. — Мы глаза сломали, тебя высматривая. Как сквозь землю провалился!

— Если бы я не заметил наших старых приятелей раньше, чем они меня, мы бы сейчас так мило не беседовали. Нырнул овцам под копыта.

— А Дос?

— Хм… На то он и Дос, чтоб лечь на землю, увидев, что хозяин прячется.

— Не понимаю, — Чокан снял шапку, потеребил отросший ёршик на голове. — Зачем пастухи направили их к каравану? Чего им там нужно?

Для Баюра загадку это как раз не составляло:

— Ясное дело, чего. Теперь обшарят там всё, козе понятно — тайком. А вдруг мы к караванщикам прибились? — и, глянув на угрюмые лица друзей, широко улыбнулся: — Как удачно всё складывается! Если бы мы не задержались с бритьём и раньше встретились с пастухами, встречи с бандитами было б не избежать. Или — хуже того — добрались бы до каравана, а они нас там выследили? И знали б наверняка, где мы и как на нас охотиться. А теперь — пусть проверят, что мы меж купцов не затесались, и ищут в другом месте, а караван оставят в покое.

Что ж, логика в цепочке рассуждений Баюра явно прослеживалась. Ни Чокану, взбудораженному вестью о близости цели, ставящей точку в их бродячих мытарствах, ни Джексенбе, так и сяк крутящему в уме услышанное, возразить было нечего.

— Так что нам, догадливым и расчётливым, будет разумнее не мчаться галопом в Карамул, а задержаться здесь. Тем более что пастухи любезно пригласили нас присоединиться к трапезе. Потом, сказали они, будет некогда — начнётся торг. А у них койды каскыр тартып кетти.

Поручик, оценив правильность родной речи, разулыбался, Джексенбе одобрительно хмыкнул: быстро поднаторел его тамыр в степном выговоре — объясняется свободно, не растягивая слова. Друзья повеселели. И предложение им понравилось. Давешней куропатки было маловато на троих, её вкус давным-давно проветрился, и кушать хотелось всё сильнее. Тем не менее что-то в словах волхва насторожило Чокана:

— «Нас»?

— Я предупредил их, что вы вот-вот подъедете. Ну и, пока готовится еда, надо осмотреть одного барана, обещал подлечить. Ему тоже от каскыра досталось. Собственно, с этой целью я с табунщиком и отъехал в сторону, — Баюр махнул туда, где он прятался, — но не успел.

— Зато как вовремя! — удивился Джексенбе.

— Ну, чего встали? Или кушать расхотелось? — и тут же осадил хлестнувших коней спутников: — Не так быстро! Перепугаете пастухов своим галопом!

— А караван? — чуть не застонал Чокан. Столько мучений и опасностей пережить, добираясь к нему, а потом, почти настигнув, остановиться в двух шагах и медлить!!! Сейчас он готов был рвануть к нему хоть бегом, не раздумывая.

— Карамул ближе Капала, — обронил Джексенбе, заметив отчаяние поручика. — Будем там — ещё солнце не сядет.

Друзья были правы. Не будь их рядом, сумел бы Чокан следовать благоразумию? Держать свои порывы в узде? Раньше получалось далеко не всегда. Придётся учиться ещё и этому. Иной противник специально выводит из равновесия, чтобы получить то, что его интересует. Кстати, очень полезная тактика. Она тоже пригодится.

Киргизы-пастухи встретили их радушно. Не только потому, что по их обычаю гостеприимство священно. А и потому, что прибившиеся к ним путники (особенно вон тот батыр с ружьём, выше их на голову, крепкого сложения) были безобидны, а в случае опасности — ещё и подмога. Друзья же с затаённым беспокойством следили, какое впечатление произведёт Козы-Корпеш на жителей степи, однако те не особо удивились синеве глаз, но похвалили мудрость родителей, давших сыну такое имя, и оживлённо болтали с ним на своём языке. Волхв тоже смущения не испытывал, влился в их разговор. Всё ли он понимал, что ему говорили? Со стороны определить было трудно. Но держался уверенно. Не переспрашивал, его ответы совпадали с вопросами. И напряжение друзей мало-помалу испарилось.

— Кто это к вам приезжал? — как бы невзначай поинтересовался Баюр во время еды. Варёная баранина не только всех насытила, но и привела в благодушное настроение. — Когда мы с Ихтияром отъехали?

— Спросили, куда скот гоним, — ответил один пастух, бросая собакам обглоданную кость. — Я сказал: на торжище. Там, — ткнул он засаленным пальцем за холм, — караван стал, закупает товар.

— Боялись, что грабить будут, — добавил другой пастух. — Глаза бегают туда-сюда, похожи на кату. Мы удивились: ни одного барана не забрали.

— Значит, ваших им не надо, — волхв встретился взглядом с Чоканом, который даже есть перестал, боясь что-нибудь упустить из сказанного, но, чтоб не выдать свой интерес, помалкивал. — Им другие бараны нужны.

Глава 7
Караван

— Отдыхаешь? — Баюр откинул полог, занавешивающий юрту, вошёл. — Или прячешься?

— И то, и другое, — рассмеялся Чокан. Он лежал на кошме, наконец-то вымывшийся, побритый, переодетый в тонкую белую рубашку, распахнутую на груди, и мягкие шерстяные шаровары. Чтобы увидеть в нём пыльного, замученного передрягами дороги бродячего киргиза, нужно было обладать недюжинным воображением. По-барски лениво развалившийся в уюте юрты, специально для него поставленной, поручик напоминал больше восточного принца, утончённого денди, которому наскучило угождение неутомимых слуг, и он удалился от шумной суеты для благородного созерцания. — Есть новости?

Снаружи в юрту доносились крики работников, блеяние овец, звон железа, гомон торговцев, скрип повозок — купцы продавали домашнюю утварь, специально привезённую для степняков, а те, в свою очередь, расплачивались скотом. Закупить нужно было как можно больше голов, ибо в Кашгаре баранов продавали втрое дороже. Свои стада там почти не держали, так что этот товар был самым выгодным.

— Пока тихо, — волхв сел рядом, подогнув под себя ноги, как это делали обычно киргизы. — Мусабай так обрадовался твоему появлению, что чуть вприсядку не пляшет. Велел никому Алимбая не беспокоить. Говорит, отчаялся тебя встретить, видать, разминулись. Столько подготовки, инструкций, наставлений — и всё верблюду под хвост!

— Я про туркмен, — серьёзная сосредоточенность в голосе никак не вязалась с вальяжной позой Чокана, которую он и не подумал сменить, словно позировал художнику. Только кивнул другу на блюдо с мясом, приглашая к угощению.

Баюр отрицательно качнул головой, мол, сыт уже:

— Видели каких-то залётных. Проехались туда-сюда, даже приценились. Я думаю, для вида. Им дали понять, что закупщик здесь один. Они покатались ещё, присмотрелись и свалили.

— Думаешь, поверили, что мы с караваном не связаны?

— Война план покажет. Но как мы сюда прибыли, они точно не видели, — с торжеством победителя провозгласил волхв. — Это уже плюс!

Друзья подъехали к урочищу Карамула ещё засветло, как и предполагал Джексенбе. Завидя их, татарин-приказчик ринулся искать караванбаши. И пока тот не явился, побратимы прощались, отсюда их дороги расходились.

Баюр снял с плеча ружьё:

— Держи на память.

У киргиза загорелись глаза, но руки он не протянул:

— А как же ты?

— Добуду другое. В караване наверняка есть запасное.

Джексенбе принял подарок, с нежностью погладил ствол. Чокан, почти сроднившийся с парнем за совместную дорогу, жестоко жалел, что ему при расставании нечего подарить верному другу, который ради него рисковал собственной шкурой. Он безнадежно шарил в пустых карманах, как вдруг наткнулся на провалившуюся в прореху и застрявшую в подкладке детскую свистульку. И вспомнил, как её сунул ему в руки внучок Гирея, когда он уходил в горы. Маленькая птичка, вырезанная из дерева. Он совсем про неё забыл.

— Вот, — протянул поручик смешной подарок, смущаясь. — Проку с детской игрушки никакого… просто так, на память.

Джексенбе рассмеялся, однако смех вышел невесёлым, словно простуженный кашель. Он с восторгом и недоумением посмотрел на свои руки: одна сжимала ствол ружья, другая — свистульку. Сочетание, прямо сказать, выглядело нелепо, и в иной ситуации стало бы соблазнительным поводом для насмешек друзей, острых на язычок. Но не теперь. Он взглянул на Чокана, сконфуженного своим подарком, и неуклюже приободрил его:

— Пригодится когда-нибудь, — потом совсем расстроился: — А мне и подарить вам нечего.

Чокан хлопнул его по плечу:

— Не навек прощаемся. Подаришь в другой раз. Вот вернёмся с караваном, встретимся.

В глазах киргиза ясно читался вопрос: «А вы точно вернётесь? Или…», он поспешно опустил их в землю, боясь накаркать им неприятности своими опасениями.

Но тут пришёл Мусабай, и печальная заминка сгладилась.

Караванбаши был невысоким, плотным (но не жирным) мужчиной с умными внимательными глазами, которые так и засияли, остановившись на поручике. Со стороны казалось, что он вот-вот бросится его обнимать, но нет, сдержался. Приложил руку к груди, здороваясь.

Едва проводили Джексенбе (памятливые глазки караванбаши запечатлели обтъезжающего — на всякий пожарный случай), закрутилась совсем другая жизнь. Обеспечили им помывку, накормили, Чокану поставили юрту и стащили туда его вещи, которые везли в караване (по легенде Алимбай был родственником караванбаши), Баюра тоже не обидели, даже приодели, поменяв изодранный о колючки и камни халат на новый, и ружьё для него нашлось (чтоб караванщики в опасное-то путешествие да не взяли с собой оружия!), а там и знакомство с купцами состоялось.

В рассказах о своих переживаниях, как бы не сорвалась экспедиция, Мусабай был сдержан. Чего теперь-то ругаться и шороху наводить, когда всё обошлось! Чокан тоже о своих злоключениях по пути к каравану рассказывать не собирался. Тем более о карачах. Впрочем, по плачевному виду поручика можно было и так догадаться, что пришлось ему не сладко. А Козы-Корпеша представил просто как надёжного человека, давнего знакомого из Каркаралинского округа, который едет с ними.

Когда Мусабай заикнулся было (тихо, так чтобы слышал один Чокан), что по документам у них сорок два человека, поручик не моргнув глазом оборвал его:

— Значит, будет сорок три.

И караванбаши не возразил.

Вот тут волхв окончательно понял, кто в дому главный, а кто свадебный генерал.

По сути, если разобраться, особого значения число людей (равно как и скота, и вьючных животных, и товара) не имело, ибо в пути могло случиться всякое: мало ли кто примкнёт по дороге, заболеет и отстанет или погибнет. Так что сколько достигнут Кашгара — большой вопрос.

Когда Баюр вышел от Чокана (самому поручику не следовало без крайней надобности никому показываться на глаза. В этих местах его видели, причём в мундире, и его чудесное преображение вызовет немало пересудов, которые далеко разнесёт степной хабар, сведя на нет всю маскировку), торг уже подходил к концу. Однако видно было, что нынешняя закупка далеко не последняя и по пути придётся стадо приумножать. Как говорили купцы, чтобы поездка себя оправдала, а прибыль не разочаровала, надо гнать не менее двух тысяч голов баранов.

Волхв прошёлся по торжищу из конца в конец. Прямо на траве неровными рядами были разложены новенькие чугунные котлы разных размеров, кованые треножники, какие волхв видел прежде у киргиз над очагом, заступы, что-то ещё. Проворные работники собирали нераспроданные товары, снова упаковывали в дорогу. Всё правильно. Караваны дальнего следования так обычно и поступают: сбывают по пути самое тяжёлое и громоздкое в обмен на скотину.

Сумерки густели, подгоняли людей поскорее завершить срочные работы, так что всем хватало хлопот. Только Козы-Корпеш был свободен. Ему сказали: присматривайся пока.

Развьюченные верблюды лежали горной грядой, поросшей бурым мхом, только изредка поднимали головы, словно ископаемые чудища, выныривающие из подземных пещер.

Спать Баюру не хотелось, он раздумывал, куда бы ему направиться, и увидел Мусабая с толстой книгой под мышкой, идущего прямо на него.

— Как там мой компаньон? — весело спросил он. — Не спит ещё? Вот с отчётом к нему, — и хлопнул ладонью по кожаному переплёту.

— Я не помешаю?

— Да чего уж! Пошли, секретов нет… — хотел добавить ещё: «Раз уж ты главный секрет удостоился хранить», но передумал, полагая, что парень не дурак, сам поймёт.

Чокана застали сидящим перед очагом и при пляшущем свете что-то пишущим, разложившим свою канцелярию на деревянном сундучке. Однако при виде гостей он сразу убрал писанину, пригласительным жестом указал на кошму.

Едва усевшись рядом с поручиком, караванбаши раскрыл книгу и, тыча в неё пальцем, стал знакомить Алимбая-мурзу, совладельца возглавляемого им каравана, с состоянием коммерческого предприятия.

— Это списки приказчиков и работников — ташкентцы, бухарцы, киргизы, всего сорок два человека, — Мусабай коротко глянул на Козы-Корпеша. А Чокан взял перо, невозмутимо вписал сорок третье имя, пополнив список, перевернул страницу.

— Здесь опись товаров, — продолжал караванбаши. — Меха, кожа русской выделки, мыло, умывальники, — палец быстро полз вниз по строчкам, — а тут ткани… это зрительные трубы, зеркала… Вот припасы: сорочинское пшено, сухари, чай…

Поручик с серьёзным лицом листал страницы, ничего не упуская, как заправский купец, которого хотят надуть ловкачи, но его, тёртого калача, шиш два проведёшь. Не поднимая глаз от товарной описи, он кивал татарину, который комментировал записи:

— По таможенному обложению числится товару на восемнадцать тысяч триста рублей серебром и тридцать две копейки. Ещё для мелочной торговли на четыреста рублей…

Не то чтобы поручик не доверял компаньону, строго взыскивая за каждую неучтённую монетку, просто оба совладетеля каравана знали, что тратят не свои собственные деньги (снаряжение-то экспедиции оплачивала государственная казна, а караван был освобождён от всяких пошлин и налогов) и отчитываться потом придётся по всей форме.

Баюр, впервые имеющий дело с торгашами и ничего не смыслящий в их ремесле, половину из того, что со вкусом перечислял Мусабай, пропускал мимо ушей. Его больше занимал учёный офицер, который не только принял облик купца, но и прилежно постигал тонкости караванной торговли. Оно, конечно, правильно. Знать цены, спрос на рынке и особенности местного края, предугадывать выгоды от сделок — дело необходимое. Попробуй без этого выдать себя за торговца — мигом расколют. Не только с коммерцией прогоришь, но и с жизнью распрощаешься.

Козы-Корпеша уже посвятили в подробности легенды Алимбая Абдиллабаева, сочинённой в Семипалатинске местными купцами — Букашем и Якубом Джанкуловым, с которыми Мусабай водил караваны в среднеазиатские ханства и даже в Кульджу. Они, как не без оснований предположил волхв, были торговцами не простыми, а состояли на службе в разведывательном департаменте, и их творчество, без всякого сомнения, получило одобрение сверху. Это Баюра ничуть не удивило: давно известно, что любой иностранный купец — обязательно шпион. А эти личности торговали не только в степи, но и в ханствах. Особенно Якуб. Он был родом из Коканда, сбежал оттуда, чудом избегнув казни (уж за что — неведомо), в Кульджу, где и осел на много лет. Даже семью завёл. В других уйгурских городах тоже бывал, в том числе и в Кашгаре. Везде у него остались знакомые, которые при случае выручат. Или сдадут, что тоже очень может быть. Во всяком случае, роль главного эксперта отводилась ему. И именно он припомнил давнишнюю историю, наверняка не забытую жителями торгового города, с одним маргеланским купцом — кокандским подданным, который выехал из Кашгара в Семипалатинск с маленьким сыном Алимбаем. Потом уехал в Саратов и следы его затерялись. Было это двадцать лет назад.

Чокан так увлёкся, рассказывая эту историю Баюру, будто врос в неё корнями, и поездка в Кашгар была для него возвращением на родину. Все детали легенды, по всему видать, прорабатывали тщательно, потому что, когда волхв стал задавать каверзные вопросы, поручик с лёгкостью выходил из затруднительного положения и каждый щекотливый момент объяснял естественно и правдоподобно.

— Мне двадцать два года. Примерно столько же теперь было бы Алимбаю, — говорил поручик, с торжеством выставив для обозрения Баюру лицо, чтоб тот оценил такое счастливое совпадение.

Но волхв кочевряжился, копая залежи родственных связей и знакомств, как археолог, обнаруживая под верхним слоем более древний, объясняющий или опровергающий возникшие предположения или скоропалительные выводы:

— Но ведь там наверняка осталась родня, вдруг она что-то заподозрит?

— Чего? Не узнает? — в голосе звучала ирония. Мол, всем известно, как взрослый человек отличается от себя самого в детстве. Только расовые, национальные признаки сохраняются. — Ребёнок вырос, а моя азиатская внешность — лучший козырь.

— А если ты? Ну… не узнаешь родичей?

— Они тоже на двадцать лет постарели. Какой спрос с детской памяти?

Вопросы для Чокана были не новы, он давно знал на них ответы. И Баюр признавал его правоту. Всё сходилось. Но где-то в глубине, спрятанная за нарядной обёрткой, таилась бомба, которую надо найти и обезвредить, пока не поздно, и волхв не сдавался:

— А вдруг купец с ними переписывался? Или сам приедет? Или весточку пошлёт? Или настоящий Алимбай явится?

Плечи Чокана опустились, он сразу сник:

— Хм… Попал в яблочко! — на этот раз обёртку волхв обнаружил, но только обёртку. Сердцевину уже извлекли до него. Вот только удалось ли её обезвредить? — Нас это тоже волновало в первую очередь. Но! В Саратове никаких следов купца не нашли. Канул в неизвестность. Пришлось за помощью обратиться к Алишеру-датхе. Хороший человек, у меня с ним приятельские отношения. Я сам к нему ездил в Пишпек. Он навёл справки. В Коканде живёт бабка Алимбая, но и она никаких вестей не получала, — уверенность вернулась к поручику, он снова выпрямился, прямо глядел в лицо друга. Но тот не позволил так легко себя уговорить:

— Дело случая. Всё это может произойти, когда ты будешь уже на месте.

— Любая легенда уязвима! — отбил выпад Чокан. Коварство судьбы ни предусмотреть, ни предотвратить невозможно. — До всего можно докопаться. Значит, надо вести себя так, чтобы радость от встречи перевешивала подозрения. К тому же, выбора не было. Эта зацепка была и по сей день остаётся единственной…

— …прошёл слух, что скот в Кашгаре подорожал вдвое, — донеслось до Козы-Корпеша, он очнулся от раздумий, вникая в негромкую беседу, — некоторые даже говорят: втрое. Ну, это смотря по обстоятельствам, день на день не приходится.

— Во время политической неразберихи такое всегда случается, — компетентно заявил Алимбай. — Нам это на руку.

Мусабай кивнул, скрывая под усами улыбку, при этом его глаза стали хитрыми-хитрыми. О причине такого явного удовольствия, будто ушлый пройдоха втюхал простафиле лежалый товар, выдав за первосортный, гадать не пришлось, ибо поручик её озвучил:

— Караван отправился в Кашгар, который лихорадит смута. Да аж из Семипалатинска! Подозрительно? О да! Но как подорожал скот! Можно озолотиться! Какой купец устоит? Да ради такого барыша не страшна и преисподняя! И тут все подозрения — как с гуся вода!

Караванбаши встал, захлопнул книгу и провёл ладонями по лицу:

— Аллах милостив, всё в его воле.

Чокан, провожая компаньона, тоже поднялся и в тон ему произнёс:

— Аллах мудр! Поможет в тяготах пути, — а потом по-арабски прочитал суру из Корана: «Вводит он, кого пожелает, в свою милость, а обидчикам приготовил он наказание мучительное».

Баюр увидел, как мгновенно просияло лицо татарина. Такую учёность среди мусульман встретишь редко. Большие люди знали, кого выбрать Алимбаем. Этот молоденький поручик стоит того, чтобы ради него терпеть опасности и неудобства, а ещё — беречь его пуще глазу.

Волхв собрался последовать за Мусабаем, наклонил голову перед выходом туда, где было уже черным-черно, только цвели походные костры, звякало железо да тянуло вкусным дымком, но Чокан ухватил его за рукав:

— Оставайся. Места хватит. Ты ведь к моему кошу приписан. Еду нам сюда принесут.

Баюр затормозил и вдруг догадливо ухмыльнулся:

— А ведь верно. Место телохранителя — рядом с тем, кого он бережёт. Это разумно и намного надёжнее.

— Какого ещё телохранителя?! — возмутился поручик. Только няньки ему не хватало! — А просто друзьями быть нельзя?

— Можно, — разрешил волхв. — Одно другому не мешает. Остальным всех причин знать не обязательно. Особенно про охоту на валихана.

— Они проверили караван и ушли, — огрызнулся Чокан. Голос, которому он хотел придать жёсткость, прозвучал крайне неубедительно. И фраза, не получив подкрепления ни с одной, ни с другой стороны, повисла в воздухе между скрещёнными взглядами. Впрочем, её продолжения не требовалось, ибо оба приятеля понимали, насколько зыбкая и обманчивая наступила безопасность.

Ужин им действительно принёс киргиз-кашевар. Ели спокойно, не оглядываясь, не напрягая слух. Хорошо! Да и болтали на сон грядущий о всякой ерунде. Сколько можно строить догадки и расчёты, со всех сторон ожидать нападения или ещё какой подлянки.

Тушить очага не стали, расположившись на ночлег по обе стороны от него. Спать хотелось жутко. Бдительность скитальцев здесь, у мирного очага, почувствовала себя третьей лишней и ускользнула вон, к ночным сторожам. Имущество каравана охранялось и от разбойных налётов, и от мелких воришек, которые могли позариться на лошадей, на отбившихся в сторонку баранов, да и мало ли что придёт в дурью башку. Друзья разом провалились в сон, как в пропасть, будто кто-то одним махом отсёк верёвку, которая их держала на весу, пошатывая, но не давая упасть. За чертой юрты слышались иногда шаги, какое-то движение, приглушённые голоса и фырканье лошадей, но слух спящих они не тревожили.

Баюр проснулся внезапно, будто его толкнули, и долго лежал, не шевелясь, прислушиваясь к ночным шорохам, наблюдая из-за опущенных ресниц, как мечутся тени по рёбрам юрты от слабых сполохов огня. Повернул голову к Чокану. Тот лежал щекой на кошме с закрытыми глазами. Лицо застывшее, неподвижное… Даже слишком, пожалуй. Вгляделся внимательнее и, наконец, осознал, что он не спит. Первый глубокий сон обоих вырубил на какое-то время, спасая от изнеможения, и снова вернул в явь.

Почувствовав взгляд волхва, поручик открыл глаза, недовольно проворчал:

— Неужели теперь так и придётся всю жизнь спать вприглядку?

— Почему всю жизнь? — не понял тот. — Всё ведь когда-то кончается. Кончится и экспедиция, миссия Алимбая, даже охота карачей… Тогда спи в своё удовольствие, ни в чём себе не отказывай!

Чокан перевернулся на спину, потянулся, выпрямляя согнутые колени:

— Да потому… Разведчик — это тебе не в речке искупался и забыл. Это навсегда.

— Клеймо?

— Вроде того, — скривился от сравнения поручик. — Я вспоминаю, как Гасфорд… омский губернатор, у которого я состою адъютантом… рассказывал о Виткевиче, вернувшемся из путешествия по Азии. Собирался с докладом в Петербург, но погиб при загадочных обстоятельствах. Исчезли и все его бумаги…

— Думаешь, его свои пристукнули?

— Может, выследили противники — убрали его и всё им написанное. Уничтожить секретные материалы, которые он вёз, посчитали явно недостаточным: из головы их не сотрёшь. Он живой носитель запретной информации и потому опасен.

— А другие случаи были? Ну… когда избавлялись? Гасфорд твой не говорил?

Чокан вздохнул:

— Говорил, как же… Сейчас я думаю, он остерегал меня, чтоб ушами не хлопал. Кириллов, тоже разведчик, погиб на пути в Петербург, в гостинице. И опять концов не нашли. Схема с бумагами та же. Официально подозрение возложено на англичан, наших конкурентов в Азии. Но доказать ничего невозможно.

Роковая предопределённость закружилась под куполом юрты арканом, высматривая достойную шею, чтоб затянуться на ней узлом, и волхв поспешил сбить ориентиры насмешкой. Судьбе положено быть слепой. Пусть знает своё место.

— Вот значит, почему ты не заводишь гарем. Боишься: конкурентам достанется.

Чокан не ожидал таких выводов и рассмеялся:

— Думаешь, все разведчики дают обет безбрачия?

— Но ведь…

— Наоборот! Семейные менее подозрительны. У них другие заботы.

— А ты?

— Мне простительно по молодости лет. Хотя… этот момент тоже надо учесть. Женюсь при первом удобном случае.

— Ничего, прорвёмся! — Баюр лёг бритым затылком на сомкнутые ладони и, помолчав, добавил: — Нас тоже голыми руками не возьмёшь!

И тут Чокан понял, что разговор о женитьбе мало интересует друга, а мелет он эту чушь с единственной целью: отвлечь от чёрных мыслей. Но говорит всё время «мы», не отделяя себя от его бед, нынешних и грядущих. Кажется, этот человек, возникший в его судьбе ниоткуда, но в самый нужный момент, послан ему самим Аллахом. Так, чего доброго, начнёшь верить во Всевышнего и его чудеса!

Глава 8
У святого источника

Утром караван снялся с места и тронулся в дорогу. А чего здесь дольше задерживаться? Торговля с местными себя исчерпала за два дня. Алимбай, ради которого была устроена стоянка, благополучно прибыл. Пора продолжить путь, который ох как не близок. Так что собираться начали в предутренних потёмках, чтобы выйти по прохладе.

Дорога шла через долину близ Алатавских предгорий, ровную и гладкую, как необъятный стол, пестревшую по сторонам оранжевыми тюльпанами, брызгами алых маков и высокими стеблями белой мальвы, покачивающей на своих макушках маленьких быстрокрылых пташек. С запада в дымке виднелись бурые хребты, окаймлявшие степь, на востоке тоже топорщились громадные каменные пики, вдали — покрытые снегом. А под ногами гулял ветер, завихряя пыль, поднятую верблюдами, и разнося в разные стороны.

— Когда-то в этих местах проходил Великий шёлковый путь, — Чокан ехал стремя в стремя с Баюром рядом с караванной цепью и, как показалось волхву, тяготился неповоротливостью и медлительностью вьючных горбатых носильщиков, мерно переставляющих копыта и равнодушно покачивающих головами с отвисшими губами. Он знал, что все караваны шли с такой скоростью, позволяющей верблюду с грузом в шестнадцать килограммов одолевать огромные расстояния. Подхлёстывать их — означало загнать раньше времени. Измученные животные просто сдохнут по дороге. И что тогда? Знал — но ещё не привык.

После двадцатипятивёрстного перехода караван остановился на отдых. Место было приятное, возле чистой и звонкой речки, поросшей по берегам тенистыми тополями и джигдой, шелестящей серебристой листвой.

Люди соскочили на землю, с удовольствием разминая затекшие тела. Пока развьючивали животных и ставили коши, дневной свет погрустнел, стал сереть. Местные киргизы, жившие неподалёку — их юрты видны были, если глядеть стоя, сразу распознали караван и погнали скот на продажу. Так по пути постепенно разрастается стадо проходящих мимо купцов. Деньги здесь в ходу не были, только меновая торговля.

А потом, когда пастухи убрались восвояси, запылали костры, караванщики расселись вокруг них отдыхать, они весело окликали друг друга, шутили. Бухарцы потягивали кальян, кто-то на память читал Хафиза.

Вот со стороны потускневших в вечернем свете юрт показалась группа людей и направилась к стоянке купцов. Мамразык, выходящий из коша Алимбая вместе с Козы-Корпешем, заметил их первым:

— Ого, да к нам гости.

Все головы обратились в идущим. Впереди чинно выступал толстый, маленького роста киргиз в полосатом халате и белой войлочной шапке, сложив руки на объёмном брюхе.

— Это что за птица? — вырвалось у волхва.

Мамразык расплылся в усмешке:

— Да, похоже, сам родоначальник пожаловал. Вишь, сколько провожающих?

Караванщики загомонили, полог коша откинулся, вышел Алимбай.

Делегация приблизилась. Толстяк поднял маленькие глазки, разлепил губы:

— Кто тут самый богатый?

— Мусабай. Караванбаши, — поручик плавным жестом пригласил гостей в соседнюю юрту. Потом подмигнул Козы-Корпешу и кивком позвал за собой. Отказываться было глупо, да и любопытство разбирало: что за фигура такая надутая столько шороху навела. По лукаво щурящимся глазам Чокана можно было догадаться, что визитёры не опасные, а скорее — забавные.

Войдя в юрту с величавой развалкой, как откормленный гусь, важный гость ещё больше напыжился и, не говоря ни слова, сразу плюхнулся на почётное место. Остальные расселись по старшинству, как подобает. Поскольку толстяк молчал, отрешённо созерцая недоступную простым смертным даль, представил его помощник, бывший при нём:

— Султан Джангазы, глава племени джалаиров.

Как выяснилось чуть позже, помощник был приставлен к султану алатавскими чиновниками (видать, затем, чтобы прикрыть вопиющее скудоумие родоначальника), за что киргизы звали его заседателем.

Несколько минут молчали, ожидая, что соблаговолит произнести султан. Он сидел в созерцательной позе, словно не замечая присутствующих. Потом вскинул голову, очнувшись, и глубокомысленно изрёк:

— У джалаиров много баранов, у Джангазы много дум, — и опять застыл буддийским болваном.

Выдержали приличествующую паузу, в течение которой всё же надеялись услышать от султана продолжение разговора. Однако надежда себя не оправдала, и беседа мало-помалу затеплилась без его участия. Заседатель рассказал, как приезжал в укрепление Верный генерал-губернатор, говорил речь перед народом. Киргизы, бывшие в свите султана, поправляли его, с дотошными подробностями повторяя сказанные большим начальником слова и копируя малейшие его жесты. Выходило комично и, видимо, очень похоже, потому что Алимбай, знавший губернатора лично, то и дело, чтоб не обидеть гостей, отворачивал смеющееся лицо, покрасневшее от сдерживаемого хохота. А киргизы, большие охотники до бесед, видя к себе внимание, сыпали и сыпали новостями. Не ради того, чтоб им помогли и защитили (какая помощь от проезжих купцов?), а просто душу отводили.

— Мы закону не знаем, вот казаки и обирают нас. То быков, лошадей берут на кордонные работы…

— А отдают редко.

— … то просто воруют. Притеснения от них. Как с ними тягаться?

— Кутерьма от этих казаков. Трое-то сгинули. Без вести погибли.

Султан Джангазы все время молчал, будто и не слышал разговора, только странно поводил глазами вокруг. Но тут открыл рот и как-то невпопад разразился мудростью:

— Живая собака славнее мёртвого льва, — потом снова отрешённо замер.

У хозяев отвисла челюсть, а киргизы продолжали беседу как ни в чём не бывало. Видать, привыкли к эксцентричности своего господина и сочли за лучшее — не замечать её.

— Окружной помочник всю зиму тут ездил: «Сознайтесь, грит, вы убили казаков!».

— А мы: «Сохрани Бог, не видали вовсе!».

— Царский человек на счету состоит. Тронь его — пойдёшь через сверлёные горы.

Султан снова встрепенулся:

— Многословие — пустословие, мало слов — справедливо, — очередное извержение Джангазы прозвучало как выстрел и заставило вздрогнуть даже Мусабая, но киргизы и ухом не повели, даже не запнулись на полуслове.

— А губернатор не верит, грозит: «Найдите мне виноватых! Не то я вас всех в бараний рог согну. Я, грит, гром и молния!».

Жалобы на беззакония плавно перетекли в насущные степные дела: где лучшие пастбища, у кого весной родился сын, сколько кобыл ожеребилось и всё в том де духе.

Гости посидели ещё, отведали пилава, получили подарки — сушёные фрукты, сухари, чай, которые тут же рассовали за пазухи, и ушли.

Мусабай покачал головой, глянул с укоризной на Алимбая:

— Это ты сказал, что я здесь самый богатый?

Тот покаянно развёл руками.

— На следующих стоянках по очереди будем богатыми, чтоб почести всем поровну доставались, — вынес приговор караванбаши, вынужденный в этот раз одаривать гостей из своих запасов.

Козы-Корпеш хотел спросить: а что, всё снова повторится? Но вовремя прикусил язык. Конечно, повторится. По-другому, без эксцентриков, но гости приходить будут — обменяться приветствиями, получить базарлык.

Так и случилось: на всех стоянках к каравану шли киргизы продавать баранов, а ордынские чины — с салямом к «самому богатому» за подарками. Но, к счастью, не задерживались, а, рассовав подношение за пазуху, быстро удалялись.

Но вот вдалеке показались горные хребты, а от набитого копытами и колёсами тракта побежали в разные стороны дорожки, широкие — для повозок и совсем худосочные, похожие на звериные тропы, то появляющиеся, то пропадающие в траве.

— Здесь никто не живёт? — Баюр вглядывался вдаль, сощурив глаза, чтоб не надуло песком. Впереди по правую руку поднимались и по мере приближения к ним всё больше росли песчаные барханы. Уж не в пустыню ли они закатились?

Чокан, ехавший рядом, проследил за его взглядом:

— Рядом Алтын-Эмель, но мы туда заходить не будем. Это аул султана Тезека.

Спрашивать, знакомы ли султаны, было глупо. Конечно, знакомы. Только отношения их бывают не обязательно приятельские. Даже среди родни. Баюр отлично помнил встречу с Садыком.

— И кто он такой? — осторожно поинтересовался волхв. — Случайно, не родственник Джангазы?

Чокан усмехнулся, вспомнив так ошарашивший его друга приём гостей, отрицательно покачал головой:

— Полковник. Приглядывает за порядком в здешних местах. Ну, и разбирает дела киргизских родов, если надо.

— О твоей поездке знает? — так, на всякий случай уточнил телохранитель-доброволец.

— В общих чертах, — неопределённо буркнул поручик.

Караван приближался к барханам. До слуха стал доноситься какой-то странный звук. Однотонный и низкий. Не ветер же так выл. Словно из-под земли. Но что там под землёй может быть да ещё так заунывно гудеть? Волхв краем глаза глянул на своего спутника: слышит ли? Может, просто голову напекло, уши заложило, вот мозги и стонут? Поручик кривил губы, с трудом сдерживая улыбку. Слышит, поганец. Нарочно помалкивает, проверяет крепость его нервов. Не иначе, какая-то местная аномалия. Баюр сделал равнодушное лицо и обронил как бы невзначай:

— И как под эту «музыку» твой Тезек себя чувствует? Мы-то дальше поедем, а ему тут каждый день наяривает.

Чокан устал, наконец, сдерживаться и захохотал:

— Я думал, ты молитву творить станешь, взывать к милости Аллаха. Ты, правоверный мусульманин, разве не страшишься его гнева?

— С тебя пример беру. Ты-то тоже глаза к небу не возвёл, суру из Корана не бормочешь, — уличил строгого ревнителя веры Баюр.

Поручик отсмеялся и кивнул на горбы песка:

— Бархан этот в самом деле загадка. Возник в незапамятные времена и в отличие от всех других, которые перемещаются под ветром, меняют форму, стоит на месте.

— Может, дует редко? И слабо? — заступился волхв за воющую гору.

— Нет. Здесь всегда ветер и довольно сильный. Его называют эбэ… — Чокан прижал рукой киргизскую шапку, которую чуть не снесло особенно резким порывом, будто в доказательство его слов. — А поёт он не каждый день и не всем. Да и в Алтын-Эмеле его не слышно.

Вереница верблюдов равнодушно вышагивала по песчаной дороге, чуть покачивая горбами да пузатой поклажей, закреплённой по бокам, позвякивая на ходу, не обращая внимания на подземные стоны. Отара овец, которую гнали следом, кажется, вовсе не слышала гула.

— Тогда пускай поёт, — щедро разрешил успокоившийся приятель. — Лишь бы не кусался да не заманивал, как сирены, лопоухих путешественников в зыбучие дюны, — Баюру тоже пришлось придержать шапку, ибо ветер без всяких шуток вознамерился её сорвать, чтобы хоть так компенсировать неудавшуюся авантюру по запугиванию, зазыванию неосторожных гостей. — А вон там, — показал он налево в сторону гор, — что за заросли?

Чокан повернул голову к зелёному подножию отрогов и колышущейся вдоль него ослепительно синей ленте. Баюр даже приподнялся в стременах, вглядываясь. Что это? Очень похоже на ручей. Но начало его и конец утонули в траве, так что откуда он возник и куда исчезает, не понять. А дальше лохматились кроны раскидистых деревьев в обнимку с громадными каменными валунами. Поручик дернул стременами, пуская лошадь вскачь. Карабаир не отставал. До зарослей было не так уж далеко, а скорость каравана невелика. Можно съездить, посмотреть и без труда догнать купцов.

— Там источник, его считают святым, целебным, — бросил через плечо скачущий впереди.

Баюр удивлённо поднял брови. Источник? Вот так, прямо под отрытым небом? И не пересыхает под палящим солнцем? Однако Чокан развеял его сомнения:

— Старые ивы заслоняют его от зноя. Вода в нём всегда холодная и чистая.

Стало быть, родник за ивами. А что же это синее перед ними? Когда подъехали ближе, в глазах зарябило от высоких стеблей, густо усеянных яркими глазка́ми наподобие львиного зева насыщенного небесного цвета. Так вот что он принял за ручей — растянувшуюся полянку медоносов, качающих метёлками, над которыми с жужжанием вились дикие пчёлы.

Под ивами уютно устроилась прохладная тень. Ветви деревьев, хоть и раскинулись широко, были неплотными и солнечный свет пропускали. Но всё равно оттуда, снизу, уже веяло свежестью и даже слышалось журчание. Друзья пришпорили коней, которые с готовностью устремились в проход между камнями, не меньше людей утомлённые жаждой. Дневной зной успел пропечь не только тела, но и высушить гортань. Ветер с бархана не прогонял жар, а только выдул остатки влаги. Хотелось мало того что пить, но ещё и окунуться в ручей.

Запас воды в караване, конечно, имелся. Но зачем его тратить зря, если по пути встретился источник? Тем более что бурдюки нагрелись, и парная влага жажду не утолит. А здесь…

И вдруг из зарослей выехал всадник. В чёрном бешмете с погонами, с ремнём наискось и выглядывающим из-за спины стволом ружья (фитильное, хмыкнул про себя Баюр, с удовольствием ощутив за плечом своё собственное, не чета этому, допотопному). На голове — папаха. Из-за папахи с ружьём вышла другая лошадь. На ней сидела молодая женщина. Неожиданная встреча произвела некоторое замешательство. Прятаться или спасаться бегством было поздно. Всадники уже увидели друг друга. И… похоже, узнали.

— Тезек? — прозорливо предположил Баюр, увидев погоны и уверенную властную осанку незнакомца.

Чокан кивнул, но спешиваться не собирался, равно как и ехать навстречу.

— А это что за амазонка с ним? — волхв с недоумением взирал на неторопливо приближающихся к ним всадников. — Жена? — нелепость вопроса была понятна ему самому: с какой стати султан будет таскать за собой жену?

Поручик презрительно фыркнул:

— Ещё чего! Айсары, его сестра. Видно, соскучилась торчать в ауле, напросилась поскакать вместе с ним.

Тезек остановился в трёх шагах, с достоинством отдал и принял салям, и султаны заговорили. Айсары и Баюр остались молчаливыми слушателями. Волхв понимал киргизскую речь уже хорошо, даже когда говорили быстро, а не как сейчас, степенно, но сам умел говорить пока только коротко, односложно, практики не хватало. Он с любопытством посматривал на сестру полковника, которая, как и все степные женщины, уверенно держалась в седле и не закрывала лица по мусульманскому обычаю, на голове — красная остроконечная шапочка, какие носят девицы.

«Незамужем, — отметил про себя волхв, — иначе муж не пустил бы скакать по степи. Да и сама не бросила бы хозяйство, детей». На вид ей было лет двадцать. По киргизским меркам многовато для невесты, с семнадцати годов, а то и раньше они покидают отцовскую юрту и становятся жёнами. Впрочем, девицу красавицей назовёт разве что никогда не видевший настоящих прелестниц, не познавший тонкостей их очарования, к каковым поручик, по мнению волхва, явно не относился… Вроде, и черты лица не уродливые, нормальные, но какие-то тусклые, невыразительные. Бывает наоборот: неправильность, отклонение от привычных канонов рождает неповторимость, очарование, от которого глаз не отвести, которое становится идеалом и предметом поклонения. Хотя… даже у такой «серой мышки» волшебным образом засияли глаза, устремлённые на молодого султана. Про щёки и говорить не стоило, они пылали чуть ли не ярче её шапочки. Она смущённо прятала лицо от Чокана, мечтая и страшась поймать на себе его взгляд, и жалась поближе к брату. Однако поручик даже не посмотрел на неё, бесчувственный деревянный идол! Девицу стало жаль. Раз Чокан и Тезек знакомы, значит, и она встречает его не впервой и, по всему видать, влюблена по уши. Да и как перед таким устоять? Красавец, султан, блестящий офицер! Вот только никогда он в жёны её не возьмёт, нечего и надеяться. Но сердце и рассудок говорят на разных языках, как иностранцы. Особенно у влюблённых девиц.

Тем временем короткий разговор закончился. Тезек с первого взгляда на Алимбая всё понял, только спросил, с караваном ли он и не нужна ли помощь. А он здесь с сестрой не один, два десятка его тюленгутов пошли вперёд, в ущелье, он собирается следом за ними. На том и распрощались.

Оставшись одни, друзья спешились и занялись тем, ради чего, собственно, сюда и завернули: напились из ручья и стали плескать себе в лицо (Чокан горстями и с наслаждением, Баюр осторожно, оберегая грим на веках) и за шиворот. Полегчало сразу же. То ли источник и вправду был святой и припавшим к нему было даровано чудо, то ли ледяная вода вкупе с неожиданной встречей так мгновенно и ощутимо отрезвила их.

— А эта Айсара, — отфыркавшись и надышавшись свежестью, спросил Баюр, — давно знакома с тобой? Так и жгла тебя глазами. Думал: задымишься…

— Я бывал в Алтын-Эмеле несколько раз, — неохотно подтвердил догадку приятеля поручик. По-видимому, для него не была секретом влюблённость девушки, однако она не вызывала ни его радости, ни тщеславного удовлетворения. Тем более ответного романтического чувства. Скорее — досаду.

Волхв решил не продолжать неприятной для друга темы, только уточнил для верности, не грозит ли им встреча с Тезеком разоблачением, и, получив успокоивший его ответ, стал поторапливать Чокана:

— Честно признаться, мы поступили по-свински, не предупредив Мусабая, когда свернули с дороги. Он за тебя тоже отвечает и теперь, поди, весь испереживался.

Чокан поймал за уздечку коня и, взбираясь в седло, безжалостно заклеймил свой непрофессионализм, соглашаясь с Баюром:

— Да уж, разведчик из меня никудышный. Настоящий шпион, работая под прикрытием, носа лишний раз не высунет, не засветится, боясь провала операции… Не надо было сюда отлучаться.

— Ничего, — утешил его участник и вдохновитель безрассудства, пригнувшись к холке Доса под ивами и убирая от лица склонённые ветви. — От ошибок никто не застрахован. Но умные люди на них учатся, и ошибки порой бывают для них даже полезнее, чем если бы они их вовсе не совершали.

Из зарослей выехали гуськом, тропа была тесновата для двоих всадников разом. Караван ещё виденелся, хоть овцы и подняли тучи пыли, превратив воздух вокруг него в мутную плёнку. У источника они пробыли не больше десяти минут, однако даже столь короткое время не извиняло их порывистой авантюры.

Мусабай их встретил в самом хвосте верблюжьей цепочки. Он сидел на своей лошадке, нахохлившись, сверля прищуренными глазками Алимбая, не решаясь разразиться руганью и еле сдерживаясь, но поручик сам подъехал к нему и примирительно сказал:

— Даже собаку, которая сама возвращается домой, хозяин не бьёт.

Караванбаши в сердцах плюнул, не дав волю злым словам, но всё же не удержался от выговора:

— Предупреждай хоть.

Чокан, признавая справедливость упрёка, поднял ладони, сдаваясь:

— Всё-всё, я понял.

Тот ничего не ответил, продолжая пыхтеть негодованием, но не желая осквернять язык бранью и гневить Аллаха, развернул коня и помчался к началу верблюжьей цепи.

Глава 9
К верховьям Кегена

Караван, пройдя Алтын-Эмельской пикетной дорогой, заходить в пикет тем не менее не собирался, а обогнул его и уже через проход Джаксы-Алтын-Эмель прямиком двинулся к реке Или. Там была действующая переправа, их ближайшая цель. Продрогнув на пронизывающем ветру в ущелье, путешественники вышли на голую кремнистую землю, которая простиралась почти до самой реки. Отыскав какую-то песчаную ложбинку между гор Калкан и порадовавшись отсутствию сквозняка, решили переночевать здесь, возле ключа. Однако толком поспать не удалось. Угораздило же их выбрать для ночлега местечко, кишмя кишащее ядовитыми гадами. Кого тут только не было: и змеи, и тарантулы, и фаланги, и скорпионы. Фаланги, кстати, в отличие от остальных кусачих особей, нападающих в темноте, высыпали на огни костров целыми полчищами, вызвав ужас и омерзение людей. Охотились-то они за насекомыми, привлечёнными светом, но не брезговали и людьми. Укусы были больными, сильно чесались, у некоторых опухли, но ядовитого действия не произвели.

Козы-Корпешу «повезло» больше других, его атаковали стаями. Может, он был вкуснее остальных? Его укусил даже большой тарантул, который действительно ядовит. Чокан не на шутку встревожился, предлагал отсосать яд, погрузить укушенную ногу в ледяной родник… Волхв отмахивался: само пройдёт. А на саркастическую шпильку приятеля: «Может, у тебя самого кровь ядовитая, и бедный тарантул уже подох от укуса?» только усмехался, крепче сжимая в кармане красноватый камень. Зато бдительно оберегал от мерзких тварей поручика, когда тот всё же забылся сном.

Чуть рассвело, невыспавшиеся и злые караванщики поспешили поскорее покинуть злополучный ночлег, который им надолго запомнится. Алимбай оказался чуть ли не единственным, кого пощадили злобные жала. В чём тут причина, он так и не понял. Козы-Корпеш, возвращая ему язвительный долг, предположил:

— Видать, ты оказался ещё ядовитее меня. Даже шайтаново отродье тобой не прельстилось.

С тех пор как Чокан и Баюр выступили вместе с караваном, они преодолели не больше десяти умеренных переходов. И вот перед ними катит синие волны Или. Однако переправить на другой берег полноводной и быстрой реки товары и скот была задача не из лёгких.

Своих сил одолеть водный путь не было. Пришлось прибегнуть к помощи местных киргиз. С той стороны, по речкам Каркара и Кеген находились летние пастбища рода албанов, они и содержали переправу для всех проезжающих. Для этих целей у них были наготове плоскодонки, которые привязывали к хвостам лошадей и пускали их вплавь через реку. Такой способ широко использовали на всём Востоке, так что удивляться было нечему, да и выбора не было. Правда, эти хлопоты заняли уйму времени и растянулись на целых три дня. Судёнышки были ветхими, плохо законопаченными и, пока сплавлялись по реке, в донные щели, заткнутые войлоком, обильно просачивалась вода. Рулём управлял один лодочник, а двое других киргиз вычерпывали воду, чтоб плоскодонки не потопли вместе с товаром. Однако несмотря на хлипкость плавучих средств, переправа прошла успешно, всё имущество каравана в целости и сохранности перекочевало на другой берег Или. Людей и тем более перевезли без проблем.

Один забавный эпизод произвёл немало веселья среди киргиз и внёс в хлопотную, нудную работу оживление. Козы-Корпеш так решительно воспротивился, когда его Досу хотели привязать к хвосту лодку, будто покушались на сокровенное. Девицы и те с такой горячностью не отстаивают свою невинность. Он даже отказался переправляться в лодке и поплыл рядом с карабаиром, держа его рукой за подпругу. Веселье албанцев подхватили приказчики и работники каравана, потешаясь над синеглазым киргизом, плывущим рядом с Досом, задравшим над волнами чёрную морду. Хозяин в точности копировал коня, вытягивал шею вверх, чтоб вода не плеснула в лицо. Со всех сторон стоял гогот. Вслед летели иронические подбадривающие советы. Зрелище и впрямь было комичным. Алимбай сначала с тревогой следил за плывущей парой (всё-таки течение сильное, не унесло бы, да и вода холодная, у другого уже судороги начались бы), но, видя, что друг в помощи не нуждается, а единственное чувство, которое его обуревает, — злость (а может, именно она и помогает), успокоился и стал покатываться вместе со всеми.

Как ни странно, выходка Козы-Корпеша, вызвавшая водопад насмешек, ничуть не уронила его в глазах киргиз. Наоборот. Вместо презрения в адрес героя курьёза отовсюду слышалось одобрение, граничащее с восхищением. Не каждый станет на защиту коня, увидев для него унижение и обиду, пусть даже и мнимые. Да что там коня! Близкой родни. Хмурого и дрожащего на ветру Козы-Корпеша встретили на берегу лучше не надо. Обтёрли насухо. Накинули одеяло. Дружелюбно посмеиваясь, хлопали по плечам, хвалили за смелость, называли батыром. Теперь он для киргиз свой в доску, про косые взгляды и недоверие можно забыть.

Переправа закончилась в самый канун великого мусульманского праздника Курбан-байрам, а посему отпраздновать его решили здесь, на левом берегу Или. Развьюченных животных огородили, натянув на колья верёвки, чтоб не разбрелись и чтоб к ним не подобрались злые арвахи. Так издавна поступали киргизы, разбивая в пути стоянку. Зелёной травы здесь было вволю, так что и для баранов имелось добротное пастбище. Весь остаток дня заняли хлопоты по обустройству огней (т.е. кошей — палаток) и сортировке имущества, которое, выгрузив из лодок, сваливали без разбору, кучами.

Вымотавшиеся за день, караванщики могли бы себе позволить выспаться как следует, но тем не менее поднялись чуть свет и, совершив ритуальное омовение, облачившись в новые одежды, все как один пали на колени лицом к востоку, дружно творя намаз. Действо вершилось однообразно и почти синхронно, многолетняя привычка выработала единый ритм, опускающий ниц спины и поднимающий головы и воздетые ладони. Алимбай и Козы-Корпеш не выделялись среди других, их однообразные поклоны как две капли воды походили на все прочие, однако друзья старались держаться рядом: первый — чтобы вовремя подсказать, второй — спросить. Ни муллы, ни имама здесь не было, чтобы читать проповедь и возносить славу Аллаху, и каждый делал это на свой лад. Над молящимися витало невнятное бормотание, некоторые фразы произносились громче и чётче и слышны были всем. Алимбай решил перехватить инициативу и упорядочить вознесённые к Богу и Пророку прославления и благодарения. Ни на кого не глядя и не выбиваясь из общего ритма, он повысил голос:

— Аллаху акбар, Аллаху акбар, Аллаху акбар ля илаха илля Ллаху ва-Ллаху акбар, Аллаху акбар ва-ли-Ллахи-ль-хьамд. Аллаху акбар, Аллаху акбар, Аллаху акбар. Аллаху акбар кабиран ва-льхамду-ли-Ллахи касьиран ва-субхьана-Ллахи букратан ва-асъила…

Вокруг вслед за направляющим речитативом зазвучали хоровые повторы. Козы-Корпеш, не выказав удивления, влился в общий гул, подхватив молитву. Краем глаза он наблюдал за монгольским лицом, не дрогнет ли оно ухмылкой или проказливым озорством. Но что бы ни было на уме у поручика, внешне оно никак не проявилось. Так, в благоговейном экстазе, правоверный мусульманин выдержал свою роль до конца.

Албановские киргизы, те, что содержали переправу, молились вместе с караванщиками. До своих аулов к празднику не поспеть. Они даже порадовались купцам, прибывшим как по заказу: Курбан-байрам должен быть многолюдным и весёлым. К жертвенному барану всегда приглашают много гостей, угощают и одаривают. Правда, нынче не пойми-разбери, кто здесь гость, а кто хозяин. Если судить по угощению, то хозяева — купцы, если по месту проживания — албаны. Да и в том ли суть?

Пока выбирали для жертвоприношения и пира лучших баранов в стаде, с берегов Кегена прибыли ещё около дюжины албанов. Они о чём-то совещались со своими: то ли куда-то звали, то ли что-то доказывали. По взволнованным лицам было видно, что разговор не простой, но о чём — неведомо. Козы-Корпеш под предлогом хозяйственных надобностей вертелся поблизости, пытаясь уловить смысл спора. До слуха долетали лишь отдельные слова, среди которых он выделил главные: Кульджа, Кашгар, караван… Однако связать их в осмысленное предостережение не сумел.

Алимбай, которому он пересказал услышанное, нахмурился:

— Мы ещё не доехали до кочевьев бугу, а там о нас уже слышали…

— Степной хабар?

— Да что хабар! Откуда столько беспокойства? Караваны ходят туда-сюда. Эка невидаль! Тут что-то другое…

Больше разузнать ничего не удалось. Оставалось одно — держать ушки на макушке.

Тем временем стали резать баранов, а толпящиеся зрители принялись бросать в стороны камни, отгоняя шайтана. Точно так, как Ибрахим, ведущий на заклание сына, отгонял коварного дьявола, нашёптывающего ему отговорки, чтоб не слушался Джебраила, взывающего к отцовским чувствам, раздувающего жалость к единственному сыну.

Брызнула кровь, обагрив землю и оборвав истошное блеяние, и киргизы загомонили, перебивая друг друга: «Бисмиллах, Аллах Акбар!».

Козы-Корпеш «простодушно» перезнакомился с приехавшими албанами и теперь затесался в их компанию, невзначай расспрашивая о житье-бытье, но сумел узнать только, что травы в этом году хороши и пастбищ возле Каркары и Кегена хватит до глубокой осени.

А вот во время праздничного застолья сесть между албанами не удалось: «гости» и «хозяева» по обычаю сидели отдельно, друг против друга. Пришлось подстраиваться, подозрительное внимание к своей особе волхву было ни к чему. Разговоры за трапезой велись неинтересные, всё больше про Аллаха да его Пророка. Никаких названий китайских городов не было и в помине. Что ж, будем ждать и мотать на ус. Были бы горячительные напитки на пиру, чей-нибудь пьяный язык и сболтнул бы вести, которые жаждали услышать Баюр и Чокан. Однако в этот праздник спиртное возбранялось. Правда, Магомет запрещал вино всегда, в будни тоже, но мусульмане же нарушали запрет, пили будь здоров, надеясь на отпущение грехов после, за дары. Здесь пили кумыс и чай.

Наутро озадаченные приятели, так ничего толком и не разведав, отправились с караваном дальше, в аулы в Большой орды, стоящие на летовке в семи днях пути от Или. Места, по которым они проезжали, были сказочно прекрасны. Зелёные долины без конца и без краю, сверкающие на солнце снежные макушки гор, заслоняющие горизонт, многочисленные неумолкающие ручьи, хрустально-прозрачные, ледяные. Подножия и склоны Алатау темнели густыми хвойными лесами, и воздух был упоительно свеж и вкусен. Хоть вместо масла ешь с хлебом. Степные, прокалённые солнцем ветра́ остались позади. Легко дышалось чистой, сквозной прохладой. Однако тревога, занозой сидящая внутри Баюра, смазывала царящее вокруг великолепие, заставляла прислушиваться и ловить случайные слова и намёки. Он украдкой поглядывал на Чокана. Тот умудрялся, сидя в повозке, что-то то ли записывать, то ли рисовать, время от времени поднимая от тетради голову и оглядывая округу. Отвлекать его от учёных занятий волхв не решался и только следил, чтобы странное увлечение «купца» не заметили да и ему не мешали.

Так, без всяких приключений и препятствий они прибыли в Большую орду. Здесь рассчитывали задержаться для торга. Чугунные и железные изделия — котлы, таганы, заступы и другое в том же роде, во множестве припасённое купцами и всегда востребованное у кочевников, нужно сбыть загодя, до китайских пикетов, обменяв их на баранов. Да и верблюдам отдых необходим. Железная утварь всё-таки попортила им бока, а копыта были воспалены.

— Юрты! Подъезжаем, — молодой ташкентец, выехавший вперёд, вернулся к Мусабаю оповестить.

Караванщики оживились. Завидевшие торговых гостей киргизы — тоже.

Купцам обрадовались, хотя видно было, что ждали не их. Потом уже выяснилось по расспросам, что накануне случилась здесь заваруха. Из объяснений Чокана, легко выговаривающего зубодробильные имена племён, Баюр понял только: междоусобица, род с родом что-то не поделили. И вот теперь ждали русского чиновника для следствия. Однако не уверенные в исходе дела, а может, предвидя решение не в свою пользу (чиновника-то вызвали их противники), здешние киргизы готовы были сорваться с места и пуститься наутёк.

— И что нам теперь делать? — Козы-Корпеш, никогда прежде не связывавшийся с торговыми предприятиями, в недоумении поднял брови.

Но тут подоспел запыхавшийся Мусабай:

— Я обо всём договорился. Разделяемся, как обычно. Каждый кош берёт к себе отдельный аул. Так что закупки будем делать порознь.

Ага. В караване было шесть кошей, или по-азиатски — огней. Баюр успел уже уразуметь, что каждый владелец коша является хозяином части сопровождаемого товара. Одним из таких хозяев был Алимбай. Не успел волхв поинтересоваться, куда отправится их кош, как караванбаши выдал без промедления:

— Алимбай-мурза остаётся здесь. Вон, — показал он рукой, — идёт старейшина аула.

К ним и правда направлялся какой-то киргиз. Чокан вместо того чтобы выйти вперёд для саляма, спрятался за лошадью.

— Ты чего? — Баюр на всякий случай прикрыл его ещё спиной.

— Это Килик. Он меня хорошо знает. Я бывал у него.

Мусабай тоже услышал и встал плечом к плечу с Козы-Корпешем:

— Вот шайтан.

Менять что-либо было уже поздно. Разделившиеся коши направились в разные стороны, и устраивать переполох, вызывая лишние вопросы, было не с руки. И так местные киргизы взвинчены, чего доброго откажутся принимать подозрительных торговцев.

— Хорошо, — принял решение Мусабай. — Я тоже останусь здесь. А ты будешь болеть в палатке.

— А торговля? — забеспокоился Алимбай.

— Я за тебя поторгую, — мужественно пообещал Баюр, скрипнув зубами. Смена ролей ему была привычна, но вот в коммерции он ничего не смыслил. Впрочем, он надеялся, что караванбаши подскажет: что к чему. Да и поручик-то опыта не имеет. Пусть лучше подглядывает в щёлку да учится ремеслу. — И чтоб носу не казал наружу!

Двенадцать дней продолжался торг. Козы-Корпеш оказался способным учеником. На первых порах ему помогали Мусабай и Мамразык, потом он и сам наловчился. Киргизы совсем не умели торговаться и принимали ту цену, которую назначали купцы. Только иногда сокрушённо качали головами, но всё-таки соглашались и радовались выменянным товарам, как дети.

Алимбай изнывал в затворничестве и проклинал свою конспирацию.

Но вот настал день, когда киргизы стали быстро сворачивать юрты, собирать пожитки и спешно откочёвывать в сторону Илийской долины. За два дня зелёные равнины Кегена и Каркары совершенно опустели. Остались только одинокие палатки купцов, тоскливо озирающихся и недоумённо гадающих о причине такого панического бегства. Прослышали о готовящемся на них набеге? Замирения с соседями так ведь и не случилось. Богатые, ещё не вытравленные пастбища брошены. Так без острой нужды киргизы не поступают.

Караванщики стали снова съезжаться в одно место.

— Хорошо торговали… — растерянно пробормотал Козы-Корпеш.

— Хорошо, — согласился Мусабай. — Но мало.

Из палатки вышел Алимбай. Опасаться было уже некого:

— Сколько голов выторговали?

— Девятьсот. Если всего на круг.

— Ого!

— Чего ого? Мало! — караванбаши мрачно смотрел, как к ним приближаются остальные караванщики. — Послушай вот опытных людей, сколько нужно для успеха коммерции.

Купцы загудели, прикидывая выгоду, а самый старший ответил:

— Три тыщи. Не меньше. А лучше — больше. Особенно теперь, когда цены взлетели.

— Надо к кара-киргизам идти, — предложил кто-то.

— Придётся, — Мусабай разглядывал свои ладони, словно на пальцах подсчитывал прибыли и убытки и боялся прогадать. — Иначе поездка в Кашгар себя не оправдает.

Дальше судить да рядить смысла не было. И закупать баранов негде. Сразу за Дикикаменной ордой начинался Восточный Туркестан. Его шесть городов: Кашгар, Яркенд, Янысар, Аксу, Хотан и Турфан — были открыты китайцами для торговли с соседями-азиатами и дикокаменными киргизами.

Не теряя времени, приказчики и работники каравана принялись упаковывать и грузить товары, навьючивать верблюдов.

Баюр, наблюдая, как Чокан укладывает тетради в деревянную шкатулку, спросил:

— Хоть там-то тебя не знают? Или опять «болеть» придётся?

Тот, не поднимая головы, усмехнулся:

— Был там год назад.

— И что? Может, тебя в тюк закатать и подвесить верблюду? — вопиющая неосмотрительность «шпиона» возмутила волхва. Ну, надо же! Везде успел наследить! — Как ты вообще собираешься соблюдать конспирацию? Кто из нас разведчик — я или ты?

Чокан встал с колен, невозмутимо хлопнул друга по плечу:

— Не кипятись. Я тогда гостил у манапа Буранбая. Он умер и уже не узнает меня. А простые киргизы вряд ли вспомнят.

Баюр устыдился своей вспыльчивости. Что было то было. Если б всё шло гладко и просто… А дальше будет и того заковыристей. Сейчас важнее — новых глупостей не наделать, а для этого надо владеть ситуацией и знать, в какую петлю голову суёшь. Вопросов уйма. Начнём с нуля.

— Почему их называют кара? Ну… тех киргиз, что живут в Дикокаменной орде?

Друзья направились к своим жеребцам. Палатку Алимбая уже складывали, пора забираться в сёдла.

— Вообще-то именно они и есть настоящие киргизы. А те, что в Малой, Средней и Большой орде, — кайсаки. Сами кайсаки себя называют казаками, что значит: свободные люди. Это русские всех одной гребёнкой причесали, для них все мы — киргиз-кайсаки или просто киргизы. Но, как ни странно, последнее название распространилось и прижилось, — он легко вскочил на коня, развернул его в сторону каравана. — А кара — значит чёрный, чёрная кость, ибо белой, то есть султанов, у дикокаменных отродясь не было, — он хлестнул коня и поскакал вперёд.

Баюр нагнал Чокана возле Мусабая, который не только успел подбить итоги торга, но и записать их в свой талмуд, а теперь докладывал компаньону. В самом ли деле поручик всё понял или сделал вид, что понял? Может, для него, как и для волхва, все торговые операции были китайской грамотой? Впрочем, мелькнула догадка, этот учёный киргиз и в китайской грамоте, небось, разбирался.

Баюр прежде так плотно не сталкивался с жизнью степи, и все киргизы для него были на одно лицо. Поставили бы перед ним в ряд всех киргиз, которых он видел, узнал бы одного Джексенбе, своего побратима. Даже отца его, братьев-сестёр не запомнил. Теперь приходилось вглядываться в лица. Что же касается тонкостей степной жизни, какой-то вывернутой наизнанку политики, трескучих названий родов, ветвистой иерархии и каверзных отношений — голова кру́гом шла. Всё это было так непохоже на привычный, устоявшийся русский и европейский мир. Будто попал на другую планету. Или в иное измерение. Впрочем, время, проведённое в компании с Чоканом, дало свои плоды. И он мало-помалу сам становился степняком, начинал кое в чём разбираться. И даже вошёл во вкус.

Они снова шли стремя в стремя, Алимбай и Козы-Корпеш. Остальные караванщики успели привыкнуть, что эта парочка неразлучна, и скорее удивились бы, увидев их порознь.

— А как же манап? — продолжил расспросы Баюр. — Он разве не султан?

— Нет. Верховный старшина племени. Раньше его выбирали, потом титул превратили в наследный.

— Едем вслепую, — ворчал Баюр. — Может, они уже смылись, как эти, — он кивнул назад, на пустующие равнины, где совсем недавно было людно и где шла бойкая торговля. Однако видя, что его приятель молчит, изобрёл другую версию, пытаясь понять, о чём он задумался: — Или угнали скот на продажу куда-нибудь, а мы останемся с носом. Что станем делать?

— Не угнали, — опроверг последнее предположение Чокан. — Бугинцы выездную торговлю не ведут.

— Почему? — удивился волхв, вспомнив, как по дороге сюда киргизы гнали к каравану скотину на продажу. — Китай рядом.

— К ним купцы сами ездят, ни один караван мимо не пройдёт. В Восточный Туркестан — закупают баранов, обратно из Кульджи — продают ткани, одежду. Бугу — род большой и богатый. Раньше был самым богатым, потом, как стали враждовать с сарыбагышами, малость поувял, но противникам своим не уступит. Теперь они на равных.

Что ни день, волхв слышал о бесконечных воинственных стычках и кровопролитиях, словно здесь, на далёких окраинах Российской империи, до сих пор гуляло какое-то запоздалое средневековье. Род на род, племя на племя шли с оружием, грабили, резали друг друга почём зря. Время не просто остановилось, а шагнуло далеко назад.

Караван держал путь к верховьям Кегена и Текеса, где ставили аулы бугинцы, их крайние волости уже приближались. По берегам рек раскинулись три живописные долины, окружённые горами. Вокруг стояла удивительная тишина — что натянутая струна, тронь её — зазвенит. Звуки разносились далеко, словно эхо. И Баюр прекратил расспросы. Теперь слышны были только скрипы и звяканье повозок, стук копыт да блеянье гонимых овец.

Но вот, наконец, показались люди, суетящиеся возле кибиток, всадники. Двое отделились, поскакали навстречу каравану, за ними — ещё несколько. Один, похожий на откормленного быка, был толще Джангазы. Ватный халат так обтягивал его пузо, что казалось, под ним спрятан бочонок, а нашитые на груди три зелёные ленты едва только не лопались от натуги. Голову его покрывала остроконечная шапка из белого войлока, до которого бугинцы были наипервейшие мастера. Разрезы на лбу и затылке позволяли полям оттопыриваться. Киргиз ударял в круп лошади большими деревянными каблуками, которыми подбиты были неуклюжие сапоги из красной юфти.

Караванбаши выехал вперёд обменяться салямом. Алимбай и Козы-Корпеш стали за его спиной и почтительно слушали.

Ага, отметил про себя Баюр, вот и манап, родоначальник племени салмеке. Имя Чон-Карач очень ему подходило. Большой Карач. Интересно, он специально так разъелся, чтобы соответствовать прозванию, или нарекли потом, за безразмерное брюхо?

Манап тем не менее на Джангазы был похож только толщиной. В седле сидел уверенно, ловко управлялся с поводьями, говорил приветливо.

— Алатавское начальство предупредило, — объяснил он свой своевременный выезд. — Идёт караван из Семипалатинска. Я велел развести вас по аулам. Скоро приедут старейшины.

Чокан, улучив минутку, когда манап отвернувшись в сторону, показывал, где можно временно устроиться, шепнул Баюру:

— Бугу приняли российское подданство. Ишь поливает нас лаской, хочет расположить к себе, — а поднятым в недоумении бровям волхва пояснил: — Изнывает желанием получить чин хорунжего.

Баюр глянул на манапа: воротник халата закруглён так же, как у русских военных мундиров. Киргизы тщеславны до наивности. Впрочем, и доверчивы в той же степени. Они простодушно верят в самые невероятные случаи, причём чем несусветнее баснь — тем крепче вера. При желании их можно убедить в чём угодно.

Сын Чон-Карача, прискакавший вместе с отцом, ничем от него не отличался, ну разве что халат был ярче да ещё не накопил столько телесного дородства. Остальные сопровождающие, составлявшие свиту манапа, представляли жалкое зрелище — оборванцы, вооружённые дубинами и копьями. Один был в тулупе и меховой шапке, несмотря на летнее тепло. Другой копьеносец — рыжий, между прочим, с зеленоватыми глазами — вообще имел на себе только нижнее бельё, сверху прикрытое войлочным плащом.

Пришлось ставить временный лагерь в ожидании старейшин. Баюр принялся ставить палатку. Уж что-что, а это дело у него никогда не валилось из рук. Подняв глаза от вбитого колышка, он увидел, как с другого края долины показались новые гости. Разнаряженные, они издали махали руками, что-то выкрикивали.

— Это ещё кто такие? — волхв вопрошающе глянул на Чокана. Тот тоже смотрел на шумную компанию.

— А-а… На поминки приехали.

— Какие поминки?

— Помнишь, я рассказывал тебе, как в прошлом году приезжал сюда и гостил у манапа Буранбая?

— Который умер?

— Ну вот. Киргизы годовую тризну празднуют пышно, с множеством гостей, угощением, играми, состязанием акынов. Да сам увидишь.

Пока разбивали лагерь на берегу речки Чалкуду, в долину прибыли ещё несколько делегаций. Их встречали приветливо и… весело. Что в понимании волхва никак не вязалось с поминками.

К вечеру разгулялся ветер, да такой сильный, что пробирал до костей, а тем, кто сидел у костров, пришлось огородить пламя, чтобы не задул. Погода резко испортилась. Люди распаковали тёплую одежду, что везли для ночёвок на горных перевалах, и разошлись спать.

Баюр сидел, скрестив ноги и накрывшись одеялом, у маленького очажка, затепленного в палатке, слушал завывания ветра снаружи и тихую ругань Чокана, вытаскивающего из баула шубу. У него зуб на зуб не попадал, и он боялся расхвораться не вовремя и испоганить так тщательно продуманную экспедицию. Сидел и думал о том, кто ещё остался ждать поручика из поездки. Кроме родителей и военного начальства, доверившего ему эту миссию. Не может быть, чтоб не нашлось ни одного нежного создания, вздыхающего по ночам и считающего дни до его возвращения. Колыбельная невеста не в счёт, волхв помнил, как султан нелестно отзывался о наречённой. Наверняка, была другая. Или другие, с кем он делил трепетные чувства. Блестящий офицер и красавец. Двери благородных домов перед ним распахивались, бывал и на балах… Положим, визжащих от восторга дур он сам не удостоит… Но ведь были же и другие, одно присутствие которых заставляло сердце учащённо биться. Что он обделён был вниманием и горячей симпатией прелестных дам, волхв не верил. Про степных красавиц и говорить не приходилось, у этих всё написано на лице, а учитывая их свободные нравы, можно представить, сколько претенденток было на его ласку. В одночасье безразмерный гарем можно собрать.

За время совместных злоключений и караванного пути они тесно сблизились, часто беседовали по душам. Чокан охотно рассказывал о бабушке Айганым, отце, матери и дяде Мусе, о братьях, об учёбе в корпусе, друзьях. Но никогда — о женщинах. Пусть не о сокровенном, хотя бы о забавных интрижках. Нет. Эта тема была наглухо закрыта. По опыту Баюр знал, что мужские компании не обходятся без того, чтобы не помянуть свои геройства на любовном поприще, одни это делают грубо и цинично, другие — благоговейно и восторженно. Чокан был нем. Это было какое-то особенное рыцарство, не позволявшее трепать языком о том, что не предназначено для посторонних глаз и ушей. Будь на его месте другой да обладай он ядовитым и изощрённым языком поручика, давно веселил бы приятеля уморительными похождениями красавца-повесы. И ведь не спросишь. Если только сам не захочет сказать. А он не захочет.

Чокан выглянул из палатки:

— Снег идёт. И не просто снег. Настоящий буран!

— Летом?

— В высокогорье это не новость.

— И что, теперь накрылась торговля?

Клацающий зубами поручик поплотнее завернулся в шубу, лёг на походную железную кровать у огня:

— Растает. Куда он денется.

— Ага. И смоет нас прямо в реку, — Баюр устроился на толстом войлоке в коконе одеяла.

— Тебе-то о чём горевать? Ты плаваешь хорошо, — Чокан заворочался, поудобнее умащиваясь. Его ложе в ответ скрипуче запело, жалуясь на ревматизм железных суставов.

— А ты? С кроватью можешь прощаться, она сразу пойдёт на дно.

— Я буду держаться за тебя. Как ты за Доса. Небось, не отпихнёшь? Если даже коня в обиду не дал.

— Тебя отпихнёшь, как же. Укусишь ещё, похлеще тарантула…

— Нашёл дурака. Ты сам ядовитей паука, либо шкура у тебя верблюжья — зубы сломаешь. Тот бедненький тарантул, что тебя отведал, безвременно почил…

— Ха-ха-ха…

— … не за понюшку табаку.

— А тебя все кровососы вообще стороной обходили и обскакивали…

— Кстати, да. Почему — я так и не понял.

— Оставили как базарлык дальним родичам в жарких странах.

Так, лениво перебраниваясь, друзья наконец заснули, то ли под собственное бормотание, то ли под заунывный посвист пурги.

Глава 10
Слух из Кульджи

Наутро надежды на то, что метель прекратится, угасли. Колючий ветер по-прежнему раздувал и крутил снежные вихри, и просвета не было. Не только Чокан, все купцы обрядились в полушубки и тёплые ватные халаты. Баюру тоже дали — новый, толстый, как пальто. Некоторые киргизы в таком чапане всю зиму ходили. Купцы из палаток высовывались редко (в основном — проверить скотину), грелись внутри у огня, иногда собирались у кого-нибудь вместе от скуки. И только на третий день, когда непогода улеглась, затихла, приехали старейшины из аулов, чтобы забрать к себе караванщиков.

— На этот раз повезло, — радовался Чокан, упаковывая свою шубу обратно в баул и облачаясь в халат. Возвращалось тепло, снег начал таять. — Бий Бурсук — глава бедного поколения кыдык и обычно стоит на отшибе от общих кочёвок. Он не манап, в общих совещаниях не бывал и потому меня никогда не видел.

Мамразык, который был посвящён в тайну маскарада Чокана, складывал походную кровать и тоже порадовался:

— Хорошо. Не придётся «болеть».

Поручик, продолжая укладывать вещи, стрельнул укоризненным взглядом в волхва, растопырившего горловину капа и заталкивающего туда утварь (миски и котелки пихались пузатыми боками и гремели, не желая помещаться, он то и дело вываливал их обратно и пытался примирить, совмещая округлости):

— Закатывать меня в тюк и подвешивать к верблюду тоже не надо.

— Слава Аллаху! — проворчал тот, одержав, наконец, победу над несговорчивой посудой и затягивая горловину мешка. — Сам будешь торговать, оттачивать купеческие навыки.

Кош Алимбая отправился в ущелье Музарта по верхнему течению Текеса, где Бурсук скрывался от набегов сарыбагышей. Все остальные аулы стекались в широкую долину Кегена, ставили юрты, готовились к пиршеству в честь годовой тризны по Буранбаю, к развлечениям вроде игры кыз-куу.

Каменное ущелье по прозванию Музарт было не просто мрачным, а, по мнению волхва, зловещим и казалось неприступным. Под одежду забрался холодок, он разрастался и сковывал все движения. Леденящая жутковатость особенно остро ощущалась после потеплевшей долины, которую они покинули. За три дня метель надула сюда сугробы в пояс, и таять они не собирались. Хорошо хоть срединная часть, то есть дорога, была протоптана уже до караванщиков, а снежные барханы льнули к скалам, и движение было сносное.

Мамразык зябко передёрнул плечами и высказал общее мнение вслух, чтобы разрядить цепенеющее молчание:

— Рано шубы сняли. Теперь они были бы в самый раз.

От звука человеческого голоса потеплело, правда, только на душе. И разговор подхватили в надежде умерить озноб и согреться хотя бы морально.

— Скажите спасибо, — вполголоса, чтоб не слышал Бурсук и сопровождавшие его киргизы, сказал Чокан, — что едем сюда, а не к верхнему Текесу, где кыдыки частенько ставят аулы.

— А нам какая разница? — не понял Баюр, ему и в этом ущелье уютом не пахло. — Хрен редьки не слаще.

— Ещё как слаще! — хохотнул поручик. — Там топкие болота. Не зная тропы, уйдёшь с головой, никто не спасёт.

— Вот шайтан! Этот главарь племени больной что ли? — рассудок волхва не улавливал смысла политики Бурсука. — Чего ради он выбирает для жительства такие гиблые задворки?

Мамразыку была забавна наивность Козы-Корпеша, и он встрял, чтобы лично просветить невежу:

— Зато никто не сунется, не ограбит. Да и шкура цела, никто цепями не попортит.

Баюр снова был ошарашен, всё никак не мог осознать до конца средневековье, в которое попал. Подозрительности Мамразыка можно было не опасаться. Чокан его как близкого товарища, который всегда под боком и не предаст, посвятил в историю Козы-Корпеша, так что тот знал всю подноготную (даже помогал Баюру подправлять грим) и при случае выгораживал обоих ряженых. Алимбай-мурза, как почтительно именовал «родственника» Мусабай, подло примкнул к просветителю-приятелю и, посмеиваясь, сообщил:

— Бугинцы склонны к баранте больше всех остальных киргиз. Некоторые племена, — он выразительно посмотрел вперёд, в спины сопровождающих их кыдыков, — промышляют ею постоянно. Делают набеги и на стада наших киргиз, из Большой орды. Но те спуску не дают, отлавливают их из засад. И уж не церемонятся: заковывают в настоящие цепи, а потом продают родовичам за выкуп.

— Это они сами тебе рассказали? — ехидно поинтересовался Козы-Корпеш. И всё-то он знает, везде свой щенячий нос сунул. Будь они хоть какими простодушными и доверчивыми, не станут же рассказывать этому поручику о своём разбое. — Или ты барантачил вместе с ними?

Чокан словно не услышал щипок, разулыбался:

— Есть у меня один знакомый батыр в Большой орде — Суранчи. Я однажды приезжал туда по казённой надобности. Так вот. Этот Суранчи летом каждую ночь посылает своих джигитов в горы ловить воров, потом заковывает их в цепи. Одного пленного даже вздумал подарить мне, — он скосился на Баюра, проверяя произведённое впечатление. Но волхв уже взял себя в руки и слушал спокойно как болтовню о рядовых хозяйственных хлопотах. Поручик разочарованно отвернулся. — Ну, я, как смог, доступно объяснил ему, что русские рабства не признают. Они хотят, чтобы все жили дружно и не притесняли соседей. А посему несчастного следует отпустить на свободу. Тогда Суранчи рявкнул пленнику в ухо: «Кулдук, собака!». Дикокаменный стоял столбом и, судя по застывшему скучному лицу, ничего не понял.

— И что Суранчи?

— Что! Огрел дурака по затылку сложенной нагайкой, потом отпустил.

Друзья захохотали в три глотки. Киргизы оглянулись на них и, видя купцов в хорошем расположении духа, приветно закивали.

Тем временем ущелье раздвинуло ледяные границы и раскинулось зелёной долиной, которая, хоть и существенно уступала размерами той, откуда они приехали, для одного племени вполне подходила. Более чем. Здесь снег почти весь растаял. И, конечно же, было значительно теплее, чем в каменном мешке.

Никто из местных не испугался их прибытию, видно, знали, куда поехал Бурсук. Купцов с любопытством рассматривали, что-то лопотали между собой. Девицы шушукались, смеялись. Мамразык оживился, подмигивал им. Они не смущались, глядели открыто. Баюр подумал, что их смелости перед мужчинами могли бы позавидовать даже европейские эмансипированные барышни.

Не теряя времени, караванщики принялись устраиваться на жильё: ставили коши, разгружали товары. Кто знает, сколько им здесь придётся задержаться, поэтому делать надо не абы как, а добротно. Кроме троих приятелей, занявших одну палатку, были ещё шестеро работников. Когда стоянка была почти готова, остались мелочи, Чокан сказал:

— Надо идти к Бурсуку. Пока ещё светло.

— Зачем? — Баюр подумал, что старейшина звал их по какому-то делу.

— Визит вежливости. По степному этикету.

Отправились к родоначальнику верхом все трое, Алимбай, Мамразык и Козы-Корпеш. Аул оказался вовсе не маленьким, но неряшливым и бедным. Купцы уже не вызывали того жгучего любопытства, что по приезде, однако некоторые киргизы подходили, и поручик что-то спрашивал у них. Ответы волхву были непонятны, всё-таки язык здешний сильно отличался от языка степных ордынцев, но, слава Аллаху, Чокан их понимал и говорил на том же наречии.

Кибитка Бурсука немногим отличалась от замызганных лачуг простых соплеменников. И, как вскоре убедились друзья, не блистала роскошью и изнутри.

Их торжественно ссадили с коней, пригласили войти. Чокан глянул на сосредоточенное лицо Баюра, шепнул:

— Когда я приезжал к Буранбаю под своим именем, он при моём появлении велел: «Всем встать!». Как же, султан в гости пожаловал. Теперь этого не будет. Мы всего лишь купцы. Так что расслабься. Если и ошибёмся в обращении, всё спишется.

В просторной юрте было дымно, закопчённые кереге чёрным венчиком смыкались над головами. Сверху видны были несколько прожжённых дыр.