Бесплатный фрагмент - Стекольщик

Посвящается моим родителям

Кейле и Абраму ТАЙЧЕР

Герш Тайчер

СТЕКОЛЬЩИК

ВЕЛИЧИЕ ГОРОДА СТЕКОЛЬЩИКОВ

Наш город, Черновцы, как только не называли. Но никто никогда не отваживался назвать его великим и величественным. Тут есть шарм, красота, неповторимость. Однако нет прямого, непосредственного величия. Как в столицах или больших городах. Черновцы всё-таки небольшой город.

Но эта книга не о Черновцах в привычном понимании. Эта книга о черновицком духе, которым город наполняет податливого человека где-то глубоко внутри.

Эта книга о борьбе, которую порождает этот дух. Именно ею дышат каждая страница книги, каждый абзац и каждая глава. Читая, открываешь для себя цветную и выпуклую исповедь жизни целого поколения горожан, видишь упорный хоровод еврейских фамилий — синонимов побед, триумфов и, конечно, неудач и поражений.

В книге беспрерывно идут ожесточенные бои за право, родившись стекольщиком, через полуподвальное детство, унижения и обиды, стать человеком. Причём, не имеет значения, с большой буквы или с маленькой. Просто хотя бы обычным человеком. А вот когда ты становишься человеком всё-таки с большой буквы, тогда и Черновцы кажутся уже не маленьким городком, а величественным городом.

Черновцы выступают в книге в не совсем привычном амплуа места для начала предстоящих сражений. Эта книга о том, как правильно нужно брать жизненный разгон. Город — только наковаленка, закаляющая людей. Желающих, не всех. Без оглядки на национальность. Важно то, чего они хотят достичь. Человек владеет своей жизнью. Может её пропить, прогулять, а может попробовать чего-либо достичь. В принципе, утверждает автор, все люди одинаковы. Они имеют только некоторые несущественные различия. Как, например, способность или неспособность к борьбе, которые даёт город.

«…Есть у тебя где-то внутри мотор какой-то. Вот этот мотор и поможет тебе преодолеть любые трудности в жизни. Нет преград, нет границ, которые тебя остановят, ты далеко пойдёшь», — так диагностирует автор эти качества у главного героя, сына черновицкого стекольщика, представителя профессии, которая давно тихо скончалась. Как и тот маленький милый стеклянный городишко нашего детства.

И это оказывается ещё одной, неожиданной и незаметной, изюминкой «міста купців і митців», как гордо называют его современные городские экскурсоводы.

Прочитав книгу, мы убеждаемся в наличии достаточно величественной всемирно-исторической миссии Черновиц. В соответствии с ней, великие люди в Черновцах только рождаются. Чтобы потом побеждать и купаться в триумфе в других городах и местах. Так было много раз и так, кажется, есть и в нашем случае.

Триумфаторы не возвращаются в Черновцы в часы своего триумфа. Они наслаждаются этим триумфом где-то там, далеко от города. Потом, через некоторое время, приезжают сюда высказать признательность какому-нибудь дому, подъезду, полуподвалу, просто окну или двери, а также старенькому учителю за то, что те верно направили их на борьбу. Но на самом деле учителем был весь город. Такой маленький, но необычайно умный, образованный, величественный.

Автор, вдоволь насладившись триумфами, пребывает в таком чудесном возрасте, когда может написать книгу, а в ней изложить то, что считает необходимым и важным.

Но это не автобиография. Книга, как охотно признаётся автор, — просто способ ещё раз пережить определённые периоды жизни, не только и не столько в Черновцах. О чём-то пожалеть, что-то напомнить себе и читателю, у кого-то попросить прощения. Но всё это сделать веселее, задорнее, быстрее, не так больно, как было раньше.

С автором мы принадлежим к одному поколению. Поколению, которое уже достигло психологической зрелости. То есть, понимания того, как много вещей в мире не требуют ни твоего мнения, ни твоих комментариев. Взамен этого психологически зрелые люди пишут такие откровенные книги, как эта, и их особенно не беспокоит, что кто-то о них скажет. Поэтому людям нашего поколения автор интересен тем, что пишет правду. Она в скрупулёзных деталях этого жизнеописания. Мы, неевреи, правды тогда не знали, да и сейчас представляем в весьма общем виде.

Не исключено, что мы могли встречаться, хотя тогдашние социальные лифты и разнесли нас в разные, часто противоположные, углы жизни. Мы были похожими между собой, как все черновицкие. Но была между нами существенная разница. Моя борьба сильно отличалась от борьбы автора. Я не ездил поступать в университет в Новосибирск, я мог поступить и тут, а он — нет. Мои поражения я не запомнил, они не имели для меня решающего значения. А он дотошно разложил свои по полочкам памяти, а со временем — в главах этой книги. Кроме того, он к ним серьёзно готовился, а я — нет. Я готовился к жизни вообще, он — в частности. У нас были разные виды борьбы. Моя — будто тренировочная, не взаправдашняя, а его — настоящая, не на жизнь, а на смерть. Его успех необходимо было завоевать, имея за спиной простое происхождение и, главное — и это нужно признать, — национальность.

И всё же главным репетитором для него был город, а не уважаемый Исаак Исумирович Гольдман.

Теперь автор — вполне реализованный человек «на частичной пенсии», вышедший из конкуренции и живущий в своё удовольствие.

Но писать для него — не блажь. Я видел, как он к этому относится — вполне серьёзно и внимательно. Он делает это органично и естественно. Как дышит, плачет на могиле отца-стекольщика или смеётся на юбилее друга детства. Но пишет, безусловно, талантливо и точно. Совсем не похоже на кого-либо.

Еще раз убедился: у настоящих черновицких врождённый литературный талант прозаиков. Особенно у физиков, химиков, математиков. Не важно, выпускников какого вуза. Тут важна черновицкая основа. Важно быть черновицким по сути. Но если черновицкий взялся за перо, то, о чём он будет писать, обязательно будет вестерном, книгой о борьбе. Черновицким было отведено не много времени, они достигали собственного будущего, ежедневно побеждая настоящее. Ещё живя в Черновцах, напряжённо учились с лучшими репетиторами, занимались спортом, закалялись, так как знали: впереди сражение, которое нужно выиграть. Кто не борется, тот сдаётся сразу и идёт ко дну. Таких было десятки тысяч. А возможно, и сотни. Но несколько сотен победили. Хотя эти расчёты очень приблизительны. Может быть, всё было как раз наоборот.

Совсем случайно эту книгу оформляла и иллюстрировала талантливая черновицкая художница Раиса Рязанова, которая родилась в Новосибирске, а редактировала не менее талантливая черновчанка Лариса Хомич, детство и юность которой прошли рядом с автором. Да и учились они в тех же школах маленького города.

И снова о величии Черновиц. Так вот. Величие маленького города в его людях-победителях. Таких, например, как герой этой книги, сын стекольщика.

Владимир КИЛИНИЧ

ОТ АВТОРА

Какова природа сил, притягивающих нас к нашему прошлому? Почему эта вечная гравитация преследует нас повсюду? У меня нет ответов на эти вопросы, но я знаю, что эти силы притяжения усиливаются с приближением пенсионного возраста.

Вступительные экзамены на физическом факультете Новосибирского государственного университета в 1970 году были кульминационным моментом в жизни многих дерзающих молодых людей. Готовиться к этому нужно всю сознательную жизнь. В предлагаемой книге описаны эти испытания и подготовка к ним.

В бою ничто не решается. Победители идут в бой не воевать, а побеждать. Успех же определяется подготовкой и выбором правильного момента. Не способных же победить втягивают в бой, чтобы нанести им поражение. Существует определённая асимметричность между победой и поражением. Победа достигается и забывается с лёгкостью, а поражение, даже кратковременное, воспринимается мучительно и оставляет болезненные раны надолго. Не только к победе, но и к поражению, даже к минимальной неудаче нужно готовиться заранее, чтобы раны могли заживать быстро и в следующем бою увеличить шансы на успех.

Работа над этой книгой началась, когда в возрасте 67 лет автор вышел на частичную пенсию. До этой книги автор самостоятельно написал только одно, очень короткое, сочинение в седьмом классе, которым очень гордится. Автор приносит глубокую благодарность учительнице украинского языка и классной руководительнице, которая высоко оценила одноразовое творчество автора.

Автор приносит также глубокую благодарность своим учителям математики и физики, без которых эта книга не была бы написана и вообще вся жизнь автора была бы прожита по-другому.

Часто после разговора с кем-то хочется вернуться и сказать что-то очень умное и уместное. У писателя есть такая возможность: можно вернуться и переписать целый кусок по-другому. Однако завтра книга идет в печать — и со всем умным и уместным придётся подождать до следующей книги.

Автор будет искренне рад получить от читателей творческую и острую критику. Похвалы автор уже достаточно наслушался от родных и близких.

Все персонажи, события, имена, места, даты и количества, описанные в данной книге, — вымышленные, автор не несёт ответственности за совпадения с реальными людьми и событиями.

Черновцы, 1 сентября, 2019 год

ПРОЛОГ

Сингапур

В бой! Я открыл глаза и сразу понял, что не дома, а в больнице. И ещё я понял, что встать не смогу. Ничего не болело, но я чувствовал себя уставшим, хотя, по-видимому, спал долго. За окном светало, но солнца ещё не было видно. С левой стороны кровати стояла капельница, от которой тянулась тонкая пластиковая трубка к моей левой руке.

Вот и первый луч солнца прорвался сквозь окно и узкой полоской осветил белый шкаф. Я закрыл глаза, пытаясь подремать, и почувствовал, как моя кровать стала вращаться вокруг своей оси с ускорением. Через несколько минут вращение кровати стало невыносимым, и я открыл глаза. Полоска луча на шкафу была левее того места, где я её оставил несколько минут тому назад. Это был намёк, что жизнь продолжается своим чередом.

Чувствовалось, что время бежит, а всё остальное остановилось, а если и двигалось, то очень медленно. Даже мои странные и обрывочные мысли неторопливо ковыляли в моей черепной коробке, часто спотыкаясь. В них не было ни хронологического, ни смыслового порядка. Мне показалось, что всё это является частью чего-то из прошлого, чего-то, что однажды уже было со мной. Что было, где было, когда было?..

Над моей головой висел шнур, я дернул его, и через минуту вошла медсестра. Это была немолодая женщина азиатского происхождения.

— Доброе утро, доктор Сол, — сказала она, дружелюбно улыбаясь. — Как вы себя чувствуете? Как вам спалось?

— Я хочу пить, в горле сильно пересохло. Пожалуйста, позовите мою жену.

— Ваша жена звонила несколько раз в течение ночи, в последний раз — не более сорока минут назад. Я сказала ей, что вы ещё спите, а она мне ответила, что в любом случае выезжает из дому и прибудет в больницу к восьми часам.

— Спасибо за информацию, — и когда медсестра уже была в дверях, я добавил: — И ещё, когда я увижу моего врача?

— Он будет делать обход с девяти до одиннадцати, — ответила она и вышла из комнаты. Не успела медсестра закрыть дверь, как мышцы моей шеи расслабились и я уснул.

В бой! Я открыл глаза и увидел свою жену, сидящую на стуле с правой стороны кровати. Она увидела, что я проснулся, взяла мою правую руку в свои руки и сказала:

— Доброе утро, Сол. Я уже говорила с врачом: все результаты анализов хорошие, и мы сможем идти домой через пару дней.

— Как хорошо, Эвита. Мне здесь изрядно надоело. Пить хочу, — проскрипел я, указывая на стакан воды на столике.

— Дети звонили? — спросил я после того, как отпил треть стакана воды.

— Вчера я говорила со всеми. У них всё нормально, только очень заняты, как всегда. Конечно, все спрашивали, как ты себя чувствуешь, и желают тебе быстрой поправки, — она погладила мне руку и продолжила: — Как ты можешь догадываться, все телефоны звонят непрерывно уже три дня.

— Сейчас я не хочу ни с кем разговаривать ни на какие темы, — я соврал маленько, на самом деле я хотел разговаривать, но был не в состоянии. — Всем отвечай, что на следующей неделе я свяжусь с ними. Какой день сегодня?

— Сегодня четверг, 4-е июля. Сегодня День независимости в Америке.

— А для меня 4-е июля — это день, когда сорок девять лет тому назад я впервые покинул своих родителей, свой дом, свой город, — сказал я, сжимая руку жены.

— Как ты просил, я принесла тебе диктофон. Неужели ты не в состоянии подождать несколько дней? — с долей возмущения спросила Эвита и добавила: — Вернёшься домой, и у тебя будут все условия для написания твоей книги.

— Ты же знаешь, что это неправда. Дома я должен заниматься разными домашними делами, а на работе — рабочими. Здесь я уже три дня размышляю над моей книгой и сегодня начну записывать на диктофон.

С одной стороны, мне хотелось говорить с женой о наших детях и на другие темы, которые мы обсуждаем уже более сорока лет. С другой стороны, мне очень хотелось записать на диктофон несколько мыслей, которые с высокой плотностью заполняли мою голову, создавали сильное давление и рвались наружу. Как только жена покинула комнату, я включил диктофон, но ни одного слова сказать вслух не смог. После седьмой попытки слова стали покидать меня, потом стали выстраиваться фразы и предложения, и, наконец, новые мысли стали формироваться.

Глава 1. ГРАВИТАЦИЯ В ПРОШЛОЕ

Черновцы

Секс и эротика должны составлять изрядную долю любой современной книги. Как читатель, я очень требователен к прозе. Однако в моём рассказе, к моему огромному и глубокому сожалению, этому правилу следовать не смогу. В мой школьный период, в СССР в 60-х годах прошлого столетия, и даже позже я никогда и никакого секса не имел.

То, что в моём рассказе не будет никакого секса, я как-то переживу, да и читатель перебьётся. А того, что в школьные годы я не имел никакого секса, не могу простить ни себе, ни девушкам в Черновцах, и особенно той, у которой родители уехали на целый день, оставив ей квартиру. Ну, а насчёт эротики мысли разные, конечно, были, но я их сильно стыдился и считал пороками своего извращенного индивидуального характера.

Я Соломон Абрамович Глейзер, и мой рассказ начинается с города, в котором я родился и который очень люблю. В этом нет и не может быть ничего удивительного. Думаю, что подавляющее большинство людей любит город, в котором они родились, и свои рассказы начинают с этого. Мои родители и бабушки с дедушками родились в Бельцах и очень любили Бельцы. Когда после войны они вернулись в родной город, нашли его сильно разрушенным и были вынуждены переехать в Черновцы.

Город Черновцы имеет свое лицо. В отличие от всех городов, в которых я долго жил или посещал на короткое время в Европе, Америке и в Азии, только Черновцы имеют свое лицо. Даже в сравнении с похожими городами, как Львов и Одесса, у Черновцов есть свое лицо, а у других своего лица нет. Мостовые, выложенные булыжником, кривые улицы с крутыми подъемами и спусками, разнообразные дома и домики, жестяные крыши и разношерстные горожане — всё вместе взятое и составляет лицо города Черновцы. Как удивительно: в какой бы точке города вы ни находились и в какую точку вы ни смотрели бы, всюду были видны прекрасные черты черновицкого лица.

Зимой Черновцы часто укутывались снегом, пахли сыростью и вековой плесенью. Летом клумбы города были усыпаны цветами, пестреющими днём и благоухающими ночью. Осенью в Черновцах все аллеи в парках застилались красно-желтым ковром опавшей листвы, который неповторимо и нежно хрустел под ногами. Весной природа в Черновцах оживала и цвела. Особенно торжественно и многообещающе цвели фруктовые деревья. Многие из них начинали цвести до того, как появятся первые листки. Как будто природа хотела растянуть удовольствие цветения, и в результате разные деревья цвели в разное время.

Месторасположение фруктовых деревьев в Черновцах, по крайней мере, в центральном районе, было мне хорошо известно. Как хороший хозяин в украинской деревне, я знал состояние всех фруктовых деревьев на любом этапе их годового цикла. Самая вкусная и мясистая вишня была на углу, справа от Резиденции. Слева от Резиденции на углу был Поповский сад. Отличался он огромным деревом черешни. Даже в сезон черешня была горьковатой и оставалась нетронутой ни людьми, ни птицами. Был очень короткий промежуток времени, когда ягоды были переспевшими и сладкими, до того, как птицы успевали их съесть. По этой же улице можно было спуститься метров сто до Третьего сада. Там были алыча, слива и вишня.

Напротив Третьего сада был жилой дом, справа от которого было персиковое дерево, а слева — абрикосовое. За всю мою жизнь в Черновцах мне не удалось съесть или даже увидеть на этих деревьях спелый фрукт. С приближением сезона созревания я почти ежедневно пересчитывал фрукты и пробовал их на мягкость. Когда я видел, что приблизительно половина фруктов уже съедена, я тоже начинал есть их, не смотря на степень спелости.

Если от Третьего сада идти ко мне домой кратчайшей дорогой, на полпути был скверик с бассейном без воды. Я живой свидетель того, что однажды вода там была. К сожалению, через несколько дней, даже не недель, все дети в нашем районе стали чесаться — и воду из бассейна выкачали навсегда.

Там, возле бассейна и вдоль улицы Университетской, были грушевые деревья, а под ними бочка с квасом. В начале 60-х годов лишь несколько семей в нашем районе имели холодильники, и еда покупалась для потребления, а не для хранения. Поэтому квас покупался незадолго до обеда, создавая длинные дообеденные очереди. В другом углу скверика, тоже вдоль улицы Университетской, были два деревца шелковицы. Думаю, что не многим было известно об этом кладе. В сезон плоды шелковицы не поспевали все сразу, и я почти каждый день наведывался туда, съедал спелые и оценивал, когда вернуться за следующей порцией.

Через перекресток от моего дома был Беляевский сад. Это была Мекка для любителей грецких орехов и слив. Весь наш Пятый двор ходил туда, жил там и спал там. Было бы кощунством не вспомнить одно особенное сливовое дерево вблизи баскетбольной площадки. Не многие из нашего двора знали о нём, так как оно давало всего две-три сливы в год. Не помню, в какой год, но мне посчастливилось съесть одну сливу с этого дерева размером с кулак. Я не верю, что человек в состоянии познавать прекрасное, если он ни разу в своей жизни не съел такую сливу.

Все эти «фруктовые походы» были запрещены мне до десятилетнего возраста. До семи лет даже во двор я не ходил, только в скверик физического факультета, который был через дорогу от моего дома. В этом скверике была старая береза с потрескавшимся стволом. Много березового сока было выпито из этого ствола через тоненькие соломинки.

Так же, как я не могу напеть арию «Che gelida manina» из оперы «La Boheme» в исполнении Лучано Паваротти, так же невозможно словами описать пирожки в Черновцах. Но и оставить эту тему, не сказав ни слова, было бы просто несправедливо. Предоставляю минимальную информацию в сжатой форме.

Четыре основных типа пирожков можно определить безошибочно. С мясом по 4 копейки — на пять откусов, если есть среди интеллигентного общества, и на три откуса, если есть в одиночку. Правильная комбинация мяса, теста, специй и прожарки в сочетании с привлекательной ценой делали этот тип пирожков фаворитом у широкой публики. Более изысканными считались пирожки с капустой или повидлом. Они шли по 5 копеек и продавались только в пирожковой, в то время как с мясом «выбрасывали» то тут, то там на разных углах в центре города и у вокзала. Хотя разница в цене была минимальной — одна копейка, люди с математическим уклоном знали, что это составляет 25% по отношению к мясным пирожкам, и это стояло у них поперек горла.

Пирожки с капустой или повидлом были светлее, тесто было сдобным, и, ещё горячие после прожарки, пирожки были покрыты тонкостенными хрустящими пузырьками. Пирожки с горохом были предназначены для избранных гурманов. Тонкие и чувствительные характеристики таких возвышенных предметов выходят за рамки представленного анализа.

Вкусы нынешних жителей Черновцов сильно отличаются от вкусов, бытовавших пятьдесят лет тому назад. Мне не известно, существует ли до сих пор гегемония пирожков в Черновцах. Для тех, кто никогда не был в Черновцах, в ближайшем будущем не планирует там быть и, следовательно, не познает прелестей черновицких пирожков, пропишу следующий, очень эффективный, курс лечения: каждую субботу, после завтрака, на протяжении десяти недель слушать вышеупомянутую арию в исполнении Лучано Паваротти.

В Черновцах жили очень любознательные люди. Конечно, могут возникнуть споры на предмет того, в каком городе люди более и в каком менее любознательные. Для решения этого вопроса необходим объективный тест, желательно с количественной оценкой. У меня есть такой тест, который я применяю во многих городах мира. В центре города, на тротуаре, рядом с высоким зданием, где есть значительный поток пешеходов, я останавливаюсь, задираю голову, и в течение пяти минут смотрю вверх. Почти в любом городе — Черновцы здесь не выделяются — почти все прохожие, за редким исключением, задирают голову, проходя мимо. По истечении пяти минут уже значительная группа стоит и смотрит вверх — со мной или без меня. Теперь все проходящие, без исключения, задирают головы, а некоторые задерживаются на минутку. Как все процессы распада в природе происходят по экспоненте, так проходит и процесс рассасывания толпы, глядящей вверх.

Постоянная рассасывания находится в интервале от четверти часа до нескольких часов. В Черновцах этот эксперимент происходил на углу Центральной площади и улицы Франко, зарождение толпы было в полдень, а распад — к пяти часам вечера. Профессиональный физик или другой ученый мог бы поинтересоваться природой такого длительного рассасывания. В Черновцах это обусловлено нехваткой людей, которые ещё не смотрели вверх на углу Центральной площади и улицы Франко. Любознательность же прямо пропорциональна постоянной рассасывания, βрас.

Восьмилетняя школа

Работа нашей памяти, с одной стороны, покрывает огромные интервалы времени и пространства, а с другой стороны, — очень выборочна. Десять классов в двух школах, десять счастливых лет, а запомнились только немногие второстепенные детали. Я никогда не делаю заметки, ни на лекциях, ни на важных совещаниях. Уже давным-давно я продумал это, решил и сделал правилом не делать заметок. Важное всегда запомнится, а лишнее не должно засорять память.

Неужели то, что запомнилось со школьных лет, и есть самое важное? Помню, мама записывала меня в школу и я встретил Алика в школьном дворе. В первом классе помню Лену с огромными, сверкающими и очень красивыми глазами. Помню, как директор школы похвалила меня, после того как заглянула в мою тетрадь по каллиграфии. Во втором классе помню, как первоклассница Алла подала мне руку, когда мы играли в ручеёк во время перерыва. Образ её прекрасной руки, наверное, занял очень важную ячейку моей памяти, ту, которая стоит во главе пирамиды прекрасного.

Помню нашу пионервожатую. Таких хороших воспитателей и добрых людей больше нет, не должно быть, это было бы противоестественно в нынешние времена. Помню мою первую учительницу по математике. Она меня никогда не наказывала за озорство на её уроках, потому что знала, как сильно я её люблю и уважаю.

Не могу забыть последнюю ночь перед приемом в пионеры. Мне было очень трудно заснуть, и я боялся не дожить до утра, как тогда мне казалось, самого важного утра в моей жизни. Не забуду и тот день, когда всех моих одноклассников приняли в комсомол, а меня не приняли. Не думаю, что был ещё такой случай по всему Советскому Союзу, когда восьмиклассник страстно желает быть комсомольцем, а ему отказывают, не объясняя причин. То есть была беспричинная причина. Парторг, она же завуч нашей школы, сказала: «Пока я парторг в этой школе — Глейзер не будет комсомольцем». Позволю себе заметить, что наша завуч выглядела как эсэсовский надзиратель в концентрационном лагере — с сильно морщинистой и безгубой физиономией. И ещё отмечу, что я всё-таки вступил в комсомол, и даже дважды, но об этом в другой раз.

Сегодня трудно поверить, что такое могло случиться. Может, легче поверить, что Сталин расстрелял маршала Тухачевского вместе с тысячами верных стране офицеров? Может, обратное и есть правда? Может, действительно маршал Тухачевский был негодяем и предателем? Более правдивой причиной расстрела неоспоримо является популярная в те времена певица Большого театра Вера Давыдова. Проблема со всеми конспирологическими теориями — отсутствие достоверных фактов. У меня же есть своя теория и достоверные факты. На фотографии 1936 года в первом ряду делегаты чрезвычайного 8-го Всесоюзного съезда Советов сидят в следующем порядке: Жданов, Каганович, Ворошилов, Сталин, Молотов, Калинин, и Тухачевский. Только Тухачевский без усов — выпендривается, значит.

В семнадцать лет всё было ясно и просто, но с годами, вместо определённости, всё стало сложно, запутанно и недоверчиво. Помню времена, когда яйца были вредны для здоровья. И действительно, они как-то исчезли из магазинов. Через несколько лет появились яйца в изобилии и все газеты стали писать о пользе яиц. Ещё через какое-то время окончательно решили, что белок — это полезно, а желток — вредно для здоровья, а про скорлупу до сих пор умалчивают.

А разве легче поверить в то, что в школе, в 7-ом классе, донесли на меня, что я присутствовал на похоронах моего деда, где мужчины молились? После чего родителей вызывали в школу для воспитательной работы и написали строгое письмо отцу на работу. Угрожали отца уволить с работы, а меня послать в детский дом, но этого не случилось. В те времена я принимал это за ошибки, которые неизбежны при важных революционных изменениях. Теперь я уверен в фундаментальной причине этого кошмарного социального эксперимента. В Советском Союзе на протяжении многих десятилетий люди регулярно писали доносы друг на друга: сослуживец на сослуживца, сосед на соседа, товарищ на товарища. Ментовская страна! Отмечу однако, что я всегда был и до сих пор остаюсь атеистом, хотя на похоронах в обществе молящихся мужчин продолжаю присутствовать.

Мой брат был старше меня на четыре с небольшим года. В молодости он был очень красивым, похожим на маминых родственников, а я был похож на отцовских. Уродом я себя никогда не считал. Как-то мама сказала мне, что если мужчина красивее обезьяны, то он красавец. После этого я посмотрел в зеркало и убедился, что я не обезьяна. Больше по этому поводу я не переживал. С возрастом мы с братом становились всё более и более похожими, а когда оба полысели, стали выглядеть, как близнецы.

Брат ходил во Дворец Текстильщиков, находящийся в ста метрах от нашего дома, и занимался там народными танцами. Рядом с Дворцом Текстильщиков, на углу Театральной площади, под фонарем, было удивительное дерево. Вечерами во время гололёда это дерево покрывалось льдом и сверкало, как будто было украшено самой Снежной Королевой.

В шестом классе брат привёл и меня в ансамбль народных танцев. Всю мою взрослую жизнь я любил и умел танцевать. Любил от рождения, а умел потому, что учился этому пять лет. Для начала меня определили в балетную группу, так как я был единственным мальчиком и в этой роли был очень полезен для танцев, где участие мужского танцора было незаменимым. Девичье окружение и чувство уникальности удержали меня в балетной группе почти год. После того, как я немножко подрос и подучился танцевать, меня приняли в ансамбль «Юность». С годами я занял ведущее место в этом ансамбле, участвовал в концертах и даже выезжал на гастроли в Киев. Многие девушки в нашей школе часто приглашали меня танцевать. Они очень любили, а я здорово умел покружить их в вальсе то по часовой стрелке, то против, стремительно водить их по танцевальной площадке в ритме фокстрота или дать им почувствовать, хотя бы на несколько минут, что они под полным мужским контролем, в танго.

Пятый двор

Наш Пятый двор был самым большим в городе, окружённый четырехэтажными домами, не считая подвалов и чердаков. Мой дом был построен в 1905 году, так на нём было написано. Строительство других домов было закончено приблизительно в то же время. Строители этих домов решили построить их на века, это было видно. Наш двор занимал отличное стратегическое положение. В радиусе ста метров были Украинский театр, 29-я школа, парк Шиллера, библиотека универа, университетский актовый зал (бывший Еврейский театр), железнодорожники (больница, магазин и клуб), и четыре сквера (биологического факультета, физического факультета, 29-й школы и бассейна). В радиус двухсот метров вписывались школы 1-я и 18-я, экономический институт, дом моего брата, и кинотеатр «Жовтень» (бывшая Большая Синагога).

Я очень люблю наш двор, дом, подъезд и квартиру. А кто же не любит то место, где человек живёт со своей семьёй? Наше жильё отец получил в 1946 году, когда приехал из Бельц, где не было ни работы, ни жилья, а в Черновцах была работа и вытекающее из этого жильё. Наше жильё состояло из двух примыкающих подвалов — один для угля, а другой для дров. Эти подвалы назывались полуподвалами, потому что они не были полностью под землёй и небольшие окна под потолком выходили на улицу. Мой отец с помощью родственников и друзей превратил жильё из двух подвалов в квартиру, состоящую из спальни и кухни, а от кухни временной перегородкой отделил прихожую. Он настелил деревянные полы, провёл воду и электричество, поставил двери и в каждой комнате поставил печку. К сожалению, туалета в нашей квартире не было и быть не могло, но он был очень близко: в коридоре с остальными подвалами и полуподвалами.

Вот так мои родители не просто выжили в войну, но и зажили, как люди, после войны. Наша семья была хорошей и счастливой семьёй, нормальной пролетарской семьёй 50-х и 60-х годов.

Игрушек у меня никогда не было. Родители не покупали, никто не дарил, и от старшего брата в наследство не осталось, a в те времена игрушки просто так на дороге не валялись. Однажды я нашёл кусок резиновой куклы. В самом куске не было никакой пользы, если бы в нём не было свистульки. У этих свистулек тоны на вдувании и выдувании разные. Но и с той свистулькой не пришлось долго насвистывать. После часа-другого я проглотил её при вдохе. Следующие два дня пришлось отслеживать кал. Я был очень рад увидеть свистульку после того, как она прошла сквозь всего меня, но брать её в рот больше не планировал.

Личного мяча у меня тоже никогда не было, но был случай, когда десять футболистов из нашего двора сбросились по семь копеек и купили резиновый мяч за семьдесят копеек. Случались счастливые дни, когда этот мяч хранился у меня дома.

Если находили палки не под замком — делали городки. Если у отца на работе бывали лишние доски — часть их меняли на пару подшипников и пару шарниров, а из остатка досок отец сколачивал самокат.

Когда я был в средней школе, у нас дома появился телевизор, а до этого всё свободное время играли во дворе или на улице. В нашем дворе в моей возрастной группе было порядка пятидесяти парней. Были, конечно, немногие, которые ходили в кружки по музыке, кукольный театр или другие кружки самодеятельности. Были и такие, что занимались спортом. Может, и были такие, которые дома тайком читали книжки, но во дворе об этом нельзя было говорить: засмеют.

Вот так мы группами шатались по улицам, дворам и подворотням в поисках приключений. В сезон фруктов устраивали походы за фруктами, в каштановый сезон собирали каштаны; есть рогатки — охотимся на воробьёв, увидели кошку — побежали за кошкой. Зимой катались на санках в парке Шиллера или на коньках в парке Шевченко. Весной бросишь спичку в ручей и бежишь за ней. Я точно не помню, о чём мы думали тогда. Да ни о чём не думали — и всё тут.

Я был просто оболочкой, в которой делились клетки, росли органы и развивались системы моего молодого и здорового организма. Чем же я отличался от другого советского мальчика моего возраста 60-х годов? Ничем, только говорил свободно и без акцента на русском, украинском и идиш.

Уважаемые москвичи и ленинградцы, одесситы и одесситки и другие нечерновицкие обитатели нашей планеты! После 67 лет я перестал стыдиться того, кто я и что люблю. Я сын своих родителей! Я люблю мой родной город Черновцы!

Первая книга

В математике есть много понятий, связанных с бесконечностью. В физике тоже есть бесконечные явления, но заведомо в меньшей степени. А в жизни у всего есть начало и всему есть конец. Моя личная библиотека началась с птички. Чем она закончится, я не знаю точно, но думаю, что это будет скоро. Мои внуки будут жить без печатных книг, я в этом уверен. У моих детей книги появляются, они пользуются ими, читают, потом эти книги пропадают куда-то, потому что у них нет личной библиотеки. Я родился в доме, где не было ни одной книги, и после моей смерти в моём доме не будет книг.

В пятом классе я получил домашнее задание по рисованию: нарисовать воробья. Я в это время находился в другой «параллельной плоскости», то есть понятия даже не имел, с чего начать. В мои планы никак не входило испортить чистый лист в моей тетради по рисованию. С такими тяжёлыми мыслями и без конкретных планов я вышел во двор. Во двор мы выходили без особых причин, а домой возвращались, только чтобы поесть.

Случилось так, что одновременно со мной из пятого дома по Лысенко вышел Изя. Он был старше меня на пять лет, водился с моим братом и умел рисовать.

— Слушай, Изя, нарисуй мне воробья, — по-детски попросил я Изю, зная, что мне нечего предложить ему взамен.

— Тащи тетрадь, карандаш и резинку, — коротко ответил Изя, к моему полному удивлению.

В тот день, и на следующей неделе, и через месяц, и через год я старался разобраться в причинах Изиного поступка, но до сих пор это остаётся загадкой для меня. С того времени в моей памяти слова «рисование», «Изя» и «воробей» легли рядом. Слышу «Изя» — вспоминаю «рисование» и «воробей». Слышу «рисование» — вспоминаю «воробей» и «Изя». Только иногда бывают сбои: когда слышу «воробей», не всегда вспоминаю «рисование» и «Изя». Вот как удивительно память человеческая работает.

«Слово о полку Игореве» не расходилось с той быстротой, с которой разошлись слухи, что я нарисовал воробья как живого. Много хорошего в моей жизни произошло от воробьиного рисунка, включая «отлично» по рисованию. Учительница по зоологии подошла ко мне на перемене и сказала, указывая на книгу «Птицы Украины»:

— А синицу и галку сможешь нарисовать?

Таким образом, у меня дома на столе оказалась моя первая книга.

Глава 2. ПРОЛЕТАРИЙ

Стекольщик

Я пролетарий, мой отец пролетарий — он стекольщик, два моих дяди тоже стекольщики. Не думаю, что из-за этого моя фамилия Глейзер2: ещё один мой дядя — портной, а другой — сапожник. Короче, мы пролетарская семья. Поскольку есть некоторая неопределённость по отношению классовости домохозяек, сформулирую иначе: в нашей семье, кроме пролетариата, никаких классов никогда не было.

В Черновцах я хорошо знал всех стекольщиков, и они знали меня. Все стекольщики в нашем городе были евреи. Допускаю, что были не еврейские стекольщики, но я таких никогда не встречал. Как правило, в послевоенных Черновцах все ремесленники были евреи, чиновники были русские, а украинцы занимались сельским хозяйством за городской чертой. Люди, как и всё другое в жизни, делятся на три части. Это правило я хорошо выучил, когда служил в армии. До армии я делил всё на две части: ремесленники и чиновники, пролетариат и интеллигенция, те, которые едят оливки, — и те, которые оливки не едят.

Много стекольщиков, маляров, жестянщиков и других строителей работало в Черновицкой ремстройконторе. Поскольку мой отец проработал там десятки лет, я знал почти всех сотрудников, особенно, если у них были дети моего возраста. Например, Менахем Шнайдер3 был жестянщиком — не портным, как его далёкие предки. Все знали, что его сын Давид, который учился со мной в том же классе, будет тоже жестянщиком. У них даже походки были похожими — слегка на цыпочках.

У стекольщиков в нашем городе были проблемы со следующим поколением. Илья, сын Аркадия Гроссмана, моложе меня на год, будет начальником склада. Его отец всю жизнь мечтал быть начальником склада, но не получилось. Теперь вся надежда на сына. Неважно, какого склада, неважно, каким начальником — главное, чтобы было что-то выносить откуда-то.

Боря, сын Якова Фридмана, был на два года старше меня. Он сильно отличался от других сыновей стекольщиков. Он был круглым отличником в школе, и все знали, что Боря будет не просто врачом, а самым лучшим хирургом в стране. Его семья выглядела обычной профессорской семьёй: мама, папа, единственный сын — и все в очках, и все с книгами в руках. Однако Яков Фридман не был профессором, а был стекольщиком и партнёром моего отца.

Среди стекольщиков не было молодых людей, и эта профессия не была их первым выбором. До этого они были столярами, как мой отец, или плотниками, или бог знает кем, но не стекольщиками. Мой отец был очень умелый и опытный стекольщик. Ему доверяли самые ответственные стекольные работы, и он гордился этим. Почти все стекольщики часто приходили к нам домой за его советами и помощью. Например, сколотить ящик для переноски стекла или пересадить алмаз в стеклорезе. Все приходящие, будь то стекольщики или просто клиенты, приносили водку, а уходили, слегка шатаясь. Разумеется, мой отец пил с ними регулярно.

Мой отец был добрым человеком, хорошим семьянином и преданным другом, но частенько бывал пьян и вспыльчив. Кроме меня и мамы, все боялись моего отца. Мне рассказывали, и я верил, что равного моему отцу драчуна не было, хотя лично я в драке его не видел. Я видел его в полной боевой готовности, когда кулаки сжаты, зрачки расширены и губы сильно влажные, но в драке не видел.

Следуя законам природы, яблоко не падает далеко от яблони. Я вырос в СССР, в 60-х годах прошлого столетия, в семье стекольщика, и это есть основа всей моей сущности. Мы, стекольщики, не хуже трактористов и сталеваров, учителей и врачей, ученых и космонавтов, мы просто немножко другие. Как было бы скучно, если бы все люди были одинаковыми. К сожалению, нас, стекольщиков, никто не понимает, и слушать нас не хотят.

Должен отметить, однако, что в моём пролетарском облике было одно слабое место: когда я танцевал вальс или мазурку, мой позвоночник выстраивался как-то по-другому. Я не чувствовал себя пролетарием, я был чистокровным дворянином, князем как минимум.

К тому времени, когда я окончил среднюю школу, да и много десятилетий спустя, я не знал, что мне на роду было написано быть стекольщиком и прожить счастливую жизнь. Какой же дьявол заставил меня всю жизнь мучиться физиком?

2רעזעלג (на идиш — glezer): стекольщик

3רעדיינש (на идиш — shnaider): портной

Маляр

Много важных историй началось первого сентября, а моя, вдобавок, ещё и в понедельник, а год был 1969. Дорога для потомственных стекольщиков хорошо известна и давно протоптана. Мой отец указал мне на место, и я сел на стул рядом с ним. Он сказал:

— Пора быть שטנעמ⁴, заниматься делом, зарабатывать на жизнь, выходить в люди, — отец не был знаком c известными в то время художественными произведениями о выходе в люди и решил дать мне свою версию. Он продолжал:

— К любой работе я отношусь с уважением, и ты можешь пойти на любую работу, если тебя готовы принять. Но поскольку на сегодняшний день нет никаких конкретных предложений, пойдёшь в нашу ремстройконтору и будешь малярничать. Найдёшь другую работу — меняй. Ты по-прежнему можешь жить и питаться в моём доме. Заработанные деньги можешь тратить, как захочешь.

Мой отец не говорил длинных речей, и коротких тоже не говорил. Это была, может быть, самая длинная речь, что я от него слышал. Мой отец был простым человеком. Невысокий, крепкого сложения, волосы черные, глаза темные и походка вразвалку. У него были непропорционально большие кулаки и очень сильные мышцы предплечья. Либо моряк Папай⁵ был создан в образе моего отца, либо мой отец был создан в образе моряка Папая.

В школу отец никогда не ходил, но два года ходил в 6 при синагоге и умел читать некоторые молитвы на древнем еврейском, не понимая, о чём они. С девяти лет работал в столярной мастерской, помогая своему отцу. Отвоевал всю войну, дойдя до Берлина, и вернулся с несколькими шрамами на лице и руках, по-видимому, от драк. Война для него была очень тяжёлой, но, думаю, менее тяжёлой, чем для многих других активных участников. Единственная польза от войны — научился говорить по-русски. С тяжёлым акцентом, но говорил. Говорить о войне не любил ни по-русски, ни на другом языке.

После войны отец узнал, что его мать и две сестры сгорели в деревенской школе недалеко от Бельц, которую подожгли немцы и их помощники. Много евреев сгорело вместе с моей бабушкой и тётями, которых я никогда не видел, даже на фотографии. Если бы отец узнал об этом раньше, на год раньше, сегодня мир был бы совсем другим. Я знаю своего отца. Он обязан был сжечь всю Германию к чёртовой матери. Сжечь всё дотла, все леса, все города, всё, что могло гореть, должно было сгореть. Многое изменилось за последние семьдесят лет. Мир стал другим. Германия изменилась, да и мы, стекольщики, сильно изменились. Уже сорок лет, как мой отец покинул этот мир, и многие негодяи вздохнули с облегчением.

Наша малярная бригада состояла из четырех человек, включая меня: Арке, Лёва, Шлойме и я. Арке был наш начальник. Он меня недолюбливал, и других тоже недолюбливал. Весь мир был виноват перед ним за то, что он не окончил школу и вынужден был малярничать. Арке считал себя очень умным. Он и действительно не был дураком, но всё равно, на мой взгляд, был большой зазор между тем, что Арке думал о себе, и моей оценкой его интеллигентности. В его задачу входило набирать левые работы и давать начальству взятки. Все левые работы делал Лёва, с помощью Арке, если необходимо. В редких и особенно важных случаях Арке и Лёва работали на проектах нашей ремстройконторы. Официальные работы обычно ложились на плечи Шлоймы и мои. Моей основной задачей было подносить материалы и белить стены и потолки.

Хотя Арке, как и я, родился в пролетарской семье и всю жизнь был пролетарием, он нашего брата, пролетариев, терпеть не мог. К счастью, я видел его редко, а когда встречались, он всегда находил возможность с презрением напомнить мне, что его сын уже на втором курсе Воронежского педагогического института, а я после средней школы достиг должности подсобного маляра, и то по протекции своего отца. Много Арке со мной не говорил, и о чём говорил, я уже не припомню. Только помню, что я слушал, думал и учился. Научился я тому, что разное в жизни бывает, что только то, что я вижу и понимаю, и есть правда, а всё остальное может быть обманом, даже когда звучит чертовски правдоподобно.

В то время белили известью, а щётки весили, по крайней мере, два килограмма. Ну, если не два килограмма, то всё равно они были очень тяжёлые. Нужно было махать этой щёткой весь рабочий день. Вдобавок нужно было наловчиться передвигаться по комнате, сидя на верху стремянки. За несколько недель плечи мои стали заметно шире, а руки — мускулистыми и жилистыми. Такого не достигнешь никакой спортивной тренировкой три раза в неделю по часу.

Месячную зарплату подсобного рабочего в количестве шестидесяти рублей я получал наличными от бригадира. В среднем двадцать рублей уходило на репетиторов. А когда я оставшиеся сорок рублей мысленно переводил в тысячу пирожков с мясом или двести пятьдесят буханок хлеба, то своей зарплатой оставался доволен.

В мои семнадцать лет малярничать мне не было в тягость. Я был привычным. За год до этого, летом между девятым и десятым классами, я был добровольцем в студенческом строительном отряде. Сначала я записался в отряд на целину и был принят. Но моя мама никогда не была политически грамотной гражданкой и не одобрила мой выбор. Без моего согласия мама пошла в райком комсомола и стала плакать. Так я оказался в областном студенческом строительном отряде, где родители навещали меня раз в две недели.

Наша ремстройконтора ремонтировала в основном жилые квартиры, а в конце ремонта наша малярная бригада красила и белила их. Таким образом, мне посчастливилось столкнуться и познакомиться с разными интересными и менее интересными людьми. Многих из них я сейчас не помню, но уверен, что каждый из них оставил существенный след в моей жизни. Два случая особенно запомнились мне на всю жизнь: один о коммунисте, а другой — об интеллигенте.

Коммунист

Работал я в облисполкоме на протяжении многих недель, каждый день с утра до вечера. Как начинающему и неопытному маляру, мне не доверяли белить комнаты, я белил подвалы. И тяжёлая работа, и света божьего не видать, но зато там была столовая. Всё вкусно и недорого, а меня не надо долго звать к столу есть.

Сходил я в эту столовую пару раз — и чувствую враждебные взгляды со стороны служащих облисполкома. Особенно выделялись три женщины в возрасте между тридцатью и сорока годами. Как они выглядели, я не помню. Не помню выражения их лиц, цвет волос или какое-нибудь отличие между тремя. Помню только, у всех троих были одинаково круглые аппетитные колени, зад, груди, лица — как три секс-куклы, только что сошедшие с конвейера. Как-то в коридоре я случайно увидел начальника облисполкома, окруженного дюжиной холуёв. Это был здоровый и хорошо откормленный кабан средних размеров. Не нужно быть психологом, чтобы видеть, что женщины типа моего враждебного трио были в его вкусе. В те годы я душу отдал бы дьяволу, чтобы занять его место минут на одиннадцать. Как всё изменилось за пятьдесят лет: дьявола нет, душу всё равно скоро отдам, да и одиннадцати минут наверняка не хватит.

На третий день эти три женщины вежливо попросили меня не появляться больше в столовой. Я тоже вежливо, может, с другой степенью вежливости, возразил и продолжал стоять в очереди. В ответ на мой отказ они ушли и через считанные минуты вернулись с завхозом, который и был заказчиком ремонта и курировал меня.

Завхоз облисполкома был невысокого роста, щуплый, с седыми волосами, с огромной лысиной на макушке и в круглых очках. У него были кривые и желтые зубы, а во рту почти всегда — прокушенная папироса. При встрече с ним сразу бросалось в глаза, что его левая рука ампутирована выше локтя, а на левой щеке шрам.

Женщины шептали ему что-то на ухо, и я мог слышать только отдельные слова: «сопляк», «одежда» и «грязные руки». В ответ завхоз сказал им громко и решительно:

— Этот молодой человек, советский человек, комсомолец, не приехал из Америки есть ваши переваренные голубцы. Он самый что ни на есть представитель рабочего класса, под диктатурой которого мы все находимся. Гегемония требует уважения!

Он подошел ко мне, положил руку на плечо и сказал:

— После обеда зайди ко мне в кабинет.

Давид Львович Бронштейн занимал кабинет на первом этаже. Я постучал и, не дожидаясь приглашения, открыл дверь.

Это был коммунист старой закалки. Фотографии на стене, бесспорно, демонстрировали, что он был офицер, фронтовик, имеющий многие военные награды.

— Заходи и закрой за собой дверь, — сказал он и продолжил после того, как я приблизился к его столу. — Слушай, Семён, ты почему не переодеваешься, когда идёшь в столовую?

— У меня нет другой одежды, — ответил я робко. — Но я снимаю фартук, в котором белю.

— А руки мыл перед едой?

— Мыл, но разве можно смыть эту известку, она мне в кожу въелась.

Он качнул головой в знак согласия и слегка повернулся в кресле к окну за его спиной, оказываясь в профиль ко мне.

— Семён, расскажи мне, как ты попал на эту работу? — подвел он итог своему минутному молчанию.

— Мой отец, Абрам Меерович Глейзер, — стекольщик в нашей ремстройконторе. Он ведь и вам все окна ремонтирует. Я уверен, что вы его знаете. Он тоже фронтовик, только на несколько лет моложе вас и был рядовым, не офицером, как вы. Он попросил Арке научить меня малярному делу. Арке согласился, потому что у меня есть кое-какой опыт в строительстве из летнего студенческого стройотряда.

Я был уверен, что эти слова понравятся Давиду Львовичу, и не ошибся. Морщины на его лице расправились, и он продолжал спрашивать:

— А какие твои планы на будущее? Так и будешь всю жизнь малярничать в своей ремстройконторе, как отец?

— Отец так хочет, а я готовлюсь на следующий год поехать в Новосибирск поступать в университет. Вот заработаю немного денег и ещё потренируюсь в физике и математике для вступительных экзаменов.

— Это хорошо. А почему отец не хочет, чтобы ты в университете учился? — удивился Давид Львович.

— Отец считает, что если сын уедет за пять тысяч километров учиться на пять лет, то он уже никогда не вернётся домой. Мой отец хочет, чтобы я работал с ним, женился в нашем городе, подарил бы ему внуков, похоронил его и ухаживал за его могилой.

— Передай отцу, что я его понимаю, но он не прав. Вот и обеденный перерыв подходит к концу. Ну, давай, иди, — сказал он, делая вид, будто ищет что-то на столе.

Уже у двери кабинета я сказал:

— А голубцы были в самый раз, не переваренные, а сметана пахла домагазинной свежестью.

На эти слова Давид Львович посмеялся неестественно и коротко, и сказал:

— Будет время в обед, заходи. Поговорим ещё.

На следующий день в обед мне так хотелось пойти к Давиду Львовичу поговорить, но я решил сдержаться — показать мужскую выдержку. Целую неделю с гаком в моей голове бегали разные мысли, вызывая иногда ускоренное сердцебиение, а иногда и слезу. Мысли были о нашем отечестве, моём благополучном детстве, коммунизме и, конечно, о Ленине. В пятницу я почувствовал, что выходной будет трудно выдержать без предварительного разговора с Давидом Львовичем. В тот день в столовой я был первым в очереди, а ел я всегда быстро. Когда кусочком хлеба в один укус я протирал тарелку, невысокая и полная в средней части тела девушка заняла очередь в столовой. На ней было темно-зелёное платье, плотно облегающее бедра. Тонкий чёрный ремешок под кожу с пряжкой золотого цвета свободно висел чуть ниже талии. Девушка несколько раз двигалась и останавливалась с очередью, и каждый раз ремешок с пряжкой неуловимо по-другому ложился на её бёдра. Вид девушки с бёдрами заведомо стоил пары минут моего времени.

Оставалось ещё сорок минут до окончания обеденного перерыва, когда я постучал в дверь кабинета Давида Львовича.

— Входите, — послышался суровый голос из кабинета, но как только дверь открылась, тон сменился на дружеский:

— А, это ты, Семён, ну проходи, садись. Что нового?

— Новое как старое, а со старым никак не могу разобраться. Мучают меня разные вопросы, на которые не могу найти хорошие ответы. Мне было бы очень, очень интересно знать ваше мнение.

Давид Львович убрал с середины стола в сторону тетрадь, ручку и газету, которую он читал до моего прихода. Он слегка наклонился в мою сторону, положил руку на стол и сказал:

— Я слушаю.

Мне на мгновение показалось, что этот человек ждал этого разговора со мной всю свою жизнь. Мне показалось, что у этого человека есть потребность отчитаться перед новым поколением за свою жизнь. Может быть, впервые в его жизни представитель нового поколения, родившегося после войны, был искренне заинтересован в его мнении о жизни. Сколько раз он фантазировал о таком разговоре, когда раскулачивал мироедов на Кубани, когда лежал в мокрых и холодных окопах под Орлом или когда охотился на бандеровцев в Карпатах…

— Почему люди верят в бога? — начал я робко и издалека, что вызвало выражение удивления на лице Давида Львовича. Я продолжал более уверенно:

— Есть у них какие-то доказательства? Верующие говорят: ты поверь сначала, прими бога — и тогда никаких доказательств не надо. И ещё они говорят: то, что весь мир так складно устроен, не могло быть просто так. Значит, есть там какая-то высшая сила — бог. Не буду возражать, я не знаю, что там есть и чего нет. Я даже не знаю, где это «там».

Я продолжал взахлеб:

— Вот возьму и выкопаю колодец глубиной в сто метров. Там, на дне, будет что-то или ничего не будет. Наверное, там есть что-то, но я не знаю, что это, и никогда не узнаю, потому что никому в голову не придет копать стометровый колодец, чтобы посмотреть, что там есть. Мы много чего не знаем. Малую часть из этого мы познаём, потому что полезно знать, и мы в состоянии разобраться, а что на дне моего вонючего колодца, никогда знать не будем. Что касается бога или чего-то там, где — не знаю сам, — будет и дальше играть роль опиума для народа, да и только.

Чувствовалось, что не совсем складно и как-то по-детски, поправить не было никакой возможности. Давид Львович заметно растерялся, и я бросился ему на помощь.

— Вы, Давид Львович, коммунист, я комсомолец — мы не верим в бога. То есть, я не имею в виду, что мы не верим в бога, потому что партийные. Но и обратное тоже не верно: мы не стали партийными, потому что в бога не верим. Получается, что быть коммунистом и верующим — это две независимые вещи. Скажите мне, Давид Львович, по этой логике и коммунист может быть верующим?

Кабинет был не маленький, но чувствовалось, что для нас двоих воздуха заведомо недостаточно. Было очевидно, что меня, как обычно, занесло. Первый блин комом, промелькнуло у меня в голове. Поправить было невозможно, и я немедленно перескочил на новую тему:

— Давид Львович, вы верите, что все люди равны?

— Да, — сказал он чётко, хотя был заметно «не в своей тарелке».

— Я тоже верю. Все равны, но имеются относительно маленькие различия: мужчина — женщина, высокий — низкий, интеллигент — пролетарий, и тому подобное. Есть люди умные, а есть глупые. Я думаю, что по уму самый глупый не сильно отличается от самого умного. Вот, к примеру, в нашем классе учителя считали меня умным, а были у нас в классе двоечники, которых считали неумными. Я знаю точно, что Мишка Вайнштейн очень смекалистый, и даже скажу, умный, но по математике ни в какие ворота. Я давно и чётко решил, что все люди одинаковы, хотя имеют некие специфические различия, но эти различия очень существенны в судьбе человека.

Я перевел дух и опустил глаза, как будто на полу была шпаргалка и в ней был написан мой следующий вопрос Давиду Львовичу. Я энергично поднял глаза, затем голову, слегка наклонился вперед и сказал:

— Давид Львович, а какие ваши специфические личные качества имели определяющее влияние на вашу судьбу? Не многие ведь дослужились до полковника и пользуются таким уважением и авторитетом…

— Сложный вопрос, Семён. Наперёд скажу, что нет у меня однозначного ответа на этот вопрос, хотя в разные периоды жизни я упорно думал об этом. Могу поделиться с тобой некоторыми личными соображениями по этому вопросу.

Я широко раскрыл свои светло-голубые глаза, обозначая, что готов слушать. Ещё тогда я сильно отличался от других умением слушать. Не знаю, какие специфические личные качества определили судьбу Давида Львовича, но в моей судьбе умение и желание слушать были всегда решающими факторами.

Давид Львович закатил зрачки под лоб, как будто читал что-то на внутренней стороне черепной коробки. Потом взглянул на меня и, как отчаянный «морж» перед прыжком в ледяную воду, решился и прыгнул с разбегу.

— Родился я до революции, это очень значимый и специфический фактор, определивший мою судьбу, — начал Давид Львович торжественно. — Наша семья жила в деревне в нынешней Кировоградской области. Отец занимался сельским хозяйством. Мы не были пролетариатом, и это второй значимый и специфический фактор, определивший мою судьбу. Я был невысокого роста, физически, прямо скажем, не очень силен, и мои сверстники частенько меня обижали. Однажды я решил положить этому конец — вот тебе и третий отличительный фактор.

Как спортсмен контролирует свое дыхание между марш-бросками, Давид Львович перевёл дыхание и продолжил.

— Из деревни меня послали учиться в Одессу, а потом в Николаев. Мои друзья, учителя и вся окружающая среда тоже определили мою судьбу.

Следующая передышка далась ему очень тяжело, но он видел финишную прямую и продолжил:

— Семён, ты же взрослый парень и должен знать, что женщины играют важную роль в жизни мужчины. Но сейчас, поверь мне на слово, Семён, в твоём возрасте ты не в состоянии понять, насколько эта роль критична. Каждый этап моей жизни и переходы с этапа на этап были определены женщинами. А у тебя есть приличная подруга?

— Отец запретил встречаться с приличными девушками. Он знает, что жениться я не собираюсь, и поэтому он решил, что нечего морочить голову приличной девушке из хорошей семьи. Он считает, что это небольшая проблема, так как в мире полно неприличных женщин, — я решил слегка пошутить за счёт моего отца. — Недавно я завёл себе новую подругу. Но предупредил её, что мы можем быть друзьями в течение следующих двух лет только по переписке. Этот год я должен готовиться к экзаменам, а на следующий год будет первый курс — дело критичное.

— Знаешь, Семён, своими вопросами и размышлениями ты мне напоминаешь Троцкого в юности. Он тоже был горячий парень, — сказал Давид Львович, слегка прищурив глаза и скрыто улыбаясь.

— А кто такой Троцкий? Никогда не слышал про такого. Он из Черновиц, что ли? — я был искренне удивлён, что подобные мне люди существуют.

— Понятно… Ладно, оставим эту тему. Троцкий не из Черновиц, — и Давид Львович сошёл на две ступеньки по лестнице, ведущей от радости к грусти.

Кто-то постучал в дверь кабинета. Я посмотрел на стенные часы. Давид Львович передвинул тетрадь на середину стола. Наступила атмосфера законченного обеденного перерыва.

— Как скоро закончишь белить подвал? — спросил Давид Львович.

— Думаю, что через неделю, — ответил я и добавил: — Ну, я пошёл.

— Ну, давай, — поставил точку Давид Львович.

Интеллигент

Проклятие по-черновицки начиналось так: чтоб твоя дочь окончила среднюю школу; чтоб у тебя все зубы выпали, а один остался для зубной боли; и т. д. и т.п.; и уместное в нашем случае: чтоб у тебя дома был ремонт. Случилось так, что последнее проклятие и постигло Игоря Михайловича. Через много месяцев после начала ремонта в доме, где проживал Игорь Михайлович с супругой и двумя дочками школьного возраста, начали последний этап: белить и красить. К тому времени жильцы дома стали очень чувствительными, как больной, перенёсший неделю назад операцию на сердце и удаление геморроя одновременно. Короче, клиент был морально подготовлен встретить маляров.

Наша бригада такую работу могла бы сделать за три дня, но тогда ни о каких чаевых не могло быть и речи. Принцип был простым, элегантным, прозрачным — как любое правильное решение задачи по математике. Начинаем работать немедленно, а через пару часов берём инструменты и уходим на другой объект. Неудивительно, что наш заработок является однозначной, гладкой, дифференцируемой, с положительной первой производной функцией продолжительности ремонта.

Чтобы клиент не получил инфаркт, меня время от времени посылали побелить что-то. При таких обстоятельствах я ближе познакомился с Игорем Михайловичем. Он был интеллигент. Ему не было ещё сорока. Не худой, не толстый, выше меня на голову, волосы кудрявые, торчащие в основном в стороны, не лысый, но с глубокими залысинами. Его можно было увидеть за сто метров в толпе: у него всегда была под мышкой книга, завёрнутая в газету. В нашем городе в газету заворачивали в основном селёдку, и плотность газет-селёдок была значительна в любой толпе. Но выделить газету-книгу на фоне газет-селёдок не требовало сложной фильтрации.

Не потребовалось долгих разговоров с Игорем Михайловичем, чтобы он понял, что мне семнадцать лет и до этого момента я прочитал только книгу «Старик Хоттабыч». Если честно, то я скрыл от Игоря Михайловича, что и её я до конца не дочитал, но, просмотрев одноимённый фильм, чувствовал себя способным маленько приврать.

Игорь Михайлович смеялся долго и от души, когда я рассказывал ему, как в средней школе я обманывал своих учителей по литературе, истории, гражданской обороне и прочих. Как я, никогда не готовясь и не делая ни одного домашнего задания, в то же время умел проскальзывать сквозь контрольные работы и не завалить экзамены. Разумеется, в таких условиях получать оценки выше проходной тройки не было в моих планах. Как из каждого правила есть исключение, по физике моя пятёрка гордо плавала в море троек. Да, я не ошибся, по математике у меня тоже была тройка, но это совсем другая история.

— Что же ты делал в школьные годы, если не учился? — спросил Игорь Михайлович, слегка подхихикивая. — Спал, что ли, целый день?

— Игорь Михайлович, я не из любителей поспать. Весь десятый класс я вставал в шесть утра, а летом и в пять.

— Прямо-таки в пять утра и встаёшь? Не чересчур ли рановато? — перебил меня Игорь Михайлович.