Бесплатный фрагмент - Сталинград — от поражений до победы

Биография И. В. Ваганова

Игорь Владимирович Ваганов родился 6 декабря 1960 года в городе Кизеле Пермской области. Жил в городе Челябинске, в городе Ермаке Павлодарской области. С 1975 года проживал в посёлке Кадуй Вологодской области. В 1984 году окончил Ярославский медицинский институт и вернулся в Вологодскую область. Жил и работал в Кадуе. В настоящее время работает врачом Череповецкой станции скорой медицинской помощи.

Литературным творчеством занимается более тридцати лет. Во время учёбы в институте участвовал в работе литобъединения при областной газете «Юность». Публикуется с 1982 года на страницах районных, городских, областных («Вологодский лад», «Вологодская литература», «Пятницкий бульвар» и др.) и общероссийских (газета «Правда-5», журналы «Посев», «НЛО», «Голос эпохи») периодических изданий. Действительный член Вологодского союза писателей-краеведов. В 2016 году награждён Благодарственным письмом мэра города Череповца Ю. А. Кузина «За вклад в развитие краеведения Вологодской области». Член литобъединения «Семизерье» Кадуйского района. Автор восьми книг — проза, публицистика, краеведение.

Предисловие Игоря Ваганова

Неудержимый ход времени с каждым годом, каждым десятилетием, всё дальше отодвигает от нас монументальный исторический период, именуемый Великой Отечественной войной 1941—1945 годов. Уходят из жизни ветераны! Сейчас практически не осталось тех бойцов, кто отбивал натиск немцев летом 1941 года, очень немного участников битв за Москву и Сталинград. Более многочисленно поколение солдат призыва 1944—1945 годов, а также тружеников тыла, кто обеспечивал армию и страну боеприпасами и продовольствием. На первый план, как хранители памяти тех огненных лет, выступают сейчас «дети войны», которые пережили голодовку и бомбардировки, стояли у станка или убирали урожай вместе со взрослыми, провожали на фронт отцов и старших братьев и получали похоронки… В определённой мере хранителями памяти о войне являются также и внуки ветеранов. Они получили информацию о войне не только из книг, газет и кинофильмов, а в значительной степени из рассказов своих старших родственников и других фронтовиков. Личный опыт, историческое наследие каждой семьи по-своему уникальны, это информационные ячейки той гигантской панорамы событий, развернувшийся более 70 лет назад на территории нашей страны.

В нашей семье по линии отца и матери в годы войны на фронт ушли все мужчины призывного возраста, а мой дядя, Юрий Ваганов, начал воевать в неполные 16 лет (прибавив себе пару годков) и своё шестнадцатилетие встретил в окопах.

Мой дед по матери, Михаил Николаевич Грушин, погиб 26 января 1943 года под Курском, и его фронтовая биография мне практически неизвестна.

Мой дед по отцу, Иван Максимович Ваганов, ушёл на фронт на четвёртый день войны, воевал все четыре года на переднем крае, был участником Сталинградской битвы и закончил войну в мае 1945 года в Кенигсберге. На фронте он вёл дневник в виде коротких заметок (которые писал в перерыве между боями) и впоследствии, в 50-е годы, собрал эти заметки, перепечатал на печатной машинке, и у него получилась рукопись, которая пролежала «в столе» около пятидесяти лет. И только в начале XXI века я обратил внимание на эту, доставшуюся мне по наследству (среди других архивных документов) пыльную, перевязанную шнурком папку и добросовестно прочитал пожелтевшие от времени листки — воспоминания фронтового офицера. Прочитал и по достоинству оценил всю представшую передо мной информацию.

«Окопная правда» — так правдиво, без пафоса и ложной скромности, представляли свои произведения писатели-фронтовики, лейтенанты и капитаны, лично прошедшие по дорогам войны, рассказывающие о фронтовых событиях без лакировки, без вранья.

«Окопная правда» — так пренебрежительно называли иные, обычно сами не нюхавшие пороха, маститые литераторы документальные и художественные произведения, описывающие детали фронтовой жизни, солдатский быт, о том, что ели-пили и о чём думали бойцы в боях и на отдыхе. Подобная позиция этих маститых литераторов, на мой взгляд, не совсем обоснованна, поскольку нам, потомкам фронтовиков (тем, у кого мозги ещё не заплыли от водки и не свихнулись в погоне за деньгами), интересны не только произведения, рассказывающие о великих полководцах и отдельных героях, но и те, в которых показаны рядовые участники боёв — бойцы и командиры, наши деды и прадеды, непосредственные исполнители приказов генералов и маршалов. И не случайно довольно часто фронтовые дневники становились основой талантливых художественных произведений.

В детстве я часто просил деда рассказать о войне. Кое-что он мне сообщал, но больше предпочитал писать о других фронтовиках, всерьёз занимался литературным творчеством, опубликовал ряд статей, издал семь книг (в том числе три книги о подвигах фронтовиков-уральцев). Отдельные эпизоды фронтовой жизни деда были известны моему отцу, Владимиру Ивановичу Ваганову, и его сестре (моей тёте), Людмиле Ивановне Вагановой, но всё равно эта информация была минимальной. Поэтому фронтовой дневник, описывающий события, происходившие в 1942—1943 годах в донских степях и под Сталинградом, стал для меня настоящим откровением. В хронологическом порядке, с указанием не только даты, но и времени суток, дед лаконично (а иногда и подробно) описывал отступление к Волге, оборону Сталинграда и последовавшее затем освобождение донских станиц и хуторов. Повествование это строго документальное, сохранены истинные имена и фамилии однополчан деда, подробно рассказывается о поступках конкретных людей, об их разговорах и размышлениях.

Я понимал, что мой дед хотел в дальнейшем опубликовать эту рукопись, возможно, планировал провести какие-нибудь доработки, дополнения, но его преждевременная смерть оборвала все планы.

И я решил довести его работу до победного финала, потому что такая рукопись, как фронтовой дневник Ивана Максимовича Ваганова, не должна пылиться в столах, не должна бесследно исчезнуть. Была проведена длительная и кропотливая подготовительная работа, в ходе которой я убрал часть материалов, не связанных с данными событиями (в основном, солдатские бывальщины), а также сделал определённую литературную обработку. Книга была дополнена рядом исторических событий, происходивших под Сталинградом, семейными воспоминаниями о фронтовой биографии деда.

Впоследствии я дополнительно изучил ряд документов, переписывался с ветеранами — фронтовыми друзьями И. М. Ваганова и другими участниками Сталинградской битвы.

Итогом этой работы и стало данное произведение — документальная повесть «Сталинград — от поражений до победы», подробно и без прикрас рассказывающая, как сражались и умирали наши деды и прадеды в донских степях в 1942—1943 годах.

В основе этой повести лежит, конечно, фронтовой дневник моего деда, Ивана Ваганова, офицера 54-й механизированной бригады, которая была сформирована на Южном Урале и комплектовалась, прежде всего, жителями Южного и Среднего Урала, а также — сибиряками и, впоследствии, моряками Тихоокеанского флота. По тому времени это была образцовая, оснащённая современным оружием воинская часть, личный состав которой передвигался не пешком, а на автотранспорте; в состав бригады входили танки, артиллерия, автопарк с различными видами транспорта. В период Сталинградской битвы 54-я механизированная бригада результативно действовала и в составе 66-й армии, и в составе 2-й гвардейской армии (в обоих случаях под командованием генерала Р. Я. Малиновского).

Все события, описываемые в дневнике Ивана Ваганова, сочетаются с описанием общего хода военных действии под Сталинградом, и, прежде всего, с действиями 66-й и 2-й гвардейской армии.

Биография И. М. Ваганова

Иван Максимович Ваганов родился 23 сентября (6 октября) 1907 года в селе Беликуль Челябинской области. С 7 лет работал подпаском, в юности — коногоном на асбестовом руднике. В 1937 году окончил физико-математический факультет Свердловского государственного университета. Работал учителем в школе.

Участник Великой Отечественной войны. На фронт пошёл добровольцем на четвёртый день войны. Участник Сталинградской битвы. Победу встретил в Кенигсберге в мае 1945 года. Награждён правительственными наградами. Почётный гражданин города Цимлянска.

После войны работал директором средней школы в гор. Талице Свердловской области. С 1948 года работал в Челябинске учителем математики. В начале 50-х годов — заведующий отделом народного образования Металлургического района Челябинска, с 1951 года — директор школы №91.

Литературным творчеством начал заниматься ещё до Великой Отечественной войны. Занимался в литобъединении Челябинского металлургического завода; в начале 60-х гг. руководитель литературного объединения. Публиковался в городских и областных периодических изданиях. Автор семи книг — проза, публицистика.

Умер 6 сентября 1970 года в Челябинске.

Предисловие Ивана Ваганова

Как-то через много лет после того, как прогремели послед­ние артиллерийские залпы Великой Отечественной войны, мне до­велось встретиться с однополчанами. Как обычно бывает в та­ких случаях, то один, то другой задавали друг другу сходный вопрос: «А ты помнишь такого-то? А ты помнишь, как мы дрались там-то? А ты помнишь, как нас прижали фрицы у такого-то насе­лённого пункта или реки?»

Словом, «а ты помнишь» повторилось не одну сотню раз. Со словами «а ты помнишь» мы вспомнили многое из тех, незабывае­мых дней, вспомнили и помянули добрым словом тех, кого больше не встретить, вспомнили холмики могил однополчан, скромные пирамидки с красными звёздочками, холодные зимние ночи, длин­ные переходы, студёные воды Дона, холмы и балки донских степей, украинское раздолье, гнилые болота Белоруссии и, нако­нец, прилизанную и подстриженную под один манер Европу.

Потом я прочитал своим однополчанам несколько фронтовых записей, чем вызвал новую волну воспоминаний и даже неприятностей. Мои однополчане набросились на меня:

— А почему ты их держишь дома? Эх ты, голова садовая! Секретничаешь. Шли, немедленно шли все свои записки в военное издательство.

Я стал отнекиваться, доказывать о том, что там и без меня много рукописей. Ведь пишут писатели очень много о войне

— То писатели, а это… Писатель — он, что спрашивает, а по­том придумывает, а тут без этой самой выдумки, — возразили однополчане.

Я долго колебался, робел, думал. Писать об Отечественной войне — это очень сложное дело. Да и написано о ней много: писали и пишут писатели, журналисты, генералы и адмиралы. Пройдет ещё много лет, а интерес к ней не ослабнет, будут рыться в архивах, собирать воспоминания в народе от внуков и правнуков участников Отечественной войны. Будут домыслы и до­гадки, фантазии писателя, и всё будет приближаться к эпохе сороковых годов, годов самых тяжёлых испытаний для нашей Родины, нашего народа. Можем ли мы, участники Отечественной войны, не рассказать нашему поколению о том, как их деды, отцы и ма­тери отстаивали независимость нашей Родины.

Итак, по совету, вернее, настойчивому требованию однополчан я сел за переписку своих фронтовых записей. Наша отдельная бригада принимала участие во многих операциях. Её путь пере­секает нашу страну от польской границы до Волги и обратно до Шпреи. Наша бригада принимала участие в великом сражении на берегах Волги. Вначале она была отдельной частью, потом вошла в состав 66-й армии, потом была включена в 6-й механизи­рованный корпус и во 2-ю гвардейскую армию. Но ведь это не так уже важно, в какой армии мы были, а важно то, что мы были крупинкой той армии, которая на берегах великой русской реки Волги уничтожила отборные фашистские войска, а на просторах Донских степей сломала хребет врагу.

О том, как сражались наши солдаты и офицеры, о том, как они выполнили долг перед Родиной, мне хотелось бы рассказать. Это будет неполный рассказ, это будет рассказ только о ма­леньком круге людей. Но если сотни и тысячи участников Отечественной войны расскажут, о том, как они и их товарищи сра­жались или о том, что они видели и пережили. Это будет вклад в сокровищницу Великой Отечественной войны. Надо полагать, что рассказы участников Отечественной войны будут слабыми в художественном отношении. Но ведь дело не только в высокой художественности, а в правде жизни. Мне хотелось бы видеть воспоминания рядовых участников Отечест­венной войны.

В своих записках я беру только Донской поход. Зима 42—43 года: эта зима положила начало разгрома гитлеровских полчищ. Писал я так, как сохранилось в моих коротких записях и памя­ти. Писал о своих полковых друзьях, о простых советских людях.

Пролог

21 июня 1941 года учитель математики одной из средних школ Свердловска Иван Максимович Ваганов отправился с выпускниками десятого класса (классным руководителем которого он был долгие годы) на одно из озёр, которыми всегда славился Урал. Поздно вечером, сидя у костра, его теперь уже бывшие ученики строили различные планы на будущее: кто-то хотел пойти работать на завод, кто-то мечтал поступить в институт или техникум, некоторые собирались стать профессиональными военными.

Быстро пронеслась короткая июньская ночь. А наутро, возвратившись в город, все узнали о том, что началась война, и немцы уже бомбят западные окраины страны.

На второй день войны (официально его уволили с работы на четвёртый день войны), Иван Максимович ушёл добровольцем на фронт (он был направлен в один из военных лагерей Свердловска, где формировались маршевые роты свердловчан, ревдинцев, тагильцев, горняков близлежащих рудников и колхозников окрестных сёл).

(Из дневника И. М. Ваганова. Точная дата неизвестна.)

Никогда не сотрётся из памяти ясный июльский день сорок первого года, когда наша колонна покидала воинские казармы. Стройные ряды батальонов растянулись по улице Луначарского. Рабочие, колхозники и служащие, одетые в военную форму, бодро шагали по мостовой. Это были первые формирования Отечественной войны, и проводить нас пришли жители большого города. Играл духовой оркестр, по улице плыла мелодия строевой песни. Я помню, прекратилось тогда трамвайное движение по улице Луначарского, а люди, провожая нас, не отрывали своих взглядов от крепких уральских пареньков. Это было естественно. У многих среди нас были сыновья, братья, любимые или просто товарищи.

Вскоре мы миновали дом Промышленности, оперный театр, пересекли улицу Ленина и мимо дома Красной армии, мимо пионерского парка спустились к вокзалу. Здесь было также многолюдно. Проводить нас пришли представители общественных организаций. Было много сказано тёплых слов и пожеланий. С ответным словом выступил высокий, стройный солдат, с приятным лицом и большими карими глазами. Это был Пётр Захаров, вчерашний рабочий одного из Тагильских заводов.

На фронт мы тогда ехали как одна семья. Многие солдаты и офицеры были из одних цехов и колхозов. Ехали два брата Овчинниковы из Камышлова, братья Сохрановы из Ревды, отец и сын Медведевы из Свердловска. В полку не было такого человека, у кого бы не было родственников или общих знакомых. Но скоро военные дороги нас разъединили, развели в разные стороны.

Часть первая. Отступление

Глава 1

В конце января 1942 года советские войска попытались совершить наступательные действия против немцев в направлении Барвенково. Операция проходила в постоянном напряжении, поскольку противник сумел основательно укрепить свои оборонительные рубежи. (Наступление продолжалось 13 дней.) К 24 января 1942 года противник выдохся, и 24 января наша кавалерия ворвалась на улицы Барвенково, была также отбита у противника железнодорожная станция Лозовая. Но силы наших войск вскоре иссякли, наступательные действия прекратились, хотя продолжались фланговые бои. Окончательно Барвенковская наступательная операция закончилась 31 января 1942 года. В результате наша армия продвинулась в западном направлении на 90 километров в виде так называемого Барвенковского выступа.

Весной 1942 года немецкое командование попыталось взять инициативу в свои руки. К этому времени на советско-германском фронте было собрано 217 дивизий и 21 бригада (80% сухопутных войск вражеской коалиции). В начале мая 1942 года войска вражеской коалиции захватили Керченский полуостров, начался штурм Севастополя, и в июне немцами было сосредоточено против защитников города до 300 тыс. солдат, свыше 400 танков, около 900 самолетов.

Одновременно с этим начались бои в районе Харькова. Наши войска рвались на оперативный простор из узкого горлышка Барвенковского выступа и огибали при этом Харьков с юга. В то же время другая воинская группировка, действовавшая со стороны Волчанска, огибала Харьков с севера. Планировалось, что обе эти группировки сомкнутся и стиснут немцев в солидный «котёл». Но этим планам не суждено было сбыться. Сопротивление противника нарастало, наше материально-техническое снабжение отставало. Были просчёты со стороны командования, которое не смогло правильно оценить обстановку. 16 мая 1942 года было последним днём нашего наступления. 17 июня начался прорыв группировки танков Клейста с юга в направлении Барвенково. Одновременно войска Паулюса наступали с севера. После полудня немцы заняли Барвенково. 19 мая возникла реальная угроза полного окружения наших войск в районе Барвенковского выступа. Против танков Клейста была брошена в бой кавалерия Плиева. Шансов на успех не было, тем более, что действия Клейста были поддержаны самолетами 4-го воздушного флота Рихтгофена. 23 мая Клейст и Паулюс полностью отсекли от основных сил Барвенковский выступ и окружили все армии маршала Тимошенко.

Глава 2

В мае 1942 года с группой офицеров, возвращавшихся из госпиталя, Иван Ваганов пришел в село близ Барвенково, где был питательный пункт, и можно было перед отправлением в свой полк поесть и получить сухой паёк.

Война шла уже второй год, оккупанты шагали по исконным русским областям, рвались к основной водной артерии страны — к Волге. Все жители многонациональной России давно уже поняли, что отсидеться по углам не удастся — в противном случае немцы достанут и в глухой тайге, и в степях, и в горах. Надо сражаться до последнего патрона каждому в соответствии своим знаниям и воинской подготовке. А шкурникам и трусам дорога одна — под трибунал!

К этому времени вчерашний школьный учитель математики стал опытным боевым офицером и политработником, парторгом полка. Не счесть кровопролитных боёв 1941 года, в которых ему довелось участвовать. Ивану Ваганову пришлось отступать по болотам Белоруссии, терять земляков, боевых товарищей. Теперь он на всё имел своё собственное мнение. Как-то раз, когда наши войска «по тактическим соображениям» оставили Минск, Иван Ваганов в разговоре сказал своему знакомому офицеру из политотдела: «Что-то много мы сдаём городов по тактическим соображениям!» Дорого обошлись Ивану Ваганову эти слова. В этот же день он был вызван в политотдел, и много пришлось ему услышать различных эпитетов по своему адресу. Он был назван трусом, паникёром, но так и не понял, почему мы ос­тавляем сёла и города. Не понял потому, что был воспитан на цитате, которая говорила о том, что чужой земли мы не хотим, но и своей земли ни одного вершка никому не отдадим, что на удар врага ответим тройным ударом, что войну поведём на территории того государства, которое осмелится навязать нам войну. А что получилось: мы отступаем, мы отдаём свои города и целые области. И это не только потому, что на нас внезапно напали, но потому, что мы оказались сла­бее. Противник сильнее нас в воздухе, у него больше танков и пушек. Иван Ваганов всё время думал: знали ли наши старшие военные товарищи, что враг нас сильнее? И Ивану Ваганову казалось, что они знали. Так почему же они молчали?

Принимавший пополнение офицер намекнул на то, что денька два-три они могут в полки не являться. По его словам, на фронте было тихо и боевых операций не предвиделось.

Но у питательного пункта вновь прибывших встретил майор и предложил садиться в дивизионные и полковые машины, предусмотрительно задержанные им.

Досадуя на то, что не пришлось отдохнуть хотя бы один денёк, все сели в машины. Рядом с Иваном Вагановым устроился политрук Шешунков, за спиной сели два солдата артдивизиона. Шофёр тотчас нажал на педаль, дал газ, и машина, как застоявшийся конь, сорвалась с места, стремительно пролетела по улице, вы­скочила из села и запылила по узкой полевой дорожке. Миновав гряду курганчиков, шофёр притормозил и медленно спустился в лесистую балку. Как только машина оказалась на дне балки, Шешунков положил ладонь на плечо водителя. Тот остановил машину и обернулся.

— Скажи, кому пришла в голову такая мысль, чтобы встретить нас?

Водитель не успел, ответить. Раздались первые взрывы сброшенных бомб. В этот же день противнику удалось между Лозневой и Изюмом прорвать фронт, и бросить в брешь мощные танко­вые колонны.

Глава 3

(Из дневника И. М. Ваганова. Ориентировочно конец мая 1942 года.)

Героически защищая каждый метр земли, наши войска медлен­но откатывались на восток. Вот уже позади остались Барвенково, Константиновка, Красный луч, Ровеньки. Впереди — Гуково, Свердловск, Краснодон, Лихая… Да мало ли сёл и городов в Донбассе и на Дону, все не перечтёшь. Но каждый раз, как только позади остаётся село или город, сердце обливается кровью. Кровь постепенно рассасывается, а рубчик, след пережитого, остаётся.

Отступление. Как тяжело произносить это слово. Но ещё тяжелее отступать. Идёшь и разбрасываешь по степным дорогам разбитые повозки, пушки и пулемёты и оставляешь самое до­рогое — под свежими могильными холмиками фронтовых друзей.

Отступая, мы несли большие потери в живой силе и технике. Многие полки были сведены в батальоны, а батальоны в роты. Особенно пострадала батарея старшего лейтенанта Кружкова. Боеспособным в ней можно было считать только расчёт сержан­та Шабалина. Но и в нём не хватало трёх человек. Сержант всё время надоедал Кружкову, выпрашивал хотя бы одного че­ловека. Но взять его было негде. И вот, когда уже смирились с нехваткой людей и перестали ждать пополнение, оно прибыло. Двух человек дали и в расчёт сержанта Шабалина.

Первый, стройный, высокий и довольно подвижный, с русыми вьющимися волосами — шофёр Дементьев, вошёл в расчёт как в собственный дом. Сидевшим на лафете пушки солдатам он по­махал ладонью правой руки и громко сказал:

— Привет братьям славянам!

— Наше вам, — с ленцой поворачиваясь на голос Дементьева, ответил наводчик Тюменцев, плотный коренастый солдат, с об­ветренным до черноты лицом.

Но Дементьев его не слышал или сделал вид, что не слышал. Он прошел мимо солдат и остановился у автомашины, хозяйским взглядом осмотрел изрешечённый пулями и осколками кузов, носком сапо­га пнул в переднее колесо и подмигнул сам себе.

— Покрышечка бывала в передрягах. Видать не одну тыщёнку километров отмахал. — Он ещё раз пнул в покрышку. — Накачано что надо. А как остальные, посмотрим. Ага, ага! — изо всей силы ударяя по следующей покрышке, бормотал Дементьев. — Видать водитель с душой был, — сделал он вывод и в один миг оказался в кабине. Ступни ног привычно встали одна на педаль тор­моза, другая на кнопку стартера. А широкие ладони рабочих рук легли на баранку.

— И здесь всё на своем месте, — проверив тормоза и зажи­гание, сказал Дементьев, ловко выскочил из кабины и стал внимательно осматривать мотор.

Ощупав каждую трубочку и винтик, неторопливо вытер руки сухой тряпкой и, довольный уходом за машиной, вытащил из кар­мана кисет. Развернул его, угостил всех крепким самосадом. Рассказал анекдот, показал фотокарточку любимой девушки, полево­да колхоза, и, сунув вещевой мешок под сидение, молодцевато подошёл к осанистому плечистому сержанту.

— Товарищ командир орудия, водитель Дементьев прибыл для продолжения службы.

— Следовало бы в первую очередь представиться, а потом в машине копаться, — строго заметил Шабалин.

— Виноват, товарищ сержант, — Дементьев щёлкнул каблуками и приложил пальцы к виску, — душа по технике натосковалась. Не утерпел, — ответил он, озорно сверкая открытыми, добро­душными глазами.

Подтянутый, чисто выбритый, в начищенных до блеска сапо­гах, в сдвинутой чуть на бок пилотке, разбитной шофёр по душе пришёлся сержанту. Но он всё же искал предлога к чему бы придраться, чтобы осадить слишком языковатого солдата. Из-под ухарски сдвинутой на бок пилотки выбилась прядь русых волос. Она-то и явилась подходящим предлогом. Нахмурив брови, Шабалин сурово посмотрел на Дементьева.

— Вам известно, что солдат не дьячок?

Дементьев промолчал.

— На передке бывали? — не снижая сурового тона, спросил Шабалин.

— Приходилось и на переднем крае бывать. А больше всего по кюветам валялся. Наше дело шоферское, прижмёт стервятник к земле и не выпускает. В этом году в трёх местах меня проды­рявило. Да и машин не одну угробил. Последнюю под Изюмом оставил, а сам на четвереньках выбирался. Так что и на передке бывал.

— Ясно, — ответил сержант и повернулся ко второму сол­дату, стоявшему чуть в стороне.

Это был солдат лет тридцати пяти, среднего роста, плотно сколоченный, с красными воспалёнными от бессонницы глазами, томным задумчивым взглядом. В складках загорелого продолговатого лица застыла не то неоконченная мысль, не то тревога.

— Семенихин. Петр Семенихин, — не соблюдая устава, представился он сержанту.

— В боях участвовал?

— Какие там бои? Необученные мы. В запасном, под Воронежем, неделю подергали и толкнули к вам.

— А сам откуда?

— Да Воронежский и буду. Кузнец я. В колхозной кузне работал. А тут, на тебе, воевать пришлось.

— Ничего не поделаешь. Война — тоже работа и, пожалуй, не легче кузнечного ремесла.

— Как знать, — ответил Семенихин и замолчал.

Глава 4

(Из дневника И. М. Ваганова.)

…Прошло десять дней. Десять дней постоянных боёв. Круглые сутки в небе кружили немецкие самолёты, постоянные бомбёжки и обстрелы разрушали коммуникации, вызывали значительные потери среди личного состава и боевой техники. А вокруг горели города и сёла, горела донская степь.

Пропахшие порохом и степною гарью солдаты попятились. Оставили один хутор, второй, стани­цу, город. В один из напряжённых дней расчёт Шабалина придали лейтенанту Файзулину для прикрытия переправы на реке Чир.

— Стоять придется насмерть, — прощаясь с расчётом, сказал командир дивизиона.

— Постараемся выстоять, — как всегда спокойно ответил Шабалин.

— Насмерть! — произнёс Семенихин, когда скрылся командир дивизиона. — Легко сказать стоять насмерть. Против танка и самолёта с трехлинейкой, так и получается, смерть, а больше ничего. От нашей пукалки не ахти какая польза. — Он с недовери­ем посмотрел на пушку.

— Это ты о чём говоришь? — спросил Шабалин.

— О том, что с голыми руками мы против немца стоим. Вот и приходится всё отступать и отступать. Половину России так, за спасибо, Гитлеру отдали, — с болью в сердце сказал Семенихин и стал скручивать папироску.

Я стоял чуть в стороне среди солдат, которым предстояло, возможно, умереть на пологом берегу степной речушки, но дать возможность основным силам уйти от удара врага. Оказавшись невольным свидетелем такого разговора, я просто не нашёлся, как ответить. Возможно, не надеялся потому, что уж слишком от души были произнесены Семенихиным эти горькие слова.

Скрутив цигарку, Семенихин взглянул на Шабалина и сказал:

— Говорили, что мы любого врага скрутим. А что получилось? Стыд. Немец с нами, как кошка с мышонком играет.

От всего сердца произнесённые слова Семенихина гово­рили о том, что он, простой колхозник, тяжело переживает то горе, которое обрушилось на нас и нашу родину. Вот почему я не вмешался в разговор, мне не хотелось ещё больше отягощать горе…

Прикрывшись взводом автоматчиков и двумя станковыми пу­лемётами, расчёт Шабалина занял оборону на дальних подступах к переправе. С задачей любой ценой остановить врага. Не дать ему возможность в течение дня прорваться к переправе.

Расчёты пэтээровских ружей и автоматчики оседлали до­рогу. Два пулемёта расположились на вершине кургана чуть в стороне от глубокой балки.

Командир группы прикрытия, лейтенант Файзулин, низкорослый, плечистый, с чёрными волосами и такими же глазами, осмотрев, как расположились солдаты, собрал младших командиров и заговорил:

— По всем данным противник должен вот-вот появиться и по всей вероятности начнет атаку с двух направлений: танками по шоссе и пехотой из балки. Наша задача: отразить натиск врага, не дать ему возможность прорваться к переправе. В целях пол­ного уничтожения врага, приказываю: командирам пулемётных расчётов прижать пехоту противника к земле и уничтожить, командиру пушки и истребителям танков как можно ближе под­пустить танки противника и бить по ним только наверняка. Бить не только из ружей и пушки, но и рвать связками гранат, жечь бутылками с самовоспламеняющейся жидкостью. Но помните: строго запрещаю палить в белый свет как в копейку. Боепри­пасы беречь. Бить только в цель. Ясно?

— Ясно, товарищ командир, — ответили младшие командиры и разошлись по местам.

Атака началась именно так, как предполагал лейтенант Файзулин. Вначале из-за лесной посадки на полной скорости выскочило до десятка танков и двинулись по дороге. Вслед за истошным рёвом моторов и разрывами снарядов последова­ла частая автоматная трескотня — это пехота противника густой цепью высыпала из балки и бросилась к окопам автомат­чиков. В этот же момент с фланга раздалась пулемётная трель. Несколько гитлеровских солдат замертво сунулись вперёд голо­вой. Остальные залегли. Когда они попытались подняться, пулемётчики снова открыли огонь. Гитлеровцы плотнее прижа­лись к земле, но не остановились. Прислушиваясь к гулу моторов, они ползли вперёд.

Пулемётчики били наверняка, после каждого выстрела кто-нибудь из ползущих замирал на склоне холма, но остальные дви­гались, подползали всё ближе и ближе… Вот уже передние вскочили и бросились на гребень возвышенности. В это время раздаётся оглушительный взрыв. Передний танк вздрогнул, остановился и вспыхнул. Потом завертелся на одной гусенице второй, столб чёрного дыма показался на третьем. Атака за­хлебнулась.

До вечера отбили ещё четыре попытки гитлеровцев про­биться к переправе. Враг нёс большие потери, но и у защитников силы слабели. К концу дня замолчали оба пулемёта, из пяти противотанковых ружей осталось одно. Опустели многие окопы автоматчиков. Худо пришлось бы защитникам высотки, если бы солнце не склонилось над холмами.

Как только по степи пробежали длинные тени, а в балках стали сгущаться сумерки, гитлеровцы прекратили огонь. В степи вдруг стало тихо и безлюдно. Лейтенант Файзулин снял пилотку, вытер ей потное лицо и сказал:

— Выстояли, не отступили.

Шабалин внимательно посмотрел на его по-юношески улыбчатое лицо, чёрный пушок над верхней губой и пробасил:

— Да, жаркий был сегодня денёк.

Глава 5

Ресурсы фашистской Германии и её сателлитов всё ещё были колоссальны. Враг настойчиво рвался к победе и пытался перехватить инициативу. В конце июня началось продвижение немецких войск (свыше миллиона солдат) по направлению к Волге. Нависла угроза над Сталинградом.

В июле 1942 года был сформирован Сталинградский фронт под командованием маршала Советского Союза С. К. Тимошенко (вскоре его сменил генерал-лейтенант В. Н. Гордов): в него включили 62-ю армию (командующий генерал-майор В. Я. Колпакчи), 63-ю армию (командующий генерал-лейтенант В. И. Кузнецов), 64-ю армию (командующий генерал-лейтенант В. И. Чуйков) и 21-ю армию (командующий генерал-майор А. И. Данилов). Также ему были приданы 1-я и 4-я танковые армии, уцелевшие части 28-й, 38-й, 57-й армий. В подчинение командования Сталинградского фронта находилась Волжская военная флотилия. 14 июля решением Политбюро ЦК ВКП (б) в Сталинградской области было объявлено военное положение. Спешно формировались отряды народного ополчения. Прибывали воинские части из других областей. Все понимали, что под Сталинградом опять, как и год назад под Москвой, решается судьба России. 17 июля линия обороны Сталинградского фронта проходила от Павловска-на-Дону и далее по левому берегу Дона до Серафимовича через Клетскую и Суровикино вплоть до Верхне-Курмоярской.

После ожесточённых боёв противник был остановлен на правом берегу Дона.

Но уже 31 июля противник начал наступление с юга — в районе Котельниковского. В результате своевременного выдвижения из резерва 57-й армии на рубеж Абганерово–Райгород 4-я танковая армия противника, действующая вместе с 6-й армией в этом направлении, понесла большие потери и 10 августа на рубеже река Аксай–Абганерово перешла к обороне.

5 августа Сталинградский фронт (протяжённость которого возросла до 800 км) был разделён на два фронта — Сталинградский (в него входили 63-я, 21-я, 62-я армии, 4-я танковая армия, 16-я воздушная армия) и Юго-Восточный (57-я, 51-я, 64-я, 1-я гвардейская армии и 8-я воздушная армия). Командующим Сталинградским фронтом оставался генерал-лейтенант В. Н. Гордов, командующим Юго-Восточным фронтом был назначен генерал-полковник А. И. Ерёменко.

Действия войск под Сталинградом с 12 августа взял под свой контроль начальник Генерального штаба генерал-полковник А. М. Василевский.

19 августа силами 6-й и 4-й танковой армии немцы начали очередное наступление на Сталинград. Мощной группе немецких войск удалось прорвать оборону севернее Калача и 23 августа выйти к Волге севернее Сталинграда. 62-я армия была отрезана от Сталинградского фронта и её передали в состав Юго-Восточного фронта.

23 и 24 августа началась ожесточённая и широкомасштабная бомбардировка Сталинграда.

Утром 24 августа немецкие войска силами (частично) 14-го танкового корпуса начали наступление в направлении Тракторного завода.

В противовес этому удару началось наступление войск Сталинградского фронта с севера, что отвлекло значительные силы противника, и порыв его наступления на Сталинград был значительно ослаблен.

Глава 6

24 августа 1942 года. (Из дневника И. М. Ваганова)

В народе говорят: наука — любознательна, невежество — любопытно. Так получилось и со мной — я уподобился невежде. Уточнив обстановку в артдивизионе, решаю заглянуть в рас­чёт Шабалина. Иду по размытому вешними водами овражку и совсем неожиданно натыкаюсь на видавшую виды шабалинскую пушку, замаскированную пожухлой травой и бурьяном. Солдаты молча сидели на дне овражка, присел к ним и я. И сразу во всём теле почувствовал усталость. А через две-три минуты стал клевать носом.

— Товарищ парторг, — обратился ко мне Шабалин, — Возьмите вот палатку и прилягте.

Поблагодарив Шабалина, беру палатку, удобно устраиваюсь и закрываю глаза. Тихо. Наступила вторая ночь обороны Сталинграда. Несколько минут молча сидят солдаты. Потом кто-то пошевелился, кашлянул, с присвистом плюнул. И громко засопел но­сом. Пошевелился и рядом со мной сидящий Дементьев.

— Кажется, кончился наш драп-марш, — сказал Шабалин.

— Да уж хватит фрицам пятки показывать, — решительно сказал первый номер расчёта тоболяк Тюменцев. Он медленно повернул голову в сторону Волги, над которой, прочерчивая ночную тьму, метались лучи мощных прожекторов и задумался.

— А что, братва, ведь верно, пора фрицу сказать «баста». Куда ещё дальше-то драпать? Может за Волгу прыгнуть, а там что — Тобол, а за Тоболом Иртыш. Что о нас земляки скажут, когда мы на Тоболе или Иртыше остановимся, — заговорил Дементьев, — Тюменцев-то, того, прав. Влетит нам от стариков, если мы фрица за Волгу пустим, а бабы шай­ками нас забросают. Так что я лично за то, чтобы фрицам дать по кумполу.

— Чудак ты, как я погляжу. Я что, по-твоему, за отступ­ление? Нет, братишечки, — И мне показалось, что Шабалин нахмурился, так как умел хмуриться только он, — Хватит, дальше не пойдём.

— Значит, каюк, как говорит лейтенант Файзулин, дальше не отступаем, — не то подтверждая сказанное Шабалиным, не то спрашивая, произнёс Дементьев.

Я поднялся и сел рядом с Дементьевым. Напротив меня сидел Тюменцев. Поблескивая глазами, он покачал головой и тя­жело вздохнул.

— Да уж что говорить, осточертело отступление, — произнес Тюменцев и стал скручивать козью ножку. Он медленно шевелил огрубевшими пальцами, низко опустив голову. Солдаты внимательно смотрели на него. Вот он чиркнул спичку, затянулся, выпустил клубы едкого табачного дыма, посмотрел на цыгарку: ему так и хотелось ещё раз затянуться, но он пересилил себя и пустил её по кругу…

На степь опускались сумерки. Кончился ещё один августовский день 1942 года. Усталые, измученные, обросшие ще­тиной, грязные, пропахшие солёным потом, порохом и запахом гари, солдаты сидели в самых разнообразных позах, погружен­ные в невесёлые думы. Казалось, что тяжесть мыслей клонит их головы вниз, а с языка вот-вот сорвётся: так вот она какая, война! Сколько ещё в ней неразгаданных тайн, а черновой, будничной работы для каждого солдата — непочатый край. Но это продолжалось недолго. Когда дошла очередь до Шабалина, он, как и все, затянулся, выпустил кольца сизого табачного дыма и, как только они рассеялись, встал и совсем не по-командирски, обратился к солдатам:

— Вот что, други-товарищи, отдохнули малость и за это надо спасибо сказать. А сейчас пошли огневую готовить.

Солдаты бесшумно поднялись. Качнулся ствол пушки, прошуршала пожухлая трава, и расчёт, и автомашина с прицеплен­ной пушкой потонули в сумраке ночи.

Сержант Шабалин ещё днем ознакомился с местностью, куда было приказано выдвинуть пушки.

Старший лейтенант Кружков, командир батареи, осматривая мест­ность, обратил внимание командиров орудий на высокую железнодорожную насыпь, которую прорезал огромный овраг и, круто по­ворачивая, потом он тянулся параллельно насыпи.

Кружков прошёлся биноклем по волнистой степи, внимательно осмотрел кочковатое поле, тянувшееся влево до самого Сталинграда, и сказал:

— Через железнодорожную насыпь танки не пойдут, овраг не перепрыгнуть. По шоссе не осмелятся: «ежей», рогаток, на­долбов и мин побоятся. А вот то поле, что слева от большака, надо держать под наблюдением. Смотрите, какая там прекрас­ная для наступления местность. Гряда холмов скрывает от нас танки. А вон седловинка, видите? В неё-то они и ри­нутся.

Старший лейтенант Кружков ещё раз внимательно осмотрел местность и, словно советуясь с командирами орудий, продолжал:

— Товарищ Шабалин, а что если вашу пушку выдвинуть вон к той посадочке? Позиция там прекрасная. Как бы не вы­ходил танк из седловины — обязательно борт подвернёт. Тут и бери его. Заклиним проход — конец атаке. А ваше орудие, това­рищ Карпенко, — обратился он ко второму командиру орудия, — выдвинем на сто метров влево уступом вперёд. Третью пушку ещё левее так же уступом, четвёртую справа от расчёта Шабалина тоже уступом вперёд. Вот и получится своеобразный веер. Куда бы танк не повернулся, выскочив из седловинки, непре­менно борт к одной из пушек повернёт. Тут только не прозе­вай. Прозеваешь, тогда…

Командиры орудий прекрасно понимали, что будет тогда. Танки с ходу ворвутся в расположение батареи, подавят гу­сеницами пушки, прорвут оборону и вернутся в Сталинград с севера.

Шабалин вместе со своим расчётом подготавливал огневую позицию. К рассвету пушку вкатили в капонир и замаскировали. Потом вырыли глубокую щель, часть её превратили в блиндаж, соорудив над ней приличный накат. В ниши блиндажа сложили личное имущество, масла для чист­ки орудия, запасные части, инструменты.

К восходу солнца всё было готово, Шабалин разрешил расчёту спать. Но никто не сомкнул глаз. Солдаты молча сиде­ли в посадке, не отрывая взора от огромного зарева — это го­рел Сталинград.

Как только посветлело небо, а за Волгой вспыхнули ро­зовые отблески зари, в воздухе показалась «рама» — фокке-вульф. Он, как коршун, распластав чёрные крылья, прошёлся над лесо­защитной полосой, покружился над батареей и, видимо, ничего не заметив подозрительного, полетел к городу. Сержант кивнул в сторону уходящего самолёта:

— Дорожка разведана, жди танки.

— Да, уж, это так, — подтвердил Тюменцев и кивнул Де­ментьеву, — Прикурнём минут на двадцать, принесём ещё сна­рядов.

— Можно, — ответил Дементьев и положил голову на лафет пушки.

А восток всё розовел и розовел. Вот уже, брызнув первыми дугами, выкатилось из-за холмов солнце и, не успев осветить приволжскую степь, спряталось в облаке налетевшего из Сталин­града чёрного дыма. В степи стало пасмурно, уныло и на какой-то миг будто приостановилась жизнь, всё кругом притаилось и притихло.

Сержант Шабалин, привалившись спиной к молодому топольку, сладко дремал. Рядом с ним, положив голову на согнутые в локтях руки, с закрытыми глазами лежал Тюменцев. Наверное, в это раннее августовское утро ему хотелось услышать мирные, бередящие душу звуки: рокот комбайна, шелест пшеничных колосьев, потревоженных лёгким ветерком, перешептывание листвой берёзок, теньканье синиц, неистовый крик перепела, скрип коростеля. Но что это — ухо стало улавливать иные звуки. Тюменцев открыл глаза и встретился с неспокойным взглядом Дементьева. Кивнув в сторону холмов, Дементьев сказал:

— Моторы гудят.

— Танковые? — спросил Тюменцев.

— Нет, сепараторные. Слышишь с молочной фермы, парным молоком припахивает.

— Ох, ты, ёрш, — Тюменцев покачал головой.

— Да, уж, какой есть, — ответил Дементьев и замолчал. Вдруг запищал зуммер телефона.

— Пятая слушает, — прикрывая рот ладошкой, ответил Шабалин. — Ясно… Есть… Двадцать и все направляются к седловине? Хорош, постараемся… Что? Встречались. Будьте покойны, не подведём. Что, что? Жильцова? Не хотелось бы от­пускать. Мы и так троих потеряли… Товарищ старший лейтенант, я вас прошу… — Но приказ, видимо, был строг и конкретен.

— Эх, и жизнь солдатская, — бросая трубку, сказал Шабалин и отыскал глазами ефрейтора Жильцова, — Петя, слушай, что я тебе скажу. Бери свои монатки и крой в расчёт лейтенанта Карпенко. Его в штаб дивизиона переводят, а тебя команди­ром орудия назначили.

— Везёт тебе, Петрован, — присаживаясь на корточки перед Жильцовым, сказал Дементьев, — Был наводчиком, заряжающим, подносчиком пришлось попотеть, а сейчас — командиром орудия. Ну что ж, поздравляю! — он по-приятельски шлёпнул Жильцова по спине.

Последние слова Дементьева заглушил нарастающий рёв моторов. Потом он перешёл в грохот, перемежаясь с лязганьем гусениц. Загудела земля, запели провода на телеграфных столбах, тревожно зашумели деревья.

Шабалин не отрываясь смотрел на седловину. Но что это? Её миновал один танк, второй, третий, десятый… Скрываясь за грядой холмов и курганов, танки шли к городу. Рёв моторов постепенно удалялся и скоро совсем заглох.

— Прошли! — не то с сожалением, не то с радостью сказал Шабалин и провёл тыльной стороной ладони по открытому лбу. Но в этот момент раздался истошный рёв моторов, и в седловину внезапно, с головокружительной быстротой ворвался немецкий танк. Тюменцев припал к панораме и стал вращать механизм наводки. Заряжающий принял снаряд, щёлкнул замком. В эту же секунду медлительный, но спорый в работе Тюменцев, доложил:

— Орудие к бою готово!

Но Шабалин команды не давал, медлил, и как только танк стал вырываться из седловины, крикнул:

— Огонь!

Вскоре раздался один взрыв, за ним последовал второй и третий, необычный, всесокрушающий. Это снаряд Тюменцева, прошив бортовую броню, угодил внутрь танка и поднял на воздух находящиеся там снаряды.

Шабалин по-мальчишески широко рассмеялся и шлёпнул по спине побледневшего Тюменцева.

— Молодец, Стёпа! Подбей ещё одну коробочку, и седловинка закупорится. Стёпа! Не зевай, не зевай! — кричал Шабалин, по­казывая на вновь выползавший из лощины танк.

Но на этот раз медлил Тюменцев. И только тогда, когда, качнувшись, танк сделал крутой рывок, чтобы обойти подбитую машину, последовал выстрел. Но было уже поздно. Танк проскочил опасное место и, минуя пушку Карпенко, понёсся вглубь обороны.

За первым танком проскочили ещё два. Шабалин поморщился и сквозь зубы шептал:

— Мазилы, на нас надеялись, а мы что наделали. Эх!

За тяжёлым вздохом сержанта последовали один за другим два выстрела, потом ещё два, потом ещё и ещё! Это Тюменцев перешел на беглый огонь.

— Что он делает?! — воскликнул Шабалин и увидел, как в седловине на одной гусенице беспомощно вертится танк, заклинивая проход. Потом опять последовал выстрел, потом ещё, и по танку запрыгало пламя, повалил чёрный дым, расползаясь по вершинам холмов.

— Ага, закупорился проходик, — крикнул Дементьев, — Сейчас по курганчикам придётся пробираться. Тут мы вас пощёлкаем.

Но танки не шли. В глубине обороны пылали прорвавшиеся три танка. Атака захлебнулась. Кругом вдруг стало непривычно тихо. Шабалин посмотрел на своих товарищей и задержался взглядом на Жильцове:

— Ефрейтор Жильцов, а вы почему не выполнили мое прика­зание? — строго спросил он.

— Товарищ сержант, как же я мог вас оставить в такое время? — растерянно ответил Жильцов.

— Ну ладно, ладно. Разговорчики в сторону. Бери свои монатки и шагом марш!

Глава 7

По воспоминаниям маршала Г. К. Жукова, вечером 27 августа И. В. Сталин в личной беседе сообщил ему, что «Ставка решила передать Сталинградскому фронту 24-ю, 1-ю гвардейскую и 66-ю армии». 1-ю гвардейскую армию планировалось перевезти в район Лозное для нанесение ею вместе с другими частями 2 сентября контрудара по прорвавшейся к Волге группировке противника и дальнейшего соединения с 62-й армией. И под прикрытием 1-й гвардейской армии предполагалось вывести в исходные районы 24-ю и 66-ю армии.

27 августа 1942 года. (Из дневника И. М. Ваганова.)

Сегодня у меня выдался неприятный денёк, я вновь поспорил со своим земляком Сорокиным (с которым я познакомился ещё в июне 1941 года в военном лагере Свердловска).

С Сорокиным близко мы познакомились на второй день войны у проходной в военный лагерь Свердловска. Я шёл с назначением в один из полков парторгом, а майор Сорокин — командиром полка, который формировался в этом же лагере.

Рослый, высокогрудый, с густой щетиной русых волос, с хорошо поставленным командирским голосом, майор Сорокин пленил тогда меня. Сравнивая его со своим командиром полка майором Муриным, я втайне завидовал тем, кто попал в полк Сорокина. Меня подкупал твёрдый характер Сорокина, сила воли, особая строгость и чёткость до педантизма.

Формирование полков шло быстро. Мы формировались не более двух недель. Но и это короткое время вся наша жизнь шла в поле, на стрельбищах и тактических занятиях.

Как-то получилось так, что полки всё время занимались вместе. Поэтому я невольно вынужден был наблюдать за обоими командирами полков, а также рядовым и офицерским составом. Первое, что бросалось в глаза, это какая-то натянутость в полку Сорокина и непринуждённость в нашем. В нашем полку всё шло как-то естественно, а в сорокинском, чтобы не делалось, а без показухи не обходилось. Даже дисциплина и та была какая-то неестественная.

Как-то на одном тактическом занятии мне пришлось сравнить действия офицеров полков. Офицеры полка Мурина решали самостоятельно ту или другую тактическую задачу, этому учили и солдат. Командир полка Мурин, давая вводную, всегда оставлял для офицера поле деятельности для размышления и самостоятельного действия. Вводные Сорокина, как правило, отличались тем, что офицеру по существу ничего не оставалось, как выполнять ранее данный приказ высшего начальника. Приказы отдавал майор Сорокин чётко и требовал также чёткого их выполнения.

Как-то на одном тактическом учении против батальона, игравшего «красных», был батальон полка Сорокина. Перед ним оказалось трудно проходимое болото. Комбат, точно выполняя приказ командира полка, повёл батальон по зыбучим местам. А его противник, командир батальона полка Мурина, решил обойти болото. Непроходимые места были обойдены, а противник стремительной атакой с тыла был смят.

На разборе тактического учения командир полка Мурин отметил инициативу комбата и поощрил всех тех, кто, выполняя приказ вышестоящего начальника, действовал решительно, обдуманно и проявлял свою инициативу. Майор Сорокин в своём выступлении уделил внимание только на быстроту выполнения его приказов, не затронув вопроса инициативы нижестоящих начальников.

Возвращаясь с учения, я спросил у Сорокина о том, как он смотрит на проявление инициативы нижних чинов при выполнении приказа. Спрашивая, я сослался на высказывания Суворова о том, что каждый солдат должен действовать в бою на свой маневр. Сорокин ответил, что приказ должен выполняться чётко, без отклонения, и армия — не профсоюз, где можно по любому поводу разводить обсуждение и критику. Дан приказ — выполни, а отсебятину не выдумывай.

Своеобразны суждения Сорокина были и по ряду других вопросов, особенно по вопросу попавших в плен и в окружение. Всех попавших в плен и в окружение он без разбора считал непременно изменниками Родины и предателями. Я пытался было ему доказывать, что на войне без окружения не может быть, а также неизбежны пленные с обеих воюющих сторон. Другое дело, как попал в плен: или сдался, или был обезоружен врагом, а возможно пленение и раненых. Точно также и окружение. Попав в окружение, воинская часть с боями выходит — это героизм. А другая может разбежаться — это позор.

Но Сорокин говорил, что хрен редьки не слаще: те и другие — трусы и предатели. Видишь, что дело — дрянь, пусти себе пулю в лоб: ни плена, ни позора.

Спорить с ним я не мог. Не мог потому, что его взгляды поддерживали многие. Будешь спорить — получишь ярлык труса или даже изменника Родины. Возможно и спорили бы мы с ним, но вскоре разъехались. Развели нас военные дороги.

И вот, весной 1942 года мы вновь встретились с ним в Донбассе и вместе дошли до Волги. Война многому научила всех нас за это время, и взгляды многих изменялись, но Сорокин остался тот же. Он по-прежнему всех, попавших в окружение и, тем более, попавших в плен, считал врагами народа и изменниками. Об этом знали солдаты и офицеры его полка.

Мне кажется, на этот раз мы окончательно разошлись с ним во взглядах по ряду вопросов. Объектом сегодняшнего спора явился Петр Семенихин.

Встреча с Сорокиным у нас произошла случайно. Пробираясь по ходам сообщения и овражкам я забрел в расположение сосед­него полка, а вскоре встретил и его командира подполковника Сорокина.

Незадолго до этой встречи лейтенант Файзулин рассказал мне очень интересный случай. Прикрывая отступление, его взвод оказался в глубоком тылу немцев и вынужден был пробираться окольными дорогами. И вот, в одном хуторе близ Дона, встретил до десятка солдат сорокинского полка. Солдаты без возражения встали под командование Файзулина. А когда вышли из окружения, ни один из них не покинул взвода, говоря, что их в полку обязательно пошлют в штрафной батальон. Тогда как солдаты других полков стремились в любом случае попасть в свою роту и в свой взвод.

Знал об этом Сорокин или нет — мне неизвестно. Но при встрече он тут же резким осуждающим тоном спросил:

— Говорят, что вы трусов и паникеров в герои возводите?

— Не пойму, о чём речь, товарищ подполковник, — официаль­но ответил я.

— Не прикидывайся дурачком, — как всегда тоном, не терпящим возражения, ответил Сорокин и, изучающе осмотрев меня своим недоверчивым взглядом, продолжал: — Что это за Семенихин у вас объявился? Говорят, десять дней где-то болтался по тылам врага, и вы его с распростёртыми объятиями приняли.

— Ах, вон о чём вы, — рассмеялся я, — верно, почти все вышли у нас из окружения. В том числе и Семенихин. И надо сказать, для Семенихина — большой урок. Он многое понял. И, самое главное то, что научился врага ненавидеть.

— Вы всё философствуете! — вновь оборвал меня подпол­ковник. — К стенке надо вашего Семенихина, чтобы другим неповадно было. А вы на руках его носите.

К этому времени взгляды многих товарищей на окружение уже изменялись, и я смело ответил:

— Всех, кто был в окружении, не расстреляешь.

— А надо бы, — заявил Сорокин.

— Не ваша воля, — ответил я и распрощался.

С этих пор я Сорокина не встречал, что с ним — не знаю. Но подумать меня он заставил. В своем отделе с на­чальником мы как-то не нашли общего языка. Горбунов всё держал в себе и был не откровенен, Загорский придерживался взглядов сторонников Сорокина. Зато с Шевченко и Суриным мы делились во всём. У нас не было друг от друга секретов. Я никак не мог понять, почему у нас сложилось такое отношение к людям, побывавшим в окружении. Человека, вышед­шего из окружения или сбежавшего из плена, обязательно опасались. Почему-то кое-кто предполагал, что он непремен­но выболтал военную и государственную тайну и уж, наверное, завербован в шпионы. Как правило, за ним устанавливался очень строгий надзор. Всё это мне было непонятно. Я не верил, что наш советский человек способен продать свою родину. И мне было очень тяжело, когда о том или другом верном товарище вдруг спрашивали что-нибудь неприятное. Я часто об этом спрашивал Шевченко. Он отвечал обычно так: время такое, но оно пройдёт, поверь мне, пройдёт.

Глава 8

28 августа 1942 года. (Из дневника И. М. Ваганова.)

Писать не хотелось, но иной раз бывает и так, что сила привычки одолевает всё. Так получилось и сегодня. Примостившись на лафет пушки, записываю о том, что взволновало меня. А взволновало вот что: начальник политотдела ещё утром вручил мне листовки и сказал:

— Прочитать во всех ротах и батареях.

Мне страшно хотелось спать, и я небрежно сунул их в кар­ман, подумав, что прочитаю потом, а сейчас спать, спать! Но вдруг меня охватило какое-то непривычное волнение, и я сам не сознавая, вытащил одну листовку. И вот эта маленькая листовка, написанная не на первосортной бумаге, глубоко взволновала меня и разогнала мое дремотное состояние. «Мастера истребления танков» — так была озаглавлена листовка. Сколько в ней было строк, память не сохранила. Но её простые слова запали в душу на всю жизнь.

Их было тридцать три. Тридцать три героя… Почти совпадает с Пушкиным, писавшим о тридцати витязях, чредой выходящих из вод. Но это были не сказочные витязи, а реальные солдаты 67-й стрелковой дивизии 1379-го полка, разных рот и батальонов. Ранним утром 24 августа 1942 года, на крутом берегу мелко­водной степной речушки Россошки попали они в окружение немцев.

— Рус, сдавайся! — закричали со всех сторон враги. В этот момент на одном из брустверов окопа показался замполит Леонид Ковалёв.

— Товарищи! Смерть или победа! Но только не плен, — обратился он к солдатам и офицерам.

— Победа, но не плен! — поддержал его младший лейтенант Георгий Стрелков.

— Клянёмся победить или умереть, но в плен не сдадимся, — крикнул командир взвода связи младший лейтенант Евтифеев.

— Клянемся. Клянемся! — отозвались со всех сторон сол­даты.

— Рус, сдавайся! — гортанно выкрикивали гитлеровцы, сжимая огненное кольцо вокруг горстки храбрецов.

— На, получай, гадина! — крикнул Леонид Ковалёв и вы­стрелил из пэтээровского ружья.

— А это возьмите в придачу! — добавили солдаты и тоже выстрелили в приближающиеся танки, и в фашистские танки полетели связки гранат, бутылки с горючей жидкостью.

На по­ле боя запылал один танк, потом второй, третий, четвёртый. Немцы уже не кричали «Рус, сдавайсь!» Они залегли, поливая свинцом маленький островок, занятый нашими бойцами. А танки всё ползли и позли.

— Не пройдёшь, гад, не пустим! — вновь крикнул Ковалёв и метко кинул на танк бутылку с горючей жидкостью.

Ещё запылало стальное чудовище, потом ещё, ещё! На поле боя дымилось уже около десятка танков. Атака захлебнулась. Немцы отошли, но немного погодя, с бешеным рёвом моторов и беспорядочной стрельбой из пушек и автоматов, снова ринулись на безымянный холмик, занятый храбрецами.

Два дня шёл неравный бой. Два дня тридцать три гвардей­ца отбивали яростные атаки врага, два дня гитлеровцы стреми­лись сокрушить волю советских солдат. Два дня маленький клочок земли забрасывали не только огнём, но и листовками. Листовки то обещали хлеб, мясо, «вольную жизнь», а то, вдруг, начинали стращать. Но ничто не могло сломить советского солдата. Гвар­дейцы выстояли. Первые покинули поле боя гитлеровцы, оставив 27 танков и свыше 150 трупов солдат и офицеров.

«Ни шагу назад!» Так заканчивалась маленькая листовка, написанная в окопах Сталинграда.

Так скупо и лаконично рассказывала листовка о беспримерном подвиге 33 гвардейцев. Но не прошло и трёх дней, как их име­на стали известны всей стране. 33 советских витязя повторили подвиг 28 панфиловцев, которые под руководством политрука Клочкова В. Г. в районе разъезда Дубосеково уничтожили 18 тан­ков врага и свыше 70 гитлеровцев, имена 33 гвардейцев стали рядом с героями панфиловцами, они также стали бессмертны. А их подвиг говорит о возросшем мастерстве, он учит советских воинов побеждать врага. Победив врага, они все остались живыми, и все они продолжали сражаться на берегу Великой Русской реки.

Прочитав листовку, долго сижу молча. Перед моими глазами как наяву раскинулся крутой берег Россошки, круговая оборо­на. Грохот танков, море огня. Над всем этим возвышается наш советский человек — Ковалёв.

«А если бы я оказался на месте Ковалёва, выстоял бы я или нет?» — задал я себе вопрос и тут же ответил: «С такими, как Файзулин, Шабалин, молчаливый Тюменцев, Жильцов и Дементьев, пожалуй, и я бы не дрогнул. Ведь это они, мои однополчане, повторили слова 33 гвардейцев: «Ни шагу назад!»

Глава 9

В результате ожесточённых боёв немцам удалось прорваться к Волге севернее Сталинграда на участке Рынок–Акатовка. Территория, которую удалось при этом удерживать противнику, представляла узкий коридор, который одним концом упирался в Волгу. Ширина коридора была не более десяти километров.

На этом участке сражались соединения немецкого 14-го танкового корпуса — 60-я и 3-я моторизованные дивизии, которые защищали северный участок коридора. Кроме того, 16-я танковая и 389-я пехотная дивизии противника защищали южный участок.

Наши войска вели наступление на прорвавшегося к Волге противника. Со стороны Сталинграда наступали части 62-й армии (с 10 сентября командующим 62-й армией был назначен генерал-лейтенант В. И. Чуйков), а на северном участке части 1-й гвардейской и 66-й армии (в состав которой в тот момент входила и 54-я механизированная бригада).

Именно в этот ответственный момент в Сталинград прибыл генерал К. К. Рокоссовский, которому Жуков приказал принять командование Сталинградским фронтом (вскоре он был переименован в Донской, а Юго-Восточный фронт — в Сталинградский).

В состав Донского фронта входили: 63-я армия (командующий генерал В. И. Кузнецов) — занимала участок протяжением более 200 км по левому (северному) берегу Дона и небольшой плацдарм в районе Верхнего Мамона на южном берегу, 21-я армия (командующий генерал А. И. Данилов) — занимала участок протяжением в 150 км на северном берегу и плацдарм на южном берегу в районе Еланская–Усть-Хопёрская–Серафимович, 4-я танковая армия (командующий генерал В. Д. Крюченкин) — занимала участок в 30 км на северном берегу и в междуречье Волга-Дон, 24-я армия (командующий генерал И. В. Галанин) — занимала участок в 50 км в междуречье, 66-я армия (командующий генерал Р. Я. Малиновский) — занимала рубеж в 20 км в междуречье и упиралась левым флангом в Волгу. В состав Сталинградского (бывший Юго-Восточный) фронта (командующий генерал А. Е. Еременко) входили: 62-я армия (командующий генерал В. И. Чуйков) которая оборонялась в городе и была отрезана на севере и на юге немецкими войсками, 64-я армия (командующий генерал М. С. Шумилов), 57-я армия (командующий генерал Ф. И. Толбухин), 51-я армия (командующий генерал Н. И. Труфанов).

Глава 10

Наступление 1-й гвардейской армии, назначенное на 2 сентября, было отменено, потому что из-за отсутствия горючего войска не смогли вовремя выйти в исходные районы. Поэтому наступление было перенесено на 3 сентября, а наступление 24-й и 66-й армий было назначено на 5—6 сентября.

2 сентября 1942 года. (Из дневника И. М. Ваганова.)

Выжженная солнцем степь. Незаметный холмик севернее Сталинграда.

Вот уже вторую неделю наши части стоят, прижатые к Вол­ге. Настроение солдат паршивое, а есть и такие, которые основа­тельно приуныли. Сказывается невероятная усталость, утомление и недоедание. Действует и то, что второй год идёт война, а мы всё отступаем и отступаем. До каких пор это будет продол­жаться? Частенько возникает у каждого из нас этот вопрос. Но ответа на него пока что нет.

Обстановка с каждым днём становится напряжённей. Пусть и остановлен враг, но сила его не сломлена. Напор противника усиливается, заметно увеличивается огонь артиллерии, бомбёжка самолётами, которые порой сутками висят в воздухе. Правда, постепенно нарастает и сила нашего огня, но мы пока держимся преимущественно на стойкости солдат и офицеров.

Самое сложное дело в такой обстановке вести политработу. Пусть и много у нас положительных примеров, пусть и много героических подвигов, но общая обстановка до сих пор складывалась в пользу врага. Ведь отступают не немцы, а мы. Ведь стоим-то мы не на берегу Вислы или Шпреи, а Волги, ко­лыбели земли Русской. Тяжело, очень тяжело в такой обстановке проводить партийно-политическую работу. Но она не на один день, час, минутку не прекращается. Армия политработников, коммунистов, комсомольцев и беспартийных большевиков, которые неустанно разъясняют солдатской массе цели войны, не скрывая наших неудач.

Надо сказать, к этому времени мы уже многому научились и, главным образом тому, как в условия боя вести разъяснительную работу. Мы уже умеем доводить до каждого солдата приказ командира и научились обеспечивать эти приказы боевыми делами.

Если первые дни войны всё наше внимание было сосредото­чено на развёртывании лекционной работы, то теперь основной крен взят на проведение индивидуальной работы с каждым солдатом и офицером. Внедрение этой формы усложнило руковод­ство со стороны политрука, ведь сейчас пришлось значительно расширить институт агитаторов, поднять с ними качество работы. Но труд, затраченный на повседневный инструктаж агитаторов-политбойцов, с лихвой оправдывался.

Наши агитаторы, находясь бок о бок с солдатами, ежеминутно влияют на них. В непринуждённой беседе, запросто, по-товарищески беседуя, политбоец раскрывает ковар­ный замысел врага и подробно доводит до своего товарища за­дачи нашей армии, полка, батальона, роты и конкретно каждого солдата.

Разговор политбойца с солдатом, как правило, ведётся по всем наболевшим вопросам, и, конечно, в первую очередь, о войне. О том, что силён и коварен враг, но его можно и нужно победить. Частенько приходилось быть свидетелем таких задушевных бесед. Два дня тому назад мне довелось стать участником одной бе­седы. Переползая от окопа к окопу, неожиданно попадаю в стрелковую ячейку.

В уютном окопчике, с нишей, заполненной связками гранат и бутылками с воспламеняющей жидкостью, с замаскированным бруст­вером и ходами сообщения к соседям, дымят самосадом трое солдат.

Свалившись к ним в окоп, на какое-то время прерываю их разговор. Но после коротких приветствий разговор возобновляет­ся.

— Вот вы говорите, что немец здорово прёт, — заговорил смуглолицый солдат. — Не скроешь, прёт, да ещё как. За лето до Волги докатил. А почему? Да потому, что на нас он идёт не один, а почти со всей Европой. А мы пока что, можно сказать, одни. Наши союзнички никак не раскачаются. Второй фронт давно обе­щали, да видно обещанного три года придётся ждать. Правда и они покусывают немца за ляжки, а вот до горла пока что не доберутся. То ли силёнок не хватает, то ли смелости нет. А немец наглеет.

— Оно так, — согласился немолодой солдат со шрамом на щеке. — Только надоело перед фрицами пятками сверкать. Ведь мы-то, по­ди, не лыком шиты. Тоже что-нибудь стоим.

— Лыком мы шиты или нет, а вот вспомнить, как немец по Европе шёл и как по нашей земле карабкается, не худо, — сказал смуглолицый и порылся в сумке. Извлёк из неё засаленную за­писную книжку и стал листать страницы. Отыскав нужную страни­цу, он вскинул глаза на товарищей и продолжал, — Австрию и Чехословакию они захватили без военного сопротивления. Сложи­ла оружие без выстрела и Дания. Норвегия воевала 24 дня. Бельгия — 19. Голландия — 6. У Люксембурга пороху хватило всего на один день. У Франции — на сорок четыре дня. Юго­славию фашисты проехали за 18 дней. А польские паны на тре­тий день нападения фашистов на Польшу забрали свои монатки и ходу. Кто — в Америку, кто — в Англию. Оставили народ, как стадо баранов. А фашисту это на руку. Ну, а когда подошли к нашим границам, то уж тут трудно было фашисту сдержаться: аппетит порядком разыгрался. А тут ещё Геббельс вовсю трубил, что де русских мы этак за шесть-семь недель на колени поставим. Он даже точное время определил, когда Москву возьмут и покончат с нами. «Первого сен­тября 1941 года мы будем в Москве!» — заявил Гебельс.

— Ловкач. И на словах, видать, прыткий, — скручивая козью нож­ку, сказал пожилой солдат.

— Как хочешь понимай, — ответил смуглолицый.

— Я понимаю так: план-то видать у них вышел с изъяном.

— Политрук рассказывал, — вступил в разговор третий, всё время молчавший солдатик, с обветренным лицом и выгоревши­ми добела бровями, — По ихним планам за Волгу они 25 июля должны были переправиться.

— Верно, — сказал смуглолицый, — у Гитлера приказ был 25 июля переправиться за Волгу, 15 августа взять Куйбышев. Ну а там, к Уралу подобраться.

— Ишь, ты, как всё расписал. Да, видать, кишка тонка оказалась. А!

Чтобы не создалось у солдат ложного представления о силе врага, мы всегда старались в разъяснительной работе следовать правде жизни. Вступаю в разговор.

— То, что у немца оказалась тонка кишка, это верно. Но против нас у него сила.

К этому времени разведкой было установлено, что под Сталинградом фашисты сосредоточили не только 4-ю танковую армию фон Гота и 6-ю армию фон Паулюса, но переключили 4-й воздушный флот Рихтгофена, который насчитывал в своём составе свыше 1000 боевых самолётов. На подступах к городу было выдвинуто более 1000 танков и 1600 орудий, не считая миномётные части. Кроме этого была подтянута 8-я итальянская армия, 3-я румынская и много других отдельных воинских соединений. Словом, свыше 60 дивизий из 266, находящихся на восточном фронте, были брошены на Волгу. У нас было всего около 15 дивизий, три танковых и механизированных корпуса, один казачий корпус и не­сколько отдельных бригад. Но у нас была непоколебимая вера в наше правое дело. Мы верили, что правое дело победит. И это дало возможность нам остановить врага.

Правда, фашистам 23 августа удалось прорвать оборону на­ших войск в районе хуторов Вертячий, Песковатка и через Малая–Россошка направить свой удар на Сталинград. Направить, а не взять Волжскую твердыню.

— Выходит, против одного нашего солдата четыре фрица, — сказал пожилой солдат, когда я рассказал о силах врага, — ну что ж, посмотрим, как они меня из окопа выковырнут. Я дома, мне стены помогают. А фашисту в окно надо пробираться, а оно узкое — как бы не застрял.

Слова солдата прозвучали не как шутка или красное словцо. Они были произнесены с полной уверенностью в своих силах. Солдаты верили, что мы победим. И это был результат работы политработников. Ведь вся наша воспитательная работа проводи­лась под лозунгом «Ни шагу назад!» Ни шагу назад! Это была основная задача командования и наша партийная. Мы, армия политработников и армейских коммунистов, доводили её до каждого солдата и офицера. Батальонный и ротный актив частенько к этой основной задаче ставил ещё и свои, но они не противо­речили основной, а как бы добавляли её. Так, например, в ми­номётном батальоне выдвинули лозунг: «Миномётчик! Родина тебе не простит, если твоя мина не уничтожит фашиста!» «Превратим свой окоп в неприступную крепость!» — вторили пехотинцы. «Каж­дому снаряду свой танк!» — говорили истребители танков и пэтээровцы.

Возможно, сейчас, спустя много лет эти лозунги покажется наивными. Но тогда они помогали нам изматывать врага, уничто­жать его живую силу и технику. А самое главное — поднимать уверенность у каждого нашего солдата и офицера в победу. Такой лозунг, как «Превратим свой окоп в неприступную кре­пость», перестраивал психологию солдата, у многих солдат пер­вое время не в почёте были сапёрная лопата, каска и противогаз. От противогаза у таких солдат оставалась одна сумка. Сапёрная лопата вместе с чехлом летела под куст, а за ней следовала и каска. Лозунг «Превратим свой окоп в крепость» заставил по-иному отнестись к сапёрной лопате. Солдат по­нял, что и она помогает ковать победу.

Распрощавшись с обитателями уютного окопчика, иду дальше. На передовой сегодня относительно тихо. Но голову над траншеей не высовывай, того и гляди, снайперу на мушку попадёшь. Иду и невольно кланяюсь. Над головой то и дело тенькают пули, с шипением проносятся мины и глухо ухают в глубине обороны. Татакают пулемёты, постукивают зенитки, рассеивая в белёсом небе парашютики разрывов снарядов. Но, в общем-то, сегодня тихо. Однако я не рискую. Миновав траншею, по-пластунски переползаю небольшой холмик и на его западном склоне сваливаюсь в окоп. От него в обе стороны тянутся ходы сообщения, вырытые в рост человека. Минутку передохнув, иду дальше. Миную пулемётную ячейку, два расчёта противотанковых ружей и сталкиваюсь со своим земляком Петром Захаровым.

— Захаров, эй, земляк! Здорово, дружище! — обрадовался я встрече.

Захаров обернулся. Его большие карие глаза округлились, потом радостно заблестели. Он прижал правую руку к груди, словно придерживая сердце, чтобы не выскочило, и шагнул ко мне:

— Товарищ парторг, это вы или нет?

— Я, я, Захаров. А вот по имени, извини, забыл, — крепко сжимая в объятьях загорелого сержанта, говорил я. — Как к нам попал? Ведь я тебя месяцев восемь не видел.

— К вам попал с пополнением. А не виделись месяцев восемь, а то и с гаком. В госпитале меня долго держали. А потом в батальоне выздоравливающих загорал. А вы всё парторг или комиссарите? — спросил он меня и, не дожидаясь ответа, обратился к низкорослому солдату, — Асадулин, углуби окоп на лопатку, — И ко мне. — Тоже наш земляк. Уфимский, со станции Иглино. А этот, — Захаров показал на высокого плечистого солдата, — с Дона, из станицы Романовской. Ребята оба цепкие, но ещё не обстреляны. Да ничего, обтешутся.

Случайная встреча заставила нас вспомнить о многом. Да это и естественно. Ведь при встречах так и бывает, когда один за другим следуют вопросы: а вот того помнишь, а вот того-то забыл. Так получилось и у нас. То я ему, то он мне, задав сходные вопросы. Что с Сохрановым? Помнишь сержанта из Ревды? А что с Медведевым из Пышмы? С Петровым из Первоуральска? Словом, повторив «а что» не один десяток раз, распрощались. А метров через десять от захаровского окопа я угодил на беседу к сержанту Астафьеву. Не помню, откуда он: кажется, пермяк. Рассказав молодым солдатам о повадках врага, он тут же стал показывать им, как орудовать связкой гранат, как ловчее закинуть бутылку с горючей жидкостью на вражеский танк, как укрыться от танка, если он, случаем, пойдёт на окоп. Рассказывая, как разить танки врага, он поведал о подвиге тридцати трёх гвардейцев…

Это была маленькая, как бы мимолетная беседа, но на таких беседах строилась, по существу, вся наша воспитательная работа. Но индивидуальные беседы не единственные формы воспитательной работы. У нас широко было внедрено чтение газет, Совинформбюро, боевых листков и писем из дома. Да, да, самых обычных писем, от родных и знакомых. Надо отдать должное, что письма из глубокого тыла сильно воздействовали на сознание солдата, так сильно, что иной раз трудно было подобрать средства более действенные. Письма приходили со всех концов нашей огромной родины. Солдаты и политработники наиболее интересные письма читали вслух. Тёплые, полные искренних патриотических чувств, они были для солдат бесценной моральной поддержкой, они воодушевляли нас на подвиги, призывали стойко сражаться с врагом.

Как-то солдат Ананьев получил из дома письмо, прочитал и тут же обратился к своему соседу по окопу:

— Сидоров, иди послушай, что мне из дому пишут!

Вокруг Ананьева тотчас собралось человек десять. Письмо и вырезка из заводской газеты, в которой сообщалось, что Ананьева, встав за станок мужа, выполняет норму до 200%, были прочитаны, и каждое слово разобрано, как говорят, по косточкам. Свернув дорогое сердцу солдата письмо и вырезку из газеты, Ананьев сказал:

— Вот они жены-то, заткнули нас за пояс. Здорово ведь! А?

— Да, дают они дрозда там, — подтвердил один из солдат.

— Вот и я что говорю, — продолжал Ананьев, — подпирают нас бабоньки. Придётся и нам здесь подтянуться.

Такие письма, как правило, читались во всех ротах и батареях. Факты самоотверженного труда в тылу вдохновляли нас на новые подвиги.

В начале войны нам, политработникам, строго наказывали охранять личный состав от чтения немецких листовок. Но как ты уследишь, когда они на нас валились неимоверно. И мы решили использовать их на разгром врага. Открытое чтение и разоблачение вражеских листовок вошло в нашу повседневную работу. И мы поступили правильно, мы не испугались фашистской пропаганды, мы верили своим солдатам, что их моральный уровень выше геббелевской брехни.