Бесплатный фрагмент - Средневековье: забытая история Запада

Средневековье: итоги эпохи

В заключительном томе нашей трилогии мы остановимся на высших достижениях эпохи, — готических соборах, алхимии, Университетах, а также на таких ключевых фигурах как Данте, Босх и Колумб. Своим творчеством и практической деятельностью они подводят итоги тысячелетней цивилизации. Мы последуем за ними, а также заглянем немного вперед, в строительство, например, дисциплинарной Европы. Отдельно обратим внимание то, как постепенно средневековый мир утрачивает свою тайну. Измерение загадки и волшебства уступает под напором прагматизма, потустороннее сдает свои позиции и все более явно проглядывают столь хорошо знакомые нам очертания новой, технологической эры.

Часть 1. Высшие ступени сакрального знания. Алхимия, соборы, Университеты

Глава 1. Алхимия

Что такое алхимия? Однозначно на этот вопрос не ответить. В нашем современном языке нет такого слова, нет эквивалента, с помощью которого можно было бы описать, что понимается под Великим Деланием, как называли алхимики свое искусство.

Конечно, алхимия — это не наука в современном смысле этого слова. Она значительно выше любой науки. В наш век, когда само слово «наука» стало мерилом истины, некоторые адепты, бывает, алхимию называют «наукой наук». Но даже такое почтительное «удвоение» истинности — серо, плоско и не выражает даже малой толики потаенного содержания, заключенного в этом загадочном и удивительном Знании.

Истоки его уходят в глубокую, глубокую древность, к легендарному египетскому мудрецу Гермесу Трисмегисту (т. е. Трижды великому). Автору знаменитой Изумрудной скрижали. Считается, что он вырезал на изумрудной поверхности технологию изготовления философского камня, с помощью которого проводилась трансмутация элементов (например, превращение свинца или ртути в золото) и создавался эликсир жизни. Но если идти уж совсем в глубь веков, то и в Египет алхимия пришла из Вавилона. Отдельно она возникла еще до наступления новой эры и развивалась в Китае и Индии. В средневековье об этом, как ни странно, европейцам кое-что было известно. Так Марко Поло описывал йогов, которые «живут по 150 — 200 лет», для чего «… используют очень странный напиток: они смешивают дозу серебра и дозу ртути и пьют эту микстуру». Несколько позже Франсуа Верньеру довелось наблюдать индийских йогов и факиров. Он пишет: «Есть и другие… весьма странные люди: они почти все время скитаются с места на место; высмеивают все, с чем ни встретятся, ни о чем не беспокоятся. Это люди, владеющие тайнами; они, говорят, даже знают, как создать золото и приготовить ртуть… одно-два зернышка смеси, принятой утром, сохраняют тело в совершенном здравии».

*** *** ***

Но «генеральная линия» развития европейской алхимии заключалась в передаче тайного, «герметического» знания от египтян грекам. А в самые отчаянные времена раннего средневековья его, как сакральное или жреческое искусство, сохранили и приумножили арабы. От них оно в Х веке через Испанию и Византию пришло в Европу. Первым великим алхимиком на христианском Западе стал Герберт, монах из Орильяка, в юности учившийся у арабов в Испании, впоследствии обвиненный в колдовстве и чернокнижии, но все же окончивший жизнь не на костре, а в тиаре папы римского. Это был Сильвестр II (999—1003 гг.). Несмотря на столь высокий пост, говорили, что перед смертью, исповедуясь, он признался, что регулярно беседовал с Сатаной. Согласно последней воле усопшего, его труп положили на повозку, впрягли в нее двух лошадей, одну черную, другую белую, и отпустили их свободно бежать по улицам, а там, где они остановятся, папу похоронили. Лошадям угодно было прекратить бег перед Латеранской церковью, где и исполнили последнюю волю усопшего, «друга дьявола». При этом, собравшаяся толпа, как передают очевидцы, впала в неистовство и орала, будто в нее «вселился нечистый».

Но расцвет алхимического искусства начался позднее в эпоху крестовых походов. Когда европейцы познакомились с важнейшими трактатами восточных мудрецов. Сокровенное знание доступно немногим, а потому по природе своей интернационально, и вот, благодаря этим трудам, в христианском мире появляется целая плеяда великих алхимиков: Альберт Великий, Роджер Бэкон, Раймонд Луллий, Николя Фламель, Василий Валентин…

Церковь их, прямо говоря, не любила. Ведь алхимики, хотя и были набожными, но в своем Творении практически уподобляли себя Богу, бросая ему дерзкий вызов. Но трудясь десятки лет над «улучшением» его работы, через гордыню духа они приходили к Нему. Здесь Мастера Великого Делания — полная противоположность святому Франциску и его братьям, обретавшим Бога через униженность и нищету духа. Интересно, что некоторые из них умудрялись сочетать и то, и другое (францисканство и алхимию). Например, Роджер Бэкон, пытавшийся с помощью превращения алхимии в экспериментальную науку побороть коварную магию Антихриста. То было самое раннее начало Эксперимента, — основы основ современной науки. То была заря изобретательской эры, и многие алхимики были подлинными новаторами. Тот же Роджер Бэкон, закончивший свою жизнь в заточении, пишет: «Во-первых, я расскажу вам об удивительных делах искусства и природы… Никакой магии в этом нет, ибо магия слишком низменна по сравнению с такими вещами и недостойна их. А именно: можно делать навигационные машины, гигантские корабли для рек и морей. Они движутся без помощи весел; один-единственный человек может управлять ими лучше, чем если бы на борту была полная команда.

Далее есть также повозки, которые движутся без лошадей и с колоссальной скоростью…

Можно также делать летающие машины. Сидящий посередине человек управляет чем-то, от чего такая машина машет искусственными крыльями, как птица.

Можно сделать маленький прибор для спуска тяжелых грузов, очень полезный.

Можно построить машину для подводных путешествий по морям и рекам. Она погружается на дно, и человеку при этом не грозит никакая опасность. Такие вещи делались уже давно и делаются до сих пор, за исключением, пожалуй, летающей машины.

И бесчисленное множество других вещей такого рода можно произвести: например, мосты через реку, которые держатся безо всяких свай, и прочие приборы и приспособления, изобретательные и неслыханные».

История донесла до нас целый ряд сообщений об успешном завершении трансмутации и получении золота. Вот Раймонд Луллий, заточенный королем в башню, в глубочайшей тайне чеканит монеты из алхимического золота. В завершении его жизненного пути — торжественная надпись на могиле: «Раймонд Луллий, благочестивые убеждения коего не были ни­кому ненавистны, лежит здесь в дивном мраморе. С тысяча триста пятнадцатого начал быть без чувств». Вот в 1334 году Арнольд из Виллановы получает алхимическое золото, а в 1383 году — Николя Φламель. Вот в 1460 году Джордж Рипли посылает «добытое» золото рыцарям ор­дена Иоаннитов на остров Родос для войны с турками… В конце XV века Рудольф II собст­венноручно произвел немало алхимического золота. Так же как и Август II Саксонский. Знаток алхимии император Фердинанд III (1648 г.), лично проверил порошок некоего Рихтгаузена, после чего, удостоверившись в его качестве, пожаловал ему дворянство и баронский титул. А на свет появилась прекрасная алхимическая медаль. На ее лицевой стороне был изображен Меркурий-Гермес с кадуцеем в руках и с кры­лышками на пятках. Это означало превращение ртути в золото. Надписи же гласили: «Чудесное превращение произошло в Праге 16 января 1648 года в присутствии его величества им­ператора Фердинанда Третьего». И на обороте: «Как редко искусство это для людей, сколь не часто оно себя про­являет…».

Да, в 1317 году папа Иоанн XXII предал алхимию анафеме (хотя он и сам был автором небезынтересного труда «Искусство трансмутации», опубликованного, правда, только в 1557 году), предписав сдать все полученное золото на нужды бедных. И хотя его булла начиналась довольно сердито — «Злосчастные алхимики обещают то, чего сами не имеют!» — но его совершенно колоссальные богатства не оставляли сомнений у современников в их алхимическом происхождении. А потому светские власти не проявили особого рвения в исполнении указаний. Ведь если у алхимиков есть золото для «нужд бедных» (а, возможно, и самого папы), значит, поработав еще, они смогут произвести его для нужд пусть не бедных, но все равно остро и постоянно нуждающихся герцогов, графов и прочих сеньоров. Так что работы в лабораториях продолжались. А вот в далекой Индии аналогичная ситуация была исполнена благородства. Некий министр Нагарджуна, однофамилец знаменитого философа, известный маг и чародей, в неурожайный год лично стал к печи, приготовил золото и обменял его на зерно, привезенное из далеких стран, спася тем самым население от голодной смерти.

Но в нелегком алхимическом труде нередко случались и неприятности. Сообщают, как некий Пайкуль провёл трансмутацию непосредственно перед зданием Сената в Стокгольме. Успешно, но все-таки Карл XII впоследствии отрубил-таки ему голову. То же самое наказание постигло Николая Себеня, придворного алхимика польского короля Владислава II. Он был известен тем, что дерзнул изобразить Великое Делание в виде мессы (!). Кого-то, бывало, вешали на позолоченной виселице. А Людовик Орлеанский, окруживший себя чернокнижниками, магами, алхимиками и чародеями, одного из них, чье искусство не дало результата, приказал сжечь на центральной площади города. Но это были эксцессы. Другое дело, что почти во всех странах были приняты законы, недвусмысленно обещающие обманщикам, пользующимся слабостью сильных мира сего к золоту, серьезные проблемы.

Несмотря на инциденты, алхимическая жизнь в эпоху позднего средневековья била ключом. В 1488 г. фигура Гермеса Трисмегиста даже была включена в мозаику Сиенского собора. А в Праге появилась целая «Золотая улочка», непосредственно примыкавшая к Пражскому Граду, в самом центре столицы. На ней, ни от кого особо не прячась, селились алхимики. Позже, уже в XVI веке дело дойдет до того, что император Священной Римской империи германской нации Рудольф II Габсбург окружит себя магами и алхимиками и запрется в этом Пражском Граде, никого к себе не допуская. На Золотой улице теперь жили его придворные. Все, естественно, тоже алхимики. Место что ли там такое мистическое.

В Париже было сразу два эпицентра алхимической жизни. Первый — у портала церкви Сен-Жак-ла-Бушри, отправной точки для паломников, направлявшихся на северо-запад Испании, в Сантьяго-де-Компостела. Второй — еженедельный, «по праздникам и воскресеньям», сбор у Нотр Дам де Пари, перед главным входом или порталом Святого Марселя, а то и у неприметной красной двери, декорированной саламандрами. После этого все шли в собор и там, в сиянии позолоченного свода, обсуждали успехи и неудачи в поиске неуловимой первичной материи и других субстанций.

В то время лаборатории алхимиков можно было встретить повсюду: в замках, дворцах, в домах простых горожан и жалких хижинах, в церквях и монастырях. Часто их строили в заброшенных строениях или даже под землей, но иногда они занимали целый этаж большого здания. Так что, по подсчетам, в XIV — XV вв. только в Париже насчитывалось 200—300 алхимических лабораторий, в которых день и ночь шла таинственная работа по поиску «философского камня» и эликсира бессмертия.

В неверных отсветах алхимического горна отступали самые темные ночи средневековья. Какой страстью, каким духом, какими надеждами заражал этот свет дремлющие под звёздным небом готические города! С приходом ночи подспудное тайное брожение наполняет глубокие подвалы странными вибрациями; время от времени из труб подземных лабораторий вырываются мерцающие испарения, серным дымом поднимаются они к островерхим крышам…

Алхимия становится даже частью общественной жизни и правоприменительной практики. В XV–XVI веках суды в Германии были завалены множеством дел, связанных с использованием алхимического золота для чеканки монет и отливки слитков. Они без колебаний выносили оправдательный приговор, если полученное «герметическое» золото или серебро было не хуже обычного, то есть, если мастер не был мошенником.

Путь алхимика всегда тернист и в абсолютном большинстве случаев заканчивается фиаско: разорением, а то и сумасшествием. Лишь единицы достигают подлинного успеха. Чтобы не чувствовать себя брошенным, ничтожным и бессильным перед грандиозностью поставленной задачи, они обзавелись «своим» покровителем — святым Иаковом, мощи которого хранятся в испанской Сантьяго-де-Компостеле.

Почему именно Иаков? Вспомним чудо, благодаря которому в IX веке обнаружили его могилу. Тогда к местному епископу Теодомиру пришел крестьянин и рассказал, что вчера его быки отказались пахать, а ночью на том же месте расцвели целебные цветы и взошла звезда невиданной яркости. (В другом варианте легенды это был горец, а гроб откопали на вершине холма, на том месте, где по ночам загорался голубоватый свет). Епископ распорядился обследовать поле. После недолгих поисков, из него извлекли мраморный саркофаг, а в нем сохранившееся тело, принадлежавшее, как было установлено, апостолу Иакову. Чудо назвали Campus stellae (Поле звезды). Для алхимиков это был просто подарок, ведь как раз перед удачным завершением Великого Делания внезапно, как вестник, появляется звезда. А «поле» по-латыни кампус, почти как компост у алхимиков, что означает материал, над которым они работают и в котором всходит звезда.

Смысл Великого Делания

Алхимия, божественная, но уже забытая наука о природе и человеке, демонстрирующая совершенное соответствие между законами, управляющими макрокосмосом, «большим миром», и микрокосмосом, т.е. человеком, «малым миром», представляла собой изумительную систему, в которой успешная трансмутация металлов была лишь одной из сфер применения секретных знаний и приемов. В ней адепт был человеком, сумевшим постичь, пройдя через ряд удивительных опытов и переживаний, законы, коим в равной мере подчиняются человек и мир, в котором он живет, — оба аспекта проявления Божественной воли. Они пытались раскрыть глубочайший секрет жизни, — понять, как растет все живое — металлы, растения, животные.

Разумеется, подобное алхимическое понимание природы противоположно восприятию ее современной наукой. Вот, например, что пишет в своей книге «Умозрительная алхимия» о происхождении металлов умерший в заключении алхимик Роджер Бэкон: «Начала металлов суть ртуть и сера… Природа стремится достичь совершенства, то есть золо­та. Но вследствие различных случайностей, мешающих ее работе, происходит разнообразие металлов… Соответственно чистоте и нечистоте этих двух компонентов — ртути и серы — происходят совершенные и несовершенные металлы: совершенные — золото и серебро и несовер­шенные — олово, свинец, медь, железо». Отсюда задача — несовершенное сделать совершенным, докончить, так сказать, за Бога его работу.

Средневековый алхимик, благодаря священному озарению, открывал для себя законы, управляющие тремя мирами (или планами) реальности: внешним миром (миром материи), промежуточным миром (витальным или астральным) и миром высшим или божественным (миром природного начала).

Если он достигал успеха, то мог по собственному желанию заставлять действовать все вибрационные ритмы, способные управлять как жизнью человека, так и метаморфозами материи. Он все понимал, все «видел» через пространство и время; для него были открыты все тайны и секреты мироздания.

Так что было бы большой ошибкой смешивать состояние духа адепта, преуспевшего в поисках философского камня, с радостью современного ученого, завершившего эксперимент. Разница колоссальна, как колоссально отличие обычного научного открытия и постижение всех тайн мироздания. Плюс надо учесть опасности, которые необходимо преодолеть на пути к последнему. Тут ведь даже не столько постоянная угроза взрыва лаборатории, сколько символическая (а часто, и не только символическая) смерть самого исследователя; долгая и мучительная. Этот добровольный шаг в бездну, из которой нет возврата. Но без него немыслимо воскресение и успех. А успех означает выход за пределы человеческого, прорыв в сферы, где властвуют Боги.

Как бы нам не хотелось по-современному разделить алхимию на химию и психологию, мы, должны помнить, что все, происходящее в лаборатории алхимика, — это одновременно и химические реакции, и трансформация в глубинах его сознания, — главная задача человека на земле. Христиане еще ее называют «спасением души». И одно неотделимо от другого.

В процессе изготовления философского камня материальное и нематериальное переплетены до неузнаваемости. Например, алхимики утверждали, что знают звуки, которые, если их надлежащим образом воспроизвести, дают возможность получить в точности те или иные результаты химических процессов. Таким образом, существовала ныне утраченная алхимическая музыка. Ее свидетельство — многочисленные музыкальные инструменты, изображенные на алхимических гравюрах и рисунках.

Нужно принять во внимание, что мир для алхимиков — не тупая, инертная, «объективная» масса, — он живой; а материя не просто одушевлена, но еще и является резервуаром священных энергий. А минералы и металлы — воплощение вселенских сил и сакрального бытия. Проблема заключалась в пробуждении этих энергий и овладении ими.

*** *** ***

Итак, существуют три стадии Великого Делания: нигредо, альбедо, рубедо. Нигредо символизируется как дракон. В психоанализе — это темные слои психики, поднимать которые крайне неприятно, но пока этого не сделать, процесс не начнется. Сущность нигредо в том, что «старый король должен умереть», т.е. это наше бесконечное эго с его установками, ценностями, моделями поведения. Должно отмереть все привнесенное в сознание (как в буддизме — медитация для очищения сознания). Алхимические тексты под стать времени. Там все очень жестко: «короля» жарят, варят, разрубают на части, шинкуют. Только после этого вспыхивает свет альбедо, «прекрасные рыбьи глаза во свете ночи».

Небольшое отступление. Что представляет собой наше сознание? Множество некритично воспринятых мнений, которые мы представляем «своими». Мы думаем или делаем/не делаем что-то, поскольку нам когда-то так сказали, а мы сделали эту информацию частью своего ложного Я. Все мнения, привычки и пр. — результат такой интроспекции. Задача нигредо — разрушить ее. Когда она растворилась, восходит первая луна альбедо и образуется камень философов (он может превращать все в серебро, но не в золото), но это еще не философский камень.

И только последний делает все, к чему прикасается, совершенным. В том числе и самого алхимика. Он избавляет от болезней, старости, недостатков, даже смерти.

Но дальше опять идет нигредо, гораздо более худшее. Оно изображается в виде льва, пожирающего солнце. Идти в него намного более страшно, поскольку есть что терять. Теперь пожирается не только король, но и солнце, — нечто, что считалось неотторжимым от сознания. Человек идет и проходит (или нет) самое страшное — богооставленность. Если нигредо №2 преодолено, вот тут и выходит философский камень. Это уже рубедо. Что дальше — вопрос дискуссионный. Некоторые утверждают, что есть еще стадия «хвост павлина». Иногда еще добавляются задачи 4 и 5: к трансмутации камня добавляют трансмутацию самого себя в сверхчеловека + в отдельную задачу выделяют подготовку и распространение легенды о себе.

*** *** ***

А вот что пишет о достижениях индийских алхимиков знаменитый персидский философ и ученый-энциклопедист Х века Аль-Бируни: «У них есть очень своеобразная наука, напоминающая алхимию. Они называют ее расаяна, от слова раса, т. е. золото… Благодаря принципам расаяны у безнадежно больных восстанавливается здоровье, к увядающим старцам возвращается молодость, так что они становятся такими же, какими были в период полового созревания; белые волосы вновь чернеют, появляется острота чувств, юношеская подвижность, восстанавливается потенция, и жизнь человека в этом мире продлевается на весьма долгий срок». Характерной особенности индийской алхимии было то, что трансмутация металлов могла быть осуществлена не только «традиционным» образом, но и с помощью йоги. А потому вера в способность йогов получать алхимическое золото все еще жива в Индии. В Китае о возможности такой трансмутации было известно очень давно. Вот что, например, писал еще в IX веке даосский патриарх, один из Восьми Бессмертных, Люй Дунбинь:

Выбрасываю тыкву и разбиваю цинь,

Не привлекает меня больше золото из ртути.

Я начинаю после встречи с Хуан-луном понимать,

Как ошибался в приложении сознания.

Важнейшие для нас слова — о золоте из ртути. Т.е. даже алхимические технологии на Западе и Востоке были очень схожие.

*** *** ***

В небольшом французском городке Лизье, вход в Усадьбу Саламандры украшает барельеф обезьяны под яблоней, кушающей плоды ее. Здесь когда-то свершилось Великое Делание. О странной символике сами алхимики говорили, что они в своём кропотливом труде тщательно подражают естеству, уподобляясь «обезьянам творения». Ведь им, пусть и в бесконечно меньших масштабах, предстояло сделать то, что когда-то совершил Бог.

Бог творит всё из ничего. Человек берёт частицу этого всего и приумножает, — он словно продолжает творение. В этом подлинная цель человеческого существования, оправдание его бытия, такой представляется его миссия на земле и залог его спасения. Итак, вверху Бог, внизу человек. Великое Делание есть сотворение мира в миниатюре, применительно к человеческим масштабам и возможностям. И если Адепт довел дело до успешного конца, он заслуженно снимает плоды с Древа жизни, и чудесные золотые яблоки из сада Гесперид, как обезьяна на входе в Усадьбу, победившая, очевидно, дракона, который их стережет.

О философском камне

Один из самых выдающихся Мастеров Великого Делания Николай Фламель пишет о свойствах философского камня: «он теперь уносит человека из этой юдоли скорби, из этого горестного состояния бедности и недомогания, в славе поднимает его на своих крыльях над стоячими водами египетскими (коими являются ординарные мысли смертных), заставляя его презреть жизнь и богатства мира сего».

Философский камень, как известно, способен все превращать в золото. Вместе с тем алхимики время от времени подчеркивают: «наше золото — не золото черни». То есть благородный металл — не цель, а побочный продукт Великого Делания. Он представляет собой вершину совершенства, тогда как прочие металлы считались несовершенными, «падшими», «больными», поскольку они олицетворяли собой более низкие стадии металлического состояния. То есть благодаря ему вещь — металлы — достигала совершенства. А это и была главная задача Великого Делания. Заметим, что в вышеприведенном фрагменте Фламель говорит не о банальном обретении богатства с помощью камня, но о том, что обретший его алхимик начинает презирать «жизнь и богатства мира сего»

Но как же все-таки выглядел «камень»? Единого мнения нет. У Беригарда Пизанского он имел запах кальцинированной морской соли и цвет дикого мака; у Раймонда Луллия — цвет красного рубина; у Калида — объединял все цвета, — «он — белый, красный, желтый, небесно-голубой, зеленый». Форма тоже разная. У одних — полужидкая субстанция, у других — многогранник, излучающий то ослепительно белый свет, то ярко-красный, а то и блистательный фейерверк всех цветов.

Как писал один посвященный адепт:

Камень он и не камень, Божий дар от небес.

Всех счастливее тот, кто нашёл его и исчез.

Как он действовал? Конечно, в деталях механизм действия неизвестен, да и вряд ли его можно было бы выразить на понятном нам языке. Но вот некоторые пропорции, свидетельствующие, сколько нужно добавить философского камня к обычному металлу для получения золота. «Порошок», полученный Арнольдом из Виллановы, позволял превратить в золото вес в сто раз больший, чем сам порошок, у Роджера Бэкона это превышение могло доходить до пяти тысяч раз, у Исаака Голланда — даже до миллиона. А Раймонд Луллий, не колеблясь, заявил: «Я превратил бы в золото море, если бы оно было из ртути».

Фулканелли пишет, что такая разница зависит от свойств — естественных или приобретённых — основной материи, которые никогда не бывают одинаковы. Даже образцы из одного рудника нередко сильно отличаются друг от друга. Всё это объясняет, почему философский камень даже при выверенной работе алхимика, в каждом отдельном случае характеризуется разной силой и энергией трансмутации.

Некоторые алхимики указывают на способность философского камня укрупнять жемчуг, облагораживая его. Соединяя несколько мелких жемчужин в одну, он производит правильные шарообразные крупные жемчужины.

*** *** ***

Можем ли мы признать достоверность свидетельств о получении философского камня средневековыми алхимиками? Разумеется, да. Во-первых, эти рассказы, как и их авторы, отличаются предельной искренностью, во-вторых, они слишком многочисленны и разбросаны во времени и пространстве, чтобы быть чьим-то измышлением, в-третьих, среди них гении, чьи имена украшают эпоху. Например, Альберт Великий, Роджер Бэкон, Лейбниц, Ньютон и т. д. И, наконец, в четвертых история алхимии насчитывает тысячу лет, а с учетом азиатских мастеров и последних одиночек, творивших уже в наше время, — более двух тысяч лет. Если на минутку согласиться с современным высокомерием многих ученых, полагающих, что если нечто выходит за пределы их понимания, значит, оно существовать не может, получается какая-то ерунда. Выходит, тысячи лет люди тратили подчас всю свою жизнь, рисковали собой, гибли в лабораториях или в темнице и… никто ничего не добился? Так что ли? Тогда почему этот процесс повторялся из поколения в поколение: гении и фанатики штурмовали высоты, буквально живя замурованными в своих каморках с колбами и ретортами, всегда прагматичные графы и князья выбрасывали на финансирование этой химеры колоссальные суммы и… опять ничего? После этого бесплодный, абсолютно безнадежный цикл повторялся снова и снова, в Европе, Азии и Африке. Тысячелетия постоянных неудач? Извините, но так не бывает. Нигде и никогда. Поэтому оставим современных скептиков гордиться своей ограниченностью. Обратимся к свидетельству нашего современника Эжена Канселье. Он писал: «Сколь же ошибочна молва, утверждающая, будто алхимики стремятся лишь к искусственному производству золота — ведь истинная их цель — открытие Всеобщего Лекарства тройного действия, созидающего ведение, здравие и богатство!».

Примерно того же мнения придерживался его учитель Фулканелли. Он говорил, что алхимики преследуют три цели. Первым долгом они стремятся получить универсальное лекарство, или философский камень в собственном смысле слова. Он применяется для исцеления от болезней, сохранения здоровья и ускорения роста растений. Его спиртовой раствор называется питьевым Золотом (хотя не содержит ни грана золота) из-за жёлтого цвета. Оно незаменимо при лечении тяжёлых болезней. Для трансмутации питьевое золото непригодно. В темноте оно фосфоресцирует, но менее ярко, чем даже обычный ночник.

Вечная молодость и бессмертие, которые дарует философский камень, алхимики понимали по-разному. В некоторых случаях рассказывается о сохранении в полном физическом здравии на протяжении веков одного и того же тела в возрасте тридцати или сорока лет. А в другом, через «растворение» физического тела и «сгущения» психической сущности, привычный нам способ физического существования меняется на жизнь, для которой не существует пространство, время и другие ограничения.

Переход в новый мир достигался через прием внутрь эликсира долголетия, представлявшего собой жидкую форму философского камня. При этом сначала появлялись очень тревожные симптомы, — выпадение волос, зубов и ногтей. За ними следовали совсем иные, поразительные явления, знаменовавшие собой полное возрождение всего организма. Другой метод состоял в том, чтобы подвергнуть свое тело воздействию животворных лучей, исходящих от Божественного Огня, появляющегося благодаря магическим манипуляциям в сосуде, где готовился философский камень.

Камень исцеляет не только физические болезни, но и дух. Причем душа не только выздоравливает, но и приобретает ангельские черты. Со временем может открыться внутреннее зрение, снимающее покровы с божественных тайн и открывающее новое — высокое и небесное — боговдохновенное знание. Не зря уже упоминавшийся Альберт Великий имел официальный тройной титул: «Великий в натуральной магии, еще более великий в философии, величайший в теологии».

Второй целью становится трансформация универсального лекарства — панацеи — в негасимый свет для вечных ламп, которые, по словам некоторых авторов, находили в древних гробницах. В них находится жидкий эликсир в светящемся состоянии, причём эликсир помещается в как можно более глубокий вакуум. В своём Словаре искусств и наук Томас де Корнель рассказывает, что в 1410 г. «один крестьянин откопал в районе Рима лампу Паллады; лампа горела, как это видно из надписи, больше двух тысяч лет, и ничто не могло её потушить. Пламя погасло, как только в корпусе проделали небольшое отверстие». При понтификате Павла III (1534—1549) вечный светильник, горевший ярким пламенем, обнаружили в гробнице Туллии, дочери Цицерона. Гробницу не открывали 1550 лет. Клирик, отец Мэтир из Лондонской миссии сообщал о таком же светильнике в Треводримском храме в королевстве Траванкор (Южная Индия). Эта золотая лампа светила в «каменном углублении уже больше ста двадцати лет».

И наконец, подвергнув твёрдое универсальное снадобье ферментации путём плавления вместе с очень чистым золотом или серебром, можно получить проекционный порошок, третью форму камня. Это полупрозрачная красная или белая, в зависимости от металла, масса пригодна лишь для трансмутации, т.е. для получения золота из других металлов. Проекционный порошок предназначен для целенаправленного воздействия на минеральное царство. На два других царства он никак не влияет.

О самих алхимиках

Из трактата Николя Фламеля: «Здесь я рисую для тебя два тела, одно мужское и другое женское, чтобы показать тебе, что в ходе этой второй операции ты имеешь две природы, мужскую и женскую, и что естественные враги — тепло и холод, сухость и влага — начинают сближаться в любви одного к другому, и… мало-помалу улетучивается древняя вражда старинного хаоса».

Найти философский камень мог лишь человек, достигший состояния полного озарения, которое всегда предполагает выполнение тонких, неуловимых операций, благодаря которым в нем умирал «ветхий человек» и рождался духовно возрожденный; говорили, что в самом алхимике происходила внутренняя трансмутация. Как писалось в одном древнем трактате: «В его царстве имеется зеркало, в котором можно увидеть весь мир».

Освобождая мало-помалу свою подлинную природу, испытывая на себе почти неуловимое влияние потаенного огня, Божественной энергии, заключенной в нем самом, адепт непосредственно достигал всеобъемлющего знания, дарующего свободу. Он преображался сам. Делание невозможно без внутреннего преображения. В том числе, этического. Мусульманский алхимик Гебер утверждал, что нечестивец не может достичь успеха: «А вы, сыны беззакония, лелеющие дурные намерения, держитесь подальше от этой науки, ибо она — ваш враг и ваша погибель, кою она всенепременно навлечет на вас, поскольку Божественное провидение никогда не позволит, чтобы вы пользовались этим Божьим даром, сокрытым от вас и запретным для вас».

А заключительные этапы Великого Делания и вовсе напоминают церковную мессу или, по накалу страстей и общей атмосфере раскаяния, их можно сравнить разве что с подготовкой к какому-нибудь крестовому походу. И так обстояли дела не только в Европе. В том же Китае, отмечается, что для общего успеха алхимик должен быть «духовно подготовлен»: поститься сто дней, очищать себя благовониями и т. д. Кроме того, как отмечал в I в. н. э. Бао Пу цзы, нельзя работать во дворце; необходимо жить в уединении, вдалеке от мира. Ровно о том же писал через 12 веков его «коллега», уже упоминавшийся Альберт Великий.

Поиски эликсира часто совпадали и с поиском далеких, таинственных островов, где пребывали бессмертные. Чтобы встретиться с ними, нужно было «разорвать» пространство и время и выйти во вневременной, блаженный мир. Это были почти забытые ныне плавания Бренданов Востока. Известно лишь, что активные поиски бессмертных и далеких островов велись при первых императорах династии Цинь (после 219 г. до н. э.), а также при императоре У (156—87 гг. до н. э.).

*** *** ***

Большинство текстов алхимиков понять непросто, а неподготовленному человеку, практически невозможно. Тому есть две причины. Первая — общая: тайное знание всегда удел избранных. Даже если излагается в общедоступной книге, всегда есть нечто недосказанное, без чего результат недостижим, и это нечто передается только лично и только немногим.

А вот о второй причине говорится редко. Несколько прояснить ее нам поможет один из алхимиков — Рене Алло. Он пишет: «Посвященный отделен от мира не меньше, чем мертвец. Вопреки иллюзиям, коими тешат себя несчастные, ни мертвецы, ни посвященные не обращаются напрямую к существам, стоящим на ином, нежели они, уровне». То есть, нашедшие философский камень, даже будучи живыми, уходят из этого мира и живут в другом измерении. Почти никогда о них толком ничего не известно. Ни биографии, ни имен. Вместо первой — легенда, вместо второго — псевдоним. И это характерно не только для седой старины, но и для информационного мира ХХ века. Взять того же Фулканелли. После Второй мировой вой ны его искали спецслужбы США и Франции. Тщетно. Он так и остался легендой. До сих пор. Хотя время от времени появляются люди, утверждающие, будто бы видели его.

Но какова конечная цель алхимика? Золото? Конечно, нет. На высшем уровне — это бессмертие. Вот почему мы то и дело слышим о встрече с людьми, жившими сотни лет назад (приведенный пример с Фулканелли довольно свежий, но говорят и о встречах со значительно более древними персонажами).

Обретение долголетия через алхимические практики подтверждают и мусульманские историки на примере Индии: «…правители туркестанские просили прислать, если можно, что-нибудь из снадобий, которые обладают способностью продлевать человеческую жизнь, а также сведения о том методе, посредством которого Раис сохраняет свое здоровье так долго». Согласно эмиру Хосрову, индийцы обретали долгую жизнь также и с помощью пранаямы: «Используя свое искусство, они могут добыть долголетие путем уменьшения количества выдохов, которое требуется обычно в течение дня. Один джоги, который смог задержать дыхание подобным образом… прожил до трехсот лет».

Артели поисков

Одиночки, молившие Бога в незаметной, но яростной битве с природой за овладение ее сокровеннейшими тайнами, иногда все же объединялись, и действовали сообща. История сохранила случай, когда сразу три сотоварища совместно пришли к цели. Трио адептов: Николя Валуа, граф Гроспарми и кюре Пьер Вико, как-то в XV веке, уединились в нормандском замке де Флер, где и поныне находится их атанор. Эта троица — даже не три мушкетера; они столь же выше веселых авантюристов Дюма, сколь и реже встречаются в жизни. Ведь совместно они осуществили Великое Делание. А их авторитет был столь велик, что вплоть до XVIII века трактаты каждого переписывались вручную и передавались в списках.

Иногда возникали настоящие алхимические сообщества. Именно перед членами такого сообщества, неподалеку от Неаполя, Раймонд Луллий «окрасил» (как свидетельствует предание) обычную ртуть (т.е. превратил ее в золото).

Но артели все же были редкостью. Большинство разделяло завет Альберта Великого: «Алхимик должен обитать вдали от людей, в собственном доме, в котором должны быть две или три комнаты, предназначенные исключительно для его занятий… Он должен быть молчаливым и скромным. Он не должен никому открывать результаты своих операций. Он должен быть терпеливым и упорным. Он должен быть достаточно богатым, дабы иметь возможность покрывать расходы, связанные с проведением работ. И, наконец, он должен избегать всяческих контактов с князьями и правителями». Альберт также отмечал, опираясь на собственный опыт, что для алхимика в высшей степени полезно путешествовать. И действительно, дороги средневековья были заполнены не только воинами, пилигримами, купцами, князьями, студентами, но и алхимиками.

Виды алхимического процесса

Для успеха алхимик должен был обладать поистине дьявольским терпением. Даже точное знание материалов и технологии не позволяло добиться результата раньше, чем через годы напряженнейшего труда. Правда, существовал намного более короткая дорога к совершенству, занимавшая примерно неделю. Это — сухой путь, получивший такое название потому, что делание совершалось в тигле. Он хотя и намного короче, но чрезвычайно опасен из-за угрозы взрыва. В большинстве случаев риск не оправдывался и все заканчивалось печально.

Вот что пишет известный алхимик ХХ века Эжен Канселье: «первый путь влажный, совершается с приведением философских реагентов в жидкое состояние, с использованием умеренных температур и стеклянной посуды, а второй, сухой, требует помещения тугоплавкой и огнеупорной чаши в пылающую печь, пещь огненну. При совершении этого действа вместо цветовых явлений наблюдаются странные скрипы и свисты».

Нужно отметить, что даже первый, влажный и самый безопасный способ Великого Делания, совершавшийся с приведением реагентов в жидкое состояние, использованием умеренных температур и стеклянной посуды, был совсем не безобиден. Виной тому и техника безопасности, которой, почитай не было в то время, и технологический процесс, включавший в себя работу со многими опасными веществами. Например, с гремучей ртутью, — компонентом, применяемым сегодня во взрывателях снарядов и ракет. Малейшее отклонение от условий протекания реакции влечет за собой неминуемую катастрофу. Можно лишь вообразить картину, когда абсолютную тишину ночи средневекового города то и дело разрывают мощные взрывы, — это взлетают на воздух подземные лаборатории «чернокнижников», выбрасывая реагенты, колбы и полученную в результате трансмутации первоматерию вместе с трупами неудачников. Выбрасывают практически из-под земли, как из преисподней. Трудно даже представить себе, какое впечатление производили эти «фейерверки» на людей, никогда не видевших взрыв и даже не представлявших, что таковой может быть.

Но обычно трагедии, конечно, происходили не столь эффектно. Спокойно, почти меланхолично городская газета французского Авиньона три века назад сообщала: «Аббат Шапати думал получить философский камень, но на его беду тигель разорвало, и металл плеснул ему в лицо, на руки и одежду. Аббат выскочил на улицу и, как безумный, бросился в реку, но ничего не помогло: так он и сгорел заживо, как последний грешник, в году 1706».

Собственно, речь тут даже не идет о чрезвычайных происшествиях. Сам по себе труд алхимика постоянно велся «на грани». Вот что говорит «инструкция по производству работ»: «Когда из сосуда послышится шум, как от кипения воды, — глухое ворчание земли, чьё нутро раздирает огонь, — готовьтесь к борьбе, сохраняя всё своё хладнокровие. Вы увидите дым, голубой, зелёный, фиолетовый огонь, услышите один за другим несколько взрывов».

И, наконец, есть еще третий, совсем редкий, моментальный путь. Здесь риск становится почти фатальным. Достаточно сказать, что для успеха требуется воистину фантастическая удача, — внезапное попадание молнии, уловленной в земной атмосфере во время грозы. К тому же для завершения работы было необходимо, чтобы сам экспериментатор остался в живых.

Почему обычный процесс растягивался на долгие годы? Это зависело, в частности, от того, что подготовка каждого вещества проводилась с величайшей тщательностью. Так, сурьму необходимо было подвергнуть… воздействию планет, причем находящихся в определенном положении на небосводе. Учитывалось благотворное воздействие Солнца, Луны, ряда небесных тел и созвездий. Лишь после этого должным образом приготовленный антимоний становился пригодным к употреблению; его представляли в виде юной девы, сравнивавшейся с Суламифью из «Песни песней» Соломона, про которую сказано, что она «черна, но красива».

При этом, в отличие от современных ученых, алхимик не только наблюдал явления, возникавшие в реторте или тигле, но одновременно и переживал их.

Алхимия и бессознательное

После средневековья интерес к алхимии постепенно угасал и к ХХ веку о ней практически забыли, вспоминая лишь иногда как о забавном артефакте, свидетельствующем об отсталости и невежестве эпохи.

Возрождение интереса пришло, откуда и вовсе никто не ждал. Известнейший психоаналитик, Нобелевский лауреат Карл Юнг «вдруг» сфокусировал свой научный интерес на алхимии. Ей он посветил пять томов своих фундаментальных трудов. Наберясь терпения, сродни самим алхимикам, он потратил три последних десятилетия своей жизни, пытаясь проникнуть в святая святых этого загадочного искусства. Но уже с точки зрения аналитической психологии.

Юнг заметил, что символы, которые являются его пациентам в снах, похожи и даже аналогичны тем, которые видели средневековые алхимики в ходе Великого Делания. Разница лишь в том, что для современного психоанализа они — проявление коллективного бессознательного, а в старые времена — одно из свойств металлов.

Психика человека, а особенно та ее часть, которая называется коллективное бессознательное, также окутана мраком, как когда-то таинственная первоматерия алхимиков. Вспомним, что благодаря философскому камню человек обретает всеведение. Ему становится известно все прошлое и будущее. Но ведь сегодня мы то же говорим о проникновении в коллективное бессознательное. Схема такова. В абсолютном большинстве случаев современный человек ничего не знает об окружающем мире. То, что мы думаем о нем, — всего лишь проекции коллективного бессознательного, и чем меньше мы знаем, тем больше проецируем. По мере познания проекция уходит. А если мы проникаем не в проекцию, а в само коллективное бессознательное, то тем самым получаем практически то же всеведение. Как у алхимика.

Так что, делает вывод Юнг, заниматься психоанализом или искать философский камень, по сути, одно и то же. Вы выходите за пределы человеческого, земного и тем самым решаете самую главную задачу своего появления на Земле — стать самим собой, найти свое «я», для чего необходимо выйти за его пределы и проникнуть в «сверх-Я», коллективное бессознательное.

Алхимики — науке

Вот некоторые достоверно известные открытия, сделанные алхимиками:

Святой Альберт Великий изобрел способ производства каустической соды, открыл свинцовые белила, сурик, ацетаты свинца и меди; ввел в оборот неочищенную азотную кислоту.

Бёттгер открыл секрет производства фарфора, столь ревностно хранившийся китайцами на протяжении столетий.

Роджер Бэкон объяснил роль воздуха при горении, внес большой вклад в изучение оптики, сделал первые очки и даже за сотни лет до Галлилея сконструировал телескоп.

Василий Валентин открыл соляную кислоту, серный эфир и детонационные свойства гремучего золота.

Китайский алхимик Сунь Сы-мяо изобрел порох, в Европе он впервые получен монахом-алхимиком Бертольдом Шварцем.

Эйк из Зульцбаха еще в XV веке высказал предположение о существовании кислорода.

А вот описание одной из стадий процесса: «Чтобы приготовить эликсир мудрых, называемый философским камнем, бери, сын мой, философской ртути и накаливай, пока она не превратится в зеленого льва. После этого прокаливай сильнее, и она превратится в красного льва. Дигерируй этого красного льва на песчаной бане с кислым виноградным спиртом, выпари жидкость, и ртуть превра­тится в камедеобразное вещество, которое можно резать ножом. Поло­жи его в обмазанную глиной реторту и не спеша дистиллируй. Собери, отдельно жидкости различной природы, которые появятся при этом. Ты получишь не имеющую вкуса флегму, спирт и красные капли. Киммерийские тени покроют реторту своим темным покрывалом, и ты найдешь внутри нее истинного дракона, потому что он пожирает свой хвост. Возьми этого черного дракона, разотри на камне и прикоснись к не­му раскаленным углем. Он загорится и, приняв вскоре великолепный лимонный цвет, воспроизведет снова зеленого льва. Сделай так, чтобы он пожрал свой хвост, и дистиллируй продукт снова. Наконец, мой сын, тщательно ректифицируй, и ты увидишь появление горючей воды и человеческой крови». Кто бы мог подумать, что так, при помощи красных львов и киммерийских теней был открыт… ацетон! Разумеется, он был лишь побочным продуктом, и, тем не менее, технология его производства полностью описана выше. Только на языке средневековых алхимиков.

Алхимики открывали, изобретали, пророчествовали… Вот что писал в 1260 году (!) один из выдающихся адептов Великого Делания Роджер Бэкон: «Может статься, что изготовят машины, благодаря которым самые большие корабли, управляемые одним-единственным человеком, будут двигаться быстрее, чем если бы на них было полно гребцов; что построят повозки, которые будут перемещаться с невероятной быстротой без помощи животных; что создадут летающие машины… Машины позволят проникнуть в глубины морей и рек».

Огромен вклад алхимиков в изготовление самых разных металлических сплавов, искусственных красок, керамических изделий. Ну и. конечно, сама трансмутация элементов. После веков забвения современная наука смогла повторить ее лишь в 1941 году. Тогда группа ученых в Гарварде при помощи ускорителя элементарных частиц облучила 400 граммов ртути потоком быстрых нейтронов. При этом часть жидкого металла превратилась в золото. Опять! Спустя столько веков. Триумф науки. Но найден лишь один из путей трансмутации. Существуют и другие. А значит, загадки древних манускриптов в библиотеках; скульптур и медальонов на порталах готических соборов по-прежнему не разгаданы. Тем более не разгаданы и главные тайны: тайна происхождения сущего и тайна души человеческой. По-видимому, сегодня мы еще дальше от понимания их, чем в самые «темные» времена средневековья.

Глава 2. Мир разума: Мыслители и университеты

Мы уже писали, что в первые века после тысячного года Европа сражалась не только на поле боя. Плечом к плечу с рыцарями встали интеллектуалы, приняв вызов со стороны, арабских мыслителей. И их роль была не менее важной. Ведь даже одержав выдающуюся военную победу без достижений разума: искусства, архитектуры, философии, инженерии, — одним словом цивилизации, твоя страна обречена на роль захудалой, отсталой провинции. Которая неизбежно будет находиться под сильнейшим влиянием побежденных.

Напряженнейшая работа в монастырях, университетах и других интеллектуальных центрах дала свои результаты, и уже в XIII столетии средневековая цивилизация предстает во всем своем ослепительном блеске. Первым бриллиантом в драгоценном «ожерелье» мысли был, конечно, Фома Аквинский, а своеобразным «инкубатором», где рождались мысли и мыслители, стали появившиеся совсем недавно Университеты.

*** *** ***

Великая заря университетов… В XII веке средневековье подарило миру принципиально новое учреждение, которому суждено было стать сердцем будущей технологической цивилизации, ее мотором. Оно не знало границ, зато — поистине уникальный в то время случай — знало, что такое толерантность. Здесь восточные и западные интеллектуалы сходились в мирных, но драматичных поединках; христианские студенты обсуждали философские проблемы с арабскими докторами, а дети эмиров и шейхов сидели за одной партой с будущими святыми.

Конец XI века. Новая экономика, расцвет городов, первые ростки будущей глобализации требуют нового человека, человека знающего, иными словами, образованного специалиста. Так возникают «начальные» и «средние» школы, заложившие основу европейского образования. В разных местах количество школ различно, но во многих городах их посещают до 60% детей, а кое-где и больше. Удивительнейшая новация: в Реймсе школьное образование распространяется даже на девочек. Появляется высшая образовательная ступень, которой становятся общие школы, с 1221 года именуемые Университетами (так поначалу называлась община парижских преподавателей и студентов). При этом уровни образования четко не были отделены один от другого, и нередко в одном месте люди учились с восьми лет, шаг за шагом постигая все премудрости наук, постепенно меняя школу на колледж, а колледж на университет…

«Общая» школа была основана в итальянском городе Болонья в 1088 году (за 8 лет до первого крестового похода!), и считается первым в мире Университетом. Но только через 70 лет, в 1158 г., Фридрих I Барбаросса выдаст ему соответствующую грамоту («Authentica Habita»). До того он был всего лишь Болонской школой права. Поэтому явление миру нового феномена правильнее было бы отнести к середине XII века.

Удивительно, но у первых Университетов нет основателей. Они возникали сами, спонтанно, «кристаллизуясь» как бы из ничего, в течение многих десятилетий, неспешно, как будто сама жизнь ограняла этот изумительный бриллиант.

Средневековый европеец понимал — только универсальное знание истинно, ведь в мире все со всем взаимосвязано. Отсюда и идея Университета, как универсального учебного заведения. Подлинно образованный человек должен был обладать универсальным знанием, поэтому так значим был Аристотель, — «отец» всех наук.

Вот как могло выглядеть обретение этого «универсального знания». К примеру, абитуриент поступал на факультет искусств и получал магистерскую степень, потом на факультете теологии становился бакалавром по разным направлениям, изучая Библию, сентенции и пр. Далее бакалавр «дорастал» до магистра. Итак, каждые два года человек получал все новую и новую степень, приобретая вместе с ней дополнительные знания

*** *** ***

Огромную роль в становлении новой институции сыграл Париж. На южном берегу Сены — прямо напротив королевского квартала Сите — появился новый квартал, где сосредоточились образовательные учреждения. Рядом с ним еще одна примета времени — деловой квартал, расположившийся на мосту Менял. Школьный дух впервые проникает на улицы великого города. Студенты из множества стран Европы предпочитают держаться землячествами, селясь компактно, общиной. Так впервые возникают нации — английская, немецкая, испанская — обособленные поселения выходцев из этих стран, которые все вместе образуют Универсум. То есть Университет.

Нередко его учреждению способствует появление какой-либо выдающейся личности. Например, Ирнерия, великого исследователя римского права, в Болонье. Или знаменитого философа и теолога Пьера Абеляра — в Париже. Триумф и падение, любовь и трагедия его жизни не уступают содержанию любого героического романа той эпохи. Он — один из признанных рыцарей многочисленных диспутов того времени, напоминавших настоящие ристалища и нередко перераставших в них. Преподаватели и студенты обретали здесь громкую славу или великий позор. Под стать рыцарским турнирам.

Ристалища, поединки, дух вольности не только наносили материальный ущерб зданиям, но и способствовали появлению новых и, как позже выяснится, великих центров обучения и науки. Так, в 1168 году представители «английской нации», обидевшись на парижан и разругавшись с ними, перебрались на свой остров и основали там Университет. Впоследствии его имя узнает весь мир. Это Оксфорд. Однако, всего через 40 лет его постигла та же участь: скандал, восстание и раскол, после чего часть преподавателей и студентов, обидевшись, ушла. Так был основан Кембридж. А еще через 13 лет — в 1222 году — аналогичная история произошла в первом университете в Болонье. Только на этот раз конфликт произошел с городскими властями. И вновь прежняя тактика действия — уход части студентов и преподавателей и основание новой «альма матер». И вновь успех. Как в Кембридже и Оксфорде. Это университет в Падуе. В эпоху Возрождения он становится интеллектуальным центром Венецианской республики. В нем учится и преподает множество настоящих гениев. Чего стоят только имена Коперника и Галилея! Приведенные примеры свидетельствуют, что Университет — это, прежде всего, люди. Свободная община профессоров и студентов. Там, куда она перемещается, на пустом месте возникают великолепные учебные заведения, расцветают науки и искусства.

Как ни странно, появление «новой учености» вкупе с рассадником вольнодумства вызвало протесты многих интеллектуалов того времени. В их числе был и святой Бернар. Разумеется, он пришел в ужас от школярства, его образа жизни и прочих примет нарождающейся вольницы. В своем воззвании к ученикам и преподавателям, он призывал одуматься и отвратиться от Парижа, этой Вавилонской блудницы. Ему он противопоставлял уход в пустыню, отшельничество как единственный путь к спасению. Разве лекции не «бесполезная завеса между душами и Христом?», — вопрошал будущий святой. — Зачем их слушать, если «в лесах ты найдешь больше, чем в книгах; деревья и скалы научат тебя тому, чего не знает ни один учитель». Потрясенный величием Бога, Бернар не выносил рационалистов-диалектиков, ищущих везде смысл и логику. На созванном Соборе он одержал верх над Абеляром, но в отношении разудалого студенческого племени его проповедь, пусть даже блестящая и глубокая, с самого начала была обречена на провал.

Для расцвета университетов крайне важным было кардинальное изменение отношения в обществе к ключевой фигуре образования, — преподавателю, профессору. Не сразу, но в течение ста лет такая трансформация произошла. Еще в XII веке профессоров обвиняли в торговле благом, принадлежащим одному лишь Богу, — знанием. А в получении денег и извлечении личной выгоды за счет Бога, — один шаг до святотатства. Но веком позже утвердилась мысль, что его усилия по обучению студентов, это тоже труд. А значит, за него можно получать достойное вознаграждение. Тем более, что профессор был и наставником, и ученым, и интеллектуалом, «экспертом», по-современному. Он принимал активное участие в дискуссиях и помогал вырабатывать решения по самому широкому кругу актуальных вопросов: нищенство монахов, королевская власть, папское налогообложение и т. д.

Преподавателями руководили ректоры, которых они сами вместе со студентами избирали. Ректор находился под надзором канцлера, как правило, назначаемого местным епископом. Влияние канцлера со временем сошло на нет, и университеты добились почти полной независимости. Они успешно отстаивали ее в борьбе со светской властью и формально подчинялись лишь церкви. Хотя вмешательство духовенства было крайне редким и незначительным.

Почти с самого начала своей истории Университеты пользуются огромным авторитетом и по праву называются «любимой дочерью короля». И это не просто фигура речи: ректора, в случае смерти на занимаемом посту, хоронили как наследного принца (!). Как же получали столь высокую должность? Дарованием короля или папы римского? Вовсе нет. Очень часто свой высочайший статус ректор получал из рук обычных студентов! Причем на срок всего в три месяца. Фантастическая демократия даже по современным меркам. Оборотной стороной ее было то, что выборы в первых Университетах нередко шли практически перманентно. Сторонники и противники кандидатов зачастую давали волю своим эмоциям, о чем свидетельствуют выбитые окна, поломанные скамейки, вынесенные вместе с косяками двери. Иногда здание и вовсе разносилось вдребезги. А современным исследователям от тех бурных лет достались многочисленные сметы расходов на проведение ремонтов.

Или другой пример могущества Университета. Папа Иоанн XXII издал как-то важнейший для того времени документ, в котором установил, что после смерти души попадают не в рай или ад, а «под алтарь», где ждут Страшного Суда. Эксперты Сорбонны после рассмотрения вынесли отрицательное заключение на доктрину «подалтарного ожидания». После прений папа римский (!) был вынужден дезавуировать свою идею. Т.е. даже высший авторитет всего христианского мира, Непогрешимый, Наместник Бога на земле считался с мнением профессоров и преподавателей.

Поэтому неудивительно мнение, бытовавшее в XIII веке: в Италии есть папа, в Германии — император, а во Франции — университет.

Всего Университеты насчитывали четыре факультета, хотя не везде имелись все они. Иерархия выглядела следующим образом: у основания пирамиды располагался подготовительный факультет, он же факультет свободных искусств. Здесь преподавали тривиум (грамматику, риторику, а главное — диалектику) и квадривиум (арифметику, геометрию, астрономию и музыку). Учеба в нем поначалу занимала целых 7 лет. В дальнейшем ее сократили до 5. Далее следовал юридический факультет, где изучали гражданское и каноническое право, потом медицинский, и, наконец, выше всех в иерархии располагался факультет богословский. Учеба в нем продолжалась до 14 лет! Хотя, конечно, были и исключения. Некий Арман Жан дю Плесси, одолел теологические премудрости всего за 3 года, да еще и защитил докторскую диссертацию. Но за это пришлось расплатиться подорванным здоровьем, мигренью и другими серьезными неприятностями. Но это был исключительно одаренный человек, который, к тому же, очень спешил. Сегодня он нам известен как кардинал Ришелье.

Постоянным спутником учебы были скандалы. По любому поводу. Даже теологи, эти толкователи небесных сущностей, время от времени буквально взрывали размеренную университетскую жизнь. Так, например, выяснилось, что сразу после основания «теофака» Сорбонны студентам под видом Святого учения преподавалась самая настоящая ересь. И в 1210 году церковный Синод осудил членов секты. Правда, преподаватель, некий Амальрик Бенский, успел умереть еще в 1205 году. Но некоторым из его учеников пришлось последовать на костер.

Очень рано началась и специализация университетов, когда один факультет намного превосходил по значимости все остальные. Так, в Болонском университете лучшим стал юридический факультет, в Сорбонне — теологический, в Монпелье — медицинский. Несмотря на религиозную нетерпимость того времени, в самом начале XIV века по приказу папы Климента в университетах Парижа, Оксфорда, Болоньи и Саламанки создаются кафедры арабского и других восточных языков. Еще раньше — после 1255 г. — в университетскую программу было включено изучение почти всего Аристотеля, а также комментарии к его произведениям известного арабского ученого Аверроэса.

Вместе с университетами впервые появляются такие вещи как каникулы (они длились один месяц летом и соблюдались свято, как богослужения) и… забастовка. К ней прибегали и студенты, и преподаватели. Самой длительной оказалась забастовка парижских магистров и студентов в 1229–1231 годах. Это была реакция на конфликт с горожанами, которые в стычке убили нескольких «школяров». Как отмечает Гийом из Нанжи, «из-за этого клирики, покинув Париж, рассеялись по всему миру». Далее он описывает первое появление на исторической сцене короля Людовика IX, который увидел, что «сокровище учености, что дороже всех других, исчезло из Парижа, и город совершенно опустел». Т.е. уже в то время Университет был одной из важнейших частей города. Без него город «пуст», хотя, конечно, не в физическом смысле. Более того, Людовик, будучи всего 16 лет от роду, понимает, что в мудрости и знании суть Спасения. Он опасается, что Господь ему скажет: «Так как ты отверг ведение, то и Я отвергну тебя». Поэтому Сорбонна возобновляет работу, студенты и профессора, принимаются королем «с великой милостъю», горожане возмещают им все убытки и т. д. Университет получает самоуправление и отныне подчиняется только папе римскому, минуя парижский муниципалитет и даже самого монарха.

Тогда же — в 29-м году XIII века — в стенах Сорбонны из уст ректора впервые прозвучало сетование о кризисе Университета, о том, что лучше было бы без него. Тема не только кризиса, но и его «руин» и даже «конца» — вечная, она живет в веках, вплоть до наших дней, пока данная институция охватывала все новые и новые части света, ограничившись к настоящему времени лишь пределами Земли.

Важнейший, пожалуй, нюанс, который можно отнести к самой идее Университета: образование не должно быть подчинено только практической необходимости. Его цель — формирование свободного и всесторонне развитого человека. (Поэтому, например, выпускник юрфака мог прекрасно знать Римское право, но не иметь понятия о современных законах, — их он изучал потом, в ходе практики). В ХХ-ХХI вв. этот средневековый подход к обучению неожиданно вновь стал актуальным: ускоряющийся прогресс привел к лавинообразному росту объема информации и столь же быстрому ее устареванию. Поэтому простая «накачка» ею студентов утратила всякий смысл. На первый план выходит развитие самого человека, умение и готовность учиться и другие «компетенции».

*** *** ***

В христианском мире XIII века, уже, впрочем, приученном Церковью к интернационализму, профессора и студенты превратились в пилигримов, которые в поисках знаний путешествовали повсюду и охотно перебирались из страны в страну, привлекаемые модой или репутацией учебного заведения и учителей. Задолго до появления современной «единой Европы» и «глобального мира» в целом появляется наднациональная «республика ученых», говорящих на одном языке и в прямом, и в переносном смысле. Они космополитичны. Вот, например, в Кельне в начале XIV века умер выдающийся ученый Дунс Скот. На его саркофаге выбиты такие слова: «Шотландия меня родила, Париж воспитал, Кельн меня хоронил».

Возник даже особый тип средневековой богемы — «научные странники», — голиарды. Именно они сочинили знаменитую песню «Гаудеамус», ставшую на все времена студенческим гимном, славящим свободу, вино, академию и профессоров. Появляются и первые университетские звезды европейского масштаба. В XIII веке ими были Альберт Великий, его ученик, гениальный философ и теолог Фома Аквинский, итальянский францисканец Бонавентура и некоторые другие интеллектуалы.

Свободное перемещение преподавателей и студентов по всей Европе повлекло за собой унификацию требований к учебному процессу, выработку общего «стандарта знаний», который признавался во всех странах. Наиболее уважаемой была степень магистра богословия. Ее присваивали после одиннадцати лет учебы. Но первой ступенью была степень бакалавра. Далее шел основной диплом, называвшийся «лицензия». Он разрешал преподавать повсюду. Право присваивать эту степень и даровать связанные с ней привилегии университеты получали только от Папы римского. Третья и высшая степень была докторская; получившие ее переходили в разряд преподавателей (matres).

Получить степень и преподавать могли как дворяне, так и люди незнатного происхождения, в том числе крестьяне. Робер де Сорбон, основатель знаменитой Сорбонны, был бедняком, «вышедшим в люди» благодаря своему таланту и благочестию. Главным спонсором этого предприятия стал его друг, король Франции Людовик Святой.

Разумеется, учеба в университете обходилась дорого, в том числе и потому, что студенты долгие годы должны были жить за свой счет в городе. Чтобы помочь одаренным и трудолюбивым молодым людям, некоторые благотворители основывали или субсидировали особые дома, где могли бесплатно жить и питаться те, кого мы сегодня назвали бы стипендиатами. Это были первые студенческие общежития. Их назвали колледжами. Чтобы помочь студентам власти освободили их от налогов. А еще даровали множество льгот. Плюс иммунитет от королевского суда (!).Член студенческой корпорации имел право искать справедливости в суде Университета. По любому вопросу. Даже если речь шла об имущественном споре где-то за тридевять земель. А для правонарушителей некоторые университеты, например, Гейдельбергский, даже обзаводились своей тюрьмой. Правда, студентов каждый день все равно водили на лекции. Хоть и под конвоем.

*** *** ***

Базовое университетское образование, а именно изучение свободных искусств, начиналось в 15—16, а иногда даже в 12—13 лет. Учеба длилась 6 лет, и завершали ее где-то в возрасте 18—22 года. Первые два года тратились на получение звания бакалавра, а остальные — магистра искусств. После чего начиналось изучение избранной специальности, скажем, медицины или права. Первые статуты медицинского факультета предписывали 6 лет учебы для обретения степени лиценциата или доктора медицины. Наконец, богословие требовало большего времени: примерно 15—16 лет обучения и, как минимум, возраста 35 лет для получения звания доктора теологии. Простой слушатель на протяжении первых шести лет должен был проходить одну ступень за другой; в частности, в течении 4 лет изъяснять Библию и еще 2 года Сентенции Петра Ломбардского. Итого, непрерывное обучение могло длиться до 20 лет, что, учитывая невысокую продолжительность жизни, составляло добрую ее половину.

Зато начинать учебу можно было почти без возрастных ограничений, ей, как любви, в то время были «все возрасты покорны». В аудиториях бок о бок скрипели перьями и рубились в словесных баталиях и убеленные сединами солидные люди и совсем юные ученики. Например, будущий выдающийся философ и правовед Гуго Гроций стал студентом в 11 лет, а основатель ордена иезуитов Игнасио Лойола — в 35. Некоторые Университеты стали принимать к себе даже женщин. В Болонье, например, с XII века. Причем одна из первых студенток — Доротея Букка — после выпуска осталась на кафедре, а позже руководила медицинским факультетом в течение 40 лет! А в середине XIII века в крестовом походе Людовика Святого сопровождало три врача. Из них одна — женщина. Видимо, она обладала университетскими званиями, поскольку в документах именуется магистром.

У каждого университета был свой подход к обучению. Так в Париже, изучался почти весь Аристотель, тогда как в Болонье его «давали» только в отрывках, зато уделялось большее внимание риторике, в том числе Цицерону, а также математике и астрономии, включая Эвклида и Птолемея. Для изучавших право основным учебником был Декрет Грациана. В Болонье к нему прибавляли Декреталии Григория IX и ряд других текстов. В области гражданского права комментировали Кодекс Юстиниана. В Болонье к нему добавляли свод ломбардских законов. Медицинский факультет опирался на тексты Гиппократа и Галена. Позже к ним были прибавлены великие арабские достижения: произведения Авиценны, Аверроэса и других авторов.

*** *** ***

Современные университетские аудитории почти не изменились со времен средневековья: амфитеатром, ступенчатыми рядами расположены скамьи, внизу — массивная дубовая кафедра, за которой стоит читающий лекцию профессор. В таких аудиториях собирались студенты самого разного возраста и национальностей. Испанцы, немцы, французы, англичане слушали и писали грифелем на навощенных дощечках, общаясь на одном языке, языке науки, — латыни.

Ординарные (обязательные) лекции обычно читались с рассвета и до 9 часов утра, а экстраординарные (дополнительные) — в послеобеденные часы, с 6 до 10 часов вечера. Лекция выглядела как чтение профессором книги (слово «лекция» означает «чтение»). Иногда он пояснял непонятные места. Учёность преподавателя проявлялась в его умении разъяснить прочитанное, связать его с содержанием других книг, раскрыть смысл терминов и научных понятий.

В учебной жизни средневекового университета большое место занимали диспуты. На них студент должен был аргументированно отстаивать свою точку зрения. Магистр начинал диспут. Предлагая подтвердить или оспорить выдвинутые им тезисы, он заставлял студентов мысленно сверять их с мнениями «отцов церкви», постановлениями церковных соборов и папскими посланиями. Каждому тезису противопоставлялся контртезис оппонента. Необходимо было посредством взаимосвязанных вопросов подвести противную сторону к такому вынужденному признанию, которое либо противоречило его собственным утверждениям, либо расходилось с незыблемыми церковными истинами, что было равносильно обвинению в ереси. Горячие по накалу, споры нередко перерастали в рукопашные схватки и аудитории превращались в настоящие ристалища.

Особенным накалом отмечались диспуты, называемые по-латыни quodlibet. Это слово не имеет прямого аналога в русском языке, и перевести его можно примерно как «говорите, что вам заблагорассудится». Такие диспуты проводились дважды в год — на Рождество и на пасху. Отец Глорье описал их следующим образом:

Представление начиналось от трех до шести утра (!), поскольку диспут мог продлиться очень долго (иногда он превращался в конференцию и шел нон-стоп целую неделю). Для него были характерны причудливость, импровизация, неопределенность. Инициатива здесь принадлежала не самому мэтру, а его ассистентам. При обычном диспуте мэтр заранее объявлял о занимающих его предметах, он размышлял над ними и готовился к их обсуждению, а во время quodlibet кто угодно мог поднять какую угодно проблему.

Это представляло немалую опасность для лектора. Вопросы или возражения сыпались со всех сторон: враждебные, курьезные, мудреные, какие угодно. Отвечающего могли спрашивать искренне, чтобы узнать его мнение; но могли попытаться запутать в противоречиях, могли принудить высказаться по рискованным темам, о коих он предпочел бы молчать. Иной раз его расспрашивал любопытствующий чужестранец или беспокойный ум; часто — ревнивый соперник или коллега-конкурент, пытающийся поставить испытуемого в затруднительное положение. Иногда темы были интересными и ясными, иной раз вопросы были двусмысленными, и мэтру было непросто в точности уловить их истинный смысл. Одни слушатели чистосердечно ограничивались чисто интеллектуальной сферой; другие пытались вытянуть из него задние мысли о политике или желали его очернить… Тому, кто решался вести такой диспут, следовало обладать незаурядным умом и почти универсальной компетентностью.

Вопросы подчас обсуждались не только сложные, но и имевшие большое практическое значение. Например, на пасху 1265 года на факультете богословия Парижского университета участники quodlibet обсуждали такой вопрос: «имел ли король право в своем последнем ордонансе требовать от своих подданных обещания не пользоваться больше эстерлинами (английской монетой) в своих сделках?». Развернувшаяся дискуссия привела к глубокому разбору вопроса о праве государя в финансовой сфере.

И все же, несмотря на всю серьезность подобной формы обучения, по статистике, самой любимой темой диспутов была вечно актуальная и живая, — «О верности проституток клирикам», — яркое свидетельство свободы нравов, веселья и жизнелюбия беспокойного студенческого племени. Во все века. И, конечно, эпицентром школярской жизни в любом университете был близлежащий трактир. Здесь студиозусы пили, ели, спали, дрались, писали свои ученические произведения и даже диссертации; здесь они проводили большую часть дня. Это был если не рай, то страна Кокань точно: тепло, свежая еда, вино, пиво и прочие напитки. А потом можно и поиграть: в карты, кости, в шары (что-то вроде боулинга), бильярд и даже пострелять из лука. Для «продолжения банкета» в любом, даже самом маленьком и невзрачном трактире было место для танцев и драк. Ну и официантки, конечно, обожали студентов. А с оплатой понятливый хозяин заведения всегда был готов подождать или же принять в качестве ее какую-нибудь вещь. Так что здесь пили, веселились, жили и работали не только студенты, но и сами преподаватели. И это был настоящий Универсум.

А вот как проходил финал пребывания в стенах альма матер, — выпускной экзамен. Незадолго до этого события руководство нации, к которой принадлежал выпускник, представляло его ректору. Кандидат клятвенно заверял последнего, что исполнил все, что требуется уставами, и не пытался подкупить своих экзаменаторов. В предшествующую экзамену неделю один из мэтров представлял его архидиакону, ручаясь за его способность выдержать проверку. Утром в день экзамена кандидат, прослушав мессу св. Духа, представал перед коллегией докторов, от которых получал два отрывка для комментирования. Он удалялся к себе, готовил комментарий и вечером, в торжественной обстановке под сводами собора зачитывал его высочайшему жюри. Его, все еще лишь студента слушали не только знаменитые профессора, но и сам архидиакон, который, однако, не имел права вмешиваться. Вслед за комментарием он отвечал на вопросы, после чего доктора уходили голосовать. Вскоре архидиакон сообщал о результате.

Сдав экзамен, кандидат становился лиценциатом, но еще не получал докторского звания и права на преподавание: для этого требовалось пройти публичный экзамен. С помпой он отправлялся в собор, где произносил речь и зачитывал подготовленные тезисы, после чего защищал их от нападавших студентов. Так впервые он пробовал себя в роли мэтра. По окончании диспута архидиакон торжественно вручал ему лицензию, дающую право преподавать и соответствующие знаки отличия: раскрытую книгу, золотое кольцо, судейскую шапочку или берет. А в испанских университетах новоиспеченный доктор опоясывался мечом, как на церемонии посвящения в рыцари. Во многих странах студенты и учёные были освобождены от уплаты налогов и воинской повинности. Это формально уравнивало их с аристократией и поднимало науку и знание на высоту, недостижимую в наше время, хотя обычно утверждается прямо противоположное.

Экзамены сопровождались подарками, увеселениями и банкетами. «Проставлялся», конечно, виновник торжества. То был праздник посвящения в члены закрытой, элитной корпорации. Его отмечали по-разному (балы в Италии, бой быков в Испании), но везде он был триумфом невиданного доселе единого племени интеллектуалов, нового сословия — интеллигенции. Предрассветные сумерки христианского мира озарились первыми лучами восходящей зари современной науки.

Практиковались также ритуалы, не имевшие официального статуса. Они проводились не в конце, а в начале учебы, — своего рода инициация, посвящение в студенты новичка, именовавшегося птенцом и молокососом. Обряд представлял собой церемонию «чистилища», для очищения от деревенской неотесанности и первобытной дикости. Все смеялись над звериным запахом, блуждающим взглядом неофита и прочими «атрибутами деревенщины», активно пинали и даже обламывали рога, заранее привязанные к голове. Исповедав, то есть получив признание во всех возможных грехах, юношу мыли, после чего начинался банкет. Благодаря этой торжественной церемонии будущий интеллектуал покидал свое первобытное состояние, свойственное крестьянству, деревенщине (по крайней мере, как они изображаются в сатирической литературе эпохи). От животности он переходил к человечности, от сельского мира к городскому. Отныне он вырван из деревни, дикого мира земли, из тьмы варварства делал шаг навстречу чистому свету цивилизации.

Начиная с XIII — XIV века именно Университеты становятся «родильным домом» для невиданного в мировой истории явления, — науки. Отрабатываются основные принципы, методы, появляется эксперимент и т. д. Великая мудрость встречалась по всей Евразии: в Индии, Китае, Японии, мусульманском мире и т. д. Но ничего подобного европейской науке, без которой невозможно представить современный мир, так нигде и не возникло. И ничего подобного европейским университетам. Между тем, ученый в общественной иерархии возносится на невиданную высоту. Более того, его, доктора (наук) уравнивают в правах с рыцарем. Маршал Бусико в своем «Житии» говорит о двух столпах: рыцарстве и учености. Иногда такое приравнивание происходит в самом буквальном смысле: в 1533 году покровитель Леонардо да Винчи король Франциск I возводит ученых в рыцарское звание.

Такое почитание не случайно. Решения, которые принимались в университетских стенах, подчас влияли на судьбы не только стран и народов, но и всей человеческой цивилизации. Одним из них была, например, постепенная «декриминализация» ссудного процента и ростовщичества. Как только «добро» от высшей экспертной инстанции было получено, на рынке ценных бумаг начался подлинный бум. Азарт, охвативший общество, был столь велик, что свои облигации эмитировал даже «христианнейший» король Франции. А долгие дискуссии юристов и теологов о таких, казалось бы абстрактных понятиях как «канонический процент» и некоторых других, во второй половине XIV — начале XV вв. дали «зеленый свет» формированию банковской системы, ставшей основой современного капитализма.

Подобно тому как в конце античности появились монастыри, ставшие самым ранним провозвестником восхода новой, пока еще неведомой цивилизации средневековья, так и средневековье в конце эпохи порождает университеты, ставшие, в конечном счете, не только одним из его могильщиков, но и оказавших большое влияние на становление совершенно иной, технологической цивилизации.

Христианская мысль и рождение новой рациональности

Они сражались за христианский мир, и эта битва по накалу и значимости не уступала кровавым схваткам с сарацинами где-то на окраинах Ойкумены. Они доказали интеллектуальную и духовную состоятельность Европы в заочных дискуссиях с выдающимися мыслителями мусульманского Востока. Они предотвратили опасность культурной ассимиляции со стороны исламской цивилизации, как это нередко бывает, когда высокая культура поглощает более примитивную.

В награду от потомков они получили глухое непонимание, ненависть и забвение. Сначала поношение и уничтожение со стороны «Просветителей», как мракобесов, лжецов и гонителей свободной мысли, а затем на века погружение в беспамятство.

Веками схоластов в лучшем случае полагали идиотами, подсчитывающих ангелов, танцующих на острие иглы. Даже у Гегеля в фундаментальной «Истории философии» им отведено всего несколько страничек. Но в начале XX века ситуация удивительным образом изменилась. Ученые почти случайно сдунули пыль с заплесневелых фолиантов и неожиданно для себя открыли поразительный мир, предвосхитивший современность и даже ставший ее началом, подлинным истоком. Мир Дунса Скотта, Оккама, Ансельма Кентерберийского, Фомы Аквинского и других давно забытых гениев был извлечен из тиши библиотек и заиграл всеми красками. В нем нашли утонченную протоматематическую логику, теорию языка, семиотику и многое, многое другое. Удивительным образом еще в 70-х гг. XIII века философы Сорбонны, например, Сигер Брабантский без всякой оглядки на религиозные доктрины заявляли, что высшее счастье человека состоит в созерцании истины естественным разумом. Что рациональность требует от нас признание вечности мира, а не сотворения его. Ну и, конечно, сама суть схоластики — умение обосновать свою позицию, создать непротиворечивую систему доказательств, — была и остается актуальной во все времена. Нередко современные исследователи именно здесь, в Сорбонне 70-х гг. XIII века, видят зарождение философии Нового времени.

Многие слова, которые мы сейчас используем в обиходе, были изобретены в те годы схоластами для ведения дискуссий. Например, понятие реальности, которое ввел Дунс Скотт, пытаясь разделить ее и иллюзорный мир. Схоласты разделили реальность и наше восприятие ее, и поставили вопрос о том, как «настроить» наши инструменты познания, чтобы они давали минимальное искажение?

Современные ученые занимались тем же самым весь ХХ век. Они пытались поймать ускользающую реальность. Но безуспешно. Так что в квантовой механике возобладал принцип «Заткнись и считай». Т.е. даже и не пробуй объяснять что-то, просто считай по формуле. Увы, нынешние исследователи, вооруженные передовыми достижениями науки и техники, так и не смогли превзойти средневековых мыслителей.

Великие идеи схоластов, спустя века, изменяли мир. Мы все еще слишком слабы и неопытны, чтобы рассмотреть в великих потрясениях нового времени эти неприметные истоки. Но все же вот лишь некоторые из них. Оккам отвергает метафизическую сущность идей, оставляя им лишь роль абстракций ума, и заявляет о приоритете воли перед разумом. Он говорит: «если Бог прикажет нам ненавидеть себя, мы должны поступить так, вопреки нашему разуму». Также воля Бога важнее его разума. Именно эта идея — торжества разума и навязывание идей посредством воли — стала одной из ключевых во время Просвещения. Хотя папа римский еще в XIV веке понял всю опасность рассуждений Оккама, и тому пришлось бежать под покровительство императора Людвига Баварского.

Далее Оккам, к примеру, говорит, что жесткая причинность существует лишь в логике и математике, а сам мир — гипотетичен и вероятностен. Сегодня мы эти утверждения можем рассматривать как прозрения эпохи квантовой механики. Британский гений предвосхитил реалии ХХ века. Да и вывод, который он делает из этой «гипотетичности», поистине революционный: мы не можем вывести мир из абстракций, логически (в силу его гипотетичности), значит, необходимы эмпирические исследования.

Или другой пример. Вот вышеупомянутая «троица» — Скотт, Оккам, Фома — рассуждают о контингентности. Это понятие можно перевести как не-необходимость (или необязательность). Т.е. нечто может быть, а может и не быть. Его появление и существование не обязательно. Иными словами, вовсе не все на свете заранее предопределено волей Божией. Сама эта воля во многих своих проявлениях рациональна, а значит, познаваема и, более того, должна быть познана. После длинной цепочки рассуждений следует вывод, что мир основан на свободной воле Творца, а каждый человек — свободный творец в своей узкой сфере. Это во-первых, а во-вторых, рассуждения приводят к тому, что мир — значительно «больше», чем понятия, он не выводим из них. Часть мира мы можем познать при помощи понятий и логики, а часть — нет, для этого требуется опыт, т.е. изучение природы. Согласно самим принципам философии Оккама и Дунса Скотта, чтобы доподлинно знать, надо не только рассуждать, но и исследовать.

О том же еще в «Божественной комедии» Беатриче говорит Данте:

Тебе бы опыт сделать не мешало;

Ведь он для вас — источник всех наук.

И далее она начинает описывать эксперимент, который необходимо поставить!

Данте, Дунс Скотт, Оккам… Пожалуй, последний, кого в этом ряду мы упомянем, был Фрэнсис Бэкон. Хотя он немного хронологически выбивается из рассматриваемого периода, но совсем чуть-чуть. В нем, как ни в ком другом, сошлось средневековье и Новое время. В своем произведении «Новая Атлантида» он требует не много, не мало, а «преобразования мира». Чудовищная ересь, немыслимая в прежние века. Однако, основной силой преобразований полагается… магия и астрология. Для осуществления своего плана Бэкон требует создания техники, — революционная мысль. Но техника мыслится как набор магических инструментов, позволяющих проникнуть вглубь материи. Иными словами, магическими практиками воздействовать на материю, чтобы в корне изменить ее. Создать с помощью науки «естественное чудо» и трансформировать весь мир. Грандиозный план.

Итак, разные философы, разными путями приходят к одному: все более настойчивому требованию изучения природы. В трудах Фомы Аквинского фраза: «Все наше познание начинается с чувственного опыта» повторяется 1500 раз (!). Как следствие эти «абстрактных» высказываний — идеи, подробные описания множества технических изобретений далекого будущего, подобно тем, которые не всегда с достаточным на то основанием приписываются Леонардо да Винчи, мы находим у схоластов Оксфорда и других университетов.

Вот так, казалось бы отвлеченные рассуждения постепенно приводят к необходимости метода и эксперимента. Возникает понятие гипотетического знания и гипотезы как примерной конструкции реальности, в основе которой — непостижимая божественная природа. Так и только так рождается новая логика, философия, рождается современная наука. Только благодаря схоластам и европейским Университетам, и больше никому, нигде и никогда, несмотря на всю великую мудрость Востока. Так в дискуссиях в маленьких подслеповатых учебных аудиториях, благодаря напряженным размышлениям в тихих кельях, освещенных лишь тусклым пламенем свечи, продумывались важнейшие понятия и принципы современного общества и государства, основы новой цивилизации.

Глава 3. Готические соборы

Готический собор — это молитва в камне. Одно из самых прекрасных творений рук человеческих. Рвущееся в небо здание неземной красоты утверждает идею бесплотного единения с Богом, хотя скульптуры в соборе могут быть исключительно земными. Его главная задача — дать возможность каждому человеку увидеть собственными глазами воплощение Бога, всю библейскую историю. Увидеть, чтобы уверовать. Ведь собор — это еще и Библия для неграмотных. Здесь можно найти царей, святых, ангелов, грешников, «четырех мудрейших иудеев», «четырех доблестнейших язычников», «четырех благочестивейших христиан», — всю историю человечества от грехопадения до Страшного суда.

Мало кто не бывает охвачен его великолепием, грандиозностью и дерзновением замысла в попытке дотянуться до Божественного. Каменный океан, в невероятной легкости, брызгами пены взметнулся ввысь, и из него вышла Божественная Афродита. Счастье созерцания этих Творений омрачает лишь мысль о том, что мы их уже почти не понимаем. Для человека, живущего одновременно в двух измерениях, земном и трансцендентном, собор был порталом для перехода в другой мир. И в этом его важнейшая роль и сакральный смысл. Но этот зашифрованный смысл, оставленный великими предками, вряд ли когда-нибудь будет нам полностью доступен.

Однако, собор — это еще и, в переводе, дом. Дом епископа. Где он учит прихожан Истине. А слово «готика» впервые появляется во времена Возрождения, у ученика Микеланджело Вазари. Он — родоначальник современного искусствоведения, и в одном из своих произведений, после рассуждений об античной архитектуре, сетует на варваров, которые «все смели», а взамен понастроили чего-то в «манере готика» (манерой в то время называли «стиль»). Позже, это слово, равно как и восприятие стиля, сетование на его «отсталость» и «варварство» очень понравились французским просветителям, и с их легкой руки дожило без особых изменений до сего дня. Так что слово «готический» происходит от названия племени — «готы». Просветителям казалось, что тем самым они унижают соборы, эти прекрасные творения рук человеческих, ставя перед ними синоним слова «варвар».

Но готические храмы были еще и святилищем Традиции, Знания, Искусства, где они хранились, подобно книгам в библиотеке. Это и усыпальницы сильных мира сего, которые ощущали себя в безопасности рядом с возносящейся к небесам молитвой, ибо, как известно, чем ближе к могиле совершается служба, тем больше она содействует спасению души.

Мертвые владыки, некогда царствовавшие над миром. А рядом калеки, инвалиды, «дно» общества. Живые, но обездоленные, они приходили вымолить у Бога избавление от страданий. Многие так и жили в соборе вплоть до выздоровления или смерти. Прямо у входа они могли получить консультации доктора. Это тем более удобно, что, скажем, у центрального портала Нотр Дам де Пари регулярно проходили собрания Медицинского факультета. Мертвые короли и живые нищие рядом алкали спасения, взывая к Богу.

А вокруг храма маленькими и кривыми переулками теснился город. В отличие от современных Лондона, Шартра или Парижа, он был грязен, зловонен и прост до примитивности, но над всем этим неприглядным бытом в небесной чистоте парило Творение. Творение пусть еще не Божественное, но уже и не совсем человеческое, — Собор. На нем сплоченные ряды земных и небесных жителей — пророков, патриархов, ангелов и святых — пели осанну Матери и Сыну. Он возвышался над греховностью города, был его гордостью, защитой и прибежищем.

Средневековый собор был поистине всенароден. Весь город участвовал в грандиозной стройке, стремясь украсить его «со всей внутренней чистотой, со всем внешним величием». Часто, подъезжая к городу, можно было лицезреть длинную вереницу людей, каждый из которых нес большой камень для будущего храма Божьего. Время от времени процессия останавливалась для публичной исповеди, а после покаяния ее участники яростно бичевали друг друга.

Стены Творения были свидетелями будничных богослужений и великолепных праздничных литургических церемоний, торжественных процессий и всенародных празднеств, религиозных театрализованных спектаклей. В нем проводились цеховые собрания ремесленников и городских коммун. Он был предметом гордости горожан; свидетельство тому — гордый профиль со шпилем, вознесшемся к небесам, выгравированный, наверное, на каждой второй печати, которыми купцы или ремесленники скрепляли свои контракты.

Просторные нефы Собора были открыты всем, без различия положения и состояния. А под высоко парящими сводами могло собраться все население средневекового города.

И величественный собор, и маленькие скромные приходские церкви, стягивали к себе нити всего жизненного пути средневекового человека: совершавшиеся в них обряды и таинства определяли каждодневный ритм бытия, именно они заключали в себе молитвы живых и надгробные надписи об усопших.

Начало: Аббатство Сен-Дени

Я ненавижу свет

Однообразных звезд,

Здравствуй, мой давний бред,

Башни стрельчатый рост!

Кружевом, камень, будь

И паутиной стань,

Неба пустую грудь

Тонкой иглой рань.

О. Мандельштам

Как ни странно, но мы довольно точно можем назвать дату и место рождения готического искусства. Оно ведет свое начало с построения аббатом Сугерием в 1137—1144 гг. церкви при монастыре Сен-Дени. Монастырь этот играет очень важную роль в истории Франции. Основанный еще в VII веке знаменитым королем франков Дагобертом, на протяжении многих веков он служил французским монархам и школой, и местом встречи с Богом, и последним пристанищем.

Сам Сугерий был незаурядной личностью. Выходец из самых низов, о родителях которого известно лишь, что они пребывали всю жизнь в крайней нужде, он не только стал руководителем одного из самых богатых и могущественных монастырей, но и человеком, которому король Людовик VII, отправившийся в крестовый поход, доверил всю страну. Так безвестный бедняк стал Регентом Франции.

Главная идея, которую он воплощал в главном творении своей жизни — соборе — преображение видимого в невидимое. Ведь Бог есть свет. А каждое существо, в том числе человек, — часть изначального несотворенного света. В свете опыт чувственный и опыт мистический живут нераздельно. Свет низвергается из Бога, подобно водопаду. Из его сияния возникает мир. Он связывает воедино все Творение. А поскольку, как известно и нам из курса физики, абсолютно все наделено способностью отражать свет, то он, отраженный, опять частично, по ступеням возвращается к Творцу. Бог, абсолютный свет, присутствует в каждом творении, чем ближе оно находится, тем светлее (ср., например, мы говорим: озарение. Только что было темно и непонятно, как вдруг словно свет пролился, и все стало ясно). То есть всякий свет есть отражение Бога.

Поэтому в готической архитектуре идея света является ключевой. В аббатстве Сен-Дени свет заходящего Солнца проникает внутрь через окна трех порталов. Над ними на западном фасаде сияет украшенная витражами роза. Она освещает три верхние часовни в честь Девы Марии, архангела Михаила и архангельского воинства. А вот роза на северном фасаде никогда не видела света солнца, а потому олицетворяет души, ищущие Свет в царстве Тьмы. Такую идею подал еще Людовик IX, после чего она стала общепринятой.

В восточной части, где в своем ослепительном блеске восходит Солнце, были полностью убраны стены, получилась часовня, расположенная полукругом, и вся церковь воссияла необыкновенным светом, льющимся с небес, от Создателя без преград через огромные окна с витражами. Он как бы омывает молящихся и епископа, собравшихся для обращения к Богу в полукруглой часовне. Стены исчезают, и вдруг оказывается, что не осталось ничего, кроме человека и света. Более того, свет объединяет прихожан. Как писали в день торжественного освящения церкви местные хронисты, месса была отслужена «столь празднично, с такой радостью и охватившим всех чувством единства, что дивное пение, возносившееся с хоров, своей стройностью и гармонией напоминало симфонию ангельскую, а не человеческую».

Сияние лилось беспрепятственно, текущие со всех сторон «ручейки» сливались друг с другом, все увеличиваясь в размерах, и, наконец, превращались в океан. Этот океан света врывался в собор, захлестывал его, отчего тот полностью утрачивал свою материальность. Для этого убирались стены, любые препятствия, включая амвон, на пути света. Великий мыслитель раннего Средневековья Иоанн Скотт Эриугена писал: «Как воздух, освещенный солнцем, кажется только светом и более ничем не потому, что он утратил свое естество, но потому, что свет преобладает в нем, так человек, соединяясь с Богом, может быть назван Богом во всех отношениях не потому, что он утратил человеческую природу, но потому, что приобщился к Божеству настолько, что в нем виден только Бог».

Тоже относится и к собору. Через Свет он приобщался к Божеству настолько, что в нем оставался только Бог, а сам собор, все эти нефы, аркбутаны и прочие конструктивные элементы, о которых так любят порассуждать современные историки искусства, исчезали. Но здесь надо не рассуждать, а восхищаться. Вот что пишет профессор архитектуры Массачусетского Технологического Института Джон Ошендорф, исследовавший собор с помощью специальной компьютерной программы: «для понимания архитектурных особенностей готических соборов мы провели поиск линий внутреннего сжатия, передающих вес сооружения вплоть до его фундамента. Если эти линии выходят за пределы сводов и стен готического собора, то он просто не может существовать. Что удивительно, так это баланс на грани чуда, который линии внутреннего сжатия соблюдают. Именно их пребывание у пороговых границ, но еще в зоне безопасности, и дает это невероятное ощущение преодоления законов материи и земного тяготения. Сложно отделаться от впечатления, что средневековыми архитекторами руководил сам Создатель».

Поэтика света увлекала души от обычного материального света к свету духовному, к тому, что не поддается описанию словами. Между этими двумя мирами был ряд посредников. Один из них — драгоценные камни. У каждого из них было особое, нравственное значение, связанное с добродетелями. Их представляли сверкающими совершенным светом в величественных стенах небесного Иерусалима. Не случайно король Людовик VII вместе с первым камнем в основание Собора заложил и несколько драгоценных камней. А монахи в этот момент затянули псалом «Стены твои из драгоценных камней».

По замыслу, внутри храма блеск сокровищ должен был отражать потоки света, сквозь множество окон изливающегося на хоры. Христианской литургией и мистическим восприятием мира, а вовсе не алчностью и тягой к роскоши объясняется такая насыщенность готических соборов золотом и серебром, драгоценными камнями и хрусталем, — словом всем тем, что преломляет и отражает свет.

Как-то Сугерий в молчании созерцал сияние драгоценных камней главного алтаря, креста Св. Эльва и Ларца Карла Великого, и вдруг… «когда волшебство разноцветных драгоценных камней, проникнутое очарованием красоты дома Господня, представило мне нематериальным все материальное и заставило задуматься о великом множестве святых добродетелей, мне показалось, будто я оказался в некоем странном месте, которого никогда не существовало ни в мерзости земной, ни в чистоте небесной, и будто бы по милости Божией я смог перенестись оттуда в мир горний».

Спустя почти тысячу лет физики-теоретики с изумлением подтвердят правоту средневековых мистиков: свет действительно меняет природу реальности. Выяснилось это, когда попытались наблюдать электроны, освещая их. При этом сам свет остается практически неизменным. Почему изменяется природа вещества (один и тот же квант предстает то частицей, то волной), в зависимости от наличия или отсутствия наблюдателя? Ответ прост: мы не знаем (хотя во всякого рода концепциях и предположениях недостатка, разумеется, нет). Это основная загадка квантовой механики.

Чуть отступив, добавим. Светом = Богом наполнен весь мир, и даже самая маленькая былинка или далекая звезда для нас существуют лишь благодаря ему. Мы живем в океане света, но замечаем это высшее благо, лишь когда лишаемся его. В такие мгновения он для нас становится самым важным. Попав, к примеру, в пещеру, мы в первую очередь ищем именно его. Да, свет — обыденная, но вместе с тем совершенно фантастическая субстанция. Например, если вы, спеша по делам, вдруг остановитесь, посмотрите ввысь и улыбнётесь сияющему небу, вроде бы ничего особого не произойдет. Ну улыбнулись и пошли дальше. Однако, не успеете вы сделать и шага, а ваш образ будет уже где-то за пределами орбиты Луны. Он будет лететь от планеты к планете, от звезды к звезде, от галактики к галактике. Луч вашей улыбки буквально пронижет Вселенную, стремясь в бесконечность. Пройдут годы и века, сменятся эпохи, вы давно уже покинете этот мир, не станет вашего города, государства, и даже Земля и Солнце прекратят свое существование в гигантском катаклизме, а ваше улыбающееся лицо, «закодированное» этим загадочным излучением, по-прежнему будет освещать мир. И, кто знает, может быть, там, в бездонных космических далях оно встретится с кем-то неведомым, кто вдруг окажется для него ближе самого ближнего когда-то на Земле…

Ну а наш храм, разумеется, в плане имел форму креста. В самом центре, на пересечении двух линий, где перекрещивались потоки света, стояли золотые и серебряные раки, украшенные драгоценными камнями, в которых содержались самые главное богатство собора, — мощи святых. То есть реликвии были подняты из темных, мрачных подвалов, где они хранились ранее, на свет.

Тем не менее, «мрачные подвалы», называемые криптой, продолжают оставаться царством тьмы, упрятанном в зловещей тишине под массивными сводами, покоящимися на огромных приземистых колоннах. Сюда не доносятся звуки суетного мира. В вечном покое здесь нашли свое последнее прибежище короли, принцессы, герцоги, — те, кто еще недавно являлся странам и народам в ореоле славы этого мира. Трудно поверить, но всего мгновение назад мы были в волшебном и сияющем царстве света и вот уже здесь, в обители мертвых. Эти два мира соседствуют, взаимодействуют и противостоят друг другу в храме, как, впрочем, и в жизни. А еще там встречаются сразу три эпохи: современность в лице восторженного почитателя бесценного творения или праздного, щелкающего фотоаппаратом и жующего жвачку туриста; средневековье — сам собор; а также мрачная крипта, нередко таящая в себе древнеримский фундамент, на котором когда-то стоял храм Юпитера. Последнее характерно для творений высокой готики, — очень многие из них строились на месте древних храмов. Нотр Дам сменил святилище Юпитера, Шартрский собор возник на месте капища друидов и т. д. Просто есть так называемые «места силы», порожденной, может быть, землей, а может быть, небом. Люди их чувствовали и здесь воздвигали самые важные, священные строения. Во все времена.

Мы прошли от темной крипты, царства тьмы, к божественному свету. Что дальше? Только звезды. Исследователи заметили, что размещение на территории Франции соборов, посвященных Деве Марии, дублирует расположение звезд в созвездии Девы! Как такое было возможно сделать в эпоху «без карт», — одна из многочисленных загадок этих Творений.