Бесплатный фрагмент - Спираль Эолла

ПАУТИНА ВРЕМЕНИ

Чудесной явление.

Бесцельно вышагивая по залам дворца, он вышел на террасу, выходящую фасадом к Чёрному морю, окинул его взглядом, посмотрел на корабли, стоящие в рейде, задержал взгляд на линейном паруснике и подумал: «Как же всё осточертело и невыносимо скучно!»

Огромное пространство каменного побережья угнетало и давило своей пустотой. Даже горы, ещё вчера казавшиеся сказочными добрыми великанами, сейчас — в пасмурное утро превратились в злобных монстров, бредущих неведомо куда, выгнув шипастые спины.

Ему скучно, ему было очень скучно в это утро.

А там, по обочине дороги, что змеёй ползёт от дворца до храма Святого Архистратига Михаила, зеленеет трава, шуршит под ногами гравий, там звуки, цветы, пышные деревья, там люди, там жизнь, а здесь… — тяжело вздохнув, проговорил он и вспомнил шумный, но весёлый Петербург, друзей и молоденьких барышень.

Вздыхая, перевёл взгляд на фасадные ступени дворца, широкой лентой скользящие по склону горы, бегло окинул узкую тропу, струящуюся к валуну, возможно тысячелетия назад скатившемуся с горной вершины в море и увидел её. Сердце защемило от предчувствия чего-то необычного, способного перевернуть всю мою жизнь. Не помня как, примчался в гардеробную.

— Только не уходи! Оставайся там! Только не уходи! — скидывая с себя костюм и облачаясь в купальник, кричал он, и кричало его сердце.

Стремительно выбежав из-под арки южного фасада дворца, влетел в едва различимую алую пелену у верхних ступеней площадки, стремглав пробежал их и у тропы, струящейся к мору, бросил беспокойный взгляд на валун. Прекрасная незнакомка всё ещё была на камне, а то, что она была прекрасна, он не сомневался, об этом ему говорило сильно бьющееся сердце, пылающая страстью душа и предчувствие чего-то необычного.

Спускаясь по тропе к морю, он не отрывал взгляд от русалки, именно морской девой казалась она ему из-за струящихся по плечам и скользящим по спине распущенным волосам, и по необычности своего наряда, — простенького лёгкого платья открывающего ноги выше коленей.

Она задумчиво сидела на камне и смотрела на море.

Тихо обойдя валун, стараясь не потревожить под ногами камни, он вошёл в море и вышел из него с другой стороны камня.

Посмотрел снизу вверх. Она уже не сидела, а стояла и смотрела на дворец, потом хмыкнула, он это чётко слышал, повернулась к морю и, воздев к небу руки, громко выкрикнула ввысь: «Здравствуй, Крым! Ты мой, Крым! А я твоя!»

Обыденность простых слов, но восторг, с каким она выплеснула их из своей души в ореоле вышедшего из-за тучи солнца и в сапфире заискрившегося под ним моря были столь торжественны и чарующе прекрасны, что заставили его выкрикнуть: «Здра-а-авству-у-уй, Афроди-и-ита!»

Тишина, замер даже лёгкий утренний бриз. Что она подумала, услышав долетевшие до неё слова, он не знал, предположил, горы исказили её восторженное приветствие, так как уже через несколько мгновений вновь услышал обращение к Крыму, излитое ею из восторженной души.

И вновь, как минуту назад, он влил в её катившееся по горам эхо: «Здра-а-авству-у-уй, Афроди-и-ита! Я твой Гефест!»

— Фи! — осознав, что кто-то наблюдает за ней, хмыкнула девушка и, сморщив носик, громко произнесла. — Лучше-то ничего не мог придумать! Или у вас тут все такие.

Он улыбнулся, не осознавая, что своими словами она сказала ему о его глупости. Мало этого, он решил блеснуть лихостью гусара, и вновь выкрикнул:

— О, великая богиня красоты и любви, это я, твой Гефест! Пришёл по зову твоему, чтобы провести тебя по залам дворца, что создал для тебя на террасе горы, что зришь с высоты камня приютившего тебя.

— А то я без тебя его не видела! Удивил! И чё там прячешься! Пришёл, так выползай! Нечего пялиться исподтишка! — спокойно ответила девушка.

— Пяльцы? Какие пяльцы? Она что сидела и вышивала? — подумал он.

Не осознавая примитивность и сальность своих слов, он вышел из своего укрытия с сияющей улыбкой, которая тотчас застыла на его лице, изобразив если не придурковатым чудиком, то как максимум паяцем, ибо его глаза, узревшие её, округлились и поползли на лоб.

Он всё ожидал! Красивые круглые глазки, маленький резной ротик с пухленькими губками, вздёрнутый носик, румяные щёчки с ямочками, но ничего этого не было. Её миндалевидные голубые глаза поразили его сразу, а приоткрытые в улыбке алые губы, сквозь которые сияли белоснежные зубки, ошарашили так, что он просто окаменел и раскрыл рот в придурковатости. стоя окаменевшим истуканом, он смотрел и как во сне услышал её звонкий смех, сквозь который она воскликнула:

— О! Ты откуда такой? С маскарада?

Тишина. Минуту стоял и молчал, осознавая её слова.

— Ма-а-ашке-ра-а-ада? Какого ма-а-ашке-ра-а-ада? — слепив на вытянувшемся лице, очевидно, бессмысленную маску глупца из застывших, вылезающих из орбит глаз, выпятившихся губ и всего прочего, проговорил он и окинул взглядом свою грудь, бёдра и ноги.

Ничего необычного, как ему казалось, он не видел в своём сплошном купальнике в матросскую полоску.

— Ну, ты даёшь! Это сейчас что… новая мода? — окидывая взглядом фигуру с купальнике прошлого столетия.

— О чём вы, сударыня?

— О тебе и твоём карнавальном костюме! Хм! Ты где такой выкопал?

— Из гардероба, — посмотрев на свой купальник, и не увидев в нём ничего необычного, ответил он.

— Театр ограбил что ли? Откуда реквизит-то, спрашиваю?

Он стоял, онемев, и ничего не мог понять из слов девушки. Увидев её с террасы дворца, на фоне бирюзового моря, он как-то сразу потянулся к ней. Что-то неведомое повлекло его к ней и вот он здесь, недоумённо моргает глазами и чувствует себя обнажённым. Одновременно с этим чувством, внутри всё воспламенилось, лишь только увидел её так близко, что можно было дотронуться до неё рукой, так близко, что обонял какой-то волшебный аромат исходящий из её тела. Стоял, влюбившись впервые в своей жизни, влюбившись с первого взгляда. Стоял, смотрел и понимал, что поражён этой девушкой в само сердце, нет, глубже — в душу. Поражён, очарован, влюблён и сконфужен одновременно.

Его угнетало её равнодушие к нему, можно сказать, даже пренебрежение им — князем Семёном Воронцовым, сыном Новороссийского и Бессарабского генерал-губернатора Воронцова Михаила Семёновича, которого знала не только вся местная знать, но и простолюдины, перед которым раскланивались и лебезили, которому льстили и угождали во всём, но даже это не могло оттолкнуть его от неё. Он князь, а она простолюдинка, что было понятно по простенькому платью, но она богиня, такой видел её князь, и он готов был служить ей как раб, ибо впервые в жизни девичья красота покорила всё его внутреннее и внешнее составляющее.

Смотря на девушку в простеньком платье завороженным взглядом, он готов был склонить перед ней колени, как перед царицей, обряженной в платье, оправленное драгоценными камнями, но вид, в котором он предстал перед ней, не только не позволил ему это сделать, но окончательно смешал его мысли в какой-то плотный туго закрученный моток.

— Ну, что замер? Что глазками-то моргаешь? Места что ли мало!? Вон его тут сколько, — окинув рукой безлюдное пространство. Иди, мальчик, своей дорогой! Или не стой как столб и рассказывай, откуда ты такой чумовой?

— Я… оттуда! — кивнув в сторону дворца, ответил он.

— Оттуда? — сморщив носик. — А! — махнув рукой. — Ничего интересного. Туда не ступи, там не ходи, трогать нельзя и всё за цепями, как будто кому-то там чё-то надо! — Потом встрепенулась, как бы вспомнив что-то и произнесла. — Ты случаем не сбежал. Слушай, а может быть ты экспонат… оживший? — звонко засмеялась, затем махнула рукой. — Вообще-то там такого я не видела. Значит, украл! Точно! Украл! — слегка повысив тональность в голосе. — Ну, ты чудик! Ну, ты даёшь! И вообще, знаешь, отвали!

— Чего отвали? — ещё более смущаясь, проговорил Семён.

— Ну, ты прям блаженный какой-то! Хотя вроде бы на вид нормальный! Правда, вырядился как в цирке! — и резко. — Ну, чё стоишь? Ладно, что с тобой делать! Проводи девушку до кафешки! Где тут она у вас? Я голодна, понял?

— О, да-да, конечно! — поспешно. — Я сейчас, подождите здесь.

Князь быстро спустился с валуна и уже через миг скрылся за ним и оттуда: «Не уходите, умоляю вас! Я быстро!»

— Да, уж подожду. Всё равно не знаю, где тут у вас можно нормально позавтракать, — ответила девушка и хмыкнула, вспомнив странный наряд молодого человека. — А вообще-то он ничего, видный! Хотя чумовой и странный какой-то, как будто выполз из прошлого века!

Через двадцать минут загадочный молодой человек стоял перед Софьей в костюме покроя середины девятнадцатого века.

— Да… он точно чумовой! — мысленно улыбнулась она. — Точно стибрил реквизит какого-то театра, или… — Неожиданная догадка поставила на место мысли кружившиеся в голове. — Ну, конечно, он актёр. Вот глупая! Конечно, артист! Сбежал со съёмок, чтобы искупнуться, вот и весь ответ. А я, дурёха, напала на него, надо извиниться. Парень он вроде бы нормальный. А я его дураком назвала, блаженным. Ах, как нехорошо получилось!

Они поднимались к дворцу по ступеням, вырубленным в скате горы, он легко придерживал её за локоть и рассказывал о том, как впервые увидел её.

— Я был заворожён видением, увидев вас, прекрасная незнакомка, на монолите у моря. Вы показались мне созданной из воздуха и воды, так прекрасная и легка была ваша естественная красота. Простите, сударыня, за мою бестактность и навязчивость, но я не смог сдержать себя, переоделся в купальный костюм и в таком, как сейчас понимаю, нелепом виде явился перед вами. Хотел предстать перед вами морским принцем, ведь вы же мне показались ещё и русалкой… Так кем же как не им должен быть я!? Страстно желал произвести на вас впечатление, а получилось, простите сударыня, что смутил вас. Он говорил и говорил, и как ему казалось, говорил слаженно и ровно, светским языком с лёгким налётом народного говора, ибо воспринимал её за крестьянку этих диких горных мест.

— Видать, она очень бедна, коли даже не смогла сшить платье. Ходит в нижнем белье, необычайно коротком, не прикрывающем даже колени. Но она прекрасна и свежа, как утренний ветер. Смотрю на нее, и, кажется, миг и она улетит. А может быть она действительно русалка?! Пусть так! Теперь она моя, только моя! И я никому её не отдам, а платье… сейчас придём, и я подберу ей что-нибудь из маменькиного гардероба. Она затмит свет! Но кто ты? Как оказалась здесь в столь ранний утренний час?

Он говорил и одновременно думал о ней, мечтал о ней и даже уже представлял, что идёт с нею под руку к венцу.

А она слушала его, и многое не могла понять из его речи, — из фраз, построенных с примесью слов прошедшего столетия, слов давно забытых и ужасно смешных.

Ей хотелось смеяться, и она смеялась, но внутренне, ибо представляла своего спутника актёром, пожелавшим блеснуть перед ней своей эрудицией или светскостью.

— Чудной он какой-то, словно вышел из прошлого века, — мысленно говорила она, особо не вслушиваясь в его речь, и уже на полпути к дворцу полностью отрешилась от его трудно осмысливаемых фраз и предалась созерцанию вершин гор, плывущих в затейливых облаках.

— А вот то облако похоже на пуделя, — кивая мыслью на облака, говорил её внутренний голос, — а которое левее на крокодила, следом за ним бежит барашек, а там… — вглядываясь в небесную даль, с прищуром необычайно красивых глаз, — смешной слонёнок.

Смотрела, любовалась и почти полностью отрешилась от сопровождающего её молодого человека. Вспомнила о нём, почувствовав своим внутренним состоянием некое беспокойство, граничащее с тревогой.

— Нормально всё! Просто новая, необычная обстановка, вот и все дела! Нормальный он парень. Не дурак же, по глазам видно, что нормальный. Если не артист, то может быть гид, поэтому так и вырядился. Водит экскурсантов в своём старинном купальном по гардеробной, вот отсюда и прикид такой. И ничего странного в нём нет. Ну, увидел, понравилась ему. А чё, я деваха нормальная, в институте многие за мной бегали, — вздёрнула носик. — А ладно, пофлиртую, малость, и пойду в гостиницу. Девчонки давно уже, наверно, проснулись. А мне, видите ли, захотелось на море, когда все нормальные люди ещё спят. А исть охота… прям ужас как! И чё эт я за ним увязалась? Нет, конечно, он парень-то ничё, только какой-то прям старообразный. Хотя… обходительный, правда, с юмором у него напряг, но это ничё, они тут все такие… местные обыватели. И болтает много, так они все такие… пацаны-то, хотят блеснуть своим умом, вот и трепятся, о чём ни попадь, короче, о всякой ерунде. Считают нас дурочками, а сами дураки несусветные! А и пусть, — мысленно махнув рукой. — А может быть он всё же артист?! Оттачивает старорусскую речь. Пусть хоть клоун, мне пофигу, артист или гид, выведет отсюда, и пойду в кафешку! Исть ужас как хочется! Накормит, как бы ни так! Откуда у него спозаранку чё возьмётся, сам небось голодный как волк. Обещал. Обещать-то они все мастера, а как до дела доходит, так тут же то, да сё, да это не моё и… короче, пора линять отсюда. А вдруг он заманивает… А я чё-то даже и не подумала об этом. Короче, надо быть настороже. Ежели чё… Чё?.. — задумалась, — а в глаз! Вот чё… и дёру! Там всякого барахла полно, экспонатов-то разных. Схвачу чё-нибудь, главное, чтобы не стеклянное… за стеклянный экспонат фиг рассчитаешься, а с железякой ничё не сделается. Железяки в старину кованные были, крепкие, главное чтобы не сильно по голове, а то ещё окочурится… Кочергой по башке, но так… легонько. А если не сильно, то обозлится и тогда… тогда мне фиг убежать. Нет, бить не буду, просто встану рядом с какой-нибудь железякой и если чё, тогда уж конечно. А так не буду, посмотрю чё к чему!

Ступив на ступени, ведущие к южному фасаду дворца, прошли спящих львов, выполненных в мастерской итальянского скульптора Джованни Боннани, прошли пробуждающихся львов и подошли к бодрствующим. Пошли по площадке, вошли под двойную узорчатую подковообразную арку, покрытую лепным орнаментом, и окунулись в едва различимую алую пелену, как в лёгкое розовое облачко, случайно опустившееся с горы.

*****

— Ну, ты накрутил, Сергей! Ты о ком сейчас всё это наговорил, о себе или как его там… Семёне Воронцове? — покачивая головой, с насмешливой улыбкой на губах проговорил Анатолий.

— Естественно, там я был не Сергеем, но помню всё до мелочей. В том времени, о котором вёл рассказ, осознавал себя князем Семёном Воронцовым, сыном Новороссийского и Бессарабского генерал-губернатора Воронцова Михаила Семёновича. А вот сейчас находясь рядом с вами, мои дорогие братья, я в сомнении. И ты прав, Толя, я не мог быть им, и не был, как уже сказал, хотя бы по причине невозможности перемещения тела и сознания в пространстве. Всё, что мне привиделось, конечно же, это виде́ние. И в то же время, я отчётливо помню, что не находился во сне, тем более под гипнозом, или, как вы можете подумать, в дурмане. Я не принимаю наркотики и ничего подобного им, и травку не курю.

Я никогда не был в Крыму, следовательно, не видел в реальности Воронцовский дворец. В детстве мне довелось увидеть чёрно-белое фото дворца, запечатлённое каким-то фотографом. Здание не особо заинтересовало меня, так как фото было потёрто, да в то далёкое время я мыслями блуждал по средневековым замкам, увлекался фантастикой, вот ещё одна причина того, что Дворец Воронцова не заслужил моего внимания. После видения прошлого, — до мельчайших подробностей реального, Крым меня заинтересовал, особенно дворец Воронцовых. В интернете я рассмотрел его со всех сторон. Внимательно изучая современные фотографии дворца, как внешнего, так и внутреннего его содержания, как будто заново окунался в необычное виде́ние. Всё, что видел глазами Семёна, оживало непосредственно во мне. Разница была велика. Мебель в комнатах была расстановлена не так, как было в той далёкой реальности, отсутствовала часть её и стены были какие-то чужие, в них не хватало жизни, как впрочем, не было жизни и во всём дворце. В той жизни я не обращал внимания на окружающую меня обстановку, она была для меня обыденной и почти неприметной, так бывает, когда живёшь в квартире, окружён вещами и не замечаешь их, но, рассматривая фотографии дворца нашего времени, ясно ощутил несоответствие интерьера прошлого с настоящим.

А сейчас, если вас ещё интересует моё необычное путешествие в прошлое, — в жизнь Семёна Воронцова, я продолжу рассказ, но буду вести его от третьего лица.

Глава 1. Крым 1847

Во дворце графа Воронцова.

Она слушала его, и с трудом понимала, о чём он говорит. Фразы, построенные с примесью слов девятнадцатого столетия, слов забытых в её двадцать первом веке, слов, кажущихся ужасно неказистыми, и оборот речи с неправильной расстановкой слов, казались ей до коликов комичными и даже бестолковыми. Особенно смешили её окончания с «дас», «этакс», «какс» «тес» и тому подобное. Оттого уже через две-три минуты слушала его вполуха и отдалась созерцанию гор и облаков приобретающих причудливые очертания под влиянием солнца и ветра.

Ступив на ступени, ведущие к южному фасаду дворца, прошли спящих львов, выполненных в мастерской итальянского скульптора Джованни Боннани, прошли пробуждающихся львов и подошли к бодрствующим. Пошли по площадке, вошли под двойную узорчатую подковообразную арку, покрытую лепным орнаментом, и окунулись в едва различимую алую пелену, как в лёгкое розовое облачко, случайно опустившееся с горы.

Минуя небольшой тамбур с персидскими вышивками, на которых изображен шах Фати-Али, вошли в вестибюль. Два камина из отшлифованного диабаза, строгая мебель, парадные портреты вестибюля плавно перетекли в тончайший лепной орнамент из цветов и листьев в гостиной с изящным резным камином из белого каррарского мрамора и мебелью в стиле позднего русского классицизма.

— Ничего себе комнатка. Вот жили буржуи, так жили! Жили и не тужили, — вышагивая по орнаменту поля, восхищалась она. Тут у них и сцена и зрительный зал, прям как в театре, только миниатюрном. И нафига им это всё! Ну, ничё… пожили, а теперь это всё народное, — думала она, молча шествуя за молодым человеком. — И вообще, куда он меня ведёт? И не так всё здесь. Почему это вдруг она стала золотой? Вчера была здесь, и стены были голубые. Не рехнулась же я. Прекрасно помню, экскурсовод называл её голубой гостиной. За ночь всё ободрали и оклеили новыми обоями. Ну, чудики! А вообще-то здесь десятки комнат, может быть перепутала. А… — махнув рукой, — не всё ли равно. Мне-то от этого что… Пусть что хотят, то и делают.

Девушка шла рядом с молодым человеком, хотела его спросить, куда исчезли тросики, ограждающие экспонаты комнат от экскурсантов, но чувство чего-то необычного удерживало её от этого, но когда он обратился к ней с просьбой побыть здесь одной, она недоумённо посмотрела на него и проговорила:

— Куда это ты меня заволок? Сейчас бросаешь, прибегут какие-нибудь сторожа и вышвырнут меня, а ещё и скажут, куда это я дела все ограждения. Ну, уж нет, привёл, теперь выводи отсюда и показывай, где тут рядом столовая, а потом вали куда хочешь.

— Сударыня, простите меня. Я не понимаю, что нужно валить и куда валить? Не могли бы вы уточнить, что мне нужно сделать?

— Это значит, покажи мне столовую и можешь идти на все четыре стороны. Понял?

— О, да! Понял! Но чем я обидел вас, что вы гоните меня от себя?

— А то ты не понял! Что придуриваешься-то! Тут верно ремонт намечается, вот, — кивнув головой, — цепи сняли, обои уже на стенах поменяли, мебель переставили. Может быть, тут что-нибудь стибрили. Придёт какой-нибудь начальник и на меня всё свалит, потом доказывай, что не верблюд. Так что увольте… можете здесь оставаться, сколько вам угодно, сударь, — с иронией, — а мне пора отсюда линять. Показывай дорогу, как отсюда выбраться, — требовательно.

— Но позвольте, сударыня! Как так! Я вам обещал завтрак, — наполовину не поняв, что желает гостья и почему встревожена, проговорил молодой человек. — О, вы вероятно подумали, что кто-нибудь потревожит вас. Уверяю, никто не посмеет даже приблизиться к вам. Поверьте, здесь вам ничто не угрожает. Здесь нет, и не может быть начальников, кроме моего папеньки и меня.

— Вот теперь мне понятно, что это он такой шустрый. Сыночек директора музея. Ну, тогда точно, не стоит волноваться. Не полезет же он прямо сейчас со своими приставаниями. Да и в глаз получит, если полезет, — подумала девушка и крутанулась вокруг своей оси.

Подол платья, раскрывшись, веером взлетел вверх и открыл взгляду молодого человека стройные ноги гостьи и узкие розовые трусики. Его голова поплыла, ноги обмякли и готовы были повалить молодого человека на пол, но усилием воли он напряг их, прикрыл глаза ладонью и тихо произнёс:

Сударыня, извольте остаться одна… здесь… на диване… Я отойду ненадолго. Мне нужно переодеться. Возвращусь к вам тотчас, как приведу себя в достойный вашего взгляда вид.

— Ладно, иди, только быстро, а то точно кто-нибудь нагрянет, тогда не отвертишься, — сказала, подумав, — сочтут, что спецом пробралась сюда, чтобы украсть какой-нибудь экспонат. А он мне нужен? Из института попрут, а они… это точно… сразу туда сообщат, и фиг отвертишься. Надо пока спрятаться куда-нибудь что ли. А вообще-то нет, — подумав, — так точно скажут, что воровка. Вот вляпалась, так вляпалась. И чё попёрлась за этим клоуном?! Припёр же его чёрт. Сидела себе спокойненько на камешке, морем любовалась и нате вам… сюрпризик. Эй! — крикнула. — Я это! Я тут того… не сама сюда… вот! Это меня сюда какой-то клоун заманил! Выведите меня отсюда, а?! Мне ничего не надо, и руками я не трогала экспонаты.

Краем глаз девушка увидела, что кто-то промелькнул в соседней комнате. Повернувшись в ту сторону, стала ждать, когда на её голос кто-нибудь откликнется, но в залах был тихо. Примерно минут через десять с обратной стороны, — той, куда ушёл её провожатый послышались лёгкие шаги. Она обернулась и замерла с вопросом не успевшим сорваться с губ. А ей хотелось спросить о многом, но в первую очередь: «Как выбраться отсюда?» — а вырвался лишь протяжный звук глубокого вздоха, который тотчас застыл глубоко в груди. Она предполагала увидеть всё, но то, что предстало перед ней, вызвало шок.

Из парадного вестибюля дворца в гостиную ступил человек в тёмном мундире с золотым шитьём вокруг стоячего воротника и золочёными бранденбурами полочками, плотно застёгнутыми одним рядом пуговиц цвета золото. Нижняя часть тела человека была облачена в белые брюки с золотыми лампасами. На ногах высокие чёрные ботинки на шнуровке.

— Извините, сударыня, надеюсь, я не заставил вас долго ждать? — обратилось золочёное чудо к девушке, всё ещё стоящей в онемении.

Сглотнув тугой комок, застрявший в горле, она поняла, что пред ней стоит какой-то служитель дворца и жалобно произнесла:

— Вы пришли меня забирать? Да? Но я ничего здесь не трогала, и вообще, меня сюда заманил какой-то человек в старинном полосатом купальнике. Отпустите меня, а! Только покажите, как отсюда выйти. Я, правда, ничего руками не трогала!

Он стоял, слушал и ничего не мог понять из речи девушки. Буквально десять минут назад, она была раскована, бойка и непринуждённа в общении с ним, щеголяла странными малопонятными словами, и враз кто-то подменил её, ликом осталась прежней, а внутренним содержанием стала какой-то забитой и даже чем-то или кем-то напуганной.

— Вероятно, кто-то испугал её, пока я был в гардеробной, — подумал он и попытался успокоить её, девушку безумно ему понравившуюся. — Сударыня, — обратился он к ней. — Здесь кто-то был? Вас напугали в моё отсутствие? Скажите кто, я немедленно накажу его.

— Там кто-то ходил, — кивнув головой в комнату, откуда неслись ароматы зелени и цветов. — А сюда никто не заходил. Я вас не узнала и немного испугалась. А вы здесь кто?

— О, извините, я не представился. Как-то не подумал, что вы можете меня не знать. Здесь все знают меня, но коли так, — молодой человек приосанился, выпрямил плечи, и без того на стройном теле, принял положение «смирно» и чётко проговорил, — Семён Воронцов, сын Новороссийского и Бессарабского генерал-губернатора Воронцова Михаила Семёновича, счастлив представиться вам, сударыня. Позвольте узнать ваше имя.

— Он оказывается ещё и шутник — сбросив напряжение с души и тела, подумала девушка и решила ответить ему подобным. — Софья Дмитриевна Бибикова фрейлина императрицы Александры Фёдоровны, — сотворив неуклюжий реверанс, проговорила она.

Семён недоверчиво воззрился на неё.

— Фрейлина императрицы… Софья Дмитриевна… но… — окинув взглядом девушку, — как вы… простите за нескромный вопрос, как оказались здесь без своего батюшки и в таком виде?

— Это мне, уважаемый, следовало бы спросить вас, кто вырядил вас в такой нелепый костюм? А моё платье, вполне соответствует времени года. И вообще, ты кто такой, чтобы называться именем давно ушедшего в небытие великого человека? Вырядился в старинный костюмчик, а если придёт директор этого музея, пусть даже это твой папенька, то вместе с тобой и меня взгреет. Ты вот что… время не теряй. Пойди немедленно туда, где взял экспонат, сними его и повесь на место, пока ещё не открыли доступ экскурсиям.

— Экскурсиям?.. Каким экскурсиям? И почему я должен снимать мой мундир? Звание камер-юнкера мне пожаловано самим императором Николаем Павловичем.

И вновь пришла пора удивляться стоящей перед Семёном девушке. Она хотела воскликнуть и даже со смешком: «Императором Николаем первым!» — но что-то заставило её спросить его о друго́м.

— Какой сейчас год? — обратилась она к молодому человеку, представившемуся ей Семёном Воронцовым.

Этим вопросом она решила выяснить, разумен ли человек, стоящий перед ней.

Семён, скосив в удивлении губы, часто заморгал глазами, внимательно посмотрел в глаза стоящей перед ним девушки, пытаясь понять, в здравом ли она уме, и спокойно проговорил: «Сорок седьмой».

— Ты наверно хотел сказать, седьмой? — усмехнувшись, проговорила она.

— Нет, я сказал то, что хотел, тысяча восемьсот сорок седьмой год, — чётко расставляя каждое слово, ответил князь.

Софья Дмитриевна Бибикова, полная тёзка фрейлины императрицы Александры Фёдоровны, окончательно убедившись, что перед ней стоит человек не в здравом уме, сделала шаг назад, потом ещё один и ещё, затем резко повернулась к молодому человеку спиной и устремилась к открытой двери, за которой несколькими минутами назад видела чью-то тень. Вбежала с зимний сад дворца, сделала в нём несколько быстрых шагов и остановилась, не зная, что предпринять дальше, — бежать неведомо куда или полностью и окончательно объясниться с молодым человеком, первоначально показавшимся по ясности взгляда карих глаз не таким и невменяемым.

— Главное не подходить к нему близко, и не подпускать его к себе ближе пяти метров, — подумала она и, резко повернувшись в сторону звука быстрых шагов приближающихся со стороны гостиной, выбросила правую руку вперёд жестом «стоять!» — открытой ладонью направленной к преследователю.

Семён остановился метрах в семи от Софьи и недоумённо смотрел на неё. Немигающим взглядом крупных миндалевидных глаз смотрела на него и София. Прошла минута, ещё одна. Затянувшее молчание на каждого давило тяжестью.

Неожиданно кто-то дважды кашлянул слева от Семёна. Софья вздрогнула и увидела человека с лейкой в руке. Он поливал растения зимнего сада. Одежда его, — синий камзол с полой юбкой, такого же цвета штаны до колен и серые чулки на ногах, ещё более округлили её глаза. Из миндалевидных они превратились в абсолютно круглые и невероятно большие, затмившие блеском своим даже солнечный свет, льющийся сквозь стёкла на зелень сада и его мраморные скульптуры.

— Э-э-т-т-то к-к-кто? — переведя правую руку указательным пальцем на человека с лейкой и кивнув головой в его сторону, с трудом размежевав губы, проговорила Софья.

— Наш садовник Матвей, — ответил Семён.

— А что он тут делает? — не осознавая свой вопрос, вновь обратилась она к Семёну.

— Поливает растения. Это его обязанность. Он отличный специалист своего дела! Не смотрите, что он такой старый.

— Я вообще не думаю об этом. Меня интересует другое, — Софья умолка, как бы собираясь с мыслями, затем опустила руку и спокойно произнесла, — ты не ошибся?

— В чём? — оставаясь на значительном расстоянии от Софьи, спросил князь.

— В том, что сказал. Назвал год тысяча восемьсот сорок седьмой?

— Извините, Софья Дмитриевна, но я не понимаю вас. Какой год хотели бы вы услышать?

— Мой, две тысячи седьмой!

— Две тысячи седьмой?! Боже! — охватив голову руками. — Теперь мне всё понятно! Это, это невероятно! Как могло такое произойти?

Неожиданно к Семёну пришла мысль, призвать на помощь садовника. Подозвав его к себе, сказал: «Скажи, Матвей, который нынче год?»

— Дак, это, ваше сиятельство, нынче-с тысяча восемьсот сорок седьмой, год-то. А иначе-то как-с? Иначе-то оно никак-с не возможно-с! — ответил Матвей.

В памяти Софьи всплыли залы дворца без ограждений, мебель, установленная буднично, а не как экспонаты, купальник в матросскую полоску на Семёне, его странный мундир, а главное речь садовника и самого князя. В её голове, как в калейдоскопе смешался весь день, — море, купальник в полоску на молодом человеке, залы, садовник и она сама во всём этом бешено несущемся куда-то круговороте событий и действий. В то, что пред ней именно князь, — Семён Воронцов, она начинала верить, но это было до невероятности необычно, что у Софьи закружилась голова. Ухватившись за скульптуру слева от себя, ладонью правой руки охватив лоб, она тихо произнесла:

— Это правда?

— Что? — не расслышав, проговорил Семён.

— Розыгрыш!? Но кто я такая, чтобы ради меня меняли интерьер залов, наняли артистов? Нет, это невозможно! Значит, всё-таки перемещение в пространстве и времени! Это гибель! Я в этом мире никто! Я понятия не имею, как в нём жить, как разговаривать и на какие средства существовать! — Вихрем неслись мысли в её миленькой головке. И тут к ней пришла мысль, пройти к главному входу дворца и убедиться, кто из них двоих прав в своих словах, но как туда пройти она не знала. — Семён, проводи меня к северному фасаду дворца. Мне нужно разобраться в себе, — безбоязненно подойдя к молодому человеку, положа руку на его грудь, как бы удостоверяясь, что перед ней живой человек, а не фантом, проговорила она и глубоким просящим с искрой тоски взглядом посмотрела в его глаза.

Молодой князь знал о сеансах магнетизма, верил в перемещение душ в пространстве, но чтобы это произошло с человеком, а не с душой без тела, да ещё с человеком из невероятно далёкого будущего, в это верилось ему с трудом. У любого человека, впервые столкнувшегося с необъяснимым явлением, и не просто необъяснимым, а невозможным и даже в чём-то таинственно-страшным, по телу побежит дрожь, это произошло и с князем, но он не позволил себе отшатнуться от девушки, замахать на её руками, как на вышедшего из склепа мертвеца, он просто стоял, замерев, и прокручивал в голове все события дня, начавшегося так сказочно приятно и щемяще сладостно. Ему не хотелось верить в то, что стоящая рядом с ним девушка, касающаяся его мундира рукой, фантом из немыслимо далёкого будущего. Ему хотелось наслаждаться общением с нею, хотелось слышать её голос, осязать её руки и обонять сладостный запах её тела, и он вдыхал аромат её молодого женского тела, и постепенно осознавал его реальность, а не призрачность, пусть даже и осязаемую, и это внесло в его душу умиротворение и покой. Всего лишь миг сомнений и вновь прекрасная гостья реальная, пусть из далёкого будущего, здесь, с ним, рядом и большего счастья ему не желалось. Он смотрел на неё, видел только её, видел её глаза, затмевающие светом своим даже дворец со всем его внутренним и внешним содержимым, видел реальную живую девушку, а не привидение, скрывающее фантомное тело в белых одеждах, видел, ощущал, обонял, а своим глазам и чувствам он привык верить.

— Она явь! Разговор её странен, несёт в себе слова непонятные, и оборот речи явно не из века девятнадцатого, значит, она действительно из далёкого будущего, но это намного лучше, нежели из прошлого, которое уже мертво. И платье… — память выдала картинку кружения Софьи, — платье… — Эти мысли молниеносно пронеслись в голове князя, полностью утвердив его в реальности девушки.

— Так как же, князь?! Вы проведёте меня к северному фасаду здания? — Как издалека долетел до него голос Софьи. Князя встрепенулся, пелена задумчивости слетела с него и внесла в действительность летнего утра, заглядывающего тёплыми лучами в зимний сад.

— О, да! Да, милая Софья! Непременно! — торопливо ответил Семён, подумав, — интересно, что она желает увидеть в северном фасаде дворца? Мне больше нравится южный, с каскадных ступеней которого открывается прекрасный вид на море, — подумал, и следом ещё раз утвердительно. — Буду счастлив, сопровождать вас, Софья Дмитриевна, по любым залам дворца, его паркам и даже расскажу, как и сколько времени всё это, — окинув пространство рукой, — создавалось.

— В этом нет нужды, князь. В интернете есть всё, касательно строительства Воронцовского дворца. Главное сейчас понять, не розыгрыш ли всё, что вижу, что окружает меня.

Семён не стал заострять своё внимание ещё на одном впервые услышанном им слове «интернете». Предложил Софье опереться на свою руку и повёл её залами на выход из дворца, — к его северной стороне.

Северный фасад дворца жил в покое и тишине. На стоянке не было машин работников музея-дворца, не было очереди к кассе, как отсутствовала и сама касса, не было лотков с сувенирами и напитками. И главное, на что Софья обратила внимание, так это на площадку у здания и дорожки, разлетающиеся от неё, они были не заасфальтированы, а покрыты плотно подогнанными друг к другу отшлифованными камнями из диабаза.

Осознавая реальность своего перемещения во времени, Софья одновременно с этим стала отдаляться от своего двадцать первого века и уже через две минуты забыла, когда и на каком самолёте прилетела в Севастополь, забыла имена двух своих подруг, с которыми прибыла в Крым, забыла, в какой гостинице остановились. А когда шла с Семёном обратной дорогой в золотую гостиную почувствовала, как сознание охватывает что-то явно знакомое, тревожное, наплывающее издалека, но забытое. Ступив в гостиную, Софья, уже большей частью отдалившаяся от себя — девушки двадцать первого века, неожиданно восприняла себя ещё и Анастасией Кирилловной Тушиной.

— О, Боже! Мелиот, ты опять внёс меня в какой-то пространственно-временно́й круговорот! — мысленно возмутилась она, одновременно обдумывая, как поставить себя в новом времени, — будущем по отношению к её родному восемнадцатому веку, напоминающем его, но всё же отдалённом от дня, в который помимо воли своей была ввергнута, на сто лет. — Благо, что этот век не особо отдалён по содержанию, как век двадцать первый, — возблагодарила она провидение. — Но оставаться фрейлиной императрицы глупо, быть Тушиной тем более глупо, в этом 1847 году мне, рождённой в 1719 должно быть 128 лет, что невозможно. Да и князь Семён это не Мелиот, он не возвратит меня в Новый Мир, как и в 2007 год, откуда я влетела в моё нынешнее настоящее. А! — мысленно махнув рукой. — Представлю всё течению времени. Оно покажет, как и кем, мне быть, — решила Анастасия Кирилловна и обратилась к князю на языке понятном ему. (Вам, читатели, я буду передавать их разговор в переводе на наш современный слог). Решила вкратце поведать ему историю своих приключений.

— Князь, простите меня за столь вульгарный вид, но я подверглась нападению каких-то разбойных людей. Они лишили меня всех моих украшений и одежд, затем усыпили меня и каким-то неведомым мне способом перенесли на монолит у моря, где мы так необычно встретились. И, вероятно, ещё лишили памяти, так как я смутно помню нашу встречу, она как в тумане, собственно, и себя в том времени я воспринимаю как-то необычно. Я вижу себя в будущем нашей России и одновременно в прошлом. Отрывочно помню, как оказалась здесь, но хорошо помню историю моих перемещений в пространстве и времени. Вы образованный для своего времени человек и должны понять, что всё сказанное мной не вымысел, а реальность. Необычайно жуткой покажется вам моя история космических похождений, возможно, вы сочтёте меня умалишённой после моих откровений, но я действительно жила в разных пространствах, мирах и времени, а всё началось в год прибытия в столицу принцессы Ангальт-Цербстской. Я была в своей спальной комнате, когда в ней и прямо в моей кровати оказался человек в странном серебристом костюме, облегающем тело. На мой возмущённый вопрос, как он оказался в моей спальной комнате, да ещё в постели, он спокойно ответил, что был случайно перемещён из какой-то неведомой мне галактики Спираль Эолла.

Князь слушал внимательно, не перебивал и не задавал вопросов, но глаза и мимика лица порой выдавали в нём неверие и даже недоверие, но под конец рассказа Анастасии Кирилловны о своих полётах во вселенной полностью вошёл в её состояние и поверил всему, что услышал, что утвердило в реальности стоящей перед ним девушки.

— Ах, как всё же прекрасны ваши приключения, графиня! С сего дня я буду грезить о подобном. Прекрасно! Захватывающе и чудесно! Хотя, не скрою, во многом ужасно. Как это только вы, столь хрупкая и необычайно прелестная женщина, вынесли невероятно тяжёлые испытания, выпавшие на вашу долю?! А всё же, как бы мне хотелось быть там, рядом с вами, оберегать вас и…

— И целовать. Не так ли, князь?

— Не скрою, графиня, вы заворожили меня. В вашем рассказе я представлял себя.

— Глупенький вы мой спаситель. Я на сто лет старше вас. Целуя меня, вы будете целовать древнюю старуху.

— И всё же, позвольте поцеловать хотя бы вашу руку, графиня.

— Ну, уж нет! Руку! Ни в коем случае! Целуйте вот сюда, — приложив указательный палец правой руки к своим губам, ответила Анастасия, таинственно улыбнувшись.

Анастасия Кирилловна даже в мыслях не могла представить, что перед ней реальный князь Семён Михайлович Воронцов. Да, они были в залах дворца князя Воронцова, но Семёна, после того как осознала себя графиней, воспринимала Мелиотом, и принимала всё, что происходит с ней в Крыму очередным перемещением созданным им, а его самого принявшим облик князя. Оттого строгая нравом графиня позволила князю поцеловать себя. Но поцелуй не ожёг её, как это всегда бывает, когда Мелиот касался её уст своими губами, и она поняла, что позволила себя поцеловать реальному князю Семёну Воронцову.

— Несчастная я женщина! Князь не Мелиот, значит, я была ввергнута в это время кем-то другим и он не знает, где я! О, боже! — стоном пронёсся крик в душе Анастасии. Как мне быть? — и резко, приказным тоном. — Не кваситься, не падать духом! Выход есть из любой ситуации, главное терпение и время. Но… время, оно может быть… О, господи! — осознав, что время может тянуться годами. — Я могу состариться здесь и умереть вдали от… от тебя, милый мой Мелиотик! Как же я буду здесь без тебя! — стонало сердце Анастасии. — И этот бедный мальчик, князь Семён, очевидно, влюбился в меня, и очень, что видно по его ошалевшим глазам. Мне жаль его, но он молод и в его жизни ещё много будет прекрасных дам. Нельзя, да, нельзя позволять шалостей! Это я тебе говорю, графиня, а не ему, — резко перескочив от одной мысли к другой, укорила себя Анастасия Кирилловна, а вслух сказала, приняв строгое выражение лица. — Я удаляюсь из дворца, так как не могу находиться в его залах в платье, которое даже слуги сочтут архи вульгарным. Поверьте, князь, оно покажется смелым даже женщинам лёгкого поведения. Благо, сейчас мы одни, а если сюда зайдёт ваш батюшка или матушку… представьте, какой будет скандал. Нет, решительно нет! Я не могу, не имею права оставаться здесь даже на минуту. Я не желаю, чтобы из-за меня вас склоняли по углам даже ваши слуги.

— Позвольте, графиня, не согласиться с вами. Нынешние нравы намного проще, нежели сто лет назад. Конечно, есть ещё люди, придерживающиеся старых порядков, но нынешняя молодёжь раскована и легко смотрит на всё новое. Ваше платье прекрасно, оно стройнит вас, не сжимает тело корсетом! Вы легки в нём и прекрасны! Вы как вольный ветер, как луч солнца, как прекрасный весенний цветок! Я любуюсь вами, Софья, позвольте вас так называть. Так вы ближе, нежели графиня Анастасия Кирилловна.

— Милый Семён, но я более Анастасия, а Софья так далека, что я не помню её. Не обижайтесь, — увидев слегка притухший взгляд князя, — так будет лучше для вас и для меня. Слишком тесное сближение может привести к непониманию в среде ваших родных. Останемся друзьями, тем более ни вам, ни мне не ведомо, как долго я буду здесь, — в вашем мире.

— Я согласен на всё, лишь бы быть рядом с вами, милая Анастасия Кирилловна! А сейчас я провожу вас в гардеробную, где вы можете выбрать для себя любой наряд. Там есть платья, которые доставили из Европы только вчера. Их заказывает княгиня Елизавета Ксаверьевна, моя маменька. Сейчас она в Италии, а когда прибудет сюда, что будет не скоро, то забудет о многих из них, как это обычно бывает.

Из всех фасонов Анастасия выбрала платья с высокой талией, большим круглым декольте, короткими рукавами, без шлейфа, но с длинной юбкой, касающейся нижним обрезом пола. Платье подчеркивало естественные формы и красоту её тела. В этом туалете она напоминала женщин, изображённых на античных вазах и барельефах.

Представ перед Семёном в этом платье, с аккуратно прибранной головой, она была богиней, сошедшей с Олимпа.

Молодой князь смотрел на неё ошалелым взглядом карих глаз и не мог поверить, что провидение дало ему возможность лицезреть совершенный шедевр в образе реальной женщины, жар губ которой, всё ещё пылающий на его губах, говорил о том, что она действительна, рядом с ним, а не есть сладостный сон, из которого, будь это так, ему не хотелось бы выходить, который желалось просматривать бесконечно много раз в зрительных образах от первого кадра, когда увидел её у моря на монолите до сего момента, — входа в гостиный зал богиней Олимпа.

— Вы обворожительны, графиня! Совершенства, коим наделил вас Всевышний, мне ещё не приходилось видеть. Простите за пылкость, но иначе я не могу. Я весь горю. Посмотрите на моё лицо, оно пылает любовью к вам, милая Анастасия, позвольте так назвать вас.

— Что уж, назвали, князь, но прошу, не надо вливать в свою душу страсть любви. Я могу внезапно исчезнуть, как случайно появилась в вашей жизни. Я говорила вам, что не по воле моей перемещаюсь в пространстве, кроме того… — Анастасия хотела сказать, что любима и любит другого, но пожалела чувства молодого человека, явно глубоко полюбившего её, — кроме того я не только старше вас, но и из другого времени. Сейчас мы, вроде бы, понимаем друг друга, но если дело коснётся моих взглядов и воззрений на жизнь, могут возникнуть разногласия, в таком случае наше нахождение рядом может больно ранить душу каждого из нас. Нет, князь, давайте останемся друзьями, и не будем омрачать дни, что возможно придётся провести вместе, несогласиями и непониманием. Поймите, мы родились в разное время, я ранее вас на сто лет, а это существенно как в понимании и осознании образа жизни своего времени, так и в устоях его. Ваш век, — прогрессивный по отношению к прошлому столетию, и моё время — с его ханжескими взглядами на всё новое, несовместимы. Следовательно, несовместимы и мы, — вы и я.

— Противоположны!? Но противоположности существуют в любом времени, противоположен весь мир, женщина противоположна мужчине, как противоположны полюса, — северный и южный, но если они не могут сблизиться, то мужчина и женщина, независимо от разницы в возрасте сойдутся всегда, если, конечно, любят друг друга. Хотя…

— Вот именно, хотя. Если нет любви, души их будут как два полюса. Сближение тел, не есть сближение противоположных полов. Визуально они как бы вместе, а по сути, врозь. А вообще, князь, давайте больше не будем поднимать эту тему в нашем разговоре, вы этим смущаете меня, и мне становится неловко в вашем присутствии.

— Простите, графиня, за мою назойливость. Я больше не позволю себе противоречить вашим моральным устоям.

— Глупый мой князюшко, вы ничем не оскорбили меня, просто мне не хочется, чтобы вы страдали, когда я внезапно исчезну из вашей жизни.

— Я буду страдать, и моя любовь к вам всегда будет со мной. Простите, но я не могу приказать моей душе забыть вас, милая Анастасия Кирилловна.

— Милый, милый мальчик, мне жаль вас, но я действительно случайно оказалась здесь. Мне больно, что я невольно ранила вашу душу, но время излечит вашу рану. — Приблизившись к Семёну, Анастасия двумя руками охватила его лицо и сочувствующим взглядом посмотрела в его глаза. Затем улыбнулась, как будто что-то вспомнив и, чётко расставляя каждое слово, произнесла. — Мне не хотелось напоминать, но вы, князь, обещали накормить проголодавшуюся женщину. В какое время у вас принято приходить к завтраку?

Князь обернулся в сторону камина и посмотрел на бронзовые часы со скульптурными изображениями Дианы и Аполлона, — персонажами из древнегреческой мифологии.

— 9 часов пятьдесят три минуты, — ответил. — Завтрак подадут через семь минут. Графиня, у меня к вам просьба. Не сочтите за… как бы это правильно выразиться, — собрав в складки высокий прямой лоб, — за боязнь представить вас князю Михаилу Семёновичу. Он действительно старых правил, знает многих фрейлин императрицы и имел встречи со многими знатными людьми Петербурга, поэтому предлагаю вам быть француженкой. Имя графини Софи де Гомес вас устраивает?

— Вполне! — улыбнувшись, ответила Анастасия Кирилловна. — Оно ни к чему меня не обязывает и не вызовет лишних и ненужных разговоров. Скажу, что люблю утренние прогулки у моря, заблудилась и случайно оказалась вблизи вашего дворца. И вы спасли меня от неминуемой гибели, от голодной смерти, — ответила Анастасия, и звонкий смех её разлился по-над гостиной и влетел в столовую, откуда уже неслись запахи выпечки и ещё чего-то очень вкусного, источающего приятные ароматы.

Как вспышка молнии.

За столом.

— Графиня, позвольте поинтересоваться, где вы остановились, предупредить, чтобы ваши родные не беспокоились о вас.

— Благодарю вас, любезный князь Михаил Семёнович, но я здесь инкогнито и под другим именем. Мне бы не хотелось, чтобы на моей родине во Франции узнали, где я. Я в ссоре с моим мужем графом Готье де Гомес. Он, простите, бонапартист, а я придерживаюсь монархических взглядов.

— Позвольте, позвольте, голубушка графиня, вы меня не правильно поняли. Я не гоню вас, мне приятно общение с вами. Нет-нет, так просто я вас не отпущу. Разговор с вами мне доставил величайшее наслаждение, поэтому покорнейше прошу остаться хотя бы к обеду, а лучше, если вы останетесь у нас на любой срок. О вашем присутствии здесь, — тихо, почти шёпотом и заговорщически склонившись в сторону графини, — никто не узнает. Поверьте старому любителю девичьего общества. Жена в Италии на лечении, дочерей у меня нет, вы скрасите наши с сыном скучные вечера своей красотой, эрудицией и игрой на фортепиано.

— С удовольствием, князь, принимаю ваше приглашение погостить у вас несколько дней.

— Вот и прекрасно, милая Софи. А сейчас позвольте откланяться. Дела-с, понимаете ли… и безотлагательные!

После завтрака, на котором графиня Софи де Гомес поразила князя Михаила Семёновича глубокими знаниями в военных науках и всесторонней образованностью во многих областях науки, особенно в медицине и географии, молодой князь Семён предложил гостье прогулку по парку.

День был прекрасный, и Анастасия и молодой князь гуляли по парку до самого обеда. Анастасия была как ребёнок. Её восхищало всё, — парковые дорожки, кажущиеся рождёнными самой природой, а по сути гением придворного садовника Кебаха, система озер, водопадов и каскадов, вызвавшая естественный вопрос: «Как они не пересыхают и откуда берут воду?» Семёну пришлось объяснить, что в этом задействованы трубы, хитро спрятанные в камнях. Она бегала, кружилась, восхищалась и восхищала его своей непосредственностью, лёгкостью и звонким смехом. Семён пьянел от счастья духовной близости с полюбившейся девушкой, но, к сожалению, не знал, что сладостное опьянение скоро сменится горьким похмельем.

— Мне нравится этот нижний парк, в нём больше света, нежели в строго величественном верхнем парке, с его нагромождением камней и рядами экзотических растений, — любуясь Анастасией, говорил Семён, — но знаете, милая графиня, как здесь было изумительно прекрасно в маменькин день рождения 5 сентября 1830 года. Здесь была ночная феерия, первая в этих местах красочная иллюминация, и здесь опять-таки проявил себя непревзойденным художником наш главный садовник.

— Здесь чудесно, князь! А дышится… как легко здесь дышится. Вот так прямо взяла бы горстями этот ароматный воздух и ела, ела и ела его. Ах, князь, вы чудо! Спасибо вам, любезный друг, что проводили сюда. Я никогда не забуду ваш прекрасный парк, его зелёные своды, водопады и фонтаны, лужайки и чудные цветы.

— О, да! Здесь действительно чудесно, милая Анастасия! В парке мирно соседствуют экзотические араукарии из Чили и самая что ни на есть украинская калина. Здесь растут величественные кипарисы и лавры, а также библейские маслины. А ведь парк, — окинув рукой пространство цвета, — находится отнюдь не на плодородных чернозёмах. Он стоит на твердом основании из диабаза — камня, похожего на гранит. Только человеческий гений и упорство смогли создать земной рай на скалистом берегу. Хотя приписывать все заслуги одному только человеческому гению было бы несправедливо. Парк в равной мере является заслугой благоприятного средиземноморского климата, который позволил здесь прижиться большому числу экзотических и очень редких растений.

Анастасия слушала и одновременно тускнела взглядом.

— Мне тревожно, Семён. Пойдём отсюда!

Возвратились на открытую террасу со львами, с которой открывался вид на море.

— Я чувствую скорую разлуку. Здесь, — приложив руку к своему сердцу, — щемящее чувство надвигающейся неизбежности, нового полёта в вечности космоса, и чувствую очень далёкого от этих полюбившихся мне мест, — с грустью в глазах и на трепещущих губах говорила Анастасия.

И он прилетел, — алый туман.

— Прощай, мой добрый друг! — воскликнула Анастасия и Семён бросился в алую пелену, к милой его сердцу молодой женщине.

Туман окупал два тела и понёс их вдаль, ведомую только ему.

*****

— Вот такая история. Хотите, верьте, хотите, нет.

Закончив рассказ под монотонное потрескивание поленьев, охваченных огнём костра, Сергей посмотрел на восток, где разгоралась заря, и горестно вдохнул от осознания невозможности взаимной любви с реально-нереальной графиней Анастасией Кирилловной, стремительно влетевшей в душу и так же стремительно улетевшей из неё, оставившей сладостный и одновременно горький отпечаток несбывшихся надежд.

— Грустно! — проговорил Юрий.

— И больно за тебя брат, — сказал Анатолий, украдкой смахнув с глаз слезу.

— И это действительно всё? — недоверчиво воззрился в глаза Сергея Валерий.

— Есть продолжение, но оно более грустное, нежели первая наша встреча, — ответил Сергей.

— И всё же…

Братья просящим взглядом посмотрели на Сергея.

— Я понимаю вас, — улыбнувшись, ответил Сергей. — Анастасия Кирилловна заворожила даже вас, и это естественно, с её обаянием и божественной красотой, но позвольте мне пережить мою первую встречу с ней, которая горит здесь, — Сергей приложил руку к сердцу, — незатихающим пламенем, а потом говорить о последней. Да, была ещё встреча и произошла она… хотя, — Сергей умолк, — оставим это, как уже сказал, на потом, когда уляжется боль утраты от моей первой встречи с прекрасной графиней Анастасией. Сейчас, — вновь посмотрев на восток, как бы выискивая в нём утерянное, — пора домой. Ночь прошла, нас встречает новый день и благо, чтобы он был светлым.

Глава 2. Год 7110 от Сотворения Мира

Алые шары.

Ещё не старая лошадь чепрачного окраса, не спеша тянула по наезженной зимней дороге розвальни с двумя ездоками в овчинных тулупах — старика лет шестидесяти и его спутника, по пояс зарывшегося сено, из-под которого виднелись лишь грудь, плечи и поднятый воротник с выпирающей из него макушкой заячьего треуха. Кто был тот второй человек, какого он был пола и возраста, маленький или большой, тонкий или толстый, не возможно было понять по причине того, что голова этого человека была опущена и из поднятого высокого воротника виднелась, как было сказано выше, только макушка заячьей шапки, местами полинявшей и поседевшей от времени.

И вдруг лошадь резко дёрнулась и остановилась. В морозном, но чистом небе на уровне редких тонких облаков вспыхнуло что-то ярко алое и устремилось к земле. Необычное шарообразное образование, ранее невиданное старым человеком — ездоком в санях, снизилось до метра и стало кружить над полем, расширяя круги, как бы выискивая что-то. Обследовав всё снежное пространство, подлетело к саням, тряхнуло короной-ореолом, как бы выразив своё недовольство, затем, стремительно взмыло вверх и исчезло в невесть откуда появившемся красном облаке.

Дед сидел ни жив, ни мёртв. Тяжело дышал, хватал разинутым ртом морозный воздух и не мог произнести ни слова, затем скинул с правой руки шубенку из овчины и со словами «Свят! Свят! Свят!» — трижды перекрестился.

Сидел молча, о чём-то думал и не трогал лошадь, не шелохнулся и ни единого звука не издал человек, сидевший рядом с дедом, он ничего не видел, не слышал слов молитвы деда и не чувствовал, что лошадь стоит, он не дремал, а крепко спал, как истощившийся от тяжёлой работы человек.

— Бывают чудеса на свете, но такое видел впервые! Видать и в новом году будет неурожай, али война, какая с басурманами, будь она неладна! — оттаяв от страха, подумал дед и, снова трижды перекрестившись, понужнул лошадь.

Ездоки держали путь к дому. К нему ехал дед и его внук из Москвы, где получил два черпака зерна из царских закромов, — шёл второй неурожайный год и российский народ голодовал.

До деревни починка оставалось версты две, когда дед увидел впереди слева по ходу движения что-то тёмное

— Прошка, глянь, что там чернеет, — близоруко щурясь в снежную пустошь, откашлявшись, хрипло проговорил старец и ткнул подростка, сопевшего в высокий воротник тулупа, острым локтем.

— А, что, где? Приехали что ли! — ошалев от неожиданного тычка в бок и грозного окрика деда, раскрыв заспанные голубые глаза и резко выпростав из-под высокого воротника голову, встрепенулся малец, но увидев голую снежную даль, шмыгнул носом, густо облепленным веснушками и недовольно проговорил. — Сон хороший видел, большой кусок мяса, а ты деда того, я уже его ко рту поднёс, а тут ты… напужал. Ты пошто это деда, пужаешь-то? Так можно и заикой сделать, али того хуже… — секундная задумчивость, — Ванькой, что дурачком по улкам шастает. Али этим, Мишкой убогим, али ещё каким блаженным. Кто тогда с тобой ездить-то будет? Одного-то тебя волки живо того… сгрызут.

— Поговори мне тут, кнутом-то быстро огрею, проучу, как деду перечить, — замахнулся кнутом дед на внука, потом хмыкнул, улыбнулся и тихо проговорил, — ишь, сорванец, весь в меня, такой же ершистый.

— А то! В кого ж ещё! — услышав деда, проговорил Прошка. — Не чужой чай, мамкин сын-то, твоей, значит, дочери!

— Ух ты, голова твоя… это самая… туда же ещё. От вершка два вершка, а туда же! Глянь, говорю, вперёд-то, — ткнув кнутом в степь, — что там чернеет-то!

— Чё, чё! — огрызнулся Проха, всматриваясь в снежную даль. — Кадысь пень, вот чё!

— Сам ты пень! Откель в степи пню-то взяться. А коли какой и есть, то снегом заметён! Умник мне тут ещё выискался… мамкин… а то без тебя не знаю чей ты, — разошёлся дед, утирая шубенкой изморозь с усов и окладистой бороды.

— Са-ам ты, де-да-а, того-о, умник, — шмыгнув носом, обидчиво протянул внук. — Дерево срубили, вот откель!

— Пошто тут кому дерево-то рубить снадобилось-то? Да и не было здесь испокон веку никакого дерева. Не впервой езжу здесь, который год уже, почитай с самого дня, как батька, прадед твой в сани посадил… на базар, значит, в Москву ездили. Ох и лютый мороз тогда был, не приведи господи!

— У тебя, что ни зима, то лютая! Малокровный был, небось, вот тебе и люто было, — хихихнул Проня, сдвинув на затылок треух и почесав широкий и высокий лоб.

— Цыть мне! Сам-то завернулся в тулуп и глаз не кажешь, а туда же… ещё… потакат. Жрать-то любишь, во сне и то мясо гложешь, а коли это скотина какая в поле замёрзла. Пень! — надув от обиды на внука серые от старости щёки. Нет, Прошка, не пень это, — и грозно, и громко. — Сказано, глянь, значит, глянь!

— Откуда здесь скотина, — не переставал пререкаться внук, — зверю и тому здесь делать нечего, что исть-то ему… здесь, в лесу он, зверь-то. А если какая дохлятина случайно забрела так пущай тут и валяется, вороны склюют, им исть тоже надо. А мы от дохлятины околеем.

Дед почесал мясистый нос, прищурил под отвислыми веками узкие глаза, покряхтел, вероятно, обдумывая слова внука и проговорил:

— А мы её того, на базар свезём, деньжат сробим, обновку кой-какую купим. Тебе вон пимы новые купим, мамке твоей сарафан справим, да и всякого того… Эх, заживём, Прошка! Любо-дорого будет! Тёлку купим, старая-то корова совсем мало доится, да и сдохнет того гляди. Нет, Прошка, надо глянуть, — проговорил дед и остановил чепрачную.

— Совсем дед ополоумел… на базар. Да кто ж её возьмёт такую… в шкуре. Народ-то он что, такой же, как ты ополоумевший что ли? Вот навязался на мою голову! — вихрем несся каламбур мыслей в Прошкиной голове.

Удобно устроился Проня в санях, тепло ему в сене и в тулупе, нет желания идти по глубокому снегу невесть зачем, подставлять лицо морозному ветру неведомо для чего, но куда деться, дед он может и кнутом, слез с саней и побрёл за дедом по его следам к тёмному пятну на пышном свежевыпавшем снегу.

— Эх, хорошо бы лося, али хотя бы козлёнка, всё мясо, а оно ныне дорогое, год-то голодный… неурожай кругом, трава и та в рост не вошла, скотину кормить нечем, мрёт, — горевал дед, не выпуская из вида тёмное пятно на снегу. — Намело, будь он неладен! На мёрзлую землю лёг. Опять неурожай будет. Борис царь, спасибо ему, закрома царские открыл, народ кормит, а бояре… будь они неладны, — сплюнув на снег, — всё-то им мало. Ряшки-то ишь, какие наели, чтоб вас холера вяла, прости меня господи! — мысленно перекрестился.

— Ух ты! — подойдя к деду, склонившемуся над лосем, воскликнул Проня. — Огромадный-то какой. И тёпленький ещё! Вон пар с него валит! С чего бы это он тут… того… околел-то? Чудеса!

— А это нам ни к чему знать. Бог дал, вот и весь сказ! Сбегай-ка за верёвкой. Хотя погодь, не утащим. Стой покуда здесь. Лошадь распрягу, ею и потянем… к саням-то.

Пока шёл до саней, пока распрягал лошадь, пока шёл до лежащего на снегу лося, думал, откуда в чистом поле лось, да ещё не совсем и старый, в самом расцвете сил и совсем недавно околевший, тёпленький ещё.

«Верно шар его красный того, шибанул, когда шёл по полю от правого леса к левому, али наоборот. Верно, так оно и есть. Надо посмотреть, куда его шибануло».

Осмотрев лося, увидел опалённую ветвь левого рога.

«Так и есть, в рог его шибанула молонья. Чудеса, зимой и молонья! И без грому. Так откель ему быть-то, шар ведь, вот и без звуку какого.»

Подтащив лося к саням, дед уставился на него с задумчивости.

— Деда, ты думаешь, как его прицепить что ли? Так я его живо верёвкой-то, — проговорил внук, с блеском глаз посматривая то на лося, то на деда.

— Нельзя тащить. Больно большой он. Лошади тяжело. И в санях не уместится. Рубить надо, вот, — сдвинув шапку на затылок, дед почесал лоб. — Топором ноги-то пообрубаем, вот и весть сказ.

Закончив работу, дед с внуком втащили лося в сани и, укрыв его тушу сеном, тронулись в путь.

— Деда, пошто сеном-то укрыли? Пущай все смотрели бы и завидовали, — шмыгая носом, удивлялся внук. Что с того, что в деревне увидели бы?

— Неча, чтобы все видели, — возмутился дед. — Нынче, оно того, лишний глаз не нужен, внучек ты мой родной! — раздобрев от подвернувшегося лесного дара, ласково посмотрел на внука дед Спиридон. — Нынче зависть вызывать, себе в убыток. Просить будут, а у нас самих шаром покати, того и гляди помрём с голодухи-то! Так-то вот! Эх, погодка-то! Душа радуется! Солнышко светит! Тепло-о-о! — взглянув на солнце, восторженно проговорил дед и, почесав мясистый нос, громко чихнул. — Эх, чу́дно-то как!

Потянуло дымом из труб печей деревенских дворов. Лошадь, до того понуро плетущаяся, почуяв родную конюшню, прибавила ход. Неожиданно в десятке метров от неё возник второй алый шар. Лошадь вздрогнула, дёрнулась назад и замерла. Растворяясь, шар вырисовал в себе молодого мужчину в лёгкой золочённой одежде. Мужчина был в недоумении, о чём явно говорили его глаза, оцепеневшие на лошади, запряжённой в розвальни с двумя ездоками в старых залатанных тулупах.

Зажмурившись, мужчина тряхнул головой, затем медленно открыл глаза и, охватив голову руками, застонал с покачиванием тела из стороны в сторону.

— О, боже! Где я! Где! — причитал он, теребя густые чёрные волосы на красиво стриженой голове с густыми волнистыми бакенбардами.

Дед с внуком, уподобившись своей лошади, замерли, и ошалело вращали зрачками своих округлившихся глаз, затем, как по команде вывалились из саней, упали на колени, сбросили с головы шапки, а с рук шубенки и, приговаривая: «Свят! Свят! Свят! — с частым и глубоким поклоном стали неистово накладывать на себя крест, при этом перемежали святые слова с проклятьями. — Изыди, нечистый! Изыди, сатана! Изыди в геенну огненную!» — и так далее, и тому подобное.

Неизвестно как долго длились бы проклятья в адрес сатаны и таинственного гостя снежной пустоши вышедшего из алого шара, если бы не его спокойный голос. Придя в себя от минутного замешательства, он подошёл к крестьянам и спокойно проговорил: «Не подскажете, как называется это место, — деревня, что впереди?

— Дяденька, а вы нас не убьёте? Жить-то оно того… хочется… шибко! — не переставая креститься, проговорил Проня.

— За что ж мне вас убивать? Да и не чем мне, разве что руками, — посмотрев на руки, проговорил молодой человек. — И не привычно мне убивать людей. Вы бы сказали, что за деревня впереди и далеко ли город какой? И может быть шубейка, какая никакая найдётся, околеваю уже, морозно у вас тут.

Услышав спокойный говор незнакомца, дед перестал креститься и причитать, и, оставаясь на коленях, заикаясь, проговорил: «Алёшкино это. Починок наш! А в верстах пяти от него деревня Тушино».

— Так это выходит рядом Москва? — удивился незнакомец из шара.

— Она, батюшка! Она родная! Москва… эт… значит! До неё вёрст двадцать, — не поднимая заслезившихся от страха глаз, ответил Спиридон. — Прости нас, батюшка! Не мы это… значит… его. Он сам в поле издох, не пропадать же добру, подобрали. Да, у нас и бить-то нечем, ни ружья, ни рогатины, ни вил, топор лишь один, да и тот уже совсем никудышный, старый топор-то, совсем затупился, дерево и то не рубит, так… хворост разве что… и только! — думая, что человек из алого шара пришёл наказывать за лося, молил о пощаде дед. — Не губи, батюшка! Малец со мной, мамка его дома одна, испереживалась, верно. Ждёт, в окно глядючи! Слёзы рукой вытираючи! Помилуй нас, батюшка!

— Поднимитесь с колен-то! Не обижу я вас, самому помощь нужна. Дали б вы мне какой-нибудь кожушок, околел совсем на морозе-то!

— Есть у нас, дяденька, ещё шубейка. Добрая ещё! Я, дяденька, сейчас! — поднявшись, подобострастно проговорил Проня и, нырнув в сено, вытащил на свет латанный, но без ремков овчинный полушубок. — Вот, дяденька, берите, у нас такого добра много… Ещё в стайке-то два висят, правда дыр в них много, а так ничего… если дыры-то зашить, носить можно… и не один год, — осмелев и поняв, что не будет убит, разговорился малец.

— Вот спасибо, добрый молодец! — принимая из рук Прони полушубок, проговорил незнакомец и поинтересовался сколько лет своему юному благодетелю. — Лет-то тебе сколько, спаситель ты мой?

— Двенадцать! — приосанившись и гордо вскинув непокрытую голову, ответил мальчик.

— Совсем большой уже. Добрый, видать, помощник мамке-то. Ты бы треух-то надел, застудишься.

— А и то верно! — ответил мальчик и, подняв шапку, надел её на голову.

Примеру внука последовал и Спиридон.

Починок.

По починку в два десятка дворов проехали без лишних глаз, подъехали к своему дому, открыли ворота и ввели лошадь с санями в широкий двор.

На скрип раскрываемых ворот из избы на крыльцо вышла молодая худенькая женщина в душегрее и с шалью на голове.

— Татенька, я уже все… — не договорив фразу до конца, женщина осеклась, уставившись немигающими глазами на незнакомого высокого молодого человека, из-под распахнутого старого полушубка которого просматривалась богатая одежда. — Что же вы стоить, проходите в дом. Морозно нынче!

— Ты эт, Марья, гостя в дом проводи, чаем напои и чугунок на печь поставь, а мы покуда с Прошкой делом займёмся.

Отрубив от туши большой кусок мяса, дед сунул его в руки внука и сказал, чтобы передал его матери, а сам возвращался в сарай.

— Помогать будешь, одному до вечера не управиться.

Освежевав лося, нарубив его большими кусками, уложил мясо в бочки, накрыл их деревянными кружками и сверху придавил камнями.

— Вот и хорошо, вовремя управились, по светлоте и никто не видел. Славно всё получилось! Слава тебе, господи! — утерев пот со лба, проговорил Спиридон, отёр топор от налипшего к нему мяса и крови, с размаху вогнал его в массивную дубовую чурку и вышел из сарая.

— Вот, Проня, и дел-то! Справились. Ты самое главное никому… сам понимаешь, не маленький. Народ-то нынче на всё пойдёт ради куска хлеба, а тут целый лось. Прознают, убьют и мясо-то уворуют. Понял!

— Понял, деда! Чё тут не понять! Убьют, эт точно! Народ-то ныне на всё пойдёт, злой он ныне!

Заперев сарай на замок, дед с внуком обмели метёлкой валенки от снега и налипших на них крошек мяса, и вошли в дом, впустив за собой струйки морозного воздуха, заклубившиеся плотными белыми сгустками в тепле просторной избы.

*****

— Как же вас угораздило, батюшка, оказаться в этих разбойных местах? Здесь не то, что утром, по весь день банды на дорогах лютуют.

— Ехал к царю вашему, лихие люди и ограбили, благо утёк от них, а так бы оно, конечно, головы бы мне не сносить, — подстраиваясь под говор деда, рассказывал свою историю появления в этих подмосковных местах, прибывший издалека с малой охраной посол далёкой неведомой на Руси страны. — Вёз вашему царю Борису грамоту верительную и подарки заморские от господина моего царя всех царей султана Али Ибн Хасан Адблы Ибрагим Сулеймана, да всё разбойники отняли и людей моих в полон увели. Один теперь я одинёшенек, как глаз теперь казать буду царю всея Руси Борису Фёдоровичу, знать не знаю, и ведать не ведаю.

— Да-а-а… — почесывая затылок, задумался Спиридон. — Сие дело оно того… серьёзное. Тут думать надо. А вот скажи-ка, боярин, сам ты можешь составить сию грамоту? Оно, конечно, как-то негоже, но всё же хоть какая никакая, а бумага. У царя толмачей-то не так и шибко много, да и не все земные языки они знают. Ты б написал, а печатку-то справим, дело не шибко-то и хитрое, если руки растут, откуда надо. Бумага разве что чистая нужна, так её за деньги завсегда купить можно, есть у меня в Москве нужный человек.

— Деньги говоришь, — потерев правую бровь, задумчиво проговорил представившийся послом из далёкой неведомой заморской страны, гость Спиридона. — А ты вот что, хозяин… возьми-ка вот эту монету мой страны, — пришелец из заморской страны вынул из кармана своего мундира круглую монету размером с ноготь большого пальца и подал её хозяину, — она золотая, продай её и купи бумагу, перья, чернила и воск, всё, что нужно для письма. И олова раздобудь где-нибудь, хотя бы ложку оловянную, печать из неё делать будем. Проне, внуку твоему гостинец, себе и хозяйке всё, что посчитаешь нужным на оставшиеся деньги купи, а коли всё ладно получится с грамотой, в тереме жить будешь со всей твоей семьёй. Отблагодарю по-царски, вот тебе крест, — твёрдо сказал заморский посол и трижды перекрестился двуперстием.

— Эх! — тряхнул головой и впалой старческой грудью дед. — Да за такой посул я тебе, воевода, что хочешь, сделаю! Я этих бумаг сколь хочешь, привезу, выправляй, знай грамоту и иди к царю батюшке.

Царский приём.

Спиридон сидел за чистым скобленым столом и молча смотрел на гостя, выводящего на бумаге узоры цветными чернилами.

— Чу́дно! Ах, как чу́дно! — смотрел и думал. — Тут тебе и цветок, и травинка, и листочки от деревьев. Ай, да мастер! Молодой, а какой умелец-то! Не каждый выжлятник такое смастерить сможет! Ай, да грамота! С такой грамотой царь-то он того… обязательно допустит до руки.

Поставив последнюю точку в документе, Семён, именно так представился молодой человек хозяевам, отложил гусиное перо в сторону, потянулся телом, расправляя плечи, взял в руки грамоту, свернул её трубочкой и закрепил на ней заранее приготовленные две печати, одну из кожи, вторую из олова.

— Славная получилась грамота, Спиридон. Спасибо, хорошую бумагу и чернила цветные добрые купил, — с улыбкой проговорил Семён. — Теперь можно и к царскому престолу.

— Да с такой грамотой, тебя, боярин-воевода Семён Михайлович, хоть куда примут. Славная грамота получилась. Только вот не понятно мне, зачем ты цветочками её изукрасил? Как-то оно вроде бы не нужно это на ней, грамоте-то!

Цари заморских стран, Спиридон, на своих грамотах такие узоры ставят в большей степени не для красоты, а для защиты их от подделки. В начале грамоты пишется большая тугра, ты видел её, когда я приступил к написанию грамоты. Она целиком покрытая очень сложным многоцветным растительным узором. Кроме того, над тугрой я поставил как бы собственноручный росчерк султана, который опять-таки окружен сложнейшим узорным полем, так, что изменить султанские слова, не испортив узора, невозможно. Вот такая у нас, Спиридон, получилась прекрасная грамота. А вот примет меня царь Борис Фёдорович или голову сложу на плахе, то, брат, неведомо, но деваться некуда, завтра на Москву.

*****

Мария стояла во дворе и, мысленно желая добрую дорогу отъезжающим в Москву, смотрела тоскливым взглядом на гостя, тронувшего её душу и сердце своим благим расположением к ней, её сыну и отцу. Ей вспоминались его рассказы о старике, жадной старухе и золотой рыбке, о прекрасном дворце в тёплой стране, называемой Алупка, о синем море, о людях в красивых одеждах, и их любви, в которой много света и добра.

— Берегите себя, Семён Михайлович! Человек вы новый в наших места, а народ нынче без бога в сердце, — напутствовала Мария гостя.

— Бог даст, с миром до Москвы дое́дим, а там как народу́ написано, так то и будет. Ежели приглянется царю Борису грамота моя, буду в чести и милости, а коли нет… значит, судьба моя такая, — ответил Семён, ласково посмотрев на Мария.

А у неё после этих слов слёзы на глазах. Не хочет расставаться с полюбившимся ей человеком, родным стал. Обнял Семён молодую женщину, по-русски трижды поцеловал в щёки румяные, и сказал на прощание: «Мария, душа-душенька ты моя пресветлая, шибко не тревожься обо мне, слово о себе смогу сказать… за себя постоять сумею. Не разбойник, нечего бояться мне! На Москве устроюсь, дам о себе знать. Бог даст, свидимся ещё!»

Вот уже скрипнули открываемые ворота, Спиридон понужнул лошадь и она, стронув сани с места, потянула их с тремя ездоками, одетыми в тёплую крестьянскую одежду, — овчинный тулуп и шапки на заячьем меху, в стольный град Руси — Москву. Провожая долгим взглядом отца, сына и ставшего родным Семёна, Мария, трижды перекрестила их, тяжело вздохнула, утёрла платком слезившиеся от тоски глаза и закрыла ворота на толстый деревянный брус.

— Здесь вот, — проехав две версты от починка в сторону Москвы, — мы и повстречали тебя, вышедшего из красного шара. Вот и представь, какой такой ужас ты, Семён Михайлович, тогда нагнал на нас. Как вспомню, так до сих пор по спине муравьи, — говорил Спиридон.

— Дяденька Семён, деда правду говорит. Ты прям ужасть как напужал нас! У меня даже в голове муравьи ползали. Вот, как страшно было! — вторил деду внук.

— А я вовсе и не страшный. Так, Проша? — притянув к своему правому боку отрока, ответил Семён.

— Весёлый ты, дядя Семён, и сказок много знаешь. А я ужас как сильно сказки люблю, особенно волшебные, — склонив голову к Семёну, ответил Проня и прикрыл глаза, представив себя царевичем на сером волке, спасающем соседскую девочку Клашу от разбойных людей.

У земляного вала, окружающего Москву, Спиридон влился своими санями в реку из людей, телег и карет, текущую в столицу со всех сторон света.

— Ты, вот что боярин-воевода, царю сказывай, что хворал долго, а сколь дён не говори, хворал, мол, с осени ещё и был излечен в моей избе вдовицей, дщерью моей, значит, — напутствовал Семёна Спиридон. — Так-то оно правдивее будет, болел долго, коли подвергся нападению лихих людей. Вы ж люди заморские изнеженные, не привычные ко всяким лихостям, а ежели скажешь, что из шару красного огненного, так твою голову живо под топор, как исчадие… то-то вот. Соображай! Бумагу ты ладную справил, богатую, с печатями кожаными и оловянными. Эх, чудо дивное! — мотнул головой Спиридон и причмокнул губами от представшего в мыслях образа грамоты. — Грамот-то я, конечно, не видал, а слышать о том, какие они бывают, слышал. Люди знающие сказывали о них, но о грамотах писаных цветными чернилами не слышал. Кабы того… не попасть тебе впросак, Семён Михайлович. Я вот, что думаю, ежели кто из бояр сомневаться будет в грамоте твоей, ты молчи, не перечь ему, в спор не вступай. Вот! Тогда быть тебе, Семён Михайлович, допущенным к руке царя-батюшки. Прости, что с наущением к тебе, так это… стал ты мне как сын родной, прикипел я к тебе, как и всё моё семейство.

Спиридон горестно вздохнул, отвернулся от Семёна, как бы для того, чтобы осмотреть левое крыло саней, протяжно шмыгнул носом и смахнул рукавом тулупа накатившие в глаза слёзы.

Через восемь дней Семён был принят царём всея Руси Борисом Фёдоровичем.

Вручая царю верительную грамоту, посланник страны Алупка Воронцов Семён Михайлович, изложил ему просьбу своего господина — султана Али Ибн Хасан Адблы Ибрагим Сулеймана.

Царь внимательно выслушал его и спросил, как он русский человек оказался в стране басурманов.

— Десятилетним мальчиком выкрали меня люди султана у моей матери, которую сейчас уже плохо помню и не помню из какого города ли селения, выучили своему языку, обычаям и нравам. Много позднее сказано было, что всё это лишь для того, чтобы иметь сношение с твоей великой страной Русью, великий русский государь Борис Фёдорович.

— И где же та земля, неведомой нам страны Алупка? — прямо смотря в глаза Воронцова, как бы ввинчиваясь им в мозг посланника, заинтересованно проговорил царь.

Слушая царя, Семён Михайлович предполагал, что именно так будет поставлен вопрос, поэтому решил взять на вооружение Записки Императорского Русского географического общества, в которых французский мореплаватель Жюль Дюмон-Дюрвиль после своей экспедиции в Океанию в 1826 году предложил использовать названия «Малайзия», «Микронезия» и «Меланезия», чтобы обозначить группы островов отдельно от Полинезии.

— Есть такая страна, великий государь за тёплым морем океаном, что называется Индийский, на юго-востоке от твоей великой страны, за Китаем страной и за Индией. И живут там люди разные, но очень богатые. Там прямо по земле разбросаны камни-самоцветы всяких земных и неземных расцветок, и деревья там, и звери такие, каких нет ни в какой другой стране великий царь Борис Фёдорович.

После описания Полинезии Семён Михайлович был допущен до руки царя. В конце аудиенции было угощение посла мёдом и приглашение к царскому столу. За столом царь спросил, где остановился посол страны Алупка, и узнал, что на постоялом дворе. Через пять дней посол султана Али Ибн Хасан Адблы Ибрагим Сулеймана был вознаграждён из царской казны серебром, как потерпевший унижение от разбойных людей и заселён в терем опального боярина. В прислугу ему были отданы все дворовые люди того опального человека.

Путь Анастасии Кирилловны.

Миг в пространстве космоса равен месяцам жизни на Земле.

Войдя в алый шар на миг раньше Семёна, Анастасия Кирилловна переместилась в Москву 7100 года в летний месяц июль на пять месяцев раньше князя Воронцова, появившегося близ деревни Алёшкино в декабре.

— Я убью, убью этого Мелиота! Пусть только появится! Это сколько же можно! — бессильно кричала Анастасия Кирилловна в летний рассвет, разгорающийся над базарной площадью заполняемой торговцами, затем рассеянным взглядом посмотрела на окружающее её убожество и жалобно запричитала. — Где? О боже, где я? Мелиот! Мелиотик, миленький, где ты? Забери меня отсюда!

Но Мелиот не слышал её, его не было рядом с ней, но всё же этот мир, в котором Анастасия Кирилловна оказалась волею судьбы, был зряч. Одна пара голубых глаз с интересом наблюдала за ней, странно одетой, можно сказать раздетой женщиной. Мальчик лет семи-восьми, стоял за забором, огораживающим базар, и с любопытством, граничащим с жалостью, смотрел на необыкновенную, ранее никогда не виданную красивую женщину.

— Всех в округе знаю, и женщин и мужчин и детей, а её впервые вижу, — думал он. — Верно приезжая, красивая, но ополоумела, вот и кричит невесть, что и как-то не по-нашему. Ограбили верно!

А Анастасия всё звала и звала неведомого ребёнку человека.

— Ишь как надрывается, сильно кричит. Хоть и лето, но утро как-никак, видно холодно ей. Вот и кричит!

Набрав в лёгкие воздух, мальчик хотел крикнуть, но потом, передумав, выдохнул воздух из себя тугой струей и тихо, так чтобы услышала только она, проговорил: «Тихо, не кричи! Услышат, руки свяжут и в яму бросят!»

Анастасия обернулась на голос и увидела худенького мальчика в старых одеждах, сквозь дыры в которых проглядывало голое тельце.

— Ты кто? — подойдя к мальчику, проговорила она, невольно морщась от исходящего от тела ребёнка запаха грязи настоянного на поте, базарных отбросах и нечистотах.

— Федька я, кто же ещё! Человек чай, не зверь! А ты не бойся, — увидев на лице женщины гадливость, — я не заразный.

— Ну, и то ладно! Только, что же ты не моешься? От тебя как из помойки несёт!

— Почему не моюсь?! На реку хожу каждый день, одёжку свою стираю, только она всё одно воняет. Старая уже. А сама ты, что такая… голая! Ограбили, небось?

— Тебе платье моё не нравится? Так нет у меня другого, — ответила Анастасия, подумав, что надо выяснить как можно больше о мире и времени, в котором оказалась, затем, решать, говорить о себе или придумать легенду.

— Я так и понял, ограбили. Нынче народ злой стал, за зёрнышко убить могут, а одёжка… она… — махнув рукой, — одёжку я тебе дам. Пойдём пока народ не объявился. Не далеко здесь… дом мой. Увидят такую, не миновать тебе ямы, а там и голову с плеч снимут. Эхе-хе! — по-взрослому вздохнул малец и, взяв Анастасию за руку, потянул в сторону от базара.

Миновав большие дома за высокими заборами, в разговоре с мальчиком выяснила — боярские, вышли на окраину города, что рядом с южным земляным валом и переправой через реку.

— Вон тот дом, что с маковкой на крыше, мой. Один я в нём, папка давно помер, не помню его уже, а мамка месяц назад пошла на реку и утопла, а может, кто и убил, не знаю, ушла и не пришла. Видели, говорят, что облако красное внезапно откуда-то налетело и унесло мамку, да только я не верю. Не могут облака забирать людей. Один остался, вот и хожу на базар, кто, что даст тем и питаюсь, или денежку какую-нибудь найду, тем и живу. А тебе мамкины одёжки как раз впору будут, только ты какая-то как боярыня, белая вся, ну, другой у меня нету, — подумав, Фёдор приостановился и, пристально вглядевшись в глаза своей необыкновенной спутницы, проговорил. — Красивая ты и как моя мама, точь в точь, как она, лицом и всем… Вот! Только волосы у тебя в два раза короче, у мамы они ниже пояса, как распустит, у тебя, — подумав, — тоже красивые и пахнут так же как у мамы.

— Говоришь облако красное, и я похожа на твою маму!? — задумчиво проговорила Анастасия, и мысленно, — странно! Я никогда не была здесь, и сестры близняшки у меня тоже нет. Так кто же была та женщина, мать Федина? Неужели я уже была здесь, но не помню. И его отец… Интересно, как он пропал? Может быть… Невероятно! А если это был Мелиот, если он искал меня и не найдя, больше не появится здесь. О, боги! Это смерть при жизни! Нет, не надо падать духом, не надо расслабляться! Надо… да, надо выяснить у мальчика всё касательно его отца.

До середины августа Анастасия не выходила из дома, в котором приютил её Федя, учила старорусский язык и московский говор. Сшила мальчику из старых одежд его отца узкие штаны-порты, крепящиеся на талии шнурками, и рубашку. Подогнала под его рост отцовский зипун из легкой ткани, застегивающийся встык на деревянные пуговки и с поясом по талии.

Одежды матери Фёдора действительно оказались впору Анастасии, как сарафан, подпоясывающийся под грудью и расширяющийся к низу, так и летник — верхняя накладная одежда с колоколообразными свисающими до пола рукавами. Рукава летника были украшены вошвами — треугольными кусками из бархата и атласа.

Некоторая проблема была с питанием, но это только в первые четыре дня, затем всё вошло в ровное русло.

Фёдор сказал, что в сарае есть сети, а на берегу лодка, но одному ему не справиться с установкой сетей. Вскоре на их столе появилась рыба, — стерлядь, осетры, щуки, судаки и всевозможная мелкая речная живность. На противоположном берегу реки они собирали ягоды и душистые травы. Излишки добытой рыбы, ягод и трав продавали и меняли на другие продукты, в основном на хлеб и овощи, иногда баловали себя и сладкими фруктами.

К зиме заготовили несколько бочонков мочёных яблок и брусники, два десятка туесов с мёдом, бочку чёрной икры, семь бочек вяленой осетрины, бочку солонины, заложили в подызбище овощи. Купили новые зимние одежды, — валенки обоим, детский полушубок Фёдору и телогрею Анастасии — верхнюю длинную одежду с застежкой спереди и с длинными рукавами. Застежка телогреи была с пуговицами.

У соседей, естественно, с первых дней появления Анастасии в доме Фёдора появились вопросы. Кто она? Откуда прибыла? Есть ли муж? И другие. На все вопросы спокойно отвечал Фёдор: «Родная тётка она моя. Мамки моей сестра. А приехала она из Новгорода, как узнала, что мамка моя умерла.

Соседи, увидев, что Анастасия копия Софьи, матери Фёдора, больше с вопросами ни к ней, ни к нему не приставали. Жалели её и чем могли, тем помогали, и Анастасия делилась с ними рыбой, травами и ягодами. Так и жили в мире и согласии, но однажды душу Анастасии потревожила прилетевшая из народа весть о каком-то после́ из неведомой далёкой страны Алупка — Семёне Михайловиче Воронцове. Произошло это спустя год, как поселилась с Фёдором в его доме, — летом.

— Алупка? Но такой страны нет, это я знаю точно! — задумалась Анастасия Кирилловна. — И одежды его, как говорят странные, напоминающие мой восемнадцатый век. Значит, тот человек, вероятно, прибыл в Москву столь же странным образом, как и я, отсюда получается, что он родственник Романа Илларионовича Воронцова, моего современника, сына Анны Григорьевны Масловой и Иллариона Гавриловича Воронцова. Надо бы сказать Фёдору, чтобы узнал, где, в каком доме он живёт, а там, глядишь, всё и выяснится, кто он и откуда.

На следующий день Фёдор стоял у дома посла страны Алупка и во все глаза смотрел на широкие ворота. Вот калитка в воротах открылась, и на улицу вышел мальчик, немного старше Фёдора.

Мальчик пошёл в сторону реки на рыбалку, о чём говорила удочка в его руках. Фёдор последовал за ним, не привлекая внимание. Удача сопутствовала ему. Мальчик устроился на берегу у кустов ивы, близ которых была пришвартована лодка Фёдора.

— Здесь мелко, и рыба здесь малёк, да и того почти уже нет, в глубину ушла рыба-то, вся. Тебе надо с лодки, — подойдя к мальчику, проговорил Фёдор. — Я эти места знаю. Вон мой дом! — кивнул за спину Фёдор. — Хочешь, вон, — указав левой рукой в сторону ряда лодок, — иди к моей и лови сколь хочешь.

— А сам-то ты что не ловишь? — Спросил Фёдора мальчик.

— А зачем она мне нужна, я с тётей мой сети ставлю и ловлю… знаешь каких… во! — вытянув руки в стороны, ответил Фёдор.

— Ну, прям и таких. Таких надо ещё уметь выловить.

— А мы умеем, хочешь, пойдём ко мне домой, покажу, и даже угощу. У меня тётя знаешь, какая добрая. Во! Всех добрее на свете! Она тебе даже морсу сладкого даст, хоть какого.

— Прям хоть какого? Какого запрошу!

— Не веришь, ну и ладно! Не надо! — обидчиво, проговорил Фёдор.

— Чё это не верю! Верю! У меня тоже есть дядя Семён. Он тоже, знаешь какой добрый. Мы в деревне жили, починке, так он нас в Москву, в свой терем привез, и мы сейчас у него живём, вот. А морсу и у нас всякого много, и кислого и сладкого. Только я больше люблю сладкий, а деда с дядей Семёном больше кислый любят… почему-то. А и правда, сколько сижу и не клюнула ещё ни одна рыба.

— И не клюнет, нет её тут. На лодку мою иди, там глубже, а я пока тоже за удочкой схожу, вместе-то интереснее.

— Так у тебя дома рыбины огромные, зачем тебе мальки-то?

— Так, для интереса, тебе ловить буду, а мне-то она совсем не нужна. А тебя как зовут.

— Прошка. А тебя?

— Федька я. Ну, так я пошёл… за удой-то, а?

— Иди, я долго здесь буду, — ответил Проня и, приподнявшись, направился к лодке, на которую указал Фёдор.

Посидев часа два и поймав с десятка три ершей, Проня собрал удочку и, попрощавшись с новым другом, отправился домой, — в терем посла страны Алупка.

— Ты своему боярину скажи, что живет, мол, у вала земляного, южного, у реки в доме с маковкой на крыше женщина молодая, желает говорить с ним. И скажи, что из шару она красного, так мне сказывала. Не забудешь?

— Что ж тут забыть, он и сам с шару крас… — сказал Проня и тут же осёкся. — С шару, говорю он, что на крыше маковка, помогал устанавливать и чуть не упал. Мы уж так сильно испугались за него, что мурашки по голове. Вот!

— Вот так и скажи, — поняв, из какого шара вышел его хозяин, ответил Фёдор и пошёл с этой вестью к Анастасии.

На следующий день возле дома с маковкой, что у южного земляного вала рядом с переправой, остановилась карета. Из неё вышел молодой человек в богатых боярских одеждах, отворил дверь в дом, прошёл его сумрачные сени и вошёл в горницу.

У стола напротив входной двери стояла женщина в простеньком крестьянском платье, ножом шинковала овощи.

Увидев её в свете солнечный лучей, пробивавшихся в комнату сквозь единственное окно, Семён вздрогнул и с радостным возгласом: «Анастасия Кирилловна!» — устремился к ней.

— Моя мама, не пущу! — крикнул Фёдор и, стремглав подбежав к Анастасии, охватил её руками.

Тотчас в комнату влетел алый шар и поглотил Семёна Михайловича, Анастасию Кирилловну и Фёдора.

У Прони, зашедшего в дом вслед за Семёном Михайловичем, вновь в голове забегали муравьи.

*****

На веранде дома в Новом Мире, крепко обняв друг друга, стояли Плиний и Этилия. Он в боярской одежде времён царя Бориса Фёдоровича, она в простеньком крестьянском сарафане, рядом с ними, обняв мать за талию стоял их сын Мелиос.

ПИСЬМА УШЕДШЕГО В ВЕЧНОСТЬ

Компьютер.

— Не надоело стучать на машинке? — не отрываясь от вязания, проговорила жена и тут же добавила. — Голова от твоего стука болит! Купил бы компьютер… что ли!

За тридцать два года совместной жизни до тонкостей изучил характер Людмилы, — обидится, если не отвечу. Да, собственно говоря, я никогда не игнорировал её обращение ко мне, разве что отвечал с небольшой задержкой, а так… что-то даже и не припомню, чтобы когда-либо пропускал мимо ушей её слова. Нет, это не оттого, что не желаю конфликтовать по пустякам, а потому что люблю самого близкого и родного мне человека, — милую мою жену! Кроме того, разговаривать надо, чем бы ни был занят. До сих пор помню слова женщины ехавшей с нами в одном купе поезда: «Говорите даже тогда, когда в ссоре!»

Моя голова забита другими мыслями, — заканчиваю работу над очередной повестью, но в слова Людмилы вникаю почти моментально и отвечаю без задержки; до автоматизма отработано, — мысли в голове, мысли на бумагу, осмысление стороннего разговора и вопросов ко мне, и ответ на них. Почти как Юлий Цезарь, хотя, естественно, мне до него далеко! А может быть я неправ? Он-то на машинке не писал! Ну, ладно, писал — не писал. Я — не Цезарь, он — не Тюковин! И с таким предложением к нему никто не обращался!

Прекрасно понимая, что односложный ответ Людмилу не удовлетворит, всё же отвечаю, но не так как хотелось бы, — в голове каламбур, — закрутил сложный сюжет в новой повести, а раскрутить не могу. Только ухвачу мыслишку, а она хоп… и улетела. Значит, не созрела!

— Да… я его в век не освою! — говорю.

— Ты-то? — удивляется она. — Да ты у меня всё на лету хватаешь!

Вот она, ухватил. Ударяю по клавише с точкой, снимаю очки и покидаю стол с пишущей машинкой.

— Всё, если это всё хоть мало-мальски знакомо! А тут компью-ю-ютер! — тяну и, подойдя к Людмиле, сажусь рядом с ней на диван.

— Ну и как? — говорит она.

— Действительно, как китайская казнь, каплями по голове весь и каждый день… этот стук литер!» — говорю я. — Но компью-ю-ютер!

Жена откладывает вязание в сторону и направляет на меня выжидательный взгляд.

— Попробую! — отвечаю, а в голове только одно. — Это же компью-ю-ютер!

— Вот что… деньги есть, собирайся и иди в магазин!

Через месяц, разобравшись в тонкостях компьютера, понял, что он обыкновенная железяка, но увлекательная. Забросил работу над шлифовкой книги, увлёкся созданием сайта и через два месяца загрузил его в интернет! Ещё через год выложил на сайте свой первый рассказ и никакой реакции в гостевой книге сайта.

— Баловство! — подумал. — Бесполезная трата времени! Если даже на рассказ ноль внимания, то кому будет интересна повесть. Никому!

Прошло четыре года. Что или кто надоумил меня создать страницу «ОВОКДКУ» — затрудняюсь сказать. Собственно, никто, пришла мысль в голову, вот и все дела. Захотел узнать, как сложилась жизнь у моих товарищей по военному училищу.

Создал новую страницу сайта и выложил её в сеть. Было это в конце августа 2006 года.

Глава 1. По ту сторону

Страница сайта.

Дорогой друг — выпускник ОВОКДКУ имени М. В. Фрунзе 1970 года!

Я — Анатолий Тюковин ищу тебя!

В настоящее время я на пенсии, но не предаюсь безделью, а тружусь на литературной ниве.

Уверен, что и ты занимаешься любимым делом!

Уверен, нам есть что вспомнить и о чём поговорить!

Если ты забыл меня, что не удивительно, в роте нас было 120 курсантов, тогда, может быть, помнишь Сергея Яковлева, Александра Костова, Петра Колкова. С ними я особенно был дружен.

Если эти имена всколыхнут твою память, и ты вспомнишь меня, напиши

Мой E-mail: anatuk@yahoo.com

Тема письма: ОВОКДКУ.

Создал страницу и выложил в интернет, не надеясь на быстрый ответ. Через неделю открыл почту и увидел письмо с темой: ОВОКДКУ.

Здравствуйте!

Меня зовут Дмитрий.

Мой отец Яковлев Сергей Михайлович проживает в городе Яровое Алтайского края.

Насколько мне известно, выпускники ОВОКДКУ периодически встречаются в Кадетском корпусе, который был создан на базе Вашего училища.

Пожалуйста, напишите о себе подробно, я сообщу о Вас отцу.

Фамилия Колков мне знакома, если это тот человек, про кого я думаю, то он проживает в г. Новосибирске, у отца есть его координаты.

С уважением — Дмитрий.

*****

Ответ написал тотчас.

На следующий день, — 27.09.06 года получил от Дмитрия письмо на E-mail, в котором он дал номер телефона своего отца — моего потерявшегося друга Сергея.

Позвонил и услышал знакомый, но взволнованный голос.

Говорили долго, но как бы ни был продолжителен разговор — обо всём не расскажешь!

После телефонного разговора пересмотрел курсантские фотографии, вспомнил годы учёбы, затем написал Сергею письмо на его домашний адрес.

Подсчитал, ответ должен прийти числа 10 октября, но…

Он позвонил.

Вечером пятого октября в моей квартире зазвонил телефон. По дребезжанию аппарата понял — междугородка.

— Сергей получил моё письмо и решил тотчас позвонить, — подумал я и, сняв трубку, приложил её к правому уху.

— Это из Ярового! — раздаётся в трубке мужской голос.

— Сергей, привет! — радостно кричу я и слышу:

— Анатолий, это Саша.

В голове проносится время, проведённое в деревне у Сергея, — несколько дней летнего отпуска после окончания третьего курса. Вспоминаю нашу охоту на уток, бутылку шампанского, запрятанную у него в сарае и слова Сергея: «Выпьем через двадцать лет!» Вспоминаю его брата Сашку, — пацана лет четырнадцати и его глаза, с завистью смотрящие на нашу курсантскую форму. Сейчас ему уже за пятьдесят.

— Александр, привет! Ты в отпуске, наверно, полковник и тоже в отставке?

— Полковник, Анатолий, но служу!

— А Сергей-то где? Дай ему трубку!

— Нет с нами Сергея! Умер мой брат… первого октября. Дмитрий писал тебе на E-mail.

Я стоял и тут же валюсь на рядом стоящий стул, в горле ежовый комок, не могу произнести ни слова.

На следующий день выехал в Яровое.

*****

Первую ночь после поездки в Яровое спал плохо но, удивительно, проснулся как обычно — очень рано и без головной боли. Утро встретил на своём родном балконе и как обычно с сигаретой в руке, естественно после чашечки крепкого чёрного кофе с мощным бутербродом — огромного куска белого хлеба с гигантским пластом ветчины.

— Какой была твоя жизнь, Сергей?! В раю или в аду ты жил? Это я уже никогда не узнаю! — сделав продолжительную затяжку, подумал я. — Три дня в Яровом ничего не сказали о тебе. Да… и кто бы мог сказать? Овдовевшая спутница жизни, вынесшая с тобой тяготы воинской службы. Осиротевшие, хотя уже и взрослые дети? Столь некорректный, касающийся только тебя вопрос я не имел права задать ни одному из близких тебе родственников, тем более находящимся в горе жене и детям твоим.

— Узнаешь! — услышал я свой внутренний голос. — Узнаешь, когда придёт время, а пока не спеши узнавать. Пиши, о чём тебя просили. В этом сейчас твоя главная задача. Что ж, напишу! — прошелестев губами, выговорил я и посмотрел на нависшую над просыпающимся городом серую тучу, сквозь рыхлое полотно которого пробивались тонкие лучи восходящего солнца. Сделав последнюю затяжку и выдохнув сизый дымок вместе с тонкой струйкой пара, я глубоко вобрал в лёгкие свежесть раннего утра и покинул свой курительный закуток.

Войдя в комнату, включил компьютер, а когда он загрузился, открыл текстовый редактор Word и выстукал на клавиатуре: «Записки грезящего».

— Так хотел Сергей, — проговорил я и невольно потянулся взглядом к окну. — Что тянет мой взгляд к небу? — рассматривая облака, думал я и не мог найти ответ. — Хотя, что лукавлю сам себе?! Конечно, вопрос жизни и смерти! — удивляясь быстрой смене окраса тучи, мысленно ответил на свой вопрос.

Максимум две минуты ушли в прошлое, — миг даже по меркам человеческой жизни, но этого мига было достаточно для редких лучей солнца. Объединившись в тугие струи, они вспыхнули малиновой яростью к серой плесени тучи и разорвали восточную плоскость её на рыжие лоскуты, но ближе к западу, видимая из окна часть тучи всё ещё мрачна, лишь тонкий оловянный налёт расползся по ней. Пройдёт ещё миг, я знал это, малиновые струи солнца расплывутся по всей поверхности тучи и зальют её расплавленным серебром. Застывая, серебро вберёт в себя перламутр неба, вспыхнувший алый восток и золото солнца. Проснётся туча, сбросит с себя тёмную маску ночи и явится новому дню в пышном белом одеянии с ажурной светло-голубой бахромой. Я чувствовал, день будет прекрасным, иного не должно быть!

— Как знать! — услышал я внутренний голос, и тотчас всё окружающее меня пространство уплыло в зыбучий туман.

10 октября 2006 год.

Я стою на плотной поверхности, но не вижу её! Не знаю, где нахожусь и не ведаю, что окружает меня, если вообще что-то окружает!

— Я слеп! — вихрем проносится мысль в голове, и тотчас же следом слышу чей-то голос.

— Ты зряч! — ответил невидимка, — но не во власти твоей созерцать то, что могут видеть пришедшие к нам.

— Я в потусторонней обители? — спросил я его.

— На пороге её! — ответил невидимка.

— Но зачем я здесь? И как здесь оказался?

— Ты хотел знать, как прожил жизнь твой друг! Мы предоставляем тебе эту возможность!

— В этом мраке? Что я могу увидеть в черноте? — удивился я.

— Услышать его!

— Мрак? — произнёс я с язвительной ухмылкой.

— Твоего друга! — спокойно отреагировав на мой сарказм, ответил он.

Ощущаю жар охвативший уши, это я мысленно укорил себя за несдержанность, а вслух произнёс: «Сергея?»

— Меня, Анатолий! — услышал эхом донёсшийся голос и невольно вздрогнул. Вспомнился голос Сергея с характерной только ему хрипотцой. Всё, что угодно, но услышать его я не ожидал. — Он умер, как же я могу слышать его? Значит, я мёртв, — пронеслась нелепая, а может быть наоборот, здравая мысль. Собравшись, воскликнул: «Ты жив!»

— Смерти нет, дорогой друг!

— Но… — говорю я и замолкаю, чувствуя как моя нижняя челюсть отчаливает от верхней, придавая лицу нелепое выражение… вероятно, нелепое, ибо сам я не видел своего лица.

— Я знаю, ты был у моей могилы, — продолжал говорить Сергей, — у телесной оболочки, оставленной мною в прежнем мире.

Через минуту, полностью овладев собой, я глубоко втянул в себя воздух с каким-то сладковатым привкусом и проговорил: «Прости, Сергей, умом я понимаю, что в твоей новой среде человеческому телу нет места, но как в таком случае ты можешь слышать и говорить?»

— Не заостряй на этом внимание! Придёт время, ты всё узнаешь и поймёшь, запомни главное; мир материален, и в нём может существовать только материальное. Нематериального, преподносимого священниками, во Вселенной нет! Материален и разум, вечный разум могущий приобретать различные формы. А сейчас говори, что привело тебя ко мне, — сюда, куда нет входа человеку.

— Входа че-ло-о-о-веку?! — с трудом выговорил я, подумав: «Кто же он сейчас? И кто я здесь?»

— Это невозможно объяснить!

— Ты читаешь мои мысли? — вновь удивился я.

— Вот и ответ на твой вопрос! Мне не нужен слуховой аппарат, не нужен язык, чтобы говорить. Моя новая телесная форма намного совершеннее человеческого тела!

— Примерно так я и предполагал, — проговорил я и тотчас осознал, что не раскрыл даже рта. — О, боже! Я потерял свою телесную оболочку! — подумал я, и потянулся рукой к носу. — Слава тебе, господи! — воскликнул я, почувствовав пальцами мой увлажняющийся обонятельный аппарат.

— Ты человек! — сквозь лёгкий смех проговорил Сергей и напомнил о цели моего прихода к нему.

— Как ты прожил жизнь? — спросил я его. — Не больно ли тебе сейчас осознавать ту грань, что разделяет тебя от родных людей и друзей?

— Поверь, Анатолий, не больно! Я счастлив, что живу, счастлив, что осознаю вечность жизни! А что до родных и друзей… все они придут ко мне! Придут, и будут наслаждаться покоем и полной свободой!

— Полной ли?

Вероятно, Сергей обдумывал мой вопрос, так как примерно в течение минуты я не слышал его.

— Ты прав! — после долгой паузы проговорил он. — Полной свободы не существует, но той, что обладаю я, никогда не будет у человека!

— И всё же я не желаю к тебе! Пусть я не имею той свободы, какой обладаешь ты, но разноцветный мир моей действительности я не желаю менять на твой мрак! Да, я осознаю, что старею, осознаю, что истекут годы жизни в моём мире, осознаю, что уйду в неизвестность, но лучше быть в ней, не осознавая её, чем быть в сознании и во мраке. В забвении хочу найти покой, в нём смысл вечности, что называем смертью, и те стопы, что может быть взволнуют камни на будущей моей могиле, пусть камни пнут в сии слова, от этого они не потускнеют и холоднее мне не станет! — ответил я ему.

— Не торопись, мой друг, с поспешным выводом! Всему придёт черёд! Хотя, сознаюсь честно, в том мире, что живёшь сейчас, мне было тесно! Устал я от него! Устал я от бесцельности круженья в нём! Что проку было в знаниях моих, направленных рукою властьдержащих на истребленье равных? Лишь здесь узнал я цену жизни и понял, что такое жизнь!

— В чём смысл мига, громко названного жизнью? В рожденьи? В смерти? В капле, испаряющейся между ними? Всё тлен, — и миг, и прах, лишь вечен мрак, что зрю сейчас! — ответил я ему.

— Мрак, что зришь сейчас лишь грань меж той, твоей действительностью и новой жизнью, что ждёт тебя! Он зрим тобою, но не мной. Я в свете!

— И места мраку нет в той новой жизни, — в твоей?

— Что чёрное? Задумывался ты над этим?

— По-правде, нет!

— Сие есть спектр, но развернуть его на составные части, — отдельные цвета, способны высшие создания, а не глаза твоей телесной формы. Ты говоришь твой мир цветной. Он мрачен! Всего лишь семь цветов в твоём, с оттенками конечно, в моём им счёта нет!

— Пусть будет так, как говоришь, но зрю совсем другое! Во мраке ты и я! Скажи, ты… видишь ли… меня?

— Взволнован ты, я это вижу, поэтому не осознал мои слова! Я в свете! Вижу всё, — твой напряжённый взгляд, блуждающий в исканьях света, и руки сжатые в кистях, и…

— Так что же ты стоишь и не протягиваешь руку для пожатья? Дай мне её, мой друг, хочу тебя обнять!

— Всему придёт черёд, но время истекает! И нам пора прощаться! Что ты хотел узнать, узнал! Прощай, мой верный друг, хотя… до встречи в вечной жизни, где миг мой будет длиться для тебя ещё десятилетья!

— Вечность жизни? Блеф!

— Не в райских кущах вечность жизни, не в песнопеньях под лозой, не в восхвалении придуманного бога, а в многомерности Вселенной, в единстве с ней, но не покой пришедшего в её обитель ждёт, движенье жизни бурно здесь, тут каждый разум созидатель, творец пути развитья своего!

— Ты осознал своим умом, неведомую мне безмерность жизни? Когда?

— Её познал я здесь, хотя понять был должен там, где ты сейчас — ещё на старте!

— Твой мир материален, как и мой, и он последний твой причал?

— Ты невнимателен, мой друг, но повторю, материален! Но мне пора, а на прощание спрошу. Ты взял мои записки?

— Где в грёзах ты?

— Да, в грёзах.

— Твой сын отдал мне их, сказав, что такова твоя предсмертная воля.

— Прошу, опубликуй, сделай мне подарок. И опубликуй под своим именем или псевдонимом.

Сказал и более ни слова. Я звал его, но он молчал.

*****

Рассеявшийся мрак открыл моему взору краски мира. Я вновь сижу у монитора. Повернув голову в сторону окна, я пристально вгляделся в облака, как бы ища в них Сергея, но его там не было, он был в другом, непостижимом для моего разума, мире.

— Прощай, Сергей! — крикнул я в небесную даль, плавно перетекающую в космическую черноту, видимую другом моим в радужном свете, и перевёл взгляд на монитор компьютера. Буду писать, переводить записи Сергея в электронный вид затем в издательство, просьбу надо выполнить. И никаких поблажек, буду писать, не отвлекаясь на другие книги.

Глава 2. Письма

Письмо в тетради.

Здравствуй, Анатолий!

Если ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет и в твоих руках мои записки. Я счастлив, что они именно у тебя. Ты мой самый верный друг и только тебе я их доверяю. Знаю, ты поймёшь, о чём я говорю в моих записях, и не сочтёшь меня умалишённым. Всё, что я написал, было, как бы то тебе ни показалось невероятным. Поверь, было. Мир безграничен и познать его невозможно, но я по воле Великого Разума был посвящён в некоторые его тайны, поэтому с полной ответственностью повторяю, это было!

Последний раз мы виделись накануне нового 1973 года в Белогорске, к сожалению, встреча прошла скомкано, мимолётом и виновен в этом был я, служба, сам понимаешь, не дала посидеть за рюмочкой и поболтать. Свою вину решил загладить поездкой к тебе, прибыл, но ты был на учениях. Не судьба. Извини, пишу сумбурно, как-то отрывочно, хочется всё высказать, в голове одно, а на бумагу ложится другое.

Ты даже не можешь представить, как я был счастлив, когда ты нашёлся. Я уже всех наших на «уши» поставил, все говорят, был в Омске, потом как испарился, а ты, оказывается, переехал в другой город.

Дмитрий нашёл тебя и сообщил, я сразу же позвонил.

К сожалению, не мог пригласить тебя в Яровое. Серьёзно болен. И вот сейчас, предвидя скорый уход, передаю тебе мои тетради. В них часть прожитой жизни (порой думаю, было это в действительности или грезил). Решать тебе, верить или не верить написанному мной. Прошу об одном, прочитай их и опубликуй, у меня уже нет времени на это.

Прости, устал. Будь счастлив, главное здоров!

Твой друг, Сергей.

Первая страница тетради.

Всего восемь букв — В-в-е-д-е-н-и-е и глубина, без которой понимание источника будет затруднительно. Но только не для меня! Я знаю, о чём пишу! Вам же, уважаемый читатель, сообщаю, эта книга не бред моего ума, это часть моей жизни. Я абсолютно нормальный человек, — в здравом уме и разуме. И не улетел ниже написанными строками в фэнтези, — разумом за пределы явного, не существующего, кажущегося неразумным, я жил в реальности (не желаю скрывать, в реальности, порой кажущейся даже самому невероятной).

Всё, что написано ниже, исповедь ушедшего в вечность, а исповедующийся не лжёт. Я прекрасно понимаю, — поверить в перевоплощения и полёты в пространстве и времени трудно, для этого нужно перевернуть своё сознание, поэтому воспринимайте написанное мной как фэнтези, как-то иначе рассказать о ярких, поистине увлекательных и романтических событиях в моей жизни не могу. Внесите себя в мою жизнь, представьте себя непосредственным участником событий, которые будут развиваться перед вами при чтении моих откровений, это поможет вам прожить моей жизнью и поверить в якобы невозможное.

А сейчас особое внимание. Особое!

Во мне живут две сущности, — я и Они. Я — человек! Они — память моих кровных предков от праматерии до моего отца, — частица Высшего Разума. Человек ли та вторая сущность или была им когда-то? Большая часть её никогда не была человеком, меньшая — цепь моих кровных праотцов, в которую, придёт время, вольётся новое звено — я! Каждое звено этой меньшей части цепи, начиная с первого — осознавшего себя человеком, до моего отца, прошло определённый этап развития в теле человека, — этап рождения и смерти, и сейчас находится на высшей, по отношению ко мне, ступени своего развития. Она, та часть цепи — мой Высший Разум! В какой реальности находится Она? Реальность — понятие глубокое и многомерное. Реальность для каждой формы жизни своя, хотя, в общем, она едина для всех, — это реальность существования во Вселенной. Так вот, та часть цепи, слившись с Великим Разумом, одновременно находится и во мне, и во всех измерениях Земли. Она живёт в сообществе равных себе, — в материальном Разуме Земли, где её тело — планета Земля! Такова её реальность!

— Как это понять? — спрашиваете вы.

— Давайте не будем забегать вперёд, а непосредственно и последовательно пройдёмся по моей памяти, — вспомним и мысленно воспроизведём пройденный мною жизненный путь, самую яркую часть её. Тогда всё будет понятно.

Возвращаясь к сказанному выше, говорю, кому-то мои записи покажутся бредом или игрой моего расстроенного ума, а кто-то будет жить воспроизведённым моей памятью, — любить и быть любимым, бороться и побеждать. Как воспринимать мою жизнь, решать вам, читатель, я не навязываю её никому.

Итак, кто такие Они вы поняли. А теперь о том, какое отношение Они имеют к моей исповеди. Во-первых, когда речь будет идти о Них, буду именовать Их с заглавной буквы. Второе, Они будут помогать мне мыслить и направлять мою мысль в правильное русло, т.е. принимать активное участие в изложении мною моего жизненного пути. Они — это мои мысли, а без них любой разумный человек неразумен. Следовательно, Они это мои мысли!

Верить словам, впаянным Ими в моё сознание и излагаемым мною в этих записях, или считать их моим бредом — дело каждого. Я буду писать то, что Они воспроизводят, не приукрашивая и не привирая!

Уважаемый читатель, приняв решение поговорить с вами, я не ставил перед собой задачу внушения вам реальности моих полётов во вселенной, моя цель в другом, собственно, их две, первая — отвлечь вас от будничных забот и помочь окунуться в сладостный мир романтических приключений, вторая (чисто человеческая) — хочется жить хотя бы в моих письменах.

Человек не должен верить в утверждение кем-либо научности той или иной теории без её доказательства. Это относится и к тому, что буду писать я, вышагивая по моей памяти. Я не претендую на научность того, что будет написано, и не заставляю, кого бы то ни было верить в это, но одновременно с этим говорю, человек логически думающий, ищущий истину, не должен бояться чужих мыслей и отвергать слова кем-либо и когда-либо произнесённые, пусть даже кажущиеся на первый взгляд абсурдными.

Размышляйте, думайте и просто отдыхайте, читая мои письма, — письма ушедшего в вечность.

Человек — Разум! Человек — часть Великого Разума!

Третья страница тетради.

В январе 2005 года изложил часть моих воспоминаний и, назвав их «Спираль Эолла», приступил к написанию учебного пособия «Оружие мысли», но писалось плохо и я решил отложить эту работу до лучших времён.

Семь дней прошли в полнейшем отрешении от воспоминаний прожитых лет, — отдыхал на подлёдном лове и чтении книг. Через неделю решил ещё раз пробежать по главам «Спирали Эолла» и понял, что написано очень шершаво (понятное дело — не писатель), приступил к шлифовке. Во второй декаде сентября 2005 года закончил работу и впал в меланхолию. Писать продолжение не хотелось, душа рвалась на природу — к реке. На следующий день претворил желание в жизнь.

Вот такая непостоянная моя душа, — не закончив одно, перехожу к другому, охладею от работы над вторым, берусь за третье, затем откладываю в сторону и его. Бездельничаю месяц, иногда и более. Когда вновь возвращаюсь к отложенным первому, второму и третьему — недописанным книгам, обнаруживаю, что все они покрылась толстым слоем «пыли». Приходится чистить их и заново осмысливать. Собственно это даже хорошо, меня посещают новые мысли, удаляется несущественное. Может быть, так пишут все? Хотя, вряд ли! Все не могут, а единицы точно, я одна такая единица. Ну, никуда от этого не деться, такова моя внутренняя сущность. И всё из-за того, что в голове рой мыслей (воспоминаний) и их все сразу хочется изложить в письменах. В результате такой деятельности, точнее бездеятельности, финиш бега по извилинам моей памяти не виден. Причин две, одну я назвал, вторая — в голове упорно засела мысль того, что никто и никогда не прочитает мои тетради! И всё же в застое есть положительное. Я мыслю, рассуждаю и прихожу к пониманию главного, — моим мозгом овладевает не плесень, к нему приходит озарение. Я осознаю, что временный перерыв в «творчестве» это усиленный процесс работы мозга над осмыслением пройденного жизненного пути перед тем как изложить его в письменах.

В первых числах октября 2005 года приступил к шлифовке очередной части «Спирали Эолла», написанной ещё в начале года, за неделю снял с неё шелуху и решил вернуться к третьей части воспоминаний, но непредвиденное обстоятельство отодвинуло работу над ней на долгие четыре месяца.

Этим обстоятельством стала моя болезнь. Слёг в постель и, вероятно, уже навсегда. Обидно, очень обидно, не успел закончить мою работу.

Пятая страница тетради.

— Дорогие мои, вчера я вам рассказал о необычайно интересном человеке, с которым меня свела судьба во время отдыха у моря.

— В Крыму? — спросила дочь Евгения.

— Да, в Крыму, — ответил я, добавив, что ещё вчера утром я был далёк от воспоминаний моей молодости, как, впрочем, и от человека, внёсшего в мою жизнь несколько ярких дней. Я сказал, что как-то в один из дней, когда все были на работе, он напомнил о себе.

— Письмом? — спросил сын Дмитрий.

— Нет, — ответил я.

— Но как может быть иначе? Двадцать лет назад мобильных телефонов не было, следовательно, вы не могли обменяться номерами.

— Он дал знать о себе звонком в дверь, — ответил я, сказав, что не мог предположить, что за дверью мой хороший знакомый, поэтому проигнорировал тот звон, но человек за дверью был настойчив. Он терзал кнопку звонка до тех пор, пока у меня не лопнуло терпение. «Как же вы надоели мне, назойливые сектанты!» — возмущённо проговорил я, излив в их адрес несколько красноречивых, в кавычках, фраз, и направился к двери с намерением уже не заочно, а в реальности выплеснуть на них вскипевший в душе гнев. Каково же было моё удивление, когда, открыв дверь, я увидел стоящего передо мной улыбающегося молодого человека. Этот человек смотрел на меня так, словно мы расстались с ним вчера. Этот человек был точной копией моего давнего знакомого, с которым я сорок четыре года назад провёл несколько незабываемых дней в Крыму. Первоначально я подумал, что он сын того давнего знакомого, не двойник, именно сын, но когда он обратился ко мне по имени и сказал, что прибыл из Спирали Эолла, сомнения в его реальности отпали. Вы не поверите, он абсолютно не изменился, как был тридцатилетним мужчиной, таким и остался. Не знаю, верите мне, или нет, но я видел его воочию и, естественно, верил своим глазам.

— Я тоже склонна верить тебе, папа, — сказала дочь, — и не солгу, сказав, что мои милые мама и брат, как и я, с нетерпением ждут продолжения рассказа.

Поведав жене и детям историю тех моих дней, я приступил к изложению их на бумаге.

Моё первое перемещение в пространстве и времени произошло давно, о нём я написал две повести-фэнтези в тетради названной «Четыре сердца в одном», серии «Спираль Эолла». Во второй тетради из серии «Спираль Эолла», названной «Межзвёздные узники» и в третьей под названием «Возвращение на Гаур» поведал о последующих романтических приключениях, последовавших за первыми. (Фэнтези?.. А фэнтези ли? Для возможных читателей, конечно, это именно так, но только не для меня. В тетрадях моя жизнь без приукрас и преувеличений. Моя жизнь там была реальна!. Когда писал первые повести «Спираль Эолла», заранее знал, меня сочтут лишившимся ума. Знал, но писал, надеясь на чудо, чудо веры читателя, возможного, в написанное мной и пережитое мной. Эта тетрадь последняя. Сейчас мне легче, в моих записях я прошёл весь мой путь от первого звонка по девятый. Девятый был несколько дней назад, и он был последний. И вот я уже перехожу к изложению моих последних приключений в просторах космоса. Эту тетрадь я называю» Письма ушедшего в вечность».

Верить мне или не верить, дело каждого, но надо уяснить, каждая истина когда-то была святотатством.

Глава 3. Палестина

Они.

В замедленном падении человек успел сгруппироваться, поднять спасительное орудие, перевернуться в воздухе лицом к врагу и направить древко в его приближающуюся пасть. Ломая клыки монстра, копьё вошло в его мозг и, пробив черепную коробку, вышло третьим кровавым рогом. Предсмертный рёв зверя потряс плато, но не он, а надвигающаяся туша поражённого врага заставила вздрогнуть человека и вновь, как на замедленном кинопросмотре, потекли секунды его жизни. Отстраняясь от падающей туши, он видел тугую струю крови, выплеснувшуюся из оскала твари, видел как, перемешиваясь со зловонной слюной, она стала приближаться к нему…» — сидя на диване, я читал новый фантастический роман, вдруг в моей голове кто-то включил бур, и тотчас затылок неимоверно зачесался.

— Н-м-у-ух! — промычал я и, запустив пальцы правой руки в хилую поросль волос, заскрёб ногтями по тонкой плёнке кожи.

Безрезультатно! Наглец, засевший в голове, стал досаждать мне ещё настойчивее.

— Ну, паразит! — возмутился я и довольно-таки сильно ударил кулаком по затылку.

— Эй, ты что это! Нельзя осторожнее? — донёсся до меня синхронный хор чьих-то голосов — Разрушишь с трудом восстановленный канал!

— Чего? — не сразу вникнув в суть происходящего явления, промолвил я и вторично ударил по голове, но уже костяшками пальцев.

Бурильщик выключил свой бур и на душе стало неимоверно радостно, но одновременно с этим торжеством я осознал говорящих со мной и понял, что моя психика избрала нежелательное направление, — как говорится «сдвинулась по фазе». Передёрнувшись от столь нерадостной мысли, я закрыл книгу, отложил её в сторону и, оторвав от своего тела старенький диван, зашлёпал ногами в стоптанных тапочках в прихожую. Там, — на одной из её мизерных стен сиротливо висело зеркало в гипсовой раме.

— Интересно, что со мной произошло? — приближаясь к нему, мысленно спрашивал я себя, но не находил ответ. — Произошло, конечно, произошло, но если что-то и произошло с моей психикой, значит, в первую очередь сие должно отобразиться на моём лице!

Уставившись на своё изображение в зеркале, я не находил никаких изменений ни в своей внешности, ни даже в цвете глаз.

— Уж цвет-то точно должен был бы измениться! — подумал я и, расстегнув рубашку, перевёл взгляд на грудь и живот.

Осмотрев верхнюю часть своего тела и не найдя в ней никаких изменений, — чешуи, шерсти, рогового покрова или перьев, я пришёл к выводу, что голоса в голове — плод моего воображения взращённый книгой.

— Пора кончать с этой безмозглой фантастикой, напичканной чудовищами и мускулистыми суперменами! — подумал я и пошёл на кухню, выпить бокал вишнёвки.

— От настойки, а не от фантастики заскоки в твоей голове! — неожиданно громко проговорили Они, да так, что покачнулись стены и дверные косяки моей хрущёвки. — Попил в молодости, пора бы и угомониться!

— Я сошёл с ума! Я сошёл с ума! Я сошёл с ума!.. — осознавая реальность своего безумия, затараторил я, перешагивая порог кухни шатающейся походкой.

— С твоей психикой всё нормально, успокойся! — вновь прозвучал хор голосов в моей голове.

— В-в-вы кто? — заикаясь, протянул я, утвердившись в моей умалишённости.

— Да, здоров ты, не переживай! — спокойно ответили Они, да так спокойно, что казалось даже махнули рукой. — Мы память твоих кровных предков!

— Бред! — мысленно подумал я, услышав вопрос: «Туманно, малопонятно и сложно осознаваемо?»

— Не то слово! Непостижимо, но главное бредово! — приводя в порядок свои чувства и мысли, ответил я и, пару секунд поразмыслив, обратился к Ним с новым вопросом. — Так вы точно знаете, что я того… — повертев пальцем у виска, — не перевернулся разумом?

— Да, нормально всё! Мы же сказали, что с твоей психикой всё нормально, — более твёрдо ответили Они.

Я успокоено вздохнул, сбросил с тела тяжесть, так, что даже руки отвисли плетьми и уселся на табурет, что стоял кухонного стола. Повернул голову к окну, посмотрел на дома частного сектора, мысленно их послал кое-куда за то, что они коптят жирным дымом своих печных труб мои окна, чертыхнулся, естественно, как же без этого, вздохнул от бессилия, что либо изменить, и, вспомнив о Них, сказал: «Вы постоянно сидите в моей голове? Если это так, то почему я не слышал Вас до сегодняшнего дня?

— Мы постоянно с тобой, но не в твоей голове, а в обществе равных себе! А не слышал ты нас, потому что не хотел слышать!

Ответ показался мне расплывчатым, но я не стал уточнять его, спросив:

— Когда-нибудь я увижу Вас?

— В своей следующей жизни ты увидишь всех нас сразу, и всё узнаешь! — ответили Они.

— После смерти? — спросил я и услышал Их лёгкий смех.

— Смерти нет, есть переход в следующую, — более совершенную фазу развития! — сказали Они.

— Пусть будет так! — буркнул я.

— Не пусть, а так оно и есть! — проговорили Они.

— Хорошо! Так оно и есть! Но ответьте ещё на два вопроса. Когда вы уберётесь из моей головы, и всегда ли будете входить в моё сознание помимо моей воли?

— Ты не внимателен! Мы сказали тебе, что всегда находимся рядом с тобой. Всегда!

— А-а-а…

— А вот войти нам в твоё сознание предложил ты!

— Предложи-и-ил? — протянул я и громко рассмеялся, после чего почувствовал резкий удар в левый бок, следом чей-то неведомый голос проник в моё сознание.

— Ты дашь поспать? — раздражённо проговорил кто-то рядом со мной.

Я открыл глаза. На меня смотрели серые стены спальни и глаза жены, отражающие свет раннего майского утра, проникшего сквозь незашторенное окно.

Сон был уничтожен, а пробуждение оставило горький осадок в душе. Было морально больно, что жена, которую люблю, так грубо обошлась со мной, но более всего было обидно от того, что не удалось узнать, чем закончился диалог с Ними.

Освободив кровать от своего присутствия, я вышел из спальни в гостиную комнату, тихо закрыл за собой дверь и спросонья пошатывающейся походкой побрёл мелкими шашками к выключателю. Серое утро слабо освещало мой путь, но всё же видимость была не нулевая, и я благополучно дошёл до выключателя.

— Тихо, тихо, родной, без громких возмущений! — обращаясь к выключателю, проговорил я и поднял его маленький чёрный рычажок вверх.

Старый выключатель как назло громко щёлкнул пружиной, блеснул яркий свет и раздался оглушительный хлопок, вслед за которым в комнату вновь влетели слабые проблески раннего утра и на пол посыпались осколки стекла.

— Когда же ты угомонишься! — донеслось из спальни.

Протяжно и глубоко втянув в лёгкие застойный воздух комнаты, но тихо и медленно выдохнув его из себя, мысленно произнеся: «Э-хэ-хэ! Жизнь Бекова, меня все долбят, а мне некого!» — я направился в санузел за веником и лопаткой.

Вскоре, в рванном свете летящем из ванной комнаты, я переместил все стеклянные осколки взорвавшейся лампочки с пола в ведро для мусора, и вкрутил в плафон новую 100 ваттную лампочку.

— Слава тебе, господи! Всё прошло чудненько и спокойненько! Веник не шумел, стёкла не звенели. — Мысленно проговорил я и посмотрел на настенные корейские часы.

4 часа 23 минуты. Спать не хотелось.