Бесплатный фрагмент - Современный культуроцентризм как объект методологического анализа

Предисловие

В этой книге я предпринял попытку осуществить методологический анализ стратегического плана современного культуроцентричного мышления. Под современным мышлением в этом отношении я подразумеваю те концепции, которые были созданы в ХХ — начале XXI века. Самой ранней из проанализированных мной работ является «Социальная и культурная динамика» П.А.Сорокина. Она может считаться современной, так как к ней обращаются современные культуроцентричные теоретики.

В центре моего анализа находятся современные российские теоретики: С.Г.Кирдина, Б.Н.Кузык и Ю.В.Яковец. Последние два автора (особенно Яковец) претендуют на создание всеобъемлющей теории, касающейся всех значимых аспектов социокультурной реальности. Они создают то, что я называю «культурно-историческим глобусом» — четко прорисованное в своих контурах социокультурное пространство (от начала человеческой истории до современности), заполненное эмпирическим материалом, взятым из разных источников (в частности, из работ П.А.Сорокина).

Кузык и Яковец претендуют на построение глобальной и фундаментальной общественной дисциплины — «цивилиографии», которая должна стать основанием нового обществознания. Главным понятием, которое ими используется, является понятие «цивилизации». Главный пафос, который связан с этим понятием, — пафос специфичности цивилизационных миров. На мой взгляд, результат их работы является более чем противоречивым. Самое главное противоречие состоит в том, что претензия на построение фундамента нового обществознания совмещается с непроработанностью стратегического плана. В этом отношении Авторы некритично опираются на работы Сорокина, особенно на его «Социальную и культурную динамику» и «Главные тенденции нашего времени».

Моей задачей при анализе концепции Кузыка и Яковца является не только критический анализ, но и выставление теоретической альтернативы. Я предлагаю свою прорисовку стратегического плана социокультурного развития человечества. Главным в этом является утверждение интегральных аспектов социокультурного развития. Я предполагаю, что новые эпохи в социокультурном развитии можно представить как реализации социокультурных проектов. А сами эти проекты можно представить как движение по определенным интегральным направляющим аспектам. Эти аспекты представляют собой стратегические альтернативы (например: «закрытое» общество-универсум — «открытое» общество-универсум, «культурная» социокультурная архитектура — «посткультурно-интеркультурная» социокультурная архитектура). Мировые эпохи можно представить как все более осознанное и тотальное утверждение тех или иных стратегических альтернатив. Центральным пунктом в этом отношении я утверждаю новоевропейскую культуру (модерн). Я стараюсь показать, что модерн является той мировой эпохой, которая задает современный формат мышления о социокультурной реальности и современный формат самой этой реальности.

Я анализирую четыре книги: «Институциональные матрицы и развитие России: введение в Х-Y-теорию» С.Г.Кирдиной, «Социальная и культурная динамика» П.А.Сорокина, «Цивилизации: теория, история, диалог, будущее» Б.Н.Кузыка и Ю.В.Яковца и «Новая парадигма теории, истории и будущего мира цивилизаций» Ю.В.Яковца. Этих книг достаточно для того чтобы проанализировать стратегический уровень современного культуроцентричного мышления. Тем более что именно стратегический уровень этого мышления вызывает больше всего вопросов.

О характере анализа концепции Кузыка и Яковца я уже сказал. Теория институциональных матриц Кирдиной дает пример того, как можно построить концепцию заданности определенной социокультурной области («цивилизации») фундаментальным структурным основанием (институциональной матрицей). Объектом критики для меня здесь является изначальное стремление «приговорить» цивилизации к определенным матрицам.

Концепция Сорокина является классическим примером того, как в одной и той же концепции могут утверждаться противоположные принципы. С одной стороны, Сорокин демонстрирует позитивистский социологический метод, а с другой стороны, утверждает контр-позитивистскую и контр-модернистскую перспективу понимания современности. Кузык и Яковец в этом смысле полностью наследуют методу и пафосу Сорокина. Именно поэтому стоило провести отдельный анализ позиции последнего.

Фундаментом этого исследования является специфическая социокультурная методология и параметрическая реконструкция социокультурной логики модерна-постмодерна, разработанная мной в ряде предшествующих исследований:

Беляев В. А. Логика истории и самосознания модерна: Между «закрытым» и «открытым» универсумами. Модерн как вторая редакция «мировой этической революции» христианства. Полемика с контр-модерном. — М.: ЛЕНАНД, 2017. — 528 с.

Беляев В. А. Логика культурных форм и логика истории. Макросоциология предельных теорий: Методологический анализ оснований. Выделенная роль модерна. — М.: ЛЕНАНД, 2017. — 480 с.

Беляев В. А. Методологическое пространство европейской философии: Между первыми и вторым просвещениями. — М.: ЛЕНАНД, 2019. — 480 с.

Беляев В. А. Социокультурная методология в действии: В сопоставлении с традиционной, феноменологической методологиями и миросистемным анализом. — М.: ЛЕНАНД, 2019. — 368 с.

Беляев В. А. Философия в зеркале социокультурной методологии (через критику позиции Ю.И.Семенова): Кн. 1. Основные представления. — М.: URSS, 2020. — 224 с.

Беляев В. А. Философия в зеркале социокультурной методологии (через критику позиции Ю.И.Семенова): Кн. 2. Функционалистская революция модерна. — М.: URSS, 2020. — 224 с.

Беляев В. А. «Вечный капитализм» и логика модерна: Через критику концепции «Трех великих трансформаций глобального капитализма». Книга 1: Методологические основания анализа. Первая и вторая фазы модернизации и глобализации. — М.: URSS, 2021. — 382 с.

Беляев В. А. «Вечный капитализм» и логика модерна: Через критику концепции «Трех великих трансформаций глобального капитализма». Книга 2: Третья фаза модернизации и глобализации. — М.: URSS, 2021. — 224 с.

Беляев В. А. Континентальная философия: Через критику книги Д. Уэста «Континентальная философия. Введение». — М.: URSS, 2021. — 416 с.

Беляев В. А. Методологический дискурс о модерне: Через критику книги Ю. Хабермаса «Философский дискурс о модерне». — М.: URSS, 2022. — 367 с.

Беляев В. А. Методология как социокультурный феномен: Методология в широком смысле. Социокультурная методология. Методология ММК в зеркале социокультурной методологии. — М.: URSS, 2022. — 406 с.

Беляев В. А. Методология ММК в зеркале социокультурной методологии. — М.: КнигИздат, 2022. — 308 с.

Беляев В. А. Европейская социальность в зеркале социокультурной методологии и параметрической реконструкции. — М.: КнигИздат, 2022. — 428 с.

Беляев В. А. Методологический дискурс о постмодерне: между про-капитализмом и контр-капитализмом. — [б.м.]: Издательские решения, 2023. — 378 с.

Беляев В. А. Современный культуроцентризм и история в поисках общечеловеческого. Российский проект цивилизационного развития и Программа мирового развития. — [б.м.]: Издательские решения, 2023. — 416 с.

Глава 1. Теория институциональных матриц С.Г.Кирдиной как объект методологического анализа

Эта глава представляет собой анализ стратегического плана теории С.Г.Кирдиной, выраженной в книге «Институциональные матрицы и развитие России: введение в Х-Y-теорию». Теория Кирдиной рассматривается как ответ на вызов негативных аспектов модернизации России в 90-е (а в более общем смысле — как ответ на вызов негативных аспектов модернизации во всех незападных странах). Отвечая на этот вызов, Кирдина утверждает наличие в обществах институциональных матриц, формирующихся при их генезисе и задающих стратегический характер их развития. Можно сказать, что общества приговариваются к своим институциональным матрицам. Это следует рассматривать как серьезный методологический недостаток. Суть его в том, что система базовых понятий, подразумеваемых при мышлении об обществе, заранее выстраивается под логику представлений об институциональных матрицах. Понятийное пространство при этом схлопывается, количество размерностей в нем уменьшается. В этой главе будет показано, как можно двигаться в противоположном направлении и прорисовывать понятийное пространство так, чтобы количество размерностей в нем было максимальным. Так можно будет достичь максимально объемного зрения. Будут показаны те факторы, которые влияют на понимание российской и мировой социокультурной ситуации.

Буду называть С.Г.Кирдину Автором.

1. Теоретизирование как ответ на жизненные вызовы и форма решения проблем. Институциональные матрицы как цивилизационные инварианты. Негативные аспекты модернизации России как вызов, на который отвечает теория институциональных матриц

Вот что Автор пишет в Предисловии.

«Прогресс наук заключается в познании ими все более глубинных и сущностных свойств изучаемых объектов, свойств скрытых, но определяющих основные законы функционирования реального мира. <…>

Общественные науки также ставят перед собой задачу проникнуть в законы устройства обществ, выделить в меняющемся социальном мире неизменные основы, определяющие пути и характер исторического развития. Одним из средств для решения этой задачи может послужить теория институциональных матриц, опыт разработки которой представлен в настоящей книге.

Современное состояние общественных наук рядом методологов характеризуется как предпарадигмальное. Оно означает, что возникла объективная необходимость смены исследовательских парадигм, обновления известных постулатов, формирования новых общетеоретических рамок для объяснения происходящих социальных процессов. <…>

Почему так различны процессы реформирования на постсоветском пространстве, и то, что легко внедряется в странах Восточной Европы, не реализуется в России? Что определяет тип общества и направленность его исторической эволюции и где пределы институциональных преобразований? <…>

На наш взгляд, назрела необходимость более углубленного исследования природы обществ, выявления его исходных, «матричных» структур, латентно определяющих многообразие и направленность процессов, происходящих «на поверхности» социальной жизни. Предлагаемая и развиваемая автором теория институциональных матриц служит именно этой цели. Согласно этой концепции, институциональные матрицы представляют собой первичные, исходные социальные формы, складывающиеся при возникновении государств. Институциональные матрицы инвариантны, сохраняют свою природу и определяют характер исторической эволюции государства.

Если деятельность социальных субъектов в обществе — стихийно или сознательно — учитывает характер его исходной институциональной матрицы, то развитие страны осуществляется быстрее. Если же социум пытается организовать свою общественную жизнь, не соразмеряясь с природой присущей обществу институциональной матрицы — неизбежны социальные потрясения, нестабильность, отставание от более развитых государств».

Проанализируем сказанное.

С моей точки зрения, в сказанном надо увидеть проявление структуры «вызов-ответ». Теории фундаментального уровня (на этот уровень и претендует теория институционных матриц) не рождаются как абстрактные продукты «научного познания». Они являются ответами на жизненные вызовы, которые создаются реальностью, в которой живет теоретик. Принимая вызов, теоретик отвечает на него теориями, которые предполагают то или иное понимание реальности, от которой исходит вызов. Это можно считать верным для всех типов наук. Но для общественных наук это верно в максимальной степени. Чем фундаментальней здесь теория, тем более она касается базовых представлений о природе человека, общества и универсума. Можно даже говорить, что самые фундаментальные из теорий являются в максимальной степени символами веры в определенную природу человека и универсума.

Если мы именно так будем смотреть на логику выдвижения фундаментальных теорий, то теория Автора предстанет перед нами как фундаментальное утверждение о человеческой природе, которое не может иметь простого эмпирического обоснования. Теории на предельном уровне абстракций всегда можно наполнить нужным эмпирическим материалом, интерпретируя его в соответствующем направлении. Что же тогда может служить принципом, опираясь на который можно оценивать теории? Таким принципом можно считать сравнение логических возможностей теорий. Каждая из теорий подразумевает класс проблем, относительно которых она показывает свою решающую силу. Теории можно сравнивать по наборам проблем, которые они охватывают. Теории можно сравнивать по характеру решений проблем. Решения могут быть узкими или широкими, более или менее эвристичными и т. д.

Автор заявляет свою работу как то, что отвечает на вызов неадекватности прежних теоретических парадигм. Современное состояние общественных наук задается как неудовлетворительное. Эта неудовлетворительность характеризуется как невозможность адекватно описать те изменения, которые происходят в незападных обществах, находящихся под западным влиянием. Это классический вызов, который был создан неоднозначными и противоречивыми процессами модернизации в незападных обществах. Подразумевается, что, изначально, эти процессы проходили в парадигме безусловной позитивности принципов западного общественного устройства. Негативное содержание результатов применения этих принципов стало интегральным вызовом, который направлял и направляет к новому пониманию человека и общества. Движение в этом новом, контр-западном направлении и демонстрирует Автор.

Что является конкретным результатом этого движения? Представление о том, что у обществ есть «первичные, исходные социальные формы, складывающиеся при возникновении государств». «Институциональные матрицы инвариантны, сохраняют свою природу и определяют характер исторической эволюции государства». Вместо представления о том, что есть общее направление эволюции обществ в условном прозападном направлении, задается представление о том, что у каждого общества есть своя институционная матрица, которая задает общее направление развития. Точнее, утверждается, что «незападная матрица» задает такое направление институциональных преобразований, которое существенным образом уменьшает осмысленность западного влияния.

Что в этом можно увидеть? Если взять только российскую область, то можно увидеть следующее. Во-первых, в этом можно увидеть общее проявление того вызова, который создан негативными аспектами перестроечных и постсоветских преобразований в России. Если собрать все негативные аспекты, которые при этом были выявлены, то это может стать вызовом, ответ на который будет направлять в условном контр-западном направлении. Во-вторых, надо видеть, что ответ на этот вызов в своем предельном варианте является утверждением о том, что Россия по своему «сущностному содержанию» является тем, что противоположно Западу. Следовательно, про-западные преобразования являются тем, что уничтожает специфически российскую сущность. Между этим крайним полюсом и прозападным пониманием общества можно расположить множество промежуточных позиций, которые будут утверждать ту или иную меру возможного присутствия в российском обществе западных принципов. Теория Автора занимает ту позицию, которая, хотя и утверждает наличие у российского государства незападной «институциональной матрицы», но предполагает, что присутствие «западности» возможно (в той мере, в какой это не нарушает российскую институциональную матрицу).

Итак, можно констатировать, что теория Автора по своей интенции является направленной на конституирование представления о некоем «незападном» структурном основании российского государства, которое задает границы про-западным преобразованиям. Это надо иметь в виду как тот генетический контекст, от которого можно отсчитывать все, что делает Автор. Кроме того, есть основания подозревать, что поиск «незападного» основания будет той сверхидеей, ради которой Автор пожертвует целостным видением социокультурной реальности. Есть основания подозревать, что Автор будет выделять только то содержание в социокультурной реальности, которое будет логически связано с понятием институциональной матрицы и игнорировать все остальное фундаментальное содержание.

В качестве метафоры, которая поясняет это, можно привести логику «превращения куба в квадрат». Представим себе, что есть куб, грани которого покрашены в разные цвета. Среди них есть две грани, которые покрашены в красный и зелёный цвета. Далее представим себе, что некий Х смотрит на куб только с двух крайних точек зрения: когда он виден как красный квадрат и когда он виден как зеленый квадрат. Он делает это не просто так. Он выстраивает теорию, по которой у реальности (подразумевается куб) есть две основные стороны: зеленая и красная. Развёртывая свою теорию, Х поворачивает куб так, чтобы он был виден только как красный или зеленый квадрат. Другими сторонами (и вообще всеми другими ракурсами) Х пренебрегает (сознательно или бессознательно). Так Х создает теорию «матриц», утверждая, что куб является красным или зеленым квадратом. В чем можно упрекать Х? В том, что он, разворачивая свою теорию, «забывает» обо всех других гранях куба и обо всех тех ракурсах, которые показывают сразу несколько граней. Можно будет говорить, что Х откровенно упрощает реальность, уменьшает число ее размерностей.

Вот такое существенное упрощение реальности можно видеть в теории Автора. Своим дальнейшим анализом я хочу подтвердить это предположение.

2. Институциональные матрицы, генетический природно-деятельностный контекст и логика мирового деятельностного развития

В качестве первого шага в заданном направлении проанализируем «„Древо понятий“ теории институциональных матриц» и «Терминологический словарь теории институциональных матриц».

«Древо понятий» содержит внутри себя иерархию понятий. На первом уровне находится понятие «общество». На втором — понятие «институциональная матрица». На третьем — понятия «экономика», «политика» и «идеология». Далее идут понятия, конкретизирующие эти три общественные сферы.

Соответственно с «древом понятий» можно выделить те термины, которые есть в «терминологическом словаре».

Уровню «общество» соответствует термин: «Общество».

Уровню «институциональные матрицы» соответствуют термины: «Базовые институты», «Взаимообусловленность базовых институтов», «Возрастающая отдача институтов», «Доминантности-комплементарности принцип», «Доминантные институты», «Идеология», «Институциональная матрица», «Институциональные обмены», «Институциональные формы», «Институциональные циклы», «Институциональный баланс», «Институциональный изоморфизм», «Комплементарные институты», «Политика», «Революция», «Экономика», «Х-матрица», «Y-матрица».

Рассмотрим систему терминов, относящихся к уровням «Общество» и «Институциональная матрица».

«Общество (Society) в теории институциональных матриц понимается как социальная система, подсистемами которой являются экономика, политика и идеология. Общество в данном случае понимается как объективная реальность „сама по себе“ (sui generis по Э. Дюркгейму), которая неразложима на индивидов или социальные группы. В теории институциональных матриц структура общества представлена системой его базовых институтов».

«Базовые институты (Basic institutions) характеризуют социетальный уровень рассмотрения общества как социальной системы. Они представляют собой глубинные, исторически устойчивые и постоянно воспроизводящиеся социальные отношения, обеспечивающие интегрированность разных типов обществ. В понятии базовых институтов выделяется стабильная составляющая институтов, действующих в экономике, политике и идеологии. Поэтому базовые институты представляют собой исторические инварианты, которые позволяют обществу выживать и развиваться, сохраняя свою самодостаточность в ходе исторической эволюции, независимо от воли и желания конкретных социальных субъектов „здесь“ и „сейчас“. Главной функцией базовых институтов является поддержание целостности общества в единстве образующих его подсистем (экономики, политики и идеологии) и, соответственно, регулирование каждой из них. Специфика формирующихся базовых институтов носит объективный характер и обусловлена внешней материально-технологической средой. Триплексы базовых институтов в экономике, политике и идеологии образуют два исторически устойчивых типа, получивших название Х-матрица и Y-матрица. Базовые институты отличны от мобильных, изменчивых институциональных форм, в которых они проявляются в общественной жизни. Базовые институты взаимообусловлены, определяют содержание и поддерживают функционирование друг друга, образуя определенную систему».

«Х-матрица (X-matrix) — одна из двух институциональных матриц, или комплекса базовых институтов в сферах экономики, политики и идеологии, которые формируются в условиях материально-технологической среды, отличающейся свойством коммунальности. Х-матрица образована следующими институциональными комплексами: редистрибутивной, или X-экономики, унитарного политического устройства и коммунитарной идеологии. Институциональная Х-матрица определяет социетальный тип общества как государственного образования, который сохраняется в процессе его исторической эволюции. Институциональная Х-матрица альтернативна институциональной Y-матрице».

«Y-матрица (Y-matrix) — одна из двух институциональных матриц, или комплекса базовых институтов в сферах экономики, политики и идеологии, которые формируются в условиях материально-технологической среды, отличающейся свойством некоммунальности. Y-матрица образована следующими институциональными комплексами: рыночной, или Y-экономики, федеративного политического устройства и индивидуалистской идеологии. Институциональная Y-матрица определяет социетальный тип общества как государственного образования, который сохраняется в процессе его исторической эволюции. Институциональная Y-матрица альтернативна институциональной Х-матрице».

«Революция (Revolution) … рассматривается как спонтанный процесс, в ходе которого восстанавливается роль доминирующей институциональной матрицы в обществе, поврежденной вследствие внешнего вмешательства или попыток социальных субъектов внутри страны повсеместно внедрить альтернативные институциональные формы. В результате революций вновь усиливается значение доминантных институтов, которые накануне были подавлены влиянием альтернативных комплементарных институтов. Революция рассматривается как момент эволюции, благодаря которой на новом историческом витке обеспечивается необходимый институциональный баланс в основных общественных подсистемах — экономике, политике и идеологии. Революции восстанавливают естественную непрерывность исторического процесса и возвращают его в рамки эволюционного развития по пути, определенному типом доминирующей институциональной матрицы».

Приведенные понятия образуют комплекс, относительно которого уже можно делать важные методологические выводы.

Во-первых.

Общество рассматривается как реальность «сама по себе». В традиционных метафизических понятиях это означало бы, что общество является «субстанцией». Субстанциальная часть общества называется системой «базовых институтов» (институциональной матрицей (ИМ)). При этом «базовые институты представляют собой исторические инварианты, которые позволяют обществу выживать и развиваться, сохраняя свою самодостаточность в ходе исторической эволюции, независимо от воли и желания конкретных социальных субъектов „здесь“ и „сейчас“. Главной функцией базовых институтов является поддержание целостности общества в единстве образующих его подсистем (экономики, политики и идеологии) и, соответственно, регулирование каждой из них. Специфика формирующихся базовых институтов носит объективный характер и обусловлена внешней материально-технологической средой».

Во-вторых.

Что здесь вызывает методологические вопросы?

Прежде всего, то, что общество является реальностью «самой по себе», хотя при этом утверждается, что ИМ являются «историческими инвариантами», специфика которых «обусловлена внешней материально-технологической средой». Обратим внимание на то, что здесь появляются фундаментальные понятия, которые участвуют в определении сути общества и ИМ: «история», «эволюция» и «материально-технологическая среда». Если иметь в виду, что последнее понятие можно разложить на понятия «природа» и «деятельность», то получается, что есть понятия, которые участвуют в рассуждениях, но которые не заданы в явном виде. Автор предполагает, что общества возникают в процессе деятельностной эволюции человека в рамках природной среды. В процессе такой эволюции общества получают какую-то ИМ в качестве того, что адекватно генетическому природно-деятельностному контексту. Но — следует продолжить — нет достаточных оснований для того, чтобы «приговаривать» какие-то общества к каким-то ИМ. Введем понятие «развитие». Если общества деятельностно развиваются (это развитие следует понимать как постепенное, но неуклонное развертывание средств овладения природным контекстом), то на какой-то фазе развития общество должно получать свободу от своего генетического контекста. В отношении базовых институтов это должно выразиться в том, что общество переходит к какой-то другой системе этих институтов, другой ИМ.

Это первое, на что надо обратить внимание. Если мы будем считать, что для адекватного идеально-типического анализа необходимо разобраться с понятиями «история», «эволюция», «развитие», «материально-технологическая среда», «природа» и «деятельность», то получится, что расположение обществ в перспективе длительного деятельностного развития неизбежно должно приводить к освобождению от генетического контекста (если таковой был). Невозможно помыслить развитие обществ в длительной перспективе без этой «логики освобождения». А это означает, что ИМ можно помыслить «субстанциями» только в относительном смысле. Пусть общества имеют деятельностно-генетический контекст, который задает им специфическую ИМ. Мыслить общество как «объективно заданное» ИМ можно только в пределах определенного периода деятельностного развития. А это означает, что в каждом конкретном анализе какого-то этапа развития какого-то общества на предмет его соответствия генетически заданной ИМ нужно будет приводить основания, по которым оно все еще должно оставаться в пределах этой матрицы.

Автор не мыслит в этом направлении, хотя оно достаточно очевидно. Понятийное поле, задаваемое понятиями: «история», «эволюция», «развитие», «природа», «деятельность» и «институциональные матрицы» — Автор редуцирует до нужного размера, не развертывая его идеально-типический потенциал. По идее, Автор должен был бы включить в свой словарь перечисленные базовые понятия, наполнить их тем содержанием, которое показывало бы «объемное» теоретическое пространство, а затем посмотреть, как в этом пространстве можно расположить понятия «общество» и «институциональные матрицы». Но Автор совершил (осознанную или неосознанную) редукцию, сделав эти два понятия тем, что задает логику истории-природы-деятельности-развития. По Автору, получается, что история есть пространство, где возникают общества, которые несут в себе до бесконечности свои ИМ. Автор приговаривает общества к этим ИМ.

В-третьих.

Далее, в этой точке рассуждения логично заговорить уже не о развитии каких-то отдельных обществ, а о развитии человечества в целом. Если человечество достигает достаточной развитости, чтобы быть свободным от своего генетического природно-деятельностного контекста, то возникают основания для его перехода к новым системам базовых институтов, ИМ. Важно то, что в этом процессе логично помыслить существование обществ, которые идут в авангарде деятельностного развития. Это логично. Ведь теория Автора в определенном смысле является депроблематизацией представления о развитии как таковом и авангардных в этом смысле социальных системах. Для Автора важным является задать для каждого общества «свою» логику развития (в той мере «свою», в которой она связана с ИМ). Но если мы переходим от связи развития с ИМ к развитию как таковому, то мы должны мыслить те его перспективы, в которых ИМ уже не может иметь определяющего значения. Если так, то мы должны внести в рассмотрение представление о развитии как таковом и уже в нем выделять роль ИМ (если она есть). А если мы имеем представление о развитии как таковом, то мы можем мыслить существование более или менее развитых обществ.

Так мы снова возвращаемся к представлению о «развитых обществах» и «развитой части мира». Здесь у нас должны возникнуть вопросы: а можно ли считать такими те общества, которые в данный момент называются «развитыми»? В каком смысле «развитые» общества действительно более развиты, чем другие? Если есть те параметры, которые создают их «развитость», то каковы они? Один из главных пафосов Автора (и всех тех, кто мыслит сходным образом) состоит в том, что степень развитости нельзя связывать с ИМ. То есть нельзя считать, что развитые общества развиты потому, что у них в качестве ИМ установлена Y-матрица. Но если «объективное положение дел» именно таково? Для обоснованного ответа на этот вопрос (в том или ином направлении) нужно провести фундаментальный анализ на предмет того, как ИМ влияют на деятельностное развитие. Автор такого анализа не проводит и даже не мыслит в этом направлении.

В-четвертых.

Обратим внимание на то, что для Автора «специфика формирующихся базовых институтов» «обусловлена внешней материально-технологической средой». Автор ничего не говорит о «внутренней среде» общества. То есть получается, что развитие общества отсчитывается только от внешней среды. Нет представления о его внутреннем развитии. Но если такое представление ввести, то мы получим необходимость говорить о логике внутреннего развития. Мы снова сможем говорить о развитых и неразвитых обществах в этом отношении. И снова мы должны будем сравнивать общества с разными матрицами на предмет того, какие из них являются более развитыми.

В-пятых.

Следует ввести в качестве фундаментального фактора, влияющего на развитие, социальное окружение общества. Можно говорить о человечестве как глобальном социальном контексте, который является фактором развития отдельных обществ. Развитие человечества как суперсистемы должно существенным образом влиять на институциональную систему каждой из входящих в него систем.

В-шестых.

Еще одним фундаментальным фактором является идеология социальной системы и идеология мировой системы (если таковая сложилась). В данном контексте идеологию можно понимать как самосознание общества. Формирование институциональной системы выражается и на уровне идеологии. Более того, идеология, как правило, не только сама выражает принципы формирования общества, но и является тем, что, сформировавшись, определяет его дальнейшее развитие. То есть идеология выступает в качестве принципа традиционности-инновационности. Из этого следует феномен борьбы развивающегося общества с традиционалистской составляющей общественного самосознания. Анализ обществ в этом отношении может вывести нас на разговор о типах самосознания и, соответственно, на представление об адекватности самосознания логике общественного развития.

3. Институциональные матрицы и логика внутреннего общественного развития (увеличение меры развитости личностного начала). Новоевропейский мир (мир модерна) как авангард мирового развития

Итак, мы выяснили, что, во-первых, Автор в той или иной мере использует понятия «история», «эволюция», «развитие», «природа» и «деятельность». Во-вторых, Автор не прорисовывает эти понятия явно, они не входят в его терминологический словарь. Но если такую прорисовку делать, то она покажет, что представления о развитии обществ выводят за пределы их приговоренности к ИМ. В-третьих, выходит, что Автор (сознательно или несознательно) редуцирует понятийное поле, задаваемое этими понятиями, до тех пределов, в которых начинает действовать приговоренность обществ к ИМ.

Далее мы выяснили, что вполне можно ставить вопросы о степени развитости обществ в отношении к овладению внешней материально-предметной средой. У Автора получается, что общества навсегда связаны с ИМ, которая генетически производна от внешней среды. Но в той мере, в какой общество развивается, оно постепенно освобождается от такой заданности. Можно ставить вопросы о развитости отдельных обществ как степени овладения ими внешней средой. Можно говорить о «развитых» и «неразвитых» обществах. Можно ставить вопрос о том, является ли модерн (новоевропейский мир) той социокультурной областью, которая находилась и продолжает находиться в авангарде так понимаемой развитости?

Затем можно говорить о развитии не только в отношении овладения обществом материально-природным миром. Развитие можно понимать и как внутреннее для обществ развитие, как изменение его внутренней архитектуры. И здесь мы можем выставить предположение, что так понимаемое развитие идет в направлении максимизации творческого потенциала личности. Общества можно считать развитыми в той мере, в какой личность внутри них обладает творческим потенциальном, который включен в логику развития этих обществ. У Автора получается, что единственным критерием, по которому следует оценивать общества, является его способность овладевать внешним миром. Других критериев развитости Автор не предлагает. Кроме того, Автор ставит акцент на обществе как целостности. Личность в таком акценте понимается как производная от типа общества. В итоге получается, что степень отделенности личности от общества не имеет абсолютного значения. Личность (как и общество) оказывается приговоренной к ИМ. Но если мы помыслим, что развитие общества (в его внутренней логике) задается степенью свободы и развитости личности, то тогда мы можем снова говорить о «развитых» и «неразвитых» обществах. Мы сможем снова поставить вопрос о том, является ли модерн (новоевропейский мир) той социокультурной областью, которая находилась и продолжает находиться в авангарде так понимаемой развитости?

Итак, у нас есть те критерии, которые позволяют нам вести более развернутый разговор о развитости, чем тот, который предлагает Автор. Снова есть возможность ставить вопрос об относительно развитых или неразвитых обществах. Снова появляется возможность анализировать модерн на предмет того, является ли он авангардной областью в отношении так понимаемой развитости. Кроме того (и это самое важное), снова появляется возможность связывать степень развитости с ИМ.

Как можно подойти к этому анализу?

Первое, на что надо обратить внимание, это переход европейской области от до-модерна к модерну и трансформации с этим связанные. Надо обратить внимание на то, что в до-модерновом варианте европейская культурная область деятельностно не выделялась на фоне других развитых областей человечества. Можно даже говорить о том, что по ряду параметров она уступала в развитии незападным обществам. Но модерн изменил это соотношение. Европейская область стала авангардом в развитии как во внешнем плане (в овладении природным миром), так и во внутреннем плане (в мере развитии личностного начала). Это является довольно очевидным. Развитость современных неевропейских обществ является продуктом глобализации модерна — модернизации. Эта модернизация выполнялась отчасти силовыми методами, через колонизацию. Отчасти неевропейские общества сами переносили в себя принципы европейских обществ и их конкретные технологии. Если мы примем это как фундаментальный факт, то у нас не должно возникнуть сомнения в том, что модерн был и продолжает оставаться авангардом мирового развития.

4. Модерн как мировая культурная революция (переход от «закрытых» обществ к «открытым» и перенаправление активности человека на земную-социальную реальность)

Важный вопрос здесь возникнет в связи с внутренним критерием развития и связью развития с тем, что можно назвать ИМ.

Для начала можно сделать следующий ход. Можно считать, что переход европейской области от до-модерна к модерну является переходом от субстанциально-контр-инновационных обществ к функционально-инновационным. Первыми можно считать те общества, в которых социальная система считается предзаданной человеку. Эта система имеет иерархический характер и вписана в иерархическую систему мира. Индивидуальный человек понимается как «человек пассивный», которому предзадана жизненная программа. Человек не может менять эту программу. Вторыми можно считать те общества, в которых социальная система не предзадана человеку. Человек создает и трансформирует эту систему в соответствии со своими представлениями. Индивидуальный человек рассматривается как «человек активный», который сам прорисовывает для себя жизненную программу. По-другому, субстанциально-контр-инновационные общества можно называть «закрытыми», а функционально-инновационные — «открытыми».

Модерн в так заданной типологии будет переходом от «закрытых» обществ к «открытым». Глобализация модерна (модернизация) будет процессом распространения принципов и конкретных технологий «открытого» общества на все человечество. Вполне очевидно, что все неевропейские общества (в их исходном, немодернизированном виде) являются «закрытыми» обществами. Они обладали разным уровнем развитости, но можно говорить о том, что уровень их развитости соответствовал типу «закрытого» общества. Нет никаких оснований считать, что уровень их развитости существенно изменился бы, если бы модерна не было. Представить их переход к современному их уровню развитости можно только либо через внешнюю модернизацию, либо через внутреннюю. Но ни одно из развитых неевропейских обществ до модернизации не имело потенциалов для той «культурной» революции, которую представляет собой модерн. Она не только стала переходом от «закрытых» обществ к «открытым». Она стала еще и стратегическим перенаправлением активности человека со сверхземного на земное. До-модерновый мир можно считать множеством «культур мостов к трансцендентному». Модерновый мир является множеством «культур прохождения через земную реальность». Этот фундаментальный поворот тоже сделан модерном и глобализован модернизацией.

Итак, можно утверждать, что современный мир (в той мере, в какой он является миром «открытых» обществ и «культур прохождения через земную реальность») является продуктом модерна и модернизации. Здесь можно говорить о мере «закрытости/открытости» обществ и о мере их направленности на земное. Каждое из современных развитых обществ является в какой-то мере «открытым» и в какой-то мере «закрытым», в какой-то мере направленным на сверхземное и в какой-то мере направленным на земное. Эта мера и будет определять то, что можно было бы назвать ИМ.

Степень развитости современных неевропейских обществ можно определять степенью успешности проведенных внутри них модернизаций. Другое дело, что сам процесс модернизации можно оценивать как успешный или нет в зависимости от того, насколько этот процесс в целом конструктивен. А конструктивность можно ставит в зависимость от мягкости/жесткости трансформации традиционных структур общества. Здесь можно мыслить два крайних варианта: предельно мягкий по отношению к традиционной структурности общества и предельно жесткий. Логично считать, что предельно жесткий вариант является неконструктивным и вызывает различной силы неприятие самого процесса модернизации. А это является идеологическим фактором, который задает отношение к модернизации и направление интерпретации ее результатов.

Принимая это, можно говорить о том, что развитость современных неевропейских обществ является продуктом модернизации. Но степень успешности модернизации (и отношение к ней) определяется тем, насколько мягким был процесс трансформации традиционных структур и принципов. В ситуации, когда процесс является предельно жестким, он задает и неконструктивные результаты и негативное отношение общества.

5. Институциональные матрицы, логика революций и диалектика принципов организации и самоорганизации

В этой точке можно перейти к анализу логики социальных революций. Позиция Автора в этом вопросе является крайне уязвимой. Революция рассматривается как «спонтанный процесс, в ходе которого восстанавливается роль доминирующей институциональной матрицы в обществе, поврежденной вследствие внешнего вмешательства или попыток социальных субъектов внутри страны повсеместно внедрить альтернативные институциональные формы». Поразительным здесь является то, что у Автора вообще нет представления о революции как существенном сдвиге в направлении большей развитости.

Но если мы будем понимать, что модерн как новый этап развития в рамках человечества является революций в смене базовых институтов и принципов, то тогда представление о революциях, которое дает Автор, будет крайне неадекватным. Кроме того, можно принять в качестве отдельного случая и то представление о революциях, которое дает Автор. Только это будет то, что в целом соответствует понятию контрреволюции. Новая история демонстрирует не только революции, но и контрреволюции, не только движение в направлении смены институтов и принципов, он и в направлении их консервации.

Возникает логичный вопрос: почему для Автора оказалось недостаточным традиционное представление о революции? С моей точки зрения, ответ вполне очевиден: Автор не принимает представление о революции как смене одной системы институтов и принципов другой. Следует задать уточняющий вопрос: что именно в этом задает негативное отношение? Я даю следующий ответ: негативные результаты той попытки революции, которая была осуществлена в России в 90-е (а в общем плане — негативные результаты таких попыток в других незападных странах). Но здесь следует задать новый уточняющий вопрос: в чем причина негативных результатов? Есть вполне очевидный ответ на этот вопрос: действия реформаторов были слишком радикальными, они были направлены на слом существующего положения дел, а не на последовательную и мягкую трансформацию. Именно это создало в обществе негативное отношение не только к реформаторам, но и к сути реформ. Но вместо того, чтобы сказать «реформы должны были проводиться мягко», Автор говорит «реформы не должны были проводиться». Вместо того, чтобы построить теорию мягкой трансформации X-матрицы в Y-матрицу, Автор строит теорию невозможности этой трансформации. В тактическом плане теория Автора выдерживает критику. Но она не выдерживает критику в стратегическом плане. Если мы будем рассматривать историю в целом, то увидим, что даже в пределах тех критериев развития, которые задает Автор (деятельного преобразования природного мира), развитие предполагает революцию модерна, а следовательно, трансформацию X-матрицы в Y-матрицу.

Если говорить точнее, то те принципы, которые стоят за этими матрицами, в процессе исторического развития должны переходить от статуса принципов, связанных с какими-то обществами, к статусу принципов, связанных с диалектикой общественной организации-самоорганизации как таковой. Самым ярким примером этого служит диалектика принципов социализма-капитализма в рамках модернового мира (Россию ХХ века в этом смысле можно считать частью модернового мира). Борьбу систем, которой был наполнен ХХ век в этом отношении, условно можно назвать борьбой между принципами X-матрицы и принципами Y-матрицы (принципами организации и принципами самоорганизации). Причем, если говорить об интегральном результате этой борьбы, то он проявился в конвергенции систем и принципов. Капиталистический мир по мере своего развития эволюционировал к большей мере присутствия принципа организации, а социалистический мир — к большей мере присутствия принципа самоорганизации.

6. Институциональные матрицы, роль идеологии и правящей элиты

Так мы подходим к обсуждению роли идеологии во всех этих процессах.

Автор задает идеологию как тот ракурс общества, который непосредственно связан с ИМ, является ее частью. В этом смысле идеология приговорена к ИМ. Но логично (и является более эвристичным) то представление об идеологии, которое задает ее как относительно свободную от ИМ. Идеологию можно определить как область общественного самосознания. Допустим, что существует система базовых институтов. Но это не означает, что она должна восприниматься на уровне идеологии как единственно возможная и даже лучшая из форм построения общества. Допустим, что в общественном самосознании присутствуют те формы, которые обосновывают и оправдывают текущую систему институтов и принципов. Но в нем присутствуют и те формы, которые утверждают альтернативное представление об обществе и человеке. В этом смысле идеология всегда содержит как традиционалистскую, так и инновационную составляющую. Революции можно считать реализацией той формы общества, которая соответствует инновационной составляющей, а контрреволюцией — возврат к прежнему состоянию. Здесь важно понять, что не может быть той жёсткой привязки идеологии к системе базовых институтов, которую утверждает Автор.

Но возникает вопрос: для чего Автор сделал такую жесткую привязку? Я даю такой ответ: Автору нужно было задать разделение самосознания общества на «правильное» и «неправильное». «Правильным» является то самосознание, которое утверждает «свою» ИМ. «Неправильным» является то самосознание, которое утверждает «чужую» ИМ. Утверждает «черно-белая» логика. Вместо того, что утверждать пространство общественного самосознания как дискуссионное поле, в котором на равных правах участвуют различные направления понимания общества, утверждается «правильное» самосознание (ведь «неправильное» не должно иметь равных прав с «правильным»).

В этой точке рассуждения актуализируется логика положения правящей элиты и логика связи типа элиты с типом общественного самосознания. Если Автор рассматривает логику ИМ как ту, которая задается начальными природно-деятельными условиями формирования общества, то при разговоре о правящей элите ее интересы становятся тем отдельным фактором, который действует в направлении построения такого общественного самосознания, которое утверждает «закрытое» общество. Если принять как факт то, что любая правящая элита любой страны стремится превратить общества в подчиненное себе, своим интересам, то тогда должен действовать феномен «закрывания» общества со стороны элиты. Элита стремится утвердить такое общественное самосознание, которое бы оправдывало ее господствующее положение. Если такое положение создается представлением о ИМ, которая задает стратегический приоритет организации над самоорганизацией, то элита должна поддерживать это представление.

Автор, описывая переход России от политики 90-х к политике нулевых, задает его как переход от неправильного самосознания к правильному, от неправильной элиты к правильной. При этом никак не поднимается разговор о правящей элите как факторе формирования общественного самосознания, о влиянии на это самосознание в направлении принятия того представления о России, которое будет утверждать приоритет организации над самоорганизацией. Но именно такое формирование можно увидеть. Здесь, конечно, надо иметь в виду и тот общественный настрой, который связан с негативными аспектами преобразований 90-х. Общество во многом было настроено против того, как эти преобразования проводились. Это «против» нерефлексивно распространялось не только на «как», но и на «что». Возникали разнообразные представления и теории о «незападной» сущности России, о ее «незападном» пути. При проекции этих представлений на социологию должны были появляться соответствующие социологические теории. Россия в них должна была не просто указываться как сложная реальность, которая требует осторожности в деле про-западных трансформаций, она должна была становиться тем, что стратегически противопоставлено Западу. В этой логике можно было строить разного характера теории, объединенные тем, что России придавалось «незападное» фундаментальное основание. В жестком варианте это могло быть религиозно-культурное основание. В мягком варианте это является тем, что делает Автор. «Незападным» основанием у него становится Х-матрица.

Автор акцентирует распространение своей теории по пространству современной России, указывает, что курсы по теории ИМ возникают во многих университетах. Но это указывает лишь на то, что общественное самосознание (направляемое правящей элитой) идет по «короткому», «черно-белому» пути.

7. Объективизм против субъективизма. Контр-либерализм против либерализма. Запад как социальное «небытие» и «инобытие»

Свой подход Автор называет «материалистическим (объективистским)».

«Объективистский подход к анализу общества соотносится с материалистическим мировоззрением и опирается на философский тезис о единстве и целостности реально сущего. <…> Согласно такому пониманию, сфера закономерности не ограничена лишь царством природы; социальному, как и природному, также присуще наличие в нем объективных, устойчиво воспроизводящихся сущностных связей, структурно зависимых от тех материальных условий, в которых развиваются все естественные, в том числе живые и социальные, системы. Общество полагается частью материальной реальности, оно предстает как надындивидуальная система, хотя и складывающаяся в ходе взаимодействия людей, но обладающая интегральными свойствами, не столько зависящими от индивидов, сколько от материальных условий формирования и функционирования социума».

Автор указывает на следующие особенности этого подхода.

«Во-первых, такая социология стремится к тому, чтобы рассматривать социальные системы — индивид ли это или глобальное общество, — как целостный феномен. Этот холистический взгляд реализуется и при изучении индивида как „совокупности общественных отношений“, и при рассмотрении социальной структуры, сосредотачивающей внимание исследователя на взаимосвязи ее частей — независимо от того, понимается ли социальная структура как совокупность социальных групп, ролей и учреждений, проявляющихся „на поверхности“ общественной жизни, или же как механизмы и процессы, скрытые от непосредственного наблюдения, но организующие социальную жизнь. При таком взгляде на предмет исследования „не проходят“ моноказуальные объяснения, сводящие причины траекторий общественного развития либо к экономическим факторам, либо к борьбе политических элит, либо к национальному менталитету и т. п.».

«Во-вторых, при объективистском подходе социолог концентрирует свое внимание не только на „текучей современности“, сколько на выявлении и изучении „жесткого каркаса“ общества, обеспечивающего воспроизводство его целостности. Не случайно авторитетный методолог общественных наук В. Г. Федотова замечает, что общества, в отношении которых такие устойчивые, образующие его структуры не выявлены, изучаются, скорее, культурологией и этнографией, а не социологией. Вычленение и анализ образующих общество структур — в виде ли фигураций, институтов, структурно-функциональных систем, общественных способов производства и т. д. — специфика объективистского подхода к изучению общества».

«Наконец, третья особенность объективистского материалистического подхода состоит в необходимости исторического анализа исследуемого феномена — общества, в выработке таких социологических понятий и категорий, с помощью которых можно было бы изучать разные государства в разные периоды их развития. Как пишет И. Валлерштайн, ученый историко-социологического плана „анализирует общие законы определенных систем и определенные последовательности, через которые прошли эти системы“, что требует соответствующей „внеисторической“ и „вненациональной“ научной терминологии».

«Заметим, что такого рода системная универсализация отличает, в частности, социологию от культурологии, также рассматривающей общественную культуру как целостное образование, но с иных позиций. Нельзя не согласиться с тезисом Н. И. Лапина, что социальность (как предмет социологии) и культура (как предмет культурологии) характеризуются „фундаментальной их несводимостью и невыводимостью одной из другой“. Социология в рамках объективистского подхода стремится к выявлению связей, обеспечивающих функционирование общества как целого, независимо от форм их проявления в том или ином культурном контексте, но последнее составляет предмет изучения культурологов. Социология концентрируется, если можно так сказать, на „сухой теории“ общества, а не „пышно зеленеющем древе жизни“, интересующем культуролога, включая многообразные формы проявления социальных связей в конкретных обществах, системы представлений человека о материальном и символическом мире, о месте личности в нем, достижения человеческого гения в разных областях и т. д.».

Проанализируем сказанное.

Для методологического анализа позиции Автора я хочу утвердить следующие принципы.

С одной стороны, теории, которые создает человек, являются способом решения жизненных проблем, ответом на жизненные вызовы. Чем более фундаментальной является теория, тем более фундаментальных проблем и вызовов она касается. Предельные теории, которые говорят не о части реальности, а о реальности в целом, являются в максимальной степени ответами на жизненные вызовы.

С другой стороны, теоретик, решая проблемы и отвечая на жизненные вызовы, делает это в соответствии со своим пониманием реальности. Точнее сказать, он делает это со своим представлением о должном в этой реальности. Это означает, что утверждение на уровне предельной теории определенного характера реальности является, по сути, проектом этой реальности. Теоретик как бы говорит: реальность должна быть вот такая.

Удерживая эти принципы, подойдем к анализу позиции Автора.

Первое, на что надо обратить внимание, это наличие в его позиционных определениях антиномии «субъективизм — объективизм». Если иметь в виду, что, по своей сути, это не абстрактное противопоставление одного способа зрения на реальность другому, а противопоставление разных способов построения реальности, то утверждая себя на позиции «объективизма», Автор утверждает именно определенный способ построения социальной реальности.

Обратим внимание на то, какому способу построения социальной реальности это противопоставлено. Это противопоставлено «текучей современности» как пониманию способа сборки. Противопоставлено пониманию общества как «совокупности социальных групп, ролей и учреждений». Противопоставлено «моноказуальным объяснениям, сводящим причины траекторий общественного развития либо к экономическим факторам, либо к борьбе политических элит, либо к национальному менталитету и т. п.». Важно и следующее замечание: «Социология концентрируется, если можно так сказать, на „сухой теории“ общества, а не „пышно зеленеющем древе жизни“, интересующем культуролога, включая многообразные формы проявления социальных связей в конкретных обществах, системы представлений человека о материальном и символическом мире, о месте личности в нем, достижения человеческого гения в разных областях и т. д.».

Мы можем вполне четко видеть, что вызовом, ответом на который может быть объективизм как способ зрения, является негативно понимаемый плюрализм подходов в понимании социальной реальности и негативно понимаемый плюрализм в самой социальной реальности. Последний будет выглядеть как борьба социальных групп разного характера и масштаба, понимаемая негативно. Это вполне логичный вызов и вполне логичный ответ на него. Вся человеческая история наполнена построением империй и больших государств, позитивный смысл которых указывался как наведение порядка на больших пространствах. Этому, как правило, противопоставлялись периоды борьбы элит, социальных групп, государств, этносов, религий и т. п. Построение больших систем оценивалось как построение периодов мира и процветания. Примерно такой же пафос несет в себе и современное утверждение «объективизма», противопоставленного разного рода «субъективизмам».

Самым главным из такого рода субъективизмов является то понимание общества, которое задается либерально ориентированными теоретиками. В этом представлении общество создается и трансформируется действиями индивидов и социальных групп. Именно в русле такого понимания создается «субъективистская» стратегия понимания общества. Если именно так задать противопоставление «объективизм — субъективизм», то объективизм будет стратегией понимания, которая пытается преодолеть негативный смысл субъективизма. Со стороны объективизма субъективизм будет рассматриваться как внесение хаоса в социальную жизнь. Объективизм будет наведением порядка в позитивном понимании этого.

Надо обратить внимание, что субъективизм в этом случае наполняется негативным содержанием. Это должно указывать на то, что Автор отвечает на вызов негативно понимаемого субъективизма в той реальности, которая его окружает и непосредственно касается. Если мы будем удерживать тот факт, что Автор отвечает на вызов негативного характера распространения либеральной социологии в российских преобразованиях 90-х, то вполне понятен шаг к объективизму. Негатив 90-х ассоциируется при этом с субъективистской стратегией как понимания, так и построения социальной реальности. Но если субъективизм является тем, что «разрушает Россию», то тогда ее «внутренней» сущностью должен быть объективизм. Именно такое содержание можно видеть в противопоставлении Х-матрицы Y-матрице. Россия не просто не принимает быстрых и неоправданных трансформаций. Она противопоставлена Западу как «объективистская» стратегия «субъективистской». «Объективизм» утверждает приоритет целого над частями. Автор начинает с утверждения, что «объективистский подход к анализу общества… опирается на философский тезис о единстве и целостности реально сущего».

Это можно считать центральным содержанием позиции Автора. Утверждается, что Россия основана на «контр-западном» бытийном основании. Утверждение этого основания в качестве не только российского, но и всего незападного мира можно считать простой универсализацией утверждений, сделанных в отношении России. Постулирование Х-матрицы и Y-матрицы можно считать уступкой Западу. В радикальном варианте утверждения «контр-западного» бытийного основания России Запад вообще рассматривается как нечто, что имеет только негативное содержание. Это не особая «матрица», это нечто противоположное бытию как таковому. Это социальное «небытие». Такой вариант утверждается в религиозно-культурном фундаментализме (см. семинар «Деконструкция либерализма» Института Царьграда и мою монографию «Современный культуроцентризм и история в поисках общечеловеческого»). Автор не придерживается фундаменталистской позиции, он дает возможность Западу иметь позитивное содержание. Так рождается теория двух фундаментальных структурных оснований. Они получают название «институциональных матриц». Y-матрица становится тем основанием, которое присуще западному миру. Х-матрица становится основанием, присущим всему незападному миру. Жесткое противопоставление «бытия» «небытию» фундаментализма превращается в мягкое противопоставление Х-матрицы Y-матрице. Далее идет ход построения онтологии, по которой эти матрицы присутствуют в западном и незападном мире с периода их формирования.

Если именно так понимать логику формирования «объективистского» взгляда Автора и утверждения этого взгляда как фундаментальной альтернативы «субъективизму», то мы сможем отделить в анализе генезис позиции Автора от способа ее теоретического обоснования. Генезис следует начать с того контекста, который задает Автору вызов. Отвечая на этот вызов, Автор формирует представление об «незападной» сущности России. Противопоставление «либерализм — контр-либерализм», которое следует из контекста, Автор превращает в противопоставление «субъективизм — объективизм». Далее идет распространение этого противопоставления на всё отношение между незападным миром и западным. Автор избегает утверждения западного мира как «небытия» и останавливается на «инобытии» (другом структурном основании). Так появляется представление об альтернативных структурных основаниях западного и незападного миров.

Затем перед Автором встаёт проблема теоретического обоснования своей позиции. Автор находит родственное теоретическое движение в стратегии институционализма. Автор принимает представление об «институциональных матрицах» (которое было предложено уже К. Поланьи). Автор утверждает две такие матрицы: X и Y. Далее перед Автором стоит задача обоснования генезиса этих матриц. В качестве генезиса утверждается материально-деятельностный контекст рождения государств — «материально-технологическая среда».

Таким образом, у Автора есть два выражения объективизма. Первый относится к утверждению Х-матицы как фундаментального структурного обоснования России и всего незападного мира. Второй относится к генетическому обоснованию Х-матрицы и Y-матрицы. У этих видов объективизма разная логика. О первой логике я уже говорил. Вторая логика необходима в той мере, в какой нужно некоторое заданное «здесь и сейчас» противопоставление перенести в историю и сделать его исторически заданным. Так логика Х-матрицы и Y-матрицы переносится в историю и становится заданной генетической «материально-технологическая средой».

Осуществляя теоретическое обоснование своей позиции, Автор стремится представить свое теоретическое движение не как ответ на вызов (с последующими движениями генерализации этого ответа). Автор стремится представить это как результат «естественного» развития теоретизирования относительно социальной реальности. Автор ссылается на множество теоретиков, которые (как ему кажется) логикой своих позиций и своим авторитетом должны поддерживать «объективистский» подход («Наиболее известными теориями и направлениями в рамках объективистского подхода являются исторический материализм и теория способов производства К. Маркса, функционализм Э. Дюркгейма, структурный функционализм Т. Парсонса»).

Для того чтобы показать, что объективизм объективизму рознь, проанализируем основные компоненты марксистской концепции.

Вызовом для Маркса является состояние современного ему капиталистического общества. Это состояние оценивается как эксплуатации человека человеком, как отчуждение человека от продуктов своего труда, от самого труда и от своей сущности, которая есть творчество. Главной целью для Маркса является возвращение человека к самому себе, к своей творческой сути. Для реализации этой цели строится теория социально-экономических формаций, которая задает «объективное» историческое движение к тому состоянию общей деятельностной развитости человека, в котором станет возможным переход от эксплуатации человека человеком к сотрудничеству и переход от производства к творчеству. Надо иметь в виду, что в своей целевой составляющей марксистская теория задает исторический процесс как движение к индивидуализации человека, к освобождению его от власти природы. Если сравнить это с целевой направленностью Автора, то получим нечто противоположное. Для Автора целью является движение в противоположную сторону — к коллективизации человека. Для Автора индивидуализация (которая в максимальной степени проявлена в западном мире) не является универсальной целью.

Итак, по «целевой объективности» Маркс в качестве цели ставит достижение максимальной освобожденности индивидуального человека от власти над ним систем производства и социальных систем. Автор ставит в качестве цели нечто противоположное. Пусть Автор задает это не как глобальное, тем не менее, Автор находится на линии противопоставления коллективизма индивидуализму. По «реализационной объективности» Маркс задает теорию смены социально-экономических формаций, а Автор задает теорию заданности институциональных матриц «материально-технологическая средой».

Нетрудно видеть, что «объективизм» Маркса отличается от «объективизма» Автора так же, как «подводный корабль» отличается от «космического корабля» (несмотря на то, что и то и другое — «корабль»).

8. Объективизм против субъективизма. «Закрытое» общество и «открытое» общество. Логика исторического движения к «открытости» и идеологическая заданность теоретика

Рассмотрим параграф, в котором Автор говорит о специфике объективистского подхода.

«В рамках объективистского подхода социальная структура исследуется как социальная система, взаимосвязанными элементами выступают институты — комплекс устойчивых исторически сформировавшихся отношений. С этой точки зрения общество предстает как социальная макроструктура, возникшая и развивающаяся в результате предшествующей деятельности людей, как результат, отделенный во времени от них самих. В определенном отношении эта структура, образованная комплексом постоянно функционирующих социальных институтов, остается неизменной, несмотря на то, что ее внешние проявления постоянно меняются. Это — социетальный, системный уровень рассмотрения общества. Поскольку в рамках объективистского подхода социальные процессы рассматриваются преимущественно на макроуровне, такой подход часто называют макросоциологическим».

«С самого зарождения социологии данный подход дополнял точку зрения сторонников субъективистского подхода, для которых „общество — ничто вне составляющих его индивидов; они составляют все реальное, что в нем есть“. С этой точки зрения именно деятельность социальных субъектов определяет своеобразие и все поле возможных состояний тех или иных обществ. В рамках этого подхода основное внимание социологов концентрируется на изучении общества как совокупности образующих его социальных групп, а в качестве основного объекта исследований выступает социальное поведение и сфера непосредственных социальных взаимодействий — межличностные отношения, процессы социальной коммуникации, повседневная деятельность человека, его социальный статус и т. д. Часто такой подход называют микросоциологическим».

Остановимся в этой точке и проанализируем сказанное.

Надо обратить внимание, что здесь Автор переходит к анализу антиномического понимания общества. Общество как система рассматривается либо как то структурное основание, которое возникает объективно и не зависит от воли входящих в него групп и индивидов, либо как то, что определяется сознательной или бессознательной деятельностью этих индивидов и групп.

Здесь мы снова попадаем в антиномическую ситуацию, в которой можно выбрать ту или иную сторону: объективистскую или субъективистскую. В принципе, если судить по тому, что является вызовом для Автора, он должен выбирать объективистскую сторону. При этом можно снова обратить внимание, что здесь возможна как жесткая, так и мягкая версия объективизма. В жесткой версии объективизм превращается в религиозно-культурный фундаментализм и утверждает объективизм как «истину», а субъективизм — как «неистину». Объективистская часть мира в этом смысле на бытийном уровне противопоставляется субъективистской части мира как «бытие» «небытию». Автор принимает мягкую версию объективизма и утверждает системное основание общества как ту его часть, к которой общество приговорено от своего рождения.

При этом важно видеть, что здесь возможна диалектическая логика. Пусть у общества есть его системообразующее основание, пусть оно является в исходном виде тем, что образуется объективно по отношению к его субъектам. Но это не должно означать приговоренности общества к такому основанию. Если мы посмотрим на историческое развитие человечества, то увидим тенденцию к увеличению степени свободы индивидов внутри социальных систем. Это можно утвердить как глобальный исторический тренд. И если отталкиваться от этого, если придерживаться позиции, что увеличение такой свободы является стратегически положительным феноменом, то тогда эволюция и человечества в целом и каждого из обществ должна идти в направлении увеличения и индивидуальной свободы внутри обществ и осознанности в конструировании этих обществ. По мере исторического развития человек должен оказываться во все возрастающем осознанном отношении к социальным системам. То есть человек должен все более осознанно и целенаправленно строить такие системы. В этом смысле любая институциональная система общества должна становиться все более и более сознательным конструктом, а не тем, что формируется и существует как неосознанно-объективное.

Здесь снова можно говорить о двух типах обществ и общественных сознаний: субстанциально-контр-инновационном и функционально-инновационном. В первом типе социальная система считается созданной либо структурой универсума, либо высшей сущностью. Человек не может изменять такую систему. Он может только наполнять ее, как материя наполняет форму. Во втором типе социальная система считается созданной самим человеком. Она не предзадана ему как что-то объективное, а является продуктом его бессознательных и сознательных усилий. Человек создает и пересоздает общество в соответствии со своими представлениями. По-другому эти два типа общества и сознания можно назвать «закрытым» и «открытым».

Но возможна и диалектическая формула. В соответствии с ней общества и все человечество находится в логике перехода от «закрытых» обществ к «открытым». То есть такая эволюция идет в направлении построение все более «открытых» обществ. В этой логике могут рассматриваться все социально-культурные революции. В этой логике можно рассматривать формирование модерна как парадигмальный переход от «закрытости» средневекового мира к «открытости» современного мира. Глобализацию модерна — модернизацию — можно рассматривать как переход неевропейских обществ к более «открытому» состоянию. В этой логике можно рассматривать и процессы российской модернизации.

Но в этой диалектической логике можно выделять полюса, которые являются недиалектическими. Именно об этих полюсах и говорит Автор. Именно они становятся стратегиями объективизма и субъективизма. Объективистская недиалектическая стратегия утверждает неизменность власти макроструктур над индивидуальным человеком. Субъективистская недиалектическая стратегия утверждает отсутствие таких структур и такой власти. Казалось бы, Автору следует сделать шаг, чтобы перейти от полюса недиалектического объективизма к диалектической формуле. Но Автор этого не делает. Почему?

Автор так объясняет наличие позиций субъективизма и объективизма.

«Наличие двух подходов вполне объяснимо. С одной стороны, такой дуализм соответствует реальному устройству общества. В нем представлены как системные, образующие его устойчивые структуры, так и деятельность социальных субъектов, взаимодействующих между собой в рамках таких структур. С другой стороны, склонность к тому или иному подходу связана с психофизиологическими особенностями исследующих общество ученых, лучше воспринимающих либо структурные, либо деятельностные стороны человеческой истории. На эти особенности научного мышления указывал в своих работах А. Маслоу, который выделял у ученых склонности либо к аналитическому, либо к синтетическому способу построения концепций».

«Очевидно, что в рамках одного подхода невозможно более или менее полно объяснить социальные процессы. Поэтому объективистский (макросоциологический) и субъективистский (микросоциологический) подходы все чаще рассматриваются в качестве взаимодополняющих, а не противоборствующих».

«На мой взгляд, при всем значении разработок в области активистско-деятельностного подхода, в его рамках не удается преодолеть альтернативность субъективистского и объективистского подходов. Так, определение структуры у Гидденса в его структурационной теории лишает структуру ее автономных свойств, и автор сосредотачивается в основном на рассмотрении действий социальных субъектов…».

«Признание принципа дополнительности в социологии, если оно будет поддержано, позволит, на мой взгляд, сконцентрировать внимание исследователей на более глубоком изучении той или иной структуры. Оно позволит снять ненужное противостояние между представителями разных подходов и сэкономить научные силы, не тратя их на поиск доказательств и аргументов для споров, в которых вряд ли может быть достигнута истина. Тогда представители объективистского подхода, углубившись в исследование законов устойчивости общества, смогут дать надежные научные обоснования в отношении того, какие стороны общественной жизни неизменны, как законы всемирного тяготения. И к ним нужно приспосабливаться, а не пытаться их изменить. В свою очередь, представители субъективистского подхода смогут сконцентрироваться на анализе механизмов развития социальных структур и меняющихся характеристиках социальных субъектов, действующих в рамках объективных общественных ограничений».

Проанализируем сказанное.

Самым поразительным здесь является то, что Автор, хотя и задает возможность каждому из подходов права на существование, не пытается построить диалектику этих принципов, не пытается соединить эту диалектику с историческим развитием. Хотя возможно представление о том, что историческое развитие (с точки зрения внутреннего деятельностного развития систем) должно проходить в направлении увеличения индивидуальной свободы. Пусть существуют разные типы обществ, пусть у них есть свои институциональные системы, но это не должно означать приговоренность обществ к своим исходным структурным основаниям. Наоборот, представление о дальней перспективе деятельностного развития должно задавать перспективу максимального освобождения человечества от исходных заданностей.

Но если принять эту логику, то тогда человечество должно развиваться стратегически в направлении перехода от более «закрытых» обществ к менее «закрытым», от менее «открытых» обществ к более «открытым». Следовательно, можно выявлять в истории реформы и революции, которые идут именно в таком направлении. В отношении модерна это означает, что его нужно рассматривать как действие в направлении теоретического, а затем и практического утверждения Y-матрицы. Его можно и нужно рассматривать как парадигмальную революцию в отношении перехода от Х-матрицы к Y-матрице. Точно таким же переходом (в дальней перспективе) можно и нужно рассматривать модернизацию незападных обществ. Их переход к Y-матрице является стратегически неизбежным. Другое дело, что характер (жесткость или мягкость) перехода имеет значение. Неадекватная логика перехода может (как это демонстрирует Автор своей позицией) не только подорвать доверие к «как», но и подоврать доверие к «что». В этом случае возможен переход не просто к другой логике трансформации, а к логике невозможности такой трансформации. Так и поступает Автор. Так поступают все те, кто мыслит сходным образом.

Автор тратит много объяснений на возможность поиска законов социальной реальности, которые имеют статус законов природы.

Но, во-первых, специфика социальной реальности в том, что по мере своего развития человек должен преодолевать те условия, которые ему были заданы генетически как нечто объективное. Объективное должно переходить в субъективное и становиться объектом сознательной перестройки. Уже поэтому ко всем «объективным» начальным условиям следует подходить с вопросом о том, насколько эти условия имеет смысл сохранять в текущем состоянии. Если у какого-то общества была в качестве исходной Х-матрица, то насколько она адекватна текущей ситуации? Это всегда актуальный вопрос. Его нельзя откинуть утверждением, что матрица не может меняться. Это будет откровенно идеологическим ходом, который приговаривает общество к конкретной матрице.

Во-вторых, если мы что-то устанавливаем в качестве объективных законов, то это не означает, что это на самом деле является объективными законами. Для методологического анализа это должно становиться объектом анализа на предмет того, насколько в этом выразились мировоззренческие предпочтения теоретика, его позиция как ответ на жизненные вызовы. То, что Автор утверждает объективность неизменности институциональных матриц, должно в первую очередь говорить об Авторе, о его желании занять позицию «против субъективизма и текучести». Здесь можно говорить об экзистенциальной заданности или об идеологической заданности. В пользу того, что это заданность, говорит возможность построения диалектической схемы исторического развития как перехода от «закрытости» к «открытости».

9. Насколько логично приговаривать общества к каким-то институциональным матрицам? Модерн как переход Запада от X-матрицы к Y-матрице. Контр-западное движение внутри европейского мира

Посмотрим теперь на то, как Автор вводит разговор об институциональных матрицах.

«Имеет ли каждое общество уникальную, свойственную только ему институциональную матрицу? Или можно выделить несколько типичных матриц, как, например, цивилизаций или культур, число которых, по оценкам разных авторов составляет 8 (Хантингтон, Шпенглер), 10 (Данилевский) или 23 (Toynbee)? Или история всех человеческих обществ есть воспроизводство одной, единой для всех матрицы, и различия между странами связаны в основном с этапами, стадиями общественного развития, как предполагается сторонниками формационного подхода или теории модернизации?

Обобщение соответствующей исторической, философской, экономической, социологической и культурологической литературы, как и эмпирические исследования, позволяют предположить, что многообразные институциональные комплексы древних и современных государств можно представить как сочетание двух институциональных матриц. Они имеют идентичную структуру, но отличаются содержанием образующих их экономических, политических и идеологических институтов. Эти матрицы названы Х- и Y-матрицы, поэтому теорию институциональных матриц стали называть Х-Y-теорией».

Остановимся в этой точке и проанализируем сказанное.

На что здесь следует обратить внимание в первую очередь? На то, что теория матриц задана контр-западным социокультурным самосознанием. Это самосознание и соответствующие ему теории имеют тем больше теоретических преимуществ, чем большее количество уникальных институциональных матриц (ИМ) обнаруживается. В этой версии институционализма можно говорить о западном мире как о том, который генерализирует свою конкретность. Но если число ИМ уменьшается и доходит до двух, то мы попадаем в ситуацию, при которой между этими матрицами устанавливается антиномическое отношение. Они уже представляют собой не две конкретности, а две стратегии социальной организации и самосознания. Причем антиномические стратегии. Но любая антиномия может быть преобразована в диалектическую схему.

Следовательно, Автор, переходя к теории двух матриц, переходит к потенциально диалектической схеме. Но, если мы имеем такую схему в потенциале, то задачей теоретика должно быть рассмотрение возможной диалектики как того, что задает изменение социокультурной реальности на стратегическом плане. Так мы снова приходим к необходимости рассматривать историю как движение от «закрытых» систем к «открытым» (подразумевая, что Х-матрица в целом соответствуют «закрытым» системам, а Y-матрица — «открытым»). Нам нет необходимости приговаривать какие-то общества к каким-то матрицам. Наоборот, можно и нужно смотреть на возможности интерпретации важных революций и реформ как переходов от Х-матрицы к Y-матрице. Пусть какие-то общества в течение долгого времени находятся в рамках Х-матриц. Это не означает, что когда-то они не могут переходить к Y-матрицам.

Важным пунктом здесь является интерпретация модерна. У Автора получается, что модерн (так как он сейчас находится в состоянии Y-матрицы) должен быть изначально приговорен к этой матрице. Но в этом нет логики. Точнее, логика этого перехода задается стремлением Автора приговорить незападные общества к Х-матрице. А из этого следует, что приговоренными к своим матрицам должны быть все общества. Но это нелогично. Пусть нашей задачей является освобождение от логики переноса на российскую почву Y-матрицы. Пусть мы при этом приговариваем Россию к этой матрице. Но при этом нет необходимости приговаривать Запад к изначальности Y-матрицы. Логически возможно считать одновременно и Россию приговоренной, и Запад не приговоренным. Если у него другая логика, то это возможно. Но Автор хочет, чтобы у него была та же самая логика. Именно это и является нелогичным. Нет необходимости приговаривать его таким образом и, следовательно, нет необходимости отказывать революции модерна в том, что она является переходом от Х-матрицы к Y-матрице.

Все сказанное показывает, что в логике приговоренности обществ к каким-то матрицам на тысячелетия нет достаточных оснований. Это задается только стремлением Автора сделать большую генерализацию и упростить рассуждения.

Важным является рассуждение Автора о названии ИМ.

«Поиски названия для институциональных матриц имеют свою историю. В первом издании книги 2000 г. Х-матрица называлась «восточной матрицей», поскольку она доминирует в большинстве государств, традиционно относимых к Востоку. Соответственно, Y-матрица называлась западной, так как она более выражена в странах западного мира.

Но уже первые отклики после публикации книги показали, что такое название матриц («восточные» и «западные») оказалась неудачным. Оно провоцировала восприятие модели институциональных матриц как кальки с известной смысловой культурологической оппозиции «Восток-Запад», поскольку имело место внешнее сходство наименований. Приходилось постоянно объяснять, что, в отличие от известной дихотомии «Запад-Восток», выработанной для первичной типологии мировой культуры и обозначения поляризованных наборов смысловых систем, социологические понятия Х и Y-матриц разработаны для разграничения альтернативных базовых институтов, регулирующих воспроизводство обществ независимо от действий носителей разных культурных традиций».

С одной стороны, такая логика понятна и приемлема. Но с другой стороны, в стремлении избавиться от оппозиции «Восток-Запад» можно увидеть стремление скрыть то, что изначальный смысл движения к теории матриц, к проговариванию России к Х-матрице задан противопоставлением Западу, его идеологической экспансии. Важно понимать, что здесь, в сердцевине противопоставления лежит именно контр-западная направленность. Причем эта направленность по своей логике является той же самой, которая была у контр-западников XIX века. И это относится не только к России, это относится ко всему консервативному лагерю европейской области. Противостояние «Западу» было по своему содержанию примерно таким же, каким оно является для Автора. Это противостояние либеральной стратегии в ее авангардных проявлениях. Те страны, которые сегодня относимы к западному миру (например, Германия, Испания и Италия) были достаточно консервативно настроены по отношению к авангардному либерализму. Их эволюция в XIX — ХХ веках (особенно европейский фашизм первой половины ХХ века) показывает, что они вполне сохраняли внутри себя контр-либеральные (а в этом смысле и контр-западные) тенденции. Последующее развитие этих стран поставило их в «западный лагерь».

Если иметь все это в виду, то оппозиция «Восток-Запад» указывает нам на исторический генезис контр-западных тенденций еще внутри самого «западного» мира. Россия в XIX веке находилась в рамках той же самой логики. Разделение российского самосознания на «западников» и «контр-западников» проходило в той же логике, что и в других странах. Воспроизводство той же самой оппозиции в современной России воспроизводит эту логику. Все это надо иметь в виду, чтобы адекватно анализировать современную ситуацию.

10. Многофакторность формирования и трансформации социальных систем. Институциональная инерция. Идеологическая заданность теоретика. Примитивизм «объективистского» подхода

Вот как Автор определяет содержательное различие между двумя типами ИМ.

«Для Х-матрицы (ранее называемой восточной) характерны следующие базовые институты:

— в экономической сфере — институты редистрибутивной экономики (термин К. Поланьи, 1953). Сущностью редистрибутивных экономик является обязательное опосредование центром движения ценностей и услуг, а также прав по их производству и использованию;

— в политической сфере — институты унитарного (унитарно-централизованного) политического устройства;

— в идеологической сфере — доминирование идеи коллективных, надличностных ценностей, приоритет Мы над Я, т. е. коммунитарная идеология.

Предполагается, что Х-матрица доминирует в России, большинстве стран Азии и Латинской Америки.

Y-матрица (западная в более ранней терминологии) образована следующими базовыми институтами:

— в экономической сфере — институты рыночной экономики;

— в политической сфере — федеративные начала государственного устройства, т. е. федеративное (федеративно-субсидиарное) политическое устройство;

— в идеологической сфере — доминирующая идея индивидуальных, личностных ценностей, приоритет Я над Мы, или индивидуалистская идеология, означающая примат личности, ее прав и свобод по отношению к ценностям сообществ более высокого уровня, которые, соответственно, имеют субсидиарный, подчинительный по отношению к личности, характер.

Предварительные исследования позволили предположить, что Y-матрица доминирует в общественном устройстве большинства стран Европы, Северной Америки, Австралии и Новой Зеландии».

«Иногда полагают, что эти законы чрезвычайно сложны, и простые описания с помощью дуальных оппозиций слишком примитивны. Возможно, да, а, возможно, и нет. Вспомним об эстетическом критерии, который также присутствует в науке. Может ли знание законов развития природы и общества быть красивым, и в чем эта красота? „Принцип красоты усматривается в математических формулировках законов природы, — писал один физик. — Обладая практически абсолютной точностью, они несут в себе строгую лаконичность и изящество. Откройте любой справочник по физике и убедитесь — основные законы записаны просто, нет длинных и сложных формул. В истории науки часто бывает так, что существенно различные теории, призванные описать новые явления, в одинаковой мере подтверждаются экспериментально. В таком случае более предпочтительными оказываются те концепции, которые являются наиболее простыми“. Неслучайно в свое время академик РАН Никита Николаевич Моисеев говорил, что „понимание приходит лишь через достаточно простые образы реальности“. Институциональные Х- и Y-матрицы, на мой взгляд, дают такой пример».

Проанализируем сказанное.

Я предлагаю другой способ зрения на логику идеально-типических конструкций того уровня, которому принадлежат представления об ИМ.

Надо обратить внимание на то, что антиномические идеальные типы получаются тогда, когда теоретическое движение происходит в логике выделения каких-то фундаментальных способов организации реальности. Идя таким путем в отношении социокультурной реальности, мы получаем ИМ как фундаментальные способы организации. Я уже говорил, что сама логика получения антиномических конструкций подталкивает к построению диалектических схем. Хотя здесь все дело в том, насколько теоретик принимает на себя вызов какой-то стороны антиномии, насколько он считает эту сторону негативной по своей сути. Можно считать, что один из полюсов является чистым небытием, тогда другой полюс станет чистым бытием. В современной российской ситуации есть и такие позиции. Но в более сбалансированном виде будет происходить построение какой-то диалектики.

Автор предоставляет нам свой вариант диалектического сочетания ИМ как базовых принципов. Это демонстрирует разделение институциональной структуры общества на доминантные и комплементарные ИМ. Какая-то матрица становится определяющей, а какая-то дополняющей.

Если мы говорим о базовых принципах организации социальной реальности, то такой ход вполне возможен. Точнее сказать, представление о доминантности-комплементарности может быть одной из диалектических схем. Но она не является единственной схемой, которую можно помыслить. Здесь важно понимать, что существенным образом на представление о реальности и участии в ней каких-то принципов влияют факторы, задающие движение к каким-то идеально-типическим схемам.

Например, Автор задает ИМ как систему базовых институтов, которая определяется содержанием материально-технологической среды в период генезиса общества. Таким способом, общество оказывается адекватным неким изначальным параметрам контекста своего существования. Возникают вопросы: а почему указывается только один параметр? Разве нельзя себе представить, что в своем развитии общество испытывает на себе факторы, которые направляют как в сторону одной ИМ, так и в сторону другой? Само представление о развитии уже несет в себе потенциал освобождения общества от его изначального контекста. Логично представлять, что, развиваясь, общество настолько овладеет силами природы, что станет независимым от своего изначального контекста. С другой стороны, логично иметь в виду, что раз установившись, какая-то система представлений о мире (которая должна формироваться под действием генетического контекста) превращается в фундаментальный фактор, удерживающий общество в традиционных рамках и препятствующий его существенной трансформации. В этом случае можно говорить, что установившаяся идеология данного общества является отдельным и существенным фактором его консервации в отношении ИМ.

Если мы будем иметь в виду и фактор деятельностного развития и фактор консервационной идеологии, то тогда, анализируя какое-то общество на предмет доминирования в нем какой-то ИМ, мы должны будем иметь в виду именно противостояние различных факторов, действующих здесь и сейчас, а не только факторов, которые действовали когда-то. Если мы будем считать, что в состоянии какого-то общества «здесь и сейчас» в противоборствующем состоянии находятся факторы консервативной идеологии и логики развития, то именно эти факторы надо будет рассматривать, а не абстрактный фактор генетического природно-деятельностного контекста. Чем более развитым станет общество, тем меньшее будет значение этого контекста в его логике, относящейся к ИМ. В отношении современной России это будет означать, что более существенными факторами, чем генетический природный контекст, играют факторы идеологического характера и факторы, связанные с логикой внутреннего системного построения.

Можно считать, что в процессе формирования общества создаётся организационно-идеологический комплекс, который становится базовой и инерционной составляющей. Эволюция общества в этом случае идет в направлении, которое предоставляет этот инерционный комплекс. Допустим, что таким комплексом является Х-матрица. Тогда, анализируя движение общества по траектории развития, можно будет всегда видеть, как те силы в обществе, которые хотят перемен и изменения типа общества, будут бороться с консервативными силами. По большому счету такова логика всех обществ, в той мере, в какой представимо их развитие. Какие-то общества преодолевают свою инерцию и выходят на уровень институциональной революции, то есть на уровень перехода от Х-матрицы к Y-матрице. Так может создаваться область, где доминирует Y-матрица. При глобальном распространении логики этой области может происходить та или иная модернизация всего остального мира.

В принципе это и есть традиционная форма рассмотрения логики модернизации обществ под действием внутренних факторов и факторов присутствия развитых обществ. Как таковая теория ИМ может вполне укладываться в эту логику. Надо лишь не утверждать приговоренности каких-то обществ к ИМ. Надо считать, что все общества имеют потенциал перехода к Y-матрице. И этот потенциал не определяется одним только генетическим контекстом. Он определяется системой факторов, которые удерживают общество в его Х-состоянии и которые пытаются его перевести в Y-состояние. В качестве отдельного фактора следует удерживать способ перевода общества к Y-состоянию. Если это будет катастрофический способ, то он направит общественное сознание в противоположном направлении.

Обобщая, можно говорить о том, что как таковая теория наличия базовых институциональных матриц в обществах не обязана приводить к такому ее виду, который есть у Автора. Для Автора важно утвердить, что такая матрица создает сквозное строение общества и определяет стратегию его построения навсегда. Для Автора важно отсоединить представление о матрицах (принципах построения обществ) от борьбы социальных групп, от идеологических установок этих групп и т. п. То, что при этом получается простота, которую можно интерпретировать как откровенное упрощение, Автора не смущает. Но если мы вводим дифференцированное представление об обществе, то есть сделаем общество не монолитно подчиненным ИМ, а разделенным на множество социальных групп, которые несут свои принципы, то мы получим и более сложное (а следовательно, более реалистичное) представление об обществе. Кроме того, у нас появится возможность дифференцированного отношения к конкретным временным состояниям обществ. Они окажутся результатом действия многих факторов. Важно, что общества окажутся не приговоренными к каким-то ИМ.

Автор проходит мимо этой теоретической возможности. Но это не следует считать просто логической недоработкой. Это результат ценностной заданности Автора достаточным отрицанием самой Y-матрицы. Автору хочется, чтобы «незападные» страны оставались незападными. Именно это, а не абстрактная теоретическая красота, задает логику приговоренности общества к определенной ИМ.

В этой точке мы снова возвращаемся к позиции Автора, утверждающего «материалистический (объективистский)» подход. Из приведенных рассуждений видно, что представление о ИМ (как принципах построения обществ) не требует утверждения этих принципов как чего-то объективно заданного по отношению к различным социальным группам и их самосознанию. Точнее всегда можно говорить о том, что различные социальные группы, различные элиты несут разное самосознание, утверждают разные способы построения общества. Движение к утверждению «объективной заданности» является ценностным, то есть идеологическим движением Автора. Для Автора важно утвердить, что ИМ является не просто ценностным выбором, а задана «объективно (материально)». Такой «объективистский» подход производит впечатление откровенной примитивизации. Но примитивизации понимаемой позитивно, как простой способ решения тех проблем, которые кажутся сложными и нерешаемыми вследствие своей сложности. В шаге Автора есть симметрия с шагом человека, который принимает религию. Этот шаг является способ решить множество жизненных проблем, которые иным способом решить не удается. Это способ освобождения от неразрешимости проблемного поля. Причем, как это видно по распространению теории ИМ, такой способ решения проблем принимается массовой аудиторией.

Важно обратить внимание на то, что у Автора отсутствует методологическая рефлексия, которая направляла бы на исследование тех вызовов, на которые он отвечает. Наоборот, Автор прячет эти вызовы. Методологическая рефлексия у него приобретает характер естественнонаучного обоснования своей теории.

11. Проблема социальной динамики. Проблематичная эффективность незападных традиционных обществ

Посмотрим на то, как Автор обосновывает социальную динамику, связанную с ИМ.

«Устойчивость институциональных матриц Дуглас Норт, один из первых исследователей данного феномена, связывал с возрастающей отдачей, заложенной в их природе и «способностью институциональных матриц к самоподдержанию». Устойчивость институциональных матриц является одним из главных факторов «зависимости от пути предшествующего развития» (path dependence), который наблюдается в истории древних и современных государств — пути экономической и политической эволюции «не могут быть повернуты вспять (или наоборот) в результате незначительных событий или ошибок». Попытки кардинально изменить исторически сложившееся доминирующее положение институциональной матрицы приводят, как показано в данной главе, к ослаблению или разрушению государств.

Революции, часто воспринимаемые как коренное обновление общественного устройства, выступают ответной спонтанной реакцией самоорганизующегося общества на деятельность по изменению инкрементных траекторий исторического развития. Революции не изменяют, но восстанавливают доминирующее положение институциональной матрицы, пошатнувшееся в результате активности социальных групп».

«В рамках Х-Y-теории path dependence трактуется как закономерность развития институциональных структур, обусловленная «неуязвимостью» главенствующей институциональной матрицы. В непрерывном процессе создания и апробации различных институциональных форм «долгосрочную прописку» в обществах получают те, которые либо соответствуют природе доминирующей институциональной матрицы, либо комплементарны, но смогли «подстроиться» под основные «правила институциональной игры» и занять присущее им в данных условиях подчинительное положение. Именно такую логику институционального развития мы наблюдали в прошлом и видим в настоящем.

Лежащая в основании path dependence целостность институциональных матриц, обеспечивая непрерывность «интегративных состояний» общественных систем, является не только, вернее, не столько теоретически выделенным их свойством, сколько отражает реалии общественной жизни».

Проанализируем сказанное.

Пожалуй, что именно в понимании стратегической динамики обществ Автор демонстрирует максимально недиалектическую позицию. Автор утверждает тот вариант зависимости от предыдущего состояния, который не позволяет осуществляться стратегическим изменениям. Изменения могут быть только тактическими. Государства приговорены к своим ИМ, которые они получили при генезисе как результат приспособления к природному генетическому контексту.

Причём Автор вполне осознает, что его позиция идет в противоположном направлении к традиционному пониманию революции. Но, тем не менее, Авто не просто не принимает эту позицию, Автор не анализирует ее логику. Хотя для неангажированного взгляда должно быть вполне очевидно, что здесь мы имеем два антонимичных взгляда на динамику общественной жизни. С одной стороны, есть представление о тех изменения, которые касаются общественных систем и направлены на существенное изменение структур и принципов организации. Такие изменения называются революциями. При этом предполагается, что общества могут менять свою базовую структуру. Пусть не сразу, постепенно, но могут. Пусть такие изменения происходят в результате не одной революции, а их серии, но происходят. В качестве антиномической можно выдвигать позицию, по которой общества сохраняют свою базовую структуру. Тогда революции окажутся попытками изменить то, что является неизменным по своей сути. Автор занимает именно такую позицию.

Но для методологической рефлексии надо указать на то, что и та и другая позиция являются противоположными способами мышления об обществе. С логической точки зрения, они образуют антиномию. Выбор между ними осуществляется как ценностный выбор. Делая соответствующий выбор, теоретик направляет себя на соответствующую интерпретацию эмпирической реальности.

Еще раз можно акцентировать, что Автор не просто делает выбор, он делает выбор в недиалектическую сторону. Он утверждает неизменность ИМ и бесперспективность революций, пытающихся изменить ИМ. Хотя здесь вполне возможна диалектическая позиция. Можно утверждать и зависимость общественной динамики от начальных условий (и вообще от спектра условий), и возможность существенно меняться.

Надо обратить внимание, что позиция Автора здесь основывается на следующих положениях: 1) сама ИМ воспринимается как нечто чисто позитивное; 2) это выражается в представлении о «возрастающей отдаче»; 3) попытка изменить ИМ воспринимается как нечто негативное; 4) зависимость общества от предыдущего пути воспринимается как чисто позитивное; 5) революции показывают не движение к новой ИМ, а возврат к старой.

Относительно первого пункта можно сказать следующее. Поразительно, насколько Автор «забывает» обо всех негативных аспектах, связанных с социальной инерционностью. Причем именно в отношении материально-технологического аспекта человеческого существования. Если брать традиционные развитые неевропейские общества, то их история пропитана множеством негативных зависимостей от природной среды. Природные катаклизмы, эпидемии болезней сопровождали эти общества на протяжении всей истории. Этому сопутствовали внутренние катаклизмы: голод, междоусобные войны и т. п. Если сравнивать развитое состояние этих обществ с развитым состоянием модернового мира, то окажется, что неевропейские общества были невероятно неэффективными относительно существования в природном контексте. Переход к современному состоянию неевропейских обществ, которые существенно продвинулись в этом отношении, можно связывать только с модернизацией, то есть с принятием внутри себя и конкретных достижений Запада и логики соответствующей организации и самосознания. Разумеется, что при этом такие общества сохранили какую-то преемственность со своим прошлым состоянием. Но почему такую преемственность следует считать чисто позитивной? Ведь от того, что общество приговорено к какой-то матрице, следует то, что оно действительно поставлено в условия неизменности. Если при этом понимать, что условия (не только природные, но и все остальные) меняются, а общество приговорено к неизменности, то это прямой путь к исторической неадекватности. Но даже если условия не меняются, это не означает, что получившееся общество максимально эффективно приспособлено к окружающей природной и социальной среде. Как я старался показать, традиционные развитые неевропейские общества, хотя и можно считать заданными начальными природно-деятельностными условиями, нельзя считать достаточно эффективными. Хотя на уровне идеологии-самосознания такие общества как раз обосновывали свою полную адекватность миру, в котором они существуют (соответствующим образом его интерпретируя). Именно это — реальная неэффективность общества при одновременном утверждении его эффективности на уровне идеологии — является вызовом, ответ на который ведет к изменению идеологии и общественной организации. Пусть при этом общество несет в себе инерционную составляющую. Ее оценка требует конкретного анализа. Преобразования общества должны с ней сообразовываться. Но это не означает, что преобразования должны с неизбежностью восстанавливать эту инерционность в правах.

Относительно второго пункта, о «возрастающей отдаче» от институциональной системы. Позитивное понимание институциональной системы ведет к представлению о «возрастающей отдаче» от нее. Но обратной стороной этого является приговоренность к этой системе. Сама по себе «возрастающая отдача» определяется идеальностью встроенности системы в окружающий мир. Возрастающая отдача будет такой только в том случае, если система идеально встроена в универсум. Но если этого нет, то институциональная инерция будет действовать в противоположном направлении. Она будет все время уменьшать адекватность системы по отношению к контексту. Логика развития традиционных неевропейских обществ показывает именно это. Придя к своему развитому состоянию, такие общества останавливались на воспроизводстве прежнего. Причем такое воспроизводство консервировало прежнее состояние в негативном смысле. Самым непосредственным выражением этого можно считать неспособность этих обществ сопротивляться западной экспансии. То, что европейские модернизированные общества оказались более приспособленными к природному и социальному контексту должно говорить о том, что Y-матрица в стратегическом плане более адекватна, чем Х-матрица. Пусть у обществ, где сохраняется доминирование Х-матрицы, действует социальная инерция. Эта инерция не должна восприниматься как нечто стратегически позитивное.

Относительно третьего пункта, о том, что попытка изменить ИМ воспринимается как нечто негативное. В этом тоже можно видеть идеологическую заданность Автора. Если европейские модернизированные общества показывают свое превосходство в эффективности по отношению к немодернизированным, то это должно направлять к пониманию, что Y-матрица является более эффективной, чем Х-матрица. Отсюда логично движение реформаторов и революционеров к переносу Y-матрицы. Пусть при этом обнаруживается, что у общества в его состоянии «здесь и сейчас» есть институциональная инерция. Это не отменяет смысл движения к Y-матрице. Это должно только направлять к осторожности переноса. Если это условие не будет соблюдено, то негативные последствия характера переноса («как) будут проецироваться на содержание («что»). Логика отрицания «как» превратится в логику зашиты своего «что». Таким образом, это «что» будет абсолютизироваться. Автор демонстрирует вариант такой абсолютизации.

Из сказанного должно быть понятно отношение к последним двум пунктам.

12. Интерпретация российской истории. Необходимость многофакторного анализа. Логика идеологического заказа

Теперь посмотрим на то, как Автор интерпретирует историю России.

«Определяющее влияние на развитие экономических, политических и идеологических институтов в стране (в том числе и в России) оказывает характер материально-технологической среды, что проявляется с момента возникновения государства. Ранее в ходе специально предпринятого исследования были проанализированы особенности материально-технологической среды, в которой складывалось и развивалось российское государство. Было показано, что преимущественно материально-технологическая среда нашей страны характеризуется свойством коммунальности. Такие особенности требуют объединения усилий всех социальных групп в государстве и централизованного управления для того, чтобы данная среда эффективно функционировала как среда производственная. По мере исторического развития коммунальность материально-технологической среды в России углублялась и возрастала, свойство коммунальности распространялось и становилось характерным не только и не столько для ресурсной, природной среды, но и для важнейших технологических систем и отраслей общественной инфраструктуры».

«Коммунальный характер основных средств производства — в широком смысле этого слова, включая используемые в хозяйстве природные ресурсы — просматривается уже с IХ века — начала истории русского государства. Прежде всего, он проявлялся в аграрной сфере, где использование земли, в силу ряда перечисленных ниже факторов, требовало общей, совместной ее защиты и обработки. <…> Поэтому возделывали землю, как правило, несколькими семьями или всем селением. <…> …Население того времени было заинтересовано в охране созданной коммунальной системы речных путей, по которым проходил основной путь „из варяг в греки“. Защита и купеческое использование этого пути были, по мнению ряда историков, одной из основных экономических задач призванных славянами варяжских князей и их дружин».

Автор подробно описывает характер материально-производственной среды древней Руси.

«Итак, с самого начала российской государственности можно видеть, что основные условия производства, обеспечивающие выживание русского общества, были по своей сути коммунальными. Это значит, что они требовали коллективных усилий и общих правил для своего использования, что и обусловило становление и развитие институциональной системы, основанной на специфической условно-верховной собственности и централизованном политическом управлении. Соответственно формировалась идеология, подразумевающая приоритет общего блага, необходимого для выживания всех, над частными интересами».

Проанализируем сказанное.

Надо обратить внимание на то, что в этом объяснении утверждается однофакторная схема, хотя нет достаточных оснований для нее. Например, Автор утверждает, что природные факторы требовали совместной обработки земли. Допустим, что это заставляло образовывать большие общины. Примем это как первый уровень организации в государственной системе. Но нет никаких оснований для того, чтобы утверждать необходимость более высоким уровням организации в государстве воспроизводить логику первого уровня. В принципе, возможно мыслить, что на более высоких уровнях способ организации был другой, например, демократический. Автор, незаметно для себя, перенес логику построения первого уровня на все другие уровни. Так получилась иерархия, построенная только на основе одного фактора и принципа. Хотя здесь можно мыслить присутствие других факторов и принципов.

Автор утверждает, что призвание варягов осуществлялось в той же логике. Хотя и здесь можно мыслить совсем другие факторы. Если следовать букве летописи («земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет»), то призвание осуществлялось совсем в другой логике.

Потрясающим выглядит вывод, который Автор делает: «формировалась идеология, подразумевающая приоритет общего блага, необходимого для выживания всех, над частными интересами».

И это все притом, что сравнение западноевропейского феодализма с восточно- и южно-европейским показывает больше сходства, чем отличия. Та же феодальная раздробленность, та же междоусобная борьба, то же желание перетянуть одеяло на себя, те же процессы построения абсолютистских государств в финале. В качестве отдельных факторов можно говорить о православии, которое, перенесенное из Византии, несло в себе византийскую идеологическую направленность на абсолютизацию власти монарха. В качестве отдельного фактора можно считать татаро-монгольское нашествие. Даже эскиз факторного поля показывает, что Автор отодвинул все это в сторону ради того, чтобы получилась имеющаяся у него логика движения к «идеологии, подразумевающей приоритет общего блага».

То, что делает Автор, можно задать следующим образом: 1) у Автора есть идеология, подразумевающая «приоритет общего блага»; 2) Автору нужно выстроить историческую эволюцию российской государственности так, чтобы она привела к «объективному» утверждению этой идеологии; 3) для этого Автор выбирает фактор природных условий в качестве единственного, игнорируя все другие возможные для этого проблемного поля факторы.

При этом получается то, что можно назвать «реализацией идеологического заказа». Представим себе, что правящая элита создала авторитарное государство. Эта авторитарность обосновывается как реализация «идеологии общего блага». Элита дает теоретику заказ обосновать «объективность» и самой «идеологии общего блага» и исторического пути к ней. В этом случае логика Автора была бы конкретным выражением этого заказа. Я не утверждаю, что Автор действительно выполняет чей-то заказ. Очевидно, что он выполняет свой собственный заказ. Но логика этого заказа выглядит именно такой, какой я ее представил. Автор игнорирует все возможные факторы и все возможные идеологические направленности ради утверждения идеологии, имеющейся у него в качестве цели.

13. Развертывание русской государственности и организационно-идеологический комплекс

Посмотрим на то, как Автор интерпретирует развертывание русской государственности и идеологи дальше.

«В ходе исторического развития коммунальность материально-технологической среды в России не уменьшалась, а постоянно возрастала. При этом центр тяжести все больше перемещался с природной среды (земельных ресурсов, лесов, недр и др.) на материально-техническую инфраструктуру.

Прежде всего, коммунальность осталась характерной чертой для ресурсной среды аграрного производства, так как за прошедшие столетия природно-климатические условия страны практически не изменились. Развиваемые в сельском хозяйстве технологии лишь приспосабливались к этим условиям, стараясь более эффективно использовать факторы производства, но не могли кардинально их изменить».

«Особенности коммунальной материальной среды наложили свой отпечаток на специфику процессов индустриализации в России. Они проявились в том, что развитие российской промышленности осуществлялось преимущественно на основе общественных (казенных, государственных) форм собственности и единого централизованного управления. Свидетельством этого является строительство первых казенных заводов при Петре I на государевых землях с последующей их передачей в управление промышленникам».

«Развитие российских железных дорог на территории страны в данных нам природно-климатических и геополитических условиях также, в конечном счете, стало возможным в результате деятельности общественного субъекта — государства (Караваева). Первая железная дорога, открытая в 1838 г., была введена в действие частным предпринимателем. Но уже следующая дорога (1848 г.) достраивалась за счет казны, поскольку созданное для этих целей общество было не в состоянии завершить ее постройку. До конца 1850-х годов строительством и эксплуатацией железных дорог продолжала заниматься казна…».

Автор описывает «коммунальность» всех основных инфраструктурных составляющих российского государства от средневековья до наших дней.

«Итак, можно видеть, что коммунальность производственной среды России, обусловленная данными нам природно-географическими и геополитическими условиями, сохраняется и вызывает к жизни определенные технологии, как инженерные, так и институциональные, а также задает способы организации государственной жизни. И сто лет назад, и сейчас, российские и зарубежные исследователи отмечали и продолжают отмечать это в своих работах».

Проанализируем сказанное.

Прежде всего, хочу обратить внимание на то, что Автор в своих объяснениях пропускает фактор идеологической и организационной инерции. Ведь если государственная структура и идеология сформировалась в XVI веке и потом воспроизводилась, то разговор о дальнейшей её эволюции невозможен вне разговора о той инерции, которую несёт себе такой организационно-идеологический комплекс. Общества невозможно представить в логике чистого приспособления к окружающей среде. Но у Автора получается примерно это: «коммунальность осталась характерной чертой для ресурсной среды аграрного производства, так как за прошедшие столетия природно-климатические условия страны практически не изменились». Автор упоминает в методологической части своей работы А. Ахиезера. Но пафос Ахиезера состоит именно в том, чтобы вскрыть инерционную составляющую российского общества, которая сформировалась еще в средневековье и определяла собой всю дальнейшую эволюцию. Можно не принимать те конкретные объяснения, которые дает Ахиезер. Но логично принять его тематизацию организационно-идеологической инерции России. Даже если бы природные условия изменились, указанная инерционность заставила бы вести хозяйство стратегически по-прежнему. Это задавалось бы инерционной составляющей.

Если мы принимаем разговор об инерции, то вся логика, по которой «коммунальность материально-технологической среды в России не уменьшалась, а постоянно возрастала» рассыпается. Точнее рассыпается то объяснение, которое дает Автор. Имея представление об организации и идеологии как том, что, сформировавшись, воспроизводится и определяет дальнейшее движение, мы можем говорить, что коммунальность развёртывалась не по причине неизменности «материально-технологической среды», а по причине неизменности организационно-идеологического комплекса. Он воспроизводил себя в меняющихся условиях. Он побеждал в ситуациях попыток его изменить. Но тот тип рефлексии, который воспринимает инерционность как позитивно понимаемую институциональную базу, старается его теоретически оправдать, сделать его заданным «объективно». Автор утверждает именно такое понимание инерционности.

Вот как Автор описывает влияние на институциональную систему Руси татаро-монгольского ига.

«Х-Y-теория позволяет также по-новому оценить значение институциональных переносов, активно осуществлявшихся в русском государстве в ХIII — XV вв., в период так называемого татаро-монгольского завоевания. Историки не раз отмечали заимствование уставов из Золотой Орды. Так, Ф. И. Леонтович отмечает целый ряд норм и структур, перенятых политической, общественной и административной практикой московской Руси из монгольского права. По его мнению, речь идет о воззрении на государя как верховного собственника, прикреплении крестьян и закрепощении посадских людей, идее об обязательной службе и местничестве служилого „сословия“, о копировании монгольских палат при учреждении московских приказов и проч. Хотя ему не удалось найти каких-либо указаний на то, что в руках московского правительства действительно находились изученные им монгольские уставы, но сходство действующих порядков».

«Тождественность доминирующих институциональных матриц нашего государства и Золотой Орды (заимствовавших отмеченные административные правила у Китая…) послужила основой того, что ряд почерпнутых Русью у монголов форм оказались жизнеспособными в наших условиях и содействовали в дальнейшем развитию страны. Например, такой готовой институциональной формой стало установленное татарами „число“, определявшее размер дани в обязательном для князей окладе. Кроме того, князья, получавшие ярлык на великое княжение, добились от татарских ханов права самостоятельно собирать дань с русских земель и лично или через своих послов доставлять ее в Орду. Тем самым развилась и получила свое закрепление система центральных организаций в виде Приказов, обеспечивающая сбор и распределение средств с территорий в „общий котел“. Данная система поддерживалась складывающейся на территории страны поселенческой структурой, в которой города служили опорой. <…> От татар были также переняты принципы организации единой централизованной системы дорог в виде ямов, в свою очередь, позаимствованных Чингисханом из Китая. Они стали органическим элементом институциональной среды в коммунальных условиях русского государства».

Поразительным в этом объяснении является то, что Автор в условиях логической возможности интерпретировать заимствование институтов и принципов от Золотой Орды в разных направлениях, никак не анализируя, принимает ту направленность интерпретации, которая утверждает, что перенимаемые компоненты уже заведомо были органичными для Руси, так как такая же система уже была русской ИМ, созданной «материально-технологической средой». То есть вместо того, чтобы проблематизировать фактор Золотой Орды как возможный существенный поворот Руси к соответствующему типу организации-идеологии, Автор находит в этом феномен принятия того, что было заведомо органично. В результате, вместо той линии интерпретации, по которой российский организационно-идеологический комплекс формируется под действием разных факторов (в число которых входит фактор Золотой Орды), Автор некритично утверждает уже заданность Руси этим комплексом.

В общем смысле, Автор действует сходным образом во всех конкретных объяснительных ситуациях в отношении Руси-России. Вместо того, чтобы анализировать множество факторов, которые действовали в направлении утверждения «коммунального» организационно-идеологического комплекса, Автор утверждает исходное наличие такого комплекса. А все анализируемые факторы интерпретируются как «органичное принятие» внутрь российской государственности того, что соответствует ее ИМ.

Автор не замечает «одномерности» получающейся схемы интерпретации.

Глава 2. «Социальная и культурная динамика» П.А.Сорокина как объект методологического анализа

Эта глава является анализом концепции П.А.Сорокина, изложенной в его фундаментальном труде «Социальная и культурная динамика». Я квалифицирую концепцию Сорокина как неконструктивную контр-модернистскую. Основанием для такой квалификации является то стратегическое содержание, которым Сорокин наполняет новоевропейскую культуру (модерн). Модерн в этом представлении становится выражением «чувственной» культуры. Само противопоставление «идеациональное — чувственное» задается как определяющее суперритм мировой истории. Я стараюсь показать, что концепция Сорокина является откровенным упрощением и самой социальной реальности и социального способа существования культурных форм (в особенности — религиозно-этических программ). Вместо «социологии культуры» у Сорокина получается «теологическая антропология социальности и культуры». Все социально-культурные формы становятся эпифеноменами суперритма «идеациональное — чувственное». Причем «идеациональные» фазы трактуются преимущественно позитивно, а «чувственные» — преимущественно негативно. В качестве стратегической альтернативы я предлагаю то рассмотрение социальной и культурной динамики, которое связывает создание и утверждение социальных и культурных форм с ответами на жизненные вызовы, с решением важных проблем. Модерн в этой логике может рассматриваться как ответ на вызов негатива, созданного средневековьем, как переход от «закрытого» общества-универсума к «открытому». Движение секуляризации может рассматриваться как неизбежный ответ на вызов средневекового религиозного обоснования негативно понимаемых социальных и культурных феноменов. В противоположность этому контр-модерн утверждает новые варианты «закрытого» универсума, а неконструктивный контр-модерн утверждает еще и отсутствие у модерна стратегического позитива. К последнему варианту можно отнести концепцию Сорокина.

1. Кризис «чувственной» культуры. Контр-позитивизм и контр-модернизм позиции Сорокина

Итак, я буду анализировать стратегическое содержание концепции П.А.Сорокина, выраженной в его книге «Социальная и культурная динамика».

Начнем с самой последней главы книги: «Сумерки нашей чувственной культуры и ближайшие перспективы. Кризис… Катарсис… Харизма… И воскресение».

«Состояние, в котором находится сейчас западное общество и его культура, представляет собой трагическое зрелище начав­шегося распада их чувственной суперсистемы. Поэтому ближай­шее будущее, измеряемое годами или, может быть, нескольки­ми десятилетиями, будет проходить под знаком… перехода к новой идеациональной или идеалистической фазе со всеми явлениями, сопровождающими подобный процесс. Вот, в самом кратком изложении, те тенденции, которые окажутся в это время преобладающими».

Далее идет содержание параграфа «Кризис».

— «Чувственные ценности будут становиться все более отно­сительными и атомарными. <…>

— Нарастающая атомизация чувственных ценностей, вклю­чая самого человека, обесценит их, сделает более чувственными и материальными, далекими от всего божественного, священ­ного, абсолютного. Они будут все глубже погружаться в мер­зость социокультурной клоаки, обретут не конструктивный, а прогрессирующе деструктивный характер и предстанут скорее экспонатами музея социокультурной патологии, чем вечными ценностями Царства Божьего. <…>

— Когда все ценности атомизируются, исчезнут авторитет­ное «общественное мнение» и «мировое сознание». Их место зай­мут многочисленные, противоречащие друг другу «мнения» бес­принципных фракций и «псевдосознания» различных групп давления.

— Договоры и соглашения утратят остатки своей обязыва­ющей власти. Построенный западным человеком за предыдущие столетия величественный договорный социокультурный дом рухнет. <…>

— Грубая сила и циничный обман окажутся единственными атрибутами всех межличностных и межгрупповых отношений. Сила станет правом. В результате разразятся войны, револю­ции, мятежи, общество захлестнут волнения и зверства. <…>

— Свобода для большинства превратится в миф, зато гос­подствующее меньшинство будет пользоваться ею с необуздан­ной распущенностью. <…>

— Дряхлые, бесчеловечные и тиранические правительства вместо хлеба будут давать народам бомбы, вместо свободы — нести смерть, вместо закона — насилие, вместо созидания — разрушение. <…>

— Распад семьи как священного союза мужа и жены, родите­лей и детей продолжится. <…>

— Чувственная суперсистема нашей культуры будет все боль­ше напоминать «место культурного демпинга»… <…>

— Продолжится увядание творческого потенциала культу­ры. Место Галилея и Ньютона, Лейбница и Дарвина, Канта и Гегеля, Баха и Бетховена, Шекспира и Данте, Рафаэля и Ремб­рандта займут посредственные псевдомыслители, ремесленники от науки, от музыки, от художественной литературы, шоумейкеры… <…>

— В условиях растущей моральной, умственной и социаль­ной анархии и деградации творческие способности чувственной ментальности, а также производство материальных ценностей будут убывать; участятся депрессии; материальный уровень жизни снизится.

— По этим же причинам уменьшится безопасность жизни и имущества, а, значит, покой в душе и счастье станут редкостью. Самоубийства, психические расстройства и преступления нач­нут расти. Скука поразит все более широкие слои населения.

— Население все явственнее станет раскалываться на два типа: чувственных гедонистов с их девизом «Будем есть, пить и любить, ибо завтра умрем!» и аскетов и стоиков, относящихся к чувственным ценностям с безразличием и враждебностью».

Остановимся в этой точке и проанализируем сказанное.

Что можно видеть в так заданной логике «кризиса нашего времени»? Можно говорить о двух типах критики современности: контр-позитивистском и контр-модернистском.

Прежде всего, здесь можно увидеть контр-позитивистскую критику. Сорокин (1889 — 1968) принадлежит к тому поколению и культурному движению, которое может быть назвать контр-позитивистским. Оно приняло вызов позитивизма середины-второй половины XIX века. Если позитивизм был движением к позитивно-материалистическому пониманию действительности, то контр-позитивизм был направлен в противоположную сторону и может рассматриваться как ответ на вызов позитивизма. Позитивизм был общекультурным явлением. Можно говорить о позитивистских тенденциях во всех сферах европейской культуры. Точно такой же общекультурной волной стал контр-позитивизм. В самом простом и нерефлексивном смысле позитивизм можно задать так, как задает его Сорокин. Позитивизм окажется общекультурным движением в направлении к «чувственной» культуре. Контр-позитивизм декларирует возможность и необходимость движения в противоположном направлении, к «сверхчувственной» культуре (у Сорокина это превращается в движение к «идеациональной» и «идеалистической» культурам). При этом задается несимметричное ценностное отношение: позитивизм задается как движение к неподлинному, а контр-позитивизм — как движение к подлинному. Подлинный мир для контр-позитивизма располагается за пределами чувственного мира.

Если именно так задать логику, в которой Сорокин ведет критику современности, то она вполне может быть квалифицирована как контр-позитивистская.

На более обобщенном уровне эта критика может быть квалифицирована как контр-модернистская. «Чувственная» культура для Сорокина имеет не локальный (расположенный в ближнем социокультурном пространстве), а глобальный характер. Формирование движения к современной чувственной культуре начинается, по Сорокину, уже в зрелом средневековье, проходит этап интегральной, «идеалистической» культуры и превращается в «чувственную» в начале нового времени. Следовательно, кризис «чувственной» культуры имеет масштаб кризиса модерна. Весь модерн оказывается наполненным движением к «чувственному» в разных его проявлениях. Это означает, что критика «чувственной» культуры является критикой модерна.

В этом отношении позиция Сорокина является контр-модернистской позицией. В целом, можно считать, что контр-модернистская критика в достаточной мере соответствует той критике, которую проводит Сорокин. Ее «диагноз нашего времени» таков: атомизация человеческого общества, релятивизация ценностей, разрушение социокультурных систем, активизация борьбы индивидов, групп и систем «всех против всех», отход человека от сверхземного смысла его жизни и т. п. Таким описывается кризис «чувственной» культуры как глобальной культуры новоевропейского мира (модерна).

При этом соотношение между «чувственной» культурой и «сверхчувственной» строго несимметрично. Первая является движением человека в неподлинном направлении, а вторая — в подлинном направлении. Кризис модерна должен заставить человека обратиться к подлинному, то есть к сверхчувственному. В терминах Сорокина это переход к «идеалистической» и «идеациональной» культуре.

2. Кризис «чувственной» культуры и «новое средневековье». Фашизм и коммунизм как «идеациональные» идеологии

Далее идет параграф «Катарсис»

«На этом пути неминуемы банкротство и саморазрушение чув­ственной культуры и чувственного человека. С исчезновением материального комфорта, ликвидацией свобод, с увеличением страданий спокойствие, безопасность, счастье превратятся в миф; достоинство и ценность человеческой личности будут без­жалостно растоптаны, творческая способность чувственной культуры ослабнет; некогда построенный великолепный чув­ственный дом развалится; повсюду воцарится разруха; города и царства исчезнут с лица земли; человеческая кровь насытит доб­рую землю; все чувственные ценности будут развеяны в прах и все чувственные грезы улетучатся. В этих условиях ничто уже не сможет помешать тому, чтобы у людей Запада открылись глаза на пустоту уходящей чувственной культуры. Они перестанут строить иллюзии на сей счет, будут все больше отворачиваться от этой культуры и дарить свою преданность идеациональным или идеалистическим ценностям. Очистившись трагедией, стра­данием и распятием, люди снова обратятся к разуму, к вечным, непреходящим, универсальным и абсолютным ценностям. На смену атомизации придут универсализация и абсолютизация Ценностей. Чувственные ценности окажутся в подчинении идеациональных и идеалистических. Главную предпосылку чувствен­ной культуры и чувственную суперсистему вытеснят интегралистская или идеациональная предпосылка и суперсистема.

Эту перемену произведут лучшие умы западного общества, которые превратятся в новых апостолов Павлов, святых Авгус­тинов, великих религиозных и нравственных лидеров. За ними пойдут массы. С достижением состояния катарсиса кризис за­кончится».

Что можно видеть в этой характеристике?

Во-первых.

В этой характеристике можно увидеть прочерчивание перспективы перехода к «новому средневековью». Идея такого перехода является центральной для контр-позитивизма и контр-модерна.

Во-вторых.

В этой характеристике можно увидеть движение в контр-капиталистическом направлении. Сорокин задает свою критику так, что самым очевидным ее объектом является развитое капиталистическое общество. Именно оно становится максимальным выразителем тех характеристик, которые задаются для кризиса «чувственной» культуры.

Но сразу же можно обратить внимание на два аспекта.

Во-первых, Сорокин осуществляет свою критику в период 20-х — 30-х гг. ХХ века. Это период перед Второй мировой войной. С одной стороны, это период расцвета европейского и мирового фашизма. С другой стороны, это период развёртывания советского коммунистического проекта.

Во-вторых, и фашизм, и коммунизм как идеологии во многом содержат внутри себя ту же самую критику либерализма-капитализма, которую осуществляет контр-модернистская критика на религиозном основании. Это настолько верно, что практически все сказанное Сорокиным относительно кризиса и катарсиса «чувственной» культуры можно сказать, находясь на позициях фашизма-коммунизма. Если говорить в терминах Сорокина, то эти идеологии можно считать вариантами «идеациональной» культуры. Только в своих авангардных формах они несут в себе идеи близкие к анархизму. В социализированных формах они гораздо больше напоминают средневековые общества, чем современные. Они, как и религиозный контр-модерн, направлены на критику либерально-капиталистической атомизации общества, поглощения человека чувственным миром, распада веры в идеалы. Они задают новую версию социоцентрической идеологии, новую версию веры в идеалы. И это несмотря на то, что фашизм не является строго религиозной идеологией, а коммунизм как идеология основан на атеизме-материализме. Если посмотреть на СССР 30-х, то можно говорить о том, что он утверждает новую веру в идеалы до такой степени, что это общество вполне заслуживает название «идеациональной» атеистической культуры.

Как получилось, что у Сорокина все смешалось в одну «чувственную» культуру? Ведь если фашизм и коммунизм являются вариантами «идеациональной» культуры, то война между ними является войной между «идеациональными» культурами, а война между каждым из них и либерально-капиталистическим миром является войной между «идеациональными» культурами и «чувственной». При таком понимании современности все становится значительно сложнее. А главное то, что становится невозможным просто так приписать всему, что есть в ХХ веке, квалификацию «чувственная» культура.

При таком взгляде на современность становится достаточно очевидно, что понятие «чувственная культура» у Сорокина является слишком расплывчатым и не схватывающим важные дифференциации. Точнее, следует сказать, что Сорокин намеренно делает это понятие предельно широким, чтобы можно было критиковать не часть современного мира, а весь этот мир. Такая предельная широта является специфическим контр-модернистским ходом. Контр-модерн такого типа можно называть неконструктивным, так как он относится к модерну предельно недифференцированно и негативно. Конструктивным контр-модерном можно считать тот, который, несмотря на утверждение до-модернового идеологического контура, принимает фундаментальную правоту модерна. То, что Сорокин говорит о современности, задает его как контр-модерниста неконструктивного типа.

3. Кризис «чувственной» культуры и неконструктивный контр-модерн

Далее переходим к параграфу «Харизма и воскресение».

«Западному обществу, очищенному огнем пережитой катаст­рофы будет ниспослана новая благодать (харизма), а вместе с ней — воскрешение и высвобождение новых творческих сил. Народы Запада войдут в конструктивный период новой — бо­лее интегралистской — суперсистемы, и новое благородное об­щество взрастет не на иссохших корнях чувственной культуры, а на более крепких и здоровых корнях интегрализма. Таким об­разом, начнется новая эра западной культуры.

Кризис-катарсис-харизма-воскресение — это способ, посред­ством которого была преодолена большая часть предыдущих великих кризисов. В Древнем Египте — в конце Древнего, Сред­него и Нового Царств и позднее еще два кризиса в саисский и эллинистический периоды; в Вавилоне — кризис около 1200 г. до н. э. Несколько великих кризисов индийской культуры за­вершались или возрождением индуизма, или возникновением буддизма. В Китае кризис VI в. н. э. увенчался появлением дао­сизма и конфуцианства, по той же схеме были преодолены и не­сколько более поздних катастроф. В иудейской культуре кризи­сы, происходившие с IX по III в. до н. э., заканчивались с появлением пророческих религиозных учений Илии и Елисея, Амоса, Осии и Исайи, Иезекииля и Иеремии — вплоть до Ездры и его преемников. Завершает этот далеко не полный перечень великий кризис чувственной греко-римской культуры, конец которого ознаменовался зарождением и распространением хри­стианства и великой христианской культуры Средневековья.

Впереди у нас — тернистый путь dies irae. Но в конце его смут­но вырисовываются величественные вершины новой идеациональной или идеалистической культуры, по-своему столь же ве­ликой, как и чувственная культура в пору расцвета ее творческого гения. Таким образом, творческая миссия западного общества и его культуры будет продолжена, и великая социокультурная ми­стерия увенчается новой победой. Et incarnatus est de Spiritu sancto… et homo factus est… Crucifixus… Et Resurrexit… Amen».

Проанализируем сказанное.

Что здесь можно видеть? Прежде всего, можно говорить о симметрии того, что делает Сорокин, с тем, что делали неконструктивные критики модерна до него и делают после него. Они рассматривают модерн как отпадение от подлинного бытия (в разном понимании этого). Так рассматривается модерн с точки зрения религиозного фундаментализма. Так рассматривается модерн с точки культурного фундаментализма.

К последнему можно отнести понимание современности у О. Шпенглера. В его «Конце Европы» утверждается теория, по которой культуры проходят свой жизненный путь, завершающийся фазой «цивилизации». В этой фазе культура превращается в то, что можно описать примерно так же, как это делает Сорокин. Можно сказать, что «цивилизационная» фаза культуры у Шпенглера соответствует «чувственной» культуре у Сорокина. Поэтому описание Сорокиным «чувственных» эпизодов в культурах прошлого по своей логике соответствует описанию движения от «культуры к цивилизации» у Шпенглера.

Трудно не увидеть в теоретическом движении Сорокина идею «вечного возвращения» Ницше. Современность является тем миром, в котором утверждена «смерть бога». Человек опирается только на себя самого и на природно-материальный мир. Человек попадает в ситуацию дискредитации всех идеалов. Следовательно, человек попадает в ситуацию полного саморазрушения. Для того, кто относится ко всему этому негативно, остается только веровать в «вечное возвращение». Все это пройдет. Снова придет эпоха веры в идеалы и ценности.

4. Кризис «чувственной» культуры. Между религиозными и безрелигиозными «идеациональными» культурами

Переходим к параграфу «Конец дороги».

«Согласно моему диагнозу и прогнозу, изложенному в первом четырехтомном издании настоящей работы, вышедшем в свет в 1937—1941 гг., главная тенденция нескольких последних десяти­летий включает в себя а) нарастающий упадок чувственной культуры, общества и человека и б) появление и постепенный рост первых компонентов нового (идеационального или идеалистического) социокультурного строя.

В науке этот двойственный процесс нашел отражение, во-пер­вых, в усилении разрушительной мощи морально безответствен­ных научных достижений чувственного типа, в изобретении ядерного, бактериологического оружия и других сатанинских средств уничтожения человека и всех основных ценностей; и, во-вторых, в преобразовании фундаментальных научных теорий в морально ответственном (идеациональном или идеалистичес­ком) направлении. <…>

В противоположность устаревшим, хотя все еще употребляе­мым штампам механистической, материалистической и детерминистской биологии, психологии и социологии, новей­шие значительные теории в названных дисциплинах ясно пока­зывают, что явления жизни, организм, личность, разум, социокуль­турные процессы не могут быть поняты как чисто материалистические, механистические и чувственно воспринимаемые реальности и не сво­димы к ним. Согласно данным теориям, эти явления имеют, помимо своего эмпирического аспекта, еще и гораздо более важные — разум­но-рациональные и даже сверхчувственные и сверхрациональные аспекты. <…>

В области философии этот двойственный процесс проявля­ется в увеличивающемся бесплодии и упадке материалистичес­кой, механистической, «позитивистской» и прочих чувственных философий, в возникновении и усилении таких философских течений, созвучных основным принципам идеационализма или идеализма, как экзистенциализм, интуитивизм, неотомизм, интегрализм, неомистицизм, неоведантизм и др.

Подобный двойственный процесс продолжается и во всех сфе­рах изящного искусства.

В области религии он обнаруживается в одновременном рос­те воинствующего атеизма и религиозного возрождения.

В этике он вызвал полное озверение и ужасающую деморали­зацию, проявившиеся во Второй мировой войне, кровавых рево­люциях, растущей преступности, и в то же время рост нравствен­ного героизма, возвышенного альтруизма и массовых движений за прекращение войн, кровопролития и несправедливости.

В политике этот двойной процесс сказывается в распростра­нении всевозможных тиранических диктатур и в постепенно на­бирающих силу народных движениях за создание компетентно­го, честного, морально ответственного правительства из народа, волей народа и ради народа.

Борьба между силами когда-то бывшего творческим, но те­перь уже почти истощившегося чувственного порядка и только еще зарождающимися творческими силами нового — идеационального или идеалистического — порядка непрерывно про­исходит во всех сферах общественной и культурной жизни».

Проанализируем сказанное.

Позиция Сорокина выглядит наполненной противоречиями.

Во-первых.

Создается впечатление, что такие феномены как война, социальное насилие, несправедливость являются вообще продуктами «чувственной» культуры. Сорокин не говорит об этом прямо. Но это неявно подразумевается. Но если мы посмотрим на историю, то увидим, что феномен войны в равной степени касается всех обществ. Даже более того, можно видеть, как «идеациональные» культуры (если под ними понимать традиционные культуры с религиозным мировоззрением) вели войны за веру и превращали на уровне идеологии все свои войны в войны за веру. То есть можно говорить о том, что такие культуры создавали особые феномены, с этим связанные. Вполне логично предполагать, что они создавали жизненные вызовы, которые могли направлять к альтернативным пониманиям культуры и человечества.

Кроме того, если социальные системы ХХ века на основе идеологии фашизма и коммунизма считать «идеациональными» культурами, то мировые войны будут войнами между этими культурами (или, по крайней мере, будут войнами между «идеациональными» и «чувственными» культурами). А для того, чтобы считать указанные идеологии «идеациональными», есть все основания. Эти общества в достаточной мере были наполнены критикой либерализма-капитализма и утверждали положительными все те ценности, которые утверждались в традиционных культурах (за исключением религии и жесткой социальной иерархии). Примерно то же самое можно говорить и об обществах на основе идеологии национализма. Жесткий вариант общества на основе этой идеологии тоже может считаться «идеациональным».

Если именно так смотреть на «идеациональные» культуры, то способ зрения Сорокина окажется откровенно стирающим важные границы, делающим социокультурную реальность одномерной. И здесь снова надо подчеркнуть, что это не только позиция Сорокина. Так поступают все неконструктивные контр-модернистские теоретики до сегодняшнего дня. Сорокин только демонстрирует свой вариант.

Во-вторых.

Сорокин пишет как о позитивном о «на­бирающих силу народных движениях за создание компетентно­го, честного, морально ответственного правительства из народа, волей народа и ради народа». И утверждает как негативное распростра­нение «всевозможных тиранических диктатур». Но если обратится к истории, то традиционные культуры с религиозной идеологией в гораздо большей степени были «тираническими диктатурами». Во всяком случае, представление о социальном устройстве «волей народа и ради народа» является продуктом модернового самосознания и формировалось на протяжении истории в рамках того, что в терминологии Сорокина можно назвать «чувственными» культурами. Развитого состояния это представление достигло в модерне и реализовалось в полной мере, только в ХХ веке. Разумеется, эти реализации не были идеальными. Но то, что было раньше, было еще более далеким от современной демократии. Традиционные общества на основе религиозной идеологии были, как правило, построены на основе контр-демократической парадигмы. Эти общества были иерархическими и вписанными в иерархический универсум, имеющий свой исток в сверхчувственном мире. То есть контр-демократизм (и все остальное, что может быть причислено по модерновым меркам к социальной несправедливости) обосновывалось религиозной идеологией. Поэтому борьба за демократическое устройство и ликвидацию несправедливости с неизбежностью оказывалась борьбой с обосновывающей их религией.

Если это иметь в виду, то получится, что движение к «чувственной» культуре модерна (в качестве одной из своих базовых составляющих) основано на критике религиозной идеологии и религии как «ложного сознания». Так мы получаем соединение модернового идеала социальной справедливости и демократии с критикой религии.

Если говорить о «тиранических диктатурах», то их появление на протяжении истории было не только результатом жажды власти со стороны каких-то правителей. Эти диктатуры возникали как способ максимальной реализации «идеациональной» культуры. Так было на протяжении всей истории от древности до современности. Чем строже была культура такого типа, тем более она реализовывалась как «тираническая диктатура». Такого же типа общества ХХ века, которые получили название «тоталитарных», реализуют не что-то новое и не специфически «чувственную» культуру. Это реализация традиционного жесткого варианта «идеационального» общества. То, что идеология такого общества может быть основано на атеизме-материализме, является не показателем его «чувственности», а показателем того, что оно является продуктом борьбы с обществами такого же типа, но основанными на религиозной идеологии.

Принимая сказанное, можно выстраивать логику модерна как логику, в которой «идеациональные» религиозные общества сменились «идеациональными» безрелигиозными обществами. В этом смысле мировые войны ХХ века будут не войнами между «чувственными» обществами, а войнами между «новыми идеациональными» обществами.

В-третьих.

Говоря о переходе к «идеациональной» культуре в науке Сорокин акцентирует, что «явления жизни, организм, личность, разум, социокуль­турные процессы не могут быть поняты как чисто материалистические, механистические и чувственно воспринимаемые реальности и не сво­димы к ним». Указываются теории, согласно которым «эти явления имеют, помимо своего эмпирического аспекта, еще и гораздо более важные — разум­но-рациональные и даже сверхчувственные и сверхрациональные аспекты».

Сорокин критикует «примитивизм» позитивистской версии науки и научной методологии. Но если мы будем понимать науку как тип знания, которое формировалось в новоевропейской культуре и которое по-своему выражает логику борьбы с религиозно обоснованной «идеациональной» культурой, то у нас не будет основания говорить о существенном повороте в «идеациональном» направлении при погружении науки в различные теоретические миры. Пусть наука стала менее «позитивистской». Но при этом не изменился ее контр-идеациональный пафос.

В-четвертых.

Говоря о философии, Сорокин акцентирует «бесплодие и упадок материалистичес­кой, механистической, „позитивистской“ и прочих чувственных философий». Утверждается «возникновение и усиление таких философских течений, созвучных основным принципам идеационализма или идеализма, как экзистенциализм, интуитивизм, неотомизм, интегрализм, неомистицизм, неоведантизм».

Но надо иметь в виду, что Сорокин при этом пропускает то константное, что утверждается и удерживается и в условных про-модерновых теориях, и в условных контр-модерновых. Конструктивный контр-модерн (если он выражается в «неотомизме, неомистицизме, неоведантизме») удерживает то, ради чего боролся модерн. Если последний боролся за «открытое» общество и «открытый» универсум, то эти философии, несмотря на утверждение ими сверхчувственного мира будут утверждать его «открытый» характер. То же самое нужно сказать о про-модерновых теориях. Несмотря на то, что в них будет преодолеваться примитивизм позитивистской методологии и идеологии, они будут утверждать «открытое» общество и универсум. Представление о человеке, обществе и универсуме будет при этом нагружаться различными символическими и теоретическим мирами, но стратегическая направленность меняться не будет.

Если принять логику сказанного, то стремление Сорокина рассматривать суть модерна как движение к «чувственной» культуре будет неадекватным. Утверждение «закрытого» общества и универсума при движении к разным вариантам «нео» будет происходить только в неконструктивном варианте контр-модерна.

В-пятых.

Для Сорокина кризис «чувственной» культуры выражается в росте «воинствующего атеизма», а нарастание «идеациональной» культуры — в «религиозном возрождении».

При этом мимо его рефлексии проходят все феномены, которые говорят о том, что атеизм является таким же метафизическим убеждением, как и религиозная вера. В этом смысле культуры на основе религиозной и атеистической идеологии в равной мере могут считаться «идеациональными». В моей терминологии их можно называть «идеологическими». В них задается сходный этический кодекс, который жестко контролируется. В этом смысле «тоталитарные» общества ХХ века следует называть «идеациональными» несмотря на то, что часть из них утверждается на атеистической идеологии. Со стороны этих обществ идеология либерализма-капитализма критикуется примерно так же, как это делает Сорокин.

В-шестых.

В этике для Сорокина кризис «чувственной» культуры выражается в «полном озверении и ужасающей деморали­зации, проявившиеся во Второй мировой войне, кровавых рево­люциях, растущей преступности».

Если следовать за Сорокиным, то получится, что озверение и деморализация являются феноменами исключительно «чувственной» культуры. Хотя то же самое можно видеть в войнах древности и средневековья, которые были войнами между «идеациональными» культурами. И древность, и средневековье были в достаточной мере наполнены тем, что Сорокин приписывает «чувственной» культуре. Другое дело, что инструментальное обеспечение этих обществ было другим, что задавало масштаб соответствующим феноменам. Озверение и деморализация вполне являются продуктами тех войн, которые ведутся между «идеациональными» обществами с разными идеологиями. Феномен религиозных (и религиозно обоснованных) войн тянется от древности. Все такого рода войны демонстрировали озверение и деморализацию. То же самое демонстрируют и «идеациональные» культуры современности. Есть основания считать, что эти негативные феномены являются продуктом именно «войн за веру». Причем не важно, какова эта вера по содержанию: теистическая или атеистическая. Войны с идеологическими врагами всегда были самыми жестокими войнами. ХХ век продемонстрировал новые варианты «идеациональных» («идеологических») обществ и новые варианты «идеациональных» войн, усиленных модерновым техногенным обеспечением. Но если вычесть это обеспечение, то получится традиционное предельно негативное отношение к идеологическим врагам как врагам веры.

Итак, если мы будем понимать, что деморализация Второй мировой войны будет деморализацией борьбы за веру (в широком смысле), то пафос Сорокина окажется неадекватным логике происходящего.

5. Модерн как переход от «идеациональной» культуры к «чувственной». Модерн как переход от «закрытого» общества-универсума к «открытому»

Я не случайно начал анализ теории Сорокина с последней главы его книги. Так я хотел показать жизненный вызов, на который Сорокин отвечает этой книгой. Логично считать, что сначала он получил жизненный вызов, задал в качестве ответа на него стратегические ходы, которые выразились в утверждении о фундаментальной оппозиции «чувственной» и «идеациональной» культур, а затем написал книгу, которая стала теоретическим обоснованием этого ответа. То, что Сорокин пишет в самом конце, является тем, с чего он начал и что должно определять понимание всего остального в его концепции.

Теперь можно перейти к описанию собственно дихотомии «чувственной» и «идеациональной» культур. Сорокин выделяет эти типы культур как типы основополагающих смыслообразующих компонентов («больших посылок» — как он это называет).

«Из этих двух систем культуры одну можно назвать идеациональной, а другую — чувственной. И поскольку эти наимено­вания характеризуют культуру в целом, постольку они свиде­тельствуют и о природе каждой ее составной части.