Бесплатный фрагмент - Состояние сохранности

От автора

В этой книге — два цикла рассказов. Первый связан с музеями. Случаи, описанные в нём, происходили в разное время, с разными людьми и в разных музеях. Однако рассказы — ни в коем случае не точная запись воспоминаний. Реальные события послужили для автора лишь сюжетной основой. Поэтому нет смысла искать упоминания о конкретных людях или событиях, имевших место в действительности.

В этих рассказах затронуты различные стороны музейной жизни. Разумеется, они не претендуют на всестороннее освещение сложной и ответственной работы музейщиков. Рассказы могут дать только общее представление.

Во втором цикле речь идёт о сундуках и шкатулках. Они стали главными героями повествования: в них прячутся, в них находят ценные бумаги, специалисты определяют их назначение, место и время создания.

Все рассказы этой книги объединяет общая тема: сохранение ценностей. В музеях находятся культурные, художественные, исторические ценности, важные для большой группы людей (жителей определённого города, региона, и даже граждан какого-либо государства), а в сундуках — имущество, дорогое прежде всего для их владельцев.

Впрочем, в сундуках и шкатулках в былые времена хранили предметы, имеющие значение, далеко выходящее за региональные границы. Не только содержимое сундуков, но и многие из них сами по себе сыграли важные роли в отечественной истории и находятся в музейных коллекциях. Это объясняет тот факт, что между циклами, составляющими эту книгу, нет непроходимых преград. Многие рассказы могли бы перейти из одного цикла в другой.

Сохранение ценностей, особенно культурных и художественных, имеет особое значение в тревожные времена. С этим связано название книги — «Состояние сохранности». Имеется в виду не термин из музейной практики и реставрационного дела, а состояние души человека, при котором он осознаёт необходимость и важность сохранения памятников искусства и культуры.

1. МУЗЕЙНЫЕ ИСТОРИИ

Учёный (рассказ музейного смотрителя)

В ту пору я работала в древней церкви. Находилась она на краю города, на старинном кладбище. Нелегко было добираться до неё, но не легче было сидеть в церкви почти весь день в полном одиночестве: не жаловали мой «музейный объект» ни туристы, ни местные. Вот я и сидела в ней, как в пещере: холодно, страшно, разные звуки слышишь. Для сугреву и для смелости нальёшь себе чай и пьёшь его часа полтора, потом книжечку какую полистаешь, потом походишь на святых да ангелов полюбуешься — так время и тянешь. Но ты знаешь, чем дольше я там работала, тем больше нравилось, и я уже сама начала проситься в эту церковь.

Какая-то благодать в ней была…

Приду, бывает, утром, злая на весь мир, а вечером ухожу добрая-предобрая, весь мир домом кажется, со всеми обниматься хочется. Так я и отработала в церкви почти двенадцать лет.

И произошёл со мной удивительный случай.

Начал в церковь захаживать один пожилой мужчина. Почти каждый день. Поначалу он долго-долго ходил, глядел на росписи, но потом уже просто сидел на скамье возле стены и молчал. Месяц ходит, два, три. Придёт, поздоровается, удостоверение покажет, посидит, попрощается и уходит. И так, как уже сказала, почти каждый день.

Разобрало меня однажды любопытство. Набралась я смелости, подошла к нему и пригласила отведать чайку. Тот немного помялся, но потом согласился. Налила я ему своего любимого чая с лесными травами, гляжу, расплылся мой собеседник от удовольствия.

Долго же мы с ним в тот день беседовали. Оказалось, что он — учёный, и довольно известный, я потом нашла его книги в магазине. Теперь живёт один, жена умерла, а сын, тоже учёный, с женой и внуком живёт за границей. Преподаёт в каком-то университете, об отце и думать забыл. Несколько лет назад они поссорились, учёный уже не мог вспомнить, из-за чего, а сын, видимо, помнил. Так и остался старик в полном одиночестве.

— Зажился я на этом свете, — говорил он.

Книги передал библиотеке, мебель — детскому дому, почти всю одежду отнёс в новую церковь, которая находилась неподалёку от его дома (авось кому пригодится). Так потихоньку существовал на нищенскую пенсию, умудрялся подкармливать окрестных кошек и собак. Очень добрый он был.

Потом, в другие дни, учёный ещё много рассказывал о себе. Я думала, это у меня жизнь была тяжёлая, но, по сравнению с его жизнью, моя — просто рай. Он несколько лет сидел на Соловках, его травили коллеги-учёные, да и труды начали печатать только в последние лет десять-пятнадцать. До этого чья-то могущественная воля запрещала это. Я спросила, за что его так. Он сказал, что виной всему дворянское происхождение и то, что он мало цитировал классиков марксизма-ленинизма. А про коллег вздохнул:

— Да Бог им судья. Каждый выживал, как умел.

Про церковь нашу он говорил, что ему здесь легко дышится, как будто душой отдыхаешь. В детстве его сюда приводила няня. Один раз он мне долго рассказывал историю этой церкви, про её росписи. Было очень интересно, но я запомнила только то, что в работе участвовали сербские мастера. И как в голове человека может столько умещаться?

Наше знакомство длилось несколько месяцев. Но однажды он не пришёл. День не пришёл, два, три, четыре. Я заволновалась. В то время я уже знала, где он живёт, — привозила малину из своего сада, чай ему уж больно понравился. Поехала я к нему. И вот стою перед дверью, стучу. Открылась соседняя дверь, и мне сказали, что учёный умер.

И знаете, что самое странное? Когда реставраторы начали работу в нашей церкви, они нашли до сих пор не известное изображение мученика. Лицом он — вот помяни моё слово — очень похож на старого учёного.

Потеряшки

Музейные лаборанты — народ, как правило, юный и неопытный. Не все из них твёрдо решили связать свою жизнь с музеем. Кто-то рассматривает эту должность как переходную к другим, более серьёзным поприщам, другие просто не нашли ничего лучше. Для многих это — временное занятие. И в самом деле, как может быть интересно бегать с документами из отдела в отдел, вытирать пыль с экспонатов, переписывать инвентарные книги, таскать тяжёлые полотна?

И всё же через «лаборантство» должны пройти все, чтобы познать музейную жизнь с её изнаночной стороны. Музей — это не только роскошные каталоги и яркие выставки. Лаборантами были все нынешние корифеи. Или почти все.

Один из них рассказал такую историю.

Однажды известный коллекционер подарил музею большое собрание произведений великоустюгской черни: шкатулки, ложки, тарелки, кубки и множество других красивых вещей. Все сохранились очень хорошо, специалисты оценили их в несколько миллионов рублей. Коллекцию, как это бывает не часто, оформили в очень короткие сроки и приготовились принимать в фондохранилище. Для переноса произведений назначили день, когда в музее не бывает посетителей: надо исключить разные неприятные неожиданности.

Утром одного хмурого дня лаборанты со списком в руках проверили наличие всех предметов и начали их упаковку в специальную бумагу. Хранитель укладывал произведения в особую корзину, повидавшую на своём веку немало. Работа эта довольно монотонная, поэтому лаборанты развлекали себя разговорами о недавнем московском дерби. После обеда решили переносить экспонаты в фондохранилище.

Оно находилось в другом здании. Надо было переходить через внутренний двор, заполненный мусорными баками, постройками неизвестного назначения и толпами кошек. Несколько десятков походов в хранилище и обратно измотали лаборантов, к концу рабочего дня разговоры о футболе смолкли. Бумагу решили выбросить — она давно и честно делала своё дело и могла быть отправлена на заслуженный отдых. Один из лаборантов не спеша, просматривая новости в телефоне, отнёс её в мусорный бак.

Далее надо было проверить, все ли произведения на месте (мысль «кабы чего не вышло» дамокловым мечом висит над каждым хранителем). Лаборанты начали роптать: рабочий день окончен, шкатулки никуда не убегут, есть-пить не просят — завтра проверим. Хранитель упорно настаивал на проверке, назревал конфликт. В конце концов, опыт и авторитет победили.

Какой кошмар… Не хватало двух маленьких чарок!

Проверили ещё раз. Как это возможно? Всё время люди были вместе, хранитель специально шёл позади лаборантов, которые несли корзины. Вещи всегда были на виду.

Во дворе затарахтела мусорная машина — она всегда приезжала по вечерам: посетители должны видеть только прекрасное, а не мусор. Хранитель сказала:

— Я помню эти чарки. Маленькие, изящные, XIX век. Я их отметила в списке. Мы их упаковали и положили в корзину. Поместили над большой шкатулкой с видом города Устюга. Ничего не понимаю. Что же делать?

Водитель «мусорки» специальным механизмом поднимал большие железные баки и ставил их на машину.

— Потом принесли сюда. Вытащили из корзины. Бумагу выбросили.

Лаборанты посмотрели друг на друга и стремглав бросились во двор. Машина выезжала за ворота. Милиционер провожал её настороженным взглядом.

— Подождите, подождите!

«Мусорка», проскрипев тормозами, остановилась. Лаборанты с разбегу полезли в огромный бак. Удивлённый милиционер опустил автомат и начал наблюдать за происходящим. Водитель вышел из кабины.

— Да здесь мусор со всего музея!

— Вот наша бумага! Она сверху! Смотри внимательно!

Через десять минут в одном из выброшенных комков бумаги лаборанты нашли две изящные чарки известного устюгского мастера XIX века.

Экспонат

Современное искусство — явление весьма загадочное. Наполненное концепциями и стратегиями, оно всё дальше от тех истоков, когда художник брал кисть и, не мудрствуя лукаво, писал прекрасное полотно, радующее душу и сердце. Теперь любой предмет, поставленный на фон какой-нибудь «философии», становится экспонатом, вокруг которого бродят и умильно вздыхают тонко чувствующие зрители.

Однажды в музей приехала выставка из Финляндии. Кураторами были две типично суомские тёти: угловатые, громкие и неряшливые. Два дня мы, рабочие, переносили деревянные доски, предметы хозяйства и живописные полотна. Художник создал оригинальную концепцию о бренности всего сущего. Плодом его творчества стало несколько инсталляций. Предметы имели статус произведений искусства (в том числе доски и хозяйственные предметы) и были по этой причине застрахованы на миллионы евро. Без этого сейчас не обходится ни одна выставка.

С тётями было сложно работать. Они везде «гнули свою линию» и не уступали ни в чём. Суровые северные люди. Услышав о том, что у нас есть обеденное время, они хором воскликнули: «It is a disaster!» и ушли обедать. Выставка открывалась через два дня — мы бы несколько раз успели унести и принести их вёдра и швабры.

Но женщины волновались.

В дипломатических целях на время подготовки выставки мы сократили обед и бодро расставляли экспонаты под строгими взглядами финок. Впрочем, постепенно отношения наладились, дамы даже начали улыбаться. Это нас ободрило и дело пошло на лад.

Через два дня, ровно к назначенному сроку, всё было готово. Осталось помыть пол — это обязательно делается перед открытием выставок. Финки ушли переодеваться. Наши уборщицы, засучив рукава, дружно принялись за работу.

За двадцать минут до открытия, когда по залам ещё бродили журналисты и финский художник давал пояснения, явились кураторы, принявшие человеческий облик. Они по-хозяйски прошли по залам, кое-что поправили — внесли «последние штрихи».

Вдруг одна из финок побледнела и, стараясь не привлекать внимания журналистов, подошла к нашему представителю и прошептала:

— Where is the bucket? We are lost! Where is the black bucket?!

Оказалось, исчезло ведро, которое было частью главной инсталляции. Назревал скандал и — что хуже всего — потеря музеем большого количества денег, поскольку, как говорилось выше, все вещи были застрахованы. Наш представитель тоже побледнел. Общими усилиями начали искать выход из этой катастрофической ситуации. Художник пока был не в курсе и это радовало — творческие люди очень ранимы и эмоциональны.

Бригада уборщиц, выполнив работу, спокойно продефилировала по коридору. На первом этаже их ждало другое задание (выставка была на третьем). Финки что-то сосредоточенно обсуждали, одна из них мельком взглянула на вереницу уборщиц и вдруг воскликнула:

— Look! Stop her! She’s got our bucket!

У одной из пожилых работниц было в руках чёрное ведро, точнее, произведение современного искусства, которое она использовала для мытья полов!

Выяснилось, что коллеги забрали инструмент уборщицы для работы в другом здании, не предупредив её об этом. Оставшись без ведра, она его позаимствовала в обеденное время на экспозиции, потому что, с её слов, подумала, что кто-то его оставил. Она и взяла ненадолго. Для благого дела. Потом бы вернула. И незачем так волноваться.

К счастью, произведение искусства не пострадало. Его тихо возвратили на место. Кажется, никто и не заметил пропажу.

Как впрочем, и выставку.

Долгая жизнь традиции (рассказ научного сотрудника)

Однажды по делам службы я очутился в маленьком приволжском городке, расположенном неподалёку от Ярославля. На первый взгляд, он ничем не отличался от других: река, мостики, резные крылечки и кустодиевские барышни. Однако городок скрывал жемчужину — пятиглавый собор, украшенный тонкими пилястрами и майоликовыми наличниками. Он высился на холме приблизительно с XVII века и напоминал огромный сливочный торт, покрытый золотистым кремом. Собор был окружён обходными галереями с большими окнами, а на стенах крыльца мастерá изобразили библейские сцены, знакомые всем с детства. Зелёные купола с горящими на солнце крестами виднелись за несколько километров. Собор был так огромен, что местные домишки да избушки испуганно прижимались друг к другу, пытаясь избежать его всепоглощающей монументальности.

Музейные вопросы решились быстро, почти сами собой, и у меня осталось несколько часов до ярославского автобуса. Я немедленно отправился на осмотр милого городка. Сотрудница музея вызвалась быть провожатым и по возможности — гидом.

Узкие проулки с деревянными мостовыми и благоухающие вишнёвые сады служили фоном наших бесед о проблемах музейного дела. Золотистый собор должен был венчать дискуссию и стать жирной точкой в моём знакомстве с игрушечным городком.

…Огромная чёрная икона Всемилостивого Спаса занимала почти половину интерьера древнего здания. Находившийся за ней иконостас, по поволжской традиции пародирующий золотое море во время шторма, только выигрывал от такого соседства. Огоньки от маленьких тонких свечей, как маленькие балерины, плясали на его резных фруктах и витых колонках. Вдоль стен замерли деревянные фигуры святых и мучеников. Их потускневшие цвета вплетали свою мелодию в полнозвучный хор, возносивший в поднебесные своды гимн Творцу.

Моя спутница, не прекращая жаркой дискуссии (лишь перейдя на шёпот), ловким движением вытащила из сумки красный платок. Затем на середине какого-то убедительного тезиса она бодро направилась к иконе.

— Неглупая девица, — подумал я с тоской и принялся за осмотр потолков и стен. В широких лентах развёртывались сцены из жизни Христа. Довольно качественная живопись: хорошо построенная композиция, мягкое сочетание красок. Удовлетворённый, я начал кружить по собору в поисках неглупой девицы. Нашёл я её под колоссальной иконой. Дама ползла на коленях и шептала молитвы.

…Когда-то давно был оборудован специальный лаз. Он прикрывался металлическими полосами, щедро украшенными гравированными изображениями розеток и крестов. По этому узкому проходу ползли на коленях молящиеся бабушки и среди них моя спутница — человек, только что толковавший о теориях чешского музееведа Збынека Странского и приводивший на память многостраничные статистические сведения. Я начинал сомневаться в реальности происходящего.

Но, вероятно, такие сомнения испытывал только я. Неглупая девица, подходя ко мне и отряхивая на ходу колени, сказала:

— Наша древняя традиция. Икона чудотворная — от всех болезней помогает. Очень советую.

— Спасибо, я как-нибудь… попозже… Зайду обязательно.

Девушка усмехнулась и мы пошли к выходу из собора.

Урок

Эту историю мне рассказал знакомый. Он просил никому её не пересказывать, однако недавно он умер, и я считаю себя свободным от его просьбы. К тому же все люди, которые будут упоминаться по ходу повествования, переселились кто куда: одни за границу, другие, как мой знакомый, в другой мир.

Итак, в 1980-е годы мой знакомый путешествовал с другом по городам Поволжья. Позади были Нижний Новгород, Кострома, Ярославль. Вечером, почти случайно, они попали в районный центр, находившийся чуть в стороне от реки. Путешественники были наслышаны об архитектурных и музейных чудесах этого городка. Друзья не были ограничены ни по времени, ни по финансам — отчего бы не заглянуть в милый городок?

Гостиница, в недавнем прошлом служившая обиталищем строителей новых кварталов, нехотя приняла путешественников в свои затхлые объятия. Стены были «украшены» пятнами неизвестного происхождения, между стёклами лежали скрюченные трупики мух, а из крана через равные промежутки времени — и потому весьма мучительно для слуха — капала светло-коричневая вода. Все «достоинства» провинциальной гостиницы были налицо. Но это не смутило друзей и они весело предвкушали завтрашнее знакомство с местным музеем и памятниками архитектуры.

Церкви не подвели. Каменное узорочье с расписными фасадами внушало восхищение. Здания, напоминавшие драгоценные шкатулки, выглядывали из-за углов современных построек, прятались среди парков и скверов, скромно позировали на пустырях. Толпы туристов не окутывали их со всех сторон — городок находился вдали от туристических маршрутов. Это добавляло храмам очарования, едва уловимого в условиях современной цивилизации.

Передышка посвящалась поеданию продуктов пищевой промышленности. После неё предполагалось ознакомление с шедеврами искусства, собранными в художественном музее. Он располагался за широкой спиной воина-освободителя, зачем-то окрашенного в оловянные тона. Солдат гордо смотрел в далёкие дали и крепко сжимал автомат.

В музее почти никого не было. Бабушка-смотрительница, вяло проверив билеты и открыв скрипучую дверь на экспозицию, продолжила просмотр интересного сна. А вдоль стен выстроились шедевры народного искусства: шкатулки Палеха и Мстёры, хохломские чаши, свадебные костюмы и даже сундуки с раскатовской росписью. И всё это великолепие пребывало в полном забвении не только со стороны туристов, но и охраны! Мой друг, по профессии музейный сотрудник, был возмущён: как можно так хранить произведения искусства? Ведь только ленивый или трусливый не позарится на золотное шитьё или шкатулку с великолепной росписью под лаком!

Нечто авантюрное было в характере моего знакомого. Может быть, в прошедшие столетия он бы плавал по неизвестным морям или строил крепости на окраине государства.

Но в этот раз он сделал иное.

Подмигнув другу, он быстро взял мстёрскую шкатулку, притихшую на полке, и выбросил её в открытое окно (по случаю жары многие окна были открыты). Друг обомлел:

— Ты что наделал?!

— Спокойствие, только спокойствие! Я лишь хочу преподать урок этим непуганым товарищам.

Шкатулка исчезла в изумрудном ковре из листьев и цветов. Скрытая от взоров, она принялась невозмутимо дожидаться друзей. А они после осмотра экспозиции вышли из музея, подняли «беглянку» и удалились.

— Ну, как? Я — молодец? — спросил в гостинице знакомый своего друга.

— Ещё не совсем. Вот завтра будешь молодец.

На следующее утро в помещение администрации музея неизвестный подбросил свёрток. В нём сотрудники обнаружили пропавшую шкатулку и записку: «Берегите народное достояние. Доброжелатель».

Говорят, что после этого случая главный хранитель уволился по собственному желанию.

Волшебный тюльпан

Жил когда-то в нашем доме одинокий старый профессор. Жена его давно умерла, а сын, тоже учёный, работал за границей и появлялся в жизни отца только в виде редких телефонных звонков из-за океана. Профессор был ботаником и довольно известным — по его книгам до сих пор учатся студенты, а в далёком городе в честь его даже названа улица. Но времена блестящей научной деятельности остались позади. Сноски на его работы теперь появлялись разве что в качестве поклона, не более. Профессор приходил лишь в качестве консультанта в то учреждение, где проработал почти полвека. Два раза в неделю он, входя, торжественно провозглашал тихим голосом: «Я вас приветствую!». Затем усаживался за свой скрипучий стол рисовать по памяти редкие растения.

Но он не работал лишь украшением научного учреждения. К нему часто обращались за советом. Втайне гордясь этим, старый профессор с энтузиазмом обрушивал на собеседников потоки своей осведомлённости. Память его до сих пор была молода и всесильна. Поражённые коллеги очень нехотя отходили от этой живой энциклопедии. Такие дни были праздником для профессора.

Он жил в памятнике архитектуры эпохи классицизма, в квартире с очень высокими потолками. В одной из комнат был большой камин, перед которым стояли кресло и чайный столик. Здесь профессор отдыхал по вечерам. Другую комнату почти полностью занимал огромный письменный стол, достойный стать украшением любого музейного собрания. В нём было множество полочек и различных уютных углублений, в прошлой жизни служивших тайниками. Стол был украшен бронзовыми фигурными накладками и, кажется, раньше на нём даже виднелись остатки росписи. Теперь он был завален книгами и рукописями. Вдоль стен стояли высокие полки, плотно забитые журналами на нескольких европейских языках.

В ту пору профессор занимался приятным делом: он отбирал статьи для публикации своего собрания сочинений. Читая одни работы, он удовлетворённо хмыкал, иногда улыбался. Читая другие, что-то перечёркивал и потом с гневом выбрасывал их в мусорную корзину.

Но стол и книги были не главным украшением этой комнаты. Как я говорил выше, профессор был светилом ботаники, и поэтому в его комнате были десятки растений из разных уголков земного шара. Они вились по потолку, стояли в углах, выглядывали из-за книг. Царём всех зелёных и красивых был большой тюльпан, привезённый профессором ещё в молодости откуда-то из Малой Азии. Он был любимцем старого ботаника. Серёжа — так учёный называл своего питомца — был весьма привередлив. Его надо было поливать строго в определённые дни и часы, при этом вода должна была быть особой, настоявшейся и обогащённой питательными веществами. Профессор обожал Серёжу, иногда он даже среди ночи вставал, чтобы проверить, всё ли у него в порядке. А в то время, когда тюльпан цвёл, ботаник был вне себя от счастья: напевал песни своей молодости, танцевал вальсы и, говорят, даже декламировал Пушкина. Богатые и нахальные предлагали учёному астрономические суммы за Серёжу, но ботаник строго отвечал, что друзей не продаёт, и с презрением отворачивался. Если учесть, что академический рацион в ту пору состоял только из картошки в разных видах, то такие ответы делают ему большую честь.

Не только тюльпан носил имя — у некоторых цветов из квартиры профессора тоже были имена. Дело в том, что старый учёный был беспросветно одинок и очень страдал, хотя и не любил признаваться в этом.

Но страдал он не только от одиночества.

Профессор был человеком старой закалки, и зрелище чудовищного унижения страны болью отдавалось в его интеллигентском сердце. Картины всеобщего падения нравов действовали угнетающе. Он специально поставил Серёжу на подоконник: не столько для обеспечения капризного цветка солнечным светом, сколько для того, чтоб не видеть происходящего на улице.

Всё течет, всё меняется.

Однажды профессор понял, что жить ему осталось недолго. Старые болезни оживились, во сне всё чаще приходила умершая жена и звала за собой. Уже большим усилием воли престарелый ученый соблюдал прежний распорядок жизни. Он очень боялся, что не успеет завершить свой труд жизни, над которым работал уже несколько лет. Поэтому пришлось договориться, чтоб приходить на службу один раз в неделю. Поскольку начальник был его бывшим студентом, это не стоило большого труда. И вот однажды, в один из прекрасных дней, рукопись была сдана в издательство. Гора спала с плеч старого учёного. Жизнь выходила на финишную прямую. Казалось, что даже уличные одуванчики были солнечнее в тот день.

Вечером он сидел перед камином, на столе остывало какао. Большая и плодотворная жизнь была позади. Можно было бы, конечно, ещё дёргаться, напоминать о себе повтором уже написанного, набиваться в советчики, играть в мэтра.

Но оставим это другим. Мы сделаем вот что.

На следующее утро профессор выкопал своих питомцев и пересадил их в грядку около подъезда. Это стало потрясающим зрелищем. Диковинные цветы на фоне загаженного двора смотрелись как кусочек рая в одичавшем городе. Толпы людей стояли перед цветами и молча смотрели на хрупкие стебли и листья.

Особо выделялся, конечно, Серёжа. Он и здесь был царём.

Потом кто-то из соседей взял ведро и отмыл стены подъезда от мерзких надписей; двое других починили качели, а третий принёс разноцветные шины; мальчишки отремонтировали футбольные ворота и клятвенно заверили, что больше не будут ругаться. Множество людей захотело сделать что-то хорошее, все как будто устали от всего пакостного, что окружало их, каждому страстно хотелось чего-то доброго, светлого, вечного.

А через месяц профессор умер.

Люди до сего дня продолжают высаживать цветы на том месте, где когда-то росли диковинные растения старого учёного.

След в искусстве

…В ту пору я находился в бригаде музейных рабочих. Нас часто называли «мальчиками», хотя несколько человек имели внуков. Народ очень разный. Например, Антон, который считал себя философом, презирающим бренные ценности (в этом он был прав — зарплаты у нас были совершенно детские). Он почти не общался на серьёзные темы, ловко вкручивал в речь латинские афоризмы, часто ехидничал по поводу отечественного правительства и государства. Он мог не выйти на работу, потому что «не имел причины для этого», курил большую трубку, и в целом, кажется, вёл асоциальный образ жизни.

Был также некий Александр, выпускник художественного училища, который полагал, что он — живописец. Работу в музее он называл необходимым злом, то есть простой добычей еды в трудные времена, когда не было заказов. Но заказов, судя по всему, не бывало никогда. Поэтому Александр дома пил водку, а на работе нехотя смотрел телевизор или спал. Он был у нас кем-то вроде главного. В мой первый рабочий день он устроил мне экзамен по истории немецкой фахверковой архитектуры, по прошествии которого заявил, что я знаю недостаточно, и привычно включил телевизор.

Вспоминается также странный мужчина по имени Владимир, реставратор, за пьянство пониженный в чине. Владимир где-то всеми правдами и неправдами находил подработку, приносил полотна в мастерскую и оставлял их на видных местах. Заказчики годами не могли найти его и свои работы. Иногда они звонили в музей и грозили физической расправой. Но Владимир был невозмутим. Человек он был добрый, хотя немного хитрый и грубоватый. Любил, козыряя званием сотрудника известного музея, добиваться благосклонности глупых молодых женщин.

И, наконец, надо упомянуть Серёжу. Если кто был чемпионом по глупости, то это он. Глупость его была поистине беспредельна. Она наполняла своим благоуханным ароматом всё его существо. Дело даже не в том, что он не умел связывать причины и следствия или находить решение среди нескольких возможных, — он пребывал в своём мире. Последний весьма отличался от реальности. Серёжа не знал значения многих слов родного языка, поэтому употреблял их согласно своему разумению, что часто приводило к очаровательным казусам или к совсем уж непристойным ситуациям, безобидным лишь в мужской компании. Например, однажды, желая пригрозить коллеге за потерянный инструмент, он заявил во всеуслышание (далее — цитата):

— Я тебе в следующий раз минет сделаю!!

Ответом на это заявление был громоподобный хохот всего нашего мужского коллектива, от которого чуть слышно задребезжали стёкла в рамах.

Но оставим милого Серёжу в его мире, где он, вероятно, пребывает до сих пор, и вернёмся к нашей истории.

Владимир, как я сказал выше, оставлял живописные полотна в разных местах нашей мастерской, причём иногда они совершенно загромождали проход. Товарищи часто упрекали его за это, но он не предпринимал ровным счетом ничего. Вероятно, он тоже жил в своём мире.

В один из прекрасных дней нас по телефону вызвали на срочные работы в залах музея. Коллектив очнулся от сна и бодро двинулся к месту активной деятельности. Я же, зачитавшись в углу какой-то научной «ересью», не слышал всеобщего радостного возбуждения («Вот оно! Началось!»), и очнулся лишь тогда, когда всё вокруг стихло. Поняв, что рискую что-то пропустить, я захлопнул книгу и побежал за родным коллективом. Но процесс захлопывания книги совершенно исключил процесс смотрения под ноги, поэтому я налетел на оставленный Владимиром мольберт и картину на нём. Результатом столкновения было то, что я оказался на произведении искусства, а точнее, на полотне одного весьма известного художника какого-то пыльного столетия. Пальцами я упирался в глаз смелого коня, а носом — в соломенную крышу дома.

Ужасу моему не было предела!..

Перспектива всю жизнь посвятить выплате стоимости этого полотна встала передо мной во весь рост. Я медленно поднялся с живописи, посмотрел на неё. Так и есть: следы моих пальцев на коне и на доме…

Что же делать?

Не найдя героического решения, я поплёлся к коллегам, и присоединился к работе, стараясь не смотреть на Владимира. Работы наши неожиданно затянулись, и мы разошлись по домам только вечером, почти не заглядывая в мастерскую.

Я не спал всю ночь, нервно пил чай и думал, что предпринять. В конце концов, решил подойти к реставратору и во всём признаться: пусть убивает, как хочет.

Утром я очень нехотя шёл на работу: любовался на старинные дома, кормил уток на речке, помогал бабушке перейти через дорогу, снимал кошку с дерева, спасал воробьёв от спасённой кошки… Душа, вероятно, напоследок хотела сделать как можно больше добрых дел, чтоб было с чем являться на небеса.

Однако пришёл я вовремя. Медленно открыл дверь в мастерскую, вошёл. Полотна не было! Ещё вчера оно стояло на проходе (я, разумеется, поставил его на прежнее место), а теперь там находился лишь грустный мольберт, своим скелетом закрывающий почти всё небо в окне. Владимир преспокойно наливал кофе, и, судя по всему, вовсе не собирался меня убивать.

— А где же картина? Что вы с ней сделали? — спросил я дрожащим голосом. Реставратор удивлённо взглянул на меня, отпил кофе, и сказал:

— Да ничего особенного. Покрыл лаком и вернул заказчику.

Далее я, по понятным причинам, решил не расспрашивать.

Через много лет я прочитал в одном серьёзном исследовании, что следы пальцев на полотне знаменитого художника N — это свидетельство его бешеного темперамента, «творческого горения», почти экстаза, в котором он создавал свой шедевр. Полотно по своей монументальности сравнивалось с творениями русских зодчих, на которых тоже иногда видны следы пальцев.

Таким образом, сам того не желая, я оставил след в искусстве.

Защитник веры

Когда я был студентом, часто путешествовал в летние месяцы. С радостью ощущая на плечах только рюкзак, а не проблемы со сдачей экзаменов, я садился в первый попавшийся поезд и ехал в неизвестном направлении. Судьба, как правило, улыбалась мне и посылала интересные события и ярких людей.

Впрочем, так было не всегда.

Однажды я очутился в забытом древнерусском городе. После бродяжничества по кривым улицам, перемежающимся грязными рынками, я уткнулся носом в ворота монастыря. Ворота были ржавые и скрипучие, и давно не могли задержать никаких врагов, тем более, меня, молодого и любопытного.

Монастырь переживал не лучшие времена.

Облупившиеся стены старинных храмов покосились, поэтому неизвестные доброжелатели установили деревянные контрфорсы. Видимо, эти же доброжелатели сняли колокола с высокой колокольни. Большое углубление в её щербатой стене, предназначенное для часов, сиротливо пустовало. На многих дверях висели колоссальные железные замки и чугунные цепи. Некоторые тропинки заросли по щиколотку. Между храмами бродили мрачные коровы.

Как выяснилось из случайного посещения одного из зданий, территория бывшего монастыря была ареной ожесточённых битв между местным музеем и церковной организацией. Последняя в ту пору ещё не была всесильна, как сегодня (по крайней мере, патриарх и его свита не гоняли на танкоподобных автомобилях по Соловкам и не пытались прибрать к рукам исаакиевские соборы), поэтому поединок вёлся с переменным успехом.

Я забрался на огромную башню и оттуда долго глядел на бескрайние поля и леса. Простор, как противоядие от всех треволнений, заполнил все уголки моего настроения. Чего греха таить? — я даже внеочередным образом помолился и поблагодарил Бога за предоставленные духовные удовольствия.

Затем — видимо, в качестве бонуса от небесных сил — мне удалось посетить пару выставок и пару храмов. После долгого пребывания в тени одного из них я собрался с вещами на выход из музея-монастыря. Путь мой лежал через старую полевую кухню, оставленную здесь ретировавшейся воинской частью (один из печальных фактов истории монастыря — долгий роман с отечественными вооруженными силамиоставленную здесь, видимо, ретировавшейся воиснкой частью. итоия дальнего следования, и ехал куда глаза). Конструкция сего плода инженерной мысли меня весьма заинтересовала, и я решил ближе с ней ознакомиться, может, даже сфотографировать для будущих внуков. Я преспокойно обошёл кругом этот мобильный антиквариат, с умилением глянул на буквы «СССР» и бесконечные номера, старательно выбитые кем-то на прямоугольной табличке.

Подчиняясь инстинкту самосохранения, я оглянулся на кривое здание, притаившееся за моей спиной. А оттуда, уже секунды две-три, неслась опасность. В этот раз она приняла вид высокого сухощавого человека, одетого в чёрное. Он глядел пронзительным взором и махал руками. Последнее означало, как выяснилось очень скоро, запретительные жесты.

— Нет, нет, нельзя фотографировать! — наконец, донеслось до меня недоброе шипение.

Я, не чуя подвоха, простодушно брякнул:

— Почему?

В ответ на мою мирскую неосведомлённость монах торжественно провозгласил:

— Она — действующая!!

Готовый было сорваться с моих губ вопрос: «И что?», застыл, как Антарктида. Пламя старообрядческих костров, списки запрещённых книг, разгром Александрийской библиотеки, крестовые походы и прочие грехи христианства вдруг встали «пред моим изумлённым взором». Отчаянно захотелось жить. И сохранить здоровье.

— То есть я не имею права сфотографировать бывшую полевую кухню, потому она до сих пор используется монахами этого монастыря? — уточнил я, решив сформулировать вопрос максимально корректно, не задевая религиозные (или ещё какие-нибудь) чувства монаха. Но, видимо, задел.

— Да!! Она — действующая!!