Бесплатный фрагмент - Солнце, вино и поджаристый хлеб во Франции

Солнце, вино и поджаристый хлеб во Франции.

Я сижу в скверике напротив Жёлтого Дома. Кругом цветы, лето. Время удобное, около 14 часов. Народу нет. Все работают. Все — кому платят. А мне не платят. Я пишу пьесы для театра, я драматург и государству совершенно безразличен… Выяснять почему, не хочу, это бесполезно и противно. Наврут мне что — нибудь. И все… Мне это не нужно. Этого я наелся до серьезного отравления.

Впрочем, я не совсем точен. Что — то платят. Высылают от валового сбора 10 процентов. Это гроши, на которые жить не возможно, но сказать, что «мы платим» — можно. Гонорар за постановку не платят, у театров нет на это денег. А вот в СССР за постановку выплачивали сумму, на которую можно было жить 1– 2 года вполне сытно и комфортно. Ну, например, внести первый взнос за кооперативную квартиру и получить ее. И обставить отличной румынской мебелью. Купить огромный финский холодильник и цветной телевизор отличного качества. И на еду и одежду останется! А если пьеса разбежится широко, по всему Союзу — драматург очень надолго забудет, что такое проблемы с деньгами! Вот так! А сейчас, как вы понимаете, жизнь совсем другая. СССР, дорогой, я не забыл тебя!

…Что я делаю в этом скверике? Я скажу. В Желтом Доме когда — то была квартира моего деда. Четырехкомнатная. Он получил ее в 1944 году, когда был назначен заместителем Председателя Совета Народных Комиссаров РФ… Два года дед работал совершенно на износ (как все), почти не покидая своего кабинета, а потом был снят за АМОРАЛЬНОЕ ПОВЕДЕНИЕ и отправлен в Брянск, Председателем Облисполкома… Там и умер через 4 года. То, что он умер в 55 лет, никого в семье не удивило, (кстати, московскую квартиру семье оставили), а вот АМОРАЛЬНОЕ ПОВЕДЕНИЕ всех потрясло… Что это значило? Этого быть не должно! Это невозможно! Но потом поняли: Сталин был большой шутник, и это он, наверное, придумал причину, объяснявшую странное, несправедливое, ошеломляющее перемещение дедушки в пространстве. Видимо вождю кто- то из молодых спецов приглянулся, и он захотел проверить этого человека в работе на новом месте. Дедушку тоже проверили: дали орден Ленина, орден Великой Отечественной Войны Первой Степени, не расстреляли, что было привычно, а направили на другую серьезную работу. Видимо дед был толковым человеком, и Сталин об этом знал…

Через месяц после смерти дедушки, (он умер за 4 месяца до моего рождения) умерла его жена, наша бабушка. Дети чуть не сошли с ума. Я думаю, Правительство СССР не бросило бы моих теток и дядьку в беде, дало бы какие — то деньги на существование, такое отношение было нормой, но, слава Богу, этого не потребовалось. Мой папа, гордый офицер КГБ и старший брат, от помощи Правительства отказался, поскольку получал очень и очень прилично. И обременять Родину своими проблемами не хотел. Через два года младшие работали и учились.

Ну, хватит сидеть. Пора уходить. Маршрут длинный, а хожу я не без труда. Домой опаздывать нельзя, надо колоть инсулин. Кстати Желтый Дом расположен в любопытном месте. Он стоит за американским посольством, с тылу, перпендикулярно зданию посольства. И когда — то был населен знаменитыми людьми. Министрами, драматургами, артистами и артистками, дипломатами, режиссерами, ну и так далее. Время эта публика проводила так весело и так громко, что милиционеры, сидящие в кустах, вздрагивали. Ну что ж. Встаю. Иду. И перехожу на другую сторону Садового кольца. Там находится Поварская улица… Бывшая Воровского… Иду по ней и останавливаюсь… Самое начало улицы! Самое интересное место на ней! Справа — огромный бежевый дом, с гигантской аркой посередине, а слева, полукругом, расположено красивое здание Союза Писателей, бывшее дворянское гнездо. В доме справа жил когда — то знаменитый детский писатель, со своим многочисленным семейством. Теперь он, в виде памятника, расположился в сквере у дома, а сыновья его, (мужчины в возрасте), всемирно известные кинорежиссеры, жизнь которых, безобразно наврав, лихо описал писатель по имени Оторви Да Брось Миляга. Кстати, Миляга и папу, главу семейства, не забыл. Описал, как папа беседует с маршалом Малиновским. И в конце беседы дарит маршалу золотой кинжал с бриллиантами, надеясь этим вполне традиционным образом спасти младшего сына от призыва в армию. Потом он ушел, а маршал от такого поведения члена ЦК стал сходить с ума. И по подносу с лекарствами как долбанет ногой! БА- БАХ! Обслуга оцепенела. Мог ли это писатель видеть? Не думаю. Да и вообще никто видеть не мог. И слышать не мог. Просто любящий свое дело писатель, все это выдумал, объяснив нам, что свобода слова и паралич совести, современному писателю совершенно необходимы. Для работы. И достижения известности и КРУПНЫХ ГОНОРАРОВ. Ну ладно, останавливаем взор на Союзе Писателей. Он на другой стороне улицы.

В 1984 году я, начинающий драматург, принес в Союз пьесу. Принес одному Начальнику по драматургии, руководящему работой с молодежью. Начальник сам был драматургом, и предполагалось, что благодаря своему большому опыту и таланту может быть начинающим драматургам очень полезен. Мне не нужны были его советы и помощь. Я очень хотел поехать на семинар молодых драматургов в апреле месяце. Проходил семинар где — то на берегу Черного моря, в курортных домах писательского Союза. Это было моей мечтой! Море, цветы, девушки, вино! Как хорошо! Но появиться там можно было только с разрешения и по направлению Начальника, к которому я и пришел. Я тогда еще не понимал, кто он такой и в чем суть его работы. Да и к пьесе своей я относился легкомысленно, не понимая, что в подобные заведения ходить с ней не имело смысла. Но я пришел. Кабинет Начальника был большой, удобный, заставленный хорошей мебелью, и заваленный рукописями. Начальник, толстый, нервный, в дорогих очках с дымчатыми стеклами (моя мечта!), взял у меня пьесу и велел позвонить через неделю. Я неделю ходил по врачам, которые в моей болезни ничего не понимали, а потом, ровно через семь дней, позвонил Начальнику. « Приходите завтра, в два» — сказал Начальник и бросил трубку. Я пришел. Начальник вернул мне пьесу со словами: «Ваше сочинение имеет право на существование. Но нам нужно что — то про рабочих, трактористов, доярок. Подумайте!» И внимательно уставился на меня. Я сказал, что, как выпускник консерватории, про доярок ничего не знаю, и ушел, посмеиваясь. А то, что я посмеивался, заметил Начальник, и даром мне это не прошло. В 12 часов ночи мне позвонил руководитель нашего семинара, известный драматург М. и задыхаясь, (он болел и был под мухой) спросил: « Саша, как часто мы бываем идиотами?» (Семинар находился под патронажем ЦК ВЛКСМ, поэтому драматург нервничал) …Я растерялся и сказал, что бываю им постоянно. Потом еще что — то хотел сказать, но Александр Николаевич меня прервал и объяснил, что с моей пьесой про воров, в такие места ходить нельзя. Что он с трудом отстоял мое присутствие в семинаре, объяснив какому — то секретарю ЦК ВЛКСМ, что я человек просто не опытный. Что в идейном отношении я совершенно свой, советский, и пообещал понаблюдать за моей литературной деятельностью повнимательней.

Прошло с той поры 32 года, и я узнал, что Начальник — коммунист, написал книжку про смерть Мерилин Монро, уверяя, что в смерти ее виновата советская разведка.

Ну, прощай, Союз Писателей! Иду дальше! Стоп! Надо объясниться! Я, собственно, что делаю? Я ищу место для самоубийства. Надоели болезни и нищета. Мои пьесы 30 лет идут по всей стране и еще в 10 зарубежных странах, а я — нищий. Что платят драматургам у нас в РФ? Ясно — почти ничего. Недавно у меня было две премьеры. Я не получил ни рубля. Через три — четыре месяца придут процентные отчисления. Сумма неизвестна. Что на эти деньги можно будет купить? Я не знаю. Несколько раз в продуктовый магазин сходить? Может быть, да! А может быть, и нет! И что делать? А то, что ты делаешь всю жизнь! Будешь опять, задыхаясь, бегать, умолять дать в займы.

Далее! Из- за рубежа приходят гонорары тоже интересные… Украина: 12 лет играет три пьесы. Получил я от них два раза по 2 тысячи рублей… Беларусь: 9 лет играют одну пьесу, получил — 4 тысячи… Латвия: 7—8 лет, две пьесы, получил 1 тысячу рублей… Казахстан: несколько лет пьесу играет огромный театр, и получил я от друзей казахов, 25 рублей… (Я не обалдел, я и меньше получал) …Подведу итог! Я ограблен тысяч на 200, 300, 400…не знаю… подсчитать, возможности не имею. Пытался — не получилось. Хотят — отвечают, не хотят — не отвечают. Или врут так дико, что охота общаться с иностранными « партнерами» пропадает совершенно…

Артистам Сан-Франциско и Торонто я разрешил играть свои пьесы бесплатно. Спектакли ставились частными русскими театрами. В детском театре билет стоил 5 долларов, во взрослом 20- 40…Публики, человек 30- 70. Что эти театры могли мне заплатить? Ничего! Вообще кое- что надо объяснить. После моего самоубийства, у меня в кармане найдут письмо, в котором будет написано, что я застрелился потому, что драматургам за работу не платят, что они живут в отвратительной и странной нищете. И я надеюсь, что моя смерть заставит обратить внимание на эту несправедливость. Начнутся разговоры, диспуты, расследование. И может быть до НИХ дойдет, что они обязаны авторам за сложнейшую работу, что- то платить! Театры не в состоянии этого делать, поскольку сами задыхаются от безденежья!

…Как я люблю улицу Воровского! (Она сейчас Поварская, но не для меня.) Вот здесь, наверняка, есть места удобные и уютные для самоубийства. С наслаждением иду по ней. Озираюсь! Красота! Ну, пришел…

…Я сижу у дома, в который меня принесли из роддома имени Грауэрмана. Рядом памятник Бунину, сбоку (справа) Институт имени Гнесиных. За спиной скверик зеленый, посредине его огромное дерево. Вообще место хорошее, удобное. Но стреляться здесь я не буду. На месте памятника Бунину, стоял маленький, страшненький домик. Единственный развалюшка на этой улице. В нем когда- то давно жила бабушка моего товарища по хоровушке, Женьки Соловьева. Она странно к нему относилась, он к ней тоже. Они не любили друг друга. Но разве могла она, сумасшедшая и безграмотная воспитывать Женьку? Нет, конечно. Но она пыталась. Очень активно. Мы изредка заходили к ней, поесть блинов. Смеялись, слушая ее нравоучения. Когда блины были съедены, мы красиво раскланивались, (юмористически красиво, с подскоками и вскрикиваниями) и уходили, мгновенно забыв о бабушкиных лекциях. Кончились эти юмористические посещения с блинами — плохо. Когда мы с Женькой закончили консерваторию, бабка из зловредности отказалась прописать Женьку у себя. И ему пришлось уехать в родной Таганрог. Два года он был там знаменитостью, играл в лучших ресторанах, за большие деньги. А потом с кем- то поссорился из- за своей девицы, его избили и он умер от ран в больнице. А бабушка умерла через год после его смерти. Домик по плану снесли, поставили памятник Бунину и разбили отличный сквер, в котором я сейчас и сижу. Нет, место плохое. Печальное. Несмотря на присутствие памятника Бунину. Я долго ждал его появления, но почему- то памятник мне не нравится. (Задранная рука?) Следовательно, нужно поискать другое место, для общественно — полезного завершения моей неудачной земной карьеры.

…До моего бывшего, первого дома, десять шагов. Я делаю их. С трудом. И трогаю рукой теплую шершавую стенку. Может зайти? Черт, я забыл, что нынче никуда нельзя зайти просто так. Возвращаюсь к скамейке. Сажусь.

…Странная была квартира у моего отца. (И у мамы). Отдельная, двухкомнатная, но в коммуналке. (И это у сына заместителя Председателя Совета Народных Комиссаров!) Две отдельные комнаты и отдельная ванная. Туалет общий, кухня тоже. И еще человек восемь соседей в общем коридоре! Впрочем, жили они дружно. Пели, пили. Помогали друг другу, как могли. Жил я там с 1950 по 1954 год.

…Страна в разрухе. Но я, конечно, ничего в этом не понимал. Игрушки и конфеты у меня были в избытке, а больше мне ничего не было нужно. Няня у меня была хорошая, добрая, Зоя… Она следила за мной, что-то готовила. Очень хорошо всё делала, хотя ей было всего 17 лет. И приехала она из деревни. Ночевала она у своего брата Ивана, который с семьёй из 5 человек жил в этой же квартире, в одной из маленьких комнат. Он и определил ее к нам.

…Я ночевал лучше, комфортней. Один в большой комнате. Съев на ночь большой кусок торта. Быстро засыпал, но ненадолго. В другой комнате, тоже большой, собирались друзья папы и мамы. Молодые люди, которые учились с папой в МГИМО. В Московском государственном институте международных отношений. Все они были дипломатами и работали в КГБ. Получка у них была большая, одеты они были лучше всех, и жизнь их была очень интересна. Почти каждый вечер они у нас пили, пели, смеялись, и танцевали, стуча ногами по полу как молотками. Я им страшно завидовал. Я хотел к ним. Но меня, конечно, не приглашали. Тогда я притворялся, что за мной охотится орёл, звал маму, просил орла прогнать, и рассказать мне сказку. Мама — красивая, румяная, вспотевшая, благоухающая французскими духами, меня прекрасно понимала. И рассказывала мне веселую, интересную сказку, в которой простая советская курица, политически подкованная, прогоняла орла восвояси, то есть, в США, три раза крикнув слово Сталин. Я успокаивался, выпивал рюмку пустырника, и засыпал. А дипломаты весело скакали до двух- трёх- четырёх утра, запросто игнорируя робкие попытки соседей добиться тишины в квартире.

…Кое- что из своей дипломатической жизни мне отец рассказал. Через три месяца после моего рождения, отца назначили третьим секретарём посольства в Кейптауне. Бабушка страшно испугалась, и плакала. Она боялась, что меня в этой страшной Африке съедят негры. Но, не помню почему, Кейптаун не состоялся.

В 1953 году новое Советское посольство ехало на службу в Австрию, в Вену. Среди дипломатов были папа, мама и я. Но, не доехав до Вены 25 километров, посольство было снято с поезда, пересажено в самолёт, и доставлено в Москву. Всё это было связано с делом Берии. Когда мне было лет 20, мы с папой разговаривали на эту тему. Папа страшно покраснел, глаза его побелели от ярости. И он крикнул, что никакого мятежа не было! Однажды я спросил его: могла ли охрана Политбюро в одну минуту по приказу Берии, уничтожить эту организацию? «Моментально!» — вспыхнув, крикнул папа. Если так, то судьба охраны после ареста Берии была очень сложной. Какой, не знаю.

…Самое интересное в работе папы заключалось в его посещении московских ресторанов, в которые попасть было невозможно. Всем невозможно, только не папе и его приятелям. Они приезжали после работы, в 12 часов ночи, в ресторан Националь, когда официально он был уже закрыт. И уверенно прикладывали к запертой стеклянной двери свои документы. Служащий в фуражке медленно подходил, читал, и сонное состояние его мгновенно покидало. Он робко улыбался, энергично гремел какими-то железками… Секунда, вторая… И папа с приятелями по хозяйски воцарялся в ресторане… Надолго. До пятого финала. Кружок избранных.

…Да! Папа очень любил ресторан ВТО (Театрального общества), в котором я провёл несколько лет вкусной, легкомысленной и веселойжизни, числясь хормейстером театра Оперетты. Я и сейчас очень тоскую по этому ресторану, очень известному, манящему и неприступному для обычной публики. Ресторана этого больше нет. Он таинственно сгорел в начале перестройки, вместе с шестью этажами этой знаменитой организации.

В 1954 году папа и мама разошлись. Папа изменил маме с Зоей. Это всех удивило: мама была очень красива, а Зоя- нет. Мама, как все красивые женщины, весело и самоуверенно считала, что женская красота, главная сила на земле. И поведение папы изумило её. Прошло много лет пока мама не поняла, что есть на земле вещи и посерьёзнее красоты. Папа прожил с Зоей всю жизнь, и очень любил её. Она его тоже.

Я, когда подрос, осторожно расспрашивал маму о её жизни с папой. Она рассказала вещи, которые меня очень удивили и огорчили. У папы, оказывается, были любовницы. Одна из них, однокурсница папы по Высшей Школе МВД, звонила маме, и издевательским тоном сообщала, что Володечка проснулся, оделся и поехал домой. Что пахнет он хорошими французскими духами. И что если мама о Володечку потрётся, то тоже будет хорошо пахнуть, а не так, как обычно. Бешенство однокурсницы понятно: любимый Володечка от моей мамы к ней не уходил, и поэтому она постоянно звонила, и портила маме жизнь, надеясь расколоть нашу семью.

Я спросил маму: «А ты изменяла папе?» Мама печально улыбнулась, и сказала: «Ну как ему не изменять?» И рассказала один случай, который, как ей казалось, в какой-то мере объяснял её право на измену.

1948 год. Бал в закрытом Доме МИДа. Стол потрясающий и публика ошеломляющая: среди гостей, несколько детей членов Политбюро и ЦК. Один из высокополётных парней, смеясь, подошёл к папе и сказал, что ходят слухи, что папа может за одну минуту выпить из горла бутылку коньяка. Папа, лихой и азартный, и уже капитально поддатый, сказал, что может. «Вовка!» — сказал парень, — «Если ты это сделаешь, я уговорю отца, отправить тебя вторым секретарём посольства во Францию! Покажешь там класс, этим говнюкам и педикам!» Папа сказал, что никакие посольства ему не нужны. Что он советский студент, и что он может просто по-товарищески показать, какой он мастер алкогольного процесса. Все засмеялись. Мама вздрогнула. Папа взял со стола бутылку коньяка (сбежался народ ещё), и ровно за минуту выпил её из горлышка. Крики, пение, аплодисменты. Но папа, вдруг, рухнул на стул рядом с мамой, и уснул, положив ей голову на плечо. Все рассмеялись, и разошлись. Начались танцы. Парень с друзьями унёс папу в сад, и положил там на скамейку. После этого он танцевал только с мамой. Так состоялась её первая измена. Ну, а потом вторая, и третья. От папы она не отставала…

…Ну, вернёмся в 1954 год. Вернулись. Мама с папой развелись, квартиру разменяли, получили по комнате в коммуналках, и занялись своими делами. А я попал в рай! К бабушке! Жила она с дедушкой, Иваном Емельяновичем, (дед не родной) на Фрунзенской набережной, в большом доме с башенкой. Больше я в Москве домов подобной архитектуры не встречал. Жильцы этого дома въехали в него год назад. Большинство из них были общественные тузы: министры, директора институтов, знаменитые артисты и писатели. Как в него попали мои бабушка и дедушка, непонятно. Потом, через много лет, я догадался: бабушка была любимой операционной сестрой генерал-полковника Вишневского, главного хирурга Советской армии. Он, наверное, и помог бабушке и дедушке переехать из коммуналки в эту шикарную квартиру. Генерал этот был человеком знаменитым, и очень влиятельным. Я, думаю, дедушку эта ситуация основательно покоробила, но он перенёс её мужественно, без выяснения отношений. Он был тактичный, ласковый, добрый армянин, и я его любил не меньше бабушки.

Во время войны он, в звании подполковника, руководил поездом- госпиталем, и там познакомился и сошелся с бабушкой. К Вишневскому бабушку назначили после войны.

С какой нежностью я вспоминаю это время, и моих ангелоподобных бабушку и дедушку! О, Господи, умоляю! Дай мне, пожалуйста, возможность еще раз хоть немного побыть вместе с ними!

Больше всего я любил болеть! Меня сразу укладывали в кровать и несли все, что меня радовало, восхищало, притягивало…. Какао, торт, кукурузу, макароны с зеленым сыром, чудесную ветчину, изумительный хлеб, швейцарский сыр и прочее. Ну что, прочее? Надо сказать: мед, варенье, сгущенку и вкусное лекарство от кашля, которое все ненавидели, а я очень любил за странный привкус.

Когда наступал вечер, и бабушка с дедушкой смотрели телевизор в другой комнате, я, больной и счастливый, осторожно вылезал из кровати, (предварительно притворившись спящим) и в белой ночной рубашке, тихо, медленно шел по теплому, блестящему, паркетному полу к темно- синему окну, разукрашенному зимними красивейшими узорами. Оно завораживало меня! Вечер, почти ночь, а оно все сияет! Сверкает белыми искрами, красными, золотыми, зелеными! Я мог часами стоять у окна и смотреть на этот радостный цветной спектакль, ожидая какого- нибудь чуда! Но часами не получалось. В комнату заглядывала бабушка, и, охнув, быстро укладывала меня обратно в кровать, запретив даже « высовывать нос»! Я не высовывал, под одеялом ел шоколад и крепко засыпал.

…Наступал Новый Год! Когда до праздника оставалось десять дней, приехал папа и привез высокую пушистую елку, сразу на всю квартиру запахшую хвоей. Он был одет в военную стеганую телогрейку, за широким армейским поясом у него был топор. Лицо было красное, обмороженное. Ни с кем не разговаривая, папа быстро установил ёлку, и бросив на меня один-единственный жесткий взгляд, ушёл. Разговаривать с ним никто не пытался, видимо, это было не принято.

…За пять дней до Нового года, мы с мамой ходили на ёлку во Дворец Съездов. Эта ёлка считалась одной из лучших. Помню огромный зал, богато украшенный всякой всячиной, увиденной мной впервые… Гигантскую ёлку, играющую разноцветными огнями… Весёлую музыку, радостный счастливый визг детей! Скакание зайцев, лисиц, медведей! Потрясающий бас Деда Мороза! Тоненькую, сверкающую красавицу Снегурочку! И главное! — подарок, собранный из редких конфет! Хорошо! Очень довольный, я подарил маме одну конфетку. Она меня поцеловала.

Через два дня мы пошли во МХАТ на «Синюю птицу». Я ничего не понял, но мне опять было хорошо. Почему? Не знаю. Может быть потому, что подарок опять был шикарным. Но артисты тоже были. К сожалению, интересовали они меня в гораздо меньшей степени, чем подарок. Я ведь тогда не был привязан к театру, как сейчас.

Ну, подводим итоги: где ж мне застрелиться? Если во Дворце Съездов, то вокруг меня могут устроить радостный хоровод. Там любят встречи со смелыми людьми пожилого возраста. Нет, мне это не подходит. Тогда, может быть, в одном из МХАТов? В каком? Да в любом! Значения не имеет! Нет, тоже не годится. Артисты скажут, что я просто не смог пережить восторга, вызванного их искусством. Я бы такого финала смехотворного не хотел. Тогда, что делать? Где меня ждёт уютное, устраивающее меня, место?

Понял!!! Кустарник вокруг дома, где я жил с бабушкой и дедушкой! Вот это место!

…Каждое лето кустарник покрывался зелёными листьями и жёлтыми цветочками. Я эти цветочки ел. Они были очень сладкими. Но не я один пользовался услугами жёлтых цветочков. В середине июня обязательно прилетали шмели: огромные, пушистые, полосато-коричневые. Они медленно и деловито заползали в цветы, и жадно и долго пили то сладкое, что цветочки хранили в себе. В этот момент, я надевал на них пустую спичечную коробку и быстро закрывал. Шмели громко, яростно жужжали, скреблись крепкими ножками, но бесполезно. Вырваться из коробки они не могли. Я ходил по двору, и предлагал девочкам послушать шмелиное жужжание. Девочки слушали, сердились на меня, и требовали, чтобы я шмеля отпустил. Однажды, я открыл коробочку, и когда показалась чёрная, шмелиная головка, с усами, и большими выпуклыми глазами, закрыл коробку. Головка шмеля отвалилась, и упала. Как девочки закричали на меня! Словосочетание «толстый дурак» было произнесено не знаю сколько раз, но много. Завершена эта критика была такими словами: «Сашка Гитлер!»

…Я огорчился, но заниматься этими гадостями не перестал. Вот здесь я и застрелюсь! Я виноват перед шмелями и кустарником. После выстрела, мою душу окружат души убитых мной шмелей и съеденных цветочков! Я встану перед ними на колени, и попрошу прощения! И меня, конечно, простят, зная, как тяжела была моя жизнь! Может быть, среди этих прекрасных существ, я увижу душу Виктора Степановича? Уже прощённого, перевоплощенного, и спрошу его: «Виктор Степанович, как ты мог не платить нам деньги за работу? Разве тебе не ясно, что это преступление? Драматурги ведь тоже люди, и работа у них очень тяжёлая! Ну, Степаныч, объясни! Ты же хороший мужик был! Это же было видно! Как много смешного ты сказал! Интересного! Ну, объясни своё поведение по отношению к нам! Ведь его дружеским никак не назовёшь!»

Виктор Степанович заплачет, и скажет: «Сашка, как я мог вам платить, когда я слово „драматург“ не знал! Слово „пьеса“ не понимал! Моя жизнь прошла в атмосфере нефти и газа!» — конечно, услышу я от Виктора Степановича, и тут же исчезну!

…Ну, пора! Вернёмся в 1954 год. Через полгода после развода, папу выгнали из КГБ. Он где-то выпил больше, чем разрешалось, и попал в милицию. Там он устроил скандал, потребовал отвезти его домой на машине, пытался испугать милиционеров своими документами. И его отпустили, предварительно переписав содержание этих документов. Потом позвонили какому-то своему начальнику, рассказали ему про папино поведение, тот позвонил в КГБ, и папу уволили. Строго было тогда! Через много лет я узнал, что папа после увольнения тяжело болел. Год пролежал под присмотром родственников в дедушкиной квартире. Что было потом, я не знаю, но увидел я его, когда поступил в хоровое училище в первый класс. Папа пришёл, уже будучи администратором Дома Дружбы Народов. Выглядел он хорошо, одет был прекрасно, и угостил нас всех американской жвачкой. Конечно, мы были потрясены! Папа сразу стал человеком-легендой, из высших сфер. Каждый день меня спрашивали 10—15 мальчиков, когда придёт твой папа? Я думаю, отец попал на эту работу по рекомендации КГБ. Интересное место, Дом Дружбы Народов! Очень сложное и неприступное место! За этим учреждением нужно было приглядывать, чтобы дружба плыла в направлении нас устраивающем. Я думаю, там действовала разнообразная разведка, но какое мне до этого было дело? Я разве понимал, что там происходит? В первый раз я появился у отца на работе лет в 7, на Новогодней ёлке. Что было на ёлке, не помню, но красота здания, снаружи и внутри, потрясла меня! Не только меня, но и маму, с которой я пришёл! Увидев наше состояние, отец устроил нам маленькую экскурсию. Маленькую потому, что было в Доме много мест, появиться в которых, мы, видимо, не имели права. Что я помню? В очень маленьком и уютном зале, на стенке висел, увиденный мной впервые, странный, плоский телевизор. Наверно японский. Потом папа повёл нас в ресторан, и накормил вкуснейшей рыбной солянкой. В коричневом бульоне плавали осетрина, травка какая-то, маслины, и маленькие, зелёные ягодки. Я такую больше не ел. Что ещё было? Наверняка еще что- то удивительное, но я забыл. Лежит у меня где-то фотография, сделанная фотографом Дома на этой ёлке. Мы с мамой стоим рядом с красивой лампой и улыбаемся. Отца на фото нет. Мама, красивая, ласковая, нежно обняла меня за плечи… Я полненький мальчик, одетый в красивые китайские вещи, очень доволен тем, что происходит вокруг меня. Папа и мама рядом… Фотограф знаменитый, улыбается… В карманах бархатных брюк конфеты « Мишка на Севере»… Ну, что еще нужно маленькому парнишке? Ничего.

…Через много лет папа рассказал о своей деятельности в Доме. Она была необыкновенно полезна для общества. И для него самого тоже. Папа работал в Доме не очень долго, но успел подружиться с множеством знаменитостей. Очень часто в Дом приходил артист, известный не меньше Станиславского. Он вёл отца в буфет, заказывал там себе 200 граммов коньяка, а папе 100… И они, по-дружески, выпивали… Я не понимал, почему артист так странно, и как мне казалось, унизительно, угощал папу. А папа эти угощения принимал. Потом понял: артист приходил отдыхать, валять дурака, ухаживать за эффектными дамами, а папа был на работе. И никто не должен был подозревать, что папа только что пил коньяк, и вообще к спиртному имеет чрезмерную склонность.

Иногда в Дом, предварительно позвонив папе, приходил знаменитый поэт… Высокий, седой, увешенный орденами человек, знаменитости редчайшей. Приходил он всегда с новой дамой, и папа, проводив их в ресторан, усаживал так, чтобы лица поэта увидеть было невозможно. Проходило это потому, что поэт был членом высшей партийной организации, а члены её должны были производить впечатления несгибаемых борцов с безнравственностью.

В один из государственных праздников отец совершил подвиг, за который ему, по моему мнению, полагался Орден Дружбы Народов, или даже звание Героя Социалистического Труда! Он случайно, даже неожиданно для себя, поймал на лестнице, летящего вниз головой, нашего советского композитора, мировую знаменитость, седого, кудрявого, и щекастого. Видимо, слегка перебравшего в ресторане, в буфете, или в кабинете директора. Если бы отец не поймал этого колосса музыки, то судьба его могла сложиться очень печально. А советская музыка серьезно обеднела…

…Папу выгнали из Дома через год после этого случая. Причина простая: в Доме выступали артистки цыганского ансамбля. Папе они очень понравились, и он оставил их на ночь. В ресторане. Пировать.

Ну, три часа ночи. Из ресторана Дома, расположенного в полуподвальном помещении, доносятся звуки веселья: песни, крики, взвизгивания…

Мимо, из Кремля проезжала какая- то важная персона. Услышав необычный для этого времени шум, персона позвонила куда надо, и папа был стремительно уволен. Жаль. Папа любил искусство и талантливых людей. Они тоже относились к нему с симпатией. Жаль, что папу удалили из Дома. Там ему было хорошо. Там он был на своем месте.

…Дальше жизнь папы была мало интересна. Он делал какие-то огромные календари с портретами, которые можно было получить только по спецподписке. Делал долго! Муторно! Страдая!

…Выручил его однокурсник. Он дослужился до генерала, и устроил папу в какую-то серьёзную организацию. Папа встречал делегации из социалистических стран, и следил за тем, чтобы они были хорошо устроены. У него была служебная машина, и возможность выпивать на работе до блаженства и всепрощения.

Ну, поставим точку в папиной карьере.

Месяц назад я открыл информацию о Доме. Сейчас там проходят собрания каких-то шишек, и заседания денежных структур. Ну, проберусь туда, совершу что хотел, и достигну нужного мне результата? Ничего подобного! Моё письмо уничтожат, а меня объявят сумасшедшим, и конечно, террористом! Следовательно, этот маршрут отпадает!

Так что же делать? Идти! Куда? А вот сюда!

…Я сел на скамейку, и достал вино. Огляделся. Тихо. Никто не мешает. Я сидел около памятника Великому Русскому писателю Алексею Николаевичу Толстому. Вчера я перечитал в сотый раз любимые места из «Петра», и решил выпить за память о бессмертном авторе гениального романа. И вдруг меня осенило! Здесь! Здесь я совершу свой подвиг! Единственный в жизни, но такой важный! Я подошёл к памятнику, вытащил из портфеля пистолет, и приставил к своему виску. Я был счастлив! Я умирал за товарищей! Я дарил им свою жизнь! Ради справедливости! Ради искусства и спасения людей его творящих! Ура! Ура! Огонь! Только я хотел нажать на курок, как послышался странный гул. Я спрятал пистолет в карман и стал слушать. Гул нарастал, потом стих, и послышался мужской, тихий голос: «Сашка, брось! Никакого эффекта ты не достигнешь! Это тебе говорю я, Алексей Толстой! Узнал? (Я остолбенел) … Ну, узнал, я вижу. Страна наполнена миллионами нищих, и для вас исключения не сделают! Пьесы у тебя идут, живи на эти смехотворные деньги, которые ты за это получаешь, и пиши для Небесной Библиотеки, директором которой являюсь я. Что-нибудь придумаем. У тебя недавно были премьеры в Питере и в Пензе. Это моих рук дело. Правда, денег ты не получил, но ситуация может измениться. Вот ещё что! Твой дед, Александр Павлович, просит у тебя прощения за то, что не может сейчас с тобой поговорить. Он консультирует будущих государственных деятелей, которые родятся в России через 5—6 лет. И у него просьба к тебе. Ты болен, мы знаем. Но ты соберись, пожалуйста, и раз в неделю, приезжай к бывшему дому Александра Павловича, и поливай цветы в скверике, в котором ты сидел, и из которого приехал к нам! Это полезно и тебе, и Александру Павловичу и вообще всем! Давай, иди домой и навещай нас! Мы тебе подскажем, что делать! И как жить!»

…Стало тихо. Я пришел в себя, машинально допил вино и поехал домой. Приехал. И не понимая, зачем я это делаю, включил компьютер, открыл свою почту и подлетел до потолка от изумления! Там была распечатка из нашей бухгалтерии, в которой была напечатана недавно пришедшая мне удивительная сумма, из театров Грузии и Чукотки! 147 тысяч рублей! Таких денег я не получал лет восемь! И получить эти деньги не надеялся! Но вот они! Вот они! Вот они! Но что я верчусь, и скачу, как дурак?! Такие вещи отмечают! И очень серьезно! И очень полнокровно и щедро! Так как? Что сделать? А вот что! Я закажу в хорошем, известном ресторане утку с яблоками! Ее привезут, и я прекрасно накормлю свое семейство, отвыкшее от ресторанной пищи! Даже теще дам маленький кусочек, несмотря на то, что она недавно расколотила наш шикарный китайский электрочайник…

PS. А вообще, я хотел бы пройтись по узенькой, очаровательной улочке старинного французского городка, утопающей в розах, заставленной корзинами с поджаристым хлебом, и зелеными, пыльными бутылками, со старым сладким вином. Людей нет. Я один. Небо над головой бездонное, голубое, и забытое чувство счастья вливается в меня как горячий солнечный свет!

Несчастная, милая доктор Сероглазова

«Сволочь! Гадина! И это московский врач! Подлая тварь! Не могу!» -такие обжигающие мысли носились у меня в голове, пока я бродил по Елисеевскому. Наконец поняв, что ничего нового нет, цены такие- же сумасшедшие, я направился в единственное место, которое мне в этом магазине нравилось- в винный зал… Красивый, уютный, народу нет… Вино такое, какого нет в других магазинах… Куда-то исчезло итальянское полусладкое, и я надеялся его там найти и купить, хотя пить мне вредно, мне это запрещено. Впрочем, я диабетик, мне запрещено все, что я люблю.

Ну вот и вход в зал, вхожу и сразу завернул направо… И на высокой, многоэтажной винной полке, которую знаю и уважаю много лет, увидел вино, которое надеялся найти! Итальянское, полусладкое, красное! Мысли сразу успокоились, сердце тоже, и я, очарованный радостной встречей, встал напротив бутылки, и стал на нее смотреть, как на старого друга, с которым случайно встретился через много лет разлуки!

…Что-то произошло… Стало тепло и светло… Оранжевые облака… Музыка… Совершенно удивительная… Я боялся пошевелиться… Наконец решился: справа и слева от меня стояли Элла Фицжеральд и Луи Армстронг… Они были выше меня на голову, они были светло-коричневого цвета, они улыбались…

Элла сказала:

— Саша, не сердись на доктора Дарью Сероглазову… Она только что закончила институт… Она покорно выполняет требования главных шкуродеров, тебе известных… Но если она, бедная Даша, эти жесточайшие указания не выполнит- ее уволят! И что делать? Ты знаешь, что ее ждет… Это правда, Саша, что она нарушила твои договоренности с врачом, которая тебя лечит… Она выписала тебе инсулина меньше, чем твой врач, Эльза Донатовна Лифляндская, которую Даша заменила на один день… Она, Даша, выписала тебе инсулин в обрез, буквально считая капли… Она лишила тебя маневра, возможности подготовиться к поездке! Ну вот пришло время, инсулин заканчивается и тебе нужно срочно лететь за ним! Срочно! А ты внезапно заболел, и встать с кровати не можешь! А ты вынужден! Ибо если инсулина у тебя не будет- ты умрешь! И от поездки в такси, тоже можешь умереть, поскольку у московских таксистов средне-азиатского происхождения, обычно не работают кондиционеры! И понятно, почему! Ты уже, задыхаясь, выскакивал из такси и, прогнав таксиста, сидел на скамейке, надеясь отдышаться…

Хриплый голос Армстронга гулко заполнил весь зал:

— Элла, прости… У нас мало времени, мы должны объяснить Саше, зачем мы здесь… Саша! (Сотни бутылок звякнули, люстры закачались, воздух стал горячее.) Даша не слишком виновата… Мозги врачей окаменели, перестали выполнять свои функции. При таких условиях, в какие они попали, равнодушие и безразличие — единственное спасение… Врачи не понимают, что они сломлены, что их нужно спасать… В них гаснет творческая искра, они становятся счётными машинами… Мозги забиты министерским, удушающим дерьмом, мозги повреждены, и их нужно прочистить, чтобы вернуть к жизни… Вот именно для этого, мы и находимся здесь… Кому-то из людей мы обязаны объяснить свой визит… И мы выбрали тебя! Ты близкий нам человек, ты музыкант, ты часто слушаешь нас, ты понимаешь, что и как мы делаем, поэтому процесс очищения произойдёт в твоём присутствии… Смотри!

В зал медленно вошла эндокринолог Дарья Сероглазова. Было видно, что она находится как бы в полусне, и совершенно не понимает, что с ней происходит.

— Она тоже нужна! –сказал Армстронг. — Начали!

В руках у него появилась труба, он приложил её к губам, и нежнейшие звуки полетели к Небесам! Грянул мощный, пробуждающий жизнь тела и мозга, оркестр! Запела Элла! И всё это сплелось в такое поразительное, потрясающее явление искусства, призывающее к очищению, правде, чести, и любви, — что мы восторженно ему подчинились и поднялись выше самых высоких гор мира! Очищение- здесь! Поднялись и огляделись: синий бескрайний простор! Город внизу… И неожиданно, совершенно ошеломив нас, весь он покрылся белыми, жёлтыми, розовыми цветами! Они росли, поднимались к солнцу, и, наконец, с нежностью и благоговением растворились в нём!

— Всё! — крикнул Армстронг, и мы очутились в Елисеевском, в винном зале, рядом с моей любимой бутылкой…

Доктор Сероглазова плакала:

— Луи, что ты сделал со мной! — захлёбываясь, и едва держась на ногах, сказала она. — Мне стыдно за всё! Я не хочу больше быть врачом! Возьми меня с собой, Луи! Ты даришь людям счастье, а я нет! Я больше так не хочу! Луи! — Даша заплакала ещё сильнее, ещё отчаяннее, и случайно, до крови, оцарапала себе щёку ногтями.

Фитцджеральд подошла к Даше, обняла её, и сказала:

— Я забираю тебя к себе! У тебя есть душа, талант, ты привлекательна внешне, мы будем выступать с тобой на Небесных концертах! Но всё! Больше не плачь! Луи этого не любит!

Армстронг, улыбаясь, и вытирая пот, подошёл ко мне, и сказал:

— Саша, сегодня мы сделали не слишком сложное, но важное дело! Мы прочистили мозги двумстам тысячам врачей! Вашим, американским, французским, английским, африканским, азиатским, немецким, японским, австралийским… То есть, всем кто подвернулся! Всем, кто в этом нуждался! Прощай, мой дорогой! И когда ты придешь домой, ты найдешь в интернете мой новый концерт! Это просто! Солистками там будут Элла Фицжеральд и Даша Сероглазова!

Бесшумно они все исчезли. Я один стоял напротив любимой бутылки. Я чуть не умер от тоски. Через полчаса я был дома, пил долгожданное вино, смотрел обещанный удивительный концерт и плакал от восторга. Концерт был гениален. Даша потрясла меня. Луи и Элла были как всегда недосягаемы. Я допил бутылку, дослушал концерт и уснул.

Ночью мне плохо спалось. Какие- то дикие сны и боли во всем теле мучали меня. Приснилось, будто бы я, мальчишкой, избил прекрасного толстого флейтиста Аркашку Мотылькова, моего однокурсника… Зачем? Почему? А просто так! От избытка жизнерадостности! Я заплакал и проснулся… Окно было открыто… В нем сияли луна и звезды… Но не только они обрадовали меня! Прекрасная тихая музыка лилась с Небес! Я всмотрелся и увидел гигантскую, заоблачную, чудесно красивую Дашу… Она сидела на лунном серебре и с невидимым оркестром пела Колыбельную… Все боли меня мгновенно оставили, сердце расцвело нежной радостью, я лег в кровать и мгновенно уснул… Я знаю, что Даша пела не только для меня! И это меня согревает!

Прозрачный генерал-полковник

…Новость! В центре Москвы открылся экзотический мексиканский ресторан, где делают удивительные стейки по старинному мексиканскому рецепту!

Плевать, конечно, на эту новость, я ждал не это, но, вдруг, очень захотелось кусок вкусного, жареного мяса…

Еду! Приехал! Выхожу из такси и цепенею! Вход в ресторан ужасает!

…Прекрасная, солидная, министерская дверь! Но как она оформлена! Как украшена! На плакатах, развешенных вокруг входа, огромные усатые мужики рубят топорами быков, слонов, и даже крокодилов! Кровь фонтанами! И капли крови величиной с ведро! На плакате с другой стороны, весёлые, милые поросята, с распоротыми брюшками, обнявшись, пляшут на бочонках с текилой! Рядом с ними, почти вплотную, застыли в страстном поцелуе пушистые телята с ножами в боках!

…Я ухожу. Мне здесь противно. Сажусь на такси. И еду на Старый Арбат. Быстро нашёл приличное кафе. Съел суп с грибами и блины с мёдом. Всё хорошо. Всё очень вкусно. Но, лучше мне не стало. Мне плохо. Душевно плохо. Мне не пишется. Неделю назад я написал рассказ. Надо писать другой, а я не могу. Это очень тяжёлое время для писателя, поиски новой темы. Я в писаниях своих высказался совершенно, и что делать дальше, я не знаю…

— Дальше, Саша, мы поговорим с тобой! — услышал я странный, глухой, мужской голос.

Я оторвался от тарелки, и увидел перед собой мужчину в розовом хитоне, но с генеральскими погонами на плечах. Я всмотрелся в него, и без труда увидел сидящих за ним хорошеньких девушек, которые смеясь, с удовольствием кушали шоколадное мороженное. Генерал был прозрачен!

…Такие встречи у меня уже были, поэтому я не удивился, и, молча, ждал, что скажет этот странный Посланник. То, что он появился по какому-то серьёзному поводу, я не сомневался…

— Да, Саша, повод серьёзный! — сказал генерал. — Но сначала я расскажу тебе о себе. Тебе ведь нужно знать, с кем ты общаешься. Когда я жил на Земле, в России, я был довольно серьёзной фигурой. Звали меня Александр Александрович Вишневский. Был я главным хирургом Советской Армии, в чине генерал- полковника… Тебе ведь бабушка рассказывала обо мне?

…Я, медленно приходя в себя, сказал:

— Она говорила мне, что была Вашей любимой операционной сестрой…

Генерал улыбнулся:

— Это правда! За девять лет работы ни одной ошибки! Поразительно! Теперь всё наоборот! Не я её начальник, а она мой! И это меня очень радует! Знаешь, что сейчас делает Маргоша Ивановна? Пишет гимн Новой России, вместе с Мишей Ломоносовым! А я им помогаю! Как? Ну, это трудно объяснить! И не нужно! В общем, мы, Люди Общей Духовной Силы! Далее! Бабушка прислала меня к тебе с просьбой помочь тебе выйти из сильнейшей душевной депрессии, которая сковывает тебя. Ты не можешь писать, а это для тебя невыносимо! Так?

…Я кивнул. Генерал продолжил:

— Ничего, это бывает! Лев Толстой от депрессии повеситься хотел. Ты, конечно, помнишь, что вы с бабушкой и дедушкой жили в прекрасном доме на Фрунзенской набережной? А знаешь, как вы туда попали? Моя работа! Один мой звонок решал самые сложные житейские вопросы! Дом ваш был, по сегодняшним понятиям, совершенно невероятным: в нём жили одновременно генералы, рабочие, народные артисты, физики — профессора, астрономы, академики, зам. министры, директора заводов, писатели, лётчики — испытатели, дети членов ЦК, дети бухгалтеров, продавцов, парикмахеров, и так далее… Этот дом спокойно можно было назвать домом Русского Народа, ну тогда, Советского… Оставим это! Всё уже сказано на эту тему! Поговорим о насущном! Ты, Саша, не можешь писать потому, что у тебя нет новых житейских впечатлений! И ничего странного в этом нет! Ты болен, семья очень небогатая, разъезжать по миру вы не можете… Скучно так жить! Вот и попросила меня твоя бабушка устроить тебе экскурсию по разным странам! Может быть это путешествие натолкнёт тебя на какие-нибудь свежие, интересные сюжеты… Для этого нужно немножко полетать над миром… Ты согласен?

Я кивнул. Через секунду мы мягко летели над очень красивой европейской страной, знакомого вида… Я видел её в Интернете. Так мне показалось.

— Что это? — спросил я.

— Это Германия, Саша! — сказал генерал — Все правительственные здания, не смотря на их величественный вид, облетаем, поскольку в таких зданиях, ни в одной стране мира, ничего интересного нет! Сплошная, весёлая, чванливая гниль! Толку от них никакого! А вот давай- ка завернём за это главное берлинское здание. И что мы видим?

— Не понимаю! — сказал я.

Под нами лежали кучи мусора, и среди них ходили и сидели люди восточного типа. Они кричали, размахивали руками, в общем, были чем-то недовольны.

Генерал сказал:

— Они не виноваты, в том положении, в котором оказались! Им очень трудно! Им очень горько! Но я уверен, Бог поможет им! Летим дальше! Франция! Она прекрасна! Но это давно известно… Теперь ещё несколько кругов, и всё! Европу облетели! Впрочем, не всю… Под нами Болгария. Когда-то в дружбе с СССР она была гостеприимной, цветущей страной! И учти, отнюдь не нищей! Старая Ванга предупредила болгар: «Не ссорьтесь с Россией!» Нет, не послушались! Какие-то европейско — американские пройдохи подкупили руководство, и страна, уничтожив, по договору, всё хорошее, что у них было — рухнула! Восстанавливаться ей будет страшно тяжело. Саша, у меня идея!

Генерал вдруг нахмурился, и мы спикировали в пивную недалеко от озера Балатон. Такие перемещения меня уже нисколько не удивляли. Пиво оказалось хорошим. Мы молча выпили его, и повеселевший генерал сказал:

— Саша, так мы будем обследовать Европу сто лет! Предлагаю другой вариант! Мы с тобой превращаемся в микроскопические миллиарды, Ты и Я… Миллиард — Ты, и миллиард — Я! И за секунду всей компанией, только из нас состоящей, но летящей в разные стороны, мы пронзим насквозь всю Европу! Препятствий нет! Согласен?

Я кивнул. Что-то произошло… Вспышка! Потом свист, полёт! И я увидел ВСЁ! Дворцы! Картинные галереи! Государственные тайны! Человеческие отношения! И страшные и прекрасные! Тюрьмы! Рестораны! Банки! Убийства! Лангусты! Рождения и смерти! Французские маринованные сливы! Фашистов, коммунистов, либералов! Моря, бани, публичные дома! Весёлые и ужасные встречи бизнесменов! Разложения и укрепления армий! Увидел всё! И почувствовал себя набитым сотнями, тысячами сюжетов! Ура! Бац! И тишина!

…Где я?!

Я исчез?! Тьма! Где я?!

…Всё прояснилось. Полёт закончен. Мы с генералом сидим в испанской деревенской таверне, и пьём вино. Седьмую бутылку. Мы сидим под огромным, раскидистым деревом, солнце заходит, и пылает тёмно-оранжевым огнём сквозь листву. Я потрясён! Я счастлив! Рассказы, как сотни пчёл, роем гудят и движутся у меня в голове! Я готов к работе! Как никогда! Генерал сказал посмеиваясь:

— Через минуту ты свалишься под стол! Поэтому поблагодари свою бабушку за это путешествие!

Я крикнул:

— Бабушка, моя родная, спасибо!

И рухнул рядом со столом, в кучку сухой листвы!

…Опять полёт! Мы трезвые и весёлые! Летим быстрее любого ветра! Генерал спрашивает:

— Как ты думаешь, где мы? (Я промолчал.) Правильно! В Африке!

…Воздух был раскалённый… Внизу мелькали бесконечные тропические леса, пустыни, озёра полные жирной рыбы… И медленно брёл по пыльным дорогам, весёлый, чёрный народ! Они пели и целовались!

…Генерал остановился… То есть, мы повисли над каким-то городом. Кстати, довольно красивым…

— В города, Саша, мы не пойдём… Там опасно и нечисто! Давай нырнём в глубь лесов! Таких ты никогда ещё не видел!

…Нырнули… Лес, действительно, потряс меня! Какое величие! Богатство! Красота! Какие цветы! Какие запахи!

— Саша, смотри сюда! –сказал генерал.

Под нами была большая поляна, на которой неподвижно сидели тысячи чёрных, маленьких ёжиков. Среди них медленно бродил огромный оранжевый ёж, с львиной гривой… Неожиданно, он схватил десяток ежей, порвал их пополам, и перебросил через высокий, длинный забор… С другой стороны раздался довольный гул, и громкое чавканье… Ёжиков кто-то ел…

— Что это? –спросил я у генерала. Меня трясло от ужаса…

— Это? Очень просто! Видишь, там вдалеке, на пригорке, стоят несколько гигантских золотых ежей? Это памятники великим ежам, которые управляли этим ежовым государством… До этого гиганта, с львиной гривой, что ходит там, внизу… Он тоже хочет стать таким памятником, и для этого от него требуется принести в жертву Тайным Силам, чавкающим за забором, два миллиона ежей… Вот он этим и занимается… Каждый день… Миллион уже скормил…

Генерал, вдруг, вскрикнул, схватил меня за шиворот, и мы рухнули в бездонный, чёрный колодец… Когда мы падали, я успел заметить, как по ветке, на которой мы сидели, с ужасающим грохотом, шваркнула огромная, железная коса… Ветка рухнула… Дерево тоже… Коса исчезла… Мы вылетели из колодца и вонзились в небеса! Пришли в себя и несемся дальше! Молниеносно и жизнерадостно!

…Как это произошло, я не знаю, но мы, вдруг очутились на улице Герцена. На крыше консерватории имени Чайковского, в которой я когда-то учился. Я не понимаю, как у меня вернулись способности что-то понимать и двигаться, но они вернулись! Генерал совершенно спокойно посмотрел на меня, и сказал:

— Ничего особенного не произошло, Сашенька! Нас хотели убить злые, африканские демоны! А мы удрали! Мы молодцы! Смотри сюда!

Генерал дал мне какое-то зеркальце, и я увидел, как 42 года тому назад, я вхожу в консерваторию, на занятия к своему Учителю. Я увидел его в коридоре, в окружении студентов и концертмейстеров. В класс они почему-то не входили. Увидев меня, Учитель радостно и громко сказал: «А, Сашка! Как мы рады тебя видеть! Зайди-ка в класс, и попляши там! Потопай покрепче!»

Я, потрясённый такой странной встречей, вошёл в класс, и стал там прыгать, преданно глядя на Учителя. Он засмеялся, потом сделал строгое лицо, и сказал: «Всё в порядке! Пол в нормальном состоянии! Он не провалится! Можно начинать занятие!» И вот тут, все они, помирая со смеху, вошли в класс. Я не знал, что в консерватории начинается капитальный ремонт. Здание было признано устаревшим и опасным для использования…

…Но! Боже мой, как я любил своего Учителя! Если бы он мне сказал: «Сашка, прыгай в окно!», я бы вряд ли прыгнул, но к окну бы подошёл! Обязательно!

…Мы с генералом опять летим. Вот дом, в котором когда-то жил Учитель. Знаменитый дом! Вот чёрная, мраморная доска с его именем, званиями, и профилем! Мы остановились. Неожиданно, из-за доски показался Учитель. Он улыбнулся и протянул мне руку. Я схватил её и поцеловал! Учитель страшно покраснел, нахмурился, вырвал руку, потом улыбнулся и исчез за плитой. Я был счастлив! Я видел его! Я поцеловал его руку! Как это приятно! Как это радостно!

…Тишина! Мы с генералом сидим в каком-то ресторане, и едим что- то… Оказывается это «Арагви», и едим мы суп харчо… Официанты ходят мимо нас, явно нас не видя… Ну, это нормально… Нас увидеть нельзя… Генерал вытер губы, и сказал:

— Я показал тебе Европу, чтобы ты понял, что для работы она годится… Африку показал с той же целью… А встреча с Учителем обрадовала тебя… В консерватории тебе было очень хорошо… И главным образом благодаря ему. Вспомни это время, может быть, напишешь что-нибудь симпатичное… А? Как идея?

Из стены выскочила синяя, страшная голова летучей мыши, и крикнула:

— Интерес к литературе исчерпан! Пусть пишет! Это бесполезный труд!

И противно улыбнувшись, голова исчезла в стене.

Генерал тихо и устало сказал:

— Это её труд бесполезен… Мы летаем, едим харчо, и мы счастливы!

Из стены выскочила другая голова, тоже летучей мыши, только красная. Она крикнула:

— Ваше счастье — самообман! Все вы, ваша кровь и плоть: бензин и масло исторического процесса!

Страшный хохот раздался, и голова исчезла…

Генерал сказал:

— Это правда! Богатые, бедные, одно и то же… Бензин и масло Истории… Не завидуй никому, Саша! Все вы одно и то же!

Я словно потерял сознание. Очнулся у себя на кухне. Жена, улыбаясь, наливала мне чай. Так что же это было?!

…Всё выяснилось очень просто: через три минуты я сидел за письменным столом, и рука моя, с гелевой ручкой, стремительно летала по белоснежному листу, уверенно направляя меня в потрясающе интересные литературные страны, о существовании которых я, естественно, и понятия не имел!

И ещё! Деталь незабытая! Даже тогда, когда мы с генералом, совершив нечто невероятное, как пули неслись над сияющей огнями ночной Европой, и казалось, весь мир лежал у ног наших, я не подозревал, что главные встречи с чудесным, у нас ещё впереди!

Кизиловое варенье

Наш автобус летит по горной дороге, вниз, к морю и дальше, к какому-то прибрежному городу. Мне пять лет. Мы с мамой уезжаем в Москву. Целый месяц мы отдыхали в горном селе. На прощанье тётя Тамара подарила мне баночку кизилового варенья. Если посмотреть через баночку на солнце, то варенье загорается тёмным рубиновым огнём. Я почему-то думал, что оно волшебное. Приедем в Москву, бабушка положит мне на тарелочку несколько ярких ягод в густом сиропе, я их медленно съем — и стану волшебником!

Я мечтаю, прижимая к груди баночку. Автобус наш старый, грязный, обшарпанный, готовый каждую минуту рассыпаться на горку ржавых деталей, страшно сотрясаясь и урча, лихо летит к вокзалу. Каждый поворот угрожает быть последним, кажется, открывающиеся зелёные бездны, с затаённой жадностью ждут нас, нашего падения, -но я спокоен. Меня интересует только варенье. Интересно, сколько в банке ягод? Миллион или штук двадцать? Это важно. А интересно, оно льётся густо или не густо, как кисель? А оно очень кислое, или не очень? Вот если ягодка упадёт на пол, она прожжёт его своей кислотой? Вдруг прожжёт и упадёт на голову Витьке Орешкину, который живёт под нами! Вот будет смеху! От Витькиной головы, наверное, пойдёт дым, приедут пожарные! Об этом удивительном происшествии доложат Никите Сергеевичу Хрущёву! Да что Никита Сергеевич! Страна содрогнётся! Весь мир будет знать, какой я великий волшебник! Ах, как весело, как интересно!

Автобус ревёт и, с визгом, делает особенно резкий, сумасшедше-крутой поворот. Мама бледнеет, цепенеет… Дядя Самсон, ведущий автобус, улыбаясь, поворачивает к нам свою лысую, солнцем закопченную голову, и медленно, солидно, не глядя на дорогу, рассказывает умирающей от страха маме какой-то «пикантный» анекдот. От его золотых зубов идёт сиянье. Если нас будут искать, то только из-за этих зубов. Ясно, что они страшно дорогие… Я думаю, мама, глядя в бездны, остро пожалела, что вылечила дядю Самсона, и согласилась провести месяц на его фазенде. Я думаю, дядя Самсон немножко влюблён в маму. Она загорелая, красивая… У неё большие, ласковые, карие глаза, и чудесные, каштановые с золотинкой волосы. Она смотрит на дядю Самсона с ужасом, дяде Самсону это очень нравится. Он думает, что она восхищается им, и увеличивает скорость до предела.

Наконец, справа, показалось море… Автобус визжит, ревёт, трясётся, мама почти в обмороке, дядя Самсон сверкает зубами… Конечно, мы каждую секунду могли улететь в пропасть, благодаря этому дураку Самсону, но меня это не пугало. Я думал: а вдруг варенье за время нашего пути домой засохнет? Как же оно тогда попадёт на голову Витьке Орешкину?

Вдруг не получится? Страшно подумать! Такое дело сорвется!

«Ветер на улице Генделя»

1971 год. Мы, студенты Московской консерватории, человек сто, приехали на летние каникулы в Прибалтику, в Калининград, в бывший немецкий Кенигсберг. Консерватория сняла для нас десяток домов в курортном городке Светлогорске, находившемся в 30 километрах от Калининграда, на берегу моря. При немцах этот город назывался Раушен. В нём когда-то находился госпиталь, в котором лечились фашистские офицеры.

Когда поезд медленно подъезжал к серому, приземистому, огромному и грубому зданию Кенигсбергского вокзала, сердце моё затрепетало — Германия! Как я мечтал о её готических городах! И вот я приехал! Я здесь!

Я понимал, что рука советского строителя восстанавливала этот город так, как считала нужным, но я надеялся, что хоть какие-то следы немецкой архитектуры в городе сохранились… Не могли же они причесать всё это под гребёнку! Что-то ведь должно сохраниться!

Да, город был разрушен, почти совершенно — война есть война… Но может быть, хоть кусочек старинной готики судьба пощадила?

Мы вышли из поезда и расположились на привокзальной площади, в ожидании пригородной электрички. Мой друг, Юрка Слимкин, прицепился к удивительно хорошеньким арфисткам, Зосе и Жанне, блондинке и брюнетке, крохотным, изящным и насторожённо молчаливым, а я побежал искать готику. Чтобы быстрее её найти, я проглотил в кафе, у стойки, большую рюмку коньяка и это мне помогло…

Первая улица, на которую я завернул, была совершенно немецкого вида. Я посмотрел на ржавую табличку и вздрогнул — улица Генделя! Я, русский музыкант, стою в Кенигсберге, на улице имени боготворимого мною Генделя! Когда туман восторга рассеялся, я внимательно и стараясь быть спокойным, осмотрелся: короткая, широкая улица была пустынна, буквально ни души… Словно специально судьба убрала с неё всё, что помешало бы мне рассмотреть её… Дома были типично немецкие, из красного кирпича, окна первых этажей прятались за узорные, красивые решётки, над каждой дверью в подъезд белело старое распятие. Мне хотелось поцеловать это распятие, но оно помещалось слишком высоко… Мостовая была сложена из крупного булыжника… Я бы поцеловал и мостовую, но боялся, что меня примут за сумасшедшего…

Я стоял посреди улицы и в спину мне дул тёплый ветер с привокзальной площади… Он нежно шевелил волосы на моей голове, бежал по золотым листьям высоких, шарообразных деревьев и мне хотелось плакать… Германия!

Как я тогда, русский мальчик, житель странного государства, хотел увидеть мир!

— Сашка! Электричка! — услышал я крик Слимкина.

Я всё-таки не выдержал, упал на колени и поцеловал мостовую…

Через пол часа мы были в Светлогорске. Это был маленький, уютный, красивый городок, расположенный на множестве холмов… Идёшь то вниз, то вверх, то вверх, то вниз… Кругом сосны, цветники, пивные… Иногда видно море…

Нас с Юркой хотели поселить в нормальном доме, но неожиданно подвернулся экзотический вариант: у хозяйки в саду, стоял фургон от старого автомобиля. В нём было две кровати и стол. Естественно, мы попросились туда — отдельный вход, приходи когда хочешь и с кем хочешь. Слимкин обалдел от арфисток и всё время что-то планировал…

В центре города было большое озеро. Мы искупались в нём и пошли в ресторан. Там было полно наших. Слимкин вцепился в арфисток, а я быстро съел что-то и спустился к морю. Кажется собирался шторм. Большие малахитовые волны с пенистыми гребешками обрушивались на берег. Дул сильный ветер, ярко светило солнце. Было жарко и холодно. Запах моря ошеломлял. Мне казалось, что никаких арфисток и Слимкина нет, что сейчас сверкнут золотом одежд грозные, прекрасные валькирии и унесут меня в Вальхаллу, где я увижу Вагнера. Вместо этого мы со Слимкиным попали в пивной ресторан, где выпили по восемь кружек пива. Арфистки исчезли из поля зрения, но нам было всё равно.

Вечером, совершенно пьяные и весёлые, мы засели в кустах, недалеко от дома, где жили арфистки и стали их караулить. Зачем — неизвестно, шансов у нас не было. Мы пили портвейн из горлышка и смеялись. Над нами висела розовая луна, и пахло свежескошенной травой. Неожиданно Слимкин нашёл свечку, зажёг её и поставил посреди булыжной мостовой. Я, сквозь слёзы смеха, смотрел на трепещущий золотой шар над свечкой, кривлялся, валял дурака, и, конечно же, совершенно не понимал, что только- что закончился один из самых счастливых дней в моей жизни.

Удивительное путешествие

Застрелиться? Или как? Что делать? Мои маленькие детские пьесы идут, а большие, для взрослых- нет. В театрах ставят «Евгения Онегина», и «Пиковую даму». Это нельзя ставить, будет ужасно. Но они ставят. Ставят Бунина, не сценичного совершенно, который ненавидел театр. Но ведь Пушкин и Бунин имена! Говорят, именно имена приносят театру деньги. Но разве не качество спектаклей? Так вышло, что некоторые мои пьесы прыгнули на другие континенты. Ну и что? А ничего!

Москва и Питер тоже были. Ну и что? Тоже самое!

Тридцать лет я работаю для театра совершенно бесплатно! Ибо, то, что я получаю, деньгами назвать нельзя. Мои пьесы шли по всей стране! И что? Ну, ничего! И не у меня одного так обстоят дела! У всех нас!

Ну, может быть правительству драматурги не нужны? Ну- может быть! Только нам плевать на ваш интерес, или его отсутствие! Просто платите нам деньги за работу! Вам же платят, хоть вы работаете безобразно! Впрочем, вы сами себе платите. Это всё объясняет.

Одна знаменитая артистка заболела, и её лечили всей страной. В Германии, в Швейцарии, Австрии. Слава Богу народ собрал деньги. Но ведь лечить надо не только артисток.

Другую артистку тоже лечили оригинально. Театр, где она работала, собрал деньги за сыгранные спектакли. Несколько валовых сборов… И миллион в кармане. Лечили в московской больнице. А что же делать мне, и остальному народу? Умолять о помощи у театральных подъездов? Что происходит? Ху из ху? Я гражданин этой страны? Да! Меня будут лечить как этих милых артисток? Нет! Почему? Не знаю! Другие, правда, знают, а я — нет! Не доходит! Иногда появляется чувство, что Родины у меня уже нет. Это чувство стремительно крепнет! Но у меня есть книги. Недавно я читал рассказ А. И. Куприна «Чудесный доктор», и плакал… Как написано!

Я оделся, вышел на улицу, и пошёл за помидорами, огурцами и капустой. Диабет! А как хочется жареной картошечки! В магазине я опять стал соображать, где и как достать деньги на пистолет. Думал, думал… Потом пошёл в винный отдел за пивом. Взял банку, и в этот момент меня тихо постучали по плечу. Я раздражённо обернулся, и оцепенел… Передо мной, странно расплываясь, стоял человек лет пятидесяти… Одет он был как русский дворянин девятнадцатого века. Он улыбнулся мне, и я узнал его. Это был, умерший лет сто пятьдесят тому назад, великий русский драматург, Александр Николаевич Островский! Странно, но я не удивился. Островский поднял шляпу, и сказал тихо и весело: «Сашенька, тёзка, полетаем?» Через Островского прошла старуха в шикарной шубе. Островский был бестелесным и невидимым.

— Полетаем! — сказал я.

— Тогда возьми меня за пятку, и вперёд!

Островский медленно поднялся в воздух, и я схватил его за ногу. Несколько секунд мы покружились под потолком, а потом, через все эти кирпичи и железо, мягко, легко, вылетели наружу. Я посмотрел вниз, но Москву не увидел. Мы летели через огромные собрания прозрачных человекообразных существ. Они смеялись, и что-то ели.

— Кто это? Спросил я.

— А так… Ничего особенного. Скоро лето. Цветы обсуждают свои маршруты.

— А я увижу ещё Москву? — спросил я.

— Конечно! Она под нами! Россия, Москва, зима, год 1902!

Я всмотрелся, но что-то мешало.

— Что это за облако- спросил я.

— Это не облако. Это Тургенев летит на Виардо. Иван Сергеевич, давай быстрее! Улетай куда-нибудь! Мешаешь же!

Тургенев кивнул, страшным голосом крикнул: «Ведьма, вперёд!» И они исчезли…

Внизу открылась старая Москва, засыпанная снегом. По дорогам неслись коляски. В них сидели дамы и господа, весёлые и не очень трезвые, одетые в дорогие шубы.

Хорошо! В одной из колясок я заметил Шаляпина и Бунина. Шаляпин вдруг запел… Да так густо, так громко, что лошадь чуть не сошла с ума! Я смотрел на них с восторгом, не пытаясь понять, что со мной происходит. Бунин крикнул Шаляпину, что он ведёт себя ужасно глупо, гробит свой величайший Божий Дар! Голос, единственный, и лучший в мире! Шаляпин засмеялся, и заревел ещё громче, ещё великолепнее! Умчались!

А это? А! В ресторан, верхом на бокастой, белой лошади, царственно въезжает налитый вином до краёв, Александр Иванович Куприн! Его рассказ «Чудесный доктор» потряс меня! Да и всё прочее написанное им, поразило своим мастерством! Он был великий писатель! Но это почему-то понимаю один я!

Вдруг — бах! Трах! Тарарах! Грохот, звон разбитого стекла! Крики! В соседнем ресторане подрались два очень красивых молодых человека. Кажется, это были Станиславский и Немирович- Данченко…

Островский, улыбаясь, спросил меня: «Ну, как, Саша, нравится?»

Я закричал, что я в полнейшем восторге! И попросил показать, как Толстой и Достоевский, смеясь, бросили в гору земляники, политой сливками, писателя Мамина- Сибиряка, уснувшего после шестой бутылки шампанского…

Островский нахмурился, и пробурчал: «Всё это враньё, дорогой мой! Это у вас бывает, а у нас, нет! Улетаем!»

Тишина. Зима исчезла. Тепло. Небо нежно-голубое, бескрайнее, бездонное… Звёзды светятся величественно и кротко. Какие-то яркие фигурки с огромной скоростью проносятся мимо нас. Тысячи! Сотнями тысяч! Миллионами!

Островский крикнул: «Матушка Россия, я твоё приказание выполнил! Я Сашу привёз!»

— Спасибо! — прогремел женский голос. Откуда-то из глубины неба, вышла красивая, огромная женщина, поражающая своей мощью и нарядностью одеяний. Села на что-то розовое…

— Здравствуй, Саша! Извини, что оторвала тебя от дел! Впрочем, может быть это и хорошо, ты ведь стреляться собирался, деньги искал на оружие. И не ты один. Ну, перестань трястись… Покушай-ка… Ты у меня в гостях. Я знаю, что у тебя диабет. Но у меня он тебя не тронет! Кушай!

Появился стол, неизвестно откуда. На нём было всё, что я хотел долгие годы. Торт «Марика» (советский), жареная картошка, шоколад, кекс «Московский» (советский), и халва (советская)…

Я не помню, как я это съел, но это произошло! Я съел всё!

После того, как я прохрипел: «Спасибо!», Матушка- Россия сказала:

— Саша, ты живёшь тяжело. Я знаю. Конечно, не ты один, но сегодня речь пойдёт о тебе. Да, Родина твоя искалечена ужасно! Но твоя Родина не там, где ты думаешь! Твоя Родина- русское искусство, русская классика! Ты ведь плакал, когда читал Сашку Куприна! Вот он и все другие — твоя истинная Родина! А там, за воротами — всё залито слезами и грязью… Потом всё изменится! Россия опять станет Великой и прекрасной! Но сейчас, что-то странное с ней твориться… Ну, ты и сам знаешь… Вот, то главное, что я хотела тебе сказать — не бросай писать! Ни в коем случае! Ты погибнешь от тоски! Но зачем? Почему? Сообщаю тебе, что есть у нас Небесная библиотека, в которую Небесные люди собирают всё хорошее, чистое, талантливое. Саша, у тебя есть шанс стать одним из миллионов её авторов! Поэтому работай, и надейся на внимание Высших Сил ко всем вам, труженикам пера! Ну, а теперь, извини, мне пора! Дел у меня по горло!

Вокруг России образовался гигантский розовый круг, и она в нём исчезла.

А я очутился в своей комнате. На столе лежала бумага, на которой было что-то написано. Я прочитал: «Саня, пиши, и пей вино! Читай всех нас, и ты будешь счастлив! Твой Александр Куприн, и все твои любимые русские писатели! Обнимаем тебя, и желаем писать, как мы! Устроит? Давай! Поехали! Наливаем, и пьём за тебя! Как и ты за нас!»

Царица мира

Какой счастливый день! Восемь часов я слушал Фрэнка Синатру! Божественный певец! Недосягаемый! Таких больше не будет!

…Наслушавшись до последнего предела, я выпил бутылку кефира, съел кусок хлеба, и посмотрел несколько фильмов с Мэрилин Монро! Обожаю её! Восхищаюсь ею! Гениальная актриса! Её коллеги, американские актёры, считали её посредственностью! Как это могло быть?! Ну, сложный характер, ну, невыносима, ну, невменяема, требовательна, непонятна! Но это надо было терпеть изо всех сил! Не нужно было думать только о себе! Нужно было думать в первую очередь о ней! Мэрилин была тяжело больна! И это не понимали только самовлюблённые дураки и дуры!

…Всё. Наступил вечер. Я что-то писал. Начал новую пьесу. Устал. По привычке, перед сном, выпил стакан ликёра, чтобы лучше спать, и лёг в постель. Немножко помечтал о жизни во времена Мэрилин и Фрэнка. И уснул. Так неожиданно и крепко, словно потерял сознание.

…Мрак. Тишина. Странно, неожиданно, вспыхнул яркий день! Над Москвой медленно летит гигантская, улыбающаяся голова Мао Цзэдуна! Потом Франция, Эйфелева башня, я прыгаю с неё, и лечу над какой-то пустыней. Вдруг, из песка, выпрыгнул огромный, полосатый, рогатый заяц, ударил меня лапой, и стал душить! Как тяжело мне, как страшно, я умираю!

Тишина. Всё ушло. Я сижу среди цветов, напротив меня сидят Фрэнк Синатра, и Мэрилин Монро. Я молчал. Фрэнк и Мэрилин улыбались.

— Сашенька, не бойся! Мы — немножко другие, но настоящие! — сказала Мэрилин. — Мы вырвали тебя из страшного сна. Ты мог погибнуть. Сейчас ты и мы, висим высоко над Москвой, на площадке, созданной нашим умственным усилием. Нам это разрешено. Ты не боишься?

— Нет, -сказал я. И ничего больше сказать не мог. Я думал, что я умер. И то, что видел, не понимал совершенно. Галлюцинации? Мираж? Игра каких-то неведомых сил природы?

— Ты не умер, Саня, -сказал Фрэнк, -Ты симпатичен нам, и мы пришли к тебе на помощь. Ты ведь считаешь меня великим певцом?

Я кивнул. Фрэнк налил мне стакан виски. Я выпил. И стал медленно приходить в себя.

— Ты ведь считаешь Мэрилин величайшей актрисой?

— Да! Конечно! — крикнул я, и посмотрел на Мэрилин.

Мэрилин улыбнулась, и сказала:

— Ты умничка, Саша, а мои коллеги из Голливуда- нет. Ты разбираешься в искусстве, — а они нет…

— Мы хотим поговорить с тобой, Саня, -сказал Фрэнк. — Вернее, хотим помочь тебе. Ты часто с ужасом думаешь, что твоя страна на краю гибели. И ты прав. Ты думаешь, как спасти её… Но понять, что для этого нужно сделать, не можешь… Так?

— Да… не могу! — прохрипел я…

Мэрилин положила руку Фрэнку на плечо и сказала:

— Подожди, Фрэнк, он что-то не может прийти в себя… Может быть, он хочет есть. Саша, ты хочешь моё пирожное? Я сама сделала его!

— Ну, конечно, Мэрилин! — хрипло крикнул я.

— Прекрасно, мой дорогой! Съешь-ка вот это! — Мэрилин хлопнула в ладоши, и у неё в руках появилось малахитовое блюдо с золотистыми и розовыми пирожными.

— Ну как? — спросила Мэрилин.

— Бесподобно! — крикнул я, -Такого на земле быть не может!

— Верно, — сказала Мэрилин, и печально улыбнувшись, сказала, — Там вообще мало хорошего…

— Давай ещё стакан! — сказал Фрэнк, и налил мне виски. — Он тебя воодушевит!

Я жадно выпил, и спросил:

— Фрэнк, что нужно сделать, чтобы спасти страну?

— Нужно экстренно, и совершенно, перенастроить управление страной. Сейчас она в уродливом, противоестественном состоянии… Чем-то напоминает феодальный строй… Как известно, это устарело…

Фрэнк засмеялся, но Мэрилин шлепнула его по коленке, и он перестал смеяться.

— Саша, спрашивай! — сказала Мэри и сердито посмотрела на Фрэнка.

— Фрэнк скажи, Россию будут перенастраивать? — спросил я, и съел конфету, которую мне дала Мэрилин.

— Нет, не будут…

— Почему?

— Это от меня закрыто. Мы многое знаем, но не всё. Ты не печалься, мир огромен. Есть места, где можно успокоиться.

Мэрилин тяжело вздохнула, и сказала:

— Фрэнк, то, что мы делаем, не очень похоже на помощь Саше! Неужели нельзя сделать что-то полезное для него? То есть, для страны?

Фрэнк сорвал цветочек, понюхал его и сказал:

— Можно, — сказал Фрэнк. — Лидеру нужны другие помощники. Не такие, которые приехав по его заданию в область, встречаются обязательными роскошными полянами, бабами, деньгами и, удовлетворённые, привозят в столицу липовые сведения, что всё в порядке, всё хорошо… Нет! Такие не нужны! Нужны другие! Отряд из ста, или двухсот преданных, умных, жёстких, хитрых людей, о существовании которых не должен знать никто, кроме Лидера, и десятка приближённых. Эти специалисты, или специалистки, приезжают в области, в качестве каких-нибудь малоинтересных личностей, исследуют, что там происходит, и кладут результаты обзора Лидеру на стол. Тогда Лидер будет иметь верное представление, о том, что происходит на самом деле, и сразу поймёт, от кого из губернаторов нужно немедленно избавляться. Да! А квартиры у специалистов должны быть огромные, благоустроенные, но только обязательно государственные! Один неверный шаг, и они вылетают из столицы, чёрт знает куда, и на мизерные зарплаты! Ну, вот и всё! При таких условиях, они будут работать хорошо!

— И это все? — спросила Мэрилин.

— Пока да! –сказал Фрэнк. — Но учти, что и это не пустяк! Как ты считаешь, Саша, это поможет?

Я сказал, что не знаю, и попросил ещё виски. Фрэнк налил мне, и сказал спокойно:

— Посмотрите туда!

Над Москвой появилась огромная красавица из золота и драгоценных камней. Казалось, она охватила собой весь город.

— Это Царица Мира, госпожа Ложь! — сказал Фрэнк.

Через секунду из колоссального тела Царицы брызнули, побежали, поползли, миллиарды маленьких и гигантских змей. Они свободно ввинтились в тело России и исчезли.

— Вся ваша земля, каждый сантиметр ее, населен этими существами! — сказал Фрэнк.

— Какой ужас! — сказала Мэрилин.

— Да ужас! — сказал Фрэнк.- Но это трагедия всего мира! И нашей страны тоже! С ней пытаются бороться, но успеха не имеют. Суть ее деятельности раскрыта, но остановить ее невозможно!

…Прозвучал гром! Откуда- то из туч появился гигантский Рыцарь в доспехах. Одним ударом он снес Царице голову и кровью, хлынувшей из ее тела, стал натирать свои доспехи. Лицо его было просто черным и плоским кругом, без привычных очертаний. Раздался смех. Громовой. Кто смеялся — непонятно.

Фрэнк встал, и сказал мне:

— Саша, мы уходим… Тут начинается нечто страшное… Если ты захочешь покинуть этот мир и увидеть нас, скажи просто: «Фрэнк, забери меня отсюда!»…И ты увидишь, что будет!

Фрэнк и Мэри исчезли. Я очутился у себя и через неделю увидел, как по улицам Москвы потекли реки крови. Когда кровь стала подниматься до моего окна, я встал посреди комнаты и сказал: « Фрэнк, забери меня отсюда!»…Тут же мое тело упало, а душа улетела в небесную синеву. Прошло совсем немного времени, и я очутился перед калиткой, за которой виднелся прекрасный сказочный домик. Калитка открылась и из нее вышла Мэрилин. Она была одета в белое платье и розовый фартучек. Руки были в муке. Она что- то готовила. Мэрилин усмехнулась и сказала:

— Мы ждали тебя, Сашенька! Иди по этой тропинке и выйдешь к Фрэнку. Он занимается своим любимым делом и ждет, когда ты присоединишься!

Я пошел по тропинке. Кругом цветы, небо голубое, солнце светит нежно, гостеприимно. А вот и Фрэнк! Он сидел в саду, за изящным столиком и открывал виски. Увидев меня, он махнул рукой и сказал:

— Саня, садись! Мы ждали тебя!

Я сел. Фрэнк налил виски в стаканчики и сказал:

Давай выпьем за твою Родину! Чтобы она могла перенести все

эти тяжкие испытания!

Мы выпили. Потом еще и еще. Вскоре пришла Мэрилин с чудесными пирожками и бутылкой небесного Асти. Мы пили, ели, смеялись, и я понял, что счастье существует! Я сижу рядом с великими, любимыми мною людьми искусства и ничего большего мне от жизни не нужно! Потому что, то, что произошло — самый драгоценный ее подарок!

Две встречи со Смоктуновским

Я вспоминаю… Я молод, мне 25… Я иду по Москве, мимо Дома Журналистов. Весна. Солнце. Москва ещё прекрасна. Я здоров, симпатичен, самоуверен. Ни одной советской одёжки на мне нет. Я весь в фирмЕ! Я пижон! Жизнь начинается интересно! Я, как творческая личность, неизвестен совершенно, хоть и служу в театре. Главное — я полон надежд! Это и есть счастье! Навстречу медленно идёт Иннокентий Смоктуновский. Мы не знакомы. Он улыбался, глядя на меня. Его улыбка была совершенно необычная: и сумасшедшая, и добрейшая, и ироничная… Во мне вскипел восторг! Солнце! Весна! Москва! Мимо меня прошёл великий человек! Я счастлив! В театральном ресторане меня ждут друзья! Однополчанин, известный артист Ко-Ко, наверное, уже наливает! Через 10 минут я буду там! И больше мне ничего не надо!

Дальше!

Перепрыгиваем через 43 года. Вчера со мной произошла странная история. Я её записал. Впрочем, я её лучше расскажу.

Опять Москва, опять весна… Жарко. Солнечно. Я вхожу в крупный, известный универмаг, чтобы купить новую бейсболку. Моя ещё хорошая, но она мне надоела. Да и какие-то деньги пришли за наши с Ларисой спектакли. Можно слегка разориться. На помидоры и сосиски ещё останется. Так вот, вхожу, поднимаюсь на лифте на второй этаж. И осматриваюсь. Торговый зал огромен!!! Вещей навалом!!! Покупайте, пожалуйста!!! Но зал пуст. Огромнейший зал, набитый вещами, пуст!!! Продавцы есть, покупателей нет. Один я растерянно брожу среди пиджаков, рубашек, курток… Но это мне не нужно. Рубашек у меня навалом. Мне их подарил Ко — Ко. Кажется, они итальянские и французские. Если бы он не сделал мне этот чудовищно дорогой подарок… Ну ладно… Где бейсболки? Вот они! Подхожу. Рассматриваю. Они отвратительны! Безвкусны! Это просто тряпки, которые стоят невероятно дорого! Уровень качества — самый низкий. Цена — самая высокая. Где наша (и не наша) приличная одежда? Ну, вот висят яркие, разноцветные, полосатые рубашечки с коротким рукавом. Летние. Пять тысяч рублей! Это сумма валового сбора за спектакль периферийного театра. Нам с Ларисой полагаются 10 процентов от сбора. То есть, 500 рублей. А это что? Немецкие мужские нижние брюки. 4 000 рублей. И так далее. Надоело. Что-то кольнуло в сердце. Надо постоять. Стою. Жую таблетку.

В СССР было мало хороших вещей, но если побегать по магазинам и комиссионным, можно было одеться прекрасно! Деньги были!!! А сейчас, товаров полно, а денег нету!!! Так — лучше?! Не уверен. Я недавно был в магазинах польской и итальянской одежды — они пусты совершенно. Только бродят продавцы с лицами людей, ожидающих расстрела. Я был в трёх огромных, многоэтажных торговых центрах — они тоже совершенно пусты. Куда мы катимся?! Мне стало совсем плохо. Закружилась голова. «Саша!» -услышал я чей-то мужской голос. Такое впечатление, что он прозвучал откуда-то с потолка. Я поднял голову. Около огромной люстры плавал в воздухе Смоктуновский, прозрачный, в белом хитоне. Он улыбнулся, бросил мне какую-то коробочку, и исчез. Я открыл её. Там была квадратная таблетка. «Съешь её!» -откуда-то прозвучал голос Смоктуновского. Я съел. И что-то невероятное произошло со мной! Боль мгновенно прошла, я взлетел выше Кремля, и через секунду очутился у себя во дворе, на скамейке у подъезда… Кругом, неизвестно почему и как, выросли в огромном количестве, яркие, как бы райские цветы. Ошеломление проходило медленно. Наконец прошло. Я хотел уйти, но ко мне подошла собака наших соседей, и ласково положила мне на колени свою кудрявую, красивую, умную голову. Ну как тут можно уйти?

Боги торговли

Лето. Жара. Рынок кипит толпой. Такая давка, что становится страшно. Кажется, ещё минута — и сойдёшь с ума от напряжения. Среди этого муравейника вижу удивительную пару: маленький толстый азербайджанец, хозяин рынка, с крохотным, очаровательно красивым сыном, одетым в модную одежду всех цветов радуги. Они медленно, спокойно плывут среди этого кошмара, словно гуляют по парку, среди цветов и фонтанов. На лице отца блаженная улыбка, глаза полузакрыты, в одной руке пластмассовый стаканчик с пивом, в другой ладошка сына. Мальчик держит в руке конфетку на палочке и с привычным спокойствием смотрит сказочно-прекрасными, чёрными глазами, на это страшное мельканье огромных ног, на грязные, раздутые сумки, в сантиметре летящие от его лица…

Как они меня поразили! Как я им завидовал — они счастливы! Здесь, сейчас, в этом аду! Боги! Боги торговли! Бог большой и бог маленький!

Розовые крылья

…Выстрел! Бах! Я вылетаю из какой- то черной ямы и взмываю над Москвой! У меня розовые крылья и чудесное настроение! Кто- то крикнул вслед: «Поищи русское счастье!». Ха-Ха! Я не дурак! Я не буду искать то, что давно исчезло! Я просто полетаю! Откуда у меня крылья? Не знаю! Лечу и все! Где я? А, над родной консерваторией, в которой я когда- то учился! Привет, старушка! Вот он, я! «Не шуми!» -тихо прошептал кто-то. Правильно, шуметь в святом месте не нужно… Я умолкаю…

Как я в первый раз посмел войти к своему Учителю — я не понимаю. Меня трясло. Он был знаменитостью огромной. Почему он взял меня к себе в класс — загадка для меня. Я чуть с ума не сошел от радости и изумления!

Как удивительно я провел четыре года в стенах консы! Как я был счастлив! С каким наслаждением занимался! Не передать!

Все!

Улетаю!

Прилетаю!

Где я?

Я сижу в каком — то сквере и смотрю на дорогу. Мимо меня медленно проезжает длинная черная машина, дипломатического типа. В ней возят богов. Наверняка она бронированная. Где — то в середине спрятаны пушки, пулеметы, огнеметы… Машина, сверкая черными боками, уезжает. Уехала. Кругом красивые дома. Тихо. Мне кто — то шепчет на ухо: « Несколько десятков миллионов сидят в болоте, стонут, кричат от боли. Огромная сила, которая может им помочь, известна. Но у этой силы другие планы. Она смотрит на сотни лет вперед и ей не интересно, что у нее делается под носом. Ей жизнь этих людей несчастных мешает. Они ей не нужны. Что скажешь?» Я заорал: «Пусти!!!». И улетел.

…Мне 17 лет. Я хожу по красивому бело — зеленому южному русскому городу…50 лет тому назад… Я зачислен в один из музыкальных институтов, но редко там бываю. Скоро домой, в Москву! Я мечтаю о консерватории. Меня ждут. Кто? Ну, мама, например…

В городе много хороших ресторанов, кафе… Люди одеты красиво, модно… Они веселы, деятельны и так прекрасно выглядят, что на какое — то время забываешь о быстротечности жизни и ее печальном, и неизбежном завершении, что очень хорошо, конечно…

Захожу из любопытства, в продуктовый магазин. Оглядываюсь и цепенею от изумления: в огромном продуктовом магазине, продуктов — нет! Лежат горы синих, жилистых, уже почти окаменевших кур и пирамиды из рыбных консервов, в начинающих ржаветь банках! Все! Как! Почему?! Где купить еду? На базаре? И только? И это в крупнейшем, областном советском городе, где по идее всего должно быть навалом?! Как я мог тогда не понять, что государство гибнет?!

Я не в силах больше здесь находиться! Взмахиваю крыльями и лечу неизвестно куда! В пути маршрут должен как — то определиться. Сам собой! Лечу!!! Неожиданно дорогу пересекает жук! Большой, мощный, блестящий –майский жук! Ныряю под него и… пикирую вниз! Куда? Во двор Кембриджского университета… Студенты, пацанов 20, играют в футбол… Половина россияне… Они тут свои… Где их дом, уже не понимают… Ну, это естественно… Улетаю!

…Упал куда –то… Какой-то странный, голубой, прозрачный шар… Ну, плевать, какой… Там, внизу, картинки: в шампанском и в грязи плавают люди… И тем и другим — смешно… Шампанского бассейн, грязи — океан…

Под шампанским и грязью стройно идут духовые оркестры… Их музыка похожа на карканье миллиона ворон…

Ещё ниже — трёхлетние дети бросаются пирожными Подражают киногероям…

Бац! Съезжаю куда-то вбок… Южно-Русский ветерок меня туда сдвинул… Ну, и где я?

А! Двор московского дома, где я бегал мальчишкой. Странный он стал: раньше в нём были румяные старухи, румяные дети, румяные цветы. А теперь — пусто! Впрочем, появились странные скамейки, изготовленные в виде весёлых бегемотов. Сделано хорошо, талантливо… Но сидеть на них некому.

Улетаю!

Синева небесная! Звёзды! Странные бабочки из солнечного света!

Сижу на ветке мирового искусства! Слушаю Синатру… Как чудесно он поёт! Какая музыка! Его искусство сильнее ракет, танков, многообещающих, фальшивых речей президентов… Для меня, по крайней мере! Поёт Синатра, кстати, романс Рубинштейна на стихи Пушкина. И как!!! Я блаженствую! Но! Но! Но!!! Навстречу мне несётся белый шар! Приближается! Это не шар! Это лохматый седой старик в белом балахоне! Он крикнул: «Во всей стране исчезло моё лекарство! Где взять?! Говорят, бери, где хочешь! Как я буду искать и брать?!» — крикнул старик и, превратясь в огненный шар, взорвался! Вниз потекли реки пламени, загорелись несколько городов. Каких-то очень знакомых по очертаниям. Берлин… Лондон… Париж… Калуга… Рыбинск… Странно, они-то тут при чём?! Я запутался… И от досады стукнул кулаком по шару… «Не смей!» -крикнул кто-то, и я оцепенел… Но вскоре произошло нечто, оживившее меня! Что-то разноцветное, красивое, в виде русской праздничной шали в розах, приближалось ко мне. Потом свернулось в клубок, и с музыкальным сопровождением рассыпалось в множество поющих женщин. Они пели и кричали: «Мы оперный хор! Нас уволили из экономии! Опера умирает! Спасите нас!» По моему лицу певицы поняли, что я ничего сделать для них не могу, и, превратившись в стальные, тяжкие стрелы, ужасным градом понеслись вниз. Я видел, как они вонзились в оперные театры, разрушили их совершенно, и оперное искусство приказало долго жить.

Стало жарко. Я обливаюсь потом. Мимо меня медленно проплывает странный дуэт: оранжевая обезьяна верхом на синем брюхатом бегемоте. Обезьяна крикнула: «Где больница? У меня будут дети! Его дети!» Она похлопала бегемота по жирной шее, и они улетели. «Жёлтая пресса! То есть, обычная! Зачем ей больница? Она так неприхотлива, что может рожать, где угодно! Например, в общественном туалете!»

Пока я размышлял об этой парочке, на меня чуть не наехало глубокое, золотое блюдо. В нём фиолетовой горой лежал заплесневелый фарш из людей.

…Крики, визг, дурной запах! Знакомые лица!

А! Это политическая жизнь проехала… Какая вонь! Господи, помилуй!

…Нет! Не помиловал! Едет ещё что-то грандиозное… Что это?! Машина, люди, жареные куры… Огромный город хочет двигаться, но не может! Он трясётся в страшном напряжении, но не может! Слышен сумасшедший вой, и треск человеческих нервов! Господи, отпусти! Умоляю!

Тихо. Всё исчезло. Я вишу над бескрайними ледяными пространствами… Вскоре на горизонте появляется странная точка. Что это? Точка движется ко мне. А! Понял! Ледокол! Он стремительно несётся по океану, лёд трещит, и, из под него брызжет… КРОВЬ!

О, ужас! Я взлетаю ещё выше, и вижу, как ледокол делает маневр! Он движется в нашу сторону! Мы погибнем! Ледокол стал таким огромным, что заслонил Солнце! Он хохочет! Он счастлив! Он сейчас угробит огромную страну!

Но нет! Он ошибся! Он рано радуется! Перед ним со дна океана, до неба, вырастает и открывается самое страшное, что есть на земле: Пасть Исторического Процесса!

Ледокол влетает в неё, и исчезает. Пасть бесшумно закрывается, и уходит на непостижимую глубину, вниз, к себе… Слышно как тело ледокола, с хрустом разламывается где-то во мраке исторических коридоров…

Тишина. Покой. Небо становится тёплым, светлым, нежно-голубым, и в нём появляется сияющий Лик Божий!

Чингиз — хан

Известная, дорогая клиника. Уютно, очень чисто… Накрахмаленные врачи в оранжевых штанах… Я сижу у кабинета отоларинголога и жду вызова. Слева от меня дверь детского отоларинголога. Оттуда довольно часто выглядывает быстрая, голубоглазая медсестра. Видимо кого-то ждут. В холле появляется красивая, полная блондинка, лет двадцати восьми и её сын, мальчишка, лет пяти, явно кавказских кровей.

Мальчишка входит в холл, важно выпятив живот и сунув руки в карманы. Оглядевшись, он звонко спрашивает у матери:

— Куда идти?

— Ты знаешь, — говорит мать.

— Сюда? — спрашивает мальчик, ткнув рукой в дверь детского врача.

— Сюда, — говорит мать.

— Я сюда не пойду, -говорит мальчик и вызывающе смотрит на мать.

— Пожалуйста, не ходи, -кротко отвечает мать.

Мальчик немного подумал и не вынимая рук из карманов, вразвалку, по-хозяйски, как взрослый джигит, вошёл в кабинет. Мать вошла следом. Мне показалось, что она улыбнулась.

— А, Тимур, привет! — раздался бас отоларинголога. — Ты не возражаешь, если я осмотрю твоё горло?

Пауза. Мальчик думает. Потом говорит вызывающе:

— Возражаю!

— Пошли домой, Тимур! — очень спокойно говорит мать.

Пауза.

— Никуда я не пойду! Я что, петрушка, болтаться туда-сюда?! Доставай свои железки! — звонко говорит мальчик.

Доктор смеётся и гремит инструментами.

— Не эту! Давай ту! Она страшнее! — кричит мальчишка.

Весёлый голос врача, играя ласковыми, бархатными интонациями:

— Тимурчик, дорогой, кто у кого лечится? Ты у меня или я у тебя?

Пауза. Мальчик немножко растерялся и задумывается на несколько секунд. Потом уверенно решает:

— Я у тебя. Но я главный! — отвечает мальчик, хлопает в ладоши и свистит.

Врач смеётся. С наслаждением. Мать говорит уже сердито:

— А ну пошли домой! Ты мне надоел! И всем надоел!

Пауза.

— Не пойду! Доктор, разрешаю тебе, брать любую железку и смотреть!

— Спасибо тебе, Тимурчик, скажи а-а-а…

— А-а-а-а! — орёт Тимур на весь этаж.

— Громче можешь? — еле сдерживая гнев, спрашивает мать.

— Могу, но не хочу, — шепотом отвечает Тимур.

— Ну как он, доктор? — спрашивает мать.

— Всё хорошо. Антибиотики отменяются, гулять можно. Хочешь гулять, Тимур? — спрашивает доктор.

— Хочу! — отвечает мальчик.

— Ну иди, гуляй, — ласково говорит доктор.

Тимур выскакивает из кабинета, ногой ударяет в автомат с горячим кофе, тушит свет в холле и вызывающе нас оглядев, важно уходит к лифту. Мать извиняется, включает свет и уходит за сыном.

Старушка, всё время пристально за ним наблюдавшая, неодобрительно качает головой и говорит:

— Не ребёнок, а Чингиз — хан какой-то!

Мы смеёмся. Нам «Чингиз-хан» понравился.

Вино Сталина

…Ночь. Жена и дочь спят в другой комнате. Я сижу перед мерцающим компьютером, и пытаюсь понять, что там происходит. Но не могу. Я устал. Завтра, то есть, через 15 минут мой день рождения. Мне стукнет 68 лет. Мои пьесы идут в Москве, в России, и на другом континенте, а денег на бутылку вина, торт и необходимые лекарства у меня нет. Десять дней назад я позвонил в Авторское общество, и попросил выслать лежащие там, наши с Ларисой девяносто тысяч. Пораньше. Жду! Ноль внимания. Молчание. Странно… Что происходит? Случай этот не исключительный, даже банальный, задержка денег всегда. Но как они нужны сейчас! Сотрудникам авторского общества ничего не стоит выполнить мою просьбу, но они её игнорируют. Почему? Дерут нос? Дают понять, что ситуация изменилась, и теперь не мы, а они хозяева положения? Ведь вся эта компания: администрация, инспектура, бухгалтерия, живёт на наши деньги! Но помочь нам в трудном положении вовсе не стремятся!

…Минутное шевеление пальцев, и я получаю деньги! Должно быть так! Нет! Пальцы шевелятся в уютном разворачивании конфет, и пересчёте собственных денег, в собственном кошельке!

Мой дедушка, Александр Павлович, умерший за два месяца до моего рождения, занимал ответственный пост заместителя Председателя Совета Народных Комиссаров РФ. Может быть, нырнуть к нему в бездну, и попросить помощи? Может быть, он сможет помочь?

— Не надо нырять, Саша! Я рядом с тобой! — услышал я тихий мужской голос.

Я обернулся, и увидел дедушку. Я не испугался. Странным образом я ждал его. И дождался. Дедушка не стал садиться. Он стоял. Но не на полу, а над полом, в воздухе. Одет он был так, как обычно одевался на работу: костюм, рубашка, галстук, поношенные ботинки. Он улыбнулся и сказал:

— Ну что, внук, день рождения твой наступил! Давай отметим!

Дедушка махнул рукой, и перед нами появился стол с бордовой бутылкой грузинского вина, фруктами и пирожными.

— Это вино не простое, Саша… Это любимое вино товарища Сталина… Он угощал меня им, когда понизил в должности… Не пугайся. Он просто перевёл меня руководить большой областью, вдрызг разгромленной фашистами. Я обещал восстановить её как можно быстрее. И я это сделал. Ну ладно, внук, выпей бокал, и слушай меня. Я объясню тебе ситуацию, в которой вы с женой оказались. Ну, как вино?

Я сказал, что никогда такого не пил. Это была правда. Вино было потрясающим. Ясно, что у товарища Сталина другого быть не могло. Дедушкино лицо стало странно спокойным, ледяным даже, и он стал говорить:

— Авторское общество, в котором состоишь ты, и ещё 40 тысяч человек — на грани развала. Недавно театральный отдел, где собраны дела драматургов всей страны, возглавила некто Эльза Солёная, жена знаменитого скрипача — питерца Гены Банникова. Он возглавляет огромный ансамбль скрипачей, фактически живущий в Европе. Эльза невероятно деятельна. Она так навязчиво влезала в финансовые дела ансамбля, что ансамбль поставил Банникову условие: либо мы, либо она! Банников думал недолго. Используя свои серьёзные связи, он устроил Эльзу на вакантное место в Авторском обществе. То, что она никогда этим не занималась — значения не имело… Для сегодняшней России, это естественный вариант.

Эльза восприняла своё перемещение с огромной обидой. Обиделась навсегда… И решила доказать мужу и ансамблю, что она нисколько не хуже их, а может быть, и много лучше. Пользуясь шатким положением Авторского общества, она решила образовать из драматургов другое общество, обещая им серьёзные перемены к лучшему. Это вранье, конечно, но метод действий на сегодняшний день — основной. Она разослала свое предложение всем авторам и стала ждать результата. Согласием со стороны авторов являлась высылка ими финансовых счетов, на которые Соленая собиралась высылать приходящие авторам деньги. Пришло это предложение и к тебе. Ты на него не отреагировал, занятый массой других дел. И Эльзу это взбесило. Она стала ждать удобного момента, чтобы заставить тебя и Ларису вступить в её новое сообщество. И дождалась. Тебя в платной поликлинике ободрали врачи и тебе срочно понадобились деньги. Ты знал, что знаменитый московский театр, в котором 10 лет идет ваша детская пьеса выслал в Авторское общество солидные процентные отчисления и попросил агентство Солёной переслать вам эти деньги как можно скорее, объяснив, что попал в ужасное положение.

Солёная не даром вылетела из ансамбля. Она не была дипломатом. Она решила просто сломать тебя. Жестокость и глупость, в сочетании с сумасшедшей самовлюблённостью — её основные качества. Деньги она не выслала, и не способствовала появлению их у тебя. Она дала понять, что если бы ты вступил в её агентство, то деньги ты получил бы… А если ты в нём не числишься, то живи как хочешь… Пользуйся услугами других сотрудников Авторского общества, не очень понимающих где они, и кто они… Саша, скажи мне, ситуация с Солёной приходила тебе в голову? То есть, суть её?

— Дедушка, да, приходила. Но совсем не в таком ярком варианте. Спасибо тебе!

Дедушка странно улыбнулся и сказал:

— Мы накажем её, Саша! Она ведь чуть не отправила тебя в больницу! Пусть расплатится за мучения, которые она тебе причинила! Смотри!

На стене моей комнаты появился огромный экран. На нём неожиданно и ярко вспыхнуло изображение: великий Гена Банников в виде гигантской розовой бабочки, сидел на вершине зелёного, покрытого красными цветами, дерева, и на золотой скрипке играл чудесную, нежную, излечивающую измученные человеческие сердца, мелодию. К нему со всех сторон слетались сотни, тысячи, сотни тысяч разноцветных бабочек со скрипками, и все они, пихаясь и плача, пытались поцеловать его розовые, из ягод клубники сделанные туфли. Это была огромная честь! Огромная радость! У Эльзы, стоящей под деревом, вдруг, выросли крылышки, и она стремительно бросилась к ногам своего Великого Гены. Она уже почти подлетела к нему, как неизвестно откуда, выскочил чёрный, железный кулак, ударил её по голове, и она полетела вниз, не понимая, что произошло. Очнулась она на ветке другого дерева. Она оглядела себя, и с ужасом поняла, что превратилась в маленькую, зелёную гусеницу. Она стала плакать, но занималась этим очень недолго. Пролетавший мимо скворец, ловко склюнул её с веточки, и проглотил. Очень скоро он понял, что сделал это зря. Гусеница была так ядовита, что скворец через несколько секунд умер. Он упал в траву, дёрнул лапками, и застыл неподвижно. Пробегавшая мимо голодная, дикая кошка Венера хотела его проглотить, но не смогла. Несчастная птичка очень дурно пахла. И посему была несъедобна.

Экран погас. Я сидел потрясённый, онемевший. Дедушка ласково спросил:

— Как тебе это возмездие?

— Дедушка, не слишком ли жестоко?

— Сашенька, я Сталинский министр, и по-другому мы не умеем. Ну, внук, едем дальше. Следующая встреча фельдшер Коровина! Помнишь такую? Ты приехал в поликлинику за инсулином, Коровина запуталась в каких-то там цифрах и датах, которые месяц назад сама же и писала. И отказала тебе в инсулине, без которого ты жить не можешь. Ты так разволновался, что чуть было не схватил инсульт. К счастью, мимо проходила твоя доктор Офицерова, и всё уладила. Если бы не она, ты, Саша… Ох, ох! … Ну, ладно, не будем об этом… Мне странно, что моего внука чуть было не убила какая-то идиотка в поликлинике. Ну, поехали! По дороге, по которой можно только летать!

Экран опять вспыхнул. Я увидел Коровину. Она что-то рассматривала в компьютере. Секунда ожидания, вспышка! И Коровина превратилась в корову. Эта корова стояла в хлеву, и её никто не замечал. Она хотела есть, но её не кормили. У неё болел живот, но её не лечили. Корова ревела, хрипела, билась рогами о доски, но ничего не помогало. Мимо неё равнодушно ходили люди, и не замечали её. Через неделю она умерла от голода, и какой-то нервной болезни. Тут её заметили, разрубили на куски, и продали на ближайшем базаре. Хозяин Лыков не очень огорчился. Какая-то странная корова… Откуда она взялась? Он рад был, что избавился от неё, и получил за её мясо приличные деньги. На них он вызвал из города ветеринара, и тот вылечил пару очаровательных английских телят.

Экран погас.

— И третий эпизод, Сашенька, который оскорбил и тебя и меня! — спокойно сказал дедушка, — Ты смотрел по компьютеру какую-то передачу, в которой интервьюировали очень богатую женщину, Полину Юрьевну… Она была женой миллиардера, и занималась торговлей табака, очень серьезной и прибыльной. Её муж купил ей почти половину табачных плантаций в Колумбии, и огромные массы её товара покупали Лаос, Вьетнам, Индия и Китай. Известный журналист расспрашивал её о том, как она живёт. Она рассказывала. Охотно, самодовольно, красочно. И вдруг сказала, что ей противны люди с нежностью вспоминающие советские времена. Я думаю, Сашенька, это миллионов сорок, пятьдесят, шестьдесят… Что ты почувствовал после этого её заявления?

— Я почувствовал отвращение к ней!

Дедушка слегка нахмурился, и сказал:

— Я тоже! Поэтому объясним ей, что она сказала, а то она не понимает!

Экран вспыхнул. Полина Юрьевна сидела одна, в очень бедной комнате. Она не понимала, что с ней произошло. Муж — миллиардер бросил её, банковские счета её исчезли. Другие важные документы тоже. В паспорте имени ее мужа не было. И вообще у нее ничего не было, кроме этой однокомнатной квартиры, чистой, маленькой, и совершенно нищей. Она очень смутно помнила, что когда- то у нее были дома в Майями, Каннах, Цюрихе, и Лондоне. Но они куда- то исчезли! Почему? У нее было 800 миллионов фунтов, которые ей дал муж, но и они исчезли! Почему? Полина Юрьевна давно не выходила на улицу, ибо, что делать там одинокой женщине получающей пенсию 8 тысяч рублей? Она не могла ничего купить! Ни лекарства, ни элементарную еду, и даже на картошку с хлебом ей иногда не хватало! Выход был один — самоубийство… Иначе безумие, страшный сумасшедший дом, пренебрежение, грязь и прочее… Выручала соседка Купавна Карловна. Она приходила с водкой, они выпивали, и Купавна Карловна с восторгом вспоминала свою жизнь в Советском Союзе. Как было хорошо! Как весело! Как свободно и уверенно жилось! Не то, что сейчас! Цветущая страна превратилась в концлагерь. Ничего, кроме подавленности, гнева, растерянности, огромное большинство людей не чувствует. Мысли о самоубийстве гуляли по стране бесчисленными стадами. Что делать?

Ну, и на фоне того, что происходило, Полина Юрьевна всё чаще и чаще стала вспоминать свою жизнь в СССР! И ничего плохого вспомнить не могла! Она честно работала бухгалтером на фабрике, и чувствовала себя счастливой! А сейчас это невозможно! Чувство счастья изгнано из России, и жизнь потеряла смысл!

Ну, и что делать? А вот что! Протест! Полина Юрьевна вышла на улицу, схватила красный флаг, и пошла вместе с огромной массой разгневанных москвичей, требовать свободу, равенства и братства! И так хорошо ей вдруг стало, как тогда, давно! В мощном и великом СССР!

Экран погас. Дедушка засмеялся и сказал:

— Спасли женщину! Герои мы с тобой, Саша! Внук дорогой мой, я ухожу! Не отчаивайся! Когда я уйду, появятся интересные вещи!

Дедушка махнул мне рукой на прощание, и исчез в стене. Около меня буквально из воздуха, появился ящик с вином Сталина… И вместе с его появлением, заиграла странная, приятная музыка. Я осмотрел мобильник, и увидел, что деньги пришли! Я и моя семья были спасены! Пусть на короткое время, но это тоже было важно! Я открыл бутылку, и с наслаждением выпил её из горлышка! Всю!

Стрекоза

Я вышел во двор и стал под лучами солнца. Конец мая! Жарко! Жизнь!

Солнце прогревало меня насквозь, доставляя огромное наслаждение… Появились тюльпаны, зажгли под солнцем свои алые чашечки… Воздух неподвижен… Изредка веет легчайший ветерок, словно кто-то любящий по лицу гладит… Из травы выглядывают крохотные, очаровательные, сиреневые цветочки… Позорище! Не знаю, как они называются!

Наша старенькая, почти засохшая слива, тоже расцвела! Даже она! Вот не ожидали! На другой клумбе, метрах в двадцати от меня, появились оранжевые цветы, сильные, яркие… Опять не знаю, что это за цветы, опять позор…

Я сделал шаг в их сторону и замер: прямо передо мной, в воздухе, непонятно откуда взявшись, повисла большая, жёлто-зелёная стрекоза с прозрачными, как бы стеклянными, выпуклыми глазами, переливающимися всеми цветами радуги! Помню цвета — изумрудный, золотой, медный, фиолетовый… Мелькают в памяти ещё какие-то цвета, но боюсь, я их выдумал, от восхищения…

Чудо! Речная стрекоза висит в шаге от меня, в хрустальном сиянии своих неутомимых крылышек! Повисела секунды три — и… раз! И исчезла! Так же стремительно, как и появилась. Странно, боком умчалась в свою жизнь… Словно ветром её унесло…

Я стоял, и никак не мог понять: тридцать лет я не видел леса, не гулял по полю, не купался в речке, не собирал грибы, не загорал. Стрекозу тридцать лет не видел! Увидел и обрадовался, как ребёнок! Почти до слёз! Как это всё могло произойти?!

Но, конечно, есть ответ: тридцать лет назад мне нужно было перейти маленький мостик, и спокойно идти по жизни дальше… Я собирался это сделать, но тут чья-то мягкая рука, пахнущая ландышем, обняла меня и повела в противоположную сторону. Ласковый голос убеждал: пойдём, там будет лучше… Большие, карие, глаза смотрели нежно и преданно…

Очнулся я в больничной палате, изуродованный с головы до ног.

А Невежество (это было, конечно, оно) растерянно стояло рядом и протягивало мне пирожок с капустой…

Так я, практически на всю жизнь, оказался заперт в своей комнате, и с ужасом часто думаю, что бессмертное Невежество, в миллиардном своём исчислении, бродит по Земле, улыбаясь встречным ласковой, умиротворяющей улыбкой.

Или, где-то на полянке, среди цветов и трав, весело делает экспериментально — ускоренные трепанации черепа кривым, ржавым и грязным от крови, плотницким топором!

Я поступил в театр!

(Рассказ бывшего театрального хормейстера.)

У каждого человека в жизни когда-то случается первый день службы. Обычно его не забывают, особенно если он проходит так весело и ужасно, как он прошёл у меня.

Мне было двадцать три года, я закончил Московскую консерваторию по классу хорового дирижирования. Учителем моим был один из самых знаменитых хормейстеров СССР, профессор и народный артист. Он и устроил меня на работу в театр Оперетты в должности второго хормейстера. Я очень любил своего Учителя, он был великим человеком, и относился ко мне ласково и дружелюбно. Может быть мне когда — нибудь повезёт и я снова увижу его… Где — нибудь там… В синеве…

Наступил первый день моей службы в театре. Утренняя репетиция. Главный хормейстер представляет меня хору, я взволнован… Второй час репетиции проходит на сцене… Меня представляют вторично, я чуть не с ног валюсь от волнения, а репетиция идёт своим ходом… Хор ревёт, солисты поют и играют, главреж изрыгает камни и лаву… В общем началась театральная жизнь!

После репетиции я зашёл в Союз композиторов и как полагается солидному театральному деятелю, плотно покушал с бутылочкой «Мукузани», затем неспешно погулял по улице Горького, а затем направился в консерваторию к Учителю, так сказать, поделиться свежими впечатлениями…

Когда вечером я пришёл на спектакль, то уже в раздевалке почувствовал, что в театре что-то произошло, и это «что-то», имеет ко мне самое прямое отношение. Ну, скажем, почему вахтёрша смотрит на меня так испуганно? Почему, эти два известных артиста, приветствуют меня не просто как нового товарища, а как-то особенно, многозначительно, и я бы даже сказал загадочно? Почему, когда я проходил мимо мужской гримёрной из неё выскочил мужчина с наклеенной бородкой и, пробегая мимо меня, прошептал: «Здравствуйте, ваше превосходительство!» — и исчез во мраке кулис? То есть понятно, почему он выскочил и исчез, ему нужно было на сцену, но что означают слова «ваше превосходительство»? Какое я «превосходительство»? Обдумывая всё это, я добрёл до третьего этажа и тут навстречу мне… Словами это описать невозможно! Представьте себе самую яркую, самую пёструю картину Кандинского, причём картину не висящую спокойно на стене, а картину живую, говорящую, возбуждённую, подвыпившую — в мужской своей части — картину, обутую даже не в ботинки, а в какие-то корытообразные лапти! Это артисты хора шли на свой выход. И опять в выражении лиц, обращённых ко мне, я заметил тоже загадочное выражение, поразившее меня ещё в раздевалке. Обычно так смотрят на баловней судьбы. Но при чём тут я? Разве я баловень судьбы? Или, может быть, я просто не понимаю значение своей должности в этом театре? Пробравшись через толпу артистов, я вошёл в кабинет главного хормейстера и огляделся. Кабинет был пуст, а на столе лежала записка:

«Александр Александрович! Сообщаю Вам, что главный хормейстер поссорился с администрацией и ушёл из театра. Минут через десять, я зайду к Вам, обсудить положение. Инспектор хора.» То есть, получилось, что я, двадцатитрёхлетний мальчишка, в первый день своей службы, неожиданно стал руководителем театрального коллектива, состоящего из пятидесяти человек, причём большинство из них, были старше меня чуть ли не вдвое! Это было опасно, но я нисколько не испугался. Да и чего мне было бояться? Я учился у знаменитого профессора и я в гробу видал все хоры всех театров оперетты! Мне хор Большого театра подавай! И то я не дрогну! Так я думал в то время.

Через десять минут пришёл инспектор, мы обсудили положение и я убежал осматривать театр. Я обежал его сверху до низу и пришёл в восторг! Какие вестибюли, какие бутерброды, какие портреты!

В артистическом буфете я выпил три чашки кофе, ожидая артистов, но никто не пришёл, все были на сцене. Тогда я пошёл в нижний вестибюль и выпил там бокал «Донского игристого». Потом я поднялся на второй этаж, съел там бутерброд с севрюгой и выпил бутылку «Золотого двойного». В то время, это было самое лучшее пиво. Потом я поднялся на третий этаж, выпил там две рюмки коньяка и купил несколько шоколадных конфет. (Одну подарил рыженькой буфетчице.) Потом прошёл в директорскую ложу, сел на директорское место и немножко посмотрел спектакль. «Какая хорошая работа! — думал я, доедая шоколад и приятно пьянея. Наконец, первое действие кончилось, и я опять спустился в артистический буфет. Там было полно всякого народа, на меня обращали внимание и это мне льстило. Несмотря на лёгкую тошноту, я выпил ещё две чашки кофе и пошёл к себе, стараясь выглядеть деловым и серьезным.

«Хорошая работа!» -вертелось у меня в голове, -«Очень хорошая работа!»

В кабинете было тихо. Я открыл какой-то клавир и поиграл немного. Но разве мог я спокойно сидеть в этом кабинете, похожем на чемодан и играть что-то, когда вокруг кипела такая интересная жизнь?! Нет, не мог. Я закрыл клавир и стал ходить по кабинету, в ожидании второго действия. Вот прозвучал первый гонг. Вот второй. Потом третий. Я поправил галстук, причесался и в тот момент, когда я собрался спуститься в ложу, в кабинет заглянул инспектор.

— Александр Александрович, вы знаете, что через две минуты, вы дирижируете закулисным хором?

— Что?! Каким хором?!

— Хором болотных огней…

— Каких таких огней?! Я понятия не имею ни про какие огни!! Где ноты?!

— Александр Александрович, надо бежать сломя голову, а вы — ноты!

— Но я же не могу без нот!!

— Можете!

— Объясните, по крайней мере, как это происходит?!

— Объясню в пути!

И мы понеслись… Из объяснений инспектора понимаю, что артистки должны спеть два хора, один за кулисами (этим хором должен

дирижировать я), а другой, следующий, уже на сцене, под управлением дирижёра.

— Поймите, я же ни одной ноты из партитуры не знаю! Как же я могу дирижировать?!

— Смотрите на дирижёра!

— Ну и что?!

— Он вам покажет вступление, а вы — артисткам!

— Но это же ничего не меняет! После того, как он покажет вступление, я должен что-то делать?! А что я буду делать?!

— Ладно, как — нибудь выкрутимся!

— Как?!

Вот лесенка… Вот ещё лесенка… Вот кулисы… Какой мрак! На сцене что-то происходит, кто-то поёт, кто-то танцует… Вот артистки хора, в руках у них мигают какие-то огонёчки…

— Александр Александрович, не бойтесь, мы споём!

— Александр Александрович, смотрите, мельник пьяный упал, храпит! Через минуту мы поём, вроде бы как нечистая сила!.. Издалека!

— Сначала мы здесь колдуем, а потом на сцене!

— Александр Александрович, ищите дырку!

— Какую дырку?!

— В кулисе! Через неё вы будете смотреть на дирижёра! Он вам покажет вступление, а вы нам!

— Где дырка?! (Мрак! Страшный мрак!)

— Дырки нет! Опять зашили, сволочи!

— Дайте нож! Немедленно дайте нож!

Инспектор ныряет куда-то и возвращается с ножом. Где он его взял?! С треском распарываем кулису… Вижу дирижёра, пытаюсь понять что-то, певицы впиваются в меня глазами… Господи, помоги! Неожиданно дирижёр как-то странно дёргается… Что это?! Вступление или нет?! Очумело машу рукой и… Сбиваю певиц с толку. Они вступают на пол такта раньше, потом пытаются поправиться, потом всё смешивается, пения нет, какие-то вопли… Совершенно мокрый, несчастный, ошалевший, смотрю вслед артисткам… Вот они плавно выплывают на сцену, поют что-то очень печальное и растворяются в кулисах противоположной стороны…

С дебютом вас, Александр Александрович!

Рассеянно выслушав от инспектора какие-то утешительные слова, я поднялся в свой кабинет и стал по нему метаться. Я был уверен, что карьера моя кончилась не успев начаться, что завтра все будут смеяться надо мной, и плевать мне вслед… Что, Учитель, узнав о моём позоре, с негодованием отречётся от меня…

В кабинете была странная вторая дверь, смысла которой я ещё не понимал. Я открыл её и очутился в зрительном зале, почти под потолком, на последнем ярусе. Я подошёл к барьеру и волосы шевельнулись у меня на голове… Передо мной открылась золотисто-бордовая, бархатная театральная бездна! Казалось она дышала, воздух её был тяжёл и ароматен! У меня закружилась голова и я отошёл от края. Бездна явно тянула к себе, вниз, казалось говорила: прыгни, лети ко мне, ты будешь счастлив! Такие мысли требовали немедленной корректировки. Я огляделся. Буфет был в двух шагах и толстая, добродушного вида буфетчица торговала пирожными и шампанским. Я взял бутылку и ушёл в кабинет. Бутылка открылась легко и выпилась прекрасно. Измученный мозг успокоился, я закурил и с удовольствием вспомнил, что среди артисток хора, есть милейшие девчонки. Я исправлюсь и заслужу их уважение. Это вдруг стало ясно, как день Божий.

Спектакль кончился. Я спустился к дирижёру, чтобы объяснить, что я не виноват в срыве хорового эпизода. Дирижёр сказал, что всё это пустяки и я ушёл от него счастливый. Внизу меня ждали приятели и приятельницы. Посмеявшись над моим выступлением, они выяснили, что у меня есть деньги и предложили закончить вечер в театральном ресторане. Я с радостью согласился. Это был легендарный ресторан, вход простым смертным туда был закрыт… И меня страшно интересовало, что там кушают артисты и как они себя ведут в непринуждённой обстановке.

Пятнадцать минут, мы быстро шли от театра к ресторану по заснеженной, сияющей огнями Москве. Я жарко рассказывал Косте и Ларисе как я фраернулся, они смеялись…

Ресторан меня очаровал. Он был маленький, невероятно уютный, все друг друга знали, а главное — я попал в одно из самых знаменитых злачных мест Москвы! Я чувствовал к себе уважение.

Пили мы много, долго, ели какое-то сырое мясо с яйцом, гурийскую капусту, нежнейший паштет с жареным луком, простую варёную картошку, простую селёдку, потом, почему-то осетрину на вертеле… Потом к нам подсел известнейший артист из Ларисиного театра. Он представился директором потустороннего похоронного бюро и предложил нам, бесплатно похоронить нас на Новодевичьем кладбище, рядом с его могилой (он сказал, что вышел прошвырнуться). Ну, не совсем бесплатно, всего лишь за рюмочку водки… А потом, нагруженные пивом, вином и жаренной картошкой, мы рванули к Ларисе, продолжать «пламенный бомонд», как кричал Костя…

Я как бы сверху смотрю на эту облупленную «Волгу», несущую нас на Малую Грузинскую и шепчу:

— Лети, лети, весёлый, пьяный, глупый мальчишка, навстречу своей невероятной судьбе!

Утром я провёл первую репетицию. Провёл хорошо, уверенно, хор меня принял, про вчерашний позор никто и слова не сказал, а проклятый кусок этот из спектакля, я выучил наизусть мгновенно и навсегда.

Поход за пирожными

Валторнист оркестра Большого театра Николай Данилович Зорин, шёл в супермаркет покупать лучшее вино и самые вкусные пирожные. Дело в том, что сегодня вечером к нему в гости должна была прийти певица из театра оперетты Галина Алексеевна Кац. Дама, конечно, не первой молодости, но очень красивая, и очень знаменитая. Лучшие партии в театре пока были её. Николай Данилович два года назад овдовел. А Галина Алексеевна недавно пережила ту же драму, скучала, страдала, и очень хотела выйти замуж. С Николаем Даниловичем они познакомились в библиотеке Союза Театральных Деятелей, сразу понравились друг другу, и мечтали о продолжении знакомства. Была одна неприятность, раздражавшая и пугавшая Николая Даниловича. Он стал заболевать. Зрение стало подводить его. Зимой, в морозные дни, когда Николай Данилович шёл по улице, у него в глазах неожиданно начиналось сильнейшее жжение, и обильно текли тёплые слёзы. Видеть в этот момент он не мог. Николай Данилович посетил известного профессора — офтальмолога, и тот сказал, что это банальная аллергия на мороз:

— Нужно просто следить за погодой, и в мороз на улице не появляться! — улыбаясь, сказал профессор.

Сегодня Николай Данилович забыл посмотреть на градусник, и чувствовал, что приступ приближается. Он пытался понять, куда можно спрятаться, но такого места не было. Приступ начался. Николай Данилович закрыл глаза, остановился посреди тротуара, и стал ждать, когда приступ пройдёт. Так он уже спасался. И не один раз.

В метрах ста от Николая Даниловича, остановилась большая, чёрная машина. Из неё вылезли четверо молодых мужчин, и они быстро и молча, пошли в сторону Николая Даниловича. Дойдя до него, они не стали его обходить, и интересоваться, почему этот «старый дурак» так «нагло и глупо» загораживает им дорогу. Просто один из них, высокий и рыжеволосый, сходу пихнул Николая Даниловича в спину, и когда Николай Данилович рухнул и ударился головой о бордюр, парень быстро и ловко ударил его ногой, по уже залитому кровью, лицу.

Компания не остановилась, и через минуту завернула за угол. Кто были эти люди? Это была банда, состоявшая из четырёх человек. Главарь — Грек, члены банды: Рыжий, Тобол, Берендей. Они шли в особняк известного человека за четырьмя миллионами долларов, которые должны были подарить хозяину дома жизнь, и ничто не могло их остановить. Тем более какой-то нелепый, больной старик.

Когда бандиты ушли, к музыканту, лицо которого было полностью залито кровью, и встать он не мог, подбежали две хорошенькие девушки, и пытались его поднять. Но у них не получилось. Тогда они позвали двух крепких, весёлых пацанов, спортивного вида, и скорая, которую те вызвали, увезла Николая Даниловича в больницу. Что с ним было дальше — неизвестно.

Машину, в которой ехали бандиты, вел Грек. Когда они заехали на одну, известную им, промышленную зону, Грек резко затормозил, развернулся, и выстрелил Рыжему в лоб и в сердце. Потом велел вытащить его окровавленное тело из машины и спрятать в огромную трубу.

— Я все объясню потом, — сказал Грек и повез Тобола и Берендея в дорогой ресторан.

После пятой рюмки он сказал:

— Так идет жизнь! Если бы я не убил его, пришлось бы с ним делиться, и тогда то, что нам нужно, мы бы не получили. К тому же я знаю, что сегодня ночью он хотел всех нас замочить! Но опоздал! Приступим к трапезе, коллеги по бизнесу!

Грек налил всем водки, и обед продолжился так же сытно и весело, как и начался.

…Через два дня трупы Тобола и Берендея нашли с простреленными головами, у шашлычной в Парке культуры им. Горького, а Грек бесследно исчез из России, сразу после этого события…

Прошло пять лет. И уважаемого и известного бизнесмена Грекова, миллионера и спонсора, владельца элитарных бассейнов, спортивных залов, и привлекательных таинственных заведений, выбросили из окна его шикарного трехэтажного офиса в Сан-Франциско, с 39 этажа… Кто это сделал? Почему? Никто так и не узнал. Но были предположения, что речь шла об элементарном переделе собственности.

…Артистка театра оперетты, красавица Галя Кац, неожиданно вышла замуж за знаменитого хорвата-гитариста Джозо, и ездит с ним по городам и селам цветущей Хорватии. Они много выступают, получают приличные гонорары, публика встречает их всегда радостно и почтительно… Но бывают дни, вернее ночи, когда Галя тихо оставляет спящего Джозо в кровати одного, бесшумно идет на кухню, наливает полную кружку вина, пьет это вино- не сразу все, а потихоньку, глоточками- и плачет, вспоминая Москву, свой знаменитый родной театр, и всю свою сложную и яркую жизнь ведущей артистки. Самой известной и самой красивой! Артистки-звезды! Настоящей!

Неожиданно появились вести о Николае Даниловиче. Когда везли его в больницу, с ним случился инсульт. Его долго лечили, сохранили ему жизнь, но полностью восстановить не смогли. Он плохо помнит, кто он такой, не понимает что такое оркестр, и не узнает своих друзей, когда они изредка заглядывают к нему.

Единственное что оживляет Николая Даниловича- это имя Галя. Но почему это с ним происходит, он не понимает…

Добрый Ганс

Евгений Николаевич сидел в своём саду, на старенькой даче-развалюшке, среди пышных ярких цветов, и смотрел на заходящее солнце. Он всё решил, и ему стало хорошо, спокойно. Как никогда. Через 15 минут он покинет этот омерзительный мир, и исчезнет в багровом сиянии заката. Там радость, счастье, и вечный покой. Он твёрдо верил в это.

Утром Евгений Николаевич был в больнице, и показал свои почерневшие пальцы на ногах хирургу, наблюдавшему диабетиков. Хирург сказал, что пальцы нужно экстренно ампутировать, но сделать это можно только в платной клинике. Операция стоила 55 тысяч рублей. Можно было сделать и бесплатно, но для этого нужно было собрать необходимые документы. И месяца через два операцию сделают.

— Где? — спросил Евгений Николаевич.

— Рязань город большой, дорогой мой! Где-нибудь сделают! — сказал врач, и странно посмотрел на Евгения Николаевича.

— Что значит экстренно? — спросил Евгений Николаевич.

— В течении трёх дней! — сказал доктор, и стал что-то разглядывать в мониторе компьютера. Лицо его было хмурым и жёлтым.

— А если не сделать в течение трёх дней?

— Будут осложнения! — сказал доктор.

— Какие? — спросил Евгений Николаевич.

— Через месяц отрежут ногу!

— А через два? — спросил Евгений Николаевич, хотя понимал, что будет.

— Через два… Неизвестно, — сказал доктор, и лицо его пожелтело ещё больше. — Ищите деньги! Иначе… Плохо будет!

— Я умру? — уходя спросил Евгений Николаевич.

— Не знаю… Но это возможно… Учтите, там очередь! Деритесь как лев! Но пробивайтесь!

— До свидания! Спасибо! — сказал Евгений Николаевич, и хромая, вышел из кабинета.

Что делать, он не знал. Денег у него не было. Он был поэтом, и пенсия у него была шесть тысяч. Занять было не у кого. Свою квартиру он сдал на лето каким-то сибирякам, и жена и дочь, счастливые, уехали в Турцию, к однокласснице жены. Эта одноклассница предложила им работу на восемь месяцев.

Евгений Николаевич знал, что после его смерти жену и дочь искать не будут. Он был слишком незначительной личностью, чтобы полиция этим занималась. Так что работу он им не сорвёт. Они найдут его труп через полгода, а может, вообще не найдут. Информация о подобных эпизодах в газетах попадалась. И не так уж редко.

…Пора! Евгений Николаевич встал, и медленно пошёл в дом. Почему-то ему захотелось перед смертью сжечь свои книги, напечатанные читинским издательством. Деньги за них он получил такие смехотворные, что воспринял их как оскорбление. Но это быстро прошло, стало просто безразлично.

Ну, а бесплатная операция… Евгений Николаевич знал, что это такое. Бегание, унизительное и бесполезное… Пустые, равнодушные глаза, ложь, отказы… Ворчание очереди… Хватит! Он не нужен этому государству, и оно ему не нужно! В ещё большей степени!

Инсулин был в холодильнике. Ввести пятикратную дозу и конец! Встречайте меня Солнце и Мировое искусство!

Евгений Николаевич открыл холодильник, и с удивлением обнаружил в нём, непонятно откуда взявшуюся банку пива. Такого он ещё не видел. Он взял банку в руки, и стал рассматривать. Пиво было немецким, и наверняка, очень дорогим. В банке вмещался литр, и в лицо Евгению Николаевичу смотрел улыбающийся, румяный, седой старик… Длинноволосый, с большой, широкой бородой, одетый в красно-зелёный- синий балахон. Он, видимо был, эмблемным изображением фирмы, производящей это пиво. Странно… Нарисованный на банке старик, поражал своим совершенно живым видом. Казалось, он сейчас откроет свой розовый рот, и скажет что-нибудь приятное. Серые глаза смотрели весело и доброжелательно. Евгений Николаевич усмехнулся, открыл пиво, налил стакан, и попробовал. Пиво было поразительно вкусным. Такого он ещё не пил.

— Приятного аппетита, Женя! — сказал густой бас.

Евгений Николаевич посмотрел в сторону, откуда донеслись эти слова, и увидел сидящего на диванчике старика, копию того, что был изображен на банке.

— Я знаю, что ты воспринял моё появление спокойно, и поэтому объясню, кто я такой, и зачем к тебе так странно явился! Ты пей! Пей… Пиво в банке не кончится. Я буду краток. Зовут меня Ганс. Я помогаю симпатичным мне людям переправиться в другой мир, если у них появится такое желание. Причём в твоём случае, совершенно обоснованное. Операцию тебе вовремя и бесплатно не сделают, и через месяц ты умрёшь от заражения крови… Предсмертные мучения твои будут ужасны. Твои небесные коллеги читали твои стихи, они знают, как ты жил, поэтому решили тебе помочь. Ты хороший парень, Женя… Пей пиво, и твоя душа в скором времени освободится от тела… Дорогу в Высший Мир я тебе укажу… Мы полетим туда вместе!

Евгений Николаевич допил стакан, налил другой, причём пиво стало тёмно-вишнёвым. Это его нисколько не испугало. Он спокойно отхлебнул глоток, и спросил:

— Скажите, Ганс, прежде чем я улечу отсюда, мне интересно знать, что будет, в конце концов, с нашей страной? Она так и будет гнить до конца света? Люди незаслуженно живут ужасно! Жаль их! Страной управляют господа, не имеющие на это права! Что будет с Россией?

— Всё будет просто… В один прекрасный момент, так называемые олигархи, вынуждены будут бежать отсюда. И сделают они это совершенно бесстрашно, смеясь! Они думают, что в Европе их ждёт интересная, насыщенная жизнь! Ведь там у них есть роскошные виллы, небоскрёбы, квартиры, замки, собственные острова! В европейских банках лежат горы их денег! Да, всё так… Но они не смогут жить той жизнью, которая бы их там устроила. Их не пустят ни в политику, ни в бизнес! Конкуренты, тем более с дурной репутацией никому не нужны! Они станут людьми второго сорта, и это их очень удивит! Они будут жить богато, но очень скучно, страдая от бездеятельности. Россия им будет сниться, но и только! Участвовать в её жизни они уже не смогут. А жизнь в твоей стране будет яркая, кипящая, плодотворная! Ну, ладно, дорогой Женя, летим?

— Летим! — сказал Евгений Николаевич, и они с Гансом оказались в небе над Рязанью.

— Хочешь облететь свой город? — спросил Ганс.

— Нет! Я хочу в Москву! — крикнул Евгений Николаевич, и море огней вспыхнуло под ними. Кремлёвские орлы и звёзды пылали ярче всего.

— Нет! Нет! Летим отсюда! — крикнул Евгений Николаевич, и унёсся в не очень ясном ему самому направлении. Ганс едва поспевал за ним.

Остановились над Тверской. Она тоже была ярко освещена, но почему-то преобладали огни лиловые, мрачные. Евгений Николаевич указал Гансу на маленькое, симпатичное здание:

— Знаешь, что это? Это Литературный институт! Я учился в нём! Как было хорошо! Прощай учитель! Прощай! И спасибо тебе за все!

— А с Пушкиным ты не хочешь поговорить? — улыбаясь, спросил Ганс.

— Это возможно?! — вскрикнул Евгений Николаевич.

— Конечно! Он ждёт тебя!

Две красные молнии сверкнули над Москвой, и Евгений Николаевич, и Ганс исчезли в бархатно-синих глубинах космоса.

Через неделю после смерти Евгения Николаевича, на даче, в его комнате, где лежало тело, появились участковый Макаров, и фельдшер скорой Эдик Ухов. Их вызвали соседи Евгения Николаевича, встревоженные запахом, идущим со стороны дачи. Да, и самого Евгения Николаевича давно не было видно. Как так? Каждое утро он поливал цветы, а теперь вот исчез! Да и запах необычный!

Когда Макаров и Ухов вошли в комнату, где лежал мёртвый Евгений Николаевич, они зажали носы, осмотрелись, и всё стало им сразу ясно. На столе коробка с инсулином. На шее мертвеца висела железная пластинка с надписью «Диабет»… Ну, вот и всё!

Приступ, коллапс, смерть. Случай банальный. Да и нога распухшая, чёрная, гнилая. Ну, что… Составили документы, положили их в карманы, и осмотрелись.

Ухову понравились лакированные, концертные полуботинки покойного, и он забрал их себе, в надежде продать… А Макаров спрятал в сумку фото жены и дочери Евгения Николаевича, в поразительной по красоте рамочке. Он планировал это фото из рамки выдрать, и вставить другое — голой артистки Клаудии Кардинале, которая будила в нём сексуальную энергию. Макаров позвонил куда нужно, его заверили, что тело в течение пяти часов заберут, и участковый вместе с фельдшером ушли к своим машинам. То, что они сделали, было делом обычным, и преступлением не считалось.

Правда, в пути с ними произошли странные вещи. В машине фельдшера произошёл взрыв, неясного происхождения, и воришку, обожженного с головы до ног, едва спасли.

А участковый увидел на шоссе старуху Зайчевскую, торгующую яблоками, и пытался её изнасиловать. Однако, мужики, стоявшие с ней, и торговавшие картошкой, забили участкового насмерть. Они не хотели, но почему-то так получилось. Странно, правда?

И ещё одна интересная вещь произошла. В Минздаве, в кабинете одного из начальников, пили редчайшее итальянское вино. Это был подарок известного олигарха Г. Прислал он целый ящик, поэтому, пили много, и с удовольствием. Поскольку слово «экономия» презирали. И в данном случае, и вообще! Когда третья бутылка была выпита, с чиновниками стало происходить что-то странное: вдруг, у всех заболели животы, и началась коллективная рвота. Никто не мог понять, как это могло произойти? Богатейший Г. которого обследовали, и капитально подлечили, буквально за копейки (600 тысяч рублей за 10 дней. Мелочь!) Прислал своим спасителям какую-то химическую дрянь! Как можно?!

Сотрудников Минздрава увезли в госпиталь, но в процессе выхода из здания, на лестнице поскользнулась в собственной рвоте одна очень значительная дама… Поскользнулась, и упала, ударившись головой об урну. Но всё обошлось! И дама, и урна остались целы! Но это ещё не всё. Когда отравленные чиновники покинули Минздав, в одном из кабинетов, загорелся сначала портрет Пирогова, а потом портрет Вишневского. Сине-красные струйки огня разбежались по всему зданию, по дороге вырастая в гигантские волны пламени. И здание сгорело дотла! Жаль! Очень жаль! Правда, не все так думают! Но это неважно!

И ещё момент, довольно любопытный! Загадочными красными молниями, мелькнувшими над Москвой, заинтересовался знаменитый институт Космических исследований! Пожелаем этому научному гиганту успехов! Правда, половина гиганта находится под следствием, но разве такая мелочь может помешать другой половине идти своим ярким, оригинальным, единственно правильным путём?!

Лучший друг, пьеса и прекрасная Мери

До 27 лет я жил очень весело и приятно. Как скворец.

Наша компания состояла из бойких, жизнерадостных молодых людей, выпускников известных советских театральных и музыкальных вузов. Мы все работали в хороших театрах, но получали такие гроши, что, казалось, жить на них, а тем более жить весело, полнокровно, было совершенно невозможно. Но мы жили.

С сумками полными дешёвого, вкусного, советского вина, мы шлялись из гостей в гости, и веселились сутками, неделями. До полного самозабвения. Буквально.

Обязательно нужно сказать, что дамы наши (ныне уже бабушки) веселились несравненно осмотрительней и осторожней, с присущим женщинам тактом и серьёзным отношением к жизни, которое начисто отсутствовало у мужской части нашей компании — у нас, то есть, у бурно расцветавших молодых советских суперменов. Так мы о себе воображали. Уверенно, без тени сомнения.

Когда вино заканчивалось, мы становились серьёзны, спокойны… Мы горами читали книги (преимущественно запрещённые) обсуждали их, спорили… Пользуясь служебными пропусками, бесплатно ходили на спектакли в другие театры. И совершенно несправедливо и безжалостно обругивали знаменитых, великих актёров, абсолютно серьёзно полагая, что мы-то гораздо лучше, талантливей этих «пронафталиненных» авторитетов. И пройдёт немного времени, и судьба вознесет нас повыше этих «альп и гималаев».

Юность, как известно, вообще цветёт, окружённая плотными, непроницаемыми стенами наивности и самодовольства. В этом её счастье.

Некоторые походы в театр оставляли незабываемое впечатление. Ну, на меня, например. Однажды осенним вечером, развязная, весёлая, подвыпившая шайка моих приятелей, впёрлась ко мне в театр Оперетты, где я работал хормейстером. На премьеру «Летучей мыши». И в перерыве, оскорбляя наш сверкающий, зеркальный пол грязными, мокрыми ботинками, громко (нарочно громко), потребовала от меня финансовой компенсации за будто бы испорченный вечер. Ни сколько не возражая, не сердясь, я отдал им всё, что у меня было… И они шумно удалились, оставив мне номер телефона, по которому я буду иметь счастье их найти и лицезреть.

Я не верю в то, что они как-то особенно презирали мой театр. Уж слишком часто и неожиданно они его посещали… Ну, вот эпизод…

Генеральная репетиция… Через 15 минут должен появиться хор. Моё присутствие обязательно. Вдруг, на цыпочках, ко мне подкрадывается инспектор хора, и тихо шипит, что в раздевалке, на служебном входе меня ждёт молодая, красивая дама. Бегу. Кто?! Что мне за это будет? Выскакиваю из коридора в раздевалку, и цепенея от ужаса, вижу — Мери! (Мери студентка театроведческого факультета ГИТИСа. Из Армавира. Мери — производное от Марианна.)

Мери неимоверно красива. И это очень плохо! Будет зритель, который нужен мне как рыбке зонтик. Мери совершенно пьяна. Она, улыбаясь, покачивается, и её почтительно поддерживает один из пожарных театра, осторожно и плотоядно заглядывая в широкий вырез её дорогого, белого, почти прозрачного платья, где совершенно не скрывалось нечто великолепное, опьяняющее… Я влюблён в Мери. Мери знает о моих чувствах и иногда издевается надо мной. Её злит, что я до сих пор не сделал ей предложение. А как я могу его сделать? Я боюсь её. Мери не справляется со своим характером. Ну, предположим, она сломает меня, и это предложение я ей сделаю. А она возьмёт и выйдет замуж за другого! И будет смеяться надо мной! Зачем мне эта сумасшедшая?!

Мери нетвёрдой походкой идёт к подоконнику, где горкой стоят судки с ресторанной едой. Я на грани обморока. Мери поднимает крышку одной из кастрюлек, и ехидно спрашивает:

— Сашенька, хочешь узбекский супчик?

Какой супчик?! Что за маразм?! Сзади раздаётся смех. Я оборачиваюсь. Так, публика на месте. В дверном проходе стоят солисты, молодые, высокие мужчины во фраках, с лакированными головами. Чуть пониже их, на ступеньках, презрительно ухмыляясь, застыли, поражённые красотой Мери, артистки… В своих ярких нарядах они похожи на райских птиц.

Гремит бархатный баритон премьера:

— Милая, красавица заморская! Оставьте этого испуганного юношу! Пойдёмте ко мне! Я съем вас вместе с вашей чихиртмой! (Смех. Всем весело.) У Мери в глазах появляется нечто, вроде, а не пойти ли?