Бесплатный фрагмент - Солнце нашей доброты

Когда старость не в тягость

Посвящается памяти Ксении Вьюжаниной

На обочине дороги лежит крупная белая собака. Вокруг столпились куры во главе с осанистым белоснежным петухом. Вельможным шагом петух обходит дрыхнувшего пса, что-то выглядывая и высматривая, и порой сердито и властно покококивает на простушек кур и на самого пса, словно внушая им стоять как по струночке в строю, ему — лежать смирно, без движений.

Собаку зовут Шарик. Он был старой псиной с сединой на морде, подслеповат и плохо слышал, еще у него болели лапы, хрипело в груди, а безымянная боль, кочующая хаотичными кругами по телу, разучила бегать. Целыми днями он спал: когда тепло и сухо — на обочине дороги, напротив дома хозяйки; когда моросил дождь, сыпал снег — прятался в крытом подворье, а то и, поскуливая, просился в избу.

Когда-то пёс мог мастерски хитрить и притворяться. Обычным трюком было намеренно сделаться больным: он хромал, повизгивал якобы от боли. В какой-нибудь уж шибко студеный зимний вечер хозяйка впускала-таки четвероногого артиста в избу. И Шарик мигом проскакивал за порог. По пути к заветной лежанке еще порой опростает миску с молоком у кошки, порой получит скупую ласку хозяйки. У пышущей жаром русской печи он, блаженный и умиротворённый, растягивался на теплом полу, как барин развалился бы в вольтеровском кресле, разомлевал от великого блага дремать в тепле, сытости и покое.

На длинном собачьем веку Шарик побывал во многих и многих передрягах: его и медведица трепала, и пьяный охотник сдуру палил из ружья, отчего пёс ослеп на правый глаз. И не раз драли его в кровь свирепые псы из соседней деревни, когда Шарик добивался симпатий у тамошних молодых красивых сук в пору сезонной течки. Не счесть других тяжелых и жестоких испытаний, что составили его доблесть, ум и отвагу.

Жил Шарик у старой бабки, одинокой и суровой. Бабка, как вышла на пенсию, взялась за сторожничество на ферме. Поэтому появилась у неё нужда в шустром и чутком помощнике, который бы лаем поднимал тревогу: мол, бабуля, смотри в оба, кабы волк не залез в телятник, кабы злой человек не сунул руку в чужое добро; дескать, нюх мой собачий уже чует опасность, так что иди старая, хватит дремать, покажись, покричи, погрози, чтобы дошло до нечестивца какой надёжный и храбрый приставлен тут страж.

Белый окрас Шарика с песочным оттенком. Небольшие треугольные уши стоят торчком, морда крутолоба с черными глазами и черной маковкой носа — мордой Шарик здорово походил на белого медвежонка. В профиль почти квадратный, лапы имел толстые, голос — громкий басистый.

Отдал Шарика бабке пастух, он же в свой черед взял его из армейского питомника, где молодого пса забраковали по причине неудовлетворительного экстерьера. Для овчарки Шарик несколько мал, для лайки — несколько крупен и с великоватым хвостом, для дворняжки — слишком красив и аккуратен. Впрочем, бабку мало заботило, какой породы у неё пёс. Ей важно, чтобы пёс был надежным охранником: был чуток, умел вовремя подать голос на чужих, чтобы знал только свой дом и был в нём чистоплотен.

Когда бабка привела его к себе на постоянное жительство, Шарик быстро уразумел правила хорошего тона и сразу признал в бабке свою хозяйку, вожака стаи. Все ему приглянулось: и дом, и бабка, и кормёжка. Довеском к ежедневному порциону, что установила хозяйка, вскоре стал добывать витаминную добавку сам: мышковал, бегал в лес, где ловил зайчат, молодых куропаток или рябчиков, покушался и на более крупную дичь.

И вот уже какие годы — второй, а то и третий десяток лет — пёс живет в доме бабки, стараясь служить ей верно и честно.

Шарик давно пережил положенный собачий срок жизни. Бабка говорила, что ему не менее двадцати лет. Правда это или нет — сказать невозможно, поскольку бабка и на вопрос: сколько ей лет? — путалась, однозначно лишь утверждала, что доживает восьмой десяток, и кто в деревне её старше, кто — моложе. Но конечно, покумекав и загнув узловатые пальцы, она скажет, сколько ей годков. Однако верно то, что Шарик — настоящий собачий долгожитель. Шарика она взяла, когда сама была ещё крепкой боевой труженицей, без устали работающей и не на какую хворь не жалующуюся. У обоих тогда хвост морковкой стоял.

Как неизбежность незаметно пришла подлинная старость к хозяйке с дряхлостью, дрожанием и болью. Еще больше постарела и её собака. И вот оба, старые покалеченные трудной жизнью, с утекающими остатками сил, между тем продолжали каждый вечер в одно и то же время неспешно отправляться на ферму. Бывало, Шарик просыпал время выхода на работу и продолжал спать, несмотря на ещё зычный голос хозяйки.

Спал Шарик в самых разнообразных положениях: он и вытягивался в струнку, положив морду на лапы, и на боку, выпрямив лапы, и свернувшись клубком, пробовал и на спине — ровно своеобразной гимнастикой разрабатывал дряхлеющие суставы. Быть может, так создавая некоторое разнообразие своей угасающей жизни. Что, если снились сны, подобие снов человеческих? Ему как много пожившей уникальной собаке, в которой лучшие человеческие качества — верность, преданность и способность жертвовать собой — присутствуют изначально, возможна и такая человеческая якобы блажь, как сны.

Причём каждому положению тела, соответствовал особенный сон. Спишь на спине — сны приходят радостные и беззаботные, на левом боку — напротив, случаются чаще бывать кошмарные и ужасные сны, на животе — сновидения имеют мечтательный феерический сюжет, на правом боку — обрывки каких-то воспоминаний, желаний, которые приобретают неясный несообразный характер.

Так оно или нет, в полной мере или крохотной частицы того, но выражение морды Шарика менялось с изменением положения тела. Это замечала хозяйка и, обозревая своего помощника, наслаждающегося сном, сама уж подумывала уподобиться ему, если бы неискоренимая привычка к труду: что-то делать, куда-то шагать, чем-то обстоятельным занимать свою голову и руки.

Постоянное желание спать стало причиною того, что Шарик уже не мог, так как прежде добросовестно служить. Он всё чаще и чаще просыпал момент, когда хозяйка уходила из дому. Между тем, смолоду Шарик усвоил твердое правило: повсюду следовать за вожаком-хозяйкой. Проворонить уход её было большим позором.

Так вдруг спохватившись, что бабка ушла, не докричавшись до него, он начинал бегать кругами, обнюхивая землю. Когда его старческому носу удавалось уловить в примятой траве знакомый и родной запах, он скорее бежал по следу и догонял её, милую и родную. Чаще он оказывался бессильным отыскать след. Тогда донельзя озабоченный пес обходил все те места, куда бабка обычно ходила: к соседке заглянет — та уж понимала, зачем этот старый барбос зашел, и кричала ему: «Нет бабки здесь! нет!» Он понимал, что нет и плелся в магазин, на ферму — и так пока не найдет её. А найдет, обрадуется, повинится, опять же задремлет около ног, и опять же потеряет, не толкни его хозяйка, уходя еще куда-нибудь.

Бабка, хотя и привязалась за долгие годы к Шарику, однако, когда она сама становится немощна, а сторожничать продолжает, то сторожевая собака у неё должна быть без единого изъяна. Получалось, что Шарик вместо помощника становился обузой. Стала бабка помышлять избавиться от дряхлого пса и завести другую собаку: молодую, сильную, здоровую. Как-то просила заезжих охотников застрелить пса-ветерана, да охотнички почему-то не смогли этого сделать за недостатком ли времени, по другой ли причине. Уже наведывалась бойкая старушка в армейский питомник. Вдруг да снова отбракуют какого-никакого пса, не укладывающегося в стандарт породы? Ей пообещали подарить щенка.

Однажды сговорилась неугомонная старуха с соседкой повесить Шарика, сделать эвтаназию как сейчас говорят.

Бабка подозвала Шарика, сказала:

— Шарко! А вот я тебя удавлю? Что будет?

Пёс отворачивал голову.

— Удавлю я тебя, Шарко! Удавлю! — говорила она, потрясая веревочной петлёй.

Пёс порывался бежать.

— Понимает, — сказала она соседке, такой же старухе, как и она.

Обе не решились привести задуманное в исполнение, как-то узрев в этом грех тяжкий. На следующий день Шарик неожиданно исчез. Прошел день, два дня — пса, как ни бывало. Тут вдруг приходит женщина, снявшая с семьей дом под дачу на лето, и говорит, что к ним в подполье забралась белая собака. Собака больная и немощная, видимо, подыхает. Похоже, собака эта ваша, так забирайте собачину, иначе не сегодня так завтра околеет — мертвечиной пропахнет весь дом. Пробовали сами вытащить из подполья псину — не подпускает: рычит, норовит укусить.

Бабка скорее пошла в этот дом. Шарко заскорузлыми руками приласкала. Пёс слабо помахал хвостом, повинился, пожалуй, в тысячный раз, уткнув сухой нос в раскрытые ладони хозяйки. Нехорошо как-то стало бабулечке, ведь собакой её брезгуют, вышвырнуть норовят со смертного одра. И она сама, окаянная, худое дело замышляла. Ко всем придёт смертный час, тяжело будет увидеть в глазах окружающих подобную брезгливость и отвращение. Пусть это собака, но по тонкости понимания, по умению сострадать, служить верно и беззаветно — она почище человека будет! Ох, как жалко стало бабке Шарика! Его страдания, его больной немощный вид отозвались в ней с той же болью и тоской, что скрутили и вытягивали из Шарика последние нити жизни. Затужила бабушка.

Позвала всё ту же соседку, с которой пробовали подступиться к псу с веревочной петлёй и повесить. Взяли они на этот раз корыто, бережно переложили в него Шарика и поволокли тихонечко домой.

Временами корыто, скользящее по росистой траве, наталкивалось на неприметный с виду бугорок. Лёгкий толчок встряхивал больную собаку. На мгновение Шарик пробуждался, приподнимал голову, удивлённо различал мелькающую придорожную траву и впереди двух старух, которые, ухватившись за конец веревки, тянули её, что было мочи, другой же конец веревки был привязан к корыту. Что-то, видимо, поменялось в привычном порядке вещей: его как барина за неимением другой тяговой техники везут в корыте точно в карете!

Бабка Шарику отвела в сенях теплое мягкое место. Изо дня в день теперь с особенной сердечной теплотой поила болезного пса парным козьим молоком, кормила свежими сырыми яйцами. Уж и повинилась она перед ним за своё тёмное и гнусное намерение остановить ход его жизни, и прощение попросила, шершавыми руками разглаживала его шерсть, сама дивясь этой нежданной и непривычной ласке. Вскоре Шарик поправился, но былая сила так и не возвратилась. Он по-прежнему сутками спал, однако во двор чужих не пускал. Лаял!

В это лето развелось небывалое количество паутов, оводов иначе, да таких больших, с полпальца. Дремлет на обочине дороги Шарик, крупная белая собака. Вокруг столпились куры во главе с осанистым белоснежным петухом. Вельможным шагом петух обходит дрыхнувшего пса, что-то выглядывая и высматривая, и порой сердито и властно покококивает на простушек кур и на самого пса, словно внушая им стоять как по струночке в строю, ему — лежать смирно, без движений.

Вот петух плавно приближается к Шарику, поклёвывает травку как бы между прочим, а сам косит глаз на пса: его привлёк большой паут, усевшийся на собачье ухо. Петух подкрадывается ближе и ближе — и стремительным броском склёвывает паута, успевшего присосаться к плоти собаки, бросает придушенное насекомое-кровопийцу чуть в сторону, на примятую траву.

Молодцеватым и торжествующим покококиванием подзывает кур и позволяет им вкусить лакомой кусок протеинов, трепыхающийся в траве. Та курица, что порезвее, мигом склёвывает добычу. Петух же, приосанившись, высоко вытягивается на лапах, похлопывает крыльями и вновь подходит к спящему Шарику, склоняя голову то вправо, то влево, выжидая и выглядывая следующего закружившегося паута, учуявшего тепло собаки. Стоит пауту сесть на свою добычу — добычей становился он сам. Петух мастерски в очередной раз снимает крылатого кровопийцу с Шарика и бросает на разживу своим курам.

Так он продолжает охоту пока неосторожный удар клюва не разбудит основательно собаку. Потревоженный Шарик вскинет морду и начнет таращить на петуха сонные глаза. Петух и ему что-то внушительно скажет на петушином языке, и куры тут же заквохчут в поддержку обожаемого воеводы и кормильца. Шарик так же как петух склоняет голову то на один бок, то на другой, и что-то уразумев из интонации и звуков куриной братии, сладко и энергично потягивается и вновь ложится, падая в недосмотренный сон.

Петух принимает благочинный вид и степенно, исполненный важного достоинства, ждет, когда пёс окончательно уляжется. А то и, похваляясь перед курами, эдак громко цыкнет раз-другой на Шарика, торопя его погрузиться в ставшую нужную дремоту, чтобы была успешна охота на паутов и добавилось сытости курам. И в том яйце, что угостит болезного пса их общая хозяйка, будет и частица его, теперь вот такого, маломальского труда.

Ключи в почтовом ящике

Битый час Нина сидит у окна. Мохнатый серый кот ходит вьюном возле ног, временами присаживается, всматриваясь круглыми желтыми глазами в опечаленную хозяйку, тихо мяукая на разные лады. Вообще, он хочет жрать, наложи хозяйка в миску обыкновенной каши с подмешанным сухим кошачьим кормом, без промедления отстанет. Пусть тоскует-печалится. Кошки не тоскуют. Они знают о жизни всё. Расшифровать знание не могут ни ученые, ни литераторы разного толка.

Нина, похоже, ничегошеньки не знает о жизни. Пробует что-то уразуметь, сложить слова в кирпичики отдельной реальности. Хозяйка вдруг хватает доску, которую кличет гаджетом, выстукивает пальцами буквы и слова, губы шепчут непонятные строки. Воздух вторит гулким эхом.

Нина называет это занятие стихосложением. Мать дуростью, нынешний отчим — блажью неумех, прежний отчим — матерным словом, отец — Божиим даром. Первый парень, с которым стала общаться по-взрослому, — никчемной тратой время. Потому что за стихосложение денег не платят. А надо заниматься лишь тем, за что платят.

Чем впустую стучать пальцами по гаджету, размещать стишки в инете, можно в легкую зарегистрироваться в том же инете на сайте для взрослых, где в on-lain занимаются практическим изучением позиций Камасутры и прочими телесными забавами, иначе называемыми коротким матерным словом из четырех букв. Для этого нужен компьютер, веб-камера и полное отсутствие стыда. Последнее, кстати, очень пригодится по жизни — так внушал парень.

Как оказалось, он уже зарегистрирован на этом, как ни крути, порно-сайте. Ему нужна новая партнерша. Парень уломал Нину попробовать. Как она могла устоять?! Ведь он у неё первый, а значит, сердце настежь, взгляд с обожанием.

Она надела черную маску в пол-лица. Его руки раздели догола под зрачком веб-камеры… Краем глаза видела на мониторе комментарии (иначе комменты) зрителей и тощие чаевые в форме электронных денег, типа нашимани.

Требовали снять маску. Парень, подыгрывая, объявил конкурс, кто даст больше, для того устроят приватный чат, где исполнят любое извращенное желание. Ставки росли, сыпались электронные деньги. Когда на кону собралась приличная сумма, парень ухватил Нину за волосы. Девушка вскрикнула от боли — вслед за ней вскрикнул парень, алая полоса выступила на волосатой руке. Вместо трепыхающейся от стыда девушки в кулаке остался пучок волос.

Парень и не подозревал, что в заднем кармане короткой юбчонки припрятан финский нож с четырехсантиметровым лезвием, острым как бритва. Этот нож подарил первый отчим, убежденный вор-рецидивист. Нож ручной работы, точная копия в миниатюре бескомпромиссной воровской финки. Сделан в тюрьме, во время очередной ходки.

On-lain сообщество разразилось электронными комментами, ставки возросли вдвое. Дозированное насилие в виртуальном сексе раззадорило публику. Парень отвечал на сообщения, анонсировал крутые сцены. Между тем, Нина, спотыкаясь, бежала домой. Она горела от стыда, боли, унижения. Ночь прошла как в бреду.

Утром позвонил парень, потребовал отработать эпизод со снятием маски. Нина ни в какую. Парень не отступал: просил, умолял, грозил… Нина заблокировала его номер. Для неё первый сеанс стал и последним, но парень оказался упёртым. Он считал иначе.

Нина теперь боялась выйти на улицу в темное время суток. Она заканчивала лицей по специальности секретарь-референт. По некоторым дисциплинам ходила на консультации вечерами. Не всегда удавалось перенести занятия на дневное время, теперь зачастую пропускала. Качество учебы пошатнулось, а впереди выпускные экзамены.

***

В прихожей громыхнула дверью. Детский плач и ругань матери оборвали мечтательный транс девушки вперемежку с волнами грусти. У кота кончик хвоста стал описывать хаотичные круги. Увидев курточку дочери в гардеробе, мать крикнула:

— Нинка, почему не в шараге?

В народе лицей (по сути профтехучилище) называли шарагой. Обычно в это заведение шел тот, кто не мог окончить среднюю школу и продолжить образование в институте. Не мог из-за отсутствия у родителей денег содержать великовозрастное дитя, отсутствия тяги к всесторонним глубоким знаниям.

— Перенесли. — После ужасного эпизода с парнем Нина училась врать.

— Опять в инете писАлками занимаешься, дрянь такая?! Пожрать хотя бы сготовила, полы помыть не мешала бы. Сейчас отец придет с работы, злой и голодный.

— Холодильник пустой. Осталось чуток картошки да пару луковиц, — буркнула Нина.

Мать прошла на кухню, трехлетняя дочь, хныкая, топала следом.

— Давай быстро сгоняй в магазин. Купи крупы, молока, пива полтарашку.

— Пива мне не продадут.

— Как не продадут?! Восемнадцать лет дурище. Возьми паспорт.

Нина вздохнула: начнешь пререкаться, подзатыльников получишь. За окном страшная темень, разгулялась вьюга, лютая под занавес зимы. Может быть, сумеет серой мышкой прошмыгнуть в магазин и обратно. С чего вдруг третью неделю кряду будет караулить парень? Ну, поманил деньгами, постращал, не потащит же насильно в домашнюю дерьмовую студию.

Девушка накинула пуховик, надела кроссовки, хотя на дворе стоял мороз градусов в минус 15, взяла хозяйственную сумку. Вышла на улицу с уверенностью: она в кроссовках, её не догнать. Волшебство зимнего вечера прогнало последние страхи.

Вечерняя мгла напоминала серебристое окно в комнате; от тепла пальцев созидается призрачный абрис фантазий. От мчащихся огней машин, от вспыхивающей рекламы на фасадах здания, от теней прохожих рисуется образ таинственного города, созданного для исполнения желаний.

Магазин располагался в десяти минутах ходьбы. Нине захотелось продлить прогулку: подышать свежим воздухом и сэкономить деньги, с которыми у матери всегда проблемы. Чуть дальше есть магазин, где цены чуть ниже. Нина туда и направилась, совсем забыв, что будет проходить мимо лицея, в котором должна находиться в это время.

Минуя сквер под окнами лицея, Нина боковым зрением увидела, как со скамьи вскочила фигура, рванула наперерез. У девушки подкосились ноги, кроссовки вросли в снег. Через минуту её за грудки держал парень, и, дыша перегаром, гоготал от радости, что наконец-то словил беглянку.

— Я не отстану, пока ты не зайдешь со мной в приватный чат. Че артачишься? Тысячи парней готовы виртуально поиметь тебя. Ты им чем-то понравилась. Один разок можно дойти до конца. Надо развивать сексуальность.

— Отпусти гад, — хрипела девушка. — Мне нужен один парень, но настоящий.

— Я буду один настоящий и толпа виртуальных. Деньги не пахнут, знаешь такую мудрость?

— Зато пахнешь ты! Меня тошнит от твоей вони.

Парень зарычал, оскорбленный. Кулак взлетел оттянутой пружиной. Нина закрыла глаза. Мать, бывало, ребром ладони давала затрещины вскользь по лицу. Больно! Кулак разозленного парня однозначно больней.

Глаза разомкнула серия сумасшедших звуков: хряць, вопли, хряць, вопли. Нина отпрянула, глаза моргали в ритм ударов. Её бывший парень лежал, зарываясь в снег. Второй парень, точно разъяренный бык, поднимал за шкирку с размаха бил кулачищем. Кровь алыми гроздьями расцветила сугроб. Лицо превращалось в отбивную котлету.

Нина схватила незнакомого заступника за руку, что есть мочи, потянула прочь, крича над ухом:

— Хватит, хватит, ты покалечишь его.

— Ну и что, — осклабился заступник.

— Посадят. Испортишь жизнь из-за какого-то дерьма.

— Жизнь и так испорчена, — буркнул парень, но позволил себя утянуть в сторону.

Отойдя метров на десять, потеряв из виду насильника, барахтающегося в окровавленном сугробе, Нина всмотрелась в освободителя. Здоровенный детина с физиономией олигофрена. Впрочем, физиономия побитого парня ничем не лучше.

— Чем испорчена твоя жизнь? — поинтересовалась Нина.

— Хронически не везёт. За что бы ни брался — везде облом.

— Почему? Не пробовал разобраться?

— Не знаю как. Мозгов не хватает. Мне бы шарагу закончить, на последнем курсе учусь.

— И я на последнем. Ты на кого учишься?

— На слесаря. Хотел бы на повара.

— На повара?! — Нина призадумалась. — Вообще-то бывают мужчины-повара, очень даже знаменитые. Почему не пошел учиться, чем нравиться заниматься?

— Родичи сказали, что слесарем везде можно найти работу. Кашеварить ­ — женская профессия.

— Они не правы. Мне тоже не везет. Потому что никогда не везло родителям. У нас в семье традиция хронического невезения. Я хочу выбраться из этого круга невезения.

— Одна?.. С чьей-то помощью?

— Говорят, волшебница живет внутри нас. Если точно сформулировать вопрос, она (или он) начинает исполнять желания с нашей помощью.

— Врут. Как ты думаешь, волшебнику нужна волшебница?

Нина выпучила глаза:

— А ты прав! Чтобы состоялось волшебство в жизни, волшебник должен найти волшебницу. Где-то внутри тебя живет волшебник, который совсем не хочет быть слесарем, и где-то внутри меня живет волшебница, которая ищет достойную пару. Вместе они начинают творить чудеса и подтягивать нас до себя.

— Гм, давай поживём вместе. Если родители учат нас не тому, то вдруг да помогут партизаны-волшебники. У нас недавно умерла бабушка. Я временно переехал в её квартиру. Бабушка, приколись, завещала мне квартиру. Родичи размышляют, согласиться или в суд подать. Получается на меня подать?! Я им говорю, че подавать, я переду в бабушкину квартиру, в счет доли родительской квартиры. Ну и переехал.

— Я согласна, — не дыша, произнесла Нина. — Мне, правда, сейчас надо сходить в магазин, купить продуктов матери.

— Давай сходим вместе. Туда-сюда, потом ко мне. Какие-то твои вещички помогу перетащить.

— А в квартире у тебя сколько комнат?

— Квартира однокомнатная. Кухня почти как комната, есть лоджия.

— Значит, мы будем спать вместе?

— Конечно. Что тут такого особенного?

— У тебя есть компьютер? — с опаской спросила Нина.

— Не-а. Нафиг он мне. Неохота им пользоваться. Зато у меня есть большой телевизор и пятьдесят каналов в нём. Тебе, че, этого мало?

— Как раз наоборот! Мне и телевизор будет не нужен. Ведь мы будем искать друг у друга тайные кнопочки, чтобы пробудить наших волшебников. Ты не против, если возьму кота? Он очень добрый.

— Кота можно.

— Кота зовут Кичел, меня Ниной.

— А меня Колей.

— Вот и познакомились! Больше никаких имен не надо.

***

Новый Год справили втроём: Коля, Нина, Кичел.

За десять месяцев совместной жизни произошло следующее.

Нина и Коля закончили профтехучилище. Коля сменил четыре места работы, в настоящее время в поисках. Кое-как перебивались с деньгами. Небольшие приработки, пособие по безработице, иногда подкидывали деньги родители Коли.

У Нины четыре попытки устроиться. Секретарем не взяли: своих некуда пристраивать. По вакансии секретаря-референта в крупное рекламное агентство не прошла тесты. Для продавщицы не хватило умения всучивать лежалый товар по далеко не скромной цене. Не взяли гладильщицей в прачечную: пар, вырывавшийся из-под гладильного пресса, валил с ног тщедушных пигалиц.

Один Кичел раздобрел. Коля упражнялся в приготовлении блюд. Первую пробу снимал кот. Серый плут находил толк в котлетах по-селянски и зразах по-венски, в отварной стручковой фасоли, сдобренной соевым соусом. Уплетал домашние колбаски и фаршированную щуку. Из-за скудости кошелька Коля готовил в минимальных размерах.

Нина худела. Она словно истаивала: снимала цепи реального с того волшебного, что дремало в человеческой плоти. Казалось, вот-вот придут изменения.

Однажды в долгий январский вечер сказала:

— Коля, будет лучше, если мы уедим отсюда. Я нашла куда.

Коля в одних трусах лежал на полу, устланным ковром, заложив руки за голову. Кот, мурлыча, катался со спины на бок. Нина в тонкой футболке, одетой на голое тело сидела в ногах парня. Она Коле делала массаж ступней. Это у неё получалось хорошо. Единственным развлечением у молодых и постижением граней чувственности стал разнообразный тактильный контакт.

— Ты хочешь уехать, где не надо тратиться на одежду, на жильё, где мы будем нарасхват? — спросила Нина.

— Не представляю, куда. И на что ехать. Денег на жратву не хватает.

— Я все обдумала, и для себя решила. Главное решиться тебе. Хочешь обскажу подробнее?

Коля скривил лицо, дескать, валяй.

— Как думаешь, для чего штудирую вьетнамские разговорники и могу сносно говорить по-вьетнамски?

— От нечего делать.

Нина мотнула головой, глаза вспыхнули.

— Я разыскала туристическое агентство, владеющее несколькими ресторанами и отелями. Запулила наши резюме по электронке. На днях получила ответ. Они готовы взять нас на работу. Тебя помощником повара в ресторан, меня помощницей управляющего отеля.

— Куда-куда?.. Ты бы, в Антарктиде еще поискала, там точно найдется работа уборщиков снега. — Коля потянулся за лентяйкой, чтобы включить телевизор. Нина схватила его за руку.

— Подожди. Послушай, это серьёзно. Ты и я будем официально трудоустроены, постепенно получим нужные сертификаты соответствия по профессиям, сможем продвинуться по работе, вернуться лет через пять-десять с при деньгах с удачей на короткой привязи. Я хочу попробовать себя в написании книг фэнтази о расе волшебников. Мне даже в издательстве скинули нужный сюжет. Стихи — это баловство, это для себя. Ты станешь знаменитым поваром, со временем откроешь собственный ресторан.

— Чтобы поехать, нужны деньги на перелет, на обустройство на новом месте. Денег нет.

— Есть. — Нина взмахнула рукой, точно рубанула шашкой. — Прошло намного больше, чем полгода после смерти бабушки. Ты стал собственником квартиры. Это стартовый капитал. Квартиру срочно продаем, срочно оформляем нужные документы и начинаем новую жизнь.

— Чё сдурела?! У меня нет работы, зато есть квартира. Я в ней могу прожить всю жизнь, как прожила бабушка. Проблема с жильем для меня решена. Вдруг ещё из родичей кто-нибудь помрет, привалит вдобавок денежное наследство — плевал на работу. Буду жить в своё удовольствие: жрать, пить и ничего не делать!

— Десять месяцев назад ты совершил благородный поступок. Сейчас наговариваешь на себя, очерняешь себя.

— Это какой такой благородный поступок?

— Ты защитил девушку. Приютил, взял под свою опеку. Даже два благородных поступка сделал!

— Да мне просто давно хотелось набить морду тому хмырю, случай удобный представился. Тебя позвал к себе жить? Объясняется просто: всякий там ВИЧ, СПИД бродит по планете, да и просто удобно иметь девчонку при себе. Ты тонкая, гибкая, удобная для секса. А вообще я не привередливый: мне хоть какая в постели со мной, лишь бы не придумывала такой чуши, какую ты сказала.

— Обо мне подумал? Что я совсем не принадлежность твоей постели. Помимо того, что удобно трахать — я человек!

— Кто?!

— У меня есть интересы, желания, планы.

— А чё работу не можешь найти? Значит, человеческое обчество тебя не принимает, бракует. Ты не человек, ты — недоделка. Как и я.

— Так нельзя говорить своей девушке, и вообще никому нельзя такое говорить.

— Не нравиться, что говорю и что делаю — можешь убираться, куда хочешь. В два счета найду тебе замену.

— Мне некуда идти.

— Тогда уйду я. — Коля, сопя от ярости, быстро оделся.

Хлопок входной двери ударил по мозгам, как пощечина от того, кого считала близким и родным.

***

Коля не вернулся ни через день, ни через два. Не звонил и не отвечал на звонки. Словно навсегда пропал. Словно ушел не только из дома, но из жизни Нины.

В кухонном гарнитуре был специальный ящичек, где в жестяной коробочке из-под чая хранились общие деньги на питание и на прочие текущие расходы. В основном общая касса пополнялась Колей.

Когда опустели скудные запасы продуктов, Нина сунула руку в жестяную коробочку, помятую, что не так давно клала в неё пособие по безработице, своё и Коли. Рука судорожно шарила по гладким стенкам: коробочка пуста! Лишь смятый листок бумаги выудили тонкие пальцы. Разгладив, прочитала:

Не забудь вернуть ключи

Слезы так и брызнули, стал ясен коварный замысел Коли. Решил прогнать, взяв на измор.

В морозильнике лежит одна рыбина, тощая и костлявая, как Нина, две картошины, скрюченная морковка и с пол-литра подсолнечного масла. Отыскался надорванный пакетик с кошачьим кормом. До очередной выплаты мизерного пособия — две недели. Пошарила карманы, в кулаке звякнула медь. На пару булок хлеба хватит. Хлеб можно жарить на подсолнечном масле, морковку использовать как приправу. На сердце полегчало, как-нибудь перебьется неделю-другую.

Однако радость оказалась преждевременной. Булка хлеба заплесневела через три дня. Кот опрокинул бутылку с подсолнечным маслом. Нина дико хохотала, глядя, как разъезжаются лапы Кичела в подсолнечной глади пола. У кота съезжала крыша, как от голода, так и от нечаянных ловушек.

Осталась мороженая рыбина. Нина предполагала, что растянет поедание рыбины на пару дней — кот слопал в один присест и свою порцию, и незадачливой хозяйки. Потом кот не давал спать, от голода мяукал беспрестанно.

План Коли выжить из квартиры Нину сработал.

Бедная девушка собрала пожитки, уместившиеся в одной сумке, поверх усадила кота. Крупным почерком оставили Коле три прощальных слова:

Ключи в почтовом ящике

Закрыла дверь, бросила ключи в железный ящик, приостановилась на крыльце дома. Ветер завывал, почти как год назад, поднималась вьюга, сумка с котом отнимала последние силы.

Куда податься? Мать из-за недостатка денег продала квартиру, переехала в дом, который раньше назывался семейным общежитием. Для великовозрастной дочери там вряд ли найдется место. Первый отчим живет с новой женщиной. Отец пропал. С парнями не везет.

Где бы разыскать хоть капельку доброты, хоть малость душевного участия? Это будет искоркой, что зажжет её факел жизни. Кот, прочувствовав, надлом хозяйки, выпрыгнул из сумки. Хвост взметнулся трубой, в желтых глазах отобразилось знание, которого так не хватало Нине. Движения кота выказывали уверенность: со мной, дескать, не пропадешь. Призывно мяукнув, кот побежал по сверкающему снегу.

В небе брезжили звезды. Засыпанный снегом тротуар представился посеребренным тоннелем, в конце которого что-то однозначно ждет. Закинув сумку за плечо, Нина шагнула вслед за котом в серебряную даль.

Первая учительница

Когда у меня заструилось серебро в волосах, мысли потекли по-иному. Я вдруг ясно понял, что когда-нибудь стану дряхлым дедушкой, но представить этого не мог. Не хочу быть дряхлым, больным и немощным…

Где-то я читал, что только тот, кто делает всё правильно с самого начала, с первых осознанных шагов, не страшится старости — для них эта пора как бесконечная золотая осень. Каждый хоть раз ощутил прелесть тех дивных осенних дней с умеренным теплом, безветрием, тишиной, мудрой безглагольностью. Лишь отовсюду струится позолота… Может быть, проблеск серебра в редеющей шевелюре — предвестник той позолоты? И пора сделать своеобразную уборку во внутреннем мире?

Случайно обнаружил, что не помню первой учительницы. Той, кто научила читать, писать и считать. Между тем, явственно помню чудесный эпизод с продолжением на всю жизнь…

Это было во втором классе. Я и друг мой Серёга, побросав дома портфели с тетрадками, где алели колы и двойки по всяким там чистописанием и правописанием, собрались в подъезде девятиэтажного дома, по тем временам самой высокой этажности. Мы задумали выполнить чрезвычайно захватывающий трюк: учебный полет в неведомое. Мы уже пробовали, но в этот раз решили пойти дальше.

Для этого надо пробраться в шахту пассажирского лифта. В основании шахты устроена площадка для обслуживания, где можно в полный рост стоять и смотреть, как вверх-вниз над тобой бегает кабина лифта. Дно кабины заканчивалось неким скелетом для обслуживания шахты: этакая маленькая клетушка, огражденная символической цепью.

Мы вдвоем втискивались в площадку и ждали, когда кто-нибудь воспользуется лифтом. Пассажир, безучастный и равнодушный — в кабине, мы, преисполненные предвкушением чудесного, формально под ним, но на самом деле — мы взлетали в неизъяснимо захватывающие высоты.

В тот день для остроты ощущения, решили не стоять на площадке, а повиснуть под ней на вытянутых руках, ухватившись кистями рук за нижнюю перекладину. Серёга уже провел первое летное испытание, теперь моя очередь…

Итак, мы приготовились. Я протер мелом руки, мысленно представил, как взлечу с кабиной, — и приятные мурашки ползли по телу. Ждем пождем в полумраке жильцов, запропастившихся на беду.

Наконец, хлопнула входная дверь. Клиент тихими шажками прошел в кабину. Захлопнулись двери, я крепче сжал ладони на перекладине. И… и дверь вдруг снова открылась, потом закрылась, открылась-закрылась… Озадаченный Серега выскочил из шахты, я пулей за ним. Из полуподвального помещения мы вынырнули точно черти из преисподней: чумазые, возбужденные, злые.

На площадке первого этажа стояла девочка. И такая необычная, такая красивая, что у меня захолонуло сердце, остановилось дыхание. Её светлые волнистые волосы ниспадали на хрупкие плечи. Огромные фиолетовые глаза на белоснежном личике смотрели чуть насмешливо, чуть отстранено, совсем по-взрослому, с каким-то неведомым мне знанием и опытом иной, высшей жизни. В ней не было ни капли кукольного.

— Вы кто? — без тени испуга спросила девочка.

— Мы эскпеме… экспемери… эксперимонтеры, — напустив на себя важности, ответил Сёрега. Его заводило намерение сбить спесь с девчонки.

— Экспериментаторы, — легко проговорила девочка, звонко рассмеялась.

Я никогда не слышал столь мелодичного голоса. Если и слышал, то в фильме-сказке. Я словно пожирал её глазами. Припомнил, девочка из параллельного класса, недавно появилась в нашей школе.

— И над чем вы экспериментируете?

— Над собой! Ты чего тут делаешь?

— Я всего лишь хочу подняться на лифте на свой этаж. На лифт не хочет. Он не ощущает моего веса. Обычно я хожу с портфелем. Как раз это и добавляет вес.

— Ты дура или как?

— Правильно говорит! — Я вступился за девочку, чем поразил Серёгу, ведь он был за главного. — В лифте есть защитное устройство на вес. Чтобы не гоняли пустой лифт, оно не запускает его, и не даёт включиться при перегрузе. Давай, я буду вместо портфеля. Дополню твой вес.

Я шагнул в кабину. Девочка, мило улыбаясь, вслед. Серега, недовольно сопя, протопал за нами. Лифт легко набрал высоту и, взбрыкнув, остановился.

— А всё-таки, каким образом вы экспериментируете?

— Мы также катаемся на лифте. Но снизу, без ограждений, цепляемся за дно. И летим параллельно пассажиру, — без обиняков признался я, чем тут же заслужил тычок друга.

Девочка вдруг встрепенулась от испуга, внимательно посмотрела на нас, что-то сверила по наручным часам, сказала:

— Хотите побывать у меня в гостях? Я покажу что-то очень интересное.

— Конечно, хотим, — ответил я за себя и за Серёгу, несмотря на его тычки. Теперь я стал главным.

В прихожей нас встретил большой белый кот. Грациозно выгибая спину, он потерся об ноги маленькой хозяйки, затем крадучись подошел к нам. Принюхался — и фыркнул. Девочка рассмеялась, весело сказала нам, чтобы вымыли руки и чумазые рожицы.

Милая хозяюшка, органично входя в роль, заварила чай, достала торт «Птичье молоко», по тем временам дефицитный. Мы втроем сели за стол. Ни мало не смущаясь Серега стал наворачивать один кусок торта за другим. Я лишь надкусил предложенное угощение. Мне нужно было другое. После чая прошли в комнату, и я поразился убранству.

На полу толстый и мягкий ковер ручной работы с необычным орнаментном, на стенах картины в отливающих золотом багетах. Массивный книжный шкаф, заполненный старинными книгами в толстых переплетах. Коллекция фарфоровых статуэток. Огромное, как мне показалось, пианино, поблескивающее гладью тщательно отполированного лака густого вишневого цвета.

— Ты как восточная принцесса живешь! — сказал я, не сдерживая восторг.

— Может быть. Мой папа ученый и работает в секретном институте. А мама учитель сольфеджио в музыкальной школе… учит нотной грамоте, — пояснила юная красавица.

— Ни фига себе, — с присвистом произнес Серега, растянувшись на ковре, — Зачем нужно сольфеджио? Чтобы купить такой ковер? (По тем советским временам интеллигентная прослойка общества жила в материальном плане очень хорошо)

— Чтобы научиться прекрасному. Вместо музыкальной грамоты может быть что-нибудь другое. Увлечение, интерес, делать прекрасное своими руками. Я ещё изучаю французский язык, историю этой страны. Но больше всего люблю музыку.

— Как можно любить, что нельзя потрогать руками. Любить, чего нет. Пока не зазвучит. Сказала бы — нравится.

— Для меня она есть. Это невидимое прекрасное имеет разные формы. Музыка — одна из форм и звучит под его влиянием. Давайте я вам сыграю. Что хотите услышать?

— Мурку! — Серега со смехом обозначил тему и запел: — Мурка, ты мой котеночек. Мурка, ты мой муреночек…

— Сыграй что-нибудь из Чайковского, — поспешил сказать я. В зимние каникулы мы с мамой ходили на балет «Щелкунчик».

— Хорошо! — Девочка улыбнулась, положила руки на клавиши.

Она, легкая изящная воздушная, словно в мгновение наполнилась как раз тем прекрасным и невидимым, что было в мире, что добавило ей тот самый материальный вес, который не смог уловить бездушный механизм лифта. Я видел не тщедушную девочку — царственную фею с длинными шелковыми волосами, с гордо выгнутой спиной, сияющими глазами на утонченном божественном личике…

Её длинные пальчики искусно бегали по клавишам, извлекая звуки и соединяя их в музыку. Внимая одухотворенной девочке, я решил для себя точно и окончательно — она неземное существо, она — лучший учитель прекрасного, которое в каждом её движении, в каждом взгляде, в каждой линии и черточке тела, лишенного земной тяжести.

Когда девочка закончила играть, я был оглушен внезапной пустотой. Я и она, словно приходили в себя, возвращались в этот мир. Вдобавок Серега резанул по ушам:

— А песня про Мурку лучше!

Девочка поморщилась, вздохнула, сказала, точно спохватившись:

— Так, мальчики, мне уже пора собираться в музыкальную школу. Мои дни расписаны по минутам, чтобы ни одной минутки не пропали даром.

— А где то интересное, что хотела показать? — буркнул Серёга.

— Ты не заметил? — спросил я. Он помотал головой. — Тогда и объяснять незачем.

— Давай дружить, — сказал я девочке.

— Давай! — не замедлила ответить она. — Только чур, ты должен научиться делать прекрасное и быть необычным, чтобы было интересно с тобой, чтобы каждый день запомнился!

— Хорошо! Буду учиться и этому. Пока.

— Пока. Можешь завтра мне позвонить в это же время.

Мы вышли на лестничную клетку. Серёга, зевая и почёсывая за ухом, сказал:

— Ну чо, прокатимся на лифте по разу?

— Знаешь что, Серёга, жалко времени! Пойду-ка учить уроки.

PS: Девочка недолго жила в нашем доме: её папу перевели на более ответственную работу, и дороги наши как будто разошлись. Однако, когда я стал уже взрослым, вдруг встретил девушку с точно таким же именем и такой же неземной одухотворенности, и однажды услышал от неё: «Ты такой необычный и, порой, умеешь так искусно делать прекрасным и запоминающимся почти каждый день!» Я хлопнул себя по лбу, мгновенно вспомнив хрупкую и светлую девочку из параллельного класса… Выходит, справился с её задачей?! Чудеса, да и только!

Две истории о большом и малом

Ничто не доставляет человеку
такой радости, как чистая совесть. Джигуджизада

1. Черта ответственного возраста

Я давненько предполагал, что для душевного здоровья, и здоровья вообще, самое опасное время года — конец ноября и первая половина декабря. По крайней мере, это справедливо для пожилого возраста. А также для так называемого ответственного возраста, по определению Георгия Ивановича Гурджиева (Джигуджизада среди суфиев) — беспрецедентного вестника древнейшей эзотерической школы, о чём будет сказано чуть ниже.

Вскоре в этом временном казусе выпало доподлинно убедиться. И, как всегда бывает, на собственной шкуре. Не совсем, правда, на себе, но ощущая близких и родных неким драгоценным и совершенно необходимым продолжением себя, можно справедливо сказать, что попал ты, братец, в чрезвычайно непростую переделку.

Дело в том что, оставив родительский дом, мы периодически возвращались в него. И каждый с определенной целью.

Я наведывался по строго определенному графику, чтобы быть уверенным, что престарелая мать ни в чем не нуждается: из крана течет вода, не засорена канализация, радиаторы отопления исправно передают тепло квартире, горят все лампочки в светильниках и не надо бежать в аптеку за каким-нибудь лекарством.

Сестра использовала квартиру как дополнительную кладовку для редко используемых вещей и домашних заготовок из овощей и ягод садового участка, и поэтому забегала на минутку: взять-положить вещицу или банку с соленьями-вареньями, успевая на ходу обмолвиться о себе и поинтересоваться, как бы между прочим, о здоровье матери.

Младший брат, в отличие от сестры, бывал подольше, но в основном рассказывая восьмидесятитрехлетней матери о своем непростом житие в стольном граде, что в часе езды от нашего городка, превращенного в спальный район индустриального мегаполиса. Дескать, приходится платить бешеные деньги за съём квартиры, на содержание семьи, за садик ребятишкам… короче, деньги там всему голова. Чтобы достойно жить вынужден брать кредиты: один кредит на покупку нужного, второй — для погашения первого кредита.

Мать недоумевала, жалела, переживала. Мне рассказывала, как бедствует младший. Однажды прямо огорошила:

— Вчера приходил Андрюша и сказал: матушка, я теперь бомжа!

— Опа! — воскликнул я, вспомнив про фото, выложенные младшим в одной из социальных сетей: не далее как неделю назад он прилетел из Таиланда, где в течение четырнадцати дней и ночей всей семьёй наслаждались пляжным отдыхом.

— Был прописан у тещи, — путаясь, пояснила мать. — Она решила поменять квартиру: свою продать и купить себе поменьше, оставшиеся деньги отдать Андрюшкиной жене. А в новую квартиру никого прописывать не хочет.

— Кто и что ему мешает заиметь квартиру? — сказал я, усаживаясь в кресло. — Купить жильё по ипотеке не проблема! Они по два-три раза в году летают по заграничным курортам. Эти деньги вполне могли бы стать первым взносом.

— И я ему об этом же сколько раз говорила. Поговорил бы ты еще раз.

— Сказать можно, да услышит ли?

— Я всю ночь не спала. Чует моё сердце недоброе. Может, не лады у него в семье? Обо всём передумаю. Места себе не нахожу.

Пообещав поговорить с младшим, вдруг заподозрил неладное. Во-первых, пропала искренность в его словах, и в разговоре он прятал, отводил глаза от моего пристального взгляда. Во-вторых, зачастил к матери. Однажды она снова меня огорошила.

— Никита, (то есть я) не будешь ли обижаться? На днях оформила завещание на квартиру Андрюше и еще какую-то бумагу подписала. Мы на машине ездили к нотариусу.

— Завещание или дарственную? — спросил я, не теряя спокойствия.

— Сама не знаю. Запуталась с ним. Возьми синюю папку, прочитай: что за бумагу мы состряпали.

Я открыл шкафчик серванта, где обычно хранились документы. Никакой синей папки там нет.

— Тебе случаем не приснилось? — Пошутил я. — Пусто!

Мать всплеснула руками и, сильно побледнев, вымолвила:

— Неужели утащил?.. Ах, негодный, что же он задумал?

— Для этого надо знать, что за бумагу оформили. Если завещание, то лично тебе ничего страшного не грозит. Если же дарственную, то может и продать квартиру.

— А как же я? Мне куда деваться?

— Сперва, видимо, следует наведаться с тобою к нотариусу и прояснить, какую же вы сделку сотворили.

Пока я собирался, выкраивая время для поездки к нотариусу, случилось еще одно невероятное событие. Мать чуть было не стала жертвой телефонных мошенников. События разворачивались так. Вечером вдруг раздался звонок и суровый мужской голос сообщил, отчеканивая каждое слово, что сын Андрюша сидит в КПЗ (в камере предварительного заключения — прим. автора). Он совершил наезд на пешехода. Есть подозрение, что находился в нетрезвом состоянии. Парень глубоко раскаивается в содеянном, поэтому если соберете к полудню следующего дня семьдесят пять тысяч и перечислите на указанный номер, то происшествие замнем. Далее трубка была передана Андрюше, и тот жалобным голосом подтвердил и просил перечислить деньги, иначе хана ему: ведь стоит только получить судимость и потом долго не отмыться.

У матери потемнело в глазах. Она на мгновение потеряла сознание и рухнула, ударившись правым боком о чугунный радиатор отопления. Когда очнулась, попробовала встать, но не хватало силы в руках. Тогда ползком добралась до дивана и, оперившись о спинку его, кое-как смогла наконец подняться. Некоторое время приходила в себя. В заначке как раз имелась затребованная сумма.

Следует отметить, мать была ветераном войны, трудовой стаж равнялся пятидесяти с лишком лет — пенсия не хилая, что в совокупности с доплатами федерального, областного и местного уровня составляла вполне значительную сумму.

Наутро, ни свет ни заря, бедная старушка пошатываясь добралась до банка. Сунула в окошко охапку денег и клочок бумаги с наспех записанным номером банковской карты. Однако мошенники явно не учли, что сильные эмоции в старческом возрасте, напротив, могут выбить последние искры умственных способностей. Номер был записан неправильно, кассовая машина отказывалась принимать перевод денег. Так и не сумев перевести деньги, сердечная бабулечка поковыляла домой, что-то бормоча в беспамятстве. Дома разыскала номер мобильного телефона младшего и, не мешкая, связалась.

Андрюша ответил сразу. Обрушился с досадой на бедную легковерную мать. Ни в какие переделки он не попадал, никого не давил колесами. Потому что и автомобиля у него теперь нет. Нет! Так как пришлось авто продать для погашения просроченных платежей по кредиту.

Через некоторое время узнаю, что Андрюша купил-таки простенький автомобиль, чтобы оставаться мобильным в наше суетное время перемен, где чаще приходится либо догонять, успевать, либо удирать, уматывать подобру-поздорову. И купил за семьдесят пять тысяч. Странное, конечно, совпадение, но чего только ныне не бывает!

Разбираться особо было некогда — выпало мне, как назло, сделать авральную работу. На десять дней я стал узником обязательств и планов. И когда освободился, первым делом поехал проведать мать. Что я увидел, повергло в шок.

Седая старушка с благообразными и тонкими чертами лица была словно не в себе. Взгляд ввалившихся глаз блуждал как будто в беспамятстве. На левой щеке свежая гематома, уходящая под ворот платья. Обнаженные руки в коростах запекшейся крови. Давно немытые и нечесаные волосы свалялись в сальные космы. Вокруг в беспорядке валялись вещи — невообразимый кавардак поражал не менее страшного вида матери. Журнальный столик заляпан остатками пищи, также как и телефон. Точно руки и посуда перестали надлежащим образом мыться. Отвратительный запах гниения смердел ужасной разверзшейся клоакой.

— Что случилось? — задал я вопрос скорее себе.

Мать несколько осмысленно посмотрела в мою сторону.

— Учусь передвигаться ползком и перекатыванием. Ноги совсем перестали ходить.

— За какие-то десять дней такие кошмарные изменения?! Приходили сестра, Андрюша?

— Нет, никто не проходил. Не дозвониться до них. У обоих отвечает какая-то одна и та же женщина.

— Это автоответчик. Надо было сказать на автоответчик: приходите срочно.

— Это что, я буду разговаривать с этой противной механической женщиной?! Не совсем ещё сдурела поди.

— Мы все потихоньку становимся механическими. Зомби, помешавшиеся на потребительстве. Мне на мобильный почему не звонила?

— Умыкала листочек с номером. Ведь не было раньше нужды звонить, ты всегда сам приходил.

— А как же ходила в магазин за продуктами? — продолжал допытываться.

— Да как! Один раз ходила. О поручни лестниц в подъезде держалась и спускалась вниз, потом по стеночке дошла до двери. Только ступила на крыльцо, сразу упала. Ладно сугробы есть, зима-то ранняя в этом году. Прямо в сугроб кувыркнулась. Кто-то проходил мимо, помог подняться. Посидела на скамеечке, кое-как поднялась, пошла дальше… Ох, и рассказывать не хочется. Не счесть, сколько раз падала. Все бока и внутренности отбила. Каждый раз помогали прохожие: один доведет до одного дома. Посижу чуток на скамеечке. Встану, пройду, чуть какая неровность — валюсь в ту сторону, куда качнулась. Как-то всё же дошла до магазина. Набрала целую сумку продуктов, и чувствую, тяжеловато. Но не выкладывать же обратно! Потащилась, вернее меня потащили вместе с сумкой. У подъезда дома остановилась, думаю, как подняться на третий этаж. Слава Богу, соседский паренек из школы шел. Взял мою сумку и до дверей квартиры донес, я чуть погодя следом поперлась, как обезьяна за поручни цепляясь, где нет поручней — на четвереньках. В квартиру забралась и есть не хочется: в голове стучит, ноги ноют, точно их наизнанку выворачивает. Сунулась в сервант — и таблеток никаких нет; есть только от давления и сонных таблеток три коробки. Я как раз недели три назад купила, чтобы сон наладить… Ох, мне бы только, чтобы ноженьки мои начали ходить, и не мотало меня из стороны в сторону! — воскликнула с глубочайшей надеждой мать и после минутного молчания проронила: — Неужели смерть моя пришла?

Последняя фраза сказана таким тоном, что меня до костей пробрал озноб, и дальнейшее развитее событий много раз повторяло это незнакомое прежде ощущение, словно я глазами матери заглядывал в запредельную сферу бытия.

— Я вызову врача на дом. Завтра с утра позвоню в поликлинику.

— Придет ли врач? Кому мы, старичьё, нужны?!

— Нужны. Еще как нужны!

С утра сделал вызов врача, который сначала, не хотели принимать, но, узнав возраст обращающегося за медицинской помощью, адресовали к специалисту, функционально близкого к геронтологу (эта категория врачей помогает смягчить старческие немощи — прим. автора). А ближе к обеду вызванный доктор звонила уже мне, и звонила в полной растерянности. Вид старушки, невнятно бубнящей себе под нос, с многочисленными синяками и ссадинами, неспособной стоять на ногах требовал немедленных действий. Врач сказала, что сама вызывает машину «Скорой помощи» и отправляет пациента в приемный покой городской больницы с предполагаемым инсультом.

Вздохнул с облегчением: 24 часа в сутки престарелый человек будет под присмотром профессионалов; недуг будет выявлен, и лечение даст положительный результат. Однако с утра до вечера бедную матушку продержали в приемном покое для уточнения диагноза. Взяли ряд анализов, сняли электрокардиограмму, провели комплексную диагностику на томографе и установили — острых заболеваний нет, инсульта не было, риска внезапной смерти нет. Мне сообщили из приемного покоя, что оснований для госпитализации нет, с минуту на минуту подойдет невропатолог, осмотрит, выдаст рекомендации, и следует забрать мать обратно.

Я, огорошенный, сел в автомобиль, ледяными руками повернул ключ зажигания. Через десять минут припарковался у ворот больницы в специально отведенном месте. Было около восьми часов, и кругом обступала такая темень, что, казалось, наступил конец света, по крайней мере, для нас. Резко похолодало, и мерзкий колючий ветер срывал одежду, развеивал последнее тепло. Быстро добежав до корпуса лечебного заведения, с опаской вступил в шлюз приема больных, залитый мертвенно-бледным светом, растекающимся по грязно-голубым стенам. В палате со стеклянными дверями увидел мать, сидящей на кушетке с застывшим в муке ожидания лицом.

Она рассеяно взглянула в мою сторону, и мне показалось, не узнала. Рядом сидели ещё несколько полураздетых больных и немощных женского пола, так что я не осмелился зайти. Расположился в коридоре в ожидании осмотра невропатолога. Через тридцать пять минут врач появился. Очень молодой, спокойный, вежливый. Еще десять минут длился осмотр и столько же оформление рекомендаций.

Итак, мне выдали справку о проведенном обследовании с бланками анализов, разводя руками: относительно здорова, а мы кладем больных с острыми заболеваниями. Смотря в глаза хладнокровного врача, понимал, что у него в запасе полно вариантов ответа. Например, это не по нашему профилю, нужна консультация специалиста, который сейчас за тридевять земель; увы, пациент скорее мертв, чем жив…

Подошел к матери и помог ей подняться.

— Поехали домой, мама.

— Как домой?! Я никуда не поеду. Ты что-то путаешь.

Врач-невропатолог сказал обнадеживающим тоном, что выписал ряд лекарств, которые при длительном применении могут помочь. Мать, словно не слыша, твердила:

— Никуда не поеду. Какая же я здоровая, если ходить не могу?

— Мама, пошли, старческую дряхлость здесь не лечат. Вызовем терапевта, купим таблетки, что невропатолог прописал, авось и полегчает. Главное у тебя нет инсульта. Сердце исправно. В твоем случае по-другому будем восстанавливать силы.

Уговорами и посулами вывел мать из больницы. На щеках её были слезы, а в глазах отчаяние. Ноги подкашивались. Она крепко уцепилась за мою руку, то и дело валясь с ног. Тот путь до машины, на который я потратил две минуты, мы кое-как преодолели на порядок дольше. В промерзшем автомобиле с заиндевелыми стеклами довез её до дома, довел до квартиры.

— Все, — сказала мать. — Иди домой. Дальше я сама.

— Давай же помогу раздеться, приготовить что-нибудь поесть.

— Нет. Пока возили по кабинетам на каталке я вся обмочилась. Они везут, а я в сапоги себе фуреню. Мне надо помыться, переодеться. Иди давай, я сама как-нибудь. Иди-иди.

С тяжелым сердцем поехал домой. Приехав, сразу справился по телефону о самочувствии. Мать довольно бодро ответила, что получше. Несколько успокоившись, занялся своими делами.

Рано утром внезапно проснулся и сел на кровать, взбудораженный предчувствием грянувшей беды. Словно кто-то за ухо поднял и тащил в морозную пустошь черной улицы. Шестой час утра, мать, верно, спит — тревожить её телефонным звонком не решился. По обыкновению, сделал короткую физзарядку, умылся, облился холодной водой, сварил кофе и сел за компьютерный стол. В течение полутора часов работал: составлял смету по фактическому расходу материалов.

Трудился я в строительной компании, возводящей жилые дома. По старым временам должность называлась прораб или строительный мастер. В подчинении у меня бригада из тридцати человек. Все — трудовые мигранты из Центральной Азии, и практически все не могли говорить по-русски. За исключением одного, Ахмеда, который был и толковым бригадиром и переводчиком-передатчиком указаний по работе.

У меня сразу установилась доверительная интуитивная связь с бригадой, которые ни шиша не знали по-русски, и отличались чрезвычайным трудолюбием и абсолютной нетребовательностью к условиям работы. В основном это были таджики — народ, относящейся к персидской группе. Прямые потомки когда-то великой Персии, средоточия знаний и могущества. Именно здесь долго хранилось знание о сути всего и вся, переходящее из одной цивилизации в другую, именно это знание вошло бесценными кристаллами во многие религии: христианство, ислам, буддизм.

Я смотрел на смуглых потомков великой Персии, ставших всего-навсего дешевой рабочей силой. И тягостная мысль подъедала ощущение собственного достоинства: не случится ли нам, россиянам, в скором времени стать колонией дешевой рабочей силы и несметной кладовой природных ископаемых богатств для евро-американского сообщества, уже подчинившего себе полмира. Те захватнические войны, что вели те же персы, римские императоры, Наполеон, вожди Третьего Рейха, ныне хитроумием (отличавшего, кстати, Одиссея — прототипа супергероев) идут по новым технологиям…

Около восьми утра набрал номер телефона матери. В ответ тягостное молчание. Проверил правильность набора номера — гробовая тишина. Тогда спешно оделся, торопливо спустился по лестнице подъезда, вскочил в автомобиль, с полтыка завел мотор и помчался по сонным улицам навстречу подкравшейся смерти. Словно выпрямившейся пружиной в мгновение оказался у дверей квартиры.

На звонок дверь не открылась. Имеющимся ключом стал открывать её, но механизм замка заклинило! И раньше случалось, что не с первого раза проворачивался засов. Кляня себя и ругая, что вовремя не заменил проклятый замок, уже подумывал о способе взлома. Вот будет шума в подъезде! Уж точно, не устраненные недостатки притягиваются и разрастаются в новую беду. Но все-таки замок поддался и дверь распахнулась. Я вбежал в квартиру и застыл, пораженный увиденным.

Телевизор мерцал бликами сюрреалистичных картин. Из его динамиков изливалась неуместная развеселая мелодия. На полу, распластавшись, лежала мать, одетая в тонкий ситцевый халат, с накинутой шалью, чуть прикрывавшей спину. Босые ноги мертвенно-бледные. Вокруг в беспорядке валялись вещи, но расположение их таково, что вырисовывалась картина происшедшего. Потеряв равновесие, восьмидесятитрехлетняя мать упала навзничь и, возможно, потеряла сознание.

Когда пришла в себя, попробовала встать. Но сил не было даже доползти до дивана, где приготовила постель для сна. Длинными вязальными спицами двигала телефон к себе — и также неудачно. Стянула с кресла накидку, шаль, маленькую подушечку. Всем этим как-то укрывшись, затихла, так и не сумев подняться. Сквозивший холодный воздух из приоткрытой форточки и неплотно закрытой балконной двери лишал последних сил. Сон, смеживший веки, превращался в вечный. Палас был мокрый, что еще быстрее выстуживало затихшее тело.

О чем она думала и думает в умирающем слабеющим сознании. Я присел на корточки и положил руку на плечо, позвал её словно из небытия.

— Мама, ты слышишь меня?

Она чуть пошевелилась и с трудом открыла невидящие глаза. Жива!

— А-а это ты? Я лежу, лежу, а музыка играет, играет. И песни такие хорошие, что умирать даже не хочется… как холодно было. Посмотри, на месте ли мои ноги.

Я тронул ноги — ледяные, как ветер на улице.

— Сейчас я тебе перенесу на койку, — Просунул руки под спину и ноги, поднатужился: взять вес порядка семидесяти килограммов с нижней точки представлялось сложной задачей. Ведь тяжелее мешка с цементом не перемещал. Как-то сумел задействовать все свои мышцы и в два приема оторвал безвольное тело от пола. Выпрямил спину и на полусогнутых руках перенес на приготовленную постель. Укрыл маму теплым пуховым одеялом, поправил подушку, уселся рядом.

— Хорошо, — прошептала она, едва приоткрыв спекшиеся синие губы. — Тепло как! Как ты догадался прийти?

— Что ж тут удивительного? Не отвечала на звонки, вот и приехал, — ответил, ужасаясь от мысли: не спохватись, к вечеру обнаружил бы труп.

Мать мгновенно уснула, а я какое-то время сидел неподвижно, напряженно соображая, что делать дальше. Сегодня суббота, впереди два дня выходных. Эти дни без вариантов побуду рядом. Но как быть в понедельник? Мне на работу, взять отпуск невозможно.

Я в беспокойстве вышел на кухню и позвонил сестре и младшему брату — они словно вымерли, словно их и не было вовсе. Вне зоны доступности сотовой связи — бездушно твердил оператор. Заглянул в холодильник: пустой. Одна проблема нанизывается на другую. Тогда позвонил домой и кратко обрисовал ситуации. «Что ж, приезжай за мной, а дальше посмотрим, как быть» — сказала жена.

Я пулей помчался домой, по пути заехал в аптеку, выкупил лекарства, назначенные невропатологом, купил охлажденную курицу, творог, хлеб, молоко. Жена стояла у подъезда — ей также как и мне пришлось отменить все намеченные дела. Без лишних слов она села в автомобиль. И вот мы уже вдвоем разместились у койки. Жена некоторое время приходила в себя от увиденного беспорядка в квартире, от потрясающего запустения. Из-под одеяла выглядывало одно осунувшееся лицо матери, казалось безучастной ко всему, пребывающей в спасительном сне.

Разрезал на четыре части курицу, две из которых поставил варить на медленном огне, остальное положил в морозильник. Жена занялась уборкой квартиры, потом подключился и я. Через час квартиру основательно прибрали, почистили, помыли. Курица отварилась. В густой бульон бросил пару картофелин, разрезанных на крупные куски — вскоре сытное и легкоусвояемое блюдо было готово, но мать не пробуждалась.

Мы расположились на стульях возле кровати. Каждый из нас напряженно думал, что же делать дальше. Сидели молча, поглядывая то на друг друга, то на утишенного глубоким сном родного человека. Что бы ни говорили про нематериальность мыслей и чувств, от нашего отчаянного думанья мать вздрогнула и открыла глаза.

— Вы кто? — спросила она, глядя в упор.

— Я твой сын Никита, а рядом моя жена Светлана, — ответствовал я, ежась от колючего взгляда.

— А-а, Никита, мой первый сыночек! Ты разве женат?

— Женат, и давно. У нас есть взрослый сын Вячеслав.

— И он женат?

— Нет, он не женат. Он учится в институте.

— Мой внук Слава. Я только что его видела. Цветут яблони в нашем саду. Слава в зеленой рубашке идет по дорожке сада под руку с такой красивой девушкой, что сердцу радостно за них. И она в зеленом платье, с густыми и длинными волосами похожими на лён, который в послевоенное время трепали на речке.

— Сейчас начало зимы. Ты в последние дни тяжело заболела.

— Я не заболела. Меня бросили одну мыкаться со своей старостью. Этой ночью моя душенька побывала в новом доме, куда мне скоро переселяться… Иду я и рассматривая кругом. Изба наша деревенская. Отец наш гнедую лошадь запрягает. Лошадь с норовом: брыкается, копытами стучит. Хочется ей воли, но и отца не смеет ослушаться. Любили отца лошади… Во двор зашла и чувствую, кто-то вслед идет. Оглядываюсь, а это Нюрка, сестра старшая. Пальцем манит меня и молчит. У меня вдруг ноги онемели, и ни шагу не могу ступить, прямо кулем валюсь. Вижу, что Шурка знает, как направить ноги. Никак не могу подойти: валюсь и валюсь. Все бока избила. И какая-то музыка играет и песни все такие хорошие, что ровно заслушалась их и невмочь подойти ближе и зайти в избу нашу… Потом смотрю вместо избы ты стоишь, нагибаешься и берешь меня на руки.

— Ты бредишь. Сегодня утром я приехал и нашел тебя лежащей на полу. Взял тебя на руки и перенес на постель. Помнишь это?

— Как же ты догадался прийти? Ведь еще чуток и не было бы возврата?

— Не знаю как.

— Сердце тебе подсказало!

— Возможно. Давай-ка, поешь. Будешь кушать?

Мать отрицательно помотала головой. После череды слабых препирательств согласилась. Взяла дрожащими руками чашку с бульоном с накрошенными кусочками хлеба и растолченным картофелем. Сил у неё не хватало, чтобы даже поднести ложку ко рту. Тогда жена взяла чашку и стала кормить с ложки, точно малого ребенка. Почувствовав вкус свежеприготовленный еды, мать охотнее и даже жадно открывала рот. Вскоре к нашему общему удовольствию чашка опустела. От сытной еды глаза закрылись. Вновь пришел благостный сон.

— Езжай в аптеку за памперсами. Встать она не сможет. Придется тебе учиться надевать памперсы, — промолвила Светлана.

— Почему мне учиться? Ты же рядом?!

— Пока рядом, — уточнила жена. — Ты же знаешь, что и у меня родители требуют постоянного ухода.

— Они же не лежачие!

— Ну и что. Кто знает, что будет завтра?

— Вдруг в памперсы она по большому сходит… ну это самое… накакает! Что делать?

— Подмывать.

— Мне?!

— Тебе. Придется отбросить разного рода неловкости. — Жена устало вздохнула. — Звони сестре, брату. Пусть тоже принимают участие.

Ночевать остался в квартире у мамы. Не раздеваясь, улегся на диване со смешанным чувством тревоги и досады. В этой квартире я родился и вырос, и невольные воспоминания теснили грудь. Я смотрел в ночное окно, на блики теней по стенам. Особо памятные дни детства и юности возникали так живо, словно предлагая снова пережить знаменательные мгновения, соотнести прежние мечты и представление о большой взрослой жизни с этой самой большой взрослой жизнью.

Тут я вспомнил об ответственном возрасте. Прочитанные прежде строки возвращались полные нового смысла, проясненного лихорадочным думаньем о грянувшей беде. В самом деле, черта ответственного возраста — это переход либо в безграничное безвременное развитие определившегося Я, получившего некую космическую прописку в виде формирования бессмертной индивидуальной души.

Либо начало собственного умирания, опустошения, одряхления, гниения. Иначе говоря, в черте ответственного возраста возникает либо способность генерировать божественный импульс

«БОГОПОДОБНОГО ТВОРЕНИЯ»,

либо доживать на врожденных наследственных рефлексах и приобретенных от влияния современных реалий, пропитанных парализующим страхом потерять, упустить, остаться без крова, денег…

И, безусловно, высочайшее напряжение СОВЕСТИ даёт шанс не упустить момент перехода черты ответственного возраста в рассеянном состоянии и суметь совокупностью всех сил (физических, душевных, интеллектуальных) делать поразительные вещи, пронизанные освоенным божественным импульсом.

До сестры и брата я дозвонился лишь вследствие проявленной настойчивости. И та и другой обещали подумать, каким образом организовать уход за матерью. Но сколько они будут думать, и будут ли вообще принимать деятельное участие? Вопрос повисал в воздухе. По-человечьи, они должны были всё бросить и примчатся сюда.

В пятом часу ночи пробудился от прерывающегося голоса матери, призывающего к себе. Я вмиг оказался у постели.

— Что-нибудь надо?

— В туалет.

— Попробуй встать. Я тебя придержу и потихонечку дойдем.

Мать в точности исполнила сказанное мною. А я тихонько радовался, что не придется возиться с памперсами.

— Куда же подевался он? — вдруг спросила мать, укладываясь с моей помощью в постель.

— Кто он?

— Только что здесь стоял в углу. Такой высокий, что головой упирался в потолок, стройный, весь в черных одеждах, с черными кудрями. И как будто без лица. Вот здесь стоял в углу и молча смотрел. Ему сказала: «Зачем опять пришел, кто послал тебя. Теперь я здесь не одна. Со мною сын». Он скрежетал зубами. Я силилась увидеть его лицо; от моего внимания оно должно было проступить. Он все больше тряс волосами, скрежетал зубами и подступал ко мне… Видимо, испугалась и позвала тебя.

— От твоего рассказа меня дрожь пробрала. Где ты, говоришь, он стоял? — спросил я.

Мать указала рукой, и я решительно шагнул в скрытый мглой угол комнаты. И тут же вздрогнул от звука, похожего на крик летучей мыши.

— Ты что-нибудь слышала?

— Так он всегда приходит и уходит, — отвечала мать. — Он стоял и слушал нас.

— Твоя квартира захламлена вещами, с которыми связаны самые различные и даже противоположные воспоминания. Я бы все эти не нужные вещи просто взял и вывез на свалку.

— Здесь многие вещи Кати и Андрюши.

— Ну и что?! Я лежал и думал, как быть дальше. Сегодня воскресенье, завтра на работу мне. Как ты тут одна будешь?

— Как-нибудь.

— Будем сегодня переезжать к нам в квартиру. Вот что я решил!

— Ты бы сначала у Светланы спросил. Пустит ли? Зачем мне вам мешать? Как-нибудь здесь одна. Буду передвигаться ползком. Ну а за продуктами ходи ты.

Я не воспринимал её возражения и решил вообще никого не слушать: иногда приходится поступать волевым способом, иначе любое намерение утонет в бесконечной говорильне. Ближе к обеду появился дома и твердым тоном сообщил, что на время болезни будет лучшим вариантом, если мать поживет у нас. Видимо, Светлана предполагала такой ход развития и обреченно вздохнула: она работала на полставки и поэтому большую часть времени зимой находилась дома, летом — на даче. Значит, бремя ухода в большей мере ляжет на неё.

Мы подготовили комнату, и втроем — я, жена и сын — поехали за матерью. Взяли её матрац, одежду, коробку с таблетками. Ослабевшая старушка кое-как оделась. Опираясь на наши плечи, доковыляла до машины. Придерживаемая нами, опустилась на сидение и прощальным взором окинула видимую часть дома, где прожила добрые пятьдесят лет, словно предчувствуя: возврата не будет.

Наш дом — обыкновенная девятиэтажка советских времен, построенная тремя годами раньше пресловутой перестройки, провозглашенной самым непопулярным и самым говорливым советским правителем. Дом кирпичный, с удобной планировкой, с мусоропроводом, электроплитой, удачно вписанный в ландшафт берёзовой рощи. Дома на нашей улице располагались как раз с привязкой к гористой местности, без умопомрачающей симметрии сталинских и хрущевских времен.

Дома мать, утомленная сборами и дорогой, залегла спать. А я стал разбираться с лекарствами в коробке. По большей части были либо просрочены, либо с поврежденной упаковкой, так что смело можно их скопом выбросить, что я и объявил пробудившейся после короткого сна матери.

— Сонные таблетки оставь, да посмотри, есть ли слабительные: пожалуй, неделю не ходила по большому.

— Что за сонные? Как ты их купила?

— Да как! Добралась до аптеки и спросила таблеток, чтобы спать. Тогда у меня сон совсем пропал. Купила сразу упаковок семь. Теперь на ночь обязательно пью таблетки две-три, а то и больше.

Я разыскал потрепанную упаковку снотворных и стал читать аннотацию — мне сразу стало нехорошо…

— От одних этих таблеток загнуться можно! — Я невольно сравнил противопоказания с проявившимися нарушениями у матери. Один к одному.

— Эти таблетки выбрасываю в урну, — сказал я. — В качестве успокоительного будем использовать экстракт пустырника. Кроме того, ты теперь не одна как в старой захламленной квартире. И тот, высокий и кудрявый, что скрежетал зубами, сюда не сможет пробраться.

Я ощущал себя домашним доктором, и чтобы не напортачить, стал строго и неукоснительно выполнять схему лечения, выданную невропатологом. Купил автоматический тонометр с функцией памяти для контроля артериального давлении. Первое, что пришлось выполнить — это наладить нормальное функционирование организма, то есть диетическое питание, регулярное опорожнение кишечника, физические движения, позитивный эмоциональный настрой и полноценный сон.

Аппетит у матери вскоре появился, и она охотно поедала предложенные блюда. Причем, первое время продолжали кормить из ложки. Сразу обозначилась проблема с запорами, как будто толстая кишка напрочь зацементировалась каловым скоплением. Пришлось ставить клизму: через задний проход закачать около литра теплой кипяченой воды.

Эта процедура оказалась крайне неприятной. Мать разделась догола, улеглась на простынь, расстеленную на полу ванной комнаты. Улеглась со словами: «Срамота-то какая!» Нас также коробила подобная прочистка кишечника. Однако возможная интоксикация организма от разложения каловых масс страшнее.

Светлана аккуратно ввела в толстую кишку пластмассовую трубочку. А я держал высоко над головой нечто подобное грелки. По команде жены снял пластмассовый зажим с трубочки, и вода под собственным весом устремилась в зашлакованный кишечник. Вскоре вся вода перетекла в утробу. Надо было подождать немного, но мать заерзала по полу и практически вся вода вытекла на пол. Я бросился остановить растекание жидкости, запрудив и промокнув тряпкой. После чего процедуру пришлось повторить. На этот раз сфинктер удерживался легким усилием пальцем.

Я быстро убрал клизму, с опаской подумывая, как суметь усадить на унитаз. И когда наступила эта переломная минута, конечно же, не получилось так, чтобы кишечник бурно исторг разбухшие какашки в предназначенном месте. Пока поднимал мать, пока усаживал — и пол и стены оказались в отвратительных ошметках каловых масс. В то время как мать сидела на унитазе, мы с женой, надев резиновые перчатки, спешно взялись за уборку. Я капитально промыл пол, Светлана — стены, покрытые кафельной плиткой. После чего решено было устроить основательный банный день.

Я, сверх меры напрягая мышцы, перебазировал смущенную мать в ванну, где она тут же встала на четвереньки. Светлана взяла гибкий душ и сверху стала поливать благодатной водой. И тут мать словно ожила. С необыкновенным блаженством то и дело повторяла: «Хорошо как, батюшки! Хорошо как! Забыла, когда так мылась! Какая тут чистота, вода, мыло, пена! Хорошо! Прямо до косточек грязь отмывается. Хорошо как! Дай Бог вам здоровья и долгие лета. Как не знаю благодарить вас?!»

Усадив мать, укутанную махровым халатом, в кресло, тщательно помылись и мы. Потом, как полагается, пили втроем чай с травами.

Сознание к матери возвращалось чрезвычайно медленно. Она порой обращалось к Светлане: «Ты кто? Как тебя зовут? Что ты тут делаешь?», чем расстраивала её до слёз. Самостоятельно передвигаться мать не могла: с кровати в кресло, в туалет, за обеденный стол передвигалось с моей помощью, а в отсутствие меня — поддерживаемая Светланой.

Очень трудным делом оказалось наладить правильный сон. У матери установился исключительно свой ритм сна и бодрствования. Она могла пробудиться в два часа ночи и смотреть до нашего пробуждения в окно на огни ночного города и рассыпь звезд. Устав от неподвижности, вставала и с шумом падала.

Я вскакивал и бежал в её комнату, поднимал и усаживал в кресло. Терпеливо старался внушить, что мне на работу, и от недосыпания, становившегося хроническим, у самого голова идет кругом. Мать оправдывалась, что затекли бока и лежать не может. Между тем, она могла в семь утра заснуть и до обеда давать храпака.

И вообще, время до обеда было для неё почему-то тяжелым: её словно не было здесь — была сухая придирчивая старуха, досаждавшая колкостями бедной Светлане. После обеда постепенно приходила в себя, становилась доброй, приветливой, мягкой, благодарной. Для меня и Светланы такая перемена была загадкой.

За неделю, что жила у нас больная мать ни сестра, ни Андрюша не соизволили прийти, хотя и звонил им неоднократно и предлагал, чтобы мать жила у всех по очереди: две недели у нас, две недели у сестры, две недели у брата. Мы ведь тоже не двужильные! За неделю хронического недосыпания у жены участились головные боли, я ходил словно зомби. Сестра говорила, что у неё фитнес, йога, тренинги — всё это строго по графику. Андрюша крутился на трех работах. И брать ещё одну обузу — уход за родной матерью — не входило ни в какие планы.

Потеряв надежду, что остальные так называемые родственники ослабят наше бремя, я купил местную газету. Проглядывая объявление купли-продажи, предложения по услугам вдруг обнаружил, что в нашем доме продается однокомнатная квартира. Тут же позвонил, и оказалось, что квартиру только-только выставили на продажу. Я первый покупатель. Сразу про себя решил, что покупаю. Но для приличия попросил показать квартиру.

На следующий день риэлтор, в меру общительная и приятная женщина, показала квартиру, и сказала, что квартиры в наших домах расходятся влет. Чем объяснить такой парадокс даже не знает. Я незамедлительно заверил, что покупаю без торга и объяснил почему. Больная мать, требует постоянного ухода, но жить вместе означает отсутствие элементарного отдыха.

Риэлтор профессионально зацепилась: а квартиру матери будете продавать? Будем. После короткого расспроса попросила показать квартиру, чего мы тут же и сделали. И самое удивительное, что по дороге она успела вызвонить клиента, который мог бы купить эту квартиру. Мы приехали практически одновременно: я, риэлтор, предполагаемый покупатель. И что было еще удивительнее, что покупатель также сказал, что квартира подходит, готов ей купить и внести залог. Не ожидая такого стремительного разворота, я побежал убеждать мать продать квартиру.

Мать не нашла довода не согласиться. Я кинулся собирать деньги на покупку квартиры. Выяснилось, что продажа родительской квартиры затянется, поскольку выстраивалась довольно сложная цепочка купли-продажи, какой-то четвертной обмен. Снова позвонил сестре и брату, пригласил к себе, чтобы решить важный вопрос, сказав, что разговор не телефонный. И также они не пришли, сославшись на крайнюю занятость.

Тогда решил действовать по своему разумению. Кое-какие деньги были, но получить их мог только через три месяца, поэтому пришлось взять кредит, который мне выдали буквально через день. А через две недели стал собственником однокомнатной квартиры. Продажа родительской квартиры намечалась через месяц. Об этом сообщил сестре и брату. Обоих эта новость застала врасплох.

— Как так, не посоветовавшись с нами, затеял продажу?

— Во-первых, звал, но вы не пришли.

— Ты не сказал, для чего звал!

— Значит, когда решается денежный вопрос, вы мигом собираетесь? Когда, напротив, надо что-то отдавать: деньги, время, внимание, заботу — вы становитесь недосягаемы… — я прочитал целую нравоучительную лекцию.

— Короче, — продолжил я, — деньги от продажи квартиры будут разделены поровну.

Сестра бросила трубку, Андрюша пробубнил невразумительное. Мне стало ясно, что в их планах было взять квартиру чистоганом. Я со своей благотворительностью снес подчистую их задумки. Мне же разбираться кто прав, кто виноват совершенно некогда: на руках немощная мать, жена в стрессовом состоянии, новое приобретение недвижимости, требующее капитального ремонта. Поэтому забыть, что есть на белом свете сестра и брат с непонятными претензиями, представилось лучшим вариантом.

Порой лучше вычеркнуть из сердца, чем отягощать и осквернять себя злом (обида, грозящая перерасти в ненависть, ссуды-пересуды в стиле ток-шоу «Пусть говорят»). Я лишь изумлялся, как деньги подминают под себя людей!

Почему-то мне показалось необходимым сделать ремонт квартиры своими руками, кроме замены сантехники, канализационных и водопроводных труб, а также замены щелястых деревянных оконных блоков на современные пластиковые стеклопакеты.

К нашей общей с женой радости мать явно пошла на поправку: передвигалась по комнате самостоятельно, держась за стенку и опираясь на тросточку. Каждый вечер я раскладывал таблетки в три мензурки, помеченные надписями «утро», «день», «вечер». Мать с похвальным усердием исполняла лечебные процедуры, среди которых прием таблеток приравнивался к некоему священнодействию. Провалы в памяти стали реже и чередовались с отвратительной подозрительностью. Однажды, придя с работы, застал Светлану с воспаленными от слез глазами.

— Что опять? — спросил я нахмурившись.

— Ничего. — Светлана отвернулась. — Иди сам её корми. Она мне второй раз сказала, что я её хочу отравить.

— Когда это было? До полудня?

— Какая мне разница до полудня или после! Я всегда одинаково понимаю… Я уже больше не могу. Понимаешь, не могу! Две недели я сижу с ней как привязанная. Хожу как за малым ребенком, готовлю, чтобы ей понравилось. У меня болит поясница, оттого что приходится поднимать, усаживать, придерживать. Я практически не сплю. Меня трясет, когда я вижу, как она идет, пошатываясь, по квартире. Я боюсь, что она упадет на стеклянные двери, на зеркала, сметет телевизор — покалечится сама, или убьётся. И твои родственнички тогда уж точно мне житья не дадут. Где её дочь?! Где это «светлый мальчик» Андрюша. Почему дочь усовершенствует себя йогой и фитнесом и носа не показывает у матери?! Это она должна её каждое утро умывать и подмывать! Почему ты взвалил всё на себя и на меня?!

Начиналась истерика, которую увещеванием не остановить. Светлана, конечно же, права. Я взвалил на неё неподъемную ношу. Но не устраивать же мать в дом престарелых?! Именно сейчас ей нужно индивидуальное внимание и человеческая теплота. Я прошел в комнату. Мать сидела как набедокуривший ребенок, искоса поглядывая и пытаясь унять волнение.

— Что опять произошло? — строго спросил теперь у неё.

— Целый день по телефону разговаривает. О чем-то шепчется, посматривает на меня, — быстро и что называется «в сердцах» ответила мать.

— Если она не может выйти из дома и решить свои проблемы, ей приходится это делать по телефону. Объяснить что-то по телефону гораздо труднее, чем пообщаться с глаза на глаз. А посматривает — потому что беспокоиться за тебя.

— Может быть, мне уехать домой, раз уж всех вас достала?!

— Может быть, и так следует сделать. Ты более-менее передвигаешься. Я буду каждый день ходить к тебе. Может быть, наконец, появиться сестра и Андрюша.

— Нет! Я больной человек. Вы должны за мной ухаживать.

— Это безусловно. Для этого и переселяем тебя поближе к себе. В своей квартире ты будешь сама себе хозяйка. Когда хочешь, встанешь, когда хочешь — ляжешь. Мы обязательно подлечим тебя, чтобы ты самостоятельно передвигалась и обслуживала себя, под нашим постоянным вниманием. Без движений и заботы ты быстро захиреешь. Всего один месяц тебе пожить одной в старой квартире. Я за этот месяц сделаю ремонт.

Итак, мать перевез обратно. Я видел, как ей трудно возвращаться, как она собирается из последних сил, чтобы выстоять и выдержать. К горлу подступал комок, и глаза мои увлажнялись. Дома хватанул три четверти стакана крепкого алкоголя, дал волю душившим меня чувствам. Светлана присмиревшим голосом тихо сказала: «Ты молодец, что так о матери печешься, но я, да и ты — не железные. Ведь и нам нужен отдых…»

Я ничего не сказал. А на следующий день с удвоенной энергией взялся за ремонт квартиры. В счет очередного отпуска взял десять дней. Чтобы ещё более уплотнить время, стал работать в квартире по четырнадцать часов в сутки.

Первым делом ободрал старую плитку в ванной, пожелтевшие обои, смыл побелку с потолков и стен, все обработал антисептиком. За два дня две ударные наемные бригады поменяли окна, сантехнику и трубы, застеклили лоджию, установили респектабельную сейф-дверь. Я за это время подобрал и разрезал обои и даже немного отдохнул. Потом работа пошла приятнее: наклейка кафельной плитки, обоев. Квартира преображалась, и это добавляло энергии. С деревянного пола растворителями снял старую краску. Пол предстал, словно в первозданной чистоте. Окраска пола стала завершающим этапом. Квартирка стала загляденье! И только теперь я отважился показать её матери.

Солнечной февральской оттепелью я привез маму в её новое жилище. Она вступила за порог, прошла в комнату, залитую солнечным светом, ахнула.

— Неужели сюда я буду переезжать?!

— Да это твоя квартира. Комната девятнадцать квадратных метров, кухня — семь. По нынешним меркам кухня маловата, но тебе одной пойдет. Электроплита, новая мойка, в угол поставим холодильник. Достаточно удобная ванная комната, совсем не тесная. Коридор вполне просторен, здесь удобно встанут и гардероб и тумба-секретер…

— Я то думала, что смертушка пришла ко мне. На дальний погост собралась переезжать. А тут в такие царские хоромы буду переезжать!

— Царские не царские, но жилье будет твое комфортабельное, удобное, и главное — практически с нами. Хоть и не в одной квартире, но в одном доме.

— Не знаю, как благодарить тебя.

— Так ведь я не для похвалы, ни за плату работал, а так сказать по велению сердца.

По НАПРЯЖЕНИЮ СОВЕСТИ.

Я же тоже хочу жить спокойно и правильно. Чтобы ничего не мучило, не саднило, не тревожило. Чтобы только чистая радость вдыхалось вместе с воздухом, — сказал я на одном порыве, удивляясь этому внезапно возникшему радостному импульсу, который подвиг меня именно с горячей сыновней любовью обнять родного человека.

***

В мартовские праздники мы перевезли мать в её новую квартиру. Надо отдать должное Андрюше: он собрал крепких шустрых ребят, которые славно поработали грузчиками, дружно и весело переместив нехитрый скарб скопившегося имущества. Правда, я два дня упаковывал вещи в специальные мешки и коробки, разобрал крупногабаритную мебель. Мать к тому времени основательно оправилась от ноябрьского кризиса в здоровье. Даже возникала крамольная мысль: зачем затеял переезд? Постепенно сгладятся недуги, потихоньку она будет коротать век в памятной квартире, где по меткому народному выражению «пуп резали».

Однако эту искушающую мысль я решительно гнал. Не перспектива ли раз и навсегда покончить с одиночеством и запустением вернула надежду матери, что жизнь продолжается. Несмотря на почтенный возраст в восемьдесят три года.

И вот практически через год после переезда матери могу сказать себе, что всё сделал исключительно правильно.

Каждый день после работы захожу в её чистую светлую квартиру. И мать уже у порога сияет такой замечательной улыбкой, в которой и безграничная радость, и доброта, и совершенная искренность, что любая душевная усталость, ежедневная утомленность, стресс — проклятье запутанного времени — мгновенно исчезают, словно смываю грязь с себя чистой водой. И вижу, что в восемьдесят четыре года можно ощущать себя счастливым, поддерживать физическую подвижность, сохранять ясную голову и редкую душевность, так нужную всем.

2. Божественное дитя

Илья Сергеевич возвращался из дальней поездки, о которой так долго и трепетно мечтал. Нет, он возвращался не из Турции, Египта, экзотичной и шокирующей Азии, благополучной Европы, где на лазурном берегу наконец-то станет возможным отдаться сладкому безделью, отправив проблемы и проблемки в пучину безграничного моря-океана.

Он возвращался из частицы юности с конкретным географическим названием, выныривал в повседневность из уплывающих в неизвестность дорогих воспоминаний и первых ощущений взрослой жизни. Словно тот географический пункт был местом обретения бесценного опыта, когда ты не дома, не в родительском кругу, но также среди родных и близких. Словно тогда отрабатывалось умение находить себя в глазах как будто бы чужих, которые неожиданно становятся близкими.

Илья Сергеевич наружностью совсем не выделялся: среднего роста, не худой и не толстый, в обычной одежде. Внимательный умудренный взгляд и спокойные движения. Все, что могло привлечь внимание, тщательно нивелировано, устранено.

И вся его жизнь представлялась, как хорошо отлаженная машина, где только смятенная воля, выбросит из колеи, да и то не сразу. Запас материальной прочности и подушка безопасности в виде востребованных знаний и опыта основательно смягчат удар судьбы, как следствие душевного смятения.

Как раз смятения, которое как будто бы наметилось, он и боялся: стоит потерять веру в себя — и дальше покатишься вниз, как по маслу… Есть время предотвратить это скольжение вниз, но мысли путались, словно заблудились в потёмках.

К тому же в этот незапамятный день у него раскалывалась голова. Естественный мир собственных ощущений был вчера и позавчера изрядно смещен в сторону приподнятого настроя (почти идентичный естественному от собственных мыслей, эмоций, предощущений). И смещен ударным возлиянием алкоголя.

Что он не любил, то и случилось: практически сразу, в русле национальной особенности гостеприимства забил родник с чистейшей сорокоградусной водицей. И самодельная скатерть-самобранка нагромоздила пропасть всевозможных угощений. В довесок жарко истопленная баня, с хлестким и душистым березовым веничком. За таким набором удовольствий проглядывались, словно в тумане, люди и берега, ради чего и приехал.

Однако с кем намечал встретиться, с тем и встретился. У одних побывал на могилках, что также было очень важно. Это дорогие сердцу бабушка и тетушка с мужем, ушедшим сразу вслед за ней. С другими, как говорится, изрядно пображничал. И теперь, когда приходила трезвость в мысли и чувства, предстояло прийти в себя и упорядочить свежие впечатления, связать их с далекими воспоминаниями. Путешествие во времени как будто начинало помогать установить зыбкую связь с самим собой. Именно потерять эту связь — подобно смерти, это есть начало всех прочих последующих бед.

Прежде всего, хотелось основательно выспаться. Ведь сон — еще одна вотчина для отдохновения души. Поэтому Илья Сергеевич взял обратный билет в купейный вагон скорого поезда, где под заветный стук колес можно вволю отоспаться. Убаюкать беспокойство, выстроить мысли в стройный ряд, отыскать и вытащить нечто вроде душевной занозы, что исподволь саднит, доставляет беспокойство и грозит пустить гнойные метастазы во всем теле, во всей субстанции Я, где личность не отделена от сущности.

Вышагивая по узкому коридору пустого вагона, Илья Сергеевич с издали заметил, что в его временном пристанищу — четырехместном купе — уже кто-то есть. Он невольно скривил губы, точно проглотил кисло-горькую пилюлю. До отправления поезда двадцать минут, которые придется провести лицом к лицу с каким-нибудь неприятным субъектом, каких сейчас пруд пруди. Он мысленно посетовал, что не прогулялся по вокзалу, дабы убить время.

Провожающих Илья Сергеевич отпустил, так как на противоположный перрон подъехала электричка в нужном обратном направлении. А следующая будет лишь через два часа.

С предощущением неприятного знакомства, он втиснулся в узкую дверь — и точно отпрянул назад. Купе на треть заполнено сумками, саквояжами, в центре которых восседала юная мамаша с годовалым на вид ребеночком.

— Здравствуйте, попутчики. Куда путь держите? — спросил Илья Сергеевич, с надеждой, что попутчиками они будут ненадолго.

— До Екатеринбурга.

— И я туда же, — сказал Илья Сергеевич с тайной досадой, представив как мамаши утишивают капризное дитё и заключив, что выспаться уж точно не придется.

— Вы не волнуйтесь, мы вам не причиним неудобств.

— Разумеется. Неудобства нам будет причинять сам вагон. — Попробовал сострить Илья Сергеевич, по возрасту годящейся в отцы.

Девушка чуть напряглась, соображая: какие неудобства может причинить непосредственно вагон? Шевельнув бровями, улыбнулась.

— Мы колесим почти с месяца после рождения сынули. Привыкшие к тесноте и сложностям. Так, Тема? — Она обернулась к малышу. Тот радостно закивал и расплылся в простодушной улыбке, глядя на которую нельзя не улыбнуться.

У Ильи Сергеевича потеплело в сердце. Он словно уловил волну душевного тепла, исходящую от крохотного человечка, еще не твердо стоящего на тонких ножках. Словно раскрыли дверь в свежий неиспорченный мир.

Тёма, не спуская с большого вежливого дяди искрящихся радостью глаз, что-то сказал на своем детском наречии.

— Рад с вами познакомиться! — перевела симпатичная мама. — А ну-ка Тёма, скажи «Привет!»

— Пилипиит! — звонко сказал ребенок, и все троим снова стало весело.

— Привет, — настойчиво поправила девушка-мама. — Скажи привет, как мы говорим.

— Пилипиит, — чуть насуплено повторил Тёма.

— Пусть будет пилипиит! — Илья Сергеевич встал на сторону малыша. — Очень мелодичное сочетание звуков. В эту пору идет взаимное обучение. Он все равно скажет когда-нибудь «Привет», но прежде своим «Пилипиит» что-то тоже донесет до вас.

Девушка серьёзно восприняла слова, снова мило призадумалась. Её слова лаской коснулись ушей малыша:

— Что же ты хочешь донести до меня Тёмушка?!

Мамочка, гибкая и стройная, словно метнулась ухватить волну радости: набросилась на сынишку и стала в каком-то неописуемом порыве тискать, мять, целовать. Он, заливаясь смехом, закрывался ручонками, слегка ударяя ими по пухлым губам. А эти губы целовали его пухлые щечки, носик-пуговку, милые глазки, алый смеющийся ротик. Она ничуть не смущалась выказывать восторг, какай-то пик материнского блаженства.

— А папочка где? — спросил наобум Илья Сергеевич, глядя на выражение неистовой любви.

— А папочка у нас военный! Он уехал на сборы на два месяца. Мы — едем к моим родителям на это время. Батальон размещен в небольшом городке под Нижним (Нижний Новгород — прим. автора). На Новый год ездили к его родителям — это под Москвой. Мы с Тёмой задержались там также на два месяца, теперь к моим едем… «Мы едем, едем, едем в далекие края. Веселая компания…»

— Своего дома, значит, нет? Такого дома, полного домашнего тепла, чтобы никуда не ездить, чтобы всё и все под рукой, — пояснил Илья Сергеевич

— Разве такие бывают дома? Это какой-нибудь замок среди деревенской грязи?.. У нас служебная квартирка. Такая лачуга, что сколько не украшай, не обустраивай её, все равно будет тесно и невесело. А так мы катаемся по стране… Нам хорошо! Пока есть, куда ехать, где ждут не дождутся, — откровенничала девушка-мама.

— Должно быть, у вас такая миссия скрашивать будни родным и близким.

— О да! Они нам безумно рады! Так ведь, Тёмушка? Идет коза рогатая за малыми ребятами! — Она смешно стала изображать сердитую козу, наступающую со склоненной головой к баловникам-детишкам.

Тёма весело брыкнулся и, притворно испугавшись, засеменил прочь. Но неотступная «коза» настигла и стала бодать и бодать мнимыми рожками, в качестве которых выступали роскошные длинные волосы.

Илья Сергеевич вдруг представил, как столь шикарными распущенными волосами можно усилить изыск сексуального контакта — и смутился. Благо, что девушка не заметила этой его нескромной фантазии. Она самозабвенно играла с малышом. Надвигалась на него, потрясая волосами, как невиданное чудище, как рассерженная коза. Грубым голосом нагоняла как будто бы настоящего страху.

Дитя с округленными глазами от новизны ощущений старалось все-таки убежать от проказливой козы понарошку. Но она настигала: наступал бурный мануальный контакт — и лохматое чудище оказывалось мягким и пушистым, теплым и хорошим. И малыш снова заливался смехом. И всамделишная счастливая мамочка снова бросалась со страстным исступлением целовать и тискать радостное сокровище.

— Ты чего тетка сумок наставила? — Из коридора послышался донельзя раздраженный грубый мужской голос. — Прямо по ним предлагаешь шагать?

— Попробуй только. Вовек не отмоешься!

— Чо, типа крутая?!

— А ты что, типа козел?!

— Да не типа, а самый настоящий говнюк! — другой женский голос встал на поддержку первого.

— Вас обеих щас высадим с поезда. На трое суток закроем за оскорбление личности.

— Тоже мне личность нашлась!

— Ваня, давай бегом за полицейским нарядом. И скажи проводнику, чтобы задержала отправку поезда.

Обладатель грубого мужского голоса заглянул в купе, властно сказал Илье Сергеевичу:

— Вы, мужчина, будете свидетелем. И вы, девушка, тоже. Беззаконие нельзя терпеть.

Он протянул Илье Сергеевичу удостоверение, что является помощником депутата Государственной Думы, весьма известного депутата.

— А тот, кого назвали Ваней, кто побежал за полицией, тоже помощник депутата? — презрительно поинтересовался Илья Сергеевич.

— Нет, он мой помощник, — ответствовал помощник депутата.

— А у помощника есть помощник?.. И все, поди, состоят на государственной службе. Получают зарплату и, пожалуй, немалую?

— К чему клоните?

— К тому, что было бы проще помочь представителю народного избранника непосредственно представителям самого народа, хотя бы в малом. — Илья Сергеевич глянул на притихшего Тёму. Тот сразу улыбнулся, и это, как ни странно, добавило решимости.

Илья Сергеевич встал, вышел в коридор, взялся за лямки сумки, спросив у женщин, куда переместить битком набитый баул. Оказалось, что в их купе и надо затащить сумки. Это озадачило. Помощник депутата криво усмехнулся, и хотел было сплюнуть, точно блатной урка.

— Хорошо, что я еду без багажа. Поместим ваш багаж на мое место, — сказал Илья Сергеевич с любезной улыбкой.

— И еще вот это куда-нибудь пристроить. — Дама протянула женский манекен в человеческий рост.

— Как бы не сломать, — произнесла дама помоложе. Обе дамы приятно выглядели, и, казалось, грубые перепалки вели базарные торговки, которые куда-то вмиг исчезли.

— Эту пластмассовую телку положи с собой! — заржал помощник депутата.

— Да зачем же! У этого доброго мужчины сразу видно есть хорошая женщина, — ответила пожилая дама и обратилась к Илье Сергеевичу: — Давайте положим этот манекен на самую верхнюю полку, прямо над вами, и повернём её одним местом к депутату. Его же верхняя полка напротив? Кстати, господин помощник депутата, почему так непрестижно путешествуете, проштрафились? Вам бы на лоб синюю мигалку, чтобы и пешеходы дорогу уступали!

— Договоришь у нас, челночница, точно с поезда снимем!

У помощника зазвонил телефон. Глянув на высветившийся номер, он поспешил ответить: «Рад услышать… слушаюсь… выполню точно в срок… Вот это добрая новость! Наш законопроект прошел! Вау! Теперь себе точно куплю большой джип и деревеньку какую-нибудь! Одобряете?.. Зачем деревенька? Да чтобы гулять по полной, не оглядываясь», — между тем помощник оглянулся, вышел в коридор, продолжая обсуждать детали какого-то законопроекта.

— Скоро вот так, продадут нас всех. — Дама махнула в сторону помощника депутата. — Сделают безликими рабами, тупыми придатками заводов, машин, особняков, холуями, прислугой.

— А мы не хотим, — с живостью отозвалась молодая мама, тронув взгрустнувшего Тёму. — Эй, малыш, очнись! Козу рогатую легко победил. А вот Карабаса-Барабаса одолеешь? Этакого толстого лохматого злого дядьку, который выстроил огромный дом-замок на народные деньги и от скуки смертной забавляется тем, что ест пироги из соловьиных языков и мучит кукол в своем театре. У него есть корабли и самолеты, заводы и фабрики, но чего-то все равно нет, потому что оно не покупается за людские деньги… Вот смотри какой он Карабас-Барабас. — Девушка собрала в пучок на подбородке длинные волосы, изобразив бороду, оскалила зубы, пощелкала, исказила миловидное лицо злющей гримасой. Раздувая от злости щеки, двинулась на малыша.

Он во все глаза смотрел на преобразившуюся маму — и вдруг, схватившись за животик, громко и заливчато рассмеялся, да так заразительно, что рассмеялись и мы, я и две дамы-челночницы. Даже помощник депутата заглянул с тревожным удивлением. Минуту постоял, внимая живой мистерии, и с растерянно-удивленной улыбкой сел на краешек сиденья. Мамаша пробовала сделать лицо ещё страшнее — малыш смеялся громче. Он стал топать ножками и прогонять злого Карабаса со своего жизненного пространства в виде посадочного места в вагоне скорого поезда.

— Ты даже не боишься! — в конце концов воскликнула молодая мама, уставшая гримасничать, — Почему? В чем же твоя сила?

— Какой чудесный мальчик! — Вклинился помощник. — Можно подержать его в руках?

— Пожалуйста! — И девушка-мама протянула живое сокровище помощнику.

У дам-челночниц захолонуло сердце. Илья Сергеевич застыл с немым вопросом: «Да разве можно чужому, да еще такому, вверять свой островок радости?»

Между тем, этот невинный хрупкий человечек, это радостное дитя переместилось в цепкие руки помощника, у которого властно-хищное выражение лица, как будто бы напрочь сменилось на теплое и радостное. Помощник ухватил мальчонку, словно это счастливая находка. Он его поднял вверх, разглядывая и так и сяк, обмениваясь с ним смешными и добрыми ужимками, светлыми улыбками, которые с каждым разом становились, словно чище и ясней.

— А можно и нам? — почти в один голос попросили расцветшие дамы.

Помощник неохотно передал дальше эту живую человеческую драгоценность.

— Тёма прямо богатырь! — воскликнула пожилая дама, поставив чудесного малыша себе на колени. — Силач! Ты сразил нас всех, понимаешь ли…

— Да, он из тех богатырей, которые побеждают чистым сердцем и добрыми помыслами! — Подхватила её мысль молодая дама, лаская Тёму восхищенным взглядом.

Правильная речь дам-челночниц выказывала в них интеллигентный задел, на который наслаивался и затирал опыт выживания в чрезвычайно негуманной реальности. И томик стихов с поблекшей позолотой обложки, выпавший из сумки пожилой дамы, когда с помощью Ильи Сергеевича перемещали огромный багаж в купе, говорил также, что не по своей прихоти таскают огромные баулы шмоток.

— Когда-то у меня таких детишек была целая группа! Ну, чуть постарше, конечно. — Вырвалось у молодой дамы. — Когда я работала воспитательницей.

— А у меня целый класс! — Добавила пожилая дама.

— Почему были? — спросил Илья Сергеевич.

— Так закрыли и садик и школу! Завод загибается и съёживается, городок пустеет! — воскликнула пожилая дама. — Теперь для тех, кого учили, кто как-то сумел обустроиться, покупаем одежду. У нас небольшой магазин на арендованной площади, относительно постоянный круг клиентов. Стараемся быть в курсе последних веяний моды (раньше бы сказала — в курсе последних событий культурной жизни), знакомим с ними наших клиентов с помощью свежих журналов, каталогов и потом, по их предпочтениям, привозим, формируем ассортимент. Доход небольшой, но как-то жить можно. С сетевиками налаживаем контакты на договорной основе.

— Да уж ситуация не из простых! — Илья Сергеевич покачал в задумчивости головой и процитировал: — «В человеке должно быть всё прекрасно: и душа, и тело, и одежда». С души переключились на одежду, получается. Чьи же руки прибирают себе души?

Илья Сергеевич глянул на помощника депутата и поперхнулся: тот не отрываясь в странной задумчивости смотрел на малыша, как будто напряженно пытаясь что-то очень важное вспомнить, от чего давно отошел.

Дамы, одна за другой потискав прелестного малыша, словно припадая, прикасаясь к некоей святыне, повернули голубоглазое чудо к Илье Сергеевичу. Мальчуган было шагнул на колени к Илье Сергеевичу, но так и застыл с поднятой ножкой. Они оба, выдерживая паузу, внимательно смотрели глаза в глаза — и Тёма вдруг смутился. Это было так очевидно и неожиданно, что молодая мамочка ошарашено воскликнула:

— Тёма, ты, оказывается, уже можешь смущаться!? Когда ты всему научился!? И грустить, и радоваться, печалиться и веселиться, и даже смущаться!

Тёма, между тем, принял важный вид, почти такой же с каким помощник депутата зашел в купе. Однако важность была в другом — в необходимости не дать уйти веселому и доброму настрою. Затем Тема серьёзно подал Илье Сергеевичу маленькую ручку для рукопожатия. Илья Сергеевич быстро ответил тем же, утопив его крохотную ладошку в широкой сильной ладони.

Купе взорвалось аплодисментами. Знаменательное рукопожатие стало настоящим хитом социального творчества. Не разжимая рук, они, малыш и мужчина, не могли отвести и глаз друг от друга. У одного за плечами целая жизнь, состоявшая из совершенно разных жизней, когда всякий раз приходилось начинать сначала, но с нового, более высокого рубежа. У второго, еще некрепко стоящего на ногах есть в наличии тоже очень важное, о чем следует напомнить, передать, что потом теряется во взрослой жизни и к чему приходят в глубокой почтенной старости. И это что-то крепло сейчас в их взглядах.

Эмоциональная встряска достигла таких глубин памяти, что недодуманные мысли всплывали готовыми решениями. Священные строки «Царство Небесное внутри нас» и голубоглазый малыш, словно свидетельствовали, что рай начинается на Земле. Только утвердив его здесь, в частной жизни, откроются глаза и на другое. Вспомнился древний миф о Божественном Дитя, посланном исправить мир…

Вспомнились утверждения психоаналитиков, что негативная сторона жизни с набором разрушающих эмоций, таких как злость, скука, апатия, раздражительность, самоуничижение и самовосхваление и т. д. — не являются врожденными, а приобретаются, усваиваются такими вот малышами от взрослых. Таким образом, передается из поколение в поколение негатив, как дурная традиция, принимаемая за неизбежность…

И еще, как вдруг захотелось Илье Сергеевичу внятно втолковать помощнику депутата, что не народ существует для государства, а государство для народа. Чтобы милые интеллигентные женщины продолжали учить чудесных детишек, а счастливые мамы не колесили огромную страну транзитными пассажирами, не имея теплого дома. Чтобы строились заводы и фабрики, и не вымирали города…

Да ведь не поймет?! Нужны целые поколения для понимания. И главное — не замутить источник, к которому все равно возвращаются.

Илья Сергеевич с благодарностью кивнул малышу за удивительную ясность, пришедшую в голову, замусоренную современными реалиями, за то святое простодушие, воцарившееся в его сердце, которое отметает большинство навязанных проблем. И дружески похлопал его по плечу, дескать, спасибо малыш! С тобой-то мне и требовалось встретиться!

Чудовище, съедающее заживо

Когда-то у него были быстрые поджарые ноги и сильные умелые руки.

Когда-то у него было превосходно сложенное тело.

Когда-то была необременительная и хорошо оплачиваемая работа.

Было!.. Проклятое слово! Непонятное, мерзкое. Сначала мерзкое… Холод. Мрак. Тусклый свет луны на бескрайнем кладбище. Сумрачная одинокая фигура, склонившаяся над свеженасыпанным холмиком, из которого проступают кости прежде умерших. Этим останкам тесно в земле. Они выталкивают друг друга наверх к этой согбенной фигуре. Или кто-то выталкивает. Глухой рык чудовищного зверя слышится снизу… Глухой рык разрывает остатки души.

Когда же случилось страшное? Когда явился этот кошмар? Когда!? Когда он обнаружил, что его одиночество целенаправленно создано, чтобы мурашками ползать по телу и лихорадочным током крови умерщвлять частички своей плоти?

Однажды он взял трубку телефона и услышал искаженный болью родной голос, в котором не утихала любящая поддержка с первых его младенческих шагов. Разменяв пятый десяток, он по-прежнему называл её Мама. Она его любила, обожала и говорила: «Ты можешь всё! Этот мир для тебя! Он твой этот мир. Делай, живи и не сомневайся!» И он делал, и жил, и не сомневался. С ней всегда была ясность.

И вот однажды — холодный пот заструился по телу. В голове впервые молотом застучала кровь, от одной ужасной мысли, что Мама станет трупом. Никто ему больше не скажет: «Ты можешь всё! Этот мир для тебя! Он твой этот мир! Делай, живи и не сомневайся!» Почему вместе с ней уходила уверенность в цельности жизни?

И, может быть, потворствуя столь странному исходу успешной жизни, и предчувствуя смертельный ужас недалекого будущего, последний год он жил по инерции, постепенно теряя приобретённое прежде.

Наспех сколоченный крест Мамы должен слиться с тем длинным рядом крестов, уходящим столбовой дорогой в пространство времени из обычного городского кладбища.

На кладбище тесно. Хоронили на тропинках между надгробиями, хоронили друг на друга, тревожа останки похороненных прежде, и забрасывали свежий гроб землёй вперемежку с полу истлевшими костями тех, кому давно нет имени на этой земле.

Именно так хоронили мать. Он с содроганием смотрел на череп и кости, которые валились на гроб. Ему показался бессмысленным сам гражданский обряд погребения: пройдёт полвека, и останки матери также повалятся на свежего мертвеца, которым будет он.

Отпевание усопшей по православному обряду оказалось невозможным. Как исполнить продолжение того, что и не было начато? Мама была некрещеная, как и он. У Мамы веру в Бога вытравил воинствующий атеизм, у него — приятные мелочи жизни. Тогда мелькнула догадка — вот первопричина воцарившейся жути.

Холод. Мрак. Тусклый свет луны на бескрайнем кладбище. Глухой рык чудовищного зверя слышится снизу, ближе, ближе. Он, оцепеневший у могилы, пробует встать, и глазами, вылезающими из глазниц, не видит места, куда поставить ставшие ненужными ноги. Ужасная мысль, разрезая голову на части, внушает, что дорога крестов, надгробных памятников, начинавшая путь на этом древнем кладбище, как исток реки Смерти, опоясывает Землю спиралями боли и страдания. Эти спирали сплетаются в кокон непреодолимой жути, затягивая оконца и отдушины, отсекая Высший Свет.

И наши поминальные свечи, наши прощальные слова, никак не складывающиеся в молитвы и даже его личная главенствующая свеча, окрасившаяся в цвет его и её крови, не утишает боль. Ничто не поможет, ничто не связывается нитью, ничто не проникнуто общим духом. Ещё мгновение — и эти разобщённые куски прежде целого скроются занавесом ледяного дождя забвения.

Удары слабеющего сердца сгущали кошмар и явственнее различали утробное рычание поднимающегося наверх чудовища. В диком испуге согбенная фигура отпрянула от падающего креста, чьё основание подъел неведомый рычащий гад. Истошный вопль разодрал кладбищенскую тишь, и глаза вырвались из сгнившего заживо тела. В ореоле мрака, скрывшего разложившееся эго, эти глаза заворожено наконец-то узрели восставшего зверя с разинутой оскаленной пастью, с вырывающимся пламенем вместо языка, которое медленно приближалось к зрачкам…

«Не верую!» — неслось впереди пламени.

«Не верую!» — обречено отзывалось в человеческих глазницах…

Странно, почему это пламя ничуть не опалило, выросший чуть поодаль могилы, смешной цветок мать-и-мачехи? Что за неистребимая жажда жизни, которая попеременно для него и мать и мачеха? Не успеет земля весной толком обогреться, на первых же проталинах поднимается из тех же глубин земли, из которых лезет чудовище, толстый и мохнатый стебелёк. Первым делом распускается ярко-желтое соцветие. Что за огромная сила, что тянет цветок вверх? Не крохотная ли частица той силы, которой проникнуто всё сущее здесь и всюду, которая идет на смену изначальной материнской любви? Той любви, что в разрывающемся горем и призрачным мимолетным счастьем людском мире, пришел утвердить библейский и реальный Иисус. И что сохранила святая православная вера.

«Не верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли…» — ревело и буйствовало чудовище.

«Не верую!» — вторило то, что осталось от человека.

Адское пламя приближалось к сдвигающимся друг к другу зрачкам. Им уже ничего не суждено увидеть в мире, сотворенном единым Богом Отцом, Вседержителем и пронизанным Духом Святым, что так поздно понимаем, и что есть все то хорошее и доброе, на чём держится мир.

Мы другие

1. Наташа

В приоткрытое окно доносился плавающий шум городского квартала. Наташа, полулежа на тахте, работала на ноутбуке: компоновала реферат по одной из дисциплин, преподаваемых в колледже, где она училась на третьем курсе. Рядом с ноутбуком светился дисплей смартфона. Тут же выложен и простенький сотовый телефон на случай экстренной связи. Ноутбук через роутер вошел в глобальную сеть WWW к доброй дюжине сайтов, нужных для написания реферата, и, в противовес к этому, находился ещё в прямой связи с социальной сетью ВК.

То и дело попискивал смарт, и обозначались виртуальные гости, проторенной дорожкой вступившие в гостевую комнату Наташи на коммуникационном сайте. Ноготком листались страницы электронных книг, где маркером отмечались заинтересовавшие места, как в давние времена карандашом на бумажных листах ставились пометы.

На пике внезапной волны уличных отголосков, режущей и без того обостренный слух, девушка второй или третий раз порывалась плотно закрыть окно, — и, наконец, поднялась, чтобы это сделать. Прихрамывая, подошла к окну и замерла, ослеплённая солнечным светом.