Бесплатный фрагмент - Сочинения. Том 5

ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТЬ…

Ровно столько прекрасных дам — девушек, замужних молодиц и зрелых представительниц прекрасного пола, довольно уставших от жизни, составляли мой женский батальон в одном из престижных институтов Академии Наук.

И это, не считая программисток, аминокислотчиц и прочих удивительных «Цамок», как мы любили называть всех дамочек из Центра Автоматизации и Метрологии (ЦАМ)

Управляться с ними, особенно поначалу, было непросто, хотя, в свои двадцать девять, мне казалось, что после успешной защиты диссертации, десятка изобретений и научных статей, жизненного опыта у меня накопилось, хоть отбавляй.

Первой моей посетительницей «по личным вопросам» была Дора, бывшая, для моего тогдашнего мировосприятия, уже очень пожилой. В свои сорок с хвостиком, она была хорошей лаборанткой и могла перелопатить, не возмущаясь, горы монотонной и однообразной работы.

Я сделал вид, что не очень удивился словам о том, что муж заразил ее особым видом насекомых. Лобковых вшей, которых, в простонародье, называли «мандавошками», в то время, уже лечили. Однако Дора возмутилась, и ее крепко-крепко поколотили.

— Неужели в таком возрасте ещё существуют половые связи?, — необдуманно поинтересовался я, наверняка обидев, уже и так, расстроенную сотрудницу, — Чем же я могу помочь?

Дора, однако, ничуть не смутившись, предложила сходить вместе, в общежитие строителей, где им выделили небольшую комнатку и поговорить с мужем серьезно. Громадный синяк у Доры под глазом говорил сам за себя. А я, сдуру, взял и поехал.

Грязная обшарпанная общага, наполненная странными личностями, блуждавшими в густом перегарном тумане, встретила меня неласково.

— Ты сколько мужиков будешь к себе водить?!, — накинулся на Дору пьяный в дымину вахтёр, — хоть бы раз бутылку выставила!, — его возмущению, казалось, не было предела

Комнатка нашей лаборантки и ее достойного муженька находилась в самом конце коридора, тускло освещенного светильником, плотно засиженным насекомыми. Она была крохотной и очень скудно обставленной.

— Ну, и где муж?, — неуверенно озираясь, вымолвил я

— Муж объелся груш, — бодрясь, заявила Дора. — Давай, лучше выпьем для храбрости

Мне очень не понравилось, что нам должна потребоваться какая-то храбрость, но отказывать подчиненной было неудобно. И мне, уже тогда ценителю легких сухих вин, пришлось с трудом влить в себя половину гранённого стакана тяжелого, тёплого и противного портвейна.

А тут и муж подкатил. Детина был страшным, небритым, гориллоподобным типом. Выдающиеся надбровные дуги тревожно напоминали мне классические образы убийц из справочника Чезаре Лоброзо. По его мутному взгляду, угрожающе медленно переползавшему с бутылки на меня, потом на синяк у Доры под глазом, и обратно, мне ничего хорошего, в ближайшие минуты, уже не светило.

— Н-н-ну. Рассказывайте!, — угрожающе прорычал Васек, — как ласково называла его в институте Дора, легкомысленно создав у меня в мозгу совершенно ложное впечатление о Васечке, как о слабом здоровьем и субтильном доходяге

— Я тут по поручению общественности, — проблеял с безнадежным видом. У Вас такая хорошая работящая жена, а Вы ее заразили и избили, — очень необдуманно сорвалось с губ.

Расширявшиеся от ужаса глаза Доры, и медленно совершаемые Васьком угрожающие мыслительные усилия, отразившиеся на его неотвратимо красневшей физиономии, не оставляли никаких шансов на мирную богоугодную беседу. А именно таковая, планировалась мною в стенах академической лаборатории, располагавшей к теоретическим размышлениям

— Бежим!, — успела выдохнуть Дора, и со всех ног рванула в распахнутую дверь. Но Васек оказался довольно проворным для своих сотни килограмм и резво кинулся за ней, громко оглашая коридоры многоэтажным матом

Столбом простояв в оцепенении секунд десять, я решительно выскочил из окна на улицу, благо этаж был первым. Затем, быстрее ветра, я понёсся к ближайшей автобусной остановке.

Доре тоже повезло. На счастье, ей удалось укрыться в ближайшем милицейском пункте, предусмотрительно расположенном властями, прямо в здании той проблемной общаги. А Васеньку, в очередной раз, упекли на несколько лет, в места, не столь отдаленные.

С тех самых пор, я старался « мудрых» советов больше не давать и в личные дела сотрудников не соваться…

ДОРОГОЙ ТКВАРЧЕЛИ…

Впервые оказавшись в самолете, я оробел. Четверть века от роду, а не летал ни разу. Каждая лёгкая встряска заставляла нервно оглядываться на более опытных и бывалых соседей. По их реакции приходилось только догадываться, насколько были серьёзны те или иные покачивания, воздушные ямы и прочие неприятности.

Ту-134, казавшийся тогда огромным, за два с половиной часа, уверенно преодолел расстояние от Кишинева до Сухуми. Легко перепрыгнув Чёрное море, он приступил к посадке. Но тут, в тяжёлых грозовых облаках, началась такая катавасия, что испугался не только я, но и мой самоуверенный сосед.

— Ты, чего это, так за кресло вцепился?, — с ехидной улыбочкой поинтересовался он, в самом вначале ожесточённо развивавшейся тряски, — Ежели что, то, вряд ли, это поможет. Чик-чирик, — он показал пальцем вокруг шеи, — и, в миг, голову оторвет

Однако, через каких-то полминуты, когда тряска стала ожесточенной, он жутко побледнел, выпучил глаза и сам намертво ухватился за ручки кресел.

— Вах-Вах! Зачем я тэбэ слышал и сэл этот самолот?!, — раздалось истерическое причитание другого соседа, увенчанного огромной длинной кепкой-аэродромом

Ослепительные вспышки молний, без перерыва, сменялись грохотанием и бешеной вибрацией, выматывавшей душу. Самолёт снижался так стремительно, что, несмотря на объявление о посадке, казалось, что он, скорее, падает.

— Подстрахуй, — неожиданно обратился ко мне смертельно испуганный сосед. Он, вдруг, приподнялся и двинулся по круто накренившемуся салону, остановившись только у самой двери туалета. Она была заперта. Закрыта наглухо.

— Ну не сдержался человек!, — попытавшись что-то объяснить сморщившимся лицам окружающих, я двинулся за ним. Стюардессы, испуганно скрючившись на своих стульчиках, не делали никаких замечаний. Однако дверь в туалет, оставили безнадежно запертой. Так мы и приземлялись, стоя с моим соседом в наклонённом салоне авиалайнера, как в городском троллейбусе.

— На следующей, выходите?, — попытался я, хоть как-то, отвлечь его от кишечных спазм

— Слушай, друг, — глаза страждущего излучали такую муку, что я, содрогнувшись, совсем позабыл об аховой, почти аварийной, ситуации на борту.- Как только остановимся, помоги дверь быстро открыть! Мочи нет терпеть, — произнёс он, и крупные слезы, одна за другой, покатились по давно небритым щекам. х

Посадка была резкой, стремительной и благополучной. Мы, с моим соседом, извивавшимся от кишечных колик, так и пережили ее, стоя в самолете, как в переполненном общественном транспорте. Запах вокруг был, конечно, ещё тот. Не сговариваясь, мы открыли дверь самолета, ещё ползущего на стоянку. Стюардессы не препятствовали, лишь поплотнее позажимали носики. Мы же, быстро выпрыгнули, так и не дождавшись установки трапа.

Среди встречавших, столпившихся за небольшой оградкой, мелькнуло удивленное лицо моего дорогого тестя — добрейшего Петра Григорьевича, с тревогой наблюдавшего за быстрым и непонятным передвижением своего новоиспеченного зятя по лётному полю.

— Ну ты меня и напугал, — сетовал он впоследствии, — Смотрю, выпрыгиваешь с каким-то странным типом из самолёта и несёшься за ним, по аэродрому, как скаженный. Что делать? Думаю и бегу вслед за вами. А вы, как оказалось, спешили в туалет

— Купи любые штаны!, — просипел мой бедный сосед и всучил пару мятых красных десяток, стремительно исчезая в одной из кабинок

— Извини, брат, что шутил не вовремя, — заключил он прощаясь, — Видишь, Б-г и наказал. Он все видит. Но в самолёт, я больше ни ногой. Поездом- поездом, возвращаться буду

…

— В этом году лэта нэ будэт, — через полчаса, уже трясясь в маршрутке" Сухум-Ткуарчал», я, с неподдельным интересом, внимал оригинальному прогнозу солидного водителя

— Откуда знаешь?, — недоверчиво отреагировал пожилой пассажир

— Адын верный чэловэк сказал!, — подкрутив усы, азартно заверил наш живописный шофер

— А..А! Тогда, конечно, другое дело, — будто, услышав абсолютное доказательство, утвердительно закивал собеседник, — Так бы сразу и сказал

Апрельский Ткварчели был прекрасен. Волны тёплого воздуха, густо-настоенного на травах, кипарисах, магнолиях, аджиках, благородных лаврах, экзотических цветах и пряностях, а главное, на добрых улыбках Ткварчельцев, немедленно вскружили голову, расцветив, и без того буйные, яркие краски влажных субтропиков.

Но главным хозяином города, гостеприимно встречавшим, всегда сопровождавшим и охранявшим, была высоченная и широченная Гора Айсра. Она, казалось, слегка прилегла отдохнуть на восточной окраине города. Ее огромное тело обильно заросло морем потрясающей зелени, приветственно махавшей верхушками деревьев, орешниками и зарослями кукурузы. Даже, тёмной-претемной, южной безлунной ночью, эта Гора, невидимая глазу, как-то особенно ощущалась.

Чувствовалось, при этом, какое-то особое, более плотное пространство сгустившейся Тьмы вокруг того добродушного Гиганта, мирно посапывавшего у порога родного Ткварчельского Дома.

Мою жену, приехавшую с нашей малышкой навестить родителей загодя, я не узнал. Показалось, что она совсем изменилась.

Нет! Внешность осталась той же. Но куда, при этом, делись горячность, непокорность и свободолюбие? Меня, внезапно, окружили не только любовью и нежностью, но и материнской заботой, абсолютной предупредительностью, да ещё вкупе с потаканием моим самым смелым, порой, сумасбродным идеям.

Целыми днями, без всяческих замечаний, я мог валяться с книжками, вкушать, как султан, разнообразные блюда и наслаждаться ласковым воркованием.

На живописном Ткварчельском базаре, благоухавшем ароматами разнообразных мацони и аджик, жена не давала поднять мне ни грамма зелени, ни картофеля, ни мандарин. Все, надрываясь, тащила самостоятельно.

— Перед знакомыми неудобно, — она решительно вырывала у меня тяжелые сетки, наполненные овощами и фруктами. Я должен был, по-кавказски — руки в брюки, медленно гулять, чинно здороваться и неспешно справляться о делах, а также прочих незначащих деталях, у таких-же уважаемых мужчин, сопровождаемых женщинами. Их прекрасные спутницы также надрывались рядом от разнообразных товарных отягощений. Поначалу, мне было, как-то, не по себе. Но, очень скоро, я привык и был, попросту, очарован, околдован, покорен таким бережным отношением к сильному полу.

_______________

— А ну! Чемоданы в руки, быстрее-быстрее! Чего, как заторможенный? Пошёл-пошел. Быстро пошёл! В своей нетерпимости ко всему окружавшему, вновь изменившаяся спутница жизни, была чересчур жестока. Вздрогнув, от ставшей уже необычной, громкой повелительной интонации, я, как-будто, резко проснулся, и, нахлобучив на себя гирлянду сумок с чемоданами, послушно поплёлся к автобусу от Кишиневского аэропорта

Прощай-прощай, дорогой Ткварчели. До свидания…

ОГНИ САН-ФРАНЦИСКО…

Не прошло и семи часов, как многополосная змея гигантского хайвэя равнодушно выплюнула нас в Сан-Франциско. Там проживал наш бесподобный, симпатично-оптимистичный дядюшка Герман, родной брат моего отца.

От самого Лос-Анджелеса, дорога тянулась и тянулась среди однообразных посевов хлопчатника, промеж безжизненных унылых территорий, напрочь униженных и уничтоженных вторичным засолением.

Тут и там — повсюду, виднелись преступные следы многолетнего, бездарного и неграмотного орошения.

Бело-засоленные помертвевшие пространства значительно понизили мои наивные представления о рачительных американских фермерах, незаслуженно прослывших хорошими хозяевами.

Июль девяностого, проведённый в промозглом Торонто, на всемирном научном конгрессе по химии, сменился началом августа, раскалённым добела по всей Калифорнии.

Только Сан-Франциско, благодаря холодному заливу, щедро обдал бодрящей свежестью и вновь заставил надеть свитера, снятые сразу после прибытия в Нью-Йорк.

Первого августа, мы, конечно же, попали прямо к праздничному столу.

Светочка Бланк — моя энергичная тетушка, отмечавшая свой полувековой юбилей, носилась по кухне. Бегала как угорелая.

— Нет, дорогой!, — не согласилась она со мною, — сегодня отмечать будем, именно-именно, твой день рождения, — выбежав к холодильнику на секунду, Света вернулась с какой-то огромной и неизвестной рыбиной

— Тридцать пять, также как и пятьдесят, бывает всего один раз в жизни!, — решительно отрезав голову селедке, она поставила в споре жирную точку, — твой день отпразднуем сегодня, а мой, отметим на выходные, в хорошем русском ресторанчике

— Тем более, что и женушке твоей сегодня стукнуло целых тридцать три. Страдает, наверное, оставшись там одна, в далеком Кишиневе. Горюет без тебя, одна-одинешенька

— Она уже не одна!, — улыбнулся я, — УЗИ показал, что беременна. Будет мальчик. Даже имя подобрали подходящее — Поль. Хотя заранее называть, кажется, не совсем принято

— Поль Эмануилович! А что? Звучит вполне себе отлично!, — обрадовался Герман, — сегодня выпьем и за его здоровье

— Попробуйте-попробуйте, суши. Сегодня я приготовила их впервые! — Аннушка, моя двоюродная сестричка, вызвалась накормить неведомым блюдом, спровоцировавшим мою, немного опасливую реакцию

Несколько странных кусочков, съеденных для приличия, оптимизма не добавили, отнюдь.

Проголодавшись, мы энергично накинулись на хорошо знакомые с детства, оливье, селедочный салат с картошечкой и прочие деликатесы.

Красавец Голден Гейт Бридж, самая извилистая в мире и обильно зацветоченная Ломбард стрит, легендарные Алькатрасс, Русская горка, Эксплораториум и классика музея изящных искусств, конечно, произвели незабываемое впечатление.

Не меньше, меня удивила и пара двухэтажных домов, выставленных на продажу по обеим сторонам одной улицы. Четыре миллиона долларов за один из них, превышали продажную цену соседнего дома-близнеца ровно в два раза.

Отделка, оборудование кухни и спален, лифты, кинозал, фитнесс, бильярд, сауны и джакузи были совершенно идентичными.

Полностью совпадали и фигуристые желоба для сбрасывания белья из спален второго этажа, прямо в корзины постирочной. Там же, возвышались и громадные, по нашему советскому разумению, стиральная и сушильная машины.

Узнать, что такая разница в цене обусловлена лишь видом на залив, открывавшимся из окон более дорогой недвижимости, было потрясением.

— За хороший вью (вид, англ) дают и больше, — с видом знатока, произнес дядюшка

— Эмануил, не хочешь ли ты попробовать самое вкусное Каберне в мире?, — с гордостью спросил Питер, мой новый русский знакомый, родившийся в семье белогвардейского офицера, совсем давно, ещё в китайском Харбине

Весь роскошный особняк мультимиллионера, владевшего большой и успешной фабрикой по выпуску рам для живописных полотен, был украшен картинами, скульптурами и произведениями современного искусства.

Они напрочь отторгались тогдашними, может и не совсем развитыми, эстетическими традициями и особенностями моего восприятия.

Во время просмотра, я, к ужасу, стал даже понимать Никиту — нашего бывшего союзного Генсека-дровосека, разгромившего, в далекие шестидесятые, далеко не такую продвинутую выставку начинающих советских модернистов.

Непонятные, но стоившие миллионы долларов, поделки из старых газет и мягких книжек-комиксов, были, казалось, точно, сотворены-сделаны, максимум, на манер наших примитивных детсадовских достижений.

Они становились немного понятными только после детального и подробного объяснения. Чего же, на самом деле, задумывал заумный автор.

Предполагаю, что и самим творцам странных сооружений, зачастую, доводилось узнавать о своих истинных замыслах, только после хвалебных рецензий яйцеголовых искусствоведов.

— Но Питер, признайся, это же полнейшая-полнейшая фигня, — сразив хозяина в самое сердце, безапелляционно и уверенно заявил сидевший во мне ребёнок

После третьего стакана каберне из третьей по счёту бутылки, наступил период откровений

— И калифорнийское твоё, также-также, гавно полное.- заявил я решительно опешившему богатею. Прогнав вдоль щёк, чтобы почувствовать вкус и аромат напитка, я выплюнув непонравившееся вино и достал целую бутылку, уже из своей, почти бездонной сумки.

В твоем пойле совсем нет тела! Тела вина, — пояснил я разобиженному двухметровому верзиле.

— А король-то, голый!, — который раз, пояснял я Питеру. — Дорогой! Ты стал очередной жертвой хорошо поставленной профессиональной рекламы

— Вот, давай и попробуем этого Каберне, — предложил я.- Подарок главного технолога Пуркарского винзавода пришлось тащить к Вам аж из далёкой Молдавии

Прикрыв глаза, он долго, как я ему и продемонстрировал, все перекатывал и перекатывал во рту ароматное плотное вино, перегоняя от одной щеки к другой благородную темно-красную драгоценную жидкость.

— ОООО! Здесь, я проиграл вчистую, — важно заключил он

— А как насчёт личной подписи Наполеона? — Сунув мне прямо под нос лист с размашистым росчерком, хранившийся у него под стеклом, в роскошной рамке. Он пристально, по-бонапартовски, взглянул мне в глаза и сунул справку о космической стоимости, — на аукционе я заплатил за него целых сто тысяч долларов

— Не сотвори себе Кумира. Питер, ты слышал об этой заповеди? Нафиг сдался тебе этот Наполеон? Личностью, конечно, он был незаурядной. Но ты же проживаешь свою и только свою, единственную, неповторимую, оригинальную жизнь

— Зато у меня крупнейшая в Калифорнии коллекция Текилы! — как ребёнок на песочнице, Питер упорно, не сдаваясь, продолжал назойливо хвастать

— Тут мне равных нет, точно говорю. С этими словами, захмелевший большой мальчик завёл меня в свои бесконечные подвалы, где располагалась бесценная, по его мнению, коллекция кактусовых водок

— Начнём пробовать отсюда, а закончим, вооон там, — мужественно заявил хозяин дома, решительно разлив первые рюмки

— Пока не впечатляет!, — отложив очередную опустевшую емкость, я продолжил измываться над гордыней хозяина дома. Правда, уже заплетавшимся языком

— Ах так? Тогда, попробуй-попробуй, вот это. Называется Дабл Панч — Двойной Удар

— Дааа! Вот здесь, я получил по полной! Текила, градусов не менее семидесяти, щедро сдобренная перцем и какими-то травами, резко обожгла, перехватив дыхание. Не в пример всем предыдущим

— А почему удар называется двойным?, — только и успел спросить я. В голове, а конкретно, в затылке, действительно, почувствовался какой-то сильный дополнительный удар, скорее, взрыв. В глазах, сначала, вспыхнуло, затем потемнело

— Да, Питер. Вот это шок! Забористая штука. А ну. Давай, ещё по одной. Мы — научные работники, познаём истину, как минимум, в трёх, а лучше — в пяти повторностях

Опосля каждой повторности, текила исправно наносила два заявленных удара. Под конец бутылки, она заставила меня крепко обнять Питера, ставшего особенно родным.

— Никаких такси! Я отвезу тебя к дяде и тете самолично!, — еле выдохнул он

— Нооооо…, нооо…, залётные!, — совсем по-русски, он резко нажал педаль газа, заставив пронзительно завизжать ни в чем неповинные колёса своего роскошного кабриолета

Бешеные гонки по ночному Фриско, с крутыми виражами, прыжками, скрипом натруженных бедных тормозов, закончились внезапно, у дома моих близких. Завершились поочередным распитием пресловутого Дабл Панча, прямо из горлышка.

— Питер, подлец, ты меня обманул. Ой, как обманул!, — Там был, совсем не «Двойной Удар», — с трудом ворочая языком, выставлял я претензии Питеру, уже на следующий день

— Имей совесть, Эмануил! Ещё вчера, ты точно признал, что имелось в наличии именно два удара. И повторности, опять же. Сколько же дополнительных повторностей мы выпили?, — возмущённо завопил великан

— Наипоследний, третий удар, эта мерзость наносит, уже на следующий день, когда ты, только-только, начинаешь продирать глаза, — сиплым голосом честно заключил эксперт, облачённый в мое тело, которое, судя по ощущениям, мне уже не принадлежало

— Тройной Удар?!,Трипл Панч? — Саундз гуд! (звучит хорошо, англ)

Придётся новую этикетку заказывать…

ОСОБЕННОСТИ ГОСТЕПРИИМСТВА…

С давних аспирантских времён, меня мучил и мучил комплекс неполноценности. В этом скорбном словаре, он значился как Гостеприимство.

Почему визиты в Москву коллег из солнечного Тбилиси, ещё более солнечного Ташкента, Еревана, Баку, Ашхабада, всегда сопровождались холодными вопросами начальства.

Оно — вышестоящее и вездесущее, ежедневно, сквозь зубы, интересовалось продолжительностью командировки, датой отъезда и прочими деталями поездки ученых, направленных для обмена опытом, под мое крыло.

Равнодушно-циничные глаза их, казалось, спрашивали, — Когда? Когда же, наконец, исчезнет досадный фактор, снижающий производительность труда их ценного кадра? Когда наступит прощальный ресторанный выход докучливого гостя? Не говоря уже о том, что все расходы, безусловно, производились только за счёт моего тощего аспирантского бюджета.

— Когда, когда уедет твой Геза, этот профессоришка из чертовой Венгрии, и ты, наконец, начнёшь уделять достаточно внимания?, — усугубляя мой вечный и назойливый комплекс вины, обижалась подруга

И, наоборот.

— Входи, входи, Дарагой!, — встречал меня, скромнягу-командировочного, очередной начальник очередного коллеги из тёплых краев

— Как рады видеть Тебя, о долгожданный, на нашей благословенной земле!, — Искренность интонации подтверждалась счастливым выражением глаз, братскими объятиями и, наконец, внушительной пачкой червонцев с изображением оптимистичного Ильича, вручаемых подчиненному

— На все время пребывания нашего Гостя, — торжественно объявлял Начальник, — ты, Рашид, Ришат, Нукзар, полностью освобождаетесь от всех обязанностей, кроме главной — делать все, чтобы наш Гость, наш дорогой Гость, был доволен

— Моего папы неделю не будет! Отец Гостя встречает, — важно хвастался Гоги товарищам по детской песочнице

— У Нукзара Гость, встретимся не раньше, чем через пару дней, — объясняли подругам важность события местные женщины

Казалось, что вся остальная жизнь и деятельность, не связанная с приемом Гостя, останавливалась, замирала и, попросту, переставала существовать, на все время визита.

— Наверное, это у них от большей близости к древнему Вавилону, к веками сложившимся традициям. Там, праотец Авраам приглашал в свой шатёр каждого встречного-поперечного, чтобы вдоволь насладиться удовольствием Гостя от вкусной еды, от содержательного разговора о единственном и неповторимом Всевышнем

— Почему, почему мы такие ущербные?!, — углубляя комплекс неполноценности, возмущалось все мое естество, — никак не получалось давать Гостю все, что необходимо. Особенно дарить искреннее внимание и уважение

____________

— ААААААА! Эмануил, Дарагой!, — генеральские лампасы обнявшего незнакомца — Зам. Министра внутренних дел Узбекистана, только на миг, напрягли мою учтивую улыбку. Оказалось, что за минувших полтора десятка лет, солнечный постсоветский Ташкент совсем не стал ни менее солнечным, ни менее гостеприимным. Отнюдь.

Широкий проспект, сменивший имя дражайшего Владимира Ильича на Рашидова, радовал глаз новыми современными строениями. Гаишники, по-прежнему, перед взыманием штрафа, учтиво приближались, прикладывая ладонь к груди. Они приближались медленно, кланяясь по нескольку раз. Прохожие улыбались искренне и приветливо.

— Нет, нет, нет! Никаких дел, Ака (Ака — уважительное обращение к старшему, узб)! — генерал решительно прервал слабую попытку заговорить о бизнесе, — Никаких дел, пока наш дорогой Гость не отведает этого чудесного коньяка

— Эмануил, этот старый напиток, так долго ждал тебя в бочке из благородного дуба, посаженного во Франции ещё триста лет назад, что, очень-очень, соскучился

В проёме дверей, как фильме о Кавказской Пленнице, внезапно возникла фигура упитанного полковника с подносом. На нем, старинными высокими минаретами, возвышались бутылки — сосуды с колышущимся внутри расплавленным янтарём.

Внутренний двор-колодец МВД, куда мы спустились, покачиваясь после изрядных возлияний, очень напоминал знаменитый Ван Гоговский «Тюремный двор».

Однако, вместо топавших по кругу заключённых, там присутствовал самый настоящий мангал, заполнявший все пространство волшебным и ароматным синим дымком.

— Что? Все министерские платят этому старику? — удивился я, увидев десяток генералов и полковников, учтиво расплачивавшихся за блюда, наполненные крупными сочными кусками великолепного шашлыка

— Он старший брат Министра. Попробуй, не заплати, — подняв палец вверх и указывая взглядом на живописного продавца, тихо пояснил генерал

Договор на поставку миллионов светоотражателей для всех автомобилей солнечного Узбекистана мы состряпали всего за день. Формальности с подписанием думали уладить за неделю. Все развивалось прекрасно. Однако ж, внезапно, позвонил Генерал. Сообщил, что контракт рассыпался,

— Извини, дорогой, но твои светоотражатели очень понравились тому старику — тому, что во дворе шашлыки жарил

— Старшему брату Министра..?!, — удивился я

— Да-Да. Он сам. Сам решил наладить их производство. Прямо в тюрьмах. Дешевая рабочая сила, понимаете ли, — возмущённо взывал к Небесам разочарованный Генерал

— Эмануил, это у нас не прошло. Но, может, ещё что-то придумаешь?

Приезжай, пожалуйста! Ты же, знаешь, что, встретим-встретим, Гостя, как полагается. Да. В этом я не сомневался. Ни капельки…

ЗВЁЗДЫ СПЯТ У МОСТОВ…

Мы с Тобою, приятель,

Неустанно бредём,

По лесам и полянам,

Ночью, солнечным днём

Приседая на камень,

Проживем у костра,

Вечер искренний синий,

Ночи мрак, до утра

Песни старые вспомним,

Что забыли давно,

Хлеб над чашей преломим,

Где густое вино

Хмель ударит по струнам,

И, раскрыв закрома,

Вновь, достанет оттуда —

Солнце, реку, тома

Нашу светлую дружбу,

Наш Вселенский задор,

Наш ребячий, серьезный,

По душам разговор

Догорит и уснёт, вдруг,

Небольшой костерок,

И останется круг,

И развеет дымок

Улетит он в Пространство

Терпких синих дымов,

Где, отбросив жеманство,

Звёзды спят у мостов…

КОСТЕРОК В НОЧИ…

У старика любили погреться многие. И те, кто оказался поблизости от горного перевала совсем случайно. И разные путники, кому захотелось, ещё и ещё раз, послушать неспешные рассказы о былом, настоящем и будущем.

Тех, кто побывал там однажды, вновь тянуло оказаться рядом с огоньком, который рассеивал густой ночной мрак, способствовал длинным задушевным беседам и давал необычно ласковое и уютное тепло.

Старик всегда угощал. Он делился всем, что имелось. Еда была незатейливой. Кусочки соленого овечьего сыра, черствые лепешки, запиваемых мацони с легкими следами ядреной аджики, да луковицы, которые во множестве, тут и там, произрастали на небольшом возделанном участке.

Иногда, чаще по праздникам, которые старик устраивал, по какому-то одному, только ему известному поводу, в качестве угощения могла оказаться, и пара кур, и потрясающая баранина.

Горная вода, шумно бившая прямо из вертикальной стены, была изумительно вкусной. От неё заламывало зубы, пахла она особой свежестью и тающими ледниками. К этому примешивался чарующий горьковатый аромат трав и мелких цветов, произраставших на соседних склонах сплошным пестрым покрывалом.

Свой огород старик устроил в более пологом месте, с очень небольшим уклоном. Для этого пришлось убрать сотни камней и камешков. Зато получилось на славу. Весь день там было солнечно. Только к вечеру, наплывала тень от соседней скалы. Но с самого рассвета, первые лучи ласкового светила, сразу же, сразу, оказывались на листиках растений, начиная согревать и нежить их бодро-зеленеющее естество.

Отара была небольшой. Кроме неё, имелась только дюжина коз, дававших немного молока, да четвёрка собак-охранников. Прошли времена, когда старик мог резво носиться по скалам и держать в работниках нескольких ловких вооруженных помощников, да ещё со сворой верных псов, охранявших не одну сотню овец.

Иногда к нему из селения поднимались правнуки. Стройные тридцатилетние красавцы приносили старику свежего хлеба и несколько добрых кувшинов вина. Тогда старик обязательно устраивал богатый ужин. Легкое ароматное вино, скорее, чудо-амброзия, и удивительные песни лились всю ночь. Для человека, которому было уже за сто, аксакал выглядел прекрасно и никогда не болел.

Давным-давно, старик не брал никаких помощников. Но всякий раз, вокруг него можно было заметить людей, совсем на пастухов непохожих. Видно было, что многому они обучены слабо. Явно не доставало им, ни терпения, ни сноровки. Работали они много и совсем без оплаты. Однако выполняли все, что требовал старик, делавший строгие замечания и, зачастую, покрикивавший на этих своих неповоротливых и туго соображавших помощников.

Все началось более полувека назад. Пришёл к нему, как-то, один незнакомец. Был очень худ, бледен и слаб. Взглянув на него, старик сразу нахмурился. Узнал.

— Что? Теперь, за мною пришёл? Отца тебе мало было? Где же твои солдаты? Где оружие?

— Прости, старик. Время было такое. Приказали. Если бы ослушался, меня и семью, со всеми вместе, сослали бы. А то и расстрелять могли. Запросто. А сейчас, прости, заболел вот. Врачи всего месяц жизни дали, да в больницу положили, — глаза пришельца лихорадочно блестели. Но сбежал. Сон в больнице явился. Очень непростой.

— Приснился твой отец. Посмотрел на меня очень внимательно, прямо в глаза. Как в душу заглянул. Увидев, как сильно вздрогнул я от стыда ужасного, он произнёс, что знает все о детях. Ведает и о том, что жена моя умерла недавно. А главное, что обиды не держит, что прощает. Затем место это приснилось. И вот. Пришёл я к тебе прощения просить. Хочу с душой легкой мир этот покинуть.

— Не знаю. — ответил старик хмуро. Пока ничего сказать не могу. Раз пришёл, оставайся. Вот сыр, лепёшка. Утром рано вставать. Но гость съесть ничего не смог.

Первые дни, пришелец все задыхался и присаживался на камни, отдыхая каждые пять минут. Затем взялся ухаживать за растениями на огороде. Кожа на лице и руках под солнцем обгорела и начала шелушиться. Есть не получалось. Тошнило. Гость все пил и пил только холодную горную воду.

Наконец, слег совсем. Старик заварил ему чабреца и заставил выпить полстакана, по ложечке. На большее, сил у безнадеги уже не хватило.

— Ладно, скажи, как зовут тебя, гость незваный? А то помрешь ведь, а я, так и не узнаю, кто отца моего в ссылку угонял

— Петр я. Никитин моя фамилия, — выдохнул тот

— Прощаю тебя, Петр Никитин. Нет у меня к тебе ни досады, ни злости. Только жалость одна. Вот. Допей только отвара этого. Да костерок разожгу возле тебя посильнее. А то, вижу, колотит тебя сильно. То ли от холода, то ли от нервов.

На утро гостю полегчало. Несколько месяцев он пробыл у старика, делая все больше и больше работы.

— Чувствую, Петя, выздоровел ты. Думаю, к детям пора. Небось соскучились по тебе-засранцу, — сказал старик как-то утром

— А кто помогать тебе будет? Работы ведь много, — встревожился гость

— Не волнуйся! — улыбнулся Старик. Когда надо, здесь, и сыны мои, и внуки, и правнуки. И костерок горит, в этом месте, как-то по особенному. И кости согревает, и жизнь новую даёт

Молва об удивительном исцелении бывшего конвоира и врага разнеслась по всем краям и окрестностям. С тех пор, повелось. К старику на костерок зачастили больные. В большинстве, безнадеги. Многие из них даже, в прошлом, были врачами. И немалых рангов. За несколько месяцев, проведённых у старика, они становились не только здоровыми, но и крепко помогали аксакалу по хозяйству. Большие деньги предлагали. Но не брал он ни копейки.

Зато тот, кто лучше всех работал, получал почетное право разжигать костерок, которому, в такой разношерстной кампании, было тоже, гораздо — гораздо, веселее…

АНЕСТЕЗИЯ…

Войдя в роскошный Боинг, рейса Москва — туркменский Ташауз, с настоящим американским экипажем, то есть, подлинными пилотами и стюардами на борту, я остолбенел. Только Туркменбаши мог такое себе позволить. Приобрести десяток-полтора громадных американских самолетов, да ещё вместе с экипажами.

Весь обширный салон, на удивление, был занят пестрой базарной толпой бедно одетых пассажиров, груженных всякой всячиной — от связок бубликов, до заполошно кудахтавших кур и воинственно гоготавших гусаков.

— Они летают в Москву на базар, — улыбаясь, объяснил Костя Салаев, мой добрый московский приятель, пригласивший посетить гостеприимный родительский дом

Благодаря заботе великого Туркменбаши Ниязова, билет в оба конца стоил, для граждан Туркмении, всего 2 доллара.

— Поэтому, — продолжал Костя, — в Москву выгодно летать не только для развлечений, но и, просто, на базар за продуктами

Усевшись на место, стоившее мне — не гражданину, четыреста долларов, я оказался тесно зажатым между гроздью ошалевших кур, связанных по лапкам, и грозно набычившимся, недовольно клекотавшим индюком, часто поглядывавшим в мою сторону с откровенной неприязнью.

Экзотическое окружение, щедро делившееся разнообразными натуральными, но не совсем аппетитными ароматами, отвлекло меня от мучительного ночного прострела поясницы.

Дотянув до серого промозглого утра, я, тогда, еле дополз до соседней аптеки. Не отходя от кассы, решительно натянул эластичный поддерживающий пояс и получил весьма сомнительную возможность осторожно-медленного передвижения.

Все ближайшие дни, связанные с перелетами, обещали быть довольно мучительными.

___________

— Эмануил! За твоё здоровье!, — подняв стакан янтарного чаю и сочувственно глядя в глаза, произнёс уважаемый человек, побывавший, в своё время, и первым секретарем, и главным руководителем обширных областных пространств

Уютно расположившись по-соседству с легендарными царственными Хивами, Нукусом и старинным Ургенчем, упоминаемым еще в Авесте — главной книге Зороастрийцев, родной город Кости Салаева носил гордое имя Ташауз.

В одном названии добродушные туркмены объединили, и камни, щедро рассыпанные по пустынным окрестностям, и память о бассейнах, которых в этих местах не наблюдалось уже давно, ещё со времён великих эмиров.

Волей всемогущего и всемудрейшего Туркменбаши, в честь племён великих огузов, населявших эти места в древности, Ташауз, в одночасье, стал Дашогузом.

С жадностью поглощая роскошный плов и прочие изыски, я полулежал, заботливо обложенный многочисленными подушками. Справа и слева от меня, изящно изогнув носики, пестрели сказочные чайники с отменно заваренным чаем. Антураж, думаю, мог вполне соответствовать междусобойчикам

у великих восточных владык.

— Уважают!, — подумалось мне, увидевшему, что у остальных участников прекрасного застолья было всего по одному чайнику на брата

Соседи по столу, постоянно соревнуясь, не уставали подливать мне горячий божественный напиток, замечательно гармонировавший с многочисленными угощениями.

— Знаешь, Эмануил, отчего на Востоке чай в пиалу гостя наливают малыми толиками, совсем понемногу?, — прищурив глаза, спрашивал седеющий аксакал

— Отчего же?, — с любопытством поинтересовался я, распаренный и расслабленный обильной едой и неспешной беседой

— Чтобы чаще, как можно чаще, подливать гостю волшебный напиток. Во-первых, в чайнике он остаётся горячим гораздо дольше, чем в пиалушке

— Есть и во-вторых..?

— Во-вторых, часто подливая содержимое, хозяин многократно оказывает дорогому гостю особое уважение и расположение

Неспешная беседа, казалось, ни о чем, закончилась, далеко-далеко, за полночь. Изрядно осовевшие от обильной еды, мы медленно двинулись к дому. На пустынной ночной улице разлилась особая тишина и благодать, с улыбкой внимавшая нашему разговору

— Ты, взаправду? Правда, ничего не почувствовал?, — живо поинтересовался Костя, один к одному, повторяя шараду, загаданную уважаемым хозяином, прямо перед выходом из гостеприимного дома

— В чае? Совсем-совсем, ничего не ощутил?, — удивленный приятель, ещё раз, произнёс уже надоедающе-непонятный наводящий вопрос

— Вроде, ничего! Чай, конечно, хороший, замечательный, — точь-вточь, повторив свой прежний ответ уважаемому Баши, сообщил я Косте

— А что? Я должен был что-то почувствовать?, — заподозрив подвох, я, снова и снова, прислушивался к себе. Нет. Ничего необычного

— Неужели? Во второй чайник, стоявший от тебя по правую руку, они кучу чистейшего опия добавили. Баксов, эдак, на сто. Это на сто долларов в Туркмении. По Московским ценам, думаю, на всю тысячу зелёных потянуло бы. А тебе-тебе, хоть бы что. Такой товар даром перевели, — зацокав языком и покачивая головой, заключил удивленный Костя

— Однако! Оглядись, шепнул я ему, — Смотри, какой-какой, замечательно-чистый воздух, какие крупные звезды. Какая лунная ночь. — Наши шаги гулко раздавались на пустынной ночной дороге

— Как хочется разбежаться, как в детстве, и полететь, полететь. Эгегей…! Залетные…!, — С этими словами, я, в самом деле, разбежался и подпрыгнул. Чувствуя, как земля уходит из под ног, я полетел

— Чего смеёшься?, — слегка обиженно вопрошал я приятеля, приземляясь

— Говоришь, ничего не почувствовал..? — хохотал Костик, держа живот обеими руками и приседая от изнеможения

— Ты, Эмануил, лучше скажи, как твоя больная спина себя чувствует? — увидев мое недоуменное выражение лица, Костик, вновь, залился неудержимым смехом

Оказалось, я и думать позабыл о невыносимых страданиях предыдущего дня. В голове раздавалась задорная мелодия лезгинки.

Наконец, понемногу, я стал догадываться, что и мелодия, и сильнейший обезболивающий эффект, скорее всего, щедро спонсированы лошадиной дозой чистейшего заморского зелья.

Не чувствуя боли, я осторожно наклонился вправо-влево-вперёд, и, не чувствуя никакого дискомфорта, кинулся в бешеный пляс. Ни до, ни после — никогда, такого дикого неистового танца у меня больше не получалось

Правда, и наркотиков, я больше никогда не пробовал…

ОДЕССКИЕ ПЛЯЖИ…

Наш дорогой Тирасполь от красавицы-Одессы отделяла всего пара часов езды. Правда, как правило, в переполненном дизеле-поезде Кишинев-Одесса.

В те далекие, послесталинско-хрущевские времена, мои тётя Чарна с дядей Муней жили на Островидова шестьдесят семь, в старом, колодезного типа, одесском дворе с традиционной аркой у входа.

Там присутствовали, и гудящие железные лестницы, и неизменная водопроводная колонка в самом центре двора. Решетка, защищавшая ее сток, была завалена многочисленными арбузными корками. Неподалёку находилось внушительное скопище деревянных туалетов.

Зато добираться оттуда до знаменитых морских пляжей было проще простого.

Большой парк с огромным фонтаном, шумящим свежестью и детскими криками, мы проходили пешком. Затем усаживались в знаменитые трамваи, на выбор, пятый или двадцать восьмой.

Выслушивая по дороге все одесские новости, потрясающие по эмоциям скандалы с бесценными интонациями и неисчерпаемым словарным запасом, мы быстро оказывались в Аркадии или Ланжероне.

За более продолжительное время, добирались в соблазнительную Черноморку. По старой памяти, ее называли Люстдорфом.

По воскресеньям, особенно совпадавшим с Днём Военно-Морского флота, Строителя или другими знатными Праздниками, трамваи так переполнялись разгоряченными потными телами, рвущимися к прохладной соленой морской водичке, что, бывало, сходили с рельс и ложились на поворотах немного отдохнуть.

Из всех пляжей, конечно, выделялась Аркадия. Она была самой аристократичной и благоустроенной. Над песком и морем, легкими ажурными балюстрадами, нависал широкий променад со снующими обнаженными торсами и едва прикрытыми аппетитными женскими ягодицами, озабоченно летевшими в разных направлениях.

Репродукторы надрывались от модной, но не очень содержательной «Улла-Тэрулла-Тэрулла-Тэрулла», прерываемой крикливыми объявлениями о потере очередного ребенка.

После каждого такого обращения, я немедленно начинал внимательно вглядываться в лица пробегавших мальчишек и девчонок

— А вдруг, вдруг, узнаю? — Затем сладостно представлял, как меня, вернувшего потерянное чадо, обнимают растроганные родители и, — Чем черт не шутит!, — фотографируют вездесущие местные корреспонденты

Мечтания быстро рассеивались раздражённым диалогом отца и матери. Они никак не могли обнаружить на песке ни одного мало-мальски пригодного просвета.

Вся поверхность, до самого распоследнего лоскутка, была полностью окупирована телами отчаянных курортников, обожженных солнцем и распластанных по всей раскалённой сковородке самого модного Одесского пляжа.

Зачастую, нам доставалось крохотное пространство, плотно зажатое деревянной кабинкой раздевалки с выломанными прорехами и мусорной урной, уже с утра переполненной арбузными корками. Здесь, роем кружились наглые и злющие, под стать отдыхающим, одесские осы.

— Пшенка-пшёнка-пшёнка, — наперебой соблазняли варёной кукурузой резкие хриплые крики торговок, ловко лавировавших между разнообразными, зачастую, экзотическими фигурами и позами загоравших.

— Казинаки! Купите. Сладкие. Шоб я так жил! Вкусные, как моя жизнь. Лучшие в мире, Казинаки, — раздавалось в ответ предложение конкурентов

У нас в программе « Для Сначала» был завтрак из ароматных помидор и огурчиков, купленных на одном из многочисленных открытых уличных прилавков. Они располагались в тени раскидистых платанов, у зеленоватых сетчатых контейнеров, заполненных громадными полосатыми херсонскими арбузами.

До знаменитого Одесского Привоза, отсюда было далековато, а «кушать» хотелось всегда.

Завтрак украшался вареной картошкой, обильно сдобренной вкусным сливочным маслом и свежим укропчиком. Неотразимое пиршество разворачивалось прямо на газете с очередной пламенной речью Никиты Хрущева или фоткой радостно-бородатого Фиделя, энергично угрожавших всему империализму.

Еда азартно поедалась под слегка пугающее жужжание целых эскадрилий назойливо-наглых ос, пчел и мух, все норовивших, чего-нибудь, таки, да откусить от бесчисленных сахарных разломов вкуснейших южно-украинских помидорин.

Всех раздражали песчинки, скрипевшие на зубах. Они щедро залетали от пробегавших мимо толп, упорно стремившихся протиснуться, просунуться, проскользнуть к узкой прибрежной полоске синего моря.

Оно, под самую завязку, было забито мокрыми плавками, купальниками и обычными, но, часто безразмерными, домашними лифчиками, надетыми на прелести, трясущиеся, колотящие, гребущие и завидущие

Важных дел было невпроворот. Предстояло ещё и самим сбегать, протиснуться, окунуться, освежиться и приобщиться. Сначала, сквозь непроходимые скопища народу, пытавшегося, хотя бы вступить в мелкую волну, у самого берега. Затем, искусно лавируя в морской воде, важно было не нарваться на копну холоднющих брызг от рьяных купальщиков, бешено молотивших ногами, прямо перед носом.

А волнующий процесс поедания знаменитого Ленинградского мороженного с тонкой-претонкой шоколадной глазурью?

А обжигающе-перченые мититеи по пятьдесят пять копеек за пару с кусочком серого хлеба и острым томатным соусом на маленькой тарелочке из фольги?

А холодный ароматный «Вишневый Напиток» по одиннадцать коп., который продавали из больших желтых полу-цистерн с надписью «Квас»?

Многотысячное людское море вдребезги разбивалось на бесконечные очереди и группки у сотен киосков и открытых прилавков, где крикливые торговцы продавали миллионы пар солнечных очков, шапочек и купальных костюмов.

Тысячи шариков, обёрнутых блестящей фольгой, бодро прыгали на тонких желтоватых резинках. Бесчисленные калейдоскопы переходили из рук в руки, маняще крутились и оседали на руках обгоревших на солнце, но счастливых малышей с облупленными носами.

Особую группу на балюстраде составляли важные дядечки в солидных темных солнечных очках. Многие из них были вооружены настоящими морскими биноклями. Прижавшись к ограждению, они задумчиво смотрели вдаль.

— А ну брысь отсюдова, малявка! — с одесским пришепетыванием пуганул меня один из них, когда я пытался, было, втиснуться и полюбопытствовать, — А шо они там такое выглядывают?

— Поцы! Бесстыдники!, — вдруг, крикнули им с нижнего уровня. Оказалось, что непосредственно под сворой этих возрастных наблюдателей, располагались многочисленные кабинки для переодевания, открытые их жадно-похотливым взорам

— А я ж себе раздеваюсь, раздеваюсь, таки, и думаю, шо ж они там целый день стоят? Та куда ж они все время лупают и лупают своими бесстыжими зенками?

— Та ещё очки темные на морды свои наглые натянули для прикрытия! Шоб они, зенки ваши бесстыжие, та повыскочили! — кричала из кабинки, ничуть не стесняясь, абсолютно голая ярко крашенная блондинка. Стояла она, расставив ноги, в боевой агрессивной позе, потрясая поднятыми вверх кулаками и полной грудью, колыхавшейся в такт ее бурным энергичным движениям.

— Вот, щас-щас, как поднимусь, как всех бесстыдников позкидаю с балкона!, — она стала быстро одеваться, а толпа наблюдателей, очарованно смотревших на соблазнительную боевую амазонку, быстро рассеялась, заспешив, куда-то вдаль, по очень важным и неотложным делам

— Завтра, наверное, лучше будет на Лузановку поехать, — лениво произнёс отец, обсуждая с матерью ближайшую программу

— Там, и песка больше, и людей поменьше, и волнорезов нет, — вставил я свои пять копеек

— Да! Море в Лузановке намного чище, да и деревьев полно. Можно в тени отдыхать, — оживилась мама

— Мой мальчик, — обратился ко мне отец, — сядем-ка на катер, рванем, сейчас, в порт, поднимемся наверх по Потемкинской лестнице, а на Дерибасовской, заглянем в наш любимый букинистический? Вдруг, повезёт купить что-нибудь интересное?

— Через десять минут теплоход «Ванкувер» отправляется в Лузановку с заходом в порт, — важно, и как раз вовремя, произнёс хриплый репродуктор

Лихорадочно собравшись, мы ввалились на теплоход и, быстро рассевшись по скамейкам, смогли расслабиться. Катер быстро отвалил от пирса, отошёл подальше от берега и взял курс на порт. Здесь царствовал свежий, слегка волнующийся, ослепительно-синий бесконечный простор.

Мир, впрочем, как всегда, на моей детской памяти, был почти на грани войны. Наш непредсказуемый Никита Хрущев грозно декламировал" Кузькину Мать», непостижимую для тупого и жирного Запада. Эта Кузькина женщина, наверное, очень глубоко засела в его башмаке, отчаянно стучавшем по трибуне Генеральной Ассаблеи ООН.

Но, несмотря на это, внутри у нас все было спокойно и радостно. Присутствовала, какая-то, на первый взгляд, непостижимая, ничем и никем необъяснимая, но абсолютно твёрдая уверенность, что все-все будет хорошо. Она светилась в каждом уверенном и веселом взгляде, каждой улыбке, каждом разговоре.

Все шутили, смеялись и знали точно, что темные облака обязательно рассеются и, как в доброй-предоброй сказке, солнечные лучи счастья, своим золотистым искрящимся радостным потоком, хлынут в доверчиво раскрытые объятия наших бессмертных душ…

ДОЦЕНТ ПЛУГИН…

Каждому, кто когда-нибудь учился на гидрофаке кишиневского сельхоза, эта фамилия запомнилась навсегда.

Что же такого особенного было в этом простом и грубоватом дядьке?

— Тоже мне, придумщик, — посмеивался я снисходительно на первой лекции. В семнадцать мне давно, уже лет пять, как грезились высокие Эйнштейновские вершины, Нобелевские премии и собственные поправки в общую теорию относительности

Какая там инженерная Геодезия? Какой-то странный новый метод программированного обучения. Обыкновенные перфокарты и десятки простейших вопросов.

Знай себе, бегай по полям с теодолитом и нивелиром, да циферки записывай

Что это за преподаватель? Бывший солдафон-артиллерист. Это, казалось, было единственным, что объединяло его с Толстым и Наполеоном

В остальном, на первый взгляд, ни интеллекта, ни интеллигентности. Это вам не Гливич, с его аристократизмом и высшей математикой, не профессор Свирский, с теоретической механикой и уж, совсем-совсем, не Кац, с его красноречием и диалектикой.

— Увижу кого-нибудь из вас-сопляков, в автобусе или троллейбусе, сидящим, выгоню из института к чертовой матери! Как вышвырну, спросите?, — Обыкновенным поджопником

Дааа… Выражений он не выбирал. А может, выбирал. Специально, чтобы шокировать.

— В кинотеатре вина-водки не распивать! Услышу как катится бутылка, всех взашей! Не посмотрю, что не узнал! Университетские и политехнические в кино не пьют. Если бардак, так это только гидрофак

— Айзенштейн, Баумгарт, Бланк и остальные. Будете на практических занятиях сидеть под номерами один, два, три… и так далее

— При перекличке на фамилию и номер отвечать одинаково, — Я!, — Плужок постепенно начинал заводиться

— Не тута, не есть, не естэ, не ясь, не мать твою.., — рокот набирал обороты

— На зачетах и экзаменах докладывать только по всей форме! Хоть одно слово измените, — сразу, Вон! Вон из института, из комсомола. Ваше место будет — тюрьма, зона, Костюжены (психиатрическая неподалеку от Кишинева). Пишите, — Доцент начал диктовку

— Студент первого курса, первой группы, такой-то, для сдачи зачета по инженерной геодезии прибыл. Не дай Вам Б-г, сказануть, — явился, приехал, приполз или прибежал! — Черт явился!, — Плужок раскалялся, краснел и начинал злиться все больше.

— Кто не записывает, поедет сейчас на автобусе обратно к себе, в Мухосранск, полетит фанерой над Парижем, и никогда, слышите, никогда и ничего, из зачетов и экзаменов мне не сдаст. И то. Только моему придурку-лаборанту, может быть, да, года через три. Когда из армии или тюрьмы вернется

— Какому лаборанту? Вон тому, в каптерке. Который ещё улыбается здесь, как долбо… б. И слюни пускает

Каждый день, с улицы Подольской, где находилась, так называемая, лаборатория геодезии — ветхий подвал для практических занятий, приходили интересные и поучительные новости. Одна страшнее другой.

— Это, как в подвале у Мюллера!, — азартно комментировал Вовочка Гойхман, лихорадочно блестя своими огромными глазами и вспоминая бесконечные серии из семнадцати мгновений весны