Бесплатный фрагмент - Собеседники

ГОМЕР. ИЛИАДА

Предисловие: из военного недавнего

Ина Павловна Кузнецова врач, доктор медицинских наук. В 1945 году сразу после окончания 1-го Московского мединститута получила направление на работу в лагерь для военнопленных в Рязанской области. Позже опубликовала книгу воспоминаний «Зона милосердия», где приводит следующий случай.

«В одной партии поступивших из лагеря был больной, 35-летний внешне крепкий и красивый мужчина. Он резко контрастировал с остальными «полуживыми» больными. В сопровождающей медицинской документации стояло: «Диагноз — бессонница, не спит 15 дней».

Больного поместили в одно из терапевтических отделений. Он был совершенно спокоен, никаких жалоб, кроме невозможности заснуть, не предъявлял. Невропатолог Мюллер — Хегеман (из пленных) поставил диагноз что-то вроде нервного раcстройства или переутомления и начал лечение. В течение нескольких дней на утренней конференции дежурный врач докладывал, что больной не спит. Собрали консилиум, добавили каких-то лекарств.

Примерно через месяц после его поступления я, как дежурный врач, делала обычный вечерний обход.

И тут я увидела его впервые. Он был адекватен, правильно отвечал на вопросы. К этому времени он уже спал по три часа за ночь и жалоб не предъявлял. Очень удивился моему немецкому языку. Ему явно захотелось поговорить с русским доктором. Начал рассказ о себе скороговоркой, торопясь, с постепенно нарастающим волнением. Ему 35 лет, он инженер, женат, имеет сына, о семье ничего не знает, на войне более 4 лет, в плен попал под Сталинградом. Это слово он произнес очень четко, без акцента.

Я прервала его, сказав, что должна продолжать обход, пообещала непременно зайти на днях, чтобы дослушать его рассказ. И ушла.

Меня позвали к нему в половине четвертого утра. По словам сестры, он после моего ухода долго лежал тихо, казалось, что задремал. Прошло несколько часов. Вдруг — очнулся, позвал сестру и почти приказным тоном сказал:

— Пригласите ко мне доктора, который говорит по — немецки!

Сестра ответила, что не видит в этом необходимости. Он раздраженно поднял голос — начал кричать, настаивать на своем.

В госпитале никогда ничего подобного не случалось. Сестра с испугом прибежала ко мне.

Когда я вошла в палату, внешне он казался спокойным. И вдруг:

— Доктор, вы русская? — тон звучал как допрос.

Машинально я ответила: «Да». Он посмотрел мне прямо в глаза:

— Я хочу рассказать вам про Сталинград. Вы еще молоды, этого не знаете, — он уже говорил громко и возбужденно, — мой рассказ вы передадите внукам!

Это уже был почти крик. Уговоры были бесполезны. Он слышал только себя. Распорядившись сделать повторный успокоительный укол, который он, кстати, даже не заметил, я села к его постели. Двое больных на соседних койках боязливо выглядывали из-под одеяла.

То, что больной выкрикивал, «выбрасывал» из своей груди, из своего разрывающегося сердца — передать невозможно. Его бледное лицо покрылось

красными пятнами. Широко раскрытые, с пугающим блеском глаза ничего не видели вокруг. Он весь был снова там, где с неба сплошным, не прекращающимся потоком лилось пламя, где таким же непрерывным потоком лилась кровь. Она смешивалась с землей, и, принимая огонь, воспламенялась сама. Свистящее и бушующее пламя сливалось со стоном и скрежетом металла. Людей словно не существовало. Действовали могучие злые чудовища. Совершенно очевидно, что человек не может создать подобное.

Все вместе взятое: метущийся человек с горящими глазами, ярко нарисованная им картина, ощущение мистического ужаса, который я испытывала, слушая и представляя это, лишало действительность реальности. Больной вскочил с постели, продолжая с жаром жестикулировать, а я мучительно думала:

— Ну когда же наконец, подействует лекарство? Должно же оно подействовать.

Ошеломленная сестра, машинально ухватившись за спинку кровати, приоткрыв рот, застыла в этой позе.

Через полчаса голос больного стал терять свою силу, между словами появились длинные паузы. Взор погас, голос перешел на шепот и затих.

Вдруг он вздрогнул и, взглянув мне в глаза, совершенно отчетливо, словно в раздумье, спокойно произнес:

— А почему среди всего этого уцелел я — понять невозможно.

Затем голова его упала на подушку, и наступила тишина. Пульс был ровный, давление нормальное, на лице — печать спокойствия. Он спал.

Я отправилась в свой корпус.

Как я узнала потом, к середине следующего дня больной перестал узнавать окружающих, вскоре потерял сознание и умер.

О Сталинградском сражении сняты сотни километров документальных и игровых лент, написаны бесчисленные тома художественной литературы и научных исследований. Прочитав сотни страниц и пересмотрев километры кинолент, я осмелюсь утверждать: ни одному художнику, писателю или ученому не удалось воспроизвести этого адского переплетения столь же ярко и ошеломительно, как это сделал полусумашедший немецкий солдат в ночь моего незабываемого дежурства».

Реальность войны откровенна. Опыт войны в полном своем объеме непередаваем обычными человеческими средствами. Историки спорят. Политические проходимцы пользуются. Ветераны скептически относятся к попыткам художественной реконструкции, сами предпочитают молчать, одергивают уж совсем завравшихся «очевидцев».

Ветераны уходят, и народ понемногу собирается опять воевать.

Гомер свидетель, он первый достоверно написал о войне и мире. О манифестации убийственной ненависти и о чудовищах, вызванных ненавистью, преследующих и планомерно убивающих, всякого человека, возвращающегося с войны. Мы прочитаем его произведения в доступных перевода Гнедича и Жуковского; для наших целей этого будет достаточно. И сначала будет война.

I. РАСПРЯ

«Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына»

Героическое сознание не требует особого представления русскоязычному читателю. Герои Советского Союза, орденоносцы Славы, чуть раньше Георгиевские кавалеры — соответствующие люди у нас в ходу, на виду, чуть ли не в ближайшем окружении. Раскатный голос Левитана и сейчас способен остановить пеструю столичную толпу. «Вероломное нападение… Упорные бои… Проявленные мужество и героизм… Пал смертью храбрых». Вес и ритм этих слов живо окликают моего соотечественника на рубеже тысячелетий, ибо война, так или иначе, остается грозной близкой стихией, реалией нашего бытия, — это Бездна, которая всегда под ногами.

Имя Ахилла, кстати, также на слуху. Ахиллов бег, Ахиллово сухожилие, Ахиллес-стайер, в изнеможении преследующий неторопливую философическую черепаху. Язык помнит эти сюжеты, потом на Украине (в Украине) до сих пор откапывают монеты, расписные черепки, даже статуэтки, изображающие древнего героя. Так что он тоже наш, почти что русский, этот грек-язычник. Наши предки все были язычниками, весьма воинственными, «шороху наводили» в самом Константинополе. Потому «песнь богини» нас не коробит. «Да, мы умеем воевать». Было бы за что. Хорошо, когда есть за что сразиться с неприятелем, так это встряхнуться, подобраться, да и двинуть в ненавистную рожу, в харю, в башку… По почкам, по печени… И еще в пах, конечно! «Пусть ярость благородная вскипает как волна!» Впрочем, когда дойдет до дела, то и неблагородная, тоже.

Ахилл — замечательный воин. Это что-то очевидное, несомненное и неоспоримое. Бывают такие. Быстроногий, мощный, убийственный, он неизменно разрывает вражеский строй, сокрушает, поражает, преследует, вновь и вновь настигает бегущих. «Мочит конкретно». Трояне находят в нем страшное бедствие, ахейские командиры безоговорочно отличают товарища, отдавая ему первенство в ратном деле. Но Ахилл еще и любим солдатами, слугами, всем народом. В награбленных сокровищах лучшее оружие, упряжь, посуду отбирают для царя, но прекрасную «краснопоясную» юную Брисеиду кудреглавые данаи сами дарят Ахиллу, дабы почтить своего героя, верного соратника, «опору всего ополчения в битве». При всем, при том, Ахилл непосредственен как ребенок, ревнует о чести, плачет о друге, о себе. Жалеет отца своего врага. Ахилл, таким образом, более чем герой, — герой героев, герой задушевный… Сего человека выводит Гомер, воспевает и совершает в нем один из первых в истории труднейший урок смирения.

Суть конфликта, напомню, в следующем. На девятый год затянувшейся кровопролитной войны в лагере ахейцев начался мор. Причину искали и нашли в неблаговидном проступке царя Агамемнона, который умыкнул дочь местного священнослужителя Хриса, а затем грубо выставил несчастного отца, пришедшего с мольбой и выкупом. Жрец в отчаянье взмолился своему богу, и тот откликнулся. Невидимые губительные стрелы полетели в войско. Казнь будет продолжаться до тех пор, пока ахейцы не вернут деву отцу и не приложат стотельчатую жертву умилостивления Аполлону. В противном случае Троянскую кампанию можно полагать завершенною — это ясно объяснил «верховный птицегадатель» Калхас на общем собрании всех данаев, но предварительно испросил заступничества Ахилла перед царем. И он не ошибся, этот язычник, ни в божеском, ни в человеческом.

Обличенный царь вспылил, обругал пророка, впрочем, ограничился угрозами, а там, скрепя сердце, и согласился отдать деву, но на своих условиях. Хрисеида хороша —

«в душе я желал черноокую деву

В дом свой ввести, предпочел бы ее и самой Клитемнестре,

Девою взятой в супруги, ее Хрисеида не хуже

Прелестью вида, приятством своим, и умом, и делами!

Но соглашаюсь, ее возвращаю, коль требует польза:

Вы же мне в сей день замените награду, да в стане аргивском

Я без награды один не останусь: позорно б то было;

Вы же видите все — от меня отходит награда».

(Ил.1.115—120)

Агамемнон соглашается уступить, но требует соблюдения своих прав, своего достоинства, — нехорошо воинам обирать царя, необходима соответствующая замена «трофея».

Ахиллес возражает.

«Мы (сейчас) не имеем нигде сохраняемых общих сокровищ.

Что в городах разоренных мы добыли, все разделили.

Снова что было дано, отбирать у народа — позорно!

Лучше свою возврати в угождение богу. Но после

Втрое и вчетверо мы, аргивяне, тебе то заплатим,

Если дарует Зевс крепкостенную Трою разрушить».

(Ил.1.125)

Мол, мы твои желания удовлетворим, но позже, после нашей победы, царь! Сейчас не нужно устраивать передел имущества, воинам также нехорошо возвращать трофеи. И потом, кто же будет возвращать! Хрису отказал ты по жадности и надменности общеизвестным, навел беду, теперь же сваливаешь дело на народ, на «добродушных ахейцев»…

Температура спора быстро повышается, возможно, они так и разговаривали, эти античные полевые командиры. Агамемнон, впрочем, более сдержан, страхом ли, положением ли… Ахиллес лепит гневные слова без оглядки: «Славою гордый Атрид, беспредельно корыстолюбивый».

Дальше — больше. Оппоненты скоро оставляют материальную сторону дела, обращаются к моральной. Перед нами две версии позора.

«Главком» Агамемнон представляет и отстаивает права царя, объединившего всех греков. Ахилл тоже вроде бы искренне «болеет за народ». Сам народ при споре начальствующих, безмолвствует, словно великая рыба. В споре же, несомненно, открывается второй план давнего противостояния, обнажается давняя личная вражда.

«Быстро к нему обратясь, вещал Агамемнон могучий:

Сколь ни доблестен ты, Ахиллес, бессмертным подобный,

Хитро не умствуй: меня ни провесть, ни склонить не успеешь…»

Богоравный Пелид вольно или невольно вынуждает царя проявить слабость. Это невозможно. Царь в ярости спешит заявить свою волю:

«Если сейчас же

Не удовольствуют меня новою мздою сами ахейцы,

Столь же приятною сердцу, достоинством равною первой,

Если откажут, предстану я сам и из кущи исторгну

Или твою, иль Аяксову мзду, или мзду Одиссея;

Сам я исторгну, и горе тому, пред кого я предстану»

(Ил.1.130—135)

Агамемнон, переходя в наступление, сразу предупреждает возможную коалицию «прочих великих», и здесь же — неприметный жест к миру:

«Но об этом беседовать можем еще мы и после,

Ныне займемся делом: кто повезет гекатомбы и деву ко Хрису?»

Нет, таким образом закончить распрю Агамемнону не удастся. Ахиллес оскорблен и возмущен до глубины души:

«Царь, обличенный в бесстыдстве, коварный душою мздолюбец!

Кто из ахеян захочет твои повеления слушать?»

Кто будет воевать под твоим началом! Ахиллес напоминает, почему он под Троей до сих пор «подымает тягчайшее бремя томительной брани». Не из ненависти к Троянам, не для грабежа, — при разделе добычи «дар богатейший тебе, а я с малым, приятным в стан, не ропща, возвращаюсь, когда истомлен ратоборством…»

«Нет, за тебя мы пришли, веселим тебя мы на троянах,

Чести ища Менелаю, тебе, человек псообразный!»

Вот возьму, и отчалю от вас, — сейчас же!

Речи Ахиллеса оставляют сложное впечатление. С одной стороны, он слишком вольно переходит в споре от себя на народ, «ахеян добродушных». Ниже он сам признается посольству ахейских героев, что искал, конечно, своей славы в этой войне. С другой стороны, ввиду дальнейшего повествования его трудно, пожалуй, невозможно заподозрить в стремлении захватить власть. Политический аспект ссоры просто неразличим для этого «ахейского харизматика», поскольку на месте политики у него располагаются какие-то архаичные принципы благородства, доблести и боевого товарищества. Возможно, некоторые специалисты найдут здесь приметы противостояния царских Микен и провинциальной Фтии, о чем будут консультироваться у других специалистов, гадающих на костях, обломках старых черепков и окисленной меди. В нашем тексте очевидно, что Ахилл с изумительной свободой высказывает царю всех аргивян свои замечания. Также и Агамемнон решительно ставит его на место, собственно, что ему остается делать? В царском деле незаменимых людей нет.

«Что же, беги, если бегства ты жаждешь! Тебя не прошу я

Ради меня оставаться… Честь мне окажут другие,

Особо же Зевс-Промыслитель…»

Тебя я ненавижу! Тебе приятны лишь война и раздоры… Убирайся в свою Фессалийскую дыру!

«Я о тебе не забочусь и гнев твой вменяю в ничто,

Больше того — я тебе угрожаю».

Далее — истинное слово властителя:

«Требует бог Аполлон, чтобы я возвратил Хрисеиду;

Я возвращу — и в моем корабле и с моею дружиной

Деву пошлю; но к тебе я приду, и из кущи твоей Брисеиду

Сам увлеку, награду твою, чтобы ясно ты понял,

Сколь я властью выше тебя, и чтоб каждый страшился

Равным себя мне считать и дерзко верстаться со мною»

(Ил.1.175—185).

Здесь Ахилл на какой-то момент потерял дар речи; могучее сердце героя «меж двух волновалося мыслей»:

«Или немедля исторгнувши меч из влагалища острый,

Встречных рассыпать ему и убить властелина Атрида;

Или свирепство смирить, обуздав огорченную душу»

(Ил.1.190).

Только вмешательство богини удержало героев от губительного столкновения. Впрочем, другие ахейцы, наконец обнаруживают себя. Голос народа озвучивает Нестор:

«Ты, Агамемнон, как ни могуч, не лишай Ахиллеса

Девы: ему как награду ее даровали ахейцы.

Ты, Ахиллес, воздержись горделиво с царем препираться:

Чести подобной доныне еще не стяжал ни единый

Царь-скиптроносец, которого Зевс возвеличивал славой.

Мужеством ты знаменит, родила тебя матерь-богиня;

Но сильнейший здесь он, повелитель народов несчетных.

Сердце смири, Агамемнон, я, старец, тебя умоляю,

Гнев отложи на Пелида героя, который сильнейший

Всем нам, ахейцам, оплот в истребительной брани Троянской»

(Ил.1.275—280).

Это подлинное слово мудрости, которое во все времена кафолически пробует угодить всем, «и нашим, и вашим», созерцает две правды, два пути, ищет возможность сопоставить различное и требует гармонии, но сейчас, в этом повествовании, оно бессильно, звучит старческим слабым голосом. Разум потерян, если закипели на свободе страсти. Героическое сознание в этом виде не слышит слов, упечатляется, лишь боестолкновением, с последующими аргументами, — триумфом, либо поражением. Остается, впрочем, еще публичность, обращение к интересам народа.

«Грузный вином, со взорами песьими, сердцем еленя!

Ты никогда ни в сраженьи открыто стать перед войском,

Ни в засаду пойти с храбрейшими рати мужами

Сердцем своим не дерзнул, для тебя то кажется смертью.

Лучше и легче стократ по широкому стану ахеян

Грабить дары у того, кто тебе прекословить посмеет»

(Ил.1.225).

И подобный царь может вести войну и выиграть ее! — патетически восклицает Ахилл. Впрочем, сам он, несомненно, знает битву, ухватил нечто в этой войне, и об этом произносит четкое пророчество:

«Время придет, как данаев сыны пожелают Пелида

Все до последнего; ты же, крушася, бессилен и будешь

Помощь подать, как толпы их от Гектора мужеубийцы

Свергнуться в прах; и душой ты своей истерзаешься, бешен

Сам на себя, что ахейца храбрейшего так обесславил»

(Ил.1.240).

Агамемнон глух, слеп и непреклонен. Отвечая Нестору, он думает лишь о своем праве власти.

«Так, справедливо ты все и разумно, о старец, вещаешь;

Но человек сей, ты видишь, хочет здесь всех перевысить,

Хочет начальствовать всеми, господствовать в рати над всеми,

Хочет указывать всем, но не я покориться намерен»

(Ил.1.285).

«Ты не приказывай», — грозно обрывает его Ахиллес, —

«Слушать тебя не намерен я боле!

Слово иное скажу, и его сохрани ты на сердце:

В битву с оружьем в руках никогда за плененную деву

Я не вступлю, ни с тобой и ни с кем: отымайте, что дали!

Что ж до корыстей других, в корабле моем черном хранимых,

Противу воли моей ничего ты из них не похитишь!

Или приди и отведай, пускай и другие увидят:

Черная кровь из тебя вкруг копья моего заструится!»

(Ил.1.295—300).

Жестко и властно — вот такие, царь, у тебя права, не более. Вот такой разговор.

Царь Агамемнон исполнил-таки свою угрозу, совершив заявленное уничижение своего подчиненного, как же иначе! Отправил «бригаду», вывел Брисеиду на глазах у всех. Ахилл чудом сдержался, слушая наказ бога: «Смирись пока и нам повинуйся… Кто бессмертным покорен, тому и бессмертные внемлют». Эта фраза вошла в учебники, но нам следует понимать внутреннее состояние героя, замечательно переданное Гомером. Здесь нет смирения как освобождения души от гнева. Страшным, чудовищным усилием герой задавил, задушил свое сердце, отстранился от битвы, обездвижил себя и своих людей. Гнев же перелился в ужасную, чудовищную ненависть, гибельную для всех и ждущую своего часа. Впрочем, задачи прощения нет в этом мире. Герой имеет право на гнев как образ и подобие своего бога.

II. ЦАРСТВЕННАЯ ЭМОЦИЯ.

Гневу подвержены сами бессмертные боги. Гнев Аполлона на ахейцев вне условий, оговоренных богом, совершенно непреодолим. Бедствия Одиссея среди бушующего моря «прочитываются» как гнев Посейдона за унижение «выродка» Киклопа, тоже ведь «тварь божья»… Зевс жалуется Фетиде, матери Ахиллеса, что ее ходатайство за оскорбленного сына принуждает Верховного потерпеть гнев «Геры надменной». Прочие «дамы Олимпа», покровительствуя своим фаворитам, только и ждут случая, чтобы злобно расправиться с обидчиками и конкурентами. Вечно ждут. Человеку, пусть и благочестивому, по-видимому, невозможно прожить жизнь и не прогневать того или иного бога. Трудно угодить сразу всем высокопоставленным интриганам и честолюбцам. В конце концов, только Зевс способен навести здесь порядок. Вид этих существ — блистательных и непоседливых, могущественных и подчиненных, суетливых, склочных, праздных и все-таки блаженных — поистине странен. Можно допустить, что мы имеем дело с олицетворенным сложным единством греческого мироздания, но именно здесь обнаруживается ведущий мотив космического согласия — страшный Зевесов гнев.

«Козни твои, о злотворная, вечно коварная Гера,

Гектора мощного с поля свели и троян устрашили!

Но я еще не знаю, не первая ль, козней преступных

Вкусишь ты плод, как ударами молний тебя избичую!

Или забыла, как с неба висела? Как две навязал я

На ноги наковальни, а на руки набросил златую

Вервь неразрывную? Ты средь эфира и облаков черных

С неба висела, скорбели бессмертные все на Олимпе,

Но свободить не могли; приступая, кого ни настиг я,

С прага небесного мигом свергал, и слетал он на землю

Только что дышащий; сим не смягчился б мой гнев непреклонный», —

Он произнес, ужаснулась великая Гера богиня»

(Ил. 15.15—20).

Речь Зевса здесь характерная, как и вся фигура этого небожителя, восседающего в отдалении «на Иде высокой», напоминает некоего «Смотрящего» на Олимпе. Подобная терминология после работ М.К.Петрова вполне уместна. «Смелого ищи в тюрьме» — гласит русская пословица («а глупого — в попах». В. Даль). Гнев, собственно, есть реакция «авторитета» на проявленное нарушение с некоторым назиданием — то, что прекрасно умеют преподать «на зоне» или в казарме. Педагоги здесь великие, с чувством, с опытом, с талантом, с несомненной прочной культурой.

Встреча обывателя с «авторитетом» — обескураживает, мобилизует, вносит странную неопределенность в настоящую жизнь, — «выбивает почву из- под ног». Нечаянно «налетевший» на «авторитета» — уже, несомненно и крепко виноват, должен как-то оправдываться, держать ответ, играть роль, либо сражаться на смерть, точнее, умирать.

Здесь обнаруживается какая-то фундаментальная сложность бытия. Дело в том, что для обыденного сознания жизнь и смерть разведены, предполагается, что у человека есть выбор в этом плане, есть «пространство и время» для соответствующего размышления, формирования… Но перед «авторитетом» все сминается в чудовищную кашу. «Можа, убью, а можа, помилую… Не знаю. Вот, истинное слово сказал!» «Вот ты и бодрствуй предо «мною»!

И глядит, эд ак, пытливо, знаете, весело, с укоризною… «Да ты, чай, сдрейфил, ваше благородие…» И неизменный античный хор — всевидящее око: «Га-га-га!»

Первобытная теневая структура власти не делегирует жизнь, бытие, но необратимо «понижает» другого человека. Обнаруживает его условность, тварность, хрупкость, и, главное, — довольно быстрое размежевание с идеалами. Голод, холод, принудительная бессмысленная работа, социальная отчужденность, будничное насилие, болезни, бесправие, безмолвие. И, затем, в этой определившейся повседневности, новое явление авторитета, как Ваала- Хозяина данного места, своеобразного гения лагерной территории. И соответствующее назидание.

Общество поражает преступника в правах, временно размещает его «в местах лишения свободы», надеясь на перевоспитание, изменение ценностей, пробуждение ответственности в перспективе обретения свободы. Но «зона» обладает собственными ценностями и способна донести их многим и многим. Внешние ограничения и внутренний режим органично преобразуются в последовательную идеологию насилия.

«Я был ошеломлен глубиной и разнообразием жизни. Я увидел, как низко может упасть человек и как высоко он может парить.

Впервые я понял, что такое свобода, жестокость, насилие. Я увидел свободу за решеткой. Жестокость, бессмысленную, как поэзия. Насилие, обыденное, как сырость.

Я увидел человека, полностью низведенного до животного состояния. Я увидел, чему он способен радоваться. И, мне кажется, я прозрел».

(Сергей Довлатов. «Зона»).

Новое видение человека, масштаба человеческого, трагизма его жизни, соприсутствия в нем добра и зла как равных грозных стихий, как двух бездн, -вот, трудная истина, подлинная природа и положение вещей в мире. Прочее, внешнее, бывшее, обычно отодвигается, отходит на второй и третий план, тускнеет, блекнет в условиях настоящего выживания, в повседневной страшной борьбе за себя, в оглохших и ослепших, несчетных, манихейских буднях зоны. Выходят отсюда люди, отягченные либо искалеченные некоторым новым знанием, опаленные ненавистью как глубокой истиной человеческого бытия. Внутренне проштампованные зоной, они иронично сдержаны в отношении мирного труда и гражданского строительства, с привычкой к бессильной праздности и эсхатологическим излишествам, с истероидными, а часто зверскими реакциями… Блатным сленгом, нечистым сладковатым фольклором, звучащим вновь и вновь по городам и весям Российской Федерации, несмотря на все смены политического курса и колокольный перезвон. Зона — территория будничного беззакония и авторитарного насилия, это постоянная инварианта русской культуры, рельеф русской души… Хочешь жить среди людей — готовься к бою, — вот простая и несомненная истина зоны и соответствующих поселений. Или, с другой стороны, когда молодой человек обделен, не справляется с мирной жизнью, он бежит на войну, — это также простейшая, архетипическая реакция, подтвержденная Л.Н.Толстым и К.Н.Леонтьевым. Там, ввиду опасности, смерти и крови, человек «мужает» приобретает, наконец, аскетический навык постановления себя в строй, по команде, скорому приготовлению ко всегда серьезному усилию битвы, а затем и вкусу простых человеческих вещей — есть, пить, спать, отправлять своевременно естественные надобности, — немалое дело ввиду смерти, увечий и последних усилий. Здесь же, пользоваться женщиной. Терять товарищей, добивать врагов. Проявлять повседневные «мужество и героизм» и, в сем внутреннем центрировании на серьезную опасность и минимализированную походную жизнь, обретать, наконец, равновесие духа и сдержанность манер, вводящих в почтительное заблуждение иного, непосвященного, то бишь мирного человека. А потом, в будущем, вне подобного военно-патриотического воспитания человек уже немыслим.

У Гомера, конечно, нет «зоны», острога, каторги в привычном для нас виде, но есть сформировавшиеся полевые авторитетные командиры, выясняющие отношения преимущественно в боестолкновении, выражающиеся характерной открытой «наезжающей» речью; есть и Олимпийская могущественная семья с божественными возможностями и несомненным криминальным прошлым. Есть также множество рабов, обезличенных и сломленных людей, покорно выполняющих чужую волю. События Троянской войны, участь городов и народов определяется, в сущности, очень простыми решениями, взаимоотношениями, пристрастиями, прихотью узкого круга лиц. Сам выбор Париса характерен. У человека нет никакой возможности уклониться от этого заведомо неблагополучного выбора. Приходится выбирать и испытывать судьбу в неизбежной борьбе. Так и в «зоне» жестокая борьба должна вестись за элементарные человеческие блага: пищу, одежду, ночлег, туалет, воздух, даже естественную половую принадлежность. Все «технологии» зоны уже разобраны и жестко контролируются. Травмы и потери сопровождают любой выбор. Мир, достигаемый в борьбе, все равно остается шатким, уродливым, зависимым, требующим вновь и вновь силового подтверждения. И все «разборки» остаются под Вышним контролем, откуда всегда всё могут перевернуть по своим прихотям.

«Гектор вновь подымется к бою… Рати ахеян вновь отразит… В бегстве они упадут на суда Ахиллеса Пелида. Царь Ахиллес ополчит на сражение друга Патрокла, коего в битве копьем поразит шлемоблещущий Гектор…

С оного времени — не раньше, но и не позже, — я сотворю,

И уже невозвратно, доколе ахейцы

Трои святой не возьмут по советам премудрой Афины.

Так пока не свершится, гнева ни сам не смягчу, ни другому

Богу бессмертному я аргивян защищать не позволю,

Прежде пока не исполнится все упованье Пелида.

Так я обещал и так утвердил я моей головою.

(Ил.15.60—75)

Dixi — так и будут подытоживать высказывания императоры, прямые наследники Олимпийских авторитетов. Впрочем, гнев древних царей — всегда феномен божественной сущности, неизменная пребывающая тяжкая сила, так либо иначе «достающая» своих оппонентов. Но гнев Зевса — нечто особое, открывает какую-то страшную реальность, которая не подлежит обычному человеческому рассмотрению, — беду бед и ужас ужасов. Хаос, Эреб, Эринии. Какие-то пыточные, бесчеловечные, разрушительные стихии, управленные огненною силою Зевса, хранимые в глубинах Земли, но и выводимые наружу. Любая «зона» беременна страхом перед каким-то большим, уже «беспредельным» насилием.

Молнии Зевса заставляют трепетать ахейских героев, способных в других случаях «отмороженно» нападать с оружием на иных богов. Небесный огонь, грохот, запах горелого воздуха напоминает им о внезапной гибели, о силе, которой никогда невозможно противостоять человеку, о чем-то еще более страшном, жутком, необъяснимом и невыговариваемом.

Пламя, подымающееся над разореным великим городом, над погребальным костром героя, — «огненна сила железна», — свет и знак последнего, яростного и совершенного переворота, которым утвержден нынешний миропорядок…

Знание этого гнева, ненависти, тяжко пыхающей в лицо, отличает героя от прочих молодых невежд. Мудрый и сильный человек уже «посидел на пепле». Сами боги всегда помнят и трепещут «Верховного гнева».

«Матерь, тебя убеждаю»,

— молит Гефест разгневанную Геру, —

«Хоть и сама ты премудра,

Зевсу царю окажи покорность, да паки бессмертный

Гневом не грянет и нам не смутит безмятежного пира».

Зевс велик своим гневом, которым обуздывает и детей, и родственников, и таким образом правит мир. Он, правда, похож на престарелого, но еще крепкого Каина, построившего города, народившего детей и внуков, разделивший им землю в пользование. Периодически он объявляет сбор, делает пир, где выслушивает жалобы, объявляет решения, угощает «бессмертных» легкими и приятными напитками, взирает благосклонно на смертных, которые льют кровь невинных агнцев, жгут мясо на огне в «благоухание приятное», и сам упорно молчит, — о расчлененном родительском Времени.

III. ВОЙНА

Война — ключевое событие античного мира. Впрочем, в популярном тезисе «Анархия — мать порядка», конечно, подразумевается война, убийства, рядом идущий грабеж, бесчинства и прочие разнообразные действия, совершаемые вооруженными людьми над побежденными врагами и мирным населением. Мандельштам находил здесь «вечный эллинизм русского духа». Большевики — возможность устранения деспотии для построения в дальнейшем общества, свободного от какой-либо формы «эксплуатации» человека человеком. Но война также представляет отличный шанс для скучающего обывателя, он ведь недаром смотрит блуд и насилие в своем домашнем кинотеатре. Да и многие видные политические деятели в наше время искренне жалеют о войне… В самом деле, как благородно и глубоко встревожено общество при объявлении войны, как неожиданно и замечательно обнаруживают себя самые разные люди, как несомненно, мощно, очевидно является народное единство! Союзники сплачиваются, враги обозначаются, все человеческие связи крепко испытываются. Война скоро выставляет цену людям, привязанностям, устремлениям… Отбрасывает лишнее, гонит шлаки, вычерпывает кровью неизбежную молодую, да и старую дурь… Подбирает уличных «отморозков», всегда страдающих от безделья, и делает их героями. Многие известные влиятельнейшие и авторитетные люди теряют свое положение, отодвигаются, гибнут, освобождая цивилизованное пространство для прочих неизвестных дарований. Война сбрасывает одним махом кору застарелых, наболевших проблем, продувает все легкие общества и являет, наконец, после сногсшибательного кровопролития очевидный, согласный, необходимый и прочный мир. «Какая великолепная и радикальная хирургия», — суммирует свои первые впечатления о революции интеллигентный русский доктор у Бориса Пастернака.

Но война движется гневом и ненавистью — это ее внутренний пульс и ток, основа, в которой развязываются совершенно все прочие человеческие страсти. Здесь есть великая поэзия. Гомер всматривается, восхищается и ужасается войной как таинственным богочеловеческим делом. Герои, собственно, есть люди войны, живут войною, ищут ее, но и ненавидят вполне. Они таинственно призваны; война — их Судьба.

Любопытно наблюдать, как после ссоры Агамемнона с Ахиллесом дело ахейцев совсем развалилось. Царь на пробу обронил слово, что намерен завершить войну, и вдруг, все его доблестные командиры устремляются с этой «радостной вестью» к кораблям, люди, услыхав о мире, бросают оружие, спешно собирают, пакуют награбленное, позабыв честь, и долг, и потери… Прошло девять военных лет. Очевидно, набралась усталость от смерти и крови, нечеловеческой бранной работы, кочевой лагерной жизни. Война, кстати, очень точно обозначает физиологические границы человеческого существования — необходимость есть, пить, спать, отправлять как-нибудь естественные нужды, иметь мало-мальски налаженный, пусть примитивный, быт — и таким образом оттеняет, дистанцирует другие мирные возможности жизни человека в семье, среди близких людей, в более-менее безопасном, в меру комфортном и прогнозируемом времени. Война всегда разлучает с родным, привычным, и воспроизводит лагерь. Лагерь же просто так не отпускает. Потом в человеке обнаруживается жажда войны. Даже в «Алешке Карамазовым». Вся хрупкость, недостаточность, пошлость человеческого мира сказывается здесь. Попробуйте, покажите мирному человеку оружие. О, Гомер знает в этом толк! «Вооруженный человек — другое дело!» Добропорядочный гражданин и обыватель, «облачаясь в металл», всегда преображается. Выпрямляется, вырастает, душевно крепнет, ходит по-другому, говорит, да и смотрит потверже, с металлической искрой в глазу… Герой, собственно, исходно есть просто вооруженный человек. Примеривающийся «замочить» кого другого ну, хоть, понарошку! Человеку из плоти и крови всегда несколько недостает значения, уверенности, основательности даже, среди себе подобных…

Далее вдохновение растет, когда вооруженные люди начинают строиться. Трения-недоразумения исчезают, сомнения-недомогания преодолеваются, иные органические дефекты души и тела просто исчезают в мундире, в походном строю, в следовании боевым порядком, в радостном лицезрении-послушании славным командирам. Вся обозримая совокупная человеческая природа приходит в ощутимо приподнятое движение на марше, спрямляясь, проясняясь в монолите полка, армии, страны, единодушно устремленной к решительному бою, к победе. Война стирает, сминает помпезные, вялые, равнинные формы человеческой жизни, вносит ясность и простоту, открывает строгий рельеф Колхидских гор. Гомер восхищен боевыми порядками, боги любуются ратями, блеском доспехов, волнением грозных гребней на шлемах, стройностью, мужеством, лаконичностью форм. Потом, все эти упражнения, поединки, парады…

Существует, однако, порог первой крови. Битва открывает не только великого человека, но и слабого, малодушного, растерянного, убиваемого. Любой воин, конечно, надеется убить врага и сохранить свою жизнь, или уж найти славную смерть на людях… Но как же исключить безобразие на войне?

Герои медлят, произносят требования, клятвы, угрозы, предлагают единоборства. Всегда лучше ограничиться показательным боем, обойтись малой кровью. Пусть виновники поспорят, выяснят отношения… Но человек предполагает, располагают боги. Человек, взявший меч, понесет его не напрасно.

«Пандар стоял и при нем густые ряды щитоносцев.

Став близ него, устремила богиня крылатые речи:

Будешь ли мне ты послушен сын Ликаона?

Смеешь ли быстрой стрелой ударить в царя Менелая?

В Трое от каждого ты благодарность и славу стяжаешь».

(Ил. IV.90—95)

Вот она, чарующая, стремительная простота военных решений. Человеческий славный час!

«Разом повлек он и уши стрелы, и воловую жилу;

Жилу привлек до сосца и до лука железо пернатой;

И едва круговидный огромный свой лук изогнул он,

Рог заскрипел, тетива загудела, и прянула стрелка

Остроконечная, жадная в сонмы влететь супротивных»

(Ил. IV.120—125.)

Разговоры кончены. Падает, покрываясь кровью раненый Менелай. В ужас приходит его царственный брат и ужас, конечно, сменяется яростным гневом.

«Ужас, насильственный Страх, ненасытная бешенством Распря

Бога войны, мужегубца Арея сестра и подруга;

Малая в самом начале, она пресмыкается; после

В небо уходит главой, а стопами по долу ступает».

(Ил. IV. 440.)

Гомер духовидец. Он несомненно видит духов убийственной злобы, полетевших меж войсками, совершающих таинственное, темное и необратимое разделение людей. Страх смерти, поражения, поругания отступает перед ненавистью.

«Словно ко брегу гремучему быстрые волны морские

Идут, гряда за грядою, клубимые Зефиром ветром;

Прежде средь моря они воздымаются, после нахлынув

С громом об берег дробятся ужасным, и выше утесов

Волны понурые плещут и брызжут соленую пену, —

Так непрестанно, толпа за толпою, данаев фаланги в бой устремлялись».

«Рати одна на другую идущие, чуть соступились

Разом сразилися кожи, сразилися копья и силы

Воинов медью одеянных; выпуклобляшные разом

Сшиблись щиты со щитами; гром раздался ужасный.

Вместе смешались победные крики и смертные стоны

Воев губящих и гибнущих; кровью земля заструилась».

(Ил. IV. 440—445.)

Время битвы — другое время; другое бытие. Страх смерти, боли, бешеная злоба и порождаемая ими отвага, безумная освободительная радость, ликование при виде пораженного противника и внезапный липкий расслабляющий ужас от собственных ран, сплавляются в плотную нераздельную энергийную ткань сражения. Сущность боя, — убивать, поражать, страшить, либо быть убиту, повержену, искалечену. Медлить и рассуждать здесь нельзя; можно лишь улавливать, ориентироваться, уворачиваться в стремительных, мощных, гибельных токах. Воины вынуждены постоянно, с огромным крайним напряжением удерживать и перетягивать жуткое полотно, сплетшее внезапно жизни и смерти, силы и лица.

Битва — общее дело. Существует особая, экстренная, свалочная и волевая социальность войны. Каждое поражение товарища требует немедленного ответного удара, иначе инициатива перебрасывается к противнику, смерть и ужас — эти яростные слепые стихии словно прозревают, разворачиваются и набрасываются на вас. Средоточие боя, правда, похоже на пламя, колеблемое и раздуваемое какими-то ветрами, и эту «огненную» терминологию четко соблюдает Гомер.

«Там он дух испустил и при нем загорелося дело, —

Яростный бой меж троян и ахеян: как волки, бросались

Вои одни на других; человек с человеком сцеплялся».

(Ил. IV. 470.)

IV. МЕДНОЕ ПОРАЖЕНИЕ.

Известно ли тебе, уважаемый читатель, что испытывает человек, поражая другого металлом, — в грудь «подле сосца», в крайне болезненный пах; отсекает руки и ноги, пробивает голову в лоб, в зубы, в глотку медью «подсекающею язык», вышибает «на хрен» глаза из орбит? Со скрежетом и хрустом и тяжким стоном поверженного в прах человека… Почему, зачем автор столь подробно, длинно, тщательно повествует как медь «врывается в черепа», расседает «плечо от хребта» и до пояса, вываливает на песок из вспоротого живота окровавленные горячие внутренности корчащегося, тяжко мучающегося человека, пока смерть не погасит над ним свет? И везде кровь алая, брызжущая, либо темная, черная, мешающаяся с пылью и сором, медленно заливающая землю. Почему, зачем эта длящаяся, сосредоточенная медитация над расстерзанием человеческого тела вплоть до смерти и больше — попытки изощренного, бессмысленного поругания над поверженным мертвым врагом? Он словно смотрит и не может понять увиденное, не в силах поверить своим глазам этот поэт, ослепший от горя и ужаса, но не отведший глаз.

V. ПУЛЬСАЦИЯ БОЯ.

Внутри боя человек не живет по- человечески… Не имеет мыслей, чувств, пространства и времени в обычном значении этих слов. В битве правят истовость, одержимость, отвага, либо внезапное бессилие, непреодолимый страх, паника. Люди оказываются во власти могучих стихий, среди которых, у них, в сущности, нет выбора. Диомед вдохновляемый Афиной, казалось бы совершенно неудержим, но, заметив Ареса рядом с Гектором в смущении отступает, идет прочь с поля боя, словно поруганный взрослыми пионер. Великий Агаменон часто совершенно не владеет собой, прочие герои обнаруживают смятение и страх, что не мешает им совершать подвиги в других случаях. Эти люди, несомненно, умеют воевать, подобраться для боя, решиться, выложиться полностью и целиком, — всем сердцем, всею душою, всею крепостью, — войти в раж, потерять себя в стремительном течении битвы, но не предупредить её исход, собственную удачу, или даже постоянное пребывание в основном сражении. Здесь боги.

Раненый Диомед метит в Пандара; копье направляет Афина, — «в нос близ очей сквозь белые зубы…» Рухнулся он с колесницы, взгремели на падшем доспехи. (Ил. V.290)

Вдохновленный успехом герой нападая, наносит рану самой Афродите, обнаруживает у богини обычное болезное тело, впрочем, неубиваемое и с другими возможностями врачевания. Но далее вынужден отступить, а импульс боя боги перебрасывают Гектору и троянам, от него вновь Аяксу Теламониду — ахейцу великому. Так пламя в костре перебирается с одного сучка на другой. И, если один человек пал, другой загорается местью. Боги непрерывно хлопочут, суетятся, толкутся среди воинов, помогают одним, «подставляют» других, следят за градусом и направлением продолжающегося смертоубийства. Героев они, несомненно, используют, впрочем, до поры, до времени, как дорогие и ценные орудия; при том сами олимпийцы непрестанно пытаются свести свои бесконечно длинные, вечные счёты. По воле богов бой может длиться и длиться, также, внезапно, закончиться. И, тогда, потрясенные смертельно уставшие люди смывают кровь, принимают какую-нибудь пищу, спят короткие тревожные часы…

VI. ГЛУБИНА ВОЙНЫ.

Человек ко всему привыкает даже к погибели. Может привыкнуть. Наступает военное время и приходят будни войны. Что-то начинает повторяться, опознаваться среди, казалось бы, последних человеческих усилий, движений, гибели; жизнь поруганная и надломленная, шарахнутая тонко протягивается, чертит, огибает и завершает-таки некоторый круг вокруг жерла смерти. А в морщинах и складках одеяний войны залегает узнаваемая и уже неизменная человеческая рутина, которая, конечно, плохо приметна для героя, — необходимость просыпаться утром, принужденно двигать усталым и больным телом; выпускать мочу, проглотить хоть, впрок, что-нибудь из еды, облачаться в тяжелые доспехи, вспоминая себя, предшествующие события, а то и родных оставшихся за морем, отгоняя пустые вопросы, придавливая ропотную, стонущую душу, подчиняясь привычной жесткой вязи наступающего злого дня. Схема войны очень простая. Приготовление — бой — «медное поражение» плоти — переменчивая пульсация битвы, — хлопоты героев и богов, — пауза, перемирие с каким-либо отдыхом, уборкой тел, дележом добычи, — молитвами и жертвами богам. Затем новое кровопролитие. Так прошло девять лет.

Наверное, это условный срок. Место и время компании были другие. Война была очень долгой, дает нам понять автор. Многие люди выросли и потерялись в сражениях, на каких-то путях в Азии или в Африке, где их разбросала судьба. Смерть, кровь, потери, разлука с родными стали привычным и неизменным положением в жизни героев. И в какой-то момент возвращение стало невозможно. Что-то произошло в этой войне, открылась бездна вторая. В VIII главе «Илиады» действие поворачивается таким образом, что все предыдущее оказывается лишь подготовительными мероприятиями. « Это горюшко, — не горе; горе будет впереди», — так поучает волшебный конек русского бедолагу в известной сказке Ершова. Формально, у Гомера происходит выступление Зевса: до сих пор Верховный наблюдал, теперь же прямо вмешивается в сражение. По-существу, озвучивается и совершается миф, — «священная история», — главная история, если угодно, в которой у каждого участника своя очень жестко определяемая роль. Античное «царство божие» приходит следующим образом. Царь небесный пред своим выходом властно предупреждает: не мешать!

Есть «пропасть далекая, где под землей глубочайшая бездна

Где и медяный помост и ворота железные, — Тартар

Столь далекий от ада, как светлое небо от дола!

Там он (противник Зевеса) почувствует, сколько могучее всех я бессмертных»

(Ил.VIII.10—15)

Любопытно, что этим бессмертным и блаженным обитателям Олимпа приходится постоянно напоминать, кто в доме хозяин. Подобный недружественный посыл оттеняет упоминание меди, железа и глубокой ямы, где в купе с какими-то чудищами бессрочно томятся пленники. Предупредив, таким образом, бессмертных, владыка Олимпа разворачивается к смертным и, не говоря худого слова бросает губящий огонь среди войска.

«Страшно грянул с Иды Кронид и Перун по лазури

Пламенный бросил в рати ахейские, увидя,

Все изумились, покрылися лица ужасом бледным»

(Ил.VIII. 75)

Диомед с Нестором мужественно пытаются возглавить сопротивление ошеломленных воинов, но тщетно, «трижды с Идейского Гаргара грозно гремел повелитель Зевес, возвещая троянам победу».

Воодушевленный Гектор бросается на противника и совершенно опрокидывает ахейские отряды.

«Храбрость троян Олимпиец Кронион возвысил;

Прямо к глубокому рву трояне погнали ахеян;

Гектор вперед между первыми несся могучестью гордый.

Словно как пес быстрорыщущий льва или дикого вепря,

Следом гоня и на резвые ноги надеяся ловит

То за бока, то за бедра и все стережет извороты, —

Так шлемоблещущий Гектор данаев гнал непрестанно,

Мужа последнего пикой сражая: бежали данаи…

Подле судов удержались от бега ахейские мужи.

Там ободряя друг друга и руки горе воздевая,

Всех олимпийских богов умоляли мольбой громогласной».

(Ил.VIII. 335—345)

И были услышаны. Афина и Гера, покровительствующие ахейцам, не выдержав, бросаются на помощь, но тут же останавливаются жестко одернутые Зевсом; устрашенные, опечаленные покорно возвращаются на Олимп, садятся «в златые кресла», вынужденные наблюдать избиение своих любимцев.

«Хорошо что вы послушались» — ободряет их Зевс, — а то бы, ведь, никогда уже и не вернулись на эти места. Теперь смотрите, «как будет Кронид многомощный

Боле еще истреблять ополчение храбрых данаев:

Ибо от брани руки не спокоит стремительный Гектор

Прежде, пока при судах не воспрянет Пелид быстроногий,

В день как уже пред кормами их воинства будут сражаться,

В страшной столпясь тесноте, вкруг Патроклова мертвого тела.

Так суждено!»

А пылающий гнев жены Верховный вменяет в ничто.

(Ил.VIII. 470—480).

Миф есть рассказ о необратимых событиях. Люди и боги начинают, ведут войну, но оказываются в другой, несравненно большей истории, которая необратимо увязывает события, вещи, людей и зверей, присутствующих, но и отсутствующих, живых и мертвых, бессмертных и смертных. Кто и когда открыл эту Большую историю, длящуюся ныне, чудесную и страшную, которую складывает и выпевает поэт?

Если смотреть по масштабу и единству художественной связности повествования, то, конечно, Гомер, кто бы он ни был. Но по его собственному убеждению — боги, Зевс. Впрочем, сам автор не задается подобным вопросом, вернее, не рассчитывает получить ответ. Он знает, что знает немного, что-то высматривает, глубоко переживает и не пытается даже разделить известное от неизвестного в обычае нашего разумения, — вряд — ли, Гомер способен был поставить подобную задачу, и, если бы понял наши намерения, то, конечно, не одобрил.

Все видимое всегда беременно невидимым. Боги и Зевс проживают неподалеку, а то и просто становятся рядом в битве. В Большой Истории, настоящей жизни, если угодно, только Зевс желает и творит что хочет. Гера поясняет Афине:

«Нет светлоокая дочь Эгиохова! Я не желаю

Я не позволю себе против Зевса за смертных сражаться!

Пусть между ними единый живет, а другой погибает,

Как предназначено; Зевс совещаяся с собственным сердцем

Сам да присудит, что следует Трои сынам и ахейцам».

(Ил.VIII.430)

И то, что хочет Верховный — знает он сам. Здесь намечена граница мысли, но не граница данности. Зевс не решается спасти Сарпедона, перевоспитать склочную жену или избавить от смерти, страданий людей, не потому что он не может этого сделать. У богов свои соображения; люди, отчасти могут опознавать вышнюю волю, но и заблуждаться. В целом, большей частью, герои Гомера могут лишь довериться богу в неведении. Вот это неведомое, исходящее от богов есть Судьба.

Рати уже вступили в бой, уже потекла привычная кровь злобы сего дня, но лишь «сияющий Гелиос стал на средине небесной,

Зевс распростер, промыслитель, весы золотые; на них он

Бросил два жребия Смерти, в сон погружающей долгий:

Жребий троян конеборных и меднооружных данаев;

Взял посредине и поднял: данайских сынов преклонился

День роковой, данайских сынов до земли многоплодной

Жребий спустился…»

(Ил.VIII.65—70)

Гомер не философ. Что такое Судьба, в каких отношениях с нею Зевс и боги, — этот вопрос не формулируется. С другой стороны, встреча героя с судьбой, пожалуй, главное, что волнует и занимает нашего автора; ведь, герой идет навстречу своей судьбе, опознает и совершает, так или иначе, судьбоносный выбор и, за все последствия подобного поступка ему приходится отвечать жизнью своею, жизнью близких и дальних, в необозримом вечном пространстве Олимпийского миропорядка. Зевс здесь выступает главным гарантом «осуществления исполнения наказаний». Эта точная терминология. Судьба есть неизбежное, неведомое и насильственное будущее античного человека. «Судьбы своей никто не избегнул». Важен характер этой Встречи. В первом значении, Судьба — просто смерть и страдания. Физическое разрушение человека. Также жизнь человеческая оправленная «в эти вещи». Жизнь в её глубине и масштабе, в непостижимом смешении радости, благополучия, ликования, горя, плача и бед. Жизнь остается таинственным, замечательным, светлым даром, вдохновляющим человека. И никакая жизнь не минует горя, смерти, страданий. Никакая смерть не в силах перечеркнуть жизнь в её молодости и начале. Такова Судьба, — это жизнь, проводимая через смерть, славная и жалкая человеческая участь.

VII. ПОСОЛЬСТВО ГЕРОЕВ.

IX песня- водораздел «Илиады». Ахейцы удерживаются и располагаются на берегу у кораблей, как и в начале компании. Это исходное положение. Но как изменилась атмосфера! Девять лет миновали боев, потерь, тяжкого труда, грубой лагерной жизни; герои поистрепались, но пока сохраняли надежду. Теперь боги ставят войско на порог гибели. Разгромленные, прижатые к морю, укрытые ненадолго покровом ночи от разъяренного и вдохновленного врага, -можно представить себе душевное состояние этих людей ожидающих день грядущий.

«Ужас, свыше ниспосланный, бегства дрожащего спутник

Грусть нестерпимая самых отважнейших дух поражает…

Раздиралися души в груди благородных данаев»

(Ил. IX.1—5)

Бедный царь! Таков Агамемнон, проливающий слезы «как горный поток черноводный, стенающий»; он вполне сознает свою ответственность за сложившееся положение. Смятенный, сокрушенный решается на позорный крайний шаг, о чем говорит этой же ночью собравшимся в тревоге командирам.

Нужно бежать до рассвета… Пусть царь возвратиться в Аргос бесславным губителем множества народа, но спасший остаток войска… Такова сейчас очевидная воля Зевса.

Тидид Диомед возражает, заявляет, собственно, героическую позицию: что суждено, то суждено. Я буду биться до моей смерти, либо погибели Трои, и «надеюсь с богом пришли мы…»

Впрочем, на полевом командире другая ответственность. Мудрым и сдержанным остается здесь Нестор. «Други», — обращается он к товарищам, — не будем принимать сразу столь серьезные решения, подождите… Нужно отдохнуть, убрать тела, дать людям поесть.…Когда же царь берет себя в руки, отдает необходимые распоряжения и готов слушать, говорит главное: нужно помириться с Ахиллесом; он может спасти нас.…И для этого необходимо вернуть плененную Брисову дочь.

Царь Агамемнон — великий человек. В споре с Ахиллом он был запальчив и выведен из себя. Он же первый предлагает мировую. Он полководец, способный возглавить войско, сражаясь в первых рядах. И сейчас он немедленно соглашается с Нестором:

«Старец, не ложно мои прегрешения ты обличаешь

Так погрешил, не могу отрекаться я! Стоит народа

Смертный единый, которого Зевс от сердца возлюбит…

Сам я загладить хочу и несметные выдать награды

Пусть примириться; Аид несмирим, Аид непреклонен».

(Ил. IX.115,155.)

Сильно сказано. И еще более впечатляет согласие политика и мудреца, общий человеческий разум, устанавливаемый среди героев, поставленных у «береговой черты». Собственно, здесь у Гомера начинает мерцать, озвучиваться подлинное человеческое, — согласные мужество героя, мудрость старца и смирение царя. Но не смирение Ахиллеса.

Когда именитейшие, Аякс Теламонид, Одиссей, Феникс (воспитатель Ахилла), Эврибат, Годий, прошедши путь с молитвами по берегу «немолчно шумящего моря», входят в шатер, Ахилл не скрывает своего изумления. Усаживает гостей к очагу, спешит подать снедь и вино. Миссию открывателя слова принимает царь Одиссей. Говорит он, по-существу, лишь немного витийствует в обычной своей манере.

…Здравствуй Пелид… Спасибо за угощение, но не о пиршествах ныне дело. Бой приблизился. Гектор рвется сжечь корабли, а нас сбросить в море. Грозные знамения от Зевса. Мы можем погибнуть. Ты можешь нас избавить, если сейчас отложишь распрю… Царь Агамемнон просит мира, высылает дары; если тебе он ненавистен, пожалей нас, ахеян… И, пожалуй, лишнее поучение, — «гордую душу обуздывай, кротость любезнее будет».

Ахиллес отвечает грубо и просто; немедленно. Он не хочет оскорбить послов, но обрывает излишние разговоры.

«Не жужжите» — это об Одиссеевом красноречии, — «один за другим»…Мне все ясно и говорю сразу: «тот мне ненавистен, как врата ада». Не трудитесь.

Впрочем, самому Ахиллесу также необходимо излить горечь.

…Вы говорите о справедливости, но, ведь, у вас выходит равная доля нерадивому и рьяному в битве… Равная часть храброму и трусу. Сколько ночей я бессонных кровавых под Троей провел, сколько сокровищ бесценных отдал Атриду? И как он мне отплатил? Мы здесь все, не за жену ли Менелая воюем? Случившееся вам — справедливо! Я подтверждаю — ваше дело плохо. Ваши укрепления не удержат Гектора; я знаю. Ну и пусть! Я умываю руки, не из трусости, но, потому что, не хочу иметь с Агамемноном никакого дела. Боги лишили его разума; пусть теперь выхлебает всё!

…Мне суждена была слава под Троей, но и погибель. Сказано было: либо долго и мирно во Фтии любезной живу, либо скоро сложу дни в Илионе со славой безмерной. Ныне же я обесславлен, чего же мне здесь делать? Завтра я отплываю с моими судами…

«Так возразил, — и молчание долгое все сохраняли, речью его пораженные:

грозно ее говорил он».

Так ответили боги устами Ахиллеса на молитвы героев, на прошение смиренного царя…

Тогда встает Феникс, «конник седой», который услышал боль в требовании справедливости своего воспитанника. Признает сочувственно его право на гнев, пробует напомнить и другие обязанности всякого славного человека, — необходимость милосердия. Речь старца представляет перл человеческой мудрости; здесь все точно, верно, — и форма и содержание. Феникс говорит о молитве.

Человеку не следует быть неумолимым, ведь, умолимы сами бессмертные боги… Молитвы смиренны, непритязательны, невзрачны, словно какие старухи нищенки и попрошайки, «хромны и морщинисты», пугливые, не смеющие поднять глаза, смотрящие всегда куда-то вкось… И всегда ходят, таскаются за раздраженной, обиженной душой неотвязно, словно им и дела больше нет на всем белом свете… Медлительные, привычные к ударам, оскорблениям, насмешкам…

Гонимые и назойливые, вновь и вновь, предстающие глазам гордого человека, моля, шепча невнятицей, плачась тихо, горько, привычно о милости, прощении, о снисхождении, — эти старицы, они, ведь, смиренные дочери Зевса…

Непреклонный гнев святотатственен. Гневающийся без меры, ненавистен и богам и людям, а это тяжелейшая участь. Нельзя испытывать терпение людей в беде; дело может зайти далеко, и, потом, даже, если ты решишься помочь, не успеешь, будет слишком поздно и тебе это не простят…

«Ты не без права гневался прежде», но ныне, я, твой воспитатель… Я помню тебя ребенком, говорю тебе «сын мой смири же высокую душу»…Храбрый особо нуждается во внимании к мольбам, к милосердию. Еще говорю: умолимы и самые боги, столь превысшие нас и величьем и силой.

(Ил. IX.495.)

Ахилл не хочет слышать. Он находит в Фениксе еще одного «сильного посла» ненавистного Агамемнона.

«Не волнуй ты души сыну Атрея в угодность». Тебе не должно служить тому, кто меня оскорбляет. Впрочем, если ты меня любишь, оставайся здесь у меня…

И, далее, царственное движение бровями Патроклу, — мол, приготовь дедушке постель, прочие же поймут: разговор окончен.

К сердцу героя, болящему, уязвленному, взволнованному пробивается боевой товарищ, славный Аякс Теламонов. Этот не льстит и не уговаривает. Встает первый, обращаясь к Одиссею:

«Пошли. Ахиллес мирмидонец дикую в сердце вложил за предел выходящую гордость!

Смертный суровый! В ничто поставляет и дружбу он ближних… Смертный с душою бесчувственной!

Брат за убитого брата, даже за сына убитого пеню отец принимает…»

И, оборачиваясь к Ахллесу, ясно и жестко:

В сердце тебе бесконечный мерзостный гнев положили бессмертные боги… из-за девки одной».

(Ил. IX.630—635)

И Ахиллес отвечает ему кротко, с болью и благодарностью:

«Друг, ты говоришь сам от души», но пойми «сердце мое раздымается гневом лишь вспомню о том я, как обесчестил меня перед целым народом ахейским царь Агамемнон».

И, далее, заявление истинной человеческой немощи:

«Не могу справиться с сердцем»… Не могу против сердца идти в битву, впрочем, если до моих мирмидонцев дело дойдет боевое, посмотрим, — «не уймется ли Гектор неистовый».

Вот, где битва!

Дело, таким образом, все же сдвигается с мертвой точки. Ахилл остается отстраненным наблюдателем, но не покидает войска. Для прочих война переходит «береговую черту». Сражаться теперь нужно, чтобы выжить, а, вернее, чтобы сохранить себе доброе имя — последнее пристанище героя на земле. Этот шаг по-солдатски озвучивает Диомед.

«Оставим Ахилла… Зря мы понадеялись на него… Одно лишь расстройство вышло. Теперь поразмыслим, как отразить неприятеля грозного своими силами».

(Ил. IX.695—705)

Славный малый этот Тидид. В душе он, пожалуй, уже сжег свой корабль. И, какой же силы Ахиллов гнев! И как неоднозначен этот гнев героя. Ахилл проходит долгий, поистине, страстной путь к раскаянию. Фараонов путь. (Ср. Исх.5—12гл.) Герой во гневе подобен, но и не подобен богу. «Тот Гнев» зряч и пребудет и оправлен в милосердие, — предполагает Гомер. Этот же слеп и погибелен, хотя и нужен богам. Впрочем, здесь нет четкой границы, — это важно, — нет человеческой черты перед богом. В гневе героя, несомненно, осуществляется промысел Зевса; нет такой задачи герою — управить свой гнев, который остаётся главным источником его силы в бою. Эти люди могут позволить своим страстям беспечно гулять на свободе, и, затем, вдруг, подобрать все в стремительной и страшной ненависти, хладнокровной убийственной злобе. Здесь прототипы Ставрогинской завораживающей театральной бесцельности сильного человека. В них движется, пульсирует, происходит огненная стихия войны.

* * *

Итак, эта ночь проходит. Окровавленная и оскверненная, изумленная земля смутно, страшно видится перед ахейскими лазутчиками; утром только солнце взошло, люди яростно бросаются в бой. В миг «война им кровавая сладостней стала, чем в судах возвращение в любезную землю родную». Ясно уже, что люди сами не остановятся; будут проходить смертоубийственный путь до конца. Демонская, инфернальная, безудержная энергетика правит битву. Собственно ничего нового мы не наблюдаем, знакомые картины «медного поражения», смятение и воодушевление воинов, изуродованные тела, смерти-смерти… Продолжающиеся, неутомимые хлопоты богов, пульсация боя. Атмосфера, пожалуй, другая, гнетущая, напряженная. Как в плохом боевике, мы уже не замечаем кто, кого, и как убивает, но бегло следим за ходом действия, высматривая, кто все-таки победит и чем же кончится такое дело? А дело длится и длится, и забирает наше время и непонятно уже, чем воюют, держатся люди…

Битва у стен ахейского лагеря; прорыв укреплений, радость троян, предвкушающих победу… Остановка, перегруппировка бегущих ахейцев, мужественное сопротивление, яростная рукопашная схватка при кораблях.

«Враги при судах беспрестанной упорною битвой

Вкруг нас теснят и уже не узнаешь… где аргивяне теснимые, где трояне…

Всюду смятенье, убийство и вопль раздается до неба».

(Ил. XIV.60)

Большая часть героев — раненые. Ахейцы бьются насмерть, но и Трояне жаждут избавить город, свои семьи от смертельной ненавистной угрозы. И, кажется, совсем малого недостает, чтобы зажечь корабли… Что же боги?

VIII «В ГОРНИХ СФЕРАХ».

Боги очаровательны. «Очаровашки», — так именует пассажиров немолодая полная и веселая контролерша, протискиваясь через толпу в подмосковном, промерзшем, вихляющим, длинном автобусе… «Здесь, пожалуйста… Показываем удостоверения… Женщина, Вы свою попу разверните, а то я не пройду… Так! Мне вот к этим очаровашкам обязательно добраться надо».

Нам трудно понять олимпийцев; иногда они слишком человечны, забываются, словно великовозрастные дети высокопоставленных родителей, — этакие мальчики и девочки мажоры, доблестно и цинично пирующие на шальные деньги. В другом случае живо напоминают кремлевских функционеров, которые церемонно и настороженно ходят вокруг «Папы», сами же по-тихому шпыняют друг друга и проталкивают, куда надо своих людей.

Гера устрашенная с горечью смотрит на сражение, где вдохновленные трояне бьют — не — добьют её любезных ахейцев, оглядывается со злобой на гору, где восседает её грозный супруг…

«Был он вполне ненавистен сердцу богини»

(Ил. XIV.155)