Бесплатный фрагмент - Смоленск

Смоленск — город западный. Через него проходят поезда, автомобили и автобусы, следующие в Белоруссию и дальше — вплоть до западных берегов пресловутой старушки Европы.

В этом плане Смоленску, можно сказать, повезло. Город привлекателен не только для отечественных путешественников, но и для зарубежных. И, как следствие этого — сувенирные лавочки, уютные кафе, посещаемые, не одичавшие без посетителей, музеи, вежливые таксисты, да и просто любезные люди на каждом шагу.

С другой стороны, близость к западным странам хороша только в мирное время. А когда наступает война, цивилизованные и улыбчивые европейцы превращаются в беспощадных, коварных и бездушных врагов. И отражается это не на Москве, а, в первую очередь, на Смоленске. Смутное время, нашествие Наполеона, Великая Отечественная война — для Смоленска это годы неописуемых кошмаров.

Но после что-то опять меняется, и бывшие враги вновь превращаются в носителей цивилизации.

Все это выработало у жителей города особый, смоленский характер. Смолянин не боится неожиданностей. Он ко всему готов. Его не выбьешь из седла, он не поведется на сладкие слова или щедрые посулы. Зато и неожиданной агрессией его обескуражить невозможно.

В большинстве же своем жители Смоленска — люди спокойные, доброжелательные и мудрые. И если путешественник будет к ним относиться точно так же, — мудро и спокойно, — то о пребывании в Смоленске у него останутся лишь самые хорошие воспоминания. Тем более, что посмотреть здесь есть что.

Большая Советская улица

Первое упоминание о Смоленске относится к 863 году, а спустя пару десятилетий он становится одним из городов Киевской Руси.

В 882 году Олег выступил военным походом на Смоленск и, по словам летописца, «принял власть в городе» (практически без боя, поскольку в войске Олега было немало кривичей — смоленских «земляков»). Отcюда он направился в Киев и там, на месте, выяснил, что городом правят некие Аскольд и Дир. Олег спрятал в ладьях часть своего войска, другую часть вообще оставил в арьергарде и послал Аскольду и Диру гонца с вестью: «Мы купцы, идем к грекам от Олега и княжича Игоря (сына известного Рюрика). Придите к нам, к родичам своим».

Аскольд и Дир поддались на провокацию и, в результате, были убиты, а Олег принялся княжествовать в Киеве. Тогда же он произнес фразу, дошедшую до наших дней: «Да будет [Киев] матерью городам русских» и перенес княжескую резиденцию из Новгорода в Киев.

Не будь Аскольд и Дир столь простодушны, ничего у Олега не вышло бы — его войска были гораздо меньше войск противника. А, соответственно, если бы не события в Смоленске — похода и вовсе могло бы не быть.

Но запад есть запад. Враг не дремлет, враг рядом. В 1401 году Смоленск выдержал двухмесячную осаду литовских войск, но в 1404-м все-таки вошел в состав Великого княжества Литовского. В 1440 году в городе состоялось крупное восстание, известное как Великая замятня, а в 1514-м город присоединился к Государству Московскому.

Путешественник С. Герберштейн писал в 1557 году: «Смоленск, епископский город, расположенный при реке Борисфене, имеет на более отдаленном берегу реки к востоку крепость, выстроенную из дуба, которая заключает в себе очень много домов наподобие города. Эта крепость там, где она простирается в направлении к холму (ибо с другой стороны она омывается Борисфеном) укреплена рвами и, сверх того, острыми кольями, которыми отражается набег врагов… Город расположен в долине, вокруг которой находятся плодоносные холмы, и окружен обширнейшими лесами, из которых в большом количестве добываются различные меха. Каменный храм в крепости посвящен Пресвятой Деве, другие же здания деревянные, в городских предместьях заметны многочисленные развалины монастырей, выстроенных из камня».

То есть, к тому моменту у Смоленска была слава европейская. И не понять — к добру ли, к худу?

В 1611 году Смоленск отходит к Польше. В 1667 году он опять становится российским городом. В 1812 году Смоленск снова захвачен — на сей раз французами и всего лишь на несколько месяцев. Несколько дольше он был занят немецко-фашистскими захватчиками — с 1941 по 1943 годы.

С освобождением Смоленска беды не закончились. Военкор Е. Воробьев писал о городе в 1943 году: «Отступая, немцы взорвали или сожгли много домов — среди них почти все здания, которые по праву считались украшением города: Дом Советов, Дом штаба Белорусского военного округа, Дом печати, Дом Красной Армии.

Но некоторые большие здания были подозрительно целехоньки, и саперы капитана Савченко отправились на опаснейшую охоту за минами. Василий Петраков и Иван Кузнецов нашли в подвалах домов и цехах льнокомбината больше двадцати авиационных бомб, каждая весом в четверть тонны. Фашисты не успели использовать эти бомбы по прямому назначению и снарядили их как мины затяжного действия. На перекрестке дорог, около Базарной площади, извлекли мину замедленного действия. Она должна была взорваться через 21 сутки, — может быть, в ту минуту на улице будут безмятежно играть дети».

И даже в 1946 году поэт Твардовский сокрушался: «Смоленск в своей суровой и печальной красе города — страдальца и воина, как будто постаревшего на сотни лет и снова из глубины веков несущего на себе это выражение суровости и печали, свидетельство пережитых испытаний. Ему действительно не в новинку и выгорать дотла, и быть опустошенным, стоя на этом исконном пути иноземных нашествий, устремлявшихся на Москву и Россию. Но все то уже смягчено было давностью, и для людей, живших в нем перед немецким нападением, он со своей Стеной не был только памятником, внушающим неизменно ощущение древнего времени, бывалых бедствий и славы. Он был просто городом, жилым домом, а не музеем. И тем внушительнее теперь его облик, как бы возвращающий нас ко временам польской осады или наполеоновского вторжения — событиям, запечатленным на камнях той же Стены, которая перестояла и немецкие бомбардировки.

Очень трудно передать то волнение, с каким человек приближается к городу, который был ему городом за все города, в котором он жил, учился, начинал думать о жизни широко и смело, как думается о жизни в юности. Такое чувство, как будто боишься узнать о чем-либо очень печальном или ждешь большой радости, которая должна вот-вот наступить… Часы! Знаменитые смоленские Часы на углу Советской и Пушкинской, — главном перекрестке города, — пункт, по которому определялись все направления и расстояния в городе: «от Часов», «пройдя Часы», «не доходя до Часов». От них осталась одна заржавевшая металлическая оправа с заколоченным циферблатом».

Впрочем, со временем жизнь в городе наладилась. А в 1985 году Смоленску, наконец, присвоено звание Города-героя. Формально — только за Великую Отечественную. Но, по справедливости, за все, что было пережито этим городом. И вправду героическим.

* * *

Прогулка же по городу Смоленску — дело необычное. Как правило, если в старинном русском городе и сохранился старый кремль, то занимает он совсем немного места, обойти его можно за пять минут, а на ночь его иногда закрывают. Не удивительно, что жизнь такого города сосредоточена вокруг кремля, а не внутри.

В Смоленске все иначе. Практически весь здешний центр огорожен крепостной стеной. Разве что немногие из достопримечательностей располагаются вовне, да и то в непосредственной близости от древнего укрепления. И где бы путешественник не находился, практически везде над ним нависает какая-нибудь башенка или же просто часть стены.

* * *

Главная улица города — Большая Советская. Но начинается первая часть нашей прогулки все же у вокзала — главного транспортного узла Смоленска.

Нынешнее здание вокзала было построено в 1951 году, а железнодорожное движение здесь началось почти столетием раньше — в 1868-м.

Правда, церемония открытия оказалась несколько смазанной. Газеты писали: «8-го октября в 3 часа пополудни… прибыл Его Преосвященство Иоанн с несколькими лицами из белого духовенства… В то же время явились местные власти и почетные граждане; многочисленная толпа собралась заблаговременно. Погода как нельзя больше благоприятствовала этому случаю: день был светлый и довольно теплый. Но ожидаемый поезд из Витебска прибыл не раньше половины 5-го часа. Немедленно по прибытии его Преосвященный с прочим духовенством совершил молебствование и окропил святой водой как здание станции, так и вагоны… Затем, по заведенному обычаю, избранные лица щедро угощены были хлебом и солью в зале дворянского собрания. Остальная масса жителей ждала с наступлением ночи увидеть по крайней мере иллюминированные здания железной дороги. Но только месяц и звезды светили над опустевшей площадью, — впрочем… едва ли могло быть какое-нибудь более приличное освещение для одного из величайших и полезнейших произведений ума человеческого. На другой день поезд для той же цели отправился в Рославль, затем, после возвращения его в Смоленск, открыт для всех свободный проезд по железной дороге, начиная от Рославля до Витебска, а оттуда до Петербурга».

Хотя, кому какое дело до простых смоленских обывателей? Главное — с хлеб-солью не опростоволоситься.

* * *

Место было, в общем-то, не самое уютное. Сутолока, шум и всяческая антисанитарная торговля. Взрослые бродяги, дети-беспризорники. Любопытно было описание вокзала (да и всей дороги), данное Иваном Буниным в повести «Лика»: «Следующую ночь я проводил уже в вагоне, в голом купе третьего класса. Был совсем один, даже немного боязно было. Слабый свет фонаря печально дрожал, качался по деревянным лавкам. Я стоял возле черного окна, из невидимых отверстий которого остро и свежо дуло, и, загородив лицо от света руками, напряженно вглядывался в ночь, в леса. Тысячи красных пчел неслись и развеивались там, иногда, вместе с зимней свежестью, пахло ладаном, горящими в паровозе дровами… О, как сказочно мрачна, строга и величава была эта лесная ночь! Бесконечная, узкая, глубокая просека лесного пути, великие, темные призраки вековых сосен тесным, дремучим строем шли вдоль него. Светлые четырехугольники окон косо бежали по белым сугробам у подножия леса, иногда мелькал телеграфный столб, — выше и дальше все тонуло во тьме и в тайне.

Утром было внезапное, бодрое пробуждение: все светло, спокойно, поезд стоит — уже Смоленск, большой вокзал. Я выскочил из вагона, жадно глотнул чистого воздуха… У дверей вокзала толпился возле чего-то народ: я подбежал — это лежал убитый на охоте дикий кабан, грубый, огромный, могучий, закоченевший и промерзший, страшно жесткий даже на вид, весь торчащий серыми длинными иглами густой щетины, пересыпанной сухим снегом, со свиными глазками, с двумя крепко закушенными белыми клыками. «Остаться?» — подумал я. — «Нет, дальше, в Витебск»».

* * *

После революции вокзал и прилегающая к нему площадь стали еще хуже. Беспризорников сделалось больше раз, примерно, в десять, как и всевозможного хулиганья. Правда, со съестной торговлей ситуация немножко выправилась — не хватало в стране продовольствия. Зато, как и до революции, через Смоленск на Запад следовали войска. Разве что война была уже другая — не Первая мировая, а гражданская. И солдат пошел уже не тот.

В 1921 году здесь, например, торжественно встречали Тухачевского. Один из студентов Смоленского милитаризированного государственного политехнического института (некоторое время в городе существовало это странное образовательное учреждение) вспоминал: «Явились мы сюда прямо с занятий, с книгами под мышками и за поясами, с рейсшинами и свертками ватмана. С точки зрения даже самого снисходительного строевика студенческие ряды выглядели, прямо скажу, не блестяще. На большинстве студентов красноармейские шинели висели, как юбки.

Показался украшенный зеленью и флагами паровоз. Грянул оркестр. Высадившихся из теплушек курсантов встретило громовое «ура!». Под звуки марша они направились к выходу. Впереди шли особо отличившиеся при штурме Кронштадта с приколотыми к шинелям новенькими орденами Красного знамени. Во главе колонны — М. Н. Тухачевский.

Он окинул веселым взглядом нестройные ряды СПИ и довольно громко спросил:

— Что за шотландские стрелки?

С тех пор это прозвище так и прилипло к нам».

* * *

Ближе к тридцатым ситуация несколько изменилась. Стало почище, попристойнее, без кабанов. И, если раньше взрослые дяди и тети гоняли малолеток-шелупонь, то теперь все сделалось наоборот. К депо прикрепили Смоленский железнодорожный пионерский отряд №73. И подростки-вожатые время от времени рапортовали: «Главная работа звеньев этого отряда на производстве заключается в следующем — звено №1 Шиленко Коли взяло шефство над красным уголком депо. Во время обеденного перерыва ходят, читают газеты, следят, чтобы газеты были на месте.

Звено №3 Сапина ведет борьбу с прогульщиками. Однажды сторож депо явился пьяный, ребята сразу узнали, наклеили листовки — «Позор пьянице Миневу». После этого рабочие устроили над ним общественный суд. Группа пионеров, с привлечением неорганизованных, во время обеденного перерыва выступала с «Синей блузой», рабочие остались очень довольны. Бригада из 4-х человек была в столовой, смотрела за чистотой. Найденные недостатки передала в стенгазету депо… 18 пионеров заключили соцдоговоры со своими родителями».

Где это видано — чтоб яйца курицу учили! Да не только учили — еще и устраивали во взрослом мире свои детские порядки. Листовки наклеивали. Соцдоговоры заключали.

Не удивительно, что в скором времени железнодорожники Смоленска сбросили с себя ярмо передовых отрядов пионерии.

* * *

Неподалеку от вокзала расположена бывшая Рыночная площадь. Она сформировалась в середине восемнадцатого века, после того как здесь произошел крупный пожар. Уничтоженные здания решили не восстанавливать, и устроили площадь с рядами. А по ходатайству губернатора здесь в скором времени начала действовать знаменитая зимняя Никольская ярмарка.

Торговали здесь по большей части незатейливым товаром. Сено, зерно, дрова, овощи, дичь. Впрочем, случался и импортный товар. Историк И. Шупинский сообщал: «Смоленские купцы торгуют в лавках иностранными товарами, как то: бархатом, сукнами, шелковыми и золотыми материалами и галантерейными вещами, кои привозят из Гданьска и Лейпцига; разными российскими товарами, кои получают из Санкт-Петербурга и Москвы. А из Смоленска отпускают через Поречскую пристань водою в Ригу: пеньку, табак, разный хлеб, конопляное масло, семя льняное и сало».

А «специалитетным» лакомством считались сутокские коврижки, производимые в селе Сутоки Духовищинского района Смоленской губернии.

Престиж этих коврижек был высок необычайно. Сам шталмейстер царского двора Л. А. Нарышкин слал заказы в Сутоки: «Все присланные вами коврижки разошлись на домашнем потчиванье, а потому, чтобы быть позапасливее, прошу вас заготовить тысячу коврижек с моим гербом, которого я прилагаю рисунок. Из этой тысячи уделю двадцать Г. Р. Державину за его хорошие стихи. Он большой лакомка, а вас отблагодарит своею поэзиею».

Коврижки и вправду дошли до Державина. Только не оправдал он надежд господина Нарышкина, не поблагодарил в стихах сутокских хлебопеков. Разве что обмолвился однажды:

Дележ у нас святое дело,

Делимся всем, что Бог послал;

Мне ж кстати лакомство поспело:

Тогда Фелицу я писал.

Только разве это благодарность? Скорее похвальба.

Кстати, в торговую жизнь города Смоленска в 1918 году полностью погрузился поэт из Белоруссии Янка Купала. Он был назначен сюда «земгусаром» — агентом по обеспечению красноармейцев.

* * *

А восточнее Рыночной площади, на Покровской горе, высилось здание Земской больницы. Пользовали здесь в первую очередь, конечно, бедняков. Потому многие из них стремились всяческими правдами и неправдами оказаться среди пациентов. Еще бы! В 6 часов утра — вполне приличный завтрак. В 12 часов — обед. В 3 часа дня — так называемый «второй чай». В 7 часов вечера — ужин. Без разносолов, разумеется. Суп, молоко, каша, мясо, селедка, курица, яйца, сало, картошка, кисель и к чаю сахар. Однако, большинство из обитателей больницы в своей «здоровой жизни» ни о чем подобном даже не мечтали. Здесь же отдельный штат («повар, его помощник, кастрюльник и судомойка») обеспечивал страждущим бесперебойный цикл питания.

Плюс совсем диковинные для простого бедняка гигиенические радости. «Вступная ванна» при поступлении, теплые туалетные комнаты, смена постельного белья дважды в неделю.

А подушки перьевые! Одеяла шерстяные!

Словом, санаторий.

Сам губернатор инспектировал это лечебное учреждение. А после писал отношение в земство: «Пища и хлеб больных найдены мною изготовленными вполне удовлетворительно, из продуктов свежих и доброкачественных.

Больничные камеры содержатся чисто и опрятно, но воздух, как во всех камерах, так и в коридорах до того поразительно дурной, что не только гибельно действует, как заявил мне старший врач больницы, на здоровье больных, в особенности одержимых тифом и другими острыми болезнями, но даже и на прислугу, так что из последней, несмотря на все принимаемые предосторожности, еженедельно заболевает по нескольку человек.

Один уже обход больничных камер вполне ясно убеждает, что дурной воздух в них происходит не столько от недостатка вентиляции, сколько от далеко недостаточного количества и дурного качества как носимого больными, так и постельного их белья. Первое из них нашел я более чем наполовину ветхим и пропитанным едкими веществами; второе, постынь, наволочек и одеял байковых и канифасных, — в малом количестве, да и то большей частью изодранными; тюфяки — грязными, и, от огромных на них едких пятен, провонявшими».

Но это мнение изнеженного господина. А бедняку в больнице все равно был рай.

* * *

Поблизости располагался и культурный центр для бедных жителей Смоленска — так называемый Народный дом. Программа в нем была вполне достойная. В частности, в 1904 году «Днепровский вестник» соблазнял смоленских обывателей: «Во вторник, 13 января, бенефис артистки А. К. Колосовой, на сцене Народного дома поставлена классическая трагедия Шекспира „Ромео и Джульетта“».

Случались и такие объявления: «Сегодня в Народном доме состоится чтение со световыми картинками. Прочитано будет: „Где на Руси какой народ живет и чем промышляет“. Самоеды соч. Александрова. Начало в 2 ч. дня. Вход бесплатный».

Репертуар учреждения отличался такой широтой неспроста: ведь главная задача перед этими домами ставилась по всей стране одна — если и не покончить с пьянством, то, во всяком случае, хотя бы его уменьшить. Как-нибудь кого-нибудь, пусть и не надолго, но отвлечь от бутылки.

Естественно, что в этом благородном деле все средства хороши.

Правда, обратной стороной была другая, революционная чума. Трезвенники, начитавшись Маркса и других подобных авторов, устраивали при Народных домах свои развлечения. Смоленский не стал исключением. И. Соколов-Микитов вспоминал: «В городе происходили революционные демонстрации. Отчетливо помню возникшее в душе чувство восторга, слияния с людьми, когда первый раз шел из Народного дома в революционной демонстрации молодежи под звуки песен, как бы вырывавшихся из общей груди».

Будущий писатель явно был не одинок.

* * *

Сама же Большая Советская улица берет свое начало от моста через реку Днепр и крепостной стены. Мост этот — самый главный, связывающий центральную часть города с заречьем. При отходе немцев из Смоленска он был взорван. Один из современников тогда писал: «Центр города и его заднепровскую часть связывает только паром. Размером этот паром с широкие ворота, а водит паром, перебирая руками трос, сапер Александр Курочкин. Весь день он бродил с миноискателем, нашел больше десятка мин, а к ночи превратился в паромщика.

На пароме совсем светло. По соседству догорает подожженный немцами деревянный мост, а за ним виднеется рваный профиль изорванного каменного моста».

Впрочем, вскоре мост восстановили.

В 1812 году, перед нашествием Наполеона, стало ясно, что нужна еще одна надежная и крепкая переправа через Днепр. Но невозможно навести ее так быстро, ведь Бонапарт уже практически под городскими стенами? Оказалось, возможно. Один из современников писал: «Быстрина и глубина реки… препятствовала строить мост обыкновенным образом. Собрав тотчас же крестьян соловьевских и других деревень, Глинка объяснил им настоятельную нужду в построении плавучих мостов и прибавил, что кроме леса для сего необходимо большое количество железа, чтобы надежно укрепить середину мостов. Усердный сотский Соловьева, по прозванию Масей, сказал: «С помощью Божьей справимся и исполним приказание. У нас по деревням лежат якори, которые по сказкам наших дедов служили в прошлые века Литве для переправленных мостов через Днепр. Тотчас соберем все, что надо для мостов: помним любовь твоего родителя, помним твою любовь и рады с тобою трудиться…”. Тотчас же свезены были бревна и вековые якоря, началась работа. Я сам очевидцем был оной, видел, как ревностный дворянин и дни и ночи сам лично все распоряжал, все учреждал. В двое суток поспело два моста и утвердились с помощью якорей… тогда раздался восхитительный крик: «Ступайте с Богом, мосты готовы». Слова сии повторялись тысячами голосов и отозвались в тысячи сердцах. Немедленно с одной стороны двинулись с продовольствием для войск, с другой — подводы с ранеными и бесчисленные обозы. Из всех карет, колясок, повозок кланялись матери, дочери, все сердечными словами благодарили соорудителя переправы».

В войну река гораздо больше, чем река, а мост больше, чем мост.

А поэт В. Луговской воспел смоленский Днепр в стихотворении «Ночной патруль»:

Всем людям я

звезду несу,

пяти материкам.

Недвижен Днепр,

синеет Днепр —

славянская река.

И невысоко

над Днепром,

где стонут провода,

Другая

блещет хрусталем

холодная звезда.

На Днепр была нанизана и революционная история Смоленщины.

А на левом берегу Днепра разбит вполне пристойный парк. Появился он сравнительно недавно — еще перед Великой Отечественной путеводитель по городу с прискорбием извещал, что это место представляет собой «безотрадную картину» и сетовал, мол, деревья почти все погибли, всюду грязь и запустение.

* * *

Большая Советская улица (в прошлом — Большая Благовещенская) — главная в Смоленске. Так обстоят дела сегодня, так обстояли они и до революции. Именно здесь были сосредоточены самые затейливые магазины, самые изысканные рестораны и самые красивые дома. Газеты неустанно изумляли горожан чудесами этой улицы.

«Склад фотографических принадлежностей Л. Н. Соколова. Большая Благовещенская улица, дом Лизункова. Получен из-за границы большой выбор фотографических аппаратов новейших конструкций; единственная продажа и представительство бумаги „М“. Иллюстрированный прейскурант бесплатно».

Как тут не соблазниться — не купить новенький «Кодак» (самая в то время популярная в России модель фотоаппарата), к нему — тонну бумаги, пластинок и химреактивов. И немедленно — фотографировать свое семейство на фоне Днепра, чтобы небо закатное, и вместе с кошкой!

В самом начале улицы, слева, на холмике высится памятник Кутузову — национальному герою России, и Смоленска в особенности. Некогда здесь располагалось «Большое кружало» — одно из первых в городе питейных заведений. Затем тут понастроили простые двухэтажные домишки, среди которых выделялись две своего рода достопримечательности — кинотеатр «Палас» (опять-таки, один из первых в городе) и магазин с гордым названием «ГУМ». Все это, увы, было разрушено в войну. А восстанавливать застройку этой части улицы не стали — ограничились холмом и памятником.

* * *

Рядом с памятником одна из самых известных достопримечательностей — кафедральный Успенский собор. Все началось в 1101 году, когда Владимир Мономах на этом месте «заложил церковь в Смоленьске, святое Богородице камяну епискупью». Это, кстати, первое каменное здание Смоленска.

Простоял собор Успения Богоматери до 1611 года, до того самого момента, когда в город вошли польские интервенты. После чего был взорван, причем, по преданию, самими обывателями. Н. Карамзин писал об этом: «Сию стену беспрестанною пальбою обрушили — и в полночь Ляхи вломились в крепость, тут и в других местах, оставленных малочисленными Россиянами для защиты пролома. Бились долго в развалинах, на стенах, в улицах, при звуке всех колоколов и святом пении в церквах, где жены и старцы молились. Ляхи, везде одолевая, стремились к главному храму Богоматери, где заперлися многие из граждан и купцов с их семействами, богатством и пороховою казною. Уже не было спасения: россияне зажгли порох и взлетели на воздух с детьми, имением — и славою! От страшного взрыва, грома и треска неприятель оцепенел, забыв на время свою победу и с равным ужасом видя весь город в огне, в который жители бросали все, что имели драгоценного, и сами с женами бросались, чтобы оставить неприятелю только пепел, а любезному отечеству пример добродетели. На улицах и площадях лежали груды тел сожженных. Смоленск явился новым Сагунтом, и не Польша, но Россия могла торжествовать сей день, великий в ее летописях».

Правда, автор «Бедной Лизы» был, по своему обыкновению, чрезмерно романтически настроенным. Современник же этого события, гетман Жоклевский рассказывал: «Когда уже все нужное таким образом было приготовлено, в полночь Каменецкий приступил со своей стороны к стене, и потихоньку взлезали на оную посредством лестниц, влез и сам Каменецкий, на стене не было кому и приметить их; и когда уже взошло наших большое количество и стали расходиться по стенам и башням, тогда показалось только малое число москвитян при воротах Авраамовских; они хотели было защищаться, но, увидев большое число наших, бросились бежать вниз. Немецкая пехота со своей стороны взлезла также на валы почти в одно и то же время; но там, в недальнем расстоянии, находился сам Шеин с несколькими десятками человек, как бы между пробитою стеною, чрез которую влезли немцы, и, приметив их, начал перестреливаться с ними. Но услышав пальбу в той стороне, где был Каменецкий, пришел в беспокойство и поспешил зажечь порох, подложенный под помянутый свод. И в самом деле зажженный им порох взорвал большой кусок стены, так что проломом сим открылся довольно удобный вход в крепость, которым и вошел маршал с теми, кои при нем находились…

Огонь достигнул до запасов пороха (коего было достаточно на несколько лет), который произвел чрезвычайное действие: взорвана была половина огромной церкви (при которой имел свое местопребывание архиепископ) с собравшимися в нее людьми, которые неизвестно даже куда девались, — разбросанные останки как бы с дымом улетели. Когда огонь распространился, многие из москвитян, подобно как и в Москве, добровольно бросились в пламя за православную, говорили они, веру. Сам Шеин, запершись в одной из башен, с которой, как сказано, стреляя в немцев, так раздражил их, убив более десяти, что они непременно хотели брать его приступом; однако не легко бы пришлось им это, ибо Шеин уже решился было погибнуть, но находившиеся при нем старались отвратить его от этого намерения. Отвратил же его, кажется, от сего больше всех бывший с ним — еще дитя — сын его, и так он приказал громко звать Каменецкого, который когда пришел и удалил немцев, весьма раздраженных, коим по сей причине не доверял Шеин, сей последний вышел к нему с сыном и со всеми при нем находившимися».

То есть, трагедия была, люди погибли. Но не так красиво, как хотелось бы Карамзину.

* * *

Современный собор заложен был в 1677 году, а освящен — спустя 63 года. Вскоре после этого Смоленск был вновь захвачен европейцами, на этот раз Наполеоном. Историк П. Никитин сообщал о посещении Бонапартом главного храма города Смоленска: «7 августа он отправился в собор. Войдя туда с покрытой головою, он был поражен великолепием и торжественностью храма и снял шляпу, что сделали и все окружавшие его… Ужасна была картина, представившаяся Наполеону в храме Божьей Матери. Там искали убежища не успевшие спастись из города и лишенные крова. Но никому из страдальцев не простер он руки помощи… Только бросил на несчастных свирепый взгляд и, уходя, приказал поставить к собору часового, чрез что храм этот уцелел от разорения».

Говорят, при отступлении французы позабыли часового — его сняли с поста только русские солдаты, вошедшие, спустя несколько месяцев, в освобожденный город.

Тогда же были вынуты и сочтены личные вещи жителей Смоленска, спрятанные для надежности в соборе. Список получился жалкий: «Ряска суконная темноватая под волчьим мехом, штука затрапезы, черный халат, простыней парусиновых три, одеяло суконное под бумагою, мешок сурового полотна с разною одеждою, енотовый мех, две маленьких подушки, две перины: на одной наволочка — тиковая, на другой — простая выбойковая ветхая, две подушки, на коих выбойковые наволоки, старинный фрак зеленый ветхий, две шляпы пуховые ветхие, мешочек разного серебряного лому, фаянсовых тарелок шесть, блюд оловянных десять, тарелок оловянных семь, сервизов оловянных семь, из коих пять с крышками, а две без крышек, оловянный слиток, старый оловянный чайник, подсвечников медных четыре, желтой меди самовар, сахарница жестяная, солонка оловянная, чайных блюдец два, медная кастрюля, две медных яндовы, кои взяты в архиерейский дом, двое стенных деревянных испорченных часов, два зеркала, наволока белая большая завязанная, узел, навязанный в шелковом платке, сундук окованный и запертый, с темным ковром, рябая тиковая завязанная наволока, узел, навязанный в старом желтом одеяле, мешок сурового полотна зашитый, два мешка: один рябой, а другой белый, завязанные, наволока белая с перьями, курта зеленого английского сукна, голландское покроенное сукно, бекеш на смушечьем меху суконный ветхий, сюртук суконный ветхий, андарак суконный штофовый, кафтан голубого сукна, камзол зеленого сукна, халат камлотный зеленый, тулуп ветхий нагольный, сизогарнитуровый женский халат, шапка женская старой парчи, да образ Божией Матери любастровый позлащенный».

Вот и все, да несколько десятков книг.

* * *

Дореволюционные издания утверждали: «Смоленский Успенский кафедральный собор принадлежит к числу знаменитых и величественных храмов нашего отечества. Он служит лучшим украшением города Смоленска, а вместе с тем и самою дорогою его святынею».

Нечто подобное значится и в современных изданиях. Но разница есть, и немалая. До революции этот собор был одним из общественных центров Смоленска. Там, например, проходили такие события: «Вчера, 19 февраля (1904 года — АМ.), по случаю годовщины освобождения крестьян от крепостной зависимости, в кафедральном соборе совершено преосвещеннейшим епископом Петром благодарственное Господу Богу молебствование в присутствии представителей административных и общественных учреждений города и массы народа. Занятия в учебных заведениях, а также в некоторых административных и общественных учреждениях города были отменены».

Сегодня ничего подобного представить невозможно. Не удивительно — ведь новая жизнь и собора, и всей Соборной горы как началась сразу после революции, так и продолжалась до недавних пор. Жизнь же тут была самая что ни на есть разнообразная, и чаще всего к церкви не имеющая никакого отношения. В частности, геолог Д. И. Погуляев вспоминал: «В течение 1921–1923 гг. я служил в ЧОНе — частях особого назначения в должности командира роты. Штаб ЧОНа размещался в помещениях Соборного двора. В моей роте состояли коммунисты — преподаватели, студенты университета. Письмоводителем (писарем) моей роты был Розенгольц. Брат его (старший) в то время был членом президиума губисполкома. Командиром нашего полка был Шереметьев (имя и отчество не помню). Почему-то отношения у нас с ним были довольно близкие. Я бывал у него на квартире. Жена его, красивая, женственная, добрая женщина, как-то неожиданно заболела психически: отказалась от пищи и умерла. Мужу она говорила, что не имеет права есть, так как не работает. Шереметьев очень переживал ее смерть. Сам он раньше служил в гвардейских частях. Какова его судьба в дальнейшем, не знаю.

Занимался я военным строем, насколько помню, не каждый день. Во время этих занятий я хорошо познакомился с ректором университета В. К. Сержниковым. Это был умный мужчина, хороший организатор. К нему и преподаватели, и студенты относились с уважением».

Осуждать ли геолога за то, что принял новые законы жизни, вторгся в помещения Соборного двора со своим строем, со своей чуть ли не светской жизнью в окружении приятных, видимо, людей, в том числе чоновца Шереметьева, жена которого не выдержала лозунга «кто не работает, тот не ест»?

Вряд ли.

Он ведь тоже жертва.

* * *

Главная святыня собора — разумеется, икона Богоматери, установленная в старом здании еще первоначальным храмоздателем, Владимиром Мономахом. Весьма ценится еще и плащаница, сделанная в 1561 году для московского Успенского собора. Оттуда плащаницу в 1812 году при отступлении стащили доблестные воины Наполеона. Но до Франции не довезли — обоз с награбленными ценностями был отбит отрядом атамана Платова. Все имущество благополучно вернулось в Москву — за исключением плащаницы, подаренной Смоленску за особые заслуги в войне 1812 года.

Краевед С. П. Писарев восхищался шедевром: «Служа образцом женского художественного рукоделия в княжеских теремах, по чистоте отделки и необыкновенной трудности работы, по справедливости, считается драгоценной редкостью».

Словом, не было бы для Смоленска счастья, да несчастье помогло.

* * *

А еще этот собор чуть было не вошел в художественную литературу — в классику, в роман «Война и мир». Лев Толстой писал в черновике: «Алпатыч, только что рассвело, пошел к собору и в соборе нашел не спящий народ. Против Смоленской божьей матери, не переставая, по очереди служили молебны. Отслужив молебен и за себя, Алпатыч вместе с знакомым купцом вошел на колокольню, с которой, как ему говорили, видны были французы. Французы ясно видны были за Днепром. Они все двигались и подходили. Еще не успел Алпатыч слезть, как началась канонада за Днепром, но в город не попадали ядра.

«Что же это будет?» — думал Алпатыч, ничего не понимая и возвращаясь к дому».

А потом Толстой подумал — да так и оставил эту часть в черновике.

* * *

Неподалеку от собора находилась семинария — духовное образовательное учреждение, построенное здесь в 1891 году.

Семинария вышла внушительной. Современник писал: «Выстроенное здание бросается каждому своей грандиозностью. Величественно высясь над Спасской площадью, оно царит над целой частью города — его далеко видно за городом, особенно когда вы подъезжаете к Смоленску со стороны Орла и Москвы».

Здесь, среди прочих, обучался знаменитый на весь мир фантаст Александр Беляев — писатель, о котором сам Циолковский говорил: «Из всех известных мне рассказов, оригинальных и переводных, на тему о межпланетных сообщениях роман А. Р. Беляева мне кажется наиболее содержательным и научным».

Речь шла о романе под названием «Прыжок в ничто», в котором с поразительной достоверностью описывались ощущения планетолетчиков во время перелета.

Правда, широкому кругу читателей Беляев скорее известен романом «Голова профессора Доуэля». Однако, немногие знают, что это произведение в какой-то степени автобиографично. Сам Александр Романович об этом рассказывал: «Болезнь уложила меня однажды на три с половиной года в гипсовую кровать. Этот период болезни сопровождался параличом нижней половины тела. И хотя руками я владел, все же моя жизнь сводилась в эти годы к жизни „головы без тела“, которого я совершенно не чувствовал… Вот когда я передумал и перечувствовал все, что может испытать „голова без тела“».

Когда будущий писатель обучался в здешней семинарии, он даже не подозревал, что всем его честолюбивым замыслам придется рухнуть из-за страшной болезни — костного туберкулеза. Он говорил: «Утратив тело, я утратил мир, — весь необъятный, прекрасный мир вещей, которых я не замечал, вещей, которые можно взять, потрогать, и в то же время почувствовать свое тело, себя. О, я бы охотно отдал мое химерическое существование за одну радость почувствовать в своей руке тяжесть простого булыжника!

Осязание — это единственная для меня возможность почувствовать себя в мире реальных вещей…»

А журналист из газеты «Большевистское слово» описывал атмосферу квартиры фантаста: «Скромно обставлен кабинет. Полупоходная койка. По стенам картины с фантастическими изображениями. Мерно гудит ламповый радиоприемник. Настольный телефон и книги… книги… книги… Ими завалены стол, этажерка, шкаф и до потолка вся соседняя комната-библиотека. На койке лежит человек с высоким лбом, лохматыми черными бровями, из-под которых смотрят ясные проницательные глаза. И кажется, что это один из героев книги „Звезда КЭЦ“ в своей межпланетной обсерватории, откуда в специальные телескопы он видит, изучает жизнь далеких планет».

Незадолго до этого вышел нашумевший очерк Михаила Кольцова «Мужество» — о другом писателе, Николае Островском. Автор «Слова» явно подражал своему более маститому коллеге. Почва для подражания была — Беляев, страдающий тяжелым заболеванием позвоночника, лишь в периоды нечастых облегчений мог вставать с кровати, да и то с большим трудом. Смерть же Беляева была еще более жуткой. Умер он в Царском селе, в 1942 го-ду, во время оккупации. От голода, и будучи практически бездвижным.

* * *

При новой власти в бывшей семинарии расположился штаб Белорусского округа. Рядом оборудовали специальную военную гостиницу — для высших армейских чинов. Здесь перед Великой Отечественной войной довелось пожить маршалу Жукову. Его дочка Эра вспоминала: «Переехали в Смоленск, где тогда находился штаб округа. Квартиру получили во флигеле большого красивого дома, глядевшего на сквер, в котором жили семьи командования округа… Папа, как всегда, был занят на работе. Мама «крутилась» с нами… Мне уже было десять лет, и я помогала маме, чем могла.

Напротив, через сквер, находилась школа №7, в 3-м классе «Б» которой я проучилась неполный учебный год… Там же я была принята в пионеры. Это событие в моей жизни было отмечено семейным «походом» в фотоателье… Мы с сестрой одеты в традиционные по тому времени матроски. На мне пионерский галстук со значком. Отец, немного пополневший, в серой коверкотовой гимнастерке, с двумя орденами и медалью на груди, с двумя ромбами. Виски немного поседевшие, но глаза по-прежнему молодые».

Казалось бы, простая жизнь обычной советской школьницы.

* * *

Выше по Большой Советской улице, по той же левой стороне располагается Троицкий монастырь, в котором до сих пор базируется уникальный музей льна. Лен издавна считается традиционным промыслом смолян. Сырье это привередливое, требует старания и навыков. Недаром о льне сложено огромное количество всяческих поговорок, присказок, пословиц. «Рожь — наша матушка, лен — батюшка». «Пока лен до дела доведешь, каждый стебель семь раз в руках переберешь». «Лен любит поклон». «Не домнешь за мялкой, вспомнишь за прялкой». И так далее.

Смоленский поэт Николай Рыленков воспевал лен в своем стихотворении «Ходит по полю девчонка»:

Вешним солнцем окроплен,

Прорастает в поле лен.

Ходит по полю девчонка,

Та, в чьи косы я влюблен.

Впоследствии Марк Фрадкин написал на эти строки песню. Так смоленский лен прославился на всю страну.

* * *

На противоположной стороне (Большая Советская, 8) — старое здание Сельскохозяйственного института. А до революции здесь размещалась женская Мариинская гимназия — одно из самых популярных в городе учебных учреждений. Главной ее задачей было «сообщить ученицам то религиозно-нравственное образование, которое должно требовать от каждой женщины, в особенности от будущей супруги и матери семейства». Среди дисциплин — русский язык, закон Божий, чистописание, арифметика, география, история и рукоделие. За дополнительную плату предлагались рисование, танцы и французский язык.

Еще раньше, до 1861 года находилась тут гимназия казенная, мужская, преобразованная в 1804 году из менее престижного учреждения — народного училища. Но в год освобождения крестьянства для нее выстроили новенькое здание, и юные смоляне уступили место девушкам.

А во времена Петра Великого здесь находился магистрат, в котором, кроме всего прочего, располагались пыточные камеры и государева казна.

* * *

Несколько дальше (дом №12) стоит затейливый Дом книги, бывший дом купца Павлова, построенный во второй половине девятнадцатого века. Это один из старейших книжных магазинов государства, он был открыт сразу же после революции, в 1918 году. А путеводители по городу времен социализма радостно вещали: «С утра до вечера к Дому книги, что на Большой Советской, подходят автобусы, книжные автолавки, тяжелые грузовики с контейнерами. На машинах короткие надписи: „Книги“, „Смоленский книготорг“. За день оборачивается по нескольку вагонов книг… В магазине-распространителе функционируют три отдела: внемагазинной работы, ассортиментной работы, „Книга — почтой“. Отдел внемагазинной работы ведает всеми киосками, имеет на предприятиях, стройках, учреждениях и в учебных зданиях большой актив книгонош и общественных распространителей литературы».

Сегодня, разумеется, от той книжной империи почти ничего не осталось. Зато вырос выбор книг, что, в общем-то, немаловажно.

До революции же это был весьма своеобразный торгово-жилой комплекс. На первом этаже господин Павлов разместил магазин мод, на втором — собственную просторную квартиру, на третьем — квартиры для своих приказчиков.

* * *

За Домом книги, на соседней улице Коненкова, замыкая улицу Козлова, возвышается смоленский Вознесенский монастырь, основанный в шестнадцатом столетии государем Василием III.

В 1692 году эта обитель сыграла главную роль в одном почти мистическом событии. Царь Петр I прибыл в Смоленск на казнь стрельцов, устроивших мятеж. Казнить отступников решено было на площади рядом с монастырем. Сигнал — взмах белым платком — должен был дать Измайлов, царский ординарец.

Приговоренные и палачи стояли на своих местах. Народ толпился в нетерпении. Однако же Измайлов не махал платком. Он, в свою очередь, ждал приказа царя. А его все не поступало.

Тогда игуменья монастыря девица Марфа, осенив себя крестным знамением, направилась в покои государя. Петра она нашла сидящего недвижно и о чем-то отрешенно размышляющего.

— Государь! — сказала Марфа. — Небесное правосудие дало тебе и силу всепобеждающую и радость Божественную. Смягчи гнев свой, прости слабых и дай новую жизнь обреченным на смерть. Милосердием соплетается венец небесный, милость хвалится на Суде; Бог, Отец любви и милосердия, осенит главу твою щитом непобедимым.

Петр прекрасно понимал, что церковь, в общем-то, на стороне стрельцов и против его смелых государственных реформ. И что смирение девицы Марфы вынужденное, не слишком искреннее. И Марфа все это тоже понимала — и про себя, и про церковь, и про трезвые мысли Петра. Словом, девица рисковала не на шутку.

Однако Петр ответил неожиданно:

— Любезнейшая мать моя! Ты отдала мир и покой моему сердцу!

И тотчас же приказал Измайлову вместо того, чтобы махать платком, объявить о прощении, дарованном Богом и Государем.

Царь впоследствии признался, что во время пребывания в Смоленске ощущал томление души, грызение горести и прочие, не слишком свойственные Петру эмоции. Думал — может быть, действительно, помиловать их, дураков. Но сам решиться на такой поступок не мог, требовалось некое движение внешнего мира.

Каковое и осуществила матушка игуменья.

* * *

Монастырь был закрыт в 1929 году. Но еще в 1922 году в прессе появилась примечательнейшая заметка под названием «Зашевелились»: «Тунеядцы Смоленского Вознесенского монастыря, отошедшего согласно декрету СНК по установлению Смолгубисполкома Смоленскому Государственному университету подняли голову. Считая себя собственниками монастырских построек, они принялись дружно снимать планы домов-келий без ведома администрации Университета… Они уверены, что по составлении ими планов за ними будут признаны дома-кельи, построенные на территории монастыря за народные деньги».

В 1928 году «Рабочий путь» писал: «Давно уже одна из церквей Вознесенского монастыря превращена в клуб физкультуры, вместо креста на вышке красный флаг. «Святые» на фронтоне и фасаде были забелены, но с течением времени начали «обновляться», выглядывая из-под побелки.

ЖСКТ «Труд», производя большие ремонтно-строительные работы, взялся нынче и за это здание. Сейчас «святых» заштукатуривают, а «бывшие люди», проходя мимо бывшей церкви косятся на рабочих. — Безбожники, чтобы у вас руки отвалились… — Ничего, не отвалятся, — отвечают рабочие. — А вреда меньше будет».

А в 1929 году оставалось лишь завершить ранее начатое. И газеты, наконец, с триумфом сообщили: «В бывшем Вознесенском монастыре — сейчас клуб печатников, связи и нарпита. Клуб работает неплохо. Есть несколько кружков, комната отдыха, библиотека, шахматы».

Впоследствии в монастыре расположился выставочный зал Смоленского музея-заповедника.

* * *

Рядом с монастырем — бюст С. Т. Коненкова, сделанный им же самим. Точнее, копия того, что в наши дни хранится в Третьяковской галерее.

Правда, бюст был установлен уже после смерти Сергея Тимофеевича, в 1974 году.

* * *

На противоположной стороне Большой Советской, на улице с милым названием Верхнесенная одно время находился оперный театр. Один из жителей Смоленска, краевед Борис Перлин так писал о нем: «В городе после революции сформировалась оперная студия, но не было хорошего помещения для постановок. Видимо, горсовет в 1918 году принял решение о строительстве временного здания для оперного театра на Верхнесенной улице. Оно было оформлено четырьмя деревянными оштукатуренными колоннами, по две с каждой стороны входной двери. Смотрелось здание красиво. Оно официально именовалось Большим театром. Может быть, в это название была заложена ирония, но большинство смолян искренне называли этот театр Большим. Уютное фойе отапливалось двумя печами. Зал с балконом. Под балконом — ложи. Барьеры лож и балкона были оббиты красным плюшем. В проходах застелили дорожки. Все как в Большом. Уже в 1919 году прошли первые постановки. С 1920 по 1 сентября 1924 года здесь регулярно шли музыкальные спектакли, концерты. Смоляне любили свой театр. Зрителей всегда было много. В театре силами труппы была поставлена первая советская опера Александра Петровича Триодина „Князь Серебряный“. Триодин в 1918—1922 годах жил в Смоленске и работал на медицинском факультете Смоленского государственного университета, который недавно открылся. Одновременно с основной работой в качестве преподавателя он организовал струнный оркестр и оперную студию».

Однако в сентябре 1924 года оперный театр был «понижен в звании» и преобразован в кинотеатр «Пролеткино». Фильмы здесь демонстрировались под симфонический оркестр. Иногда оркестр давал концерты, выступали певцы. Но любимого театра больше не было. В чем же причина? Тот же Борис Николаевич объяснял:

«Смоленск недалеко от Москвы. В голодные годы Гражданской войны и военного коммунизма многие артисты из голодающей Москвы перебрались в Смоленск. Он был сытым городом, тесно связан с деревней. Не только шла обменная торговля, но можно было кое-что купить из продуктов у крестьян за советские деньги. Крестьянам нужны были металлические изделия: топоры, пилы и пр. Эти товары продавались в магазинах. Московские артисты за свой труд получали деньги и могли купить на них продукты питания на базарах Смоленска. Когда положение в стране более-менее нормализовалось, Триодин и основная труппа уехали в Москву. Качество музыкальных спектаклей упало, зритель перестал ходить в театр. Это и явилось причиной преобразования музыкального театра в „Пролеткино“. Но музыканты остались и продолжали играть во время кинофильма и перед сеансом. Билеты были дороже, чем в других кинотеатрах».

Вот такие взлеты и падения смоленской оперной культуры.

* * *

А на углу Большой Советской и Ленина находится одна из главных достопримечательностей города, известная как «Дом с часами». Сейчас под этими славными часами — вход в обыкновенный магазин. Но можно утешаться тем, что когда-то здесь находилась одна из самых фешенебельных гостиниц — «Европейская», ресторан Фрезера и Курляндский магазин мужской и женской одежды.

Часы украсили пересечение улиц в конце девятнадцатого века. В 1941 году они остановились — не выдержали немецких бомб. И были вновь запущены в феврале 1945 года. Ремонтировал их смоленский часовщик М. И. Кириенков. По большому счету даже не ремонтировал, а просто сделал заново. При этом все необходимые детали автор выточил и вырезал вручную.

А в 1949 году часы вновь сняли. На сей раз потому, что было решено обновить дом, который, строго говоря, отстроили по новой. И висит сейчас на площади не то подлинник на подлиннике, не то копия на копии, не то подлинник на копии, не то копия на подлиннике — как кому считать удобнее. Но все равно, знаменитые часы любимы всеми жителями Смоленска. Да и приезжие влюбляются в них с первого взгляда.

* * *

А напротив (Большая Советская улица, дом №25) — главная библиотека города, имени А. Т. Твардовского. Так же, как и «Дом книги», она — одна из старейших, появилась в 1921 году. Впрочем, библиотеки в городе существовали еще раньше. Сам Александр Сергеевич Пушкин имел возможность отказать здешнему книгохранилищу в своих произведениях.

Смоленский губернатор и поэт Н. И. Хмельницкий послал Пушкину письмо: «Милостивый государь, Александр Сергеевич. По распоряжению господина министра внутренних дел графа Арсения Андреевича Закревского предположено повсеместно завести губернские публичные библиотеки, и, по приглашению его сиятельства, многие уже из господ писателей и журналистов согласились доставить в оные по экземпляру своих сочинений и периодических изданий.

Озабочиваясь исполнением столь общеполезного предположения начальства и с тем вместе будучи уверен в вашем благосклонном ко мне, милостивый государь, расположении, я решился покорнейше просить вас украсить Смоленскую Публичную Библиотеку подарком ваших сочинений, что без сомнения почту за особенно оказанное мне одолжение.

С истинным почтением и совершенною преданностию имею честь быть, милостивый государь, Ваш покорнейший слуга Николай Хмельницкий».

На что Александр Сергеевич выслал ответ: «Из Москвы в Смоленск. Милостивый государь Николай Иванович. Спешу ответствовать на предложение Вашего превосходительства, столь лестное для моего самолюбия: я бы за честь себе поставил препроводить сочинения мои в Смоленскую библиотеку, но вследствие условий, заключенных мною с петербургскими книгопродавцами, у меня не осталось ни единого экземпляра, а дороговизна книг не позволяет мне и думать о покупке.

С глубочайшим почтением и совершенной преданностию честь имею быть, милостивый государь,

Вашего превосходительства покорнейшим слугою.

Александр Пушкин. 6 марта 1831. Москва».

Правда, на обратной стороне было приписано: «Дав официальный ответ на официальное письмо Ваше, дозвольте поблагодарить Вас за Ваше воспоминание и попросить у Вас прощение, не за себя, а за моих книгопродавцев, не высылающих Вам, вопреки моему наказу, ежегодной моей дани. Она будет Вам доставлена непременно. Вам, любимому моему поэту; но не ссорьте меня с смоленским губернатором, которого, впрочем, я уважаю столь же, сколько Вас люблю.

Весь Ваш».

Так что, фактически, отказа не было. Хотя официально — был.

Впрочем, расположение Пушкина не спасло ситуацию. И спустя полтора года господин Хмельницкий был вынужден признать в особом донесении министру внутренних дел: «Относительно заведения и скорейшего открытия публичной библиотеки имею честь донести, что как в состав ее поступило еще весьма мало книг и открытие оной в отдельном помещении показало бы слишком очевидно сей недостаток, то я до преумножения оной поместил ее в зале, нанимаемой на собственный мой счет, где мною собраны все образцы мануфактурных произведений Смоленской губернии, и как в сей зале, открытой для публики, имеются шкафы, большой письменный стол и прочая весьма приличная мебель, то и помещение в оной малого числа книг, которые на установленных правилах позволяется читать посещающим сию залу, представляет до времени достаточную для сего удобность».

Тем не менее, появились специальные правила пользования новой библиотекой: «Время посещения библиотеки назначить ежедневно по два раза в будние дни… Порядок для чтения установить двоякий: для чтения книг в самой библиотеке и для ссуды книг на дома; в первом случае желающие должны иметь билет попечителей, с изъяснением в них права на чтение каждого».

Разъяснялись в этих правилах и функции сотрудников: «Библиотекарь ведет составляющим картотеку книгам два каталога, с обозначением в графах номера книги, названия ее, числа частей и цены, если она покупается у книгопродавцев, один белый, а другой черновой, из которых в последнем должны расписываться читатели».

Был определен также и штраф за утерянную или же испорченную книгу, «ссуженную на дома», весьма нешуточный кстати — 15 рублей.

Словом, несмотря на скудность фонда, становилось понятно: библиотечное дело в Смоленске поставлено на широкую ногу.

Само же здание построено в 1888 году для Смоленского купеческого собрания — объединения местных предпринимателей. Здесь решались важные вопросы о зачислении того или иного торговца в ту или иную купеческую гильдию. Ну и, разумеется, помимо зала заседаний и рабочих кабинетов здесь располагался развеселый купеческий клуб. А также «Магазин хозяйственных вещей и строительных материалов Д. В. Кувшинникова».

* * *

Рядом (Большая Советская улица, дом №27/20) — дом П. Ф. Ланина, известного до революции как староста смоленского купечества. Здесь же размещалась Вторая женская гимназия.

А на противоположной стороне Большой Советской, в доме №24 уже при советской власти находилась знаменитая Третья школа имени Н. Чернышевского. Среди ее преподавателей особо славился Иван Григорьевич Вороной, учитель математики. Один из учащихся той школы, Александр Борохов писал в своих воспоминаниях о первой встрече с этим педагогическим деятелем: «Но вот, наконец, начинаются занятия. Подходит урок математики. Затаив дыхание, жду прихода Вороного. Дверь открывается и в класс крупным шагом входит человек выше среднего роста, коренастый, бритоголовый, с волевым взглядом через очки. Раскрыв журнал, вызывает каждого из нас, строго вглядываясь. Большинство школьников, вероятно, ему знакомы — учились у него в седьмом. На мне задержался. Интересуется, откуда я. Но как учился, не спрашивает.

Знакомство завершается, и Иван Григорьевич… объявляет: «Будем писать контрольную работу по задачкам седьмого класса». Называются из учебника номера задач. Такое количество за урок мы в Куровской не решали. Не медля, я приступаю к делу. Решаю одну за другой, не встречая затруднений. Попадаются и те, что я решал перед учебным годом. Раньше других сдаю контрольную и еще жду какое-то время звонка. Вороной не высказывает никакого внимания к сданной мною контрольной. Ждет остальные, прохаживаясь по классу. Но ни к кому не подходит… Жду с нетерпением следующего урока алгебры. Наконец он приходит. Гляжу, не отводя глаз, на дверь. Она открывается, и в класс входит Вороной. Вместе с журналом он держит стопку наших контрольных. Взгляд его суровый. Положив, скорее бросив на стол журнал с контрольными, он жестко произносит: «Чему я вас учил? Ничего не знаете. Варяг из какого-то поселка положил вас на лопатки».

Вороной начал раздавать контрольные. Передал мою. Смотрю — «5». Я был на седьмом небе, но старался не проявить своей радости. Тем более, что сосед по парте получил двойку».

Логично было бы ожидать, что Вороной сделает Борохова своим любимчиком. Но нет. Математик, вероятно, понимал, что ситуация — отнюдь не в пользу его личных профессиональных качеств как преподавателя. И он постоянно третировал Борохова, вызывал к доске чуть ли не каждый день, пытался подловить на чем-нибудь, и радовался как ребенок, если это удавалось. Ставил двойку, приговаривая: «у меня отличников без двоек не бывает».

В результате, добился двух вещей — сделал из Борохова очень даже неплохого математика, но, вместе с тем, привил ему не слишком-то нежные чувства к своей дисциплине. И когда узнал, что Борохов учится в медицинском, проворчал:

— Я надеялся, что ты станешь настоящим математиком. А ты изменил своим способностям. Пошел обучаться в работники клистира.

Кстати, по словам того же самого мемуариста, товарищ Вороной был не единственным экзотом среди преподавателей отнюдь, кстати, не худшей третьей школы: «Биолог зазубривала каждый урок, выучивая слово в слово учебник: мы следили пальцем по нему, и иногда, когда она спотыкалась, подсказывали. И совсем издевались ученики над „немкой“, казавшейся всегда какой-то рассеянной или растерянной, не владевшей классом».

Впрочем, и ученики в смоленских школах были далеки от идеала. В 1929 году Смоленский губотдел народного образования выявил следующие неисправности: «1. Хулиганство. Случаи хулиганства имеют место по многим школам и выражаются в формах: драки между учащихся с применением финских ножей и кистеней… ношения огнестрельного оружия… вызывающего поведения в публичных библиотеках, клубах и на улице (бросание в прохожих снежками, стук в окна частных квартир и многое другое).

2. Пьянство и распущенность — в 6-й девятилетке… группа учащихся создала организацию «коллективчик» из 16 человек, при содействии которой устраивались вечера с пьянками, танцами и поцелуями (может быть, и другими «добавлениями»). Во 2-й девятилетке… был создан «бобком» (бабский комитет), просуществовавший три дня, но успевший выявить себя со стороны, аналогичной «коллективчику». Домашние вечеринки вообще распространены… Наблюдаются случаи пьянки среди учащихся старших групп, покупка и распитие водки на улице, на школьных вечерах. Имеются факты ненормальных половых взаимоотношений между девочками и мальчиками, ухаживание принимает уродливые формы (по всем школам города).

3. Порнография. По школам распространяется порнографическая литература: стишки собственного сочинения, «Санин» Арцыбашева, фотографические открытки, рисунки, схемы и др. Стенная порнография распространена настолько сильно, что нет в городе ни одной стены, где не было бы следов этой «грамотности». Сильное распространение имеет матерщина и ругань: матерщина всюду слышится и в клубах, и классах, и библиотеках и др. Она захватывает учащихся и школ первой ступени».

Разумеется, не все было в порядке и на фронте идеологическом: «1. …В среду учащихся проникают явно т.н. правые настроения. Отмечены факты: требование курса агроризации страны… снижения налогов, свободы развития кулацких хозяйств и снижения курса индустриализации… изменение системы в снабжении хлебом, в комплектовании вузов и др. Носителями этих настроений являются преимущественно дети крестьян, нэпманов и частных служащих.

2. Антисоветские настроения среди учащихся старших групп… — ведутся и поддерживаются разговоры: «Давно пора прекратить эту канитель, именуемую советской властью». Один из учащихся… при обсуждении платы в комсод с хозяйства его отца (зажиточного) сказал: «Советская власть не лучше царской — как драли с мужика, та и теперь дерут»… Разбрасывались листовки, призывавшие «не верить безбожникам и учителям, ибо они собаки и душу продали дьяволу», к свержению «незаконной большевистской власти», к «бей жидов и комсомольцев, в этом будет возмездие от господа бога». Есть основание полагать, что это дело не обошлось без рук учащихся. Два ученика… ведут среди крестьян контрреволюционную агитацию в форме: «Положение крестьянства за 10 лет революции ухудшилось», «Чичерин прозевал наше золото в Америке», «На 11 году Советская власть вряд ли продержится».

Словом, программа по формированию новой школы — идеально-социалистической — трещала по швам.

* * *

Под номером 41 по Большой Советской находится здание Госбанка, построенное в 1930-е. Впрочем, у пожилых смолян оно способно вызвать ассоциации совсем иные. Здесь в войну размещалась немецкая комендатура.

До сих пор жива легенда о немецком офицере Фредди, предположительно — советском внедренном агенте. Именно в Смоленске Фредди чем-то вызвал подозрение властей. Его вызвали в комендатуру, побеседовали, забрали документы — и оставили одного в незапертом кабинете. Фредди неспешно вышел в коридор, вразвалочку прошелся к вестибюлю, вышел на крыльцо, неспешно закурил, глубоко затянулся. После чего прямо с крыльца прыгнул на оставленный кем-то мотоцикл, моментально завел его и укатил из Смоленска.