Бесплатный фрагмент - Все началось с консервированной моркови, или Я люблю твою жену

Часть 1 — Задумчивая

Случайный человек, или Пересечения

Впервые за много лет вырвалась из дома. Столько лет мечтать о поездке, чтобы в метре от мечты, застрять в переполненном зале аэропорта, по причине неблагоприятных метеоусловий. Вылет рейса задерживается. Меня ждут там, а я застряла здесь и, по-видимому, надолго. Люди уставшие, злые. Понимаю, сама испытываю те же чувства: досады, раздражения, разочарования от пошатнувшихся планов. С природой не поспоришь. Вздумалось ей разыграться снежной бурей! Не на шутку зимушка-зима вступила в свои права. Скоро Новый год. Лечу к Инге. У нас морозы, у них тепло. Хочется погреться у её сердца, не виделись давно. Семьи, заботы, да и годы не те, чтобы срываться с места по первому зову. Это в душе мы остались двадцатилетними девчонками, а в паспорте… К черту паспорта и цифры!

Вылет задерживается на неопределённое время. Кто-то завалился спасть, кто-то понуро следит за электронным табло, как за личным врагом, кто-то читает. Кто-то не расстаётся с сотовым телефоном — отличный собеседник, не соскучишься.

Рассматриваю пассажиров. Интересно наблюдать за незнакомыми людьми, у каждого из них своя история, скрывающаяся за запотевшими стёклами очков, полями шляп, прикрытых глаз.

Старушка интеллигентного вида, этакая мадам. Берет из чернобурки, сама бы от такой красоты не отказалась. На каждом сухоньком пальчике по перстню и не простому — играют камни бриллиантовым блеском. Щебечет птичкой на французском языке с седовласым мужчиной. Он кивает. Соглашается. Неожиданно восклицает что-то. Она обиженно произносит: «Le gamin». Мне показалось или она произнесла на чистейшем русском языке слово «шалапай»! Не может быть! Показалось, хотя… Молодая женщина «мучает» сотовый, не давая ему покоя и передышки. Пишет очередное сообщение. Улыбнулась, прочитав ответ. Её тоже где-то, кто-то ждёт, а она застряла здесь, между небом и землёй. Мужчина, задумчивый взгляд, а глаза… Ему не мешает непогода. Такое чувство, что он в восторге от её фокусов. Его глаза смеются. Чему он радуется? Зиме? Или ему безразлично, когда улететь?

***

— Нет, ещё не вылетела, рейс откладывается, — объясняю обеспокоенной подруге.

Она ждёт меня в аэропорту по другую сторону мира. — Как только объявят посадку, я сообщу.

Чем заняться, когда заняться нечем? Надо «убить» время, а как его убивать? Медленно и уверенно или быстро и точно?

Как хочется кофе. Без кофе я не могу существовать, а в ситуациях, таких как эта — подавно. Кофе. Мысль о чашке чёрного кофе, засевшая в мозгу, постепенно вытесняет другие мысли. И ещё бы грамм пятьдесят коньяка, чтобы не уснуть стоя. Третий час. Ночь. За стенами аэропорта по-прежнему веселится снежная буря.

Кафе. Сколько народу! Ещё бы! Все вылеты задерживаются. Чем ещё людям заняться, если не питьём и едой? Не люблю большого скопления людей. Иду в бар, в надежде на одинокий уголок.

Людей немного, думаю по причине завышенных цен. И пусть, лишь бы тихо.

— Пятьдесят грамм коньяка «Курвуазье» и чёрный кофе, пожалуйста, покрепче. Нет «Курвуазье»? Хорошо, пусть будет «Арманьяк».

Оглядываюсь по сторонам. За стойкой бара на высоком стуле сидит мужчина, у которого глаза смеются. Он похож на Шерлок Холмс: курительная трубка, задумчивое, строгое лицо, но глаза, или это освещение балует, преломляясь? Нет, освещение не причём, глаза смеются. Не улыбаются, смеются. В них столько света! Курит трубку, пишет. Письмо? Возможно. Пишет, как мы в молодости! Аккуратно, не спеша, что-то записывает в тетрадке. Обычной школьной тетради в клеточку! Наше время технологий, компьютеризации, тетрадка?… Но мне, как и ему нравится писать «по-старинке», как раньше. Теплей, уютней, по-домашнему. Ощущение соприкосновения с чистым, девственно белым листом согревает, создавая божественный интим, обоюдность мышления, согласия.

Коньяк сплошное разочарование. Чем его разбавили? Зачем портить напиток? Кофе, и на этом спасибо, запах зёрен и вкус кофе оставили.

Хочу курить. Сигареты в сумке, а вот зажигалка…

— Извините, разрешите прикурить?

Карий взгляд, обычные глаза, но улыбка в них так и плещется золотой рыбкой. Удобно ей там, хорошо. Я невольно улыбаюсь. Прикуриваю сигарету, благодарю, собираюсь вернуться за свой столик.

— Можно угостить Вас коньяком? У меня настоящий, хотите? — он смотрит прямо в глаза.

Я с удовольствием отпиваю коньяк.

— Вкусно. Не разбавленный, — улыбаюсь. — У Вас глаза смеются, — говорю, любуясь искорками радости в его взгляде.

— Правда? Я думал, что разучился смеяться и душой, и глазами.

— Вот как? Почему?

— Годы одиночества.

— Это как?

— Я отсидел семнадцать лет в тюрьме строго режима. Освободился несколько месяцев назад. Изгой, отверженный. Думал не научусь заново радоваться жизни, понимаете? — я киваю головой, задумываясь над его ответом.

Впервые вижу перед собой живого заключённого, бывшего заключённого. Человека с «прошлым». Чувствую ему необходимо выговориться. Откровенничать с незнакомыми людьми всегда легче, по простой причине — вероятность повторной встречи равна нулю.

— Вы сидели за убийство?

«Зачем спросила, он обидится», — ругаю себя за нетактичный вопрос.

— Нет, — смутился. — Помните дефолт тысяча девятьсот девяносто восьмого года? У меня был успешный бизнес, связанный с развитием компьютерных программ. В одну ночь всё рухнуло. Чтобы выжить занялся незаконной деятельностью и получил большой срок, … — его глаза по-прежнему сохраняют улыбку.

— Простите…

— Спрашивайте, не стесняйтесь, если смогу отвечу.

— Чем вы занимались в местах «не столь отдалённых»? Как человек в таких условиях выживает? Можно сойти с ума.…

— Со временем осознаёшь ошибки. Понимаешь, в жизни за всё приходится расплачиваться. Иногда на это уходят долгие годы. Сидеть, ничего не делая скучно. Правда, можно съехать с «катушек», да и окружение незавидное. И вдруг понимаешь, как много возможностей упущено. Хочется догнать жизнь, схватив её за самые интересные моменты, вернуть время вспять. В-первую очередь хочется доказать самому себе, что ты человек, не тряпка, что нужен сам себе, себе интересен. Перестать ненавидеть и винить всех в своей печальной участи. Находишь любимое занятие. Понимаешь это твоё, это ты. Работаешь до изнеможения, чтобы жить, не деградировать, превратившись в бестолковое животное. Живёшь с верой в сердце, что настанет день и ты будешь свободен. Есть цель, надежда и любимое дело.

— Вы хотите сказать, что нашли себя, любимое дело в тюрьме? В чём оно заключается если не секрет?

Он глубоко затягивается, выпуская густой, ароматный дым. На мгновение глаза теряют улыбку, становятся жёстче, беспокойней, словно окунулись по другую сторону жизни, ушли в прошлое.

— Я научился играть на гитаре.

— Откуда гитара? Там выдают? — простите за неосведомлённость.

— Незадолго до освобождения, один из зэков подарил мне самоучитель игры на гитаре и свою гитару. Настоящую концертную гитару, представляете? Из всех заключённых он выбрал почему-то меня.

— Я в тебя верю, пацан, — сказал он, — займись делом. Учись.

И я научился играть на гитаре, позже писать музыку к своим стихам.

— Вы в тюрьме стали писать музыку и стихи?

— Стихи я писал будучи юным, влюблённым и счастливым юношей, а музыку начал писать на зоне, когда выучил ноты. В детстве я несколько раз поступал в музыкальную школу, но также быстро остывал и… Эх, — его глаза брызнули секундной грустью.

— Не представляю, правда, ничего не представляю из того, что вы рассказываете. Как можно жить взаперти? Общаться с подонками, убийцами, рецидивистами, не потеряв человеческий облик?

— Я был одним из них. Это другой мир, жестокий, — он замолчал, глубокая складка прорезала лоб. — Я мечтал о свободе, она мне снилась, как любимая женщина, как несбыточная мечта. Но появилась цель — музыка, и я погнался за ней не менее самоотверженно, чем гнался за свободой и любимой.

— Вы на свободе. Где живёт человек, вышедший на свободу через много лет тюремного заключения? Вам было страшно впервые часы, дни свободы? Вас кто-то ждал из зоны? Родители, жена, дети?

— Меня ждали друзья, они помогли мне освободиться досрочно. Не всё сразу получилось, но результат налицо — я свободен. Друзья сняли мне однокомнатную квартиру в Москве, оплатив на год вперёд. Жена? Нет, жены нет. Дети — и здесь не всё просто. Поймут ли, простят? Надеюсь, поймут со временем. Знаете, я первый месяц после освобождения практически не спал. Боялся что-то упустить во сне. Выспался.

— Сейчас вы спите?

— Ещё не научился. Мне достаточно четырёх часов и я на ногах. Необходимо столько всего успеть. Множество планов, замыслов, поездок.

— Вы считаете себя счастливым человеком?

«Боже мой, что я несу! Как можно такое спрашивать у человека, пробывшего в заточении многие годы? Куда глаза девать?»

— Да, сегодня я счастлив. Не стыдитесь своего вопроса, — его глаза смеются, рассыпая задор, заставляя мои улыбнуться тоже.

Радость. Объявили начало посадки на некоторые рейсы. Моего рейса среди «счастливчиков» нет.

Он встаёт, прощается, предварительно положив тетрадку, в которой ещё недавно с жадностью что-то записывал, в модный кожаный рюкзак.

— Мне пора. Удачи Вам. С наступающим Новым Годом.

Хотел поцеловать руку, но смутился, получилось неловкое рукопожатие. Ушёл, оставив свою зажигалку на стойке бара, мне.

***

Через год после встречи в аэропорту.

С огромной рекламной афиши на меня смотрят глаза. Где-то я уже встречала этот взгляд. Шансонье, композитор, писатель Матвей Бурнов с концертной программой «Откровенный разговор».

Матвей Бурнов, Матвей Бурнов. Я слушала его песни в интернете. Читала скромную автобиографию. «Человек в маске», человек без лица. Он стал писать на зоне.

Покупаю два билета на концерт- себе и мужу.

Он выходит на сцену, за спиной гитара. Улыбка и глаза. Глаза, которые смеются. Мужчина из снежной бури.

Я рада за него. Человек с непростой судьбой и смеющимися, счастливыми глазами.

Ему передают записки от зрителей. Он с удовольствием на них отвечает. Его взгляд останавливается, словно споткнувшись, на одной из них: «Я рада за Вас, Матвей. Ваши глаза по-прежнему смеются. Желаю счастья. Стелла».

Берёт в руки гитару.

— В моей жизни было не так много встреч. Одной из них, я посвятил песню, — произносит внезапно охрипшим голосом.

Его глаза блуждают по залу, останавливаются на лицах зрителей, но срываются и вновь бегут, бегут по рядам, листая лица.

— Аэропорт. Снежная буря. Отменённые рейсы. Бар, рыжеволосая женщина. Она сказала: «У Вас глаза смеются», — и я ей поверил. Эту песню я посвящаю женщине из снежной ночи в аэропорту.

Аэропорт. Глаза. Зима сдурела.

Отменены все рейсы в одночасье.

И где-то я в зиме, и где-то Стелла,

И где-то бродит улицами счастье.

Город детства — город боли

Я вернулась.

Странное ощущение. Сколько лет я здесь не была?

Четверть века. Город детства. Что, может быть, прекрасней воспоминаний о детстве, юности? Соприкосновения с прошлым…

Бабье лето. Вдыхаю аромат осени.

«…и тонкий полёт паутинок капроновых, и берег туманный манит всё сильней».

Я в юности писала стихи о любви, нежности, о нём, о себе, о нас.

Такой же тёплый день, как тогда, когда я «убегала» из города, города боли. Как всё изменилось! Новые микрорайоны. Здесь, на западном берегу реки были поля, сады, а там, в зарослях, мы с девчонками загорали, прячась от любопытных мальчишеских взглядов. Город изменился, изменилась и я, вся моя жизнь. Приглядываемся, принюхиваемся друг к другу… чужие. Уже чужие.

Хочется домой. Ещё вчера обнимала мужа, детей, укладывала спать внучку, а сейчас от них за тысячи километров.

Дом. Когда-то здесь был мой дом и я была счастлива.

Впереди три дня, бесконечно долго тянется время, но радует предстоящая встреча с друзьями, подругами детства. Я так соскучилась по ним, истосковалась душой.

Завтра самое главное, ради чего я вернулась сюда через двадцать пять лет. Кладбище, где покоятся самые близкие и дорогие мне люди.

Много лет я не решалась на эту поездку, убегая от самой себя. Но так больше нельзя. Невозможно скрыться от прошлого, надо дать ему уйти, отпустить, проститься. Столько лет прошло. Почему до сих пор так больно? Будто вчера: он, я, ожидание прекрасного… и смерть, в доли секунды разрушившая наши жизни.

Встреча с друзьями.

Встретились. Посмеялись, вспомнили, помянули, выпили, взгрустнулось.

— Ты чего, Светка? Почему грустная такая?

— Устала, дорога, отдохнуть бы.

— Время детское, давай выпьем по рюмочке текилы. Помню, ты любила текилу, — говорит подруга, подмигивая.

— Я и сейчас люблю текилу. Кусочек лимона, горсть соли… ты же знаешь, я не пьянею!

— Так и я об этом! — подзадоривает подруга. — Давай врежем, как в молодости — за нас молодых и красивых! Пусть весь мир подождёт!

Через час, основательно упитые, но счастливые и весёлые, идём провожаться. Домой возвращаюсь на следующий день, к полудню — застряла на всю ночь у подруги.

Завтра в полночь возврашаюсь домой.

— Светка, ты жива? — звонит Нелка. — Мы к вам сейчас завалим. Танька ещё дышит?

Таня — подруга, бывшая одноклассница у которой я остановилась.

— Кто «мы»? — спрашиваю, заглатывая таблетку от головной боли. Голова разламывается. Ещё бы, после бурной ночи и весёлого продолжения банкета.

Через два часа квартира подруги заполняется старыми друзьями. Всё-таки хорошо, что я приехала. И всё по новой: смех, объятия, воспоминания, слёзы с лёгкой грустинкой по юности.

Боль я оставлю на завтра.

***

— Тань, я возьму твою машину, съезжу на кладбище.

— Ты уже встала? — сонно спрашивает, держась рукой за черепок.

— Да. Не спится. Мысли…

— Хочешь с тобой поеду? Дай мне двадцать минут привести себя в божеский вид, я после вчерашнего в полном накауте.

— Нет, не хочу, дрыхни. Мне надо побыть одной. Не обижайся.

— А дорогу помнишь?

Они все рядом: бабушка, брат, дедушка. Недалеко от них папинины старшие братья с жёнами. Почти братская могила. Опускаюсь на низенькую лавочку.

— Бабушка, я принесла твои любимые цветы. Какие? Гиацинты. Они так божественно пахнут. …Простите меня, родные, если сможете. Я, тогда уехала, сбежала к родителям в Америку, а вернуться уже не смогла. Не могла вернуться! Так, мы больше и не встретились, не простились. Боль разрушила меня, разрушила во мне все чувства, оставив пустоту и одиночество. Я боюсь этот город, ненавижу и люблю. Он превратился из прекрасного города детства в город боли.

Я ставлю на каждую могулку цветы. Плачу, прощаясь с ними, теперь уже навсегда. Ветер нежно касается моего заплаканного лица, успокаивая, убаюкивая, прощая. Но мне себя трудно простить за побег. Тешила, лелеяла свою боль, страдала, а они? Я забыла о них, а сейчас поздно, слишком поздно. Они все здесь.

Я медленно отдаляюсь, иду к другой могиле. Тело напряженно, каждый нерв, как натянутая струна. Все перемешалось, боль, страх, прошлое. Неожиданно звонит мобильный телефон.

— Что случилось, Ник? — спрашиваю взволнованно мужа.

— Света, всё о-кей. Ты как? Тяжело тебе там, одной?

— Нет, всё в порядке. Не волнуйся, дорогой. Я и так опоздала на много лет, — всхливываю, утирая ладонью слёзы.

— Мы любим тебя и ждём — родители, дети, внучка и, конечно, наши собаки. Возвращайся. Я встречу тебя в аэропорту. Держись.

Я останавливаюсь около него.

Его давно нет. Он умер неожиданно. Молодой, жизнерадостный, полный надежд, влюблённый в жизнь… Отошёл на пять минут, а оказалось навсегда. Пришёл, забросал меня с ног до головы полевыми ромашками.

— Светка, я тебя люблю. Сейчас только приму душ и через пять минут я у ваших ног. Как вела себя сегодня наша Василиса? — спросил со смехом о нашей будущей дочке, прикладывая ухо к огромному животу.

Я была на восьмом месяце беременности. Он поцеловал меня и закрыл за собой дверь в ванную комнату.

Зачем он закрыл дверь? Эти старые, добротные дома, огромные, тяжёлые двери.

Долго лилась вода, он не отзывался. Когда я сломала дверь уже было поздно. Он лежал на полу, а по его телу слезами струились ручейки воды. И Василиса наша умерла. Умерла во мне, со мной. Они оставили меня одну, почти в одночасье, навсегда.

***

Я рассказываю им обо всём. Как жила все годы, почему не приезжала. Они часто снятся мне оба. Уходят, держась крепко за руки, мой первый муж и наша не родившаяся дочь. Оба озарённые светом, светловолосые с синими, как море глазами. Все годы, во сне я бегу за ними, стараясь догнать, но они исчезают в лучах солнца. И так, двадцать пять лет.

«Я никогда не забуду тебя, — шепчут губы. — Ты был моей первой любовью, мужем, другом, моей юностью, моей болью».

Он смотрит на меня с портрета. Я чувствую, как в душу вливается каплями покой, прощение. Боль отступает. Он прощает мне свой уход и мой побег.

Я улетаю домой, в Америку.

Город юности, детства — город моей боли. Я больше сюда не вернусь. Я прощена…

Самолёт бежит по взлётной полосе. Набирает скорость. Взлетает. В последний миг бросаю прощальный взгляд. Вот и всё, а сейчас домой к родителям, мужу, детям, счастью.

У каждого из нас в сердце есть уголок, где тихо горит свеча, свеча памяти. Я её не затушу. Я всё помню и больше не боюсь прошлого, но настоящее и будущее сильней — я остаюсь с ними.

Бесконечно длинный перелёт

Глава 1

«Бесконечно длинный перелёт. Двенадцать часов привязанности к креслу, салону самолёта, одним и тем же лицам. Разнообразия и удовольствия ноль. Попробовать вздремнуть? Время пролетит быстрее. Молю Бога, чтоб ниспослал сон. Короткий ли, длинный — сон. Зачем я согласилась лететь? Улыбаться с видом счастливой матери, вешать на лицо маску радости, пожимать ему руку и ещё, чего доброго, обнимать под видом будущей тёщи, навешивая на рот беззаботную улыбку. Лгать, что неимоверно счастлива сложившимся обстоятельствам, (чёрт бы побрал его и эти обстоятельства) тому, что „дети“ нашли друг друга?! Лучше бы они заблудились и никогда не встретились. Чёрт меня дёрнул тащиться в такую даль! Надо было отказаться, придумать причину и не тащиться на эту свадьбу с возом жёлчи в душе и сломанной стрелой в сердце. Стрелы Амура, стрелы Амура. Чушь! О чём это я, какие там амуры-абажуры? Это не стрелы, это копья с ядом на конце. Спать, спать, не думать ни о чём. Что там в иллюминаторе или за иллюминатором? Как правильно? Кого волнует, как правильно? Хоть так, хоть слева направо, хоть снизу вверх, хоть боком-перескоком — ночь она и есть ночь. Какой длинный перелёт. Бесконечный, как дождливый осенний вечер, когда не знаешь, куда себя деть от мыслей, предчувствий. Хочется спрятаться в осенние листья, зарыться в них с головой, только запах осени и больше никого. Надо взять себя в руки».

— Что за окном?

Сосед справа — то ли спросил, то ли разговаривает сам с собой? Молчу, поджав губы, чтобы не сорваться.

«Что за окном? Тоже мне вопрос. И не за окном вовсе».

— Ночь. Сплошная чёрная дымка — ни звёзд, не ангелов, никого.

Сам спросил — сам ответил. Странный дядька. Видимо ему тоже не спиться, как и мне».

— Поспите.

«Это он мне? Мне, мне …смотрит на меня. У него добрый взгляд, словно, понимает моё состояние. Отвернулся. Сам спи!

Мысли, мысли. Дочь, за что ты так со мной? Больно, а как ей объяснить? Она ничего не знает! Но он! Он ведь знает, а молчит. Или не догадывается что она моя дочь? Как быть? Как отговорить её, объяснить, не ранить. Нет, не получится, не получится не ранить. Нам с ней всегда было нелегко вместе. Родила дочь, а чужие люди. Всегда были чужими. Даже маленькой не нуждалась во мне. Только папа и бабушка. Странная штука жизнь. Сын — друг. Вот, и сейчас рядом. Положил голову на плечо отца — спят. Я рада, что они со мной. Поддержат, остановят, если сорвусь. Они знают о моём прошлом. С ними легко, надёжно не то что с дочерью. Ей так и не смогла рассказать о себе ни тогда, ни сейчас. А теперь эта свадьба! Всё тайное становится явным. Ужас! Почему это должно было произойти в моей семье? Почему с моей дочерью и мной? Дочери тридцать лет, выходит замуж. Мне бы радоваться. Избранник обеспеченный, не мальчик. Любить будет, ценить, на руках носить, внуков мне родят. Свой дом, бизнес. Любовь! Дочь позвонила счастливая: «Мама, я замуж выхожу!» Голосок звенит от счастья. Радуемся. Наконец! Она рассказывает о нём с теплом, нежностью. Понимаю, чувствую — любит, любит первый раз в жизни по-настоящему».

— Кто он? — интересуюсь, как любая нормальная мать. — Бизнесмен? Понятно, что не портной.

Счастье ребёнка — счастье родителей.

— Сколько ему лет? — обычный женский вопрос. Какая мать не спросит у родной дочери о её избраннике?

Молчание, заминка, сухой ответ.

— О, Господи! Моложе не было? — прикусываю язык.

«Молчит, даже дыхание придержала. Как обычно перед нападением, набирает обороты. Сейчас выдаст что-нибудь остренькое, приправленное ядом. Долго ждать не приходится».

— Передай трубку отцу, немедленно! — приказным тоном.

— Мама ничего плохого не имела в виду, — оправдывается муж.

Отворачиваюсь. Смотрю на сына, пожимая плечами.

— Что вы всё воюете? Мама, всё ведь хорошо, правда? Поедем на свадьбу!

— Зачем ей нужен мужчина нашего с отцом возраста, ты мне не объяснишь?

Муж и сын одновременно смотрят на меня. Вырываю из рук мужа телефонную трубку.

— Объясни, дорогая доченька, что общего у молодой женщины с подержанным, немолодым мужиком?

Она дышит мне в ухо.

— Я его люблю и буду его женой. Ты ведь его не знаешь! Как можно судить о человеке, не зная его?

— Что ты будешь с ним делать через десять лет, из ложечки кормить? О нём говорит его возраст, он тебе в отцы годится!

— Петер мне годится в мужья. Разговор окончен! Я отцу на почту, скинула фотографии нашей помолвки. Свадьба двадцать четвёртого июля. Если решите приехать, сообщите заранее. Встречу. Папе и Филиппу привет.

«Бесконечно длинный перелёт.

Почему, почему у нас с ней всегда всё с надрывом, болезненно, без взаимопонимания, тепла.

Дочь!

Я виновата, ведь она не родилась игольчато-ежистой. Это моя и только моя вина. Ей никогда не хватало моего тепла и любви. Недодала…

Да и родилась она…

Только в молодости можно, вот так, попасть под «раздачу», с ошибкой в сто процентов».

глава 2

Пока Петер был рядом, все краски вокруг были светлыми, радостными. Будто он с утра разрисовывал их жизнь, наводя красоту и блеск, зажигая солнце, рисуя радужные дуги. И вдруг: «Нам надо расстаться!» — обухом по голове.

— Как расстаться? Зачем? Кому это нужно? Тебе, мне?

— Я не могу иметь детей, ты не должна из-за этого страдать, — какой честный.

— С чего ты взял? Кто тебе сказал такую чушь? — кричу или шепчу, сама не знаю. Быть может, шевелю безмолвно губами? — Мы так молоды, у нас всё получится. Ты несёшь чушь, бред!

— Нет, ты сейчас этого не понимаешь, а после будет поздно, ты меня возненавидишь. Я не хочу этого. Прости.

Сказал — отрезал. Испарился, словно его никогда не было, как сон, мечта…

Жизнь поменяла цвет. Её больше некому было разукрашивать в нежные или яркие цвета любви.

***

Другой мужчина появился неожиданно. Появлялся, исчезал, вновь появлялся, вновь исчезал, словно проверял себя — его женщина или нет. Заинтересуется им или пройдёт мимо? Она переспала с ним несколько раз, чтобы сбить оскомину — назло другому, любимому. Назло самой себе. А он всё понял без объяснений. Не оттолкнул, просто был рядом. Когда она сказала, что беременна позвал замуж.

— А если ребёнок не твой? — зло спросила.

— Он твой, этого достаточно.

Она родила дочь, которая с первых дней своей жизни, предпочла ей отца. Странно, дико, невероятно! Дочь встретила её в «штыки». Виновата ли она перед дочерью? Да, во всём. И в неумении любить, тоже. Всю любовь и ласку она подарила их сыну Филиппу. Дочь, так и осталась папиной дочкой и бабушкиной любимицей.

Десять лет назад, возрасте двадцати лет, дочь выиграла Green-Card, уехав в Америку на постоянное место жительства. С тех пор они не виделись. Скучала ли по она дочери? С ужасом понимала — нет, не скучает. Муж с сыном дважды ездили в гости. Мать мужа переехала к внучке в Америку, почти сразу, а она так и не собралась, довольствуясь общением по телефону, позже в скайпе.

***

«Петер, Петер Пловчан. Откуда ты взялся через столько лет? Ты не должен был появиться. Ты призрак прошлого, прошлого матери, не будущее её дочери. Не будущее! Старый развратник. Молодой жены ему захотелось. Что же ты делаешь, Петер?»

Он называл себя «Петрик — золотой». Для неё он был золотым, самым ярким и дорогим мужчиной — её мужем.

Они познакомились, когда ей исполнилось девятнадцать, ему двадцать пять лет. В те годы много иностранцев работало в городах Советского Союза.

Они встретились на пляже.

Его тело цвета бронзы, впитавшее в себя солнце, море, страсть. Он похож на гладиатора. Синие глаза, пожирающие её, скользят по изгибам тела, касались взглядом губ, сосков, живота.

Любовь дикая, страстная, необузданная. Как итог — шумная, весёлая свадьба. Поездка в Чехословакию, знакомство с новой роднёй. Свадебное путешествие. Она выучила чешский, он — русский язык. Впереди столько счастья!

***

— Принесите мне кофе, покрепче, без сахара, пожалуйста.

Стюардесса ставит перед ней чашечку ароматного кофе, мило улыбается.

— Вам принести плед? — участливый взгляд.

— Да, спасибо.

Она укутывается в мягкий плед, отпивает кофе.

«Что делать? Как рассказать, объяснить дочери, что она не может, не должна выходить за него замуж, что это ошибка. Он бывший муж её матери. А если он её отец? Хотя он сказал, что детей иметь не может. Нет, полный бред. Она, не может быть, его дочерью. Этот брак невозможен. Зачем ей старик? На фотографии он выглядит молодо, но возраст! Его не скинешь со счетов. А если она ошибается и он вовсе не тот, а другой, один из многих, чем-то напоминающий мужчина из её прошлого. Но эти глаза! Всё такие же синие, влекущие, родные! Неужели она ревнует свою дочь к нему? Да! Да! Да! Ревнует! Дико ревнует! Ревнует, как брошенная, отвергнутая женщина к молодой сопернице.

Её супруг догадывается или нет? Быть может, это ошибка поэтому все вокруг молчат? И только она мучается дурью, ею же сотканной из паучьей паутины. Можно сойти с ума. Какой бесконечно долгий перелёт. Что их завтра ждёт?»

Глава 3

— Ты не передумала выходить замуж?

— Зачем ты приехала, мама? Мне всегда рядом с тобой неспокойно, как на пороховой бочке? Почему ты меня никогда не любила В чём моя вина?

Дочь смотрит на луг перед домом, покрытый зелёной, сочной травой. — Мне легче, когда ты далеко от меня, — поднимает взгляд.

— Нам надо поговорить о твоём женихе.

— Мама, зачем ты приехала?

Больно. У неё сжимается сердце. Впервые ей жаль дочь, впервые за все годы хочется её обнять, прижать к груди, успокоить, защитить. Попросить прощения за нелюбовь, невнимание, за всё что недодала, недодала.

— Где твой… Петер? — как трудно произносить его имя.

— Он скоро приедет. Почему ты против нашей свадьбы? Скажи сейчас, не порть нам праздник, а лучше уезжай, слышишь, уезжай, мама!

— Я разве сказала что «против»? — она прячет за ресницами взгляд, увлажнённый слезами.

Дочь чувствует её неприятие, сопротивление.

«Как объяснить ей? Имеет ли она право разрушить жизнь дочери своим прошлым?

— Что ты скрываешь от меня? Расскажи, объясни! Раз в жизни будь со мной откровенной, — говорит с трудом, утирая слёзы.

— Петер, был моим первым мужем. Он бросил меня, предал, сказав, что бесплоден. В скорости родилась ты.

— Ты думаешь, что Петер мой отец? — она сползает с кресла на траву, словно пьяная, глаза бегают, дыхание учащённое. — Почему ты молчала? Почему никогда не рассказывала о себе? — она надолго замирает. — Маленькой девочкой я мечтала, чтобы ты меня любила. Мне не хватало твоей улыбки, объятий, тепла. Мне так хотелось, чтобы на ночь, именно ты рассказывала мне сказки. Где ты была, мама? — Кари смотрит ей в глаза. — Я всё поняла. Мама, мамочка, — она гладит материнскую руку, — ты ошибаешься, это только тень прошлого, твоего прошлого. Тень, в которой ты пряталась от меня столько лет. Это не он, родная моя. Почему ты всю жизнь скрывала от меня свою боль? Я ведь твоя дочь!

Она садится на траву перед матерью. Обнимает её колени, опускает на них голову. Рука матери вздрагивает, гладя шёлковые, чёрные кудри Кари.

— Прости меня, я столько пропустила в тебе. Только сейчас поняла, какой была дурой. Ты моя дочь, плоть и кровь, ты мудрее и честнее меня. Прости, но ты не должна выходить за него замуж. Пусть любит, пусть богат, а что дальше? Что он может тебе дать?

Она заглядывает в лицо дочери. Ищет понимания.

— Мама, успокойся, всё хорошо. Ты сбиваешь меня и себя с толку. Мой Петер не твой, пойми. С чего ты взяла, что он твой? Он не может быть твоим. Он мой.

— Ты ошибаешься, Кари. Я видела его фотографии. Эти глаза, взгляд, улыбка! Доченька, опомнись!

— Мама, моему Петеру сорок три года. Сколько сейчас лет твоему Петеру? — она заглядывает в её лицо.

— Пятьдесят восемь. Но ведь ты сама сказала, что он намного старше тебя!

— Да, но я не сказала, что ему пятьдесят восемь! Мой Петер старше меня на тринадцать лет, понимаешь? Это ты сделала вывод, что через десять лет его придётся кормить из ложечки, решив в ту же секунду, что это твой Петер.

— А глаза? Улыбка? Цвет волос? Как такое может быть?

— Совпадение. На свете множество людей похожих друг на друга. А того из прошлого забудь и прости, просто прости.

***

«Дочь права.

Она выходит замуж за другого Петера, не моего. Почему не приходит облегчение от мысли — этот не тот. Нет, не факт, не факт. Хочу его видеть. Почему? Почему он должен быть похож на того, почему он должен носить его имя? Что на свете нет других мужских имён? Только Петер? Как наказание. За что? За любовь? Страдания? За что? Всё жизнь живу с именем в сердце, как с гнойником под кожей. Жду, когда прорвёт, исчезнет, излечусь. Нет, не проходит. И её простить не могу. Опять я за своё. Что я не могу простить дочери? Что родилась, когда было так больно. Я ещё не успела забыть его руки, запах, цвет глаз, а она заявила о себе. Она его дочь. Первый раз в жизни признаюсь самой себе, утверждаю, внушая факт свершившийся тридцать лет назад. Всегда боялась думать о ней, как о его дочери. Как он мог утверждать, что бесплоден, когда она уже жила во мне? Я была готова на жертву — никогда не иметь детей, лишь бы он был рядом, всегда мой. Мужчины не женщины. Для мужчин бесплодие не трагедия. Другой бы не признался, скрывая всю жизнь, доказывая с пеной у рта, что в этом нет его вины. А этот?! Нет, здесь что-то другое. Тайна? Неужели я его не знала? Любила, как доверчивая овца, а он оказался хитрей, подлее, не так прост и чист. Что он пытался скрыть? Не любил? Любил, но не самозабвенно, жертвенно, как я. Пусть, пусть дочь выходит замуж и будет счастлива. Не буду, не буду портить ей свадьбу. Забуду и приму, как должное её счастье. Никогда не обмолвлюсь словом о нём. Он прошлое, а значит его больше нет».

Глава 4

«Петер жениться. Трудно поверить — женится. Я думал он никогда не найдёт себе женщину. «Старый» холостяк. Но эта девушка! Есть в ней что-то необыкновенное, что цепляет, останавливает, не позволяет забыть, заставляет обернуться, посмотреть вслед. Глаза, волос, фигура, тембр голоса! Её хочется слушать, как когда-то в молодости слушал и слушал голос моей Агаты, как песню.

Голос женщины из прошлого. Неужели не забудется? Простила ли она меня? А я простил себя? Нет, не простил. Много раз хотел вернуться, упасть в ноги, моля о прощении. Подлец, трус и предатель.

Домой, в деревню. Сколько можно работать? Там такой воздух! Прохлада, покой не идущий в сравнение с грохотом города, его циничностью, снобизмом, безразличием. Деревушка на берегу Тихого океана. Дом, выстроенный своими руками, гул океанских волн. Скорей бы вечер. Сесть в машину и бежать без оглядки от суеты, работы, дел, воспоминаний. Разжечь камин, сесть с сыном у огня, выпить вина. Поговорить. Соскучился. Интересно посмотреть на её родителей. Что они из себя представляют?

Почему именно сегодня вспоминается всё самое отвратительное — сама жизнь. Всплывают лица, ошибки, хочется забиться в угол или забить себя, как мамонта навсегда, чтобы голос совести заткнулся вместе с прошлым».

— Если не приедешь, всё расскажу твоей жене. Ей будет интересно узнать, что представляет собой её муженёк. Чудовище. Приезжай немедленно.

— Что ты хочешь от меня? Что тебе ещё нужно? Денег? Я вышлю тебе их, оставь меня в покое и закрой рот.

— Боишься, а когда спал со мной не думал о последствиях? У меня будет ребёнок.

— Сделай аборт, деньги вышлю завтра.

— Какой умный. Поздно уже. Шестой месяц. Живот прёт, остановить не могу. Мать грызёт, проклиная нас обоих с утра до вечера. Сдала совсем. Помрёт завтра-послезавтра, не встаёт с постели уже два месяца. Если умрёт, что делать? У меня на дозу бабок нет, не то, что на похороны. Так что, давай, братец, поторопись. Ты мне здесь нужен. Будешь мать хоронить и выродка нашего растить.

— Послушай, может его можно сдать в детдом, всякое бывает.

— Вот и отдашь, если захочешь. Мне он на кой чёрт нужен? Сам разбирайся. Денег вышли. Мне на травку не хватает.

— Загнёшься ты раньше времени с травкой этой. Прекращай, дура.

— А ты бы хотел, чтобы загнулась. Короче, выясняй отношения со своей женой, хоть скажи ей, что ты умер. Понял? А не приедешь, я к тебе приеду — хуже будет. Стыда не оберёшься, да и перед женой, как оправдываться будешь? Весь такой «золотой» и вдруг такое дерьмо выплывет наружу — сеструху родную трахнул, а она забеременела. Ну, и пироги я тебе скажу. Не хотела бы я оказаться на твоём месте и на своём быть противно. Скорее бы уже родить твоего ублюдка и делай с ним, что хочешь, хоть жене подари, хоть в приют сдавай, хоть с моста да в реку — мне он не нужен.

— Сука ты, редкая сука и я хорош, сволочь обкуренная. Всё твоя наркота. Будь ты проклята со всеми потрохами и выродком своим.

— Нашим, дорогой братец, нашим.

***

Она не верит ни единому слову, а он врёт, глядя в любимые глаза. Врёт, что бесплоден. Его жена девственно чиста в своей любви к нему, а он… подлец, предатель, урод.

«Зачем, зачем поехал в отпуск без неё? Мать просила подремонтировать дом, как откажешь? Она старая, больная, в доме крыша протекает. Дом ещё его дед строил. Сестра наркоманка оконченная. Плохо там, плохо. Поэтому и сбежал от них, сбежал из дому, чтобы не видеть, не слышать. Но мать — есть мать. Как не помочь?

В тот вечер накурились с сестрой какой-то гадости, под виски и музыку. Завалился на диван, а тут руки проворные по телу змеёй извиваются. Да любопытные, ничего не пропускают, ни сантиметра. А перед ним глаза любимые, агаты чёрные. Губы шёпчут её имя: «Агата, Агата», — и любит её ненасытно, страстно, голова кругом, всё кругом.

Утро, как с похмелья. Глаза не раскрываются, лучше бы и не просыпаться никогда, умереть во сне. Рядом сестра- голая, отвратительно доступная».

— Петер, мы маме не скажем? Ну, ты мужик! Повезло твоей жене. Какой трах!

…На пороге комнаты мать.

***

Её привезли в роддом обкуренную, избитую до полусмерти. Кто-то бил ногами в живот, по живому ребёнку. Она умерла, ребёнок выжил. Смотрит на мир синими, слепыми глазами. Ему уже два года — прогнозы неутешительные, не жилец. Не говорит, не ходит, головку не держит, не видит — растение, а улыбается. Он его любит, ухаживает за ним. Носится с ним по врачам.

«Не жилец», — произносят врачи приговор. — Такие дети не живут долго. Крепитесь».

«Грех. Почему он, маленький, родной платит за его грехи? Почему? Единственный дорогой человечек — его сын. Смотрит в пустоту незрячими синими лужицами.

Сына больше нет.

Ему предложили работу в Америке. Строить — это всё, что он умеет.

«Пусть Америка — работать, работать, работать, не нужно ему никакой личной жизни, только работа, до умопомрачения, до конца его дней. Ничего больше не нужно».

Глава 5

— Петер, Петер!

Он оглядывается. Женщина ведёт за руку мальчугана. Мальчишка рвётся к нему, хватает за ногу, смотрит весело в глаза.

Она станет его женой. Она намного старше его, мудрее, знает о нём всё. Её сын будет звать его отцом, хотя разница между ними тринадцать лет. Он его усыновит. У него будет семья, настоящая семья, где нет лжи, хорошо, уютно, где любят и доверяют. Незадолго до смерти, она переведёт на его имя акции строительной компании, принадлежавшие ей и её покойному мужу, отцу её единственного сына.

— Я верю тебе, — скажет, — ты его не бросишь, не обидишь.

Почему она это сделала? Неужели верила в него, как в саму себя, доверяя судьбу сына?

Она погибнет внезапно, на его глазах, оставив ему любовь, сына, фирму, налаженную жизнь, где будет всё, кроме неё.

«Прочь воспоминания. Довольно. Надо выбираться из омута былого. Главное сейчас Петер. Он будет счастлив. Кари такая прелесть, умница, она любит его».

***

Ей нравится её будущий зять. Он не похож на того из прошлого. Почему она так паниковала? Придумала всю эту чушь, чуть не сорвала дочери свадьбу. Сумасшедшая. Совершенно ненормальная. Но сейчас она счастлива. Она смеется от души, обучая дочь танцевать твист. Дочь лёгкая, гибкая, весёлая, как она в молодости, заливается от смеха, повторяя за матерью незамысловатые танцевальные движения. Она ловит на себе её взгляд. Он уже не ежисто — колючий, наоборот мягкий, полный понимая. Зять шутит, муж улыбается, разливает по бокалам шампанское, растапливает камин. На улице холодный ветер с океана. Грохот волн заглушает смех и разговоры. Она вслушивается в ночь.

«Какая волнующая красота. Океан. Разве я могла предположить, что буду сидеть на берегу Тихого океана, в доме своей дочери — свадебный подарок будущего свекра молодым.

Как хорошо со всеми. Впервые не хочется ни о чём думать, прошлое откатило океанской волной. Больше не тревожит, можно дышать свободно. Моя Кари достойна любви, счастья. Как она мило улыбается. В ней так много от Петера. К чему себя обманывать? Она его дочь. Он соврал, что бесплоден, скрывая за этим что-то большее. Значит, не мог признаться, а я не поняла, не была готова. Наказала себя и дочь. Я всегда знала, что он её отец, этого и не могла ей простить. Сегодня всё по-другому. Прорвался подкожный гнойник. Я выздоровела и безмерно счастлива. Я люблю свою дочь, мужа, сына. Счастливая женщина!»

Подходит к мужу, обнимая со спины. Прижимается всем телом.

— Где Филипп?

— Бродит по берегу. Хочу с тобой танцевать. Агата, Агата, — нежно нашептывает на ухо.

Они танцуют под звуки океанских волн и ночного блюза. Она любит его, очень. И он её любит и всегда любил. И дочь он любит, прекрасно зная, что не его. Но она его, намного больше, чем того из прошлого. Он её воспитал, он её отец. К чёрту прошлое, ему больше нет места, только настоящее и будущее.

***

Отец жениха импозантен, остроумен, весел. Спортивного телосложения. Хоть сейчас на ринг! Гладиатор! Его тоже зовут Петер. Её больше не смущает повторение имён. Совпадение, всего лишь совпадение. Взгляд необычен. Где-то она встречала похожий взгляд синих глаз. В них столько огня, словно заряжаются от солнечной батарейки.

«Каким он был в молодости? Наверняка интересным мужчиной. Но шрам от лба до подбородка, глубокие борозды морщин изменили его внешность. Откуда этот страшенный шрам? Спрашивать неудобно, — думает Агата. — Нелегко пришлось ему в жизни. А кому легко?»

Она не знает об аварии в которой он чудом остался жив, но погибла его жена, мать будущего мужа её дочери.

«Только вошёл в дом — всех объял, очаровал, рассмешил, зажег! Такое чувство, будто знаю его всю жизнь. Сколько в нём легкости, шарма, энергии! Это талант, неизменно талант. Сразу чувствуется — он хороший человек, замечательный отец, хотя и отчим. Порой отчим лучше родного отца, жизнью доказано».

***

«Как она хороша. Почти не изменилась, немного располнела. Ей идёт полнота и лёгкая седина. Не узнаёт, присматривается. Не узнаёт и хорошо. Пусть не узнает. Зато я любуюсь ею. Сколько лет мечтал о ней. Она приходила в снах, раздвигая полог бессонницы, ложилась рядом. Я чувствовал её тепло, умирая от нежности и грешности. Когда открывал глаза её не было, она растворялась с первой зарёй, оставляя шлейф воспоминаний. Агата, моя Агата, мать моей дочери. Почему я так решил? Неужели моей? Ошибки, быть не может, Кари моя дочь. Голос крови? Не знаю, возможно. Моя дочь, в ней столько моего и глаза синие лужицы, как у меня в молодости, когда смотрел на её мать. Как я мечтал о дочери и этой женщине. Женщине, которую предал. Жизнь наказала за всё. Наказала больно, заставив платить по счетам за сестру, мать, сына, предательство».

Она танцует с мужем, он любуется ею. А ведь всё могло быть иначе, если бы…

Через неделю свадьба детей. Их дочь выходит замуж за его приёмного сына. Судьбы… Кари никогда не узнает всей правды о своём отце и сын никогда не узнает правды о настоящем тесте.

Он сам себе отпускает грехи, слишком большую цену, заплатив за ошибки.

Океан понимает его, слышит, знает о нём все. Только океану позволено судить, наказывать, миловать. Только океану. Он стонет у его ног, стонет раненным зверем или поёт? Какое у него сегодня настроение?

Он свободен, хотя и грешен, как человек, молящийся на берегу. Человек знает, что такое счастье — счастье в глазах любимых.

Портрет с глазами судьбы

Глава 1

— Когда ты написала этот портрет?

— Два года назад.

— До сих пор ждёшь своего суженого-ряженого?

Она промолчала, бросив беглый взгляд на портрет.

— Что тебе неймётся в жизни? — не унималась Лина.

Взяв в руки портрет, покрутив в руках, положила лицом вниз.

Она вернула портрет на место, на крышку фортепиано.

— Скажите пожалуйста! — возмутилась подруга, с неприязнью глядя в лицо мужчины с портрета. — Хорош, и где он, твой «рыцарь печального образа?»

— Лина, не начинай, какая муха тебя сегодня укусила?

— Встретила твоего бывшего в магазине, в отделе женского белья. Представляешь? Козлина! «Девушка, а у вас есть бюстье нулевого размера из красного, французского шёлка?»

— Поворачиваю голову на знакомый тенорок — Влад, собственной персоной, а рядом с ним этот «прыщ» по имени Зайка или как её там?

— Лина, а что такое «бюстье», с чем его едят?

— Бюсте?! — разновидность женского белья, цель которого увеличение бюста за счёт затянутого живота, типа корсета, — со знанием дела пояснила Лина. — Нет, ты мне скажи, что у его Зайки можно затянуть в одном месте, чтобы увеличилось в другом?

Лина была в гневе. Её левый глаз неожиданно дёрнулся несколько раз в тике.

— Терпеть его не могу. «Козёл, он и в Африке козёл», — выдала любимую фразу насчёт мужчин, в которых бесповоротно разочаровалась.

Подруга ещё долго «грохотала» на кухне, не забыв попить чай с малиновым вареньем и съесть тарелку сырников со сметаной.

Лина — соседка и подруга, с которой её связывало время длиною в жизнь. Они дружили с «пелёнок». Ходили вместе в детский сад, учились в школе, сидя за одной партой. Гуляли на свадьбах друг у друга, нянчились с детьми. Вместе переживали Линкин первый развод, потом второй, третий …и её собственный развод. Сейчас обе разведены и не юны.

«Сорок пять — баба ягодка опять», — любила повторять Линка.

Факт о том, что «ягодка опять», «радостно» внушал надежды, но пугал цифрами, которые с неимоверной скоростью прибавлялись с каждым годом. Безумно быстрое «налипание» не радовало, как в двадцатилетнем возрасте, обозначая взросление, возмужание, открывая глаза на мир, а настораживало приближающейся старостью. Хотя, какая старость? До неё ещё…

Она прикрыла глаза. Никого, только взгляд проникающий в мозг, душу, сердце — взгляд судьбы.

«Когда закончится это наваждение?»

Ей приснился мужчина. Лицо запомнилось и больше не отпускало. Она написала портрет. Два года он смотрит на неё и она ждёт, хотя понимает — напрасные труды. Просто сон. Лицо, выплывшее из подсознания, чьё? Быть может, его вовсе не существует? Как можно подчиниться сну, мечте, небытию? Кто сказал, что это именно тот единственный, желанный — её мужчина.

— Ду-ра, — произнесла вслух, давая себе определение.

***

— Мать, ты как? — спросил сын.

— Нормально, а что?

— Я вчера отца встретил с …, — сын запыхтел в трубку. — Мама, как ему не стыдно? Она ведь моя бывшая одноклассница, он с ума сошёл?

— Борис, оставь его в покое. Каждый сам выбирает свою судьбу. Ему решать, как и с кем жить. Ты взрослый, у тебя своя жизнь — жена ребёнок. «Не суди и не судим будешь».

— А ты, мам, а ты?

— Я нормально за меня не переживай.

— Я чего звоню, …если тебе встретится хороший мужчина, — он прокашлялся, — хочу, чтобы ты была счастлива и любима. Ты у меня красавица! Это я тебе, как мужчина говорю.

— Боря, ты считаешь в моём возрасте возможно влюбиться? Покорить сердце мужчины? Это я тебя, как женщина спрашиваю?

— Конечно! Почему бы и нет?!

— С сегодняшнего дня начинаю заниматься своей личной жизнью, — она засмеялась бархатным, низким смехом, — самое главное твое благословение я получила.

Глава 2

Квартира встретила тишиной. Год назад всё было иначе. Муж, сын с невесткой, маленькая внучка, а сегодня пустота, от которой прикрыться нечем. Не натянешь на голову, как одеяло, не спрячешься. Она повсюду властвует, догоняет в каждом уголочке, вжимает в углы молчаливых стен.

Двадцать шесть лет счастливой семейной жизни. Привычка, выработанная годами — быть замужней женщиной. Всё нести в дом, нестись с сумками, пакетами, чтоб накормить вкусно, сытно, до отвала, чтоб в доме — чистота и порядок, чтоб муж был доволен, сын ухожен.

Так всё и было вечность назад. А сегодня ничего кроме пустоты. Дом, где никто не ждёт, не встречает, не радуется её приходу. И сумки едой набитые не для кого таскать, готовить некому. А всё началось с портрета.

Она, никогда не рисовавшая, не державшая в руках художественной кисти, вдруг написала портрет мужчины. Кисть не пригодились, портрет написала карандашом — набросок, эскиз, но получился живым. Она поставила его в рамку, и он занял своё место на фортепиано.

— Кто это здесь поселился? — спросил Влад.

— Портрет.

— Я вижу, чей портрет, кто рисовал?

— Писала я, а чей не знаю, правда не знаю, — ответила, любуясь мужчиной на портрете.

— С каких пор ты стала портретистом? Не замечал, чтоб ты увлекалась рисованием, — возмутился муж.

— Ты прав, я никогда не писала портреты, не умею рисовать.

— Так откуда взялся этот мужик? — Влад сердился.

— Приснился, — она склонила голову вправо, влево, не замечая, что не может отвести глаз от лица незнакомца.

Она очнулась, когда рука мужа легла на ее плечо.

— Ты влюблена в него? — спросил Влад, сверля её глазами.

— Я люблю этот портрет, он мне многое открыл. Например, что я могу писать, … по памяти. Я увидела его лицо во сне, совершенно не помню сон, просто лицо.

— У тебя есть другой?

Она рассмеялась, обняв Влада за шею.

— Глупости, я тебе рассказываю сон, не более.

С этого дня что-то сломалось в их отношениях, а потом появилась Зайка, бывшая одноклассница сына.

***

Маленькая Дашка спала. Ника с Владом смотрели телевизор.

Борис и Галя вернулись с вечера встречи выпускников не одни. С ними в дом ввалились весёлой гурьбой несколько девушек и парней. Повзрослевшие, красивые, уверенные в себе молодые люди, которых Ника и Влад помнили детьми.

Они восхищались спящей Дашкой, которой «посчастливилось» стать первой «ласточкой», первым ребёнком их выпуска.

Борис с Галей поженились в восемнадцать лет, сразу после школы. Тем не менее, Борька отслужил в армии. Ника с Варей — матерью невестки, нянчились с маленькой Дашкой, которая родилась в новогоднюю ночь. Галя училась в институте на физмате. Со временем и Борис окончил физмат. Оба работали. Дашка росла, радуя всех. Через некоторое время, дети пришли к выводу, что должны жить отдельно. Трудно было привыкнуть к тишине в доме, к тишине без Дашкиного лепета, без разбросанных по квартире игрушек. Дети всегда покидают родительский дом, как птицы. Ника и Влад, Влад и Ника, остались вдвоём, как в молодые беззаботные годы.

Ника и подумать не могла, что в тот вечер, сидя за столом с повзрослевшими ребятами, вспоминая, смеясь их шуткам, бывшая одноклассница её сына, невзрачная, тихая Леночка Зайкова, «положила» глаз на её мужа. «С этого дня всё изменилось в доме Обломовых». У Влада неожиданно появилось много сверхурочной работы, командировки. У него появилась тайна. Сказать, что Ника не чувствовала перемен в муже — неправда, и чувствовала, и спрашивала, и намекала, но Влад утверждал, что это только работа, не более. Из отношений исчезла трепетность, нежность, оставляя после себя медленно догорающие угли.

Ника помнила тот день по часам, минутам — день, когда её предали, унизили, растоптали.

— Ника Викторовна, с вами говорит Лена Зайкова, вы меня помните?

— Конечно, Леночка, — ответила Ника, — Борьки нет дома, что ему передать?

— Борьке? Я собственно к вам, не к Борису, — спокойно ответила девушка.

— Слушаю тебя внимательно, — Ника чистила картошку, прижимая телефонную трубку плечом к уху.

— Я насчёт Влада.

— Владимира Владимировича, — исправила попутно Ника.

— Нет, Влада, я не ошиблась. У нас с ним серьёзные отношения. Он любит меня и хочет, чтобы мы поженились. Единственное, что мешает ему — вы. Он говорит, что вы устраиваете ему сцены, не даёте развод, грозитесь покончить жизнь самоубийством. Вы жалкая и вздорная женщина. Вам не стыдно? Вас не любят. Неужели не понятно? У вас не осталось ни капли гордости и самоуважения! Как вы можете выклянчивать любовь? Ему неприятно ложиться с вами в постель, дотрагиваться до вас. Он вас уже видеть не может!

Ника не чувствовала, как по руке стекала кровь от пореза ножом. Ей не хватало воздуха, она была близка к обмороку. Картошка рассыпалась по столу, оставляя на нём свежий кровавый след.

— Это он тебе говорил?

— Кто же ещё? Что я сама всё придумала? Моя мама в ужасе, что на свете есть такие женщины, как вы!

— Твоя мама в курсе, что ты встречаешься с женатым мужчиной?

— Женатым мужчиной? — взвизгнула Лена, — с порабощённым мужчиной, униженным и оскорблённым вами, вашим желанием удержать, принуждая жить в браке. Владу противны ваши отношения, разве вы не видите? Отпустите его! Где ваша женская гордость? Это низко! В конце концов это мерзкий шантаж!

— Лена, это Влад уполномочил тебя позвонить мне? — спросила Ника спокойным голосом.

— Ещё чего! Я просто не могу больше видеть, как он мучается.

— А он мучается?

— Очень! Отпустите его, дайте нам жить.

***

— Посмотри, что я тебе принёс! — он протянул Нике букет чайных роз. — Они пахнут тобой.

Ника смотрела на мужа. В глазах стыла боль и отчаяние.

— Ты не заболела? — он приблизил к ней лицо и поцеловал в губы, — поставь цветы в воду.

Оцепенение не проходило, она взяла цветы и поплелась на кухню.

— Ника, я зверски голоден, давай поужинаем. Да, что с тобой сегодня?

Букет чайных роз лежал в умывальнике. Ника стояла лицом к окну и смотрела в вечернее небо.

— Влад, у тебя всё в порядке?

— Да, всё нормально! Работы много, поэтому задержался. Да, что с тобой? Тебя будто трамвай переехал?

— Я собрала твои вещи, они в спальне, — произнесла Ника, с её глаз скатилась слеза, застыв на щеке. — Мне звонила Лена Зайкова, всё рассказала. Попросила освободить тебя от пут. Я согласна на развод. Красивые розы, — её взгляд задержался на букете. — Зачем ты так? Больно и гадко, предательски, в спину. Уходи.

Сын с невесткой были в ужасе от происходящего. Ника запретила им выяснять отношения с отцом и Леной.

После развода она больше не встречалась с бывшим супругом. Борис отказался от общения с отцом.

Ах да, портрет. Его можно было бы назвать злополучным, принесшим горе, но в чём виноват рисунок, с которого смотрели глаза мужчины в самое сердце той, которой по нелепой случайности приснились?!

…запутанная цепь ненужных слов,

запутанная нить поступков странных,

а память, выметая из углов,

обиды, склеивает из кусочков рванных.

И. Рогачевская

Глава 3

Ника играла на фортепиано. Её пальцы скользили по клавишам, то нежно поглаживая их, то обрушиваясь с силой, словно в них, словно они были причиной её одиночества, боли, тоски.

Он смотрел на неё с портрета, проникая в душу, в самое сердце.

— Что ты хочешь от меня? Чего тебе надо? Где ты? Кто ты? — закричала, с силой захлопнув крышку пианино. Схватив портрет в руку, бросила на пол.

Она проснулась от звонка. Телефон. Три часа ночи.

— Мама, я внизу.

— Боря, ты?

— Даю тебе пятнадцать минут на сборы, я поднимаюсь, открой дверь.

Она пулей вылетела из постели, с трудом соображая, а вернее, не соображая вовсе, куда она должна собираться.

— Борька, куда я должна собираться на ночь глядя?

— На рыбалку! Ты что? Неделю назад обсуждали этот вопрос! Едем на наше место.

— Я забыла, … бегу одеваться, ой, бутерброды…

— Ника Павловна, — произнёс сын, — не суетитесь, я всё приготовил и кофе в термосе, и фрукты, и бутерброды с колбаской. Одевайся, форма одежды удобная и тёплая, на улице прохладно.

***

— Борька, какая красота, — сказала Ника, по-мужски закидывая удочку в воду.

Они сидели у небольшого костра.

— Мама, как тебе живётся? — глаза сына с волнением ловили её взгляд, в котором, отражаясь, блудили языки пламени.

— По-разному, Борь, но ты обо мне не переживай.

— А помнишь, как мы втроём ездили на рыбалку? Какую ты нам уху варила пахучую, вкусную!

Боль, острым лезвием полоснула душу. Ника обняла сына, прижав к себе.

— Борька, чтобы я делала без тебя? Ты мой самый родной и верный друг.

— Мама, я вчера случайно столкнулся с отцом.

Она вздрогнула, напряглась, он почувствовал её напряжение и волнение.

— Он сказал, что не может без нас, без тебя, а Зайкова, — сын замолчал, — а Зайковой больше нет.

Она проглотила слюну. Как много раз мечтала услышать эти слова, но сейчас почувствовала злость, вместо радости. Да и какая радость? Заблудший «попугай» хочет вернуться! И снова, тот же сценарий, объяснения через третьих лиц и врёт мерзко, жалко.

— Боря, передай отцу, что я его не люблю. У меня другой мужчина.

***

— Ника, выходи за меня замуж.

Она отставила бокал в сторону, посмотрела на него.

— Зачем?

— Что значит «зачем»? — в его глазах вспыхнуло удивление.

— Зачем?

— Разве женщины не мечтают о замужестве?

— Женщины? Возможно, но заметь не я тебе в третий раз предлагаю взять меня в жёны. — Алик, не будем об этом.

— Сколько лет мы знакомы? — спросил он.

— Год, два, три, — она улыбнулась. — Порой мне кажется, что мы знакомы целую вечность. Закажи ещё вина. Чудесное вино, ароматное, лёгкое, как этот вечер.

— Ника, ты странная женщина. Другая бы на твоём месте вцепилась в мужика — не оторвать.

Она подняла на него взгляд.

— Хочу танцевать.

— Здесь не танцуют, а впрочем.…

Маленькое кафе. Музыка ласкающая слух. Взгляды, … сначала удивлённые, настороженные, потом мягкие, одобряющие. Почему не танцевать, когда женщина просит? Прикрыть глаза и танцевать. Он, она и больше никого.

***

— Линка, помнишь, как мы тридцать лет назад на танцы бегали?

— Ты, предлагаешь сбегать на танцы? Танцуют бабушки! — сказала рассмеявшись.

Ника подала Лине бокал вина.

— За что пьём?

— За что? — она задумалась, скользнув взглядом по портрету, — не знаю, … за нас с тобой, за наших детей, внуков…

— Ника, а жизнь-то проходит, слышишь её отдаляющиеся шаги? Это она убегает, ноги делает! А мы с тобой, как две клуши, взглядом провожаем самое лучшее, но ведь не старые вовсе, а?

— Меня Алик замуж зовёт, а я не знаю.

— Что «не знаю»? Не нервируй меня, — Лина сделал глоток вина и закурила. — Алик хороший мужик, поверь мне, у меня глаз намётан. Стольких «дерьмовичков» повидала…

— Линка, и у тебя все наладилось! Разве не этого ты ждала? Ты за Павлом, как за каменной стеной! Прекрати дуть на холодную воду, забудь о неудачах, мало ли, что в жизни было! Разреши себе быть счастливой, — Ника потянулась за сигаретой.

— А я тебе о чём? Алик твой мужчина, а ты всё на портрет поглядываешь! Вбила себе в голову идею-фикс — «мужчина с глазами судьбы», скажешь не права? Это лишь сон, хватит дурью маяться!

— А если он существует? — прошептала Ника.

— Если бы был — появился уже. Живи настоящим. Ты живая женщина. Сказать кому-то — не поверит. Сидишь, ждёшь мужика с портрета! — Лина замолчала. — Я тебе давно говорила, что ты дура чокнутая? — неожиданно спросила она.

— Нет, вообще не…

— Так вот, мать, ты дура.

Саксофон. Музыка ночи, ветра. Перешёптывание звёзд. Глаза. Они вновь смотрели на неё из глубин сна. Она так давно ждёт его. Ночь. Всё спит. Но не спит саксофон, он и она. Он зовёт её. Она идёт, нет, бежит ему навстречу. Касание ладоней обжигает, как долго она к нему шла…

В комнате тихое постукивание часов. Ника поднялась с постели, распахнула окно. Он вновь звал её из сна, всего лишь сна.

«Головой да об стену, чтобы больше не слышать этот зов, не ждать встречи с заколдованным взглядом, просто жить, как раньше — без него».

Она открыла крышку пианино. Пальцы, истосковавшиеся по плотной упругости клавиш, вспорхнули над ними и понеслись, сливаясь с ночью, ветром и шёпотом. На часах два часа ночи. Неожиданно сердце забилось так, словно захотело что-то объяснить, подсказать. Надо только понять, прислушаться. Портрет, взгляд, как молния догадка. «Господи, как же я раньше»…

Разве бывают такие совпадения? Да, это судьба.

Как же она раньше не разглядела, не почувствовала, не поняла. «Алик, Алик, Алик»! Сколько лет я тебя ждала!»

Ветер окунал в прохладу ночи легкую занавес, тихо пел саксофон.

Алик не слышал шагов, просто почувствовал её присутствие. Его саксофон вздрогнул от нежности.

На неё смотрел мужчина, глазами с портрета — глазами судьбы.

История одного одиночества

Одиночество пережить сложно, главное, чтоб оно не пережило нас…

И. Рогачевская

Глава 1

Со своей двоюродной бабкой, а по-простому тётушкой, я не была близка, да и ладить с ней так и не научилась.

Её мужья, прожив с ней под одной крышей несколько лет, отправлялись в «мир иной», оставляя её безутешной вдовой, ненадолго. Через год-другой, она оправлялась от очередного удара и вновь ходила в невестах. Что в ней притягивало мужчин для меня и по сей день остаётся загадкой? И, хотя, о покойных плохо не говорят, пусть ей земля будет пухом, (не мне судить) — она никогда не была мила, добра, отзывчива. Моя мама называла её «Cиней Бородой», а тётя, жена папиного брата — стервой или «Чёрной вдовой».

Звали её Муся, она была младшей сестрой моей бабушки. Моя родная бабушка не была «ангелом воплоти» и с сестрой они были чем-то похожи. Сколько себя помню, до знакомства с тёткой, меня всегда ею пугали.

— Вот Муська приедет, — говорила меня бабушка, — увидишь «небо в алмазах». Она тебя научит бабушку рОдную слушать.

Мне было трудно понять, какие — такие алмазы я должна увидеть на небе?

— Не боись, тоже мне Муська! Видел я её, копия бабули нашей, только высокая очень, как придорожный столб, — успокаивал меня двоюродный брат старший меня на три года.

— А какая она? — не унималась я.

— Когда я был маленьким, — вспоминал он, — бабушка, я и папа ездили к ней в гости. Папа сказал тогда маме: «Муся выходит замуж», а мама ответила: «Не в первый и не в последний раз», — и не поехала. На свадьбе было много людей и очень шумно. Я хотел спать. К нам подошла большая, толстая тётя в платье с большим белым бантом: «Положи его спать у соседей, гуляем, свадьба у меня»! — сказала она бабушке. А бабушка зло ответила: «Своих раскладывай по соседским койкам, когда родишь»! Тётка ушла, а бабуля папе зашептала: «Данька, попомнишь мои слова, через два-три года сведёт она его в могилу, как и первых двух. Коровище».

— Я думаю, она страшная колдунья, — решила я.

***

Бабушкины воспоминания о сестре часто заканчивались словами: «Муська наша, всегда была „оторви и выбрось“, с мерзопакостным характером, самая противная из сестёр».

Мой папа вспоминал тётю с благодарностью и любовью. Она спасла его во время блокады в голодном Ленинграде. Так получилось, что тётушка увезла его в Ленинград, на время летних каникул, а домой он вернулся через пять лет, уже после окончания войны. Папа любил Мусю, но никогда не рассказывал о годах в блокадном Ленинграде. Его воспоминание о ней расходились с воспоминаниями и рассказами бабушки. Папа говорил, что его тётя святая женщина, с нелёгкой судьбой. Но всего этого я тогда не знала. Об этом молчала и бабушка, и папа, и сама тётя Муся, молчанием вычёркивая из памяти горе, страхи, невосполнимые потери. Через много лет, когда не стало бабушки, тёти Муси, отца, дяди, его жены и моего брата, наводя порядок на чердаке бабушкиного дома, я нашла пожелтевшие тетради — дневники отца. Я многое узнала, сожалея о том, что не дано было знать при их жизни. Наверно и моё отношение к тётке было бы иным.

К тому времени тётя Муся вышла замуж в пятый раз. Детей ей Бог не дал, и как утверждала моя бабуля: «Муська и не очень-то переживает, привыкла жить в своё удовольствие».

Бабушка пригласила сестру с новым мужем в гости, провести очередной медовый месяц.

Мои родители переглянулись, папин старший брат крякнул, почесав затылок. Его жена тихо промолвила: «Твою душу в грушу», а я испугалась встречи с виртуальной тёткой. И завертелось.

Дядя Даня с женой и мамой, задумались, где им провести отпуск, на время Муськиного приезда. Бабушка, почувствовав кожей «заговор», их предупредила: «Не вздумайте смыться. Никто, никуда не едет. Вы что хотите меня до инфаркту или парализму довести? Ишь, чего вздумали, предатели!»

Обращаясь к нам, своим внукам, меняя менторский тон на мелодийный, она щебетала: «Дети, идите на кухню! Я вам картошечки с коклетками пожарила», — но «переводя стрелки» на наших родителей, грозно наказывала: «Все по местам. Нечего мне здесь свайбы каруселить».

Наши детские мозги, отказывались понимать, что такое «свайбы и парализмы» и почему их нельзя «каруселить»? Но бабуля сказала, как отрезала.

Мы были счастливы в далёком детстве. На все праздники семья собиралась у бабушки. Дружно готовили, дружно отмечали, пели песни. Взрослые кружились в вальсе под пластинки. Мы с братом, увлечённые общим весельем, пели и кружились в вальсе, путаясь у взрослых под ногами.

В разгар веселья нас отправляли спать на огромную мягкую, устеленную периной кровать, в проходной комнате. Хотелось быть взрослыми, чтоб веселиться со всеми до поздней ночи. Когда заканчивался праздник, всё вокруг затихало, бабушка ложилась с нами рядом. Я или Ромка, сонно перелазили друг через друга, пропуская её в середину, засыпая в бабушкиных тёплых объятиях.

Глава 2

Приближался день, когда в мою жизнь «вломилась» тётушка Муся. Бабуля нашла работу всем. Готовили, как на свадьбу. Мама с тётей Таней (женой папиного брата) драила бабушкин домик-паровоз. Почему паровоз? Все три огромные комнаты старого дома были проходными по типу паровоза, бесконечные купе и кухонька — тамбур.

Мы с братом, как и положено детям, крутились под ногами, мешая и отвлекая от дел. Особенно нас привлекала кухня, где бабуля варила в большой кастрюле кусковой шоколад, перекупленный у спекулянтов на «чёрном рынке», разливая его по формам.

— Возьмите себе по зайцу и марш на улицу, — командовала она, давая нам под зад мокрым, кухонным полотенцем, от чего я возмущалась и долго ощущала на голых ногах его влажный след.

— Подождите, подождите, завтра приедет Муська! Она вам покажет, как бабушку не слушаться, — ворчала бабуля, — когда мы с братом забегали на кухню за очередной порцией смешного шоколадного зайца, кролика или деда Мороза. — Она вам покажет, где «раки зимуют», она вас научит, … — кричала она нам вслед, бурча под нос: «Она уж научит, коровище».

***

Когда приехали тётя Муся с дядей Беней, я была в школе. После четырёх уроков, птичкой прилетела к бабушке на званый обед по случаю приезда гостей.

— Привет, коза, прискакала? — и она чмокнула меня в ухо.

— А где гости? — разочаровано спросила я, мигом пробежавшись по комнатам-паровозикам, никого не обнаружив.

— Пошли в город, прогуляться. Муська мороженого захотела, корова, — в сердцах произнесла бабушка.

Я застыла в спальне, с любопытством разглядывая гору платьев, париков, трусов-парашютов, развешанных по всем стульям. На трюмо стояли пузатые баночки с непонятным для меня содержимым. В одной из них было что-то белое с мыльным, приятным запахом, а в другой, — что-то красно-розовое.

— Ничего не трогать, — раздался бабушкин голос у меня за спиной, — греха не оберёшься.

— Что это? — спросила я, тыча пальцем в банки.

— Этим Муська рожу штукатурит, — популярно объяснила она. — Это пудра, а это румяна.

— Зачем штукатурит? — не поняла я. — Она же не стенка?

— Подрастёшь — поймёшь, пошли накрывать на стол, скоро все соберутся.

***

— Муся, это моя младшенькая внучка Иришка. А это Ромчик. Помнишь его малюсенького, когда мы с Данькой к тебе на свадьбу приезжали?

Я во все глаза смотрела на толстую, высоченную тётку. Она была похожа на мою бабулю, только уж очень высокая и ещё толще.

Все обнимались с Муськой и её мужем, а мы с Ромкой тихонько хихикали и перемаргивались.

— Прошу к столу, — объявила бабушка и все дружно задвигали стульями.

Моя бабуля была настоящей кулинаркой. И всё-то у неё получалось вкусно. Нигде и никогда я не ела с таким удовольствием и аппетитом, как у бабушки. Я готова признаться, что любовь к приготовлению пищи- быстро, вкусно, разнообразно, я получила с генами бабушки. Моя мама готовила прекрасно, но вкус и запах еды, приготовленной бабушкой, остался в памяти неповторимым ощущением детства.

— Мусенька, Бенчик, ешьте на здоровье, — приговаривала она, подкладывая гостям закуски.

— Боже мой, Мулечка, (мою бабушку звали Ольгой, поэтому произнесённое Беней имя «Муля» — меня не только удивило, но и рассмешило), Вы прекрасно готовите, — сказал, причмокивая от удовольствия тётушкин муж. — Так вкусно я никогда не ел.

Бабуля зарделась, а её сестра, смерила новоиспечённого супруга убийственным взглядом.

— Я плохо готовлю?

— Ну что ты, Мусечка, но Мулечка!

— Что Мулечка, Мусечка? — вскричала она, хлопнув кулаком по столу. — Ты на ком женат, футболист? (в прошлом Беня был футболистом)

— На тебе, — умиротворённо ответил Беня разъярённой супруге, положив свою ладонь на её кулак, прилипший к столу.

Муська вздохнула, поправив отработанным жестом огромную грудь, растущую от подбородка неожиданно остановила взгляд на мне.

— Ты как ешь, девочка? — спросила, состроив из ярко накрашенных красной помадой губ, бантик Ильича.

На обращение «девочка» я не отреагировала, продолжая пальчиком выковыривать из своей тарелки непослушные горошины из салата «Оливье».

— Ириш, ешь вилочкой, — подсказала мама, — не надо ручками.

Я послушалась, но Муську уже несло.

— Лиля, почему девочка ест, как поросёнок? Где воспитание? — строго спросила она, обращаясь к маме.

Я подняла на тётушку глаза полные слёз.

— Тётя Муся, она ещё ребёнок, ей всего восемь лет. Ирочка хорошая, добрая девочка.

— Почему твоя добрая девочка колупается пальцами в тарелке? — не унималась тётка, фыркая от возмущения, как лошадь.

— Мусенька, не заводись, — спокойным голосом произнёс дядя Беня и серьёзно посмотрел на жену. — Ты не дома.

Тётушка с трудом проглотила «скандал» рвущийся наружу. Я с глазами полными слёз и обиды посмотрела на старшего брата. Он всё понял.

— Тётя Муся, — раздался его голос, — а почему у вас нет детей? Вы их не любите? — спросил он, ставя локти на стол.

— Рома, — предупредил дядя Даня сына.

— Ромчик, ешь, — сказала его мама, опуская взгляд в тарелку.

Бабуля при этом, откинувшись всем телом на спинку стула, от чего он издал устрашающий слух скрип, с любовью посмотрела на внука, всем своим видом выражая, что готова к атаке.

— Какая невоспитанность, Муля, Лиля, Данил! Что вы молчите? У вас разве дети? Паразиты! Муля и ты ими гордишься? Вот тебе ответ, мальчик, — и она навела на Ромку два круглых глаза, — дети это обуза, они вырастают наглые и невоспитанные. За что их любить, когда они задают так много вопросов?

— Муська, моих детей не трожь, внуков и подавно, — прорычала бабушка, нависая горой над сестрой.

Назревал скандал, да ещё какой!

— Давайте сходим в парк, — прозвучал спокойный голос моей мамы. — Там так красиво, тихо, зелено. Озеро, лебеди, летний кинотеатр.

Все сразу согласились. Ругаться никому не хотелось, да и Муська видать передумала ссориться с бабушкой.

Бабушка идти в парк отказалась, сославшись на то, что надо убрать, вымыть посуду. Мы с братом, из солидарности, остались с ней дома.

Взрослые ушли.

— Бабушка, почему она такая противная? Она же твоя сестра? — спросила я.

— Она несчастная, одинокая. Деток ей Бог не дал, а она так хотела. Мужья вымирают, как мухи, вот и живёт трын-травой, былинкой одинокой. Да и характер у неё гадкий, это ты уже поняла. Жаль мне Муську. А ведь я на неё похожа, чай не подарок, а Ириш? — спросила весело бабушка.

— Я тебя люблю, — призналась я, обнимая бабулю за широкую талию.

— И я вас люблю, а на Муську не обращайте внимание. Они на недельку приехали, а потом уедут в Моршин, кишки лечить. Потерпите.

Мы с Ромой согласилась. Мне было абсолютно всё равно, куда уедет Муська с мужем, что будут лечить, где, лишь бы скорее закончилась эта неделя.

Прошло много лет. Муся приезжала к бабушке ещё два раза, отгуливать очередной медовый месяц. Беня умер через пять лет после свадьбы. Он мне очень нравился. Умный и добрый человек.

Глава 3

Мне исполнилось двадцать восемь лет, когда я в последний раз виделась с тётей Мусей. Я возвращалась с командировки домой, с пересадкой в Ленинграде. Поезд Ленинград-Черновцы отправлялся в восемь часов вечера. Я решила проведать старую тётю. Она жила на Невском проспекте в старой коммунальной квартире.

Муся была седая, как лунь, но сильно напудрена, нарумянена, с ярко накрашенными губами, как при нашей первой встрече.

— Что так долго? — спросила она, будто мы с ней виделись только вчера. — Заходи, дует. Закрой дверь, сильно. Тёть, Соня, исчезните! — крикнула в темноту коридора и за моей спиной с грохотом закрылась дверь соседней квартиры. — Софка, у тебя сбежало молоко, завоняло всю кухню, — она стукнула кулаком в соседнюю дверь. — Иришка, иди прямо по коридору, последняя дверь направо, — указала мне, — я сейчас.

Я шла в полной темноте, натыкаясь на шкафы, углы, чьи-то тапки, детские коляски, велосипеды, а за спиной «грохотала» тётушка.

— Степан Иванович, освободите общественный санузел. Вы там сидите более десяти минут. Верёвку проглотили? Если вам так приятно по часу сидеть на горшке, купите себе личный унитаз, и поставьте его в вашей комнате напротив телевизора. Кто не выключил в ванне свет? Дармоеды! За всем я должна следить, за всеми всё выключать, проверять! Вовка, мерзкий пакостник, убирайся к себе со своим рыбным супом! Кто обязан нюхать эту гадость?

Бедные соседи, я им сочувствовала от всего сердца.

***

Почему дверь не закрыла? — раздался за спиной голос и она с шумом захлопнула дверь в свои «апартаменты».

В квартире стоял удушливый запах терпких духов, пота и краски.

— Я открою окно.

— Ни в коем случае! — остановила она меня. — Свежий воздух вреден как мне, так и полотнам.

— Меня сейчас стошнит, — призналась я, — прикрывая ладонью нос. — На улице жара, а у вас всё закрыто наглухо, надо же проветривать помещение.

— Мне не надо! Свои советы оставь при себе, ты что Минздрав? Привыкнешь, — сухо ответила, сбрызгивая комнату терпкими духами. Я чуть не потеряла сознание, поспешно выбегая в общий коридор. Когда приступ дурноты прошёл, умыв лицо, всунув в рот ментоловую конфету, я вернулась в комнату. Она курила в форточку.

— Я не знала, что вы курите.

— Это с войны. Ты многого не знаешь и узнаешь ли?

— Кто это? — спросила я, рассматривая картины на стенах.

— Это мои покойные мужья. «Галерея смерти». Я писала каждого из них. В молодости мечтала стать знаменитой художницей, окончив художественную школу. Потом война, смерть мужа, ребёнка. Единственного моего ребёнка. Если бы не твой отец, я бы покончила с собой, ещё тогда, а потом, — она грустно улыбнулась, замолчав на полуслове. — Дядю Беню помнишь? Я любила его больше всех. Он тяжело умирал, — она заплакала.

У меня от боли и жалости сжалось сердце. Я обняла её. Оказывается, я о ней ничего не знала.

— Ириш, я зря прожила жизнь. Мне восемьдесят один год — ни детей, ни внуков. Одна, как перст. После смерти Бенечки я трижды выходила замуж, но все меня покинули. Последний мой супруг умер год назад. Я больше не хочу замуж, не хочу хоронить. Я слишком стара, чтоб терять вновь и вновь. Я устала и хочу умереть, хочу к Бенечке. Почему Бог так долго держит меня на этом свете, я ведь никому не нужна?

Мы плакали. Бедная моя, бедная тётушка. Я была готова её удочерить, забрать к себе. Увезти от горя, одиночества и воспоминаний.

— Муся Аркадьевна, вас к телефону приятный мужской голос, — крикнула соседка из коридора.

— Владимир Иванович, друг мой сердечный, как же, как же — всё помню. Конечно, жду. Обязательно приходите. Нет, не помешаете. Ко мне приехала внучка моей сестры, но она уже уходит. Не волнуйтесь. Да, жду. До встречи, дорогой, — раздавался её счастливый голосок из коридора.

«Горбатого могила не исправит», — подумала я и отчётливо поняла, что моя тётушка в скорости сходит замуж ещё разок.

Через час, сославшись на неотложные дела, я с ней простилась. Не хотелось мешать её счастью. Да, и что у неё осталось?

Я бродила по городу, вдыхая аромат старины, с грустью думая о тётушке Мусе, её незавидной судьбе, где так ничего прекрасного не случилось. Больше я её не видела.

Похоронив через два с половиной года последнего мужа, она уже не выходила замуж. Муся изменилась, стала тихой, её больше не интересовали соседи, их проблемы, она иссякла.

— Бабушка Муся, вы куда? — спросила соседская девчушка.

Муся тяжело вздохнула, опираясь на палочку, ставшей постоянной её спутницей в последнее время.

— Осень, красиво, пойду, прогуляюсь, — и она вышла из дому. Навсегда.

Её нашли на кладбище. Она сидела на лавочке у могилы Бенечки, будто спала. На лице застыла улыбка счастья и умиротворения. А жёлтые листья падали и падали, осыпая печалью чей-то последний путь.

Я люблю твою жену

Утро. Лето. Жизнь жильцов старого двухэтажного дома, затерявшегося в буйной зелени вековых дубов и лип, была нарушена странным сообщением. На асфальте напротив дома красовалась надпись, выведенная размашистым мужским почерком: «Я люблю твою жену!»

Надпись прочли все: кто делал первые шаги, постигая азы грамматики, читая по слогам; кто позабыл алфавит за отсутствием интереса к чтению или плохого зрения; кто никогда ничего не читал, кроме объявлений и хулиганских надписей на заборах, стенах домов, подъездов и лифтовых кабин.

Холостяки подумали: «Хорошо, что не женат».

Замужние дамы, в зависимости от возраста и воспитания, подумали по-разному.

Пожилые матроны возмутились: «Как можно при живом-то муже? Ни стыда, ни совести у современной молодежи!»

Молодые женщины и дамы среднего возраста поддержали: «Молодец, мне бы так!»

Старые девы в сердцах отметили: «Везёт же некоторым!»

Молодняк одобрил: «Не хило!»

Мужская женатая половина разделилась во мнениях на два противоположных лагеря.

Пьющие элементы, с трудом наводя резкость в глазах, приводя в пассивное движение проспиртованные извилины, злобно хихикнули, глядя в спины жёнам, подумав: «Грымза, кому ты нужна?»

Непьющие — навострили уши: «Неужели моя?»

Итак, этим солнечным, светлым утром у жителей дома номер три по улице Лермонтова, появилось на одну проблему больше.

***

«Совесть» двора, дворовые бабушки: Зоя из пятнадцатой квартиры, Зина из второй, Света из тринадцатой и Клавдия из четвёртой, оккупировав единственную лавку у подъезда, собрались на экстренном, утреннем выездном заседании. На повестке дня стоял вопрос: «Чья жена, из имеющихся в доме шестнадцати квартир, жена, которую любит другой?»

— Девочки, что думаете по этому поводу? — задала вопрос баба Клава.

— О чём это ты? — поинтересовалась Света, кокетливо поправляя выцветшую чёлочку парика.

— Ты что, кума, притворяешься? — возмутилась баба Зоя.

— А что вы удивляетесь? Ей с первого этажа видно плохо, деревья закрывают, — вступилась за подругу баба Зина, — вот отседова и информационный голод.

— Что закрывают? — переспросила баба Света, тревожно заёрзав по лавке.

— Надпись! — хором произнесли подружки, вводя её в курс дела, показывая «место преступления».

Баба Света, подперев кулаком подбородок, с видом знатока ведущего следствие, призадумалась, яростно вращая глазёнками.

— Свет, как думаешь «Она» из нашенских? Может залётная? Ошибка трагическая произошла? Не там написали? — предположила баба Клава.

— И правда, в нашем домУ все порядочные, явная ошибка, — вступилась в защиту женщин баба Зоя.

— Ошибки, быть не может! — отрезала баба Света. — Я, как бывший работник НКВД, носом чую преступление. — Будем разбираться, — понизив голос до минимальной слышимости, прошептала баба Света. — И так, сколько в нашем доме замужних женщин?

Всё четверо стали загибать пальцы, поглядывая на окна дома, шевеля губами, причмокивая, сбиваясь со счёта, начиная заново считать.

— Двадцать! — сошлась на конечной цифре «следственная» группа.

— Следует исключить из списка старых дев, — выдвинула предложение баба Зоя.

— Правильно, — согласились, кивая головами остальные, и вычли троих.