Бесплатный фрагмент - Славный судный день

I

— Саймон Арола! — крик эхом отскочил от стен, прокатился по длинному помещению, где беспрестанно гудели операторы на созвонах. — Сколько еще я буду терпеть твои оправдания?! Не отворачивайся, смотри на меня, когда с тобой говорят!

Офис компании «Альянс», занимающейся консалтингом в области корпоративного управления, шумел с самого утра. Можно было списать истерику нашего шефа Джеймса Мартинса на очередную проваленную сделку и дерьмовую работу аудиторского отдела, но причина крылась в другом.

Последние недели весь °9-1-12-1-20, купольный городок на востоке Северных земель, тревожился и волновался. Как бы правительственная цензура не старалась сдерживать и фильтровать поток новостей из самых удаленных регионов Севера, но слухи доносили всякие жуткие небылицы; не знаю уж, кто действительно в них верил, но атмосфера царила гнетущая. Тягостных ноток добавляла и удручающая погода: первый осенний месяц 305 года Эпохи Трех монархов начинался туманами, штормовыми дождями, что гнали муссонные ветра со стороны Чеботарского залива. Итого: серость, сырость, холод, россказни о жуткой летальной болезни, выведенной в пробирке, пришествии ада на землю и кровожадных тварях, стремящихся полакомиться человеческой плотью. Все это вкупе с закрытым невыездным образом жизни в унылом человейнике. Час от часу не легче. Нервы пошаливали даже у самых здоровых.

— Ты вообще понимаешь, что твоя работа состоит не только в том, чтобы «присутствовать» в офисе?! — рявкнул раскрасневшийся Мартинс на меня. Голос его разносился по открытому залу, привлекая внимание коллег.

Я же сидел за своим столом, с трудом сдерживаясь от желания запустить в начальника чашку, а затем самого же Джеймса приложить лицом о столешницу.

Мартинс представлял собой тот тип боссов, которые считали, что чем громче крик, тем больше авторитета он внушает. Ветеран своего дела, Джеймс никогда не был близок с подчинёнными. Невысокий, тучный, небрежно бритый, по-ублюдски убежденный, что люди будут терпеть всё ради возможности «строить карьеру» в «Альянсе».

Да, многие действительно держались за свои рабочие места. Когда-то °9-1-12-1-20 был городом государственно важным, некогда одним из ключевых купольных на Севере, но здешний военно-промышленный комплекс уже десяток лет стоял закрытым, а конструкторскому бюро последнее годы поступали лишь малочисленные заказы. «Альянс» оставался одной из немногих компаний стабильно выплачивающей очень достойную зарплату. Мартинс считал, что всякий должен это ценить.

Проблема в том, что я так не считал. И не утруждал себя необходимостью ценить.

— Ты не только не закрыл квартальный отчёт в срок, но ещё и игнорируешь клиентов! — продолжал кричать Джеймс, практически брызжа слюной; коллеги оборачивались, перешептывались, бросая то на меня, то на Джеймса встревоженные взгляды. Я неотрывно залипал на выключенный монитор рабочего ноутбука, постукивая пальцем по столу. — Если тебе не важна твоя работа, то может и не стоит тебе здесь работать вообще?

Голос шефа звенел в ушах неприятным писком. Равномерное тиканье настенных часов напоминало метроном, бьющий где-то внутри черепной коробки по оголенным нервам. Мыслей не было, даже эмоции как-то затихли, оставляя после себя тишину и пустоту, куда заползало передающееся от Мартинса раздражение.

Наконец я обернулся, бесстрастно глядя в лицо Джеймса. Холодное желание до крови приложить его лицо о столешницу не испугало. Скорее влекло. В мыслях разыгрывалась все более жесткая и грязная сцена, сменяемая каждым стуком часов.

Не очень нормально.

— Сколько ты будешь молчать, Саймон? Я хочу услышать от тебя хотя бы какой-то ответ! Или язык проглотил? Говорить разучился?!

— Не рвите глотку, Джеймс, — наконец произнёс я спокойно, а Мартинс от ярости побелел. — Стоит признать, что мы не сработались за этот год. Я уже написал заявление об увольнении. Оно лежит у вас на столе. Можете забрать его, если найдёте минутку заткнуться.

На мгновение воцарилась тишина. Озверевший Джеймс будто потерял дар речи, а потом, пытаясь взять себя в руки, почти прошипел:

— Ты думаешь, что я позволю тебе так просто уйти? Я сам уволю тебя и оставлю без рекомендаций!

— Да пусть в пекле горят ваши рекомендации, — прохрипел я, порывисто поднимаясь. Мартинс, что был ниже меня на голову, сделал спешный шаг назад. — И «Альянс» пусть горит в пекле. И вы тоже.

— Ты вообще никуда не устроишься, Саймон! — протараторил мужчина, скрепя зубами. — Никуда в нашем городе! Приползешь потом ко мне сам, понял? Мои связи…

Но я его уже не слушал. Усмехнулся, захлопнул с силой ноутбук и, оттолкнув офисный стул ногой, накинул на плечо кожаный рюкзак. Не глядя на коллег, направился к выходу, оставляя ругающегося и сипящего проклятиями Мартинса за спиной.

— Ты потом сам придешь ко мне, Саймон! — не унимался Джеймс. — Слышишь меня?! Саймон! Саймон Арола!

Захлопнулась дубовая дверь офиса, глуша слова мужчины. В ушах продолжало звенеть. Я достал сигарету. Раскурил ее прямо на ходу, спускаясь по ступеням современного светлого офиса. Окликнул охранник, грозя за курение в неположенном месте штрафом. Уже плевать, пусть хоть выговором грозится. Стянул с себя галстук, бросая его на пол — хватит и этой удавки на шее, — отшвырнул вместе с ним и бейдж. Вылетел на оживленную улицу центра, вдыхая солоноватый воздух полной грудью.

И впервые за долгое время был убежден, что поступаю правильно.

***

— Саймон, расскажи о том, что сейчас чувствуешь, — Нора Корпело не поднимает на меня взгляда; ждет ответа, не торопит, но из-за затянувшейся паузы делает несколько пометок в записной книжке.

Мне кажется, что вместо бумаги остро заточенный карандаш грубо царапает мой мозг, оставляя за собой кровоточащие борозды.

Сегодня слишком часто не отвечаю. Лишь изредка киваю, будто разговор происходит не здесь, а где-то глубоко внутри меня. Не с Корпело, а с самим собой. Как-то трудно находятся слова: спал плохо, всю ночь мучили не то кошмары, не то воспоминания. Да и на работе день выдался непростым: первая неделя испытательного в «Альянсе» высосала из меня все соки, Джеймс сводит с ума бесполезными задачами и бессмысленной паникой. Он нервный. И подчиненных делает такими же.

Уютный кабинет Норы наполнен живыми растениями. Яркая желтая канарейка щебечет в клетке, перескакивая на жердочках с лапки на лапку. С панорамных окон верхнего этажа открывается симпатичный вид на не самый симпатичный город. С другой стороны, много ли я городов видел, чтобы сравнивать? Могу с трудом вспомнить четыре. Не думаю, что даже в провалах памяти найдется еще хоть один.

Полки с книгами. Мягкий свет ламп. Удобные диваны. Кабинет Корпело напоминает не рабочее пространство, а тщательно оберегаемый уголок внутреннего мира — камерный, почти интимный. Да и сама Нора, спокойная и вдумчивая, выглядит скорее как дополнение к этому уюту. В её глазах всегда что-то большее, чем просто внимательность. А еще иногда в них скользит тревога, когда я надолго задерживаю взгляд на ее лице.

За окном идет снег. Календарная зима еще даже не началась, но месяца полтора пейзаж не радует ничем, кроме белой пелены. Серое небо. Светло-серые дома. Темно-серая земля. Пепельно-серые облака. Черно-серые голые деревья.

Свихнуться можно.

— Саймон, как ты себя чувствуешь? — мягко переспрашивает Нора, слегка склоняя голову на бок. Крупные кудри ее каштановых волос скользят по плечам. Молодая женщина заправляет локоны за уши, и не могу отвести взгляда от ее красивых рук. — Восемь сеансов позади. Мне важно понимать, как ты воспринимаешь их. Что-нибудь вспоминаешь?

— Воспоминания… — хмыкнул я, не узнавая в первую секунду своего голоса. — Воспоминания напоминают туман. Я пытаюсь их поймать, но каждый раз они ускользают. Вроде цепляюсь за возникающие образы, но… Они… Они как вспышки. Вижу свет, слышу звуки… Но лица или детали — нет. Всё расплывается, — сам не замечаю, как нервно кручу пуговицы на высоких манжетах рубашки.

— А что ты чувствуешь, когда эти вспышки появляются? Есть ли что-то общее? Эмоции, может быть?

Отвожу взгляд от Норы, смотрю в потолок. Канарейка щебечет, фонит негромкая умиротворяющая музыка. Пытаюсь подобрать слова, копаясь в собственных ощущениях. Есть ли что-то общее, сопровождающее попытки вернуть на место провалы в памяти? Что ощущаю, пытаясь сорвать завесу с эпизодов моего прошлого, укрытых от меня же самого?

— Страх, — отвечаю спустя паузу. — И… ощущение, что я не один.

— «Не один» в своих воспоминаниях?

— Нет. Не один в моменте — словно когда пытаюсь вспомнить, кто-то или что-то не дает мне этого сделать; запрещает, оттягивает.

Вновь смотрю на Нору. Она слегка хмурится, но беспокойства не выказывает. Корпелло считает, что я склонен к мистицизму и многое старается увязать к этому: провалы в памяти, стресс, тревожность, проблемы со сном. Я же знаю, что все это вызвано другими причинами, которые не могу назвать своему психотерапевту. Мне не нужно искать корень проблемы, он у меня перед глазами — напоминает шрамами на руках и плечах, срощенными ребрами и городом за окном. Мне нужно избавиться от последствий.

Откровенно говоря, я, в общем-то, даже примерно понимаю, что мой мозг мог вычеркнуть. Предпочел забыть, чтобы не изводить меня; но наверняка там сокрыто что-то еще. Да и эмоционально нести груз нестабильного состояния не хочу. Пусть соблаговолят Небеса смилостивиться, и терапия Корпело поможет.

Я очень этого хочу.

— А как с лекарствами? Ты принимал препараты, которые я тебе назначила?

— Да. Принимаю. Сплю лучше. Вроде даже не такой мнительный.

А может быть, стал менее мнительным после переезда. Но, опять же, это не то, чем я могу делиться с Норой. Должен, пожалуй, чтобы она видела целостную картинку — но боюсь. За себя. За нее. За тех, кто сейчас от меня очень далеко, и кого я, наверное, никогда больше не увижу.

Потому что есть вещи, которые мы обязаны забыть.

Поднимаю левую руку, смотрю, как падающий с потолка свет очерчивает пальцы золотистым ореолом. Кожаный плетеный браслет немного затерся, и я думаю о том, что нужно отнести его мастеру на реставрацию. Он важен и ценен. Браслет — нить, соединяющая меня с прошлым. Талисман хороших моментов. Память о деде, который сплел браслет для меня на семнадцатилетие. Девять лет на моем запястье.

— Саймон, может есть что-то, чем ты бы сам хотел поделиться? — слышу, Нора закрывает свою записную книжку. Ощущаю на себе ее участливый взгляд. — Что хочешь обсудить? От чего хочешь избавиться, оставив произнесенными словами в этих стенах?

— Не сегодня, Нора, — говорю тихо, запуская пальцы в волосы и прикрывая глаза. — Давай просто помолчим.

Прежде, чем она успевает ответить, меня вдруг озаряет. Не только ведь браслет я забирал из отчего дома на память. Был блокнот деда, я точно вытаскивал его из сейфа и забрасывал в сумку… От этого осознания прошибает холодный пот и жар в голове одновременно.

— Все в порядке?

Голос Корпело доносится точно из-под воды. Забываю о том, что нахожусь в кабинете психотерапевта. Забываю о Норе, ее канарейке и метели за окном. Все мои мысли сосредоточены вокруг блокнота.

Неужели я действительно забрал его в тот день? Неужели не избавился от него? Неужели он сейчас лежит где-то среди вещей в квартире? Улика, компромат, опасность. Нужно как можно скорее вернуться домой, перерыть все, удостовериться, что блокнота нет… А если найдется — сжечь его в ванне, смыть пепел.

— Саймон, — настойчиво произносит Нора, и я оборачиваюсь к ней.

***

Плохо помню детство, но желание переехать всегда отчетливо следовало за мной — правду говорят, что недостижимое становится навязчивой идеей. Наверное, не стоило хотеть этого так сильно. Видимо, Небеса услышали, да только исполнили просьбы с присущим им циничным юмором. Чуть больше года прошло с момента, когда жизнь вынудила меня перебраться из столицы Северных земель в купольный °9-1-12-1-20. За это время он так и не стал родным. Не уверен, что когда-нибудь станет.

Я покинул офис «Альянса» в середине рабочего дня. Солнце скрывалось за полупрозрачными тучами, и мне чудилось, будто подсматриваю за этим белым диском, замершим безмолвным безэмоциональным наблюдателем. Представляю эту картину со стороны: стоит парняга, курит в небо, пристально глядя наверх, пока с соседней крыши на него смотрит мокрый голубь. В общем-то, все, что нужно знать про антураж °9-1-12-1-20. Экзистенциальный кризис. Одиночество. Повышенная тревожность.

Докурил неторопливо и выкинул бычок в переполненную урну близ «Альянса». Засунул руки в карманы, перебежал дорогу в неположенном. Бросил последний взгляд назад, на один из немногих полностью стеклянных фасадов в городе, и, без толики сомнений побрел прочь по набережной в сторону восточных кварталов.

Людей даже на центральных авеню было немного. О ночном проливном дожде напоминали переполненные водостоки и мутная вода в Инитиуме — витиеватая река, буквально сетью оплетающая городские улицы, стала оливково-серой.

Надел наушники, подрубил музыку в случайном порядке. Мир затих, позволяя мыслям литься таким же бесноватым потоком, как вода Инитиума на порогах. Об «Альянсе» не думал. Только не сегодня. Начну размышлять — наверняка загонюсь. Решение хоть по моим ощущениям и было правильным, но все равно оставалось спонтанным и необдуманным. Денежная подушка безопасности иссякнет за месяц-другой, и стоило бы иметь запасную работу на примете… Зная говнистость Мартинса и обилие его связей, он наверняка поднакинет камней под ноги; придется потратить нервы и силы, чтобы вновь минимально стабилизировать жизнь.

Дурные слухи и «глобальные проблемы» меркли на фоне обычных житейских неурядиц. Оно и понятно — это что-то большое и страшное либо далеко, либо закрывает весь горизонт сплошным цветом. Прозаические проблемы — мелкие яркие вспышки. Не критично, но в глазах рябит.

По-крайней мере я пытался себя убедить в том, что нынешнее мое положение — мелкие неурядицы.

Так что из головы в те минуты многое вылетело. Зря, наверное… А впрочем без разницы. Исхода бы все равно не изменило.

°9-1-12-1-20 можно было не любить за многие вещи. Для его жителей они, конечно, очевидными не являлись — местное население рождалось в этих декорациях, в них же и умирало; это мне, случайному то ли счастливцу, то ли несчастному, город виделся в сравнении с теми, которые мне еще во время переезда удалось увидеть.

Самое очевидное: погода. Да, Северные земли никогда ею не славились, но °9-1-12-1-20 бил, по моей субъективной оценке, все антирекорды. Климат здесь жил своей жизнью; непредсказуемый и гнусный даже, со своими бесконечными перепадами давления, погоды и температуры.

Второе место по отвратности занимала архитектура. Мало того, что горизонт был изрезан очертаниями труб (давно уж заброшенных и не функционирующих заводов), так еще и застройка самого города если не вгоняла в депрессию, то явно навевала смертной тоски. Самым примечательным ее образом стали жилые многоквартирные дома-блоки: вытянутые прямоугольные здания на несколько десятков подъездов. Этакие лежачие небоскребы. Однотонно-серые фасады, горизонтально разделенные сплошными линиями окон. Больше тысячи квартир в доме — настоящие мини-города в городе; подземные ТЦ, паркинги, на первых этажах магазины, частные клиники, отели, салоны… Дома жутко, как-то зловеще выглядели со стороны. Внутри атмосфера царила не лучше. Подъезды, внутренние и наружные лифты, бесконечные лабиринты запутанных коридоров. Плохая тепло- и звукоизоляция. И если днем это просто было дискомфортно, то ночами становилось сущим кошмаром. Многократно я просыпался от того, что где-то приезжал лифт, захлопывались двери, разыгрывалась чья-нибудь семейная драма — по ощущениям, каждый раз это происходило в моей квартире в соседней комнате, а не на другом пролете через трех соседей. В тихие ночи постоянные шумы и глухие звуки, доносящиеся из-за стен, лишали покоя… В бурные ночи было не до сторонних звуков. Второй рабочий вариант — снотворное. Либо усталость, которая выбивает сознание из тела, лишь голова касается подушки.

Помню, когда перебрался в °9-1-12-1-20, именно жилая застройка стала первым, что сводило меня с ума. Местным, конечно, эти дома кались современными и стильными, но мне они напоминали кости мертвого гиганта. Иссохшие и облупившиеся. Не дома, а призраки — то ли гробницы, то ли ловушки. Но, признаться, каждый вечер, когда вечерние огни начинали мерцать, мне нравилось наблюдать, как окна наполняются тусклым светом — десятки, сотни, тысячи точек, скрывающих одиночество за светом своих ламп. Иногда я выходил на балкон с южной стороны квартиры. Правда, проектирование той стороны дома тоже было крайне странным: два жилых комплекса стояли друг к другу очень близко, образовывая меж собой своеобразный двор-колодец. Ты постоянно видел соседей. Соседи постоянно видели тебя. (Впрочем, себя-то можно не обманывать, я прекрасно понимал, почему проект таков: люди должны были следить друг за другом, наблюдать, доносить). Балконы этажей соединялись переходами без перегородок — люди с легкостью могли перемещаться по ним, и никому не доставило бы труда постучать в окно произвольной квартиры. Психологически это неспокойно, тревожно — невозможно было привыкнуть к тому, что любой мог при желании войти в твою квартиру, просто разбив окно. Спать с ощущением, что ты не в безопасности. В еще большей небезопасности, нежели обычно.

Я шел по набережной, больше смотря на бурлящую реку и жиденькие деревца на другой стороне берега, усыпанного желтой и красной листвой. Ветки деревьев переплетались гротескным готическим узором. Редкие оставшиеся листья трепал налетающий ветер, что нес с собой запах сырости и надвигающегося проливного дождя. Хмарило. На город ползли тяжелые черные тучи, затягивая и без того серое небо. Густел туман — частое явление в расположенном в низине °9-1-12-1-20.

Музыка в телефоне сменилась. Знакомые аккорды отозвались воспоминаниями о том, как в начале весны я гулял по этой самой набережной с Лаурой. У нас только начинались отношения. Мне нравилось в ней всё. Её смех. Её длинные ресницы. Её мешковатые свитеры. Мне нравилось, как она рисовала стадики и концепт-арты для игр, как мы забегали в местную сеть кофеен «Шепот ветра», потому что ей хотелось брусничного чая с мятой. Тогда казалось, что Лаура меня поймет, примет, и я, в конце концов, перестану чувствовать растущую под ребрами червоточину… Отношения оказались недолгими. Продлились до середины третьего летнего, когда девушка ушла одним днем. «Я не выдерживаю эмоционального напряжения рядом с тобой, Саймон. Прости. Нам не по пути».

Тут же растворилось секундное желание позвонить Лауре и поделиться тем, что наконец ушел из «Альянса», и я спешно переключил музыку. Заиграло тяжелое, но фольклорное с хоровыми мотивами.

Шел бесцельно. Мысли перепрыгивали одна на другую. Я поглядывал на небо и пытался понять: действительно ли оно беседует с нами или все же предпочло хранить молчание до последнего рассвета? Немотствуют ли боги или просто мы не слышим их безмолвные голоса? Может, они злятся на нас за то, что предпочли забыть их, сделать эхом прошлого, возведя в абсолют одну только Матерь?

Посол Небесный проповедовал Государству веру в Богиню. Возможно тяготы верноподданных — кара Небес за наше немое тому потворство.

Хмыкнул. Потянулся сначала за таблетками — вспомнил, что утром забыл принять препарат, — но отчего-то передумал. Хорошо на душе. Спокойно. Зачем? К тому же, последние недели я и так пропускал то и дело прием медикаментов, хуже не стало. Может, Нора прописала пустышку для самоубеждения?

Завернул по пути домой в кофейню. Взял брусничный чай с мятой. Ушел за дальний столик у панорамного окна. Скинул рюкзак на соседний стул. Выдохнул шумно, на несколько минут прикрывая глаза и восстанавливая дыхание — музыка укутывала, пульсировала по венам вместе с кровью, — а затем достал и положил на стол перед собой потертый дедов блокнот. На кожаной обложке тиснением был нанесен узор, состоящий из лишенных век глаз.

Я так и не смог сжечь найденный блокнот.

Миловидная официантка принесла чайник чая, одарила меня очаровательной улыбкой, и я ответил ей взаимностью. Проводил ее, покачивающую бедрами, взглядом до бара. Посмотрел затем в окно. Как-то резко стемнело: тучи закрыли город куполом (достаточно символично), и казалось, что город медленно утопал в серой мгле. С реки тянулся густой, вязкий туман, и свет из окон домов выглядел болезненно тусклым.

В нескольких кварталах отсюда скопились машины с мигалками. Их красно-белые огни разрывали полуденный сумрак тревожными вспышками. Полиция, «скорая», ещё пара служб, которые не смог опознать издалека. Размытые очертания людей. Оцепление вытянулось вдоль очередного жилого комплекса — массивного и темного. То старая застройка еще.

Ощущение неестественности. А потом мне показалось, что в черных окнах дома множатся тени. Становятся то выше, то шире, ползут по стенам трещинами. Словно фасад вмиг стал клеткой, сдерживающей тьму, которая начала расползаться и рвать стены на куски. Жар подкатил к горлу, зашумело в ушах, и я с силой тряхнул головой, жмурясь.

А когда открыл глаза, наваждение спало. Просто старый обветшалый жилкомплекс, давно не ремонтированный и пригодный скорее для сноса. Просто службы скорой помощи. Просто оцепление — кто знает, что там произошло?

На короткое мгновение стало не по себе, холодок пробежал по спине… Но в кофейню вошли новые посетители, и голос бариста вывел из оцепенения. Наверное, опять обострение мнительности и тревожности. Не выдержал. Достал таблетки и проглотил парочку. Наверное, уже больше по привычке, нежели из-за нужды.

Вернулся мыслями к «Альянсу», работе и расплывчатому образу будущего. Ладно, подумаю над этим завтра. Сегодня устрою заслуженный отдых — вечером придут друзья, мы еще на прошлой неделе договорились устроить пятничный кинопросмотр. У Лоренца выдались сумасшедшие рабочие дни — из зала ушли три его постоянника, новыми клиентами стали люди в край специфичные. Один из них был искренне убежден, что с помощью персонального тренера он за четырнадцать дней превратится из стодвадцатикиллограмовой груши в атлетического красавца, а когда Ларри вполне объективно заявил, что он не колдун и магией не обладает, накатал на него жалобу начальству.

Не менее дурные дни были и у Марики. Рекламное агентство, в котором она работала, тоже как назло лихорадило: казалось, что все заказчики договорились о создании творческого хаоса и разрушении процесса заключения договоров. Придумывали масштабнейшие идеи, на реализацию которых не закладывали должного бюджета. Помимо этого, в её личном блоге, где Мара делилась фотографиями заброшенных мест города и писала о них поэтичные тексты, завелся личный ненавистник. Каждую публикацию сопровождал едкими комментариями и негативными замечаниями, критиковал снимки Марики (а фотографировала она невероятно, умея ловить такие кадры и композиции, что меняла восприятия привычных вещей). С явным раздражением указывал, что подобные места небезопасны, и незачем искать красоту в рухляди. Обвинял её в том, что она романтизирует развалины и подсвечивает абсолютно не те стороны нашего «замечательного и прославленного» города.

Может это осень так влияла, и всякие долбачи активизировались для того, чтобы портить людям вокруг них жизнь.

Прислушался к себе. Тихо.

Завтра к вечеру начну изучать свободные вакансии. В понедельник, да соблаговолят Небеса, пойду на собеседование. По большому счету, увольнение — не проблема. Плюс-минус мелкий штрих в сложном графическом полотне моей жизни, которая и сама является мелким штрихом в больших хитросплетениях.

Всё временно. Всё решаемо.

Взял блокнот в руки, подумал над своей жизнью и открыл случайный разворот, цепляясь за первую бросившуюся в глаза фразу.

«..и каждому предстоит свой суд, и всякий закат завершится темной ночью. И будут дни течь, пока Хбиар не пожрет солнце, и не наступит ночь длиною в вечность..»

***

— Какие чувства чаще всего возникают у тебя в последнее время? — Нора ставит передо мной чашку травяного чая и садится в кресло напротив. Темные длинные волосы Корпело собраны в тугой аккуратный пучок. — Ты можешь их описать, Саймон?

Задумываюсь.

Иногда мне кажется, что было бы проще вообще никогда не появляться на этот свет. Жизнь испытывает, играет — не то волей создателей свыше, не то причудами окружения. И ты всегда оказываешься в стороне меж разыгрывающими драмы и комедии. Эти актеры, вместо того, чтобы обсудить сценарий друг с другом, выплескивают на тебя эмоции своих ролей, и раз за разом бросают тебя в противовес своим противоборствующим сторонам, как бы ни старался лавировать, балансировать. Как бы ни пытался удерживать распутывающиеся нити стабильности и гармонии — они рвутся из рук, режут ладони, сдирают кожу.

Что я чувствую? Не знаю. Уже не знаю. Кажется, что вновь и вновь ошибаюсь. Делаю все не так. Выбираю худший вариант из возможных. Бессмысленно трачу себя. От этих мыслей тошно и кружится голова; и потолок начинает вертеться, когда упираешься в него взглядом. Я настолько чужой для самого себя, что не удивительно, насколько самоощущения странника обостряется среди людей.

Я не в порядке. И дурные сны, фрагментарная амнезия, голоса и тени, являющиеся в кошмарах — меньшая из проблем.

Меня не пугает кромешная тьма. Не пугают монстры, желающие сожрать мое сердце. Не пугает кара богов, о которой проповедовал дед. Это все — избавление. Это все — исцеление. Я бы и сам поднес плотоядной твари свое сердце на золотом блюде… Но твари уже являлись в мой дом. Их не остановили бы ни молитвы деда, ни обереги. Они постучали в двери костяшками, скрытыми под кожаными перчатками. Вошли без препятствий — и на их поясах поблескивали серповидные ножи, напоминающие клыки самых жутких монстров из древних сказаний, — улыбались приторно, зная наперед финал.

Нора хочет избавить меня от чужих голосов, но мне это не нужно. Чужие голоса в моей голове — отличное средство не слышать собственного.

— Саймон, — мягко окликает Нора, — я не смогу тебе помочь, если ты будешь молчать. Не в моих силах читать мысли, а ты ничего не говоришь. Мне важно понимать, о чем ты думаешь, что ты чувствуешь.

— Я понимаю. Просто мыслей слишком много, чтобы пытаться их озвучить. Стараюсь вычленить основное.

А в действительности — не хочу делиться некоторыми из них. Подбирать слова и думать прежде, чем говоришь — одно из основных правил, которые я вынес после того, как дед, а вместе с ним и вся наша семья попала под опалу политического сыска.

— Хорошо, я понимаю, как тебе тяжело. Давай попробуем поговорить о чем-то более приятном? Как у тебя дела на работе? — видя, как искривилось мое лицо, Нора вздыхает и деликатно меняет тему. — А переезд в новую квартиру? На прошлой сессии ты упоминал, что получил по программе «Светлый дом» жилье в новостройке.

— Правительство Трех заботится о своих верноподданных, — но едкая усмешка в голосе пугает меня самого. Чувствую, как кровь отливает от лица, оборачиваюсь в испуге на Корпело, которая делает вид, что ничего не услышала. — Да, я… Получил ключи… Переехал со съемной. Быстро. Вещей у меня немного, так что обустраиваюсь практически с нуля.

— Это к лучшему. Начинать новую историю следует с чистого листа.

Хмыкаю. Не то чтобы я когда-то горел желанием начинать с чистого листа. Мне нравился наш дом в родном городе. Нравилось жить большой дружной семьей. Нравилось посещать лекции деда в университете и ходить вместе с ним в библиотеки. Удивительно, что память стерла близких — я даже не могу вспомнить цвета глаз матери, звучание смеха отца, длины волос сестер, да даже мимики деда. Я забыл их, но храню в памяти свои эмоции рядом с ними. Я забыл конкретные эпизоды, но из отдельных изображений стараюсь выстроить целостную картинку.

Воспоминания обволакивает дымкой. Они сумбурные и нечеткие. Образ деда возникает вместе с запахом старой бумаги, шелестом книжных страниц, которые наполнены диковинными узорами. Я не помню, но знаю, что голос деда становился мягче, когда он обращался к древним — Ушедшим, — богам; к тем, чьи имена, по его словам, не стоило произносить вслух. Нет, было можно вспоминать их как сказки, как занимательные и страшные истории, как персонажей — но верить в них и взывать к ним воспрещалось.

Иногда мне кажется, что память просто стерла родных, но оставила пробелы для чего-то чужого. И в эти пустоты лезут тени и шепоты, похожие на шелест ветра в тростнике, и говорят они на языке, которого не понимаю — но звучит он слишком уверенно и просит чрезмерно многого.

Не знаю, когда дед уверовал в Ушедших. Может, к старости лет ему стало проще воспринимать действительность, как воздаяние и кару за грехи прошлых поколений. Он был слишком умен, чтобы начать всерьез воспринимать сказки… Но он ведь начал. И, хуже того, стал это транслировать — и на лекциях в университете тоже. Итог был ясен сразу. Ни отец, ни мать не смогли помешать — и в итоге за помешательство деда расплатилась вся семья Арола.

И, пожалуй, нам даже была оказана определенная милость.

— Ты вновь молчишь. Это становится заметнее. И всё чаще, — недолгая пауза. — Скажи, Саймон, я правильно понимаю: чем больше фрагментов возвращается, тем сильнее ты стремишься отгородиться? Чем больше ты вспоминаешь, тем сильнее от меня закрываешься?

— Не думаю, Нора. Если быть откровенным… Чем дальше, тем больше всё путается. Всплывают чувства, состояния — иногда очень ярко. Но сами события, детали… Затираются. Как будто на место памяти приходят сны. Словно меняю фотографии на недолгие мороки.

— Хм… — женщина кивает, а затем быстро пишет на отрывном листе. — Это может быть реакцией на терапию или на фармакологию. Давай попробуем заменить один из твоих препаратов, ладно? Я назначу аналог, который, будет работать мягче. Мы адаптируем схему, чтобы ты постепенно начал чувствовать почву под ногами. Главное — не пытайся форсировать воспоминания. То, что ускользает, может быть не случайным. Иногда психика стирает то, что ещё рано вспоминать. Договорились?

***

Небо покрывалось алыми облаками. Горело к вечеру, пожирая серость цветом и отражаясь в многоликих бесконечных окнах однотипной застройки. Не дома. Металлические киты. Не «города в городе». Лабиринты, из которых невозможно выбраться. Раскинувшийся город серый, пасмурный, негостеприимный. Густеющий туман даже преображал его в лучшую сторону… Наверное. Потому что при большом желании можно было представить в этих силуэтах кладбище руинизированной идеи идеального мегаполиса.

Добраться до своего жилкомплекса — это лишь четверть испытаний. Остальная часть пути до квартиры превращалась в настоящий квест. Перед входом в подъезд — массивная дверь. Электронный замок мигнул, подтверждая доступ, и та отворилась с натужным скрипом. Маленький холл выглядел опрятно, но холодно. Чистота здесь была почти стерильной, но лишённой жизни. Отголоски медицинского центра, расположенного на первом этаже, наполняли пространство запахом антисептика. Окна отсутствовали. Холодный белый свет люминесцентных ламп усиливал ощущение, что ты находишься в операционной.

Моя квартира — на тринадцатом этаже. Скрежет тросов сопровождал движение лифта, и я смотрел на тусклый экран, где цифры этажей сменяли друг друга с раздражающей медлительностью. Когда наконец двери открылись, я шагнул в коридор. Он длился практически бесконечно. Линия потолочных ламп тянулась вдаль, свет мигающих лампочек становился всё более неровным. Казалось, что стены давили, сужаясь по мере продвижения, и что-то в этом удушливом пространстве шептало о том, что конца не будет.

За каждой дверью скрывались чужие жизни. Стоны, раздающиеся за одной, детский плач — за другой. Музыка с глухим басом доносилась откуда-то из глубины, перебиваемая звуками спора. Я шел не останавливаясь. Единственный ориентир — номер моей квартиры.

Вставил ключ-карту в замок. Он запищал, мигнул зелёным светом. Дверь поддалась. Прежде, чем войти в квартиру, обернулся. В этот момент, на другом конце коридора, где виднелся тусклый свет из выхода на балконные площадки, мне показалось, будто мелькнул силуэт в полосе света. «Тебе кажется. Это просто усталость», — повторил себе и скрылся в квартире.

Квартира — почти убогая, но в этом убожестве таилась утешительная предсказуемость. Я знал каждый угол, каждую трещину на потолке, каждый скрип досок под ногами. Маленькое убежище в сумасшедшем мире. Я создавал его под себя.

Скинул куртку. Прошел на кухню. Достал из шкафа банку растворимого кофе, и включил старый электрочайник. Его жужжание нарушило тишину, которую сначала даже не заметил, когда вошел. В мелких недочетах квартиры — своя идиллия; и тишина здесь, дома — уютная и приятная.

Я ненавидел °9-1-12-1-20. Но единственное место, которое в нем любил — собственная квартира.

Наверное, свой отчий дом я любил сильно больше; но, по правде, помнил я его уже слишком смутно. Как и эмоции, там испытывающие, подзабыл. Один из неочевидных плюсов проблем с памятью, напоминающий, что зачастую восприятие всякого дерьма, которое нам подкидывает Провидение, зависит лишь от нашего к нему отношения. Ракурсы, стороны, полутона — все дела.

Пока чайник закипал, убрал религиозную литературу и толстую книгу сказаний и легенд — подарок одной знакомой, — в тайник под кроватью. Марика и Лоренц, конечно, никому не рассказали бы, но не на шутку бы забеспокоились. Они и так настороженно относились к моему увлечению фольклором и частенько намекали, что это плохо на меня влияет. Так что незнание сделает спокойнее и им, и мне.

Налил крепкий быстрорастворимый кофе. Пах он сухой травой, дегтем и пылью, но до чего нравился мне его терпкий горький вкус! Вышел с чашкой к балкону, выглянул в окно.

Вернулся мыслями к Ларри и Маре. Я ненавидел °9-1-12-1-20, но для меня город явно делала лучше эта парочка, ставшая мне верными друзьями и заменившая семью. Мы познакомились спустя месяц после моего переезда. Стояла поздняя ночь. Я вновь страдал от бессонницы. Вернее, был разбужен около полуночи страшным кошмаром и не смог больше задремать; пошел бродить по городу, нашел какой-то круглосуточный спортивный бар, где крутили никому не интересные соревнования по стрельбе из лука — людей раз-два и обчелся; будний день, — никому, кроме одного парня, с жаром следящего за трансляцией. Его спутница, эффектная девушка с серыми глазами и темными волосами, наблюдала за ним, как за умалишенным, искренне недоумевая, откуда тот берет такой дикий азарт. Мне было интересно на них поглядывать. Комично они ругались и возмущались. Мою персону парочка заметила, только когда бармен слезно попросил нас покинуть заведение — «Мы до последнего клиента, ребят; смена семнадцать часов… Давайте вы потом придете посмотреть, а?» — и уже на улице решила со мной познакомиться. Спать никому не хотелось, и мы гуляли по городу до рассвета. Я стал невольным судьей тех ночных споров Лоренца и Марики; вернее, роль судьи мне была предоставлена, но слова я все равно не смог ввернуть в поток их дискуссии. Домой вернулся со спокойным сердцем, хотя и думал, что случайные собеседники просто станут новым воспоминанием. Но нет. Общение завязалось. Как-то само собой. Легко и непринужденно, словно встретил старых товарищей.

Ларри и Мара в то время являлись «друзьями с привилегиями», хотя, убежден, что она уже тогда была серьезно влюблена, просто сама себе этого не признавала. Почему? Ну, с одной стороны, думаю, ей не очень хотелось «обременять себя» отношениями. С другой — Марика Ранта, гордая девушка, никогда бы не простила, если бы Лоренц, сильно не обделенный вниманием прекрасных дам, выбрал бы не её. К тому же, делать первые шаги и признаваться в чувствах абсолютно не входило в привычные для нее рамки — она и сама купалась во внимании противоположного пола. Поэтому формат их отношений поменялся только тогда, когда очевидные вещи дошли до Ларри, и он сам сделал первый шаг.

Самое ироничное, что мне каждый раз удавалось уловить их чувства раньше них самих. Когда в один прекрасный день Лоренц вдруг осознал, что мечтает уехать в теплый климат, жить в окружении зелени на берегу океана, я понял: он полюбил Марику. Потому что мечты Ларри были вызваны вовсе не внезапным зовом Западных земель, а тем, что Мара до безумия хотела путешествовать по их красотам и посетить Теневые берега — острова, лежащие рядом с теми территориями. Она увидела фотографии и буквально заболела пейзажами необузданной дикой природы. Желания Лоренца не рождались открытиями Марики. Желания Лоренца рождались необходимостью следовать за ней.

Для меня Диллон был настоящей опорой, старшим братом — он всячески старался поддерживать в трудные времена, сопереживал эмоциональным волнениям, хотя не всегда понимал их глубину. Ларри (да и Мара) догадался о проблемах моей семьи с политической полицией, но никогда напрямую не спрашивал. Не думаю, что он стремился обезопасить себя — Лоренц Диллон безрассудный смельчак, — но точно не хотел ставить меня в затруднительное положение болезненным воспоминанием, страхом вновь оказаться на грани или попросту ненужными объяснениями.

Марика вдохновляла. Сама идейная, она заряжала и других энергией и желанием что-то делать. Благодаря ей, в общем-то, я начал выползать из состояния овоща и пытаться вновь влиться в привычную жизнь. Сеансы Норы были для меня важны, но именно Мара стала светочем. Корпело пыталась помочь мне «лечением», но Ранта не делала из меня больного.

Перевел взгляд на соседний дом — такая же многоквартирная клетка, человейник чуть пониже нашего через двор-колодец, — где мог различить за полупрозрачными шторами жизнь других людей. Но в том окне, в котором хотел увидеть движение — пусто и темно. Прямо напротив моего. Разводы на стеклах напоминали о рисунке, что еще неделю назад горел ярким красным цветом.

Тяжело вздохнул, уходя вглубь квартиры. Глянул украдкой на часы — до прихода Марики и Лоренца оставалось часа четыре-пять, и, по большому счету, я мог прямо сейчас начать просматривать вакансии… Прикрыл глаза буквально на мгновение, прогоняя перед ними мой уход из Альянса, багряной лицо Мартинса; то, как уже четырнадцатый день не отвечаю на звонки и сообщения от Норы… Думал, и думал, и думал. Пытался копаться в памяти, вспомнить дом, лица родных, улицы города, где родился; вспомнить хотя бы те часы, которые провел в камере дознавателя. О чем мы говорили. Что со мной делали. Но в голове — черная-черная пустота вместо событий и людей. Словно эпизоды стирали ластиком или осветляли клячкой до небрежных набросков. Зато помнил лекции деда, запах книг и деревья на тропинке в лесу, который рос за нашим домом; помнил прохладу воды в колодце и пение птиц летними ночами, когда я спал на чердаке и смотрел через круглое окно на небо. И скитаясь по обрывкам жизни сам не заметил, как провалился в сон.

Или вынырнул в нем? Сознание бросило меня в кипящее внепространственное нечто. Алое. Горящее. Тлетворное. Воздух там наполняли шипящие шепоты — бесперебойное многоголосие, жуткое и сильное. Они преследовали. Дышали в затылок. Но стоило обернуться, как меняли свое местоположение. То ли сетка вен, то ли наросты, в следующий миг трансформирующиеся в черные ветви сгоревшего леса, следом — в мрачных воронов, а затем — в колючую проволоку и кованые заборы. Мир вокруг клубился, менялся, переходил из одной формы в другую — то плавно, то скачками. Но неизменно оставался красно-черным. Красные небеса. Красная топь под ногами. Я пытался идти, но ноги утопали в трясине, и с каждым шагом я оказывался глубже. Дышать становилось невыносимо, словно и воздуха становилось меньше. От рези в легких темнело в глазах, а мое страдание, кажется, лишь сильнее разжигало горнило. «И явится Сумрачная, и дыхание ее повергнет мир в холод. И придет Аштес, и заставит пить кровь горячую. И запылают костры воздаяния, и вспыхнут на них отступники». Я пытался идти и говорил беспорядочно, силясь заглушить гремящий в ушах голос. Голос деда, решившего вместо профессора стать для студентов проповедником. Что с ним случилось? Почему он вдруг уверовал? Почему уверовал не в то? Ведь всех нас должна защитить Богиня Матерь — так говорил один из венценосных монархов, так говорил Посол Небесный. Но слова становились громче и громче, настолько оглушающими, что болело в ушах. А затем я почувствовал, как на шее стало горячо. Поднял руки, коснулся ушей. Посмотрел на свои пальцы. Кровь. У меня из ушей лилась кровь. И мир вдруг стал тихим. Всего на мгновение. Потому что потом в глубине моей головы затараторили шепоты, которые прорвались через слух сразу в мою черепную коробку.

«Саймон. Саймон. Саймон. Боги голодны. Боги требуют веры. Боги требуют преданности. Иначе боги будут требовать возмездия. Карма накажет их предателей. Карма накажет их обманщиков. Всех на костер тщеславия! Саймон! Саймон! Саймон!»

И хор голосов слился, произнося бесперебойно мое имя.

Саймон. Саймон. Саймон. Саймон. Саймон. Саймон. Саймон. Саймон. Саймон. Саймон. Саймон. Саймон.

Звук становился громче, звонче, выше… И я распахнул глаза, понимая, что трезвонит видеомонитор домофона. За окном стемнело, чумная голова гудела, и титанических сил стоило подняться.

Пришли Марика с Лоренцом.

***

Если бы когда-нибудь реальность позволила бы мне вспомнить тот вечер, я бы охарактеризовал его одним только словом: счастье. Хотя за ним и скрывалась странная, горьковато-сладкая тень, которую я никак не мог разглядеть до конца.

Мара и Ларри утянули меня из сумбурного ощущения тревожности и неясных жутких снов, вырвали из лап сомнений. Их смех, их лёгкие, порой почти бессмысленные разговоры окружали меня, как кокон, где не было места страхам и ночным кошмарам. Ребята просто были рядом со мной. Сильные, смешные, намеренно выводящие друг друга из себя, но неразрывно близкие, неотделимые, связанные. Как ветра и Чеботарский залив.

Я не стал им говорить об уходе из «Альянса» — знал, конечно, что Ларри сразу бы начал мозговой штурм и стал предлагать варианты, мол, «на худой конец всегда устрою тебя администратором в наш спортзал». Мара для приличия поворчала бы — но без зла и скорее мотивирующе. Я знал, что они бы поддержали мой выбор, ядовито обсудили бы Мартинса, но… Я не стал говорить. Не стал портить им вечер. Не стал их беспокоить очередным волнением, меня касающимся — они и без того долгое время были моим эмоциональным щитом. Поэтому в тот вечер мы шутили. Поедали попкорн и вредные снэки в ужасных количествах. Смотрели глупые боевики, переполненные клишированными героями и нелепыми взрывами. Марика и Лоренц комментировали каждую сцену, едва сдерживая (а порой и не сдерживая вовсе) ехидные смешки. Я замечал в их взглядах что-то, чего мне не хватало: лёгкость, беззаботность… Смелость. Та самая ребяческая смелость и вера в перемены, которые отняла у меня сырая камера и холодная сталь серповидного ножа у горла.

Когда сюжет фильма окончательно превращался в бессмысленное месиво, переключались на паршивую погоду и пейзаж за окном. Вечная тема для разговора, незыблемая.

Киношный герой картинно объяснялся в любви, и Марика рассмеялась, подцепляя лапшу на вилку. В этот момент что-то ударилось о потолок. Глухо. Тяжело. Мы втроем подняли синхронно головы, и я про себя тихо выругался «Да твою мать…". С другой стороны, оно и хорошо, что все втроем услышали — потому что я несколько дней думал, что словил шизу с этими странными звуками сверху; соседка не появлялась уже дней пять-шесть, и поговаривали, что она съехала, не попрощавшись.

— Это что там? — Лоренц нахмурился.

Тишина. Только продолжавший свою слезливую серенаду герой-любовник и скрип стула, на котором ёрзала Марика.

— Наверное, уронили что-то, — пожала плечами она.

Но у меня почему-то кольнуло внутри. Ведь там никто не живет, верно? Ведь никто не заезжал больше…

Вновь сосредоточиться на фильме оказалось непросто. А потом мы с Марикой вышли покурить на балкон. Город кутался в туман, и воздух в ту ночь был холодным, острым даже. Запах мокрого бетона и жженого табака бил в нос. Ларри гундел на нас из комнаты, как старая бабка. Мара закатила глаза и протянула мне зажигалку. Металлическую, тяжелую. Мы перевели взгляд на разноцветные огоньки в тумане, и я чувствовал, как спокойствие заполняло каждую клетку тела. Ворчание Лоренца удивительно умиротворяло, наверное потому что ассоциировалось с его странной дотошной заботой. Я отвлекся от дурных мыслей, забылся.

— Знаешь, — наконец сказала Марика, стряхивая пепел с сигареты. Ее выразительные серые глаза, густо накрашенные тушью и темным карандашом, словно светились изнутри, — иногда Ларри так выводит меня из себя, что хочется всерьёз его придушить. Без шуток. Прямо вот взять и… — она сделала лёгкий жест пальцами. — А потом смотрю, как он носится, суетится, и вдруг становится ясно — без этого идиота я просто рассыплюсь. Парадокс, да?

В её голосе звучала усталость, но усталость приятная.

— Ага, очень забавно, — усмехнулся я, глядя на дымящуюся сигарету между моих пальцев. — Иронично даже. По сути вы просто идеально друг друга бесите.

— Мы много чего делаем идеально, — хохотнула девушка, и в глазах ее плясали чертята. — Даже когда ссоримся, это почти искусство. А уж когда миримся… — она наклонилась ближе, выдыхая дым. — Иногда стоит поссориться просто ради этого.

Я не сдержал глубокого грудного смеха.

Да, Марика и Лоренц были безупречной парой. И я искренне радовался, что они наконец-то вместе. Закончился тупеж Ларри. Перестала играть в горделивое безразличие Мара. Оба упрямые нашли друг в друге смирение. Их родные даже отшучивались, что, став парой, Марика и Лоренц свой пылкий нрав поумерили. Вранье, конечно, такие горячие сердца не потушить. Тем более, когда огонь поддерживается с двух сторон.

— Ты так и не помирился с Лаурой, да? — осторожно спросила Ранта спустя время. — Не смогли найти общий язык?

— Всё это стало слишком сложно, — отозвался так же опасливо. Мне не хотелось лишних вопросов. Потом что они заставили бы заглянуть в себя и понять, что там пусто.

Нет реакций, нет чувств, нет ответов.

Какой-то замкнутый круг получался, и я уже и сам не знал, кто меня туда загнал. Я, мои сны, провалы в памяти или расплывающиеся и изменяющиеся воспоминания. Уже и сам начинал путаться, где я настоящий, а где — созданный напоказ образ.

— Эй, ты чего? — Мара, заметив моё замешательство, коснулась моего плеча.

Махнул головой, переводя взгляд вниз, на темный квадратный дворик домов-клеток. Там, в тумане, что-то мелькнуло. Сначала я решил, что это кошка. Но оно двигалось как-то иначе. Слишком быстро. Слишком странно. Тень угловато скользнула по лестницам между этажами дома напротив.

В сердце неприятно кольнуло. Словно разум знал, что это, но ещё не мог понять до конца.

— Саймон? — настороженный голос Марики.

— В порядке, — поспешно произнес, отводя взгляд. — Просто показалось что-то, — девушка внимательно смотрела на меня. Но ничего не сказала. — Да брось… Пошли, Ларри ждет нас с новой порцией желчных комментариев об отвратной игре актеров и каким-то очередным дурацким фильмом.

— Мы сами попросили найти его самый кошмарный.

— Да, и я очень надеюсь, что ему удалось отыскать вишенку на торте.

Мы вернулись в комнату, где Лоренц уже разрезал пиццу. Закрыли дверь на балкон, задернули шторы, словно закрываясь от этого негостеприимного холодного мира в теплом коконе…

Но что-то внутри меня уже не давало покоя. Вечер продолжался, смех всё ещё звучал, но в сознании крепчала тревога.

Маленькая трещина в идеальном зеркале счастья.

ОНА

Мой очаровательный Саймон, мой солнечный мальчик с золотыми волосами и ясными голубыми глазами. Я помню, как ты появился. Испуганный, замкнутый; и наш город лишь множил твои тревоги и загонял мечущуюся душу в новые клетки. Я помню, как увидела тебя впервые. Ты пытался разобраться со связкой ключей и не потерять наушники, еще путаясь в лабиринте подъездов и дворов-колодцев. Ты и не заметил меня. А я сидела под каштаном, собирая темные холодные бусины в браслет. Стоял пасмурный день. Солнце еле пробивалось из-за облаков. В городе пахло сыростью и страхами — не смейся, у страхов тоже есть запах, разве ты не знал? Может, ты пока просто не научился его различать? Хотя, наверное, это не то, о чем следует говорить при знакомстве.

Но что мне рассказать тебе? Как я подсматривала за твоей жизнью? Как представляла тебя, оставаясь наедине с собой? Нет, это слишком пошло и грубо, дешево, а ты не в меру напряжен и мнителен, чтобы трактовать мои действия правильно. Однажды твои глаза откроются, и ты все поймешь.

А пока я готова слушать и подыгрывать, что наша встреча в тихой кофейне на окраине аллеи старого парка случайна. Ты расстроен. Тебе нужен слушатель. Ты не готов говорить открыто и пытаешься иносказательно препарировать чувства — но не думаю, что сам понимаешь причину паники и желания кричать. Но наши крики, Саймон, ударятся о баррикады, задохнутся в толще воды. Им никогда не вырваться звуком, пока есть те, кто пожирает голоса.

Ибо также, как у страхов есть запах, у голосов есть вкус. И мы все — лишь корм и удобрение. И стать частью земли не так и плохо. Из земли прорастают семена. Они становятся зеленой высокой травой, в которой играет ветер. И мир станет чистым, спокойным — закат человечества не станет закатом сущего.

Мы так долго говорим с тобой. Бесконечной становится прогулка под ночным небом, когда город отражается в водах реки звездами. Этой ночью нам не дало их небо, но подарили безликие дома с тысячами безучастных окон. Ты так не любишь здешние улицы. Не любишь, Саймон, или боишься?

Но ты спрашиваешь о том, почему смеюсь и улыбаюсь, говоря о времени угасания мира. Глупышка, ведь все просто и понятно. Зачем нам искать смысл жизни, мой светлый мальчик? Зачем нам пытаться бороться? Зачем нам гнаться, сбивать в кровь ноги, стесывать до костей кулаки? Зачем пугаться серпов у шей, зачем надевать терракоту в знак протеста, зачем мечтать о белых стенах столицы, зачем пытаться разглядеть человеческие лица за змеиными глазами? Нас ждет покой. Легкость. Это не кара. Это избавление. Оно уже зародилось, оно уже дышит — далеко еще отсюда, но оно обязательно явится. Оно придет и к нам, стоит немного подождать; не переживай, пусть никто не переживает — ему помогут добраться.

Ты не понимаешь всех моих аллюзий. Или притворяешься, что не понимаешь? Может, ты правда многого не помнишь? Значит, тебе даровали забвение. Значит, твое сознание очищают, чтобы ты познал истину полностью.

Кажется, я напугала тебя неосторожными словами? Прости, Саймон. Прости, солнечный, я не хотела. Я и сама забылась, глядя в твои глаза, касаясь твоей руки. Я просто почувствовала, как в тебе бьется родное сердце. Мы ведь оба с тобой ждем праведного огня? Оба ждем, когда жар охватит мир и поглотит в своей пасти? И все наши страдания и грехи получат плату. Когда птицы пронесутся у самой земли и вспыхнут алыми небесами, когда земля станет холодной, мокрой… Ты ведь чувствуешь, что оно рядом? Ты ведь чувствуешь, что день судного дня близок?

То будет славный день, Саймон. Славный судный день.

II

Сижу у кабинета Норы на мягком светлом диване — сам не понимаю, зачем пришел сильно раньше. Книга уже минут пятнадцать открыта на одном развороте. Не прочитал ни строчки. Смотрю за сменяющимися картинками на тонком телеке, закрепленном у потолка. Звук выкручен на минимум, разобрать слова репортера невозможно. Зато визуал яркий, броский — эпохальное событие подсвечивают с выгодных ракурсов. Три монарха прибыли с визитом в °15-10-12-1. В «Альянсе» перешептываются, мол, венценосцы решили увеличить финансирование медицинских исследований в Северных землях. Я эти разговоры не слушаю. Вообще предпочитаю держаться в стороне любых тем, затрагивающих политику. Себе дороже.

На экране тем временем появляется Главнокомандующий. Стоит за трибуной, отвечает на вопросы журналистов. Золотые цепи на его белом мундире переливаются под солнечными лучами. Воротник и лацканы расшиты сложным цветочным узором. Чуть вьющиеся темные волосы педантично уложены назад. На среднем пальце его правой руки поблескивает массивный золотой перстень.

«Бывших жнецов не бывает», — мрачно проносится у меня в голове, и я сам ругаю себя за неосторожную мысль. Еще одна вещь, которая известна о Главнокомандующем верноподданным Государства — он бывший представитель политических ищеек, — и которую не следует озвучивать. Даже думать о ней не стоит.

Взгляд монарха уверенный, цепкий. Даже через экран проникающий под кожу и препарирующий… По правде говоря непонятно, зачем вместе с Главнокомандующим прибыли Посол Небесный и Властитель. Он сильнее их. Он подмял их под себя. Он всеми играет, как марионетками.

И вновь вздрагиваю, уводя взгляд в пол.

Нельзя. Слова и действия рождаются мыслями. Буду много думать, когда-нибудь ненароком вырвется лишнее. Это опрометчиво и небезопасно. Не для того мы простились с семьей и согласились на расселение, чтобы наступать на старые грабли.

Время в очередной раз растягивается до бесконечности. Сколько я уже здесь? Двадцать минут? Час? Это не важно. Погружаюсь в густую туманную пустоту памяти. С горечью понимаю, что лучше бы выжег некоторые из воспоминаний, которые у меня есть. А еще думаю о том, что даже не уверен полноценно, что в моей памяти истинно, а что я случайно выдумал. Все переплетается в витиеватый узор…

А затем дверь в кабинет Норы открывается, и я вздрагиваю.

— Саймон, ты уже пришел! — улыбается Корпело и приглашает меня внутрь.

Удобное кресло. Щебечущие канарейки. Легкая мелодия фоном. Аромат сандала — ненавязчивый, тонкий…

Никто не залезет в мою голову. Никто не прочитает мои мысли. «Это только боги могли бы сделать. Или их слуги. Умескрины например, — усмехаюсь про себя, — мелкие пронырливые тени, что ткут ночные кошмары из наших навязчивых мыслей».

— Как ты себя чувствуешь сегодня? — доносится, как из-под воды.

— Как обычно, — пожимаю плечами, оставляя глаза закрытыми. — Вроде бы и нормально, а вот ощущение, что теряю что-то важное.

— Ты говорил, что в последнее время тебе легче. Это связано с твоими новыми друзьями? Лоренц и Марика, кажется? Как часто ты общаешься с ними?

— Пару раз в неделю видимся. Переписываемся в мессенджерах каждый день. Читаю блог Мары про фотографии. Ларри зовет походить с ним в зал, но мне не хочется… Позавчера ходили на территорию заброшенного завода, кормили там котов, — невольно улыбаюсь. — Ребята стали для меня чем-то важным.

— Ты больше не чувствуешь себя одиноким?

— Я никогда не чувствовал себя одиноким, Нора, — открывая глаза и поворачиваю к женщине голову. — Мы никогда не бываем одни, — и тут же прикусываю язык.

Она хмыкает, но не акцентирует внимание. Однако галочку в записной книжке ставит.

Пекло! Опять лишнего сморозил.

— Знаешь… С Марой и Ларри тепло и комфортно, — спешно возвращаюсь к ним в диалоге, и даже сейчас чувствую, как они меня спасают. — Сначала было странно, а потом… стало легче. У нас много общего, но есть вещи, которые я все равно не могу полностью открыть, даже когда хочется. Ради их благополучия в первую очередь. Бывают моменты, когда все равно чувствую, что теряю связь с реальностью. Могу целыми днями думать о каком-то моменте, а потом понять, что это вовсе не то; или этого и не было. Временами накатывает. Даже во время работы. Вроде бы все хорошо, я сосредоточен, состояние стабильное, но внутри всё как будто не в порядке.

— Я хотела поговорить сегодня с тобой о твоем интересе к мифологии, если ты позволишь.

В комнате на несколько секунд воцаряется тишина.

— Тема всегда была где-то рядом со мной. Мой дед был именитым профессором, преподавал теологию в университете. Он изучал сказания с литературной и исторической точки зрения, — слова даются мне тяжело; они будто заучены. — Ведь за любыми сказками скрывается что-то важное, верно? Культурный код.

— Разумеется, — кивает Нора, ее взгляд остается мягким, но пристальным. — Сказки, мифы, предания… За ними стоят страхи, надежды и мировоззрение людей ушедших эпох. А твой дед… он сосредотачивался на каком-то конкретном аспекте? Насколько мне известно, знания в Государстве по теме достаточно ограничены, а преподавание ведется по строгим программам.

Я сглатываю. В горле пересохло, хотя в комнате совсем не жарко. Кондиционер тихо жужжит в дальнем углу.

— Он работал строго по программам, — отвечаю сухо.

— Работал?

— Уже на пенсии, — ложь легко срывается с губ. Сырая земля хранит секреты, и нужно помнить придуманные для новой жизни легенды, чтобы не разделить с ней эти тайны. — Его исследования касались только текстов, которые признавались литературным наследием.

— Как думаешь, кто-то может верить в эти тексты? Не как в сказки, но как в священное писание?

Отвожу взгляд. Мой голос становится ниже, почти шёпотом:

— Не знаю. Может быть. Иногда вера — это просто попытка понять.

Мне кажется, что воцаряется долгая тишина, которая давит на виски; в эту долю секунды я хочу обратно забрать свои слова. Но Нора спокойна. И пауза коротка.

— Я тоже так думаю, — говорит она, скорее чтобы я чувствовал себя легко. — Это увлекательная тема. Мне с детства нравились Сказки Севера. Да, они жестоки временами, но в них кроется характер людей, живших в таких неприветливых и тяжелых условиях. А что ты чувствуешь, когда сталкиваешься с их текстами, может мифологическими образами в кинематографе, музыке, литературе? Они ведь, так или иначе, уже вплетены в нашу культуру.

— Я… — замолкаю, лихорадочно прокручивая варианты ответа. Сказать правду? Ложь? Полуправду? Наконец бросаю на Нору короткий взгляд и тихо говорю, — они меня пугают. Но в то же время притягивают.

Корпело кивает:

— Иногда люди ищут ответы в том, что кажется уже давно забытым. Это может быть попыткой понять свою жизнь, когда всё остальное чудится хаосом.

В этом есть зерно здравого смысла. Потому что неясно, что будет дальше. С каждым днем действительность становится все более сложной и странной. Не моей жизни. Всего Государства.

***

Это был сон. Паршивый, дрянной сон. В нем бесконечные лабиринты коридоров жилого комплекса наполнили крики и стоны: они объяли углы, метались меж стенами, становясь громче, злее, отчаяннее. И я во сне бежал и бежал, не в силах найти выход. Тьма густела, сжималась вокруг меня, тянулась жуткими когтистыми лапами, пытаясь схватить за шею. Я чувствовал, как мрак скребся по дверям острыми серпами. Постукивал в окна. Дышал смрадом в лицо, заставляя задыхаться от гнили и металлического запаха… Это был сон, который драл горло вонью, переворачивал желудок. Бил по ушам криками — от них по позвоночнику струился ледяной пот.

Мне казалось, что я бегу целую бесконечность. Прыгаю через ступени, цепляюсь за перила, скача между этажами в тщетных попытках спастись от преследователей. Барабанил в запертые двери. Пытался выбить стекла, но те не поддавались. Лишь узкие коридоры. Бег. Ощущение, что за тобой по пятам следуют. Я не оборачивался во сне — знал, если поступлю так, то меня тут же схватят. Вой раненого зверя мчался за мной. И вонь. Ужасная вонь: тошнотворно-сладкая, серная, тухлая.

Я был один. Совсем один в темноте, что с каждым поворотом становилась непрогляднее. А потом вдруг осознал, что бегу босиком. Опустил глаза на свои ноги и задохнулся в крике. Я стоял в крови. Я бежал по крови. Все коридоры были залиты кровью. Она текла из-под дверей, заливала пол, а потом струилась вверх по стенам. И потолки пропали — надо мной голодная беспросветная мгла, в которой прятались монстры, тени. И среди тьмы зажигались красные глаза. Они следили за мной. Я скрывался от них, а они вели зрачки за моими шагами.

Бежать становилось тяжелее. Кровь начинала засасывать меня. Боль. Ужасная боль, словно ломались кости. Я закричал. Молил о помощи — не знаю кого, — молил отчаянно. И мне отозвались глухие голоса. «Ты отрекся. Ты отрекся и заслужил расплату. Ты отрекся и будешь кормом».

Паника окатила. Таблетки. Я должен был принять таблетки. Голосов не существовало, это сознание сходило с ума. Я должен был помочь ему бороться. Я должен был сдержать их. Они не должны были вырваться из клетки моих кошмаров.

Крик. Мой ли? Чужой? Но он становился громче. И громче. И громче.

И смрадная вонь, которую невыносимо терпеть. Меня согнуло пополам. Мир пошатнулся, перевернулся. И я начал лететь. Падать в рушащуюся в бездну…

И открыл глаза, ощущая резкую боль в плече и понимая через пару секунд, что упал с кровати.

Одышка. Холодный пот. Липнущая к телу футболка. Квартира, погруженная в синий сумрак, очертания плотных штор, немного подрагивающие и плывущие. Не сразу дошло, что ломаные движения теней вызваны серой рябью на телевизоре. Скрипящий монотонный шум вызван проблемами с трансляцией. Даже в полусонном состоянии я нахмурился. Никогда еще в °9-1-12-1-20 я не сталкивался с перебоями света. Ни разу.

Поднялся, превозмогая головокружение и тошноту… И вдруг осознал, что ужасная вонь — не плод моего сознания. Она была реальнее некуда. Сел на кровать, давя рвотный позыв. Оглянулся, воскрешая в памяти вечер; после киновечера мы с Марой и Ларри просидели на кухне часов на двух ночи. Всё не могли наговориться. Они остались ночевать у меня. А сколько сейчас время? Часа четыре? Начало пятого?

Откуда-то издали доносился вой сирены. Прерывистый, хриплый, как будто ломанный. За ним — отголоски шума, который сразу нельзя было разобрать: то ли гул, то ли чей-то крик, то ли что-то металлическое, грохочущее по асфальту.

— Что за… — пробормотал я, дрожащей рукой потянувшись к выключателю лампы на прикроватной тумбочке.

Щелчок, еще один — света нет. Лампочка не загорелась.

В квартире наверху что-то стукнуло. Опять. Сухой, резкий удар, словно кто-то швырнул стул. Сердце забилось быстрее. Пульс отдался в висках. Я прислушался. Шаги. Тихие. А в следующую секунду в дверном проеме показался Лоренц, что приложил палец к губам и жестом позвал к себе. Я осторожно поднялся с кровати, стараясь не издавать ни звука. Половицы под босыми ногами оказались холоднее, чем обычно.

— Что происходит? — прошептал я хрипло, натягивая белую помятую футболку, и в этот же миг различил в тишине отдаленные крики и грохот.

— Не знаю, — ответил Ларри, убирая темные растрепанные волосы назад. — Я проснулся от ора. Не могу понять, откуда он доносился. Такое чувство, что одновременно и снизу, и сверху…

— И сбоку, — добавил я, вслушиваясь. Протяжное эхо катилось со всех сторон. — Свет не работает. Перебои?

— Это что-то другое, — в серых глазах Лоренца тревога. Я видел, как подрагивает его мешковатая кофта от сильного сердцебиения. — Что-то гораздо хуже.

Мы вышли в прихожую, которая утопала в слабом свете аварийной мигающей лампочки. Провалы в тотальную темноту становились длиннее. Ларри заглянул в спальню; через секунду, завязывая длинные густые волосы в высокий хвост, показалась такая же встревоженная Марика. Руки девушки дрожали. Её лицо в приглушённой синеве казалось неестественно бледным.

Лоренц коснулся ее плеча и скрылся на кухне — видимо, пошел проверить балкон и внешнюю лестницу, — а я машинально поднял трубку телефона, что стоял на дизайнерском кофейном столике, оставленном в квартире прошлыми хозяевами.

Неровные гудки захлебывались в помехах.

— Я пыталась дозвониться хоть куда-нибудь, — проговорила Мара шепотом. — Мобильная связь тоже будто умерла. Ни интернета. Ни сигналов.

— Должна включиться критическая система оснащения. Все новые ЖК были ею оборудованы на случай чрезвычайных ситуаций.

— Если ты про аварийное освещение, то работает оно через раз и совсем паршиво, — Мара кивнула на мигающую надо мной лампочку. — Почти весь квартал во тьме…

Она не договорила. Мы замерли, когда раздался звук. Это был громкий, хлёсткий удар — где-то наверху, словно что-то массивное упало. Следом — быстрые, неритмичные шаги. Их шум затихал и возобновлялся, будто кто-то карабкался или пытался бежать. А затем визг, перерастающий в дикий нечеловеческий вопль.

Разум тщетно старался найти логичное объяснение.

Ссора. Драка. Пьяные разборки. Еще десяток причин. Нужно вызвать полицию. И скорую. Но ведь сирены уже были?..

Еще через десяток секунд — еще не успел потухнуть прежний вопль, — звук разбивающегося стекла где-то поодаль. Грохот. Сверху или сбоку.

— Да что происходит! — Марика было двинулась на кухню, к Ларри, как вдруг грохот раздался из общего коридора на этаже.

Я сделал медленный шаг к входной двери, пытаясь вслушаться в происходящее, но шум моего дыхания и бьющейся в ушах крови перекрывал любые прочие звуки. Лампочка в подъезде мигала всё чаще, выхватывая из темноты клочья пыльного покрытия, облупившуюся штукатурку и тени, которые не успевали исчезать, словно застывали в воздухе. Это не по-настоящему. Я мотнул головой. Мне чудится, никаких теней. Выдохнул медленно через зубы, вновь приоткрывая глаз и всматриваясь в коридор. То, что я счел за теней, было грязно-бордовыми следами на полу и стенах.

А еще спустя мгновения до меня дошло, что это за следы.

Сердце ухнуло по ребрам, перекрыло дыхалку. Меня затрясло.

Соберись же, ну! Сейчас не время давать телу власть над собой!

— Саймон, что там? — встревоженный голос подходящей Марики; но я вытянул руку, задерживая ее на месте и пытаясь разглядеть через глазок что-нибудь еще.

По коридору двигался человек. Он колотил в двери, дергал за ручки. Ближе. Ближе. Ближе. Мужчина в рваном домашнем костюме нервно, почти истерично оборачивался по сторонам. Его одежда была изодрана так, будто он пробивался через терновник. Лицо неразличимо — мимолётные всполохи света оставляли только очертания его искореженного выражения.

Не знаю, чего я ждал; но когда незнакомец оказался у моей двери, принимаясь тут же колотить по ней, меня словно холодом окатило. Я окаменел, боясь двинуться с места, боясь даже моргнуть. Незнакомец дергал судорожно ручку — так сильно, что она ходуном заходила внутри квартиры: «Кто-нибудь! Помогите! — голос его срывался на крик, интонации звенели ужасом. — Откройте дверь! Они ведь убьют меня! Будьте же людьми! Пустите!»

— Не открывай, — прошептала Марика, перехватывая меня за запястье. Её рука была ледяной. Она стояла за моей спиной, затаив дыхание, напряжённая, как струна.

А я даже и не думал об этом. Незнакомец тем временем ломился уже в соседнюю дверь; в квартире рядом началось движение — мужчина разбудил жильцов. И вдруг, новый звук. Глухое, мокрое рычание в отдалении по коридору, резкий хлопок и крик — протяжный, почти нечеловеческий. Незнакомец заколотил в двери отчаяннее, а затем рванул бегом в сторону лестницы. Я отшатнулся, чувствуя, как ноги подкашиваются. Затем свет на секунду вспыхнул, залив коридоры холодным белым светом, и погас, точно кто-то сорвал проводку.

Во тьме множились жуткие звуки. Ненормальные. Кошмарные. А я снова прильнул к глазку. Там, в густой тьме, что-то шевелилось. По коридору двигалось нечто. Оно перемещалось рывками, словно марионетка, и при этом голова его была неестественно наклонена вбок. Густой мрак разорвал глубокий утробный звук, больше похожий на рык.

Я рванул назад, схватывая крепко Мару; в этот же миг из кухни вынырнул побелевший Ларри. В коридоре этажами выше — грохот. Будто дверь сорвали с петель. Панический женский крик: «Помогите! Кто-нибудь!». Топот. Но не успел ни я, ни Марика что-либо сказать или сделать, как Лоренц, практически схватив нас двоих за шкирку, потащил за собой в сторону спальни. Он втолкнул нас внутрь. Закрыл за собой дверь — быстро, но тихо, — зажал кнопку замка. Рванул к окну, задернул плотные шторы.

Марика, зажав рот рукой, смотрела на Диллона. Тот молча прижался к стене, стискивая в руках большой нож, который успел прихватить с кухни.

В общем коридоре нарастал шум, сливаясь с гулом, то и дело доносящимся со всех сторон. Шаги — тяжёлые, шаркающие — остановились будто за дверью моей квартиры. Я замер. Мы втроем почти не дышали. Внезапно тишину прервало тихое настойчивое поскребывание. Пауза. Затем удар — мощный, гулкий, сотрясающий. За ним — другой. И другой.

— Тихо. Оно скоро уйдет, — произнес Лоренц одними только губами.

Лампочка в прихожей мигнула ещё раз и потухла окончательно, оставив нас во власти абсолютной темноты.

***

Одно из первых воспоминаний, которые хранила моя избирательная память — холодная ветреная ночь середины зимы; мне было лет пять-шесть. Мы с отцом и старшим братом вернулись с вечерней прогулки; недалеко от нашего дома тянулся красивый хвойный лес. Деревья мне тогда казались невыносимо высокими, достающими до темно-синих небес. Бурную порожистую реку даже ледяными морозами не сковывал лед. Брат с отцом охотились на лисиц, а я, подняв палку с земли, воображал, будто бегал с луком, преследуя мифического зверя, который оставлял на снегу узорчатые следы. Шумела река. Опускалась синяя ночь. Могучие сосны скрывали тьму леса за своими ветвями… А в доме было тепло. Мороз остался на пороге. Нас окутали запахи еловых веток, сушеных трав и дыма от печи. На специальном столике тлела в глиняной плошке скрутка цветов — подношение Богине Матери. В ту ночь я долго не мог уснуть. Какая-то непонятная тревога не давала мне покоя. Я лежал в кровати в своей мансардной комнате и смотрел наверх, в окна, на черное почти небо и неясные силуэты раскачивающихся деревьев. Ветер завывал меж ними, нашептывая древние тайны. Тихо, чтобы не разбудить остальных, я спустился вниз. В доме все дышало ночным покоем, но в библиотеке, за массивной дверью, горел приглушенный желтый свет. Дедушка сидела за дубовым столом, окруженный книжными стопками. Его очки поблескивали, а в уголках рта притаилась легкая улыбка. Вот забавно, я не помнил черт его лица, но помнил очки и улыбку.

— Не спится? — спросил он, не отрываясь от книги.

Я молчал. Он жестом пригласил меня сесть рядом. За окном все так же бушевала ночь, в которой звезды казались ледяными искрами на чернильном полотне. Дедушка достал плед, накинул мне на плечи.

— Расскажешь мне новую легенду? — попросил я несмело, заглядывая в его заметки, в открытые книжные развороты с причудливыми существами.

— Сегодня я изучаю страшные легенды, Саймон.

— Так я ничего не боюсь!

— Ну, хорошо, — он сделал паузу, глядя в темноту за окном. — Ты слышал когда-нибудь о судном дне? Говорят, он придет воздаянием, когда мы забудем о том, что действительно важно. Когда боги устанут смотреть на человеческую жестокость и откроют бездну, чтобы из нее вышли спящие умертвия. Судный день принесет холодную, бесконечную ночь. Земля станет безмолвной; ни птицы, ни зверя не будет слышно. Только ветер, да стенания и мольбы. Только ветер, да молитвы и проклятия. Люди будут пытаться прятаться в своих домах, но тьма проникнет повсюду. Шепоты станут гулять по земле, как эхо забытых голосов, и их нельзя будет понять, но их можно будет услышать. Некоторые поймут в них предостережение, другие — последние слова тех, кого больше нет.

— А мы? Что мы будем делать? — спросил, чувствуя, как голос предательски дрожит.

— Мы будем ждать, — тихо ответил он. — Ждать тепла, света. И помнить: даже в самой темной ночи есть место для огня.

Он взял со стола маленький фонарик, зажег его и подал мне. Я следил за теплым желтым светом, который разливался по библиотеке, изображая жуткие образы, нарисованные словами дедушки. «Мы будем ждать огня, Саймон. Он озарит тьму».

Ждать огня. Он озарит тьму.

Сгущающуюся тьму судного дня, что принесет за собой вечную ночь.

Судного дня…

Смотря вокруг и собирая по крупицам собственную жизнь, подглядывая за чужими судьбами и страхами, что ткались серпами и коронами, ненароком закрадывались мысли: быть может, мы действительно заслужили это? За то, что создали этот кошмар? За то, что позволили ему случиться?

Какофония звуков становилась невыносимой. Крики накладывались друг на друга — цепная реакция где-то за стенами и дверьми набирала силы. Бесконечные коридоры жилого комплекса превращали всё в хор ужаса. Вырванное из недавнего сна сознание отказывалось даже пытаться вникнуть в происходящее. На какое-то время меня выбило в воспоминание, вспыхнувшее перед глазами той зимней ночью. Я попытался собрать мысли, но хаос в голове не унимался. Всё казалось неправдоподобным.

Неужели это он? Судный день? Что-то в глубине меня шептало, что, как только я произнесу это вслух, слова обратятся действительностью, а не дурным ночным мороком. А я все еще надеялся, что это затянувшийся кошмар; что из одного паршивого сна я просто нырнул в следующий. Ведь когда произносишь слова вслух — всё меняется. Становится настоящим. А пока догадка оставалась внутри, и мир чудился нерушимым и почти безопасным.

Хотя он никогда не был безопасным.

Если бы комплекс наполнили просто какие-то странные звуки или обычные ночные шумы, может быть, не стоило бы и беспокоиться. Но звуки пугали. В них крылась угроза. В них сочилась тревога. Хуже того — я не чувствовал безопасности в собственной квартире.

Из мыслей вырвал голос Лоренца. Он достал из-за стеллажа запыленную швабру и, сорвав ее насадку, стал приматывать скотчем нож к ручке. Ларри сбивчиво говорил о том, что он увидел с балкона. Залитые кровью стекла. Выпавший человек. Какая-то тварь, карабкающаяся по межбалконным ступеням соседнего дома. Борющиеся силуэты в окнах. Мигающий красный — аварийный, — свет. И нападение. Лоренц не различил, что произошло конкретно, но видел, как два существа набросились на женщину и загрызли её.

Я понимал, что он говорил. Знал, что именно он не может описать до конца. Я тоже это видел. Существо.

Вопросы «Что происходит? Что делать?» висели в воздухе, и ответ не находился. Списать на внезапные киносъемки как-то не удавалось. Любые оправдания, приходящие ко мне в голову, граничили с сумасшествием — и я сам это осознавал, — но я не мог не сравнивать описания Ларри с образами Сказаний, книги которых были спрятаны под деревом пола.

Забавно.

— Нужно подумать. Дверь… Она не выдержит, если кто-то начнёт ломиться, — пробормотал я, с трудом сдерживая дрожь в голосе. — И, получается, спуститься через балконы тоже не вариант. Если только не попробовать через чью-то квартиру… Может, это хрень только у меня на этаже? Или… — судорожно вспоминал отзвуки и ловил продолжавшийся шум. — На паре этажей… Или просто стоит забаррикадироваться и подождать? Может, это временно? Может, помощь уже в пути?

Лоренц обернулся на меня, и в нем читался не только страх, но и отчаянная решимость взгляда.

Марика, щипающая себя за руку, покачала головой:

— Вслушайтесь. Что бы это ни было, оно нарастает. Его становится больше. Оно все громче и ближе… Я не уверена, что стоит пытаться прорваться сквозь нарастающую панику, но и оставаться здесь опрометчиво, — она взглянула на Ларри с мольбой в глазах. — А что если сама конструкция дома больше не в безопасности? Что если мы даже в квартире не в безопасности?

— Гул… — прервал я ее, хмурясь и чуть ведя головой. — Слышите?

Звук. Монотонное, низкое вибрирование, которое можно было принять за напряжение проводки или труб. Оно катилось сверху. Издали. По коридорам.

А я ощутил, как у меня по спине стекает пот. Сглотнул, стараясь подавить нарастающую панику. Надо было что-то придумать. План. Но реальность давила, требуя немедленного решения. Мы не могли остаться здесь. Но и покидать квартиру…

Глухой удар раздался в стене. Не из коридора. Из соседней квартиры. Затем ещё один. К нам ли ломились? Или просто бились в припадке по квартире? Эта хваленая шумоизоляция множила даже жужжание мухи, что говорить про такой грохот? Будто в соседней комнате. Будто в этой же. Будто в моей голове.

— Насколько целесообразно ждать прояснения ситуации и помощи извне? — вдруг спросила Марика твердо и тихо.

Ларри, сжимающий импровизированное копье и глядящий неотрывно на стену, произнес:

— Марика… Помощи не будет, — обернулся к ней, заморгал так, будто только очнулся. — Я хотел сказать… Хотел сказать, что нас не разбаловали своевременной помощью, — затем усмехнулся горько и как-то истерично. — Но я могу попробовать сказать что-то нелицеприятное про Трех или жнецов. Глядишь, политсыск примчится через пару минут, чтобы меня повязать.

— Ларри! — только и выдохнула Марика; легкое осуждение, но при этом улыбка. А меня холодом окатило от слов Диллона.

— Мы не знаем, то это за твари в коридорах, и насколько опасным будет попытка переждать. Но, объективно, у нас есть только два варианта, — продолжил он более спокойно, но всё так же твёрдо. — Первый. Мы можем забаррикадироваться. Укрепим двери — если будем сидеть тихо, не думаю, что они решат начать их выламывать. Но остаются стекла и эти чертовы переходы на балконах. Даже если мы закроем шторы и закроем двери, мы не сможем тихо заблокировать оконные проемы. Шкаф, — он кивнул на него, — картонка; поперек окна мы с Саймоном его поставим, но он не выдержит и первого же удара с другой стороны. А если кто-то попытается прорваться в квартиру этим путем, то мы окажется в ловушке. Постараемся закрыться в ванной — окажемся в ловушке, — Лоренц тяжело выдохнул. Его слова обрушились тяжёлым грузом. Правдой, которую мы боялись произнести вслух. — Предположим, что мы останемся в квартире незамеченными, но к утру помощь не приедет, ситуация не нормализуется и твари останутся. Что дальше? Сколько мы выдержим? У нас еды на пару дней. Что потом? — Диллон потер отекшие глаза. — Вариант второй. Мы попытаемся прорваться. Возьмем в руки любые вещи, что сгодятся для самообороны, и постараемся выбраться на улицу — коридорами, балконами, чужими квартирами. Не важно, — я смотрел на него, пытаясь понять, действительно ли эта лучшая идея, но альтернатив словно и не было. — Хотя, знаете, нам нужно найти вещи для самообороны в любом случае. Саймон, что у тебя есть в квартире? Что мы можем использовать?

— Кухонные ножи, бита… Я ведь почти пустой сюда заехал, сам знаешь. Мы ведь не будем отбиваться наушниками или торшером! — но договорить я не успел.

Визг сигнала тревоги. Врубившийся всюду тусклый красный свет. Стены, пол, потолок — все окрасилось в зловещий цвет. Каждое движение — преувеличенно резкое, как в замедленной съемке. Механический голос диктора «Уважаемые жильцы! Срочное предупреждение, оставайтесь спокойными, следуйте указаниям!». И на повтор. «Уважаемые жильцы! Срочное предупреждение, оставайтесь спокойными, следуйте указаниям! Закройте окна и двери! Не покидайте квартиры до получения дальнейших инструкций! Не контактируйте с незнакомцами! Оставайтесь в квартирах!».

Сердце подскочило к глотке, от паники затошнило. Я вцепился пальцами в ворс ковра, чувствуя, как дико дрожу. Лоренц, метнувшись к Марике, притянул ее к себе, а у самого взгляд по потолку бегал. Мара прижалась к Лоренцу. Её глаза широко раскрыты. На лбу — капельки пота.

Включилась та самая хваленая система оповещения при чрезвычайных ситуациях. Красный свет отражался в напольном зеркале, искривляясь, как в кошмарном сне. Точно вырвавшись из моего кошмарного сна. А в голове — голос деда. «Конец сущего вспыхнет алым». И дыхание сделалось тяжелым, сиплым, словно я старался вдохнуть через плотную ткань.

Не будь параноиком, Саймон. Не тащи сказки в реальность. Но так некстати вспомнилась Она. Её темные волосы. Её мягкий голос, рассказывающий небылицы. Её краски, которыми она раскрашивала наши шеи и плечи. Её лицо и рисунки глаз на её щеках. Она, в чьей квартире вечером не горел свет. Она, пару недель не выходившая на связь. Оливия Линд и её прозрения, так идеально ложащиеся на дикое буйство этой ночи.

Механический голос диктора повторял с неумолимой настойчивостью. Привычное подавление любой мысли, кроме доносимой. На этот раз — «Оставайтесь на месте». А мы, затаив дыхание, беспомощно смотрели по сторонам.

Следом — удар во входную дверь. Марика чуть не вскрикнула, но Лоренц успел зарыть ее рот. Голос из коридора — истеричный, хрипящий, молящий. Достаточно громкий, чтобы прорваться сквозь говенную шумоизоляцию. «Мы знаем, что вы там! Откройте! Пустите нас! Они ворвались к нам в квартиру через балкон! Пожалуйста, помогите!».

И я впервые видел Диллона таким: напоминающим хищника, готового к броску. Ларри замер на месте, продолжая придерживать Марику и неотрывно глядя на закрытую в комнату дверь. Он не верил словам тревожного оповещения. Он не верил, что помощь придет. И его взгляд говорил о том, что он готов действовать. И это было страшно.

Когда крики с мольбами затихли, Лоренц выпрямился, сжимая крепче свое импровизированное оружие. В алом свете темные волосы падали на его точеное лицо, футболка липла к вспотевшему телу.

— Я выйду из комнаты. Вы закроете дверь и будите сидеть тихо, — процедил Лоренц. Марика вскинула к нему нахмурившееся лицо. — Посмотрю, что можно взять в квартире. Выгляну на балкон, посмотрю, как обстоят дела на внешних лестницах.

— Нет, — Марика порывисто поднялась. — Либо вместе идем, либо никак.

— Я выйду один. Ты дождешься. Вместе с Саймоном, — отрезал Ларри. — И если у нас есть вариант выбраться сейчас — тогда в пекло систему оповещения и их предупреждения. Люди не будут сидеть в квартирах. Я не буду дожидаться паники. И приезда жнецов, чтобы те зачистили непонятки для сохранения идеальной картинки. Если в Государстве что-то идет не так — не приведите Небеса стать тому свидетелями. Если ты свидетель слабости власти — значит ты мертвец.

— Ларри…