Бесплатный фрагмент - Сквозь время и огонь

ЧАСТЬ 1: До войны и первые удары

Глава 1: Деревня Глубокое

Тишина в деревне Глубокое была не просто отсутствием звуков. Она была ощутимой, словно мягкое покрывало, сотканное из шелеста листвы старых лип, неспешного скрипа колодезного журавля и приглушенного мычания коров на выгоне. В этой тишине жила семья Ивановых — Иван, крепкий, широкоплечий мужик с натруженными руками и добрыми, порой чуть лукавыми глазами, и его Вера, статная, с густой русой косой, что всегда лежала тяжелым венком на голове. Ее взгляд был полон той тихой, глубокой мудрости, что даруется годами крестьянского труда и заботы о доме.

Их изба, что стояла чуть в стороне от других, ближе к реке, была не просто строением из бревен и глины. Она дышала жизнью, пропахшая свежим хлебом, сушеными травами и чуть сладковатым запахом древесного дыма. Здесь рождались и росли дети Ивановых — старший Алексей, уже четырнадцатилетний, с отцовской хваткой и материнской рассудительностью; Анна, двенадцатилетняя егоза с пытливым умом и озорными глазами; и самый младший, пятилетний Петр, которому, казалось, солнце Глубокого подарило все свои лучи, сделав его волосы пшенично-золотыми.

Лето сорок первого года выдалось на редкость теплым и урожайным. Поля обещали щедрый урожай, сады ломились от наливных яблок, а в лесу, что подступал к самым околицам деревни, ягоды и грибы так и просились в корзины. Каждый день был наполнен привычными заботами и радостями: с утра Иван уходил в поле, Вера хлопотала по хозяйству, дети помогали, как могли, или играли у реки, а по вечерам вся семья собиралась за большим деревянным столом. За этим столом, обтесанным руками Ивана, обсуждались новости, строились планы на будущий год, звучали шутки и читались письма от немногочисленных родственников из города.

Они жили размеренной, предсказуемой жизнью, в которой каждый день был похож на предыдущий, но в этой повторяемости заключалась особая прелесть, спокойствие и уверенность. Городские новости о политике, о напряженной международной обстановке, доходили до Глубокого лишь отрывистыми обрывками, звучащими по радиоприемнику в клубе. Эти вести казались далекими, чужими, неспособными нарушить благодатный покой их мира. Крестьяне жили своей землей, своими посевами, своими заботами, и казалось, ничто не могло пошатнуть этот уклад.

Иван, хоть и слышал об этом, предпочитал не забивать себе голову. «Нам бы свое вспахать да убрать, а там видно будет», — говорил он Вере, когда та нет-нет да и заговаривала о том, что «немцы-то, говорят, на границе суетятся». Вера лишь тяжело вздыхала, глядя на детей, что беззаботно бегали по двору. Женское сердце всегда чутче к переменам, и в последние месяцы ее все чаще охватывала беспричинная тревога, словно предчувствие надвигающейся грозы.

В субботу, двадцать первого июня, деревня Глубокое гуляла свадьбу. Дочь мельника, светлоглазая Катерина, выходила замуж за парня из соседней деревни. Столы ломились от угощений, играла гармонь, песни лились до поздней ночи. Иван и Вера были среди приглашенных, и даже дети, получив особое разрешение, задержались дольше обычного. Смех, танцы, деревенские шутки — все это создавало ощущение незыблемости бытия, его бесконечности. Никто не мог и помыслить, что этот вечер станет последним таким безмятежным вечером для многих в Глубоком.

Когда семья Ивановых возвращалась домой под звездным небом, воздух был напоен ароматом скошенной травы и полевых цветов. Петр уснул на руках у отца, Алексей и Анна шли рядом, перешептываясь о чем-то своем, детском. Вера, прижавшись к Ивану, думала о том, как хорошо, как спокойно, как благодатно жить вот так, в своем доме, со своей семьей. И эта мысль была такой теплой, такой уютной, что она едва не прогнала то смутное беспокойство, что все еще теплилось где-то глубоко в душе.

Они легли спать, предвкушая спокойный воскресный день. Никто не знал, что утро этого воскресенья, двадцать второго июня, принесет с собой не солнце и тишину, а грохот и пламя, что навсегда изменят не только их жизнь, но и жизнь миллионов людей по всей стране. Деревня Глубокое еще спала, окутанная предрассветным туманом, когда вдали, за лесом, послышались первые глухие раскаты, которые никто поначалу не принял за нечто зловещее. Казалось, это просто ранняя гроза.

Но это была не гроза. Это была война.

Глава 2: Первая ласточка беды

Утро 22 июня началось не с привычного пения петухов, а с гулкого, нарастающего шума, который заставил Веру встрепенуться во сне. Она приоткрыла глаза, прислушалась. Звук был странный, непривычный для Глубокого — не гром небесный, не рокот трактора. Он шел издалека, нарастая, и казался зловещим предвестником. Иван уже не спал. Он сидел на краю лавки, накинув на себя старую фуфайку, и хмуро смотрел в окно, откуда доносился этот нарастающий гул.

«Что это, Вань?» — прошептала Вера, садясь на постели, кутаясь в одеяло. Дети еще спали, безмятежно сопя каждый в своем уголке.

Иван покачал головой, не отводя взгляда от окна. «Не пойму, Вера. Не похоже на грозу. И не самолет… хотя, кто знает». Он встал, подошел к двери. «Надо бы сходить, узнать».

Но идти никуда не пришлось. Уже через несколько минут в дверь их избы постучали так сильно, что стекла задрожали. Это был сосед, Митрич, пожилой, всегда спокойный и рассудительный крестьянин, но сейчас его лицо было белым как мел, а глаза испуганно метались.

«Ваня! Вера! Вы слышали?!» — задыхаясь, проговорил Митрич, протискиваясь в избу. От него пахло гарью и чем-то острым, металлическим. «Война! Война, Ваня! Немцы! По радио передали… фашисты напали!»

Слова «война», «фашисты» обрушились на Веру, словно ледяной душ. Она почувствовала, как кровь отхлынула от лица. «Какая война, Митрич? Что ты говоришь?»

«Так и говорят! Бомбы сыплются! На Киев, на Минск… на наши города! Уже по всей границе!» — Митрич тяжело опустился на лавку, его руки дрожали. «Только что в клубе слушали. Голос Левитана… сам Молотов выступал…»

Иван стоял посреди избы, словно окаменев. Его глаза, обычно такие живые, сейчас были пустыми, смотрящими куда-то сквозь Митрича. «Война…» — повторил он глухо. Это слово, такое далекое еще вчера, теперь пронзило их мир.

В этот момент проснулись дети. Петр, услышав громкие голоса, заплакал. Алексей и Анна сели на своих постелях, широко раскрыв глаза, пытаясь понять, что происходит.

«Мам, что это?» — спросила Анна, ее голос был тонким, испуганным.

Вера, стараясь сохранить спокойствие, хотя сердце ее колотилось как бешеное, подошла к детям, обняла Петра. «Ничего, доченька. Просто… новости нехорошие. Спите пока». Но дети уже не могли спать. Атмосфера тревоги, внезапно заполнившая их дом, была слишком плотной.

Через полчаса вся деревня уже была на ногах. Люди, бледные, растерянные, собирались у клуба, где приемник продолжал хрипло доносить отрывки официальных сообщений. То тут, то там слышался плач женщин, громкие возгласы мужчин.

Иван вернулся домой после того, как послушал новости. Его лицо было жестким, каким Вера его еще никогда не видела. Он зашел в избу, сел за стол и молчал.

«Вань… что будем делать?» — Вера осторожно присела напротив.

Он поднял на нее глаза. В них была боль, но и какая-то решимость. «Что делать? Что прикажут, то и будем. А пока… надо собраться».

«Собраться куда? Зачем?»

«Мужиков собирают, Вера. В сельсовете сказали, что всех молодых… ну, кто пригоден… вызывают на сборный пункт. В райцентр. Нам… наша земля… она в опасности». Он говорил это с трудом, словно каждое слово давалось ему с болью. «Алексей, Анна, Петр… наши дети… их надо защищать».

Алексей, который сидел в углу и слушал каждое слово, поднял голову. «Пап, а я? Я тоже пойду?» В его голосе звучала смесь страха и мальчишеской отваги.

Иван посмотрел на сына. «Нет, Леша. Ты здесь останешься. Ты теперь самый главный мужчина в доме. За маму, за сестру, за Петра ты отвечаешь». Он произнес это так серьезно, что Алексей сразу почувствовал всю тяжесть возложенной на него ответственности. Его глаза стали серьезными, в них уже не было прежней беззаботности.

Вера почувствовала, как к горлу подкатывает ком. Сборный пункт. Это означало расставание. Это означало, что ее Иван… ее опора… уйдет на войну. Она представила его на фронте, под бомбами, и сердце сжалось от ужаса.

«Когда… когда тебе идти?» — голос ее дрожал.

«Сказали, к вечеру собираемся, а с утра завтрашнего дня — марш-бросок. Надо успеть…» Он встал и подошел к старому сундуку. «Вера, собери мне котомку. Да побольше сухарей. Да теплое белье… носки шерстяные».

Вера кивнула, слезы уже текли по ее щекам, но она их не вытирала. Сейчас не время для слабости. Надо действовать. Она понимала, что эта война — это не просто слова из радио. Это конец их прежней жизни. Это начало чего-то неизвестного и страшного.

Анна подошла к отцу, обняла его крепко. «Папочка, ты вернешься?»

Иван присел на корточки, обнял дочь, прижал к себе. «Конечно, Анюта. Обязательно вернусь. Я же должен буду посмотреть, как выросла наша красавица, да как Леша мне будет помогать по хозяйству. И как Петя…» он посмотрел на спящего младшего сына, «…как Петя будет большой да сильный». Его голос дрогнул. Он погладил Анну по волосам, пытаясь улыбнуться, но улыбка вышла кривой и печальной.

В доме Ивановых начались сборы. Каждое движение Веры было пропитано болью, но она старалась держаться. Алексей помогал, как мог, его серьезное лицо выдавало внутреннее напряжение. Анна молча носила отцу вещи, иногда бросая на него испуганные, вопросительные взгляды. Только Петр, еще слишком мал, не понимал всей трагедии момента. Он лишь чувствовал общее волнение и порой цеплялся за мамину юбку, спрашивая: «Мам, а папа куда?»

«Папа на работу едет, сынок», — отвечала Вера, глотая слезы. Она знала, что лжет, но не могла объяснить ребенку всю жестокость мира, которая только что ворвалась в их дом.

К полудню вся деревня уже знала: война. Молодых мужчин собирали на фронт. Из Глубокого уходили двадцать человек — цвет деревни, ее сила и опора. Иван был одним из них.

Глава 3: Последнее прощание

Время словно остановилось, сгустившись вязкой смолой вокруг семьи Ивановых. Каждый стук по дереву, каждый шорох собираемой котомки отдавались в сердце Веры тупой болью. Она двигалась механически, доставая сухари, которые еще вчера пекла для семейного ужина, укладывая вышитое ею полотенце, перебирая в руках шерстяные носки, связанные для Ивана прошлой зимой. Каждый предмет казался теперь ЧАСТЬю, отрываемой с кровью от их общей жизни.

«Вера, ты мне хоть какой-нибудь оберег положишь?» — голос Ивана прозвучал непривычно тихо. Он стоял у окна, глядя на потемневшее небо. Солнце уже клонилось к закату, и багровые отсветы ложились на стены избы, окрашивая их в тревожные цвета.

Вера обернулась, глаза ее были красными от сдерживаемых слез. Она подошла к углу, где висели иконы, и сняла небольшую, потемневшую от времени ладанку. «Вот. Молись, Вань. Молись за нас, а мы — за тебя». Она вложила ему в руку, пальцы Ивана были холодными.

«Мам, а папа точно вернется?» — Петр, прижавшись к материной юбке, тянул ее за подол. Он никак не мог понять, почему папа вдруг собирается куда-то, а мама плачет.

Вера присела на корточки, обняла сына. «Конечно, сынок. Папа очень скоро вернется. Он же сильный у нас, правда?» Она пыталась выдавить из себя улыбку, но губы слушались плохо.

Алексей, тем временем, серьезно подошел к отцу. «Пап, ты только… ты береги себя там». В его глазах стояли слезы, но он старался держаться по-мужски. Ему так хотелось быть старше, чтобы идти рядом с отцом, а не оставаться в тылу.

Иван положил руку на плечо сына. «Буду, Леша. И ты тут берегись. Ты теперь за всех нас. За маму, за Анюту, за Петю. Ты хозяин теперь». Это было не просто напутствие, это был груз ответственности, который в одночасье обрушился на плечи четырнадцатилетнего парня. Алексей кивнул, чувствуя, как внутри него что-то меняется, взрослеет.

Анна, самая эмоциональная из детей, просто прильнула к отцу, уткнувшись лицом ему в грудь. «Не уезжай, папочка! Не надо!» — ее голос был приглушенным, полным отчаяния.

Иван обнял ее крепко, поцеловал в макушку. «Доченька моя… надо. Надо, Анюта. Но я всегда буду помнить о тебе. Обо всех вас. Вы — моя сила». Он погладил ее по волосам, ощущая, как дрожит маленькое тело в его руках.

Сборы были закончены. Котомка с едой и скромными вещами лежала на лавке. В избе воцарилась тяжелая тишина, нарушаемая лишь редкими всхлипами Анны и приглушенным дыханием Петра.

«Ну, пора мне, Вера», — наконец произнес Иван, его голос был сухим, почти без эмоций. Это было словно отрезание по живому. Он поднял котомку.

Вера смотрела на него. Вся ее жизнь, все ее будущее сосредоточились в этом человеке, который сейчас стоял перед ней, готовый шагнуть в неизвестность. Она подошла к нему, обняла изо всех сил, впиваясь пальцами в его спину, словно пытаясь удержать.

«Возвращайся, Вань. Пожалуйста, возвращайся. Мы будем ждать. Каждый день, каждую минуту». Голос ее прерывался, слезы текли ручьем, но она не могла остановиться.

Иван поцеловал ее в лоб, потом в губы. Поцелуй был горьким, соленым от ее слез. «Вернусь, родная. Обязательно вернусь». И в этих словах была не только надежда, но и нестерпимая боль расставания.

Семья вышла из избы. Сумерки сгущались, окрашивая небо в темно-синие, почти черные тона. Вдоль деревенской улицы, ведущей к сельсовету, где собирались мужчины, уже тянулись небольшие группы людей. Женщины обнимали мужей и сыновей, дети цеплялись за отцовские ноги, старики молча стояли в сторонке, склонив головы. В воздухе витал густой запах страха, смешанный с ароматом летней ночи.

Иван крепко взял Петра за руку, второй рукой обнял Веру, прижимая к себе Анну и Алексея. Они шли молча, шаг за шагом приближаясь к точке невозврата. Каждая секунда казалась вечностью.

У сельсовета было многолюдно. Свет керосиновых ламп выхватывал бледные лица, заплаканные глаза. Из темноты доносились голоса: «Ну, держись, брат!», «Возвращайся живым!», «Береги себя, сынок!». Прощания были быстрыми, отрывистыми, словно люди боялись, что долгие слова сделают разлуку невыносимой.

Иван крепко обнял Веру в последний раз. «Береги детей, Вера. И себя. Я вернусь». Он повернулся, кивнул Алексею, словно передавая ему эстафету, и решительно шагнул в толпу мужчин. Вера смотрела ему вслед, пока его фигура не растворилась в сумерках и людском потоке. Она стояла там, как вкопанная, с Петром на руках, Анной, прижавшейся к ней, и Алексеем, молча стоящим рядом, таким взрослым и таким потерянным.

Когда последний силуэт скрылся за поворотом, на деревню опустилась мертвая тишина, которая была страшнее любого шума. Это была тишина опустошения, тишина предвкушения. Мир, который они знали, закончился.

ЧАСТЬ 2: Испытания в эвакуации и на фронте

Глава 4: Дорога на Восток

Первые дни после ухода Ивана Вера провела словно в тумане. Деревня Глубокое погрузилась в звенящую, непривычную тишину, прерываемую лишь детским плачем и тревожными перешептываниями женщин. Каждый рассвет приносил не облегчение, а лишь новое осознание потери. Но горевать было некогда. В воздухе витало предчувствие чего-то еще более страшного, чем просто разлука.

И оно не заставило себя ждать. Через неделю после мобилизации, когда едва успели оправиться от первого шока, по деревне разнесся новый слух: грядет эвакуация. Сначала шептались, потом говорили в открытую, и вскоре из сельсовета пришло подтверждение. Всех женщин с детьми, стариков и тех, кто не мог держать оружие, предписывалось немедленно собираться. Направление — Урал.

«Куда же мы пойдем, Верунька? Как же без мужиков-то?» — причитала баба Маня, сидя у калитки и вытирая слезы концом платка.

Вера, собравшаяся духом, лишь покачала головой. «Что ж теперь, баба Маня? Ждать, пока враг придет? Нет уж. Надо ехать. Детей спасать». В ее голосе звучала новая, стальная решимость, прорезавшаяся сквозь боль.

Дом Ивановых вновь наполнился суматохой, но на этот раз — суматохой отчаяния. Вера спешно собирала самое необходимое: краюхи хлеба, мешочки с крупой, немного одежды, теплую шаль. Каждая вещь, которую она складывала в старый, видавший виды мешок, казалась ничтожной по сравнению с тем, что они оставляли позади. Вся их жизнь — воспоминания, запахи, тепло родных стен — оставалась здесь, под угрозой войны.

«Мам, а мы вернемся?» — тихо спросила Анна, прижимая к себе старую тряпичную куклу. Ее глаза были полны непонимания и страха.

«Обязательно, доченька. Мы вернемся. Как только война кончится, сразу домой», — отвечала Вера, стараясь, чтобы ее голос не дрожал. Но в глубине души она понимала, что это «скоро» может растянуться на годы, а их дом — превратиться в руины.

Алексей, хоть и молчалив, был опорой матери. Он помогал ей тащить мешки, приглядывал за Петром, который, ощущая общее напряжение, стал капризным и часто плакал. На его юном лице читалась недетская серьезность. Он пытался вникнуть в разговоры взрослых, понять, что их ждет.

«Поезд будет утром, на станции. Кто не успеет — своим ходом добирайтесь», — объявил председатель сельсовета, обходя дворы. В его голосе звучала усталость и нервозность.

Ночь перед отъездом была бессонной. Вера обходила каждый уголок своей избы, словно прощаясь. Прикасалась к гладкому дереву дверного косяка, к старому столу, где собиралась вся семья, к покосившемуся окну, из которого столько лет смотрела на восходы и закаты. Каждое прикосновение было прощанием. Она знала, что этот дом, ее крепость, ее мир, теперь остается беззащитным.

На рассвете деревня двинулась к станции. Это был не поход, а исход. Целая река людей, медленно текущая по пыльной дороге. Старики опирались на посохи, женщины несли узлы и детей, мальчишки тащили тяжелые мешки. За спинами оставались родные избы, поля, лес — вся жизнь, которую они строили годами. Многие оборачивались, бросая последний взгляд на родные места, и на их лицах читалась невыносимая боль. Некоторые плакали в голос, не стесняясь, другие шли молча, застывшие от горя.

Станция в райцентре была настоящим адом. Тысячи людей — с окрестных деревень, из мелких городков — толпились на перроне, на путях, между составами. Крики, плач, ругань, гудки паровозов — все смешалось в невообразимый хаос. В воздухе висел тяжелый запах пота, пыли, страха и какого-то едкого дыма, словно сам воздух был отравлен войной.

Вере с тремя детьми было неимоверно тяжело. Петр плакал, прося пить, Анна цеплялась за ее юбку, Алексей, хоть и держался, но его лицо было бледным от усталости и духоты. Найти место в вагоне казалось невозможным. Люди буквально дрались за клочок пространства, за место у окна, за возможность просто сесть.

«Держитесь крепче, дети!» — Вера прижимала их к себе, пытаясь защитить от напирающей толпы. Ей пришлось буквально пробиваться к составу, толкаясь локтями, извиняясь, умоляя. Один раз она чуть не потеряла Петра в этой давке, и ужас, охвативший ее в тот момент, был невыносим.

Наконец, чудом, им удалось протиснуться в один из вагонов. Это был не пассажирский, а скорее товарный, с деревянными лавками, набитый людьми до отказа. Сидеть приходилось на полу, прижавшись друг к другу. Воздуха не хватало, жара и духота были невыносимыми. Сквозь открытую дверь вагона прорывался шум толпы, доносились крики: «Осторожно!», «Сажают!», «Двери закрываются!».

Паровоз оглушительно свистнул, выпуская клубы пара. Вагон дернулся, потом еще раз, и медленно, со скрежетом, тронулся с места. Люди в вагоне молча смотрели в узкие проемы окон, на проплывающие мимо деревья, поля, на уходящие вдаль силуэты своих домов. Для многих это был последний взгляд на родную землю.

Петр уснул на руках у мамы, Анна, прижавшись к ней, тихо всхлипывала. Алексей сидел напротив, его глаза были прикованы к окну. Он видел, как меняется пейзаж, как деревни сменяются редкими перелесками, как солнце медленно ползет по небу. Он чувствовал, как вагон покачивается, унося их все дальше от дома, в неведомую даль.

В пути начались первые испытания. Еды катастрофически не хватало. Сухари, что Вера взяла с собой, закончились уже на второй день. Воды тоже было мало, приходилось экономить каждую каплю. Дети постоянно хотели есть и пить, и Вера чувствовала себя беспомощной, не в силах утолить их голод. Она отдавала им свои последние крохи, сама оставаясь голодной. Ночью становилось холодно, и они жались друг к другу, пытаясь согреться.

Они ехали много дней. Дни сливались в один нескончаемый поток усталости и тревоги. Остановки были редкими и короткими. На станциях люди пытались обменять последние вещи на еду или воду. Слышались разговоры о бомбежках, о фронте, о судьбах других беженцев. В этих обрывках информации Вера пыталась найти хоть что-то, что могло бы успокоить ее сердце, но находила лишь новые причины для беспокойства.

Однажды ночью поезд резко затормозил, и по вагонам пронесся крик: «Воздух! Бомбежка!» Люди в панике хлынули из вагонов, прячась в придорожных канавах. Вера схватила детей, прижала их к земле, закрывая своим телом. Грохот взрывов сотрясал землю, свист падающих бомб пронзал воздух. Петр плакал, Анна дрожала, Алексей, бледный, сжимал кулаки. Это был первый раз, когда они так близко почувствовали дыхание войны. К сЧАСТЬю, обошлось без прямых попаданий, но страх оставил глубокий след в их душах.

Вера понимала: эта дорога — это не просто путь из пункта А в пункт Б. Это был переход в новую жизнь, жизнь, полную лишений и опасностей. Каждый день был борьбой за выживание, борьбой за будущее своих детей. И она была готова к этой борьбе.

Глава 5: Уральские холода

Поезд, казалось, ехал целую вечность. Дни и ночи сливались в однообразное, монотонное покачивание, стук колес и редкие остановки, во время которых люди выскакивали наружу, чтобы размять ноги и вдохнуть глоток свежего, пусть и холодного, воздуха. Пейзажи за окном менялись медленно, но неумолимо. Леса становились гуще, воздух — острее, а солнца становилось все меньше, уступая место свинцовому небу. Наконец, после многих дней мучительной дороги, поезд с визгом тормозов остановился.

«Приехали, что ли?» — прохрипел кто-то из соседей по вагону.

С трудом протиснувшись к выходу, Вера с детьми оказалась на перроне маленькой, заснеженной станции. Вокруг простирался бескрайний, незнакомый пейзаж. Деревянные строения, покрытые толстым слоем снега, казались приземистыми и суровыми. Воздух был морозным, пронизывающим, совсем не похожим на мягкое лето Глубокого. Уральские холода встретили их сразу, пробирая до костей.

«Мам, холодно!» — замерзший Петр прижался к Вере, дрожа. Анна куталась в старенькую шаль, а Алексей, стиснув зубы, нес тяжелый мешок, его плечи поникли от усталости.

Среди толпы прибывших беженцев царили те же растерянность и отчаяние, что и на станции отправления. Куда идти? Где искать приют? Никто не знал. Местные жители, суровые, закаленные уральским климатом, смотрели на вновь прибывших с сочувствием, но и с некоторой настороженностью — лишних ртов здесь не ждали.

Их направили в небольшую деревеньку, расположенную в нескольких километрах от станции, называлась она Заречная. Путь к ней лежал через заснеженное поле, где ветер гулял, не встречая препятствий. Вера еле волочила ноги, Петр то и дело просился на руки, а Алексей, хоть и устал, старался идти быстрее, подгоняя сестру.

Заречная оказалась небольшой, затерянной среди лесов и холмов. Дома были крепкими, рублеными из толстых бревен, с маленькими, словно прищуренными окошками. Их разместили в избе старой, одинокой Матрены — худой, сгорбленной женщины с пронзительными, но добрыми глазами. У нее самой погибли на войне муж и единственный сын, и она с пониманием отнеслась к горю других.

Изба была крошечной, но чистой. Пахло печным дымом и сушеными травами. Вера с детьми расположились на полу у печи, чувствуя, как тепло медленно разливается по окоченевшим телам. Это была их первая ночь в относительном тепле после долгой и мучительной дороги. Петр сразу уснул, Анна прикорнула рядом, а Алексей еще долго ворочался, прислушиваясь к скрипу половиц и завыванию ветра за окном.

«Нелегко вам придется, касатики, — сказала Матрена, глядя на Веру. — Тут не Черноземье, земля суровая. Но люди у нас хорошие, работящие. Выдюжите».

Следующие дни были посвящены обустройству. Вера сразу же пошла в местный колхоз. Рабочих рук не хватало, поэтому ее приняли без разговоров. Работа была тяжелая, непривычная: на скотном дворе, в поле, где уже чувствовалось приближение зимы. Руки Веры, привыкшие к более легким крестьянским заботам, теперь болели от непосильного труда, но она стиснув зубы, работала, не жалея себя. Ей нужно было прокормить детей.

Алексей, хоть и был еще подростком, тоже пошел работать. Его определили на лесоповал. Работа в лесу была изнурительной и опасной, но Алексей держался. Он понимал, что теперь он — главный мужчина в семье, и старался изо всех сил. Его мальчишеская фигура постепенно обретала сутулость и жесткость, а руки покрывались мозолями.