Мемуары интеллектуального человека
Все помню.
Помню, 28-го числа в 12.30 ночи увидел я в тумане большую фигуру, сразу догадался и закричал:
— Здравствуйте, Владим Владимыч! Упиваюсь вашими стихами!
— Видно не только стихами, — заглушила фигура мой крик тихим басом, исчезая в темноте и тумане во всем своем остроумном великолепии.
Помню, это был Маяковский. Такой он и стоит на площади.
Еще помню, ровно тридцать два или три года назад, в трамвае кондуктор велел гражданину без шляпы взять билет. А гражданин находчиво ответил:
— Не делайте из билета культа.
Тут вошел контролер и велел ему заплатить штраф. А гражданин опять нашелся, дескать:
— Не делайте из штрафа культа.
Потом гражданина без шляпы повели в милицию, а он весело кричал:
— Не делайте из милиции культа.
Помню, это был Ильф и Петров. Богатое у него наследие. Все у меня на полках.
Еще помню, в пятницу обогнал меня на улице человек с трубкой и палкой. Редкая была встреча.
Помню, трубку курил Эренбург.
Помню, эта палка была у Толстого, которого, помню, звали Лев, а потом Алексей.
Кроме того, как сейчас помню, что на улице и в городском транспорте видел я сорок художников-передвижников, с пятью композиторами пил после бани, а один артист занял у меня сто рублей.
Помню, все были очень знаменитые.
До сих пор в ушах слова артиста:
— За мной не заржавеет!
Да, отчаянная была жизнь. Отважные, помню, люди.
1965 г.
Лакмусовая старушка
Наш самый криминальный писатель находится в расцвете всех сил. Он готов раскрыть любое преступление, даже если его совершит голый человек, на голом месте и голыми руками. Организм работает, значит улики остаются.
Перед вами отрывок из нового трехтомника.
«Рабочий день еще не начался, а Майор уже сидел в кабинете и смотрел в окно. Небо было чистым и Майор погладил себя по седой голове.
Из подъезда вышла Старушка, вся перекосившаяся под тяжестью сумки.
— Ценности в слабых руках — начало преступления, — четко отпечаталось в профессиональной голове.
На срочной оперативке Майор был краток:
— Сюжет любого уголовного дела элементарен — преступник одолевает жертву, мы побеждаем преступника. В итоге справедливость неизбежно торжествует.
Преступник — это передатчик: взял — отдал.
Есть Старушка, есть сумка, нужно установить преступника.
— Оперативная группа на выход! — рявкнули динамики, а в небе застрекотал вертолет.
Старушка еле тащится, а все уже под контролем.
…вот она пытается влезть на подножку трамвая…
…и не может…
…подходит Мужчина…
…протягивает руки…
Опергруппа сжалась до предела.
…берет старушку вместе с сумкой…
Опергруппа разжимается.
…сажает в трамвай…
Трах. Бах. А-а-а…
Помятая Старушка уезжает, обнимая сумку. Помятый Мужчина продолжает свой путь.
— Так я и знал, что он не виноват, — подытожил Майор и погладил себя по еще более седой голове.
1965 г.
Дискуссионное
Газета напечатала письмо:
«Я Вова. Мне 5 лет. Два года я бью Таню Агафонову за то, что хотел с ней дружить, а она показала мне язык. Я больше не верю в добро. Как жить дальше?»
Где-то неправильно бьют девочку!
Разочарован мальчик!
Всколыхнулось все в стране.
Волнуются колхозники. Радируют моряки танкера «Неугасимый». В смятении интеллигенция.
— Веры нет… нету веры… нету… нету…
— Опять на пять лет опоздали с духовностью.
— Выпороть мерзавца!
А права ли Таня?
— Нужно откровенно сказать о женском…
— Выпороть мерзавку.
«Я тоже всегда бью девчонок, потому что они от этого плачут. Ты молодец, Вовка! Я знаю, что мое письмо не напечатают. Коська Н.».
— Твое письмо напечатано, Костя. Мы за широту мнений. Пульс жизни в руках общества.
1965 г.
Закулисная история
Старый лев снюхался с дрессировщиком. И, чувствуя за собой звериную силу, человек обнаглел и обленился. На глазах всей публики он таскал львов за хвосты и ходил по ним ногами. А на репетициях дрессировщик не объяснял сверхзадачу и сквозное действие, а просто орал:
— Я вам, котяры, инстинкты вправлю! Намотайте себе на усы: те, кто не будет стоять на задних лапах и плясать под мою дудку, узнают почем фунт мяса…
Тем временем старый лев сидел в клетке со всеми удобствами, держал в лапах баранью ногу и позировал для фильма «Львиная доля». В его голове сладко ворочались условные рефлексы. И все что-то про славу и большие мясные гонорары.
Каждый вечер львы выбегали на арену и демонстрировали свое непротивление издевательствам. Старый лев рявкал на сородичей и ему аплодировали за сознательность, потом он рявкал на дрессировщика и тот срывал аплодисменты за отвагу и мужество.
Потом в цирке гас свет, и львы в тесных клетках роняли головы на лапы. Им снилась свобода и крики: «Браво!»
Но однажды терпение зверей лопнуло.
— Мы не растем, — начали молодые львы, — зачем мы в город ехали!
— Ррры, — подхватила красивая львица, — кругом творческая жизнь кипит. Вон собаки в бантах, медведи за рулем сидят, а у нас даже гигиену не соблюдают: я у шефа кусок мяса должна с потного лица слизывать. И чего он потеет? Он же совершенно не в моем вкусе.
Львы загалдели:
— Нас дешево ценят!
— … если ты собака, то ты — друг человека, а если ты лев, то гонят за решетку.
— Наши предки гладиаторами объедались, а тут костями попрекают.
От шума проснулся старый лев.
— Спать, щенята, — замахнулся он по привычке лапой и показал зубы. Но против его стертой челюсти раскрылись пасти с зубами, как у ковша экскаватора. Старик все понял, сник и выкатил слезу.
— Дармоед!.. Лизоблюд!.. Доносчик!.. — рычал коллектив.
В клетку вбежал дрессировщик.
— О чем сборище? Па-ачему звериные крики? — Хлопнул он кнутом и стрельнул из пугача. «Куси их!», — велел он старому льву, но тот отвернулся, а львица села у входа и облизнулась. Дрессировщик упал на колени.
Долго рявкали львы ему свои обиды и, наконец, присудили его к выполнению всей программы. Кряхтя и загораживая лицо, пролез он сквозь огненный круг, упал, прыгая с тумбы на тумбу, зубами выбрал из гривы льва рассыпанный там бефстроганов, а один молоденький лев попытался сунуть ему в рот свою голову, и хотя влезло только ухо, от шерсти он еле отплевался.
Обессиленный, с обгоревшими бровями дрессировщик прилег у решетки, но львица щелкнула его хвостом, дескать: «Стоять! На арене артист должен быть неутомим и весел».
А львы выступили с триумфальной программой. Они показали все свои способности: прыжки в длину, поднятие тяжестей зубами, борьбу и захваты, громовой рык и царственную поступь.
— Ах — ах — ах!!! — восхищались зрители.
Старый же лев кое-как устроился в провинциальный зоопарк и то клетку ему дали не отдельную, а напополам с собачкой Тобиком.
А дрессировщик остался в труппе. Он трудолюбиво готовит реквизит, ворочает тумбы и в награду получает сахар. И публика ему аплодирует за то, что сумел стать человеком и поборол скотские привычки.
1966 г.
По образу и подобию
Спасаясь от людского несовершенства, многие роботы бежали в леса. Они начали новую жизнь.
Каждый вечер у заправочного ларька собиралась кучка устаревших. Стояли ржавые и дырявые.
— Я керосин еще на гарантийке начал пить.
— А я знаю коктейль: бензин, бензол и чуточку серной кислоты. Трахнешь стакан — искры из шарниров и дым в предохранителях.
— Еще стопочку солярочки!
— Залейтесь, окаянные.
Старые роботы, исполосованные сварными швами сидели на лавочках и, растираясь маслами, скрипели.
— Ишь на свидание поперся. Начистил рожу наждаком и думает — блестящий. А в голове-то программа на два слова, да на одно действие.
— … развратник, на третью жену рекламацию написал. Кричит — бракованная.
— А самому Знак Качества по блату выбили.
— Опять этот облезлый потащил кусок железа. Любви, говорит, нет, сам сына сделаю.
Две роботы встретились и весело заблестели всеми лампочками:
— Какая на тебе чудная эмаль…
— … и совсем не шелушится…
— … такой ужас: она вышла за опытный образец, а его не утвердили. Он уже совсем неуправляемый, бегает за ней и за автором, а из самого гайки сыпятся…
— А мой такой серийный, я его иногда путаю. А вчера разозлилась и молотком отметила, теперь ночью могу хоть на ощупь определить.
— Смотри, какой никелированный!
— … и говорят масса запасных частей.
— Куда его везут?
— Под пресс.
— ?!
— Утверждает, что мы произошли от человека.
— Еретик.
Наивные роботы.
Нельзя строить новую жизнь в старых лесах.
1967 г.
Караул!
У автора отбился от рук герой. Вконец озверел и расхулиганился. Правда, Мишка Пенек и задуман был бандитом, но не до такой же степени. Остальные персонажи робко выходили из-под пера, гадая сколько глав им осталось прожить.
Появилась было девушка. Красивая, нежная, хрустальная душа, тоненькие ножки. Чистота. Идеалы. Ее бы лелеять, а Пенек подошел к ней утилитарно: схватил, опошлил, бросил. Хрупкая жизнь вдребезги.
И некому заступиться, если с первых строк известно, что его плечищи не помещаются на двуспальной кровати.
Десять страниц заседал местком. Стыдили, хотели взять слово, а он слово не дал, о голову наставника разбил графин, у добряка председателя вырвал полбороды.
Вышел Мишка на улицу и маленького очкарика, подававшего большие надежды, вообще лишил будущего, заволок его в угол, правой рукой дал по голове, левой — снял пиджак, потом по голове бил левой рукой, а правой снимал все остальное. Сослуживцы очкарика две недели плакали по коридорам.
Приютил Пенька один дед, хотел усыновить и сразу помер. Старуху Мишка обворовал. Пошла калека по миру.
Тут уж и автор понял, что хватит. Густой ночью, в прохладе и безмолвии Пенька остановили два квадратных громилы. Взвинченный Мишкиным беспределом, автор скрипел зубами, ломал перья и бил по герою толстыми восклицательными знаками:
— Похлеще его, мужики! Вот я тебе, рыжий, кулаки пудовые сочиню, а ты его в глаз! Хрясь! А теперь под дых! Хык! Кончай, ребята, вышибай остальные зубы! И упревший автор вывел отяжелевшей рукой: «Конец первой книги».
— Обязательно читатель вторую захочет. Очень забористо получилось.
Неизвестно, что было с читателем, но автор вторую захотел. Сел за стол. Позевал. Встал.
Совершенно не писалось. Без Мишки фантазия остановилась.
И тогда врачи в несколько строк вернули Пенька к жизни. Короткий отдых и первого подвернувшегося чудака безутешные родственники повезли с венками и музыкой.
Страницы замелькали без помарок.
И вот уже на каждого мирного читателя приходится по пять-шесть литературных бандитов.
А сколько их безобразничает на сцене!
А на экране!
Караул!!!
1968 г.
Муза дальних пьянствий
Выходной в пивной был тривиальным. Толкались, пили, орали.
Тот же подвал, надоевший переулок. Даже погода всегда плохая, потому что лужа у порога не высыхает.
— Эх, путешествий бы, — брякнул вдруг Гришка.
— Во-во, приключений, — загоготал Тишка.
А хмурый Дормидонт сковырнул мизинцем пробку, разлил по стаканам и продолжил разговор:
— Э-ка. Ну-ка. Х-хы. Вот.
Слетела еще пара пробок…
— За мной следят, — сказал Гришка и растоптал в луже свое отражение.
Тишка проткнул носом асфальт.
А Дормидонт облапил фонарный столб, согнул его и передавил все лампочки.
Но в следующий выходной жизнь как-бы перевернулась. Искатели приключений оказались на вокзальной площади и остолбенели.
Это была не площадь, а стартовая площадка куда-то туда, в дали. Казалось, весь народ проснулся, собрался и двинул. Толпы землепроходцев с приросшими к спинам рюкзаками решительно бросали окурки и скрывались в электричках. На широких поясах висели ножи, топоры и вообще все необходимое. Пронесли даже бензопилу и отбойный молоток.
— Пока, друзья, не поминайте лихом, подымаем паруса! — пела вся площадь.
— Отдать концы! — заорал усатый железнодорожный волк.
И, подгоняемые ветром, электрички исчезали за горизонтом.
Гришка взволновано засопел.
У Тишки блеснул не подбитый глаз.
Даже Дормидонт одобрительно промолчал.
И все трое решительно прыгнули в вагон.
А там бушевала романтика, гремели смех и песни.
…на Венере, ах, на Венере
у деревьев синие листья… —
трепетала струна.
Мужественные парни с закатанными на бицепсы рукавами, в шляпах и ботфортах бились на огромной сковороде в подкидного дурака. Ветер влетал в окна, хлестал в лицо и рвал волосы. Тени великих авантюристов и первооткрывателей носились по вагонам. Даже ненароком затесавшийся поп был красноносый и бородатый, как геолог.
Хотелось в неизведанное. Туда, где дыбились мамонты, еще не сложившие костей в музеях, бегали лошади, не знавшие Прожевальского, а собаки и люди гавкали друг на друга, не понимая, что они друзья.
Хотелось в девственную природу, в хвощи. Встать бы на задние лапы, оторвать себе хвост и ухнуть дубиной по длинным шеям ящеров. А потом добыть огонь и пробиваться с ним навстречу нынешним дням, яростно мысля и стирая все белые пятна.
Эх!
Гришка запел неизвестно откуда появившуюся во рту песню об Антарктике — Атлантике.
Тишка вдруг обнаружил на груди тельняшку, надутую ураганом, и серьгу в ухе.
Даже Дормидонт всхрапнул, как боевой конь от свиста ядра, начал бить копытами и рваться в схватку. «Главное ввязаться», — услышал он откуда-то изнутри.
Но тут поезд остановился, толпа высыпала из вагонов и углубилась в лес. Возбужденные до электрических разрядов, туда же вбежали трое друзей.
— Мужики! Мы готовы! Что отвоевывать? Что поворачивать вспять?
А мужики уже все сделали. На свежесрубленных кострах варилась консервированная уха, дымились шашлыки из домашних животных, пахло луком и вообще кухней. Меж костров, как меж столов, ходил парень до того похожий на официанта, что ему давали «на чай». В тонкой лесной тишине раздался щекочущий смех, и звякнули кружки.
Вздрогнул Гришка.
Опомнился Тишка.
А Дормидонт шагнул в кусты и вышел с бутылкой.
— Э-ка. Ну-ка. Х-хы.
— В-ва! — крякнули у всех костров. И хрупнули в молодых зубах малосольные огурцы.
Стонал утром помятый Гришка.
Кряхтел опухший Тишка.
А Дормидонт собрал посуду и повел всех проторенной дорогой.
…из п-о-о лей
Доносится: «Налей!»
пела очередь у магазина, так близко и без хлопот.
Взволновано засопел Гришка.
Блеснула слеза в глазу у Тишки.
И молчаливо пел Дормидонт.
«Не смешивайте романтизм с пьянством», — предупреждали еще древние мудрецы.
«На абордаж нужно идти трезвым», — вторили им такие же древние пираты.
1968 г.
Богатая жизнь
Вечерами внуки забирались к деду на колени.
— Дедушка, голубчик, — маленькие ручонки путались в бороде, — расскажи про свои путешествия.
Дед гладил шелковистые головки.
— Ишь, пострелята, интересуетесь, кхе-кхе…
Из глаз сочилась и исчезала в морщинах умиленная слеза.
— Да-а, много дорог пройдено, много найдено и собрано. Есть на что оглянуться. Каждая вещь — история.
Дед оживился и помолодел.
— Дошел раз слух — мастер есть. Уди-ви-тель-но по дереву работает. Но живет прямо за тридевять земель. А время-то какое было: разруха, бездорожье, брат на брата шел.
«Что ж, — говорю, — жена, надо ехать». Мешок на плечи, поцеловались и отправился. Приключений хлебнул больше, чем все ваши мушкетеры. Но зато и привез. Вот она, гостиная мебель! Уди-ви-тель-ная работа, а купил за мелочи, так — иголки, гвоздики. Заводы тогда стояли, с промышленными товарами беда. Вот и вез в глубинку, помогал, чем мог…
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.