Бесплатный фрагмент - Сказки для взрослых

Предисловие

Добро пожаловать в мир, где история сбрасывает пыльный фрак, а мифы надевают потрёпанные кеды. Эти сказки — не для колыбельных. Они для тех, кто знает цену пыльным тронам и разбитым сердцам, кто устал от пафоса и ищет истину в иронии и магии повседневности. Здесь города, как старики, спорят с судьбой, а заблудиться — лучший способ найти нечто большее, чем пункт Б. Это притчи, сотканные из грусти и смеха, где мораль нацарапана на стенах соборов и бортах верблюжьих колымаг. Откройте — и позвольте сказке ткнуть вас тростью в ребро истории.

Об авторе: Он — ловец ветров и картограф подземелий. Пишет не чернилами, а пылью архивов, слезами шарманки и искрами от наковальни истории. Его стиль — вихрь метафор: в одном абзаце короли жарят кальцоне у джинна, а Черный Козёл дирижирует вальсом рассветов. Он сшивает эпохи грубой ниткой иронии, превращая тяжёлое наследие в легкое кружево абсурда. Обожает персонажей-упрямцев: города-деды, шарманки-старухи, капитаны подземных рек. Его сказки дышат ностальгией с привкусом перца, а мораль царапает сердце, как надпись на соборной стене. Не ищет истину — играет с ней в жмурки посреди базара Халифата. Читайте его, если готовы, чтобы вас занесло не туда, где счастье пахнет горячим песком и утраченными носками. Ключевые черты: ирония, магический реализм, исторический коллаж, острая ностальгия, диалог с мифом.

Забудьте про златовласых принцесс! Эта книга — для тех, чья сказка пропитана пылью веков и дымом мегаполиса. Здесь оживают древние города (как Вормс, торгующий магнитами о французах), заблудшие души плывут под землей с Алой Музой, а эмигранты спорят с шарманкой вместо GPS. Вас унесет вихрем не туда — прямиком в Халифат с джиннами-лимонадчиками, занесет в топи Москвы, где Черный Козёл стережет тайны, и заставит шагнуть в черную полынью следом за ондатрой. Это истории о упрямстве (как у Ниалла с его наковальней судьбы) и иронии сквозь слезы. Готовы? Книга вздохнет вам в лицо вековой пылью, дёрнет за ниточку ностальгии и — берегите ребра! — ткнёт острой моралью прямо в историю. Ваше «жили-были» только начинается.

О ДВУХ УЛИЦАХ И РЕКЕ

Между Никольской-Сестрицей (в кружевах фонарей и книжников) и Петровкой-Бунтаркой (в кожаном пальто от кутюр, с дерзким каблучком) — всего пять шагов волшебства. Не шагов — пять вздохов зимнего воздуха, что превращаются в пар, а пар — в золотых жуков, улетающих под карнизы сумрачных дворцов-стариков. Эти дворцы помнят всё: как графья векторы судеб на салфетках чертили, как купцы потенциал меряли золотом.

Рука в руке — стрелка компаса, устремленная в Новый Год. А вокруг — блеск праздничных витрин: не просто стекло и лампочки, а две тысячи крошечных солнц, пойманных в ледяные ловушки. В них отражались мы — два силуэта против течения.

И тут… река! Не та, что подо льдом. Река огней ночных — фары, окна, неоновая краска счастья на асфальте. Она текла только для вас двоих. Берега её были не из песка, а из пушистого снега, а посередине — пламя! Не костёр — сердцевина мороза, горящая синим огнём. «Горит пламя на снегу!» — закричали вы, и снежинки вокруг вспыхнули искрами.

Снег-Сообщник принялся укрывать следы:

Ваши шаги — незаметными, как забытые обещания.

Ваши смех — тихим эхом в колодцах дворов.

Ваши тайны — узорами на стёклах спящих авто.

Под светом фонарей-сталкеров и звёзд-соглядатаев вы бежали из города прочь. Не от него — сквозь него, как игла сквозь бархат ночи. Город подмигивал вам:

— Знаю короткий путь! Через арку — там двор, где время спит!

— Бегите мимо часового-грифона на банке! Он сегодня снисходителен!

Тайны улиц и дворы стали вашими союзниками:

— Никольская подбросила вам горсть светлячков из витрины антиквара.

— Петровка расстелила под ногами ковёр из теней — бесшумный и быстрый.

Вы хранили любовь до утра, как драгоценный груз в кармане старого пальто.

В зимнем сумраке ночном вы были не просто вдвоём. Вы были — целая вселенная на пушистом берегу огненной реки. Город отступал, превращаясь в декорацию. Оставались только:

Шелест ваших шагов по снежному савану прошлого.

Тепло ладоней, сплетённых в единый вектор.

И пламя на снегу — вечный, невозможный, как сама эта ночь.

А когда рассвет попытался высунуть розовое ухо из-за горизонта, река огней свернулась в клубок и укатилась в подземный коллектор. Пламя погасло, оставив на снегу звезду из инея. Вы стояли на пустом берегу — усталые, смеющиеся, с карманами, полными зимнего снега.

Мораль (написанная инеем на витрине булочной):

Иногда пять шагов между улицами — это вся Вселенная.

Иногда побег из города — единственный способ найти его душу.

А пламя на снегу напоминает: самые яркие чудеса рождаются на стыке противоположностей — как любовь на стыке двух сердец в морозную ночь.

P.S. Говорят, если встать ровно посередине между Никольской и Петровкой в канун Нового Года и векторно умножить свои мечты… можно поймать хвост той самой огненной реки. Главное — не отпускать руку того, кто верит в пламя на снегу.

СКАЗКА ПРО ГОРОД, КОТОРЫЙ УСТАЛ БЫТЬ ВЕЛИКИМ

Жил-был в Германии город-дед Вормс. Не просто дед, а дед с претензией — борода из плюща, плащ из вековой пыли, а вместо сердца — каменный Нибелунгенлид. «Я был столицей!» — бубнил он каждому туристу, поплёвывая крошками крепостных стен.

Дорога времени? Да это ж его любимая горка в парке! Он по ней катался:

Вверх — к Робертинам (это у него были такие молодые тараканы-аристократы, что правили 15 минут, но успели заказать фреску «Мы — великие!»).

Вниз — к Бабенбергам (те ходили гордо, как коты в коронах, пока не споткнулись о династический коврик).

— Дарю вам королей! — хвастался Вормс соседним деревням. — Смотрите: этот — с дыркой в мантии! Этот — со съемной короной для балов!

Но потом пришли французы — не гурманы, а те, что с факелами и плохим настроением.

— Бонжур, старикашка! Где тут у вас «величие»? Ах, вон оно — дровами стало!

И пылал Вормс, как бюджетный фондюшник. Старый дом (читай — полгорода) чихнул пеплом и пробормотал: «Лучше бы я в буржуа превратился… у них хоть сантехника новая!»

А потом… тишина. Не героическая — скучная. Вормс заскучал:

— Где мои короли? Где драконы? Сплошные буржуа с зонтиками-тростями!

Но тут явилось спасение в штанах-кюлотах: Рембрандт! Вернее, его муза — небритая, в краске, с кистями вместо веера. Она молча прилепила картины к уцелевшим стенам:

— Смотрите! Вот ваша тётя Ульрика в юности! Вот пожар в стиле барокко!

Город ахнул: «Так я ж красивый был! А сейчас… гаражная распродажа истории».

Величие минувших поколений? Оно валялось тут же:

— Под мостовой — кость королевского пса Карла Великого (тот гавкал на папских легатов).

— В пивной «У трёх императоров» — призрак менестреля, вечно путающий гимн с частушкой.

— На ратуше — пятно от супа Барбароссы (он ел тут, когда империю терял).

Сквозь пламя мятежей и тьму веков Вормс пророс, как гриб после дождя. Не величественный — упрямый. Он теперь:

Шепчет туристам, что Страсбург — это его «вечный сон» после перепоя с Рейном.

Продаёт магниты с надписью: «Я пережил французов — переживу и твою любовь к селфи!»

Напоминает буржуа, что их гаражи стоят на месте королевской уборной — вот и всё «величие».

Мораль (нацарапанная на стене собора):

Родина — не музейный экспонат. Это дед, который ворчит, но всё ещё может ткнуть тростью в ребро истории и сказать: «Я ЭТО пережил. А ты?». И да — буржуа с зонтиком тоже часть легенды, особенно если он купил сувенирный щит и уронил его в Рейн.

P.S. Вормс до сих пор крутит «витую нить времени» на вязальном станке истории. Иногда путает петли. Получается готика с помарками. Зато душевно.

СКАЗКА ПРО ТО, КАК ЗАНЕСЛО НЕ ТУДА, ГДЕ ПАХНЕТ ЛАЗАНЬЕЙ

Задумал я магический полёт к лангобардам. Вообразил: вот сойду с трапа в Милане, меня встретят бородатые воины в кольчугах из пармезана, протянут чашу борща с фонтана «Непостоянство» и спросят: «Как славянские братья?» Билет купил, чемодан собрал — пять пар носков и томик Данте для антуража.

Но едва самолёт нырнул в вихрь над Заполярьем (пилот, видать, перепутал «к Северу» с «к Солнцу»), как… пропеллеры запели муэдзином, салон наполнился запахом шафрана и горячего песка, а стюардесса превратилась в ифрита с подносом щербета.

— Ас-саляму алейкум, о Заблудший! — прогремел гул из динамиков. — Добро пожаловать в Арабский Халифат, где рейс «Рим-Бергамо» — это мираж верблюжьей упряжки!

Выкатился я на пыльный перрон. Вместо замков лангобардских — дворцы из палисандра, что искрились, как огненные торты. Вместо бродяг-потомков Одина — торговцы, выкрикивавшие:

— Покупай! Волшебные ковры-навигаторы! Укажут дорогу даже из пасти дракона!

— Холодный лимонад из слёз феникса! Освежит перед встречей с джинном!

Минареты? Да они тыкались в небо, как любопытные дети иголками! А базар гудел, словно пылесос, втянувший в себя все звуки Вселенной: крики ослов, спор о цене на кунжут, плач ребенка, которому не купили Луну в сахарной глазури.

— Где я?! — завопил я, роняя чемодан.

Из-за горы арбузов высунулся старец с лицом, как смятый папирус:

— Ты в сердце Халифата, путник! Хочешь — сундук с прабабушкой Шахерезады купи? Дешево! Она тебе сказку про лангобардов расскажет… с пикантными подробностями!

Судьба явилась в облике верблюда. Не простого — трехгорбого, средний горб пульсировал, как экран навигатора:

— Садись, Мечтатель! Вместо звёздной стражи — у меня маршрут по миражам. Вон видишь? Тот оазис — бывшая пиццерия в Неаполе! А вон джинн, торгующий «кальцоне» из песка!

С пути сбился? Замечательно!

— Не оглядывайся! — прошипел верблюд. — Там, за дюнами, твой самолёт уже стал дворцом для дочери эмира. Ему там нравится!

В Халифате даже проза волшебна:

— Козёл на базаре читал газету — предсказывал погоду по пятнам на бумаге.

— Вор в чалме украл у меня носки — а наутро они вернулись… вышитыми золотыми снами.

— Мой томик Данте местный поэт переписал справа налево — получился бестселлер «Ад и Рай наизнанку».

А лангобарды?

Они приснились мне в шатре шейха:

— О, брат! — говорили, доедая лазанью из верблюжьего молока. — Ты опоздал на 1200 лет. Мы теперь тут торгуем кристаллами времени из Вальхаллы. Хочешь? Дёшево!

Финал?

Вихрь унёс меня обратно в аэропорт.

— Урок понял? — шептал ветер в иллюминаторе. — Иногда «не туда» — это именно «туда». В Халифате каждая песчинка знает сказку, а каждый заблудившийся — гость Аллаха, Будды и лично Одина!

И теперь, когда самолёт снова летит к лангобардам, я шепчу спасибо вихрю:

— Нарушай маршруты! Заноси в века, где нет Wi-Fi, зато есть джинны, выдающие бесплатные уроки философии под аккомпанемент кривых мечей!

Мораль (нацарапанная на борту верблюжьей колымаги):

Путешествие — не пункт Б. Это ветер, что вырывает страницы из твоего плана и подсовывает вместо них сказку. Если занесло в Халифат — пробуй финик с кинжала. Хотел к лангобардам — выслушай историю торговца солью про то, как фрески Помпеи переехали в Мекку. И помни: самый гротескный маршрут — единственный, где тебе вручат ключ от звёзд на тугом шнурке из песка.

P.S. Те три пары носков, что я потерял в базарной толчее, теперь, говорят, носят три мудрые обезьяны в Медине. Они показывают спектакль: «Смотри на мир сквозь дырочку от носка!» Билеты — дороже нефти.

СКАЗКА ПРО ШАРМАНЩИКА, КОТОРЫЙ УВЁЗ МЕЛАНХОЛИЮ В КОРОБКЕ

Эмигрант наш (назовём его Ваней Одноножкой — ибо вторую он оставил то ли в пургу под Воронежем, то ли в танце с трамваем в Праге) втиснулся в вагон. Поезд фыркнул, как обиженный кот, и пополз в чужой-чуждый край, где даже воробьи чирикают с акцентом.

А с Ваней — Шарманка-Старушка. Деревянная, морщинистая, с одной ногой (вторую, по легенде, отгрыз пьяный медведь в цирке Урюпинска). Вместо глаза — трещина, из которой вечно сыпалась мелодия «Ваше высокоблагородие, куда ж вы прёте?».

— Крути меланхолию, бабка! — хрипел Ваня, привязывая её ремнём к багажной полке. — Чтоб душа не закисла, как огурчик в забытой кадушке!

Шарманка скрипела, будто спорила:

— Опять в ссылку? Я ж тебе говорила — не дразни жандарма сапогами! Теперь вот… кручу тебе печаль трёх генеральских вдов и тоску бессарабского осла. Доволен?

За окном брели тополя-призраки, махали ветками: «Прощаааай!» А поезд, как назло, болты на рельсах ослабил — вагоны прыгали, будто блохи на сковороде. Ваня с Шарманкой летали под потолком:

— Ой, бабка, прикрой мою душу клавишами! — кричал он.

— Ага, щас! — ворчала та. — Я тебе не бинт, я искусство! Хотя… ладно. И играла марш брошенных валенок так проникновенно, что даже кондуктор (тугой, как швейцарский будильник) уронил слезу в стакан с эрзац-чаем.

В бесплодных скитаниях они были дуэтом:

— Ваня — с костылём из бамбука и фанфарной трубой (в неё он дул, когда тоска подступала к горлу).

— Шарманка — с её вечным «я устала, варвар, меня бы на пенсию в Вену!».

А за окном дождь скользил по стеклу, как слеза Родины, которая забыла дорогу домой. Шарманка же, стоя на своей единственной ножке, пела для чужих людей на перронах:

— Слушайте, граждане! Моя мелодия — это яд от ностальгии и бальзам для продырявленных душ! Платите грошики, а не то заиграю про вашу тёщу!

Ночь в вагоне была колыбельной с треском.

— Вагоны уходят от Родины прочь… — напевал Ваня, укрывая Шарманку фуфайкой.

— Не ори! — шипела та. — Я тут сплю! Мне снится, что я — рояль в особняке, а не погремушка в лапах одноногого мечтателя!

Но знали все в поезде: их судьба — зависть врагам.

Потому что:

Когда Ваня терял ключ от шарманки, его находил грустный граф (бежавший от революции с чемоданом пуговиц).

Когда кончалось вино, проводник (бывший циркач) жонглировал бутылками, пока Ваня не выигрывал новую в карты у машиниста.

А когда тоска накрывала с головой, Шарманка заводила «Барыню» так, что весь вагон пускался в пляс, ломая полки.

Финал?

Они вышли на станции «Чужой-Берег». Шарманка топнула ножкой:

— И где тут ваше «высокоблагородие»? Одни чайки да туман!

Ваня достал трубу, дунул — и из тумана выплыл пароход с апельсинами.

— Видишь, бабка? — засмеялся он. — Это они за нами! Родина… она не место. Это мелодия, что ты крутишь из моей тоски. Так что давай, накрути нам билет до заката!

И Шарманка, кряхтя, заиграла танец мечты на одной ноге — такой безумный, что даже чайки заплясали фламенко.

Мораль (сочиненная в тамбуре поезда):

Эмиграция — не конец. Это дурацкое путешествие с говорящей шарманкой в багаже. Где:

— Поезд вышибает болты — чтобы ты не заржавел,

— Дождь моет ладони — чтобы не забыл, как ловить счастье,

— А одноногая Старушка-Судьба играет тебе бальзам и яд, чтобы ты не уснул на чужой станции.

И помни: Родина — это не берег. Это мелодия, которую ты увёз в потрёпанном чемодане. Крути её громче — пусть даже на одной ноге!

P.S. Говорят, Ваня теперь гастролирует по миру с Шарманкой-Старушкой. Их ловит полиция за «нарушение тишины», а они в ответ играют «Во поле берёза стояла» — и их отпускают, потому что ностальгия не преступление. Особенно если добавить трюк с исчезновением тоски в шляпе.

СКАЗКА О НИАЛЛЕ, КОТОРЫЙ КОВАЛ КОРОЛЕВСТВА НА НАКОВАЛЬНЕ СУДЬБЫ

В те времена, когда Ирландию шили золотыми нитями рек, а короли спорили громче прибоя, пять принцев — сыновья Мугмедона — дрались за трон отца. Кулаки — мечи, проклятия — щиты! Но лишь один был отмечен Небом. Звали его Ниалл. Не самый сильный, не самый хитрый — но когда он шагнул на поле битвы, тучи разорвали небо, и ливень вымыл кровь из ран.

Часдуб, мать их, смотрела из окна башни. Говорят, она положила зуб на судьбы детей — буквально! Вырвала резец, бросила в костёр и шепнула: «Кто дым прочтёт — тот коронован будет!» Дым сплёлся в имя — НЬЯЛЛ.

А Ниалл… он поднял не железо, а саму Наковальню Ирландских Богов, что лежала под холмом Тара тысячелетиями. Наковальня была тяжелее скалы, холоднее зимнего моря. Но он взметнул её к небу, и ударил по ней молотом Грома.

БА-АМ!

— Этот звон — твой трон! — проревел бог Кузнец из облаков.

— —

За 8000 зим до того на краю мира, где остров Гусиный Клев грызёт волны зубами скал, три фигуры сидели у костра. Брат и две сестры. Жевали смолу древних сосен, глаза — щели в потёкшем времени. Одна из сестёр, Эйтне, вдруг выплюнула смолу — и та стала золотой стрелой.

— Мне снилось… — прошептала она, глядя на стрелу. — …будто моя кровь потечёт в реках. Будто правнук мой сковать сумеет королевство из меча и тумана!

Они жили в мире кремня и тюленьего жира. Добыча — тюлень была испытанием: «Кто стрелой из сна пробьёт сердце зверя морского — тот владеть будет землёй от волны до волны!» Эйтне метнула свою золотую стрелу — и тюлень превратился в корону ещё до смерти.

— —

Вернёмся во времена Ниалла.

Ирландия кипела. Принцы дрались, графства раздавали, как пряники, но только Ниалл видел мосты меж людьми. Он ковал их на своей наковальне:

Ударил раз — и враги сковались цепью мира.

Ударил два — племена слились в орнамент.

Ударил три — и девять королей отдали сыновей в заложники, чтобы пить из одной чаши. Так стал он Ниаллом Девяти Заложников — не тираном, а Хранителем Равновесия.

А мать Часдуб смеялась в своей башне:

— Видите? Мой зуб — не просто кость! Он — первая печать на грамоте его судьбы!

Но знали мудрецы: сила Ниалла — не от меча. Она — от крови Эйтне, что текла в нём, как память о Гусином Клеве. Когда враги приходили с севера, он бросал в море кремень — и тюлени выносили на берег щиты изо льда, непробиваемые.

Поцелуй Ведьмы?

Это был не поцелуй. Это дыхание Эйтне, дошедшее через века:

— Слушай волны, правнук! В них — ритм наковальни. В них — судьба твоя!

— —

Мораль (со дна тюленьего озера):

Короли — временны. Королевства — рушатся. Но если в жилах твоих течёт кровь девушки, что видела сны в смоле, и если ты поднимешь тяжесть не железа, а судьбы — станешь не царём, а Кузнецом Вечности. И тогда даже заложники станут братьями, а враги — узорами на щите Ирландии.

P.S. Говорят, золотая стрела Эйтне до сих пор летает над Атлантикой. Если увидишь, как тюлень держит её в зубах — жди: новый Ниалл уже идёт по волнам с наковальней грома.

СКАЗКА О ТРОЕВОДЬЕ, ЗОЛОТОМ ПОСОХЕ И СТРАЖЕ ИЗ ГЛИНЫ

Начало было мрачным.

Там, где теперь качаются ивы да свет фонарей рисует кружева на воде, леса стояли стеною, а топи дышали ядовитыми испарениями. Люди гибли в чащобах — не от клыков зверей, а от Жрецов Трясины. Те ловили путников, водили хороводы в болотных огнях и… топили души в чёрной жиже. Не убивали — хуже: обрекали на вечное блуждание в камышовых лабиринтах. «Урон не телу, а свету внутри», — шептали свинцовые воды.

Козье Болото — так прозвали гиблое место. Странно: топи цвели багровыми кувшинками, будто кровь земли проступала наружу. Сюда сгоняли скот на заклание. Мычание вьючных быков сливалось с хохотом жрецов. А ночами Чёрный Козёл выходил из трясины. Не зверь — призрак с глазами как угольные ямы. Он стучал копытом у дверей изб: троекратный стук — вестник скорой смерти. «Козёл явился — души готовь!» — крестились люди.

Переулки, что остались от Козьего Двора, и сейчас петляют, как тропы испуганных зверей. Малый и Великий Козьи — будто шрам на теле Земляного Города. Пахнет там и теперь сеном и древним страхом.

Но явился Светлый Старец.

Патриарх Гермоген — не назовём, но узнаем по золотому посоху, что пускал корни в грязь. Он пришёл не с мечом, а с молитвой-плугом:

— Довольно! Не место тьме у сердца Москвы!

Он проложил дороги к храмам, выстроил дома для служителей — жилые твердыни против духов топи. А Козла… не изгнал. Взял его за скрученный рог и заговорил как равный:

— Служишь смерти? Служи теперь жизни. Болото — не бездна. Будет чашей.

Чудо свершилось в 1683-м.

По высшей воле топи осушили. Три пруда вырыли — круглые, как три слезы Бога. Водоёмы зарыбили: толстые карпы и серебристые лини стали живыми иконами. Рыбаки из Слободы, что книги переписывали золотыми буквами, теперь ловили тишину и отражение небес. Но… Кабаниха глухо бурлила под землёй. Её не победили — заточили в каменные трубы. И она мстила: по ночам стонала сквозь решётки, а в високосные годы мистический Сом — длиной в три лодки! — бил хвостом, напоминая: «Я здесь! Тьма не ушла!».

Беда пришла с Петром.

В 1700-м патриарх Адриан ушёл в небесные чертоги. А в 1721-м царь-реформатор упразднил патриаршество — будто выдернул стержень из здания. Слобода захирела. Пруды зацвели зелёной плёнкой, рыба исчезла. Пожары как драконы пожирали дома, войны вытаптывали берега. Два пруда засыпали — похоронили, как павших солдат.

Но память — уголь под пеплом.

Она тлела. Старый Козёл теперь являлся лишь поэтам да пьяницам — стучал копытом в такт забытым молитвам. А Сом в подземном ручье обрастал легендами:

— Видел его! Глаза — фонари, усы — якорные цепи! Он стережёт вход в ту самую топь, где жрецы топят теперь лишь тени…

И ожило Троеводье.

Не пруды — зеркала между мирами.

— По ночам на берегах являются жрецы-призраки — не вредят, а переписывают свитки водой на туман.

— Козёл ходит по воде, оставляя цепочки пузырей: где всплыли — там через год памятник поставят или книгу напишут.

— А Сом… тот самый, мистический, выныривает в грозу. Не пугает — качает на волнах лодки влюблённых, чтобы не утонули в страсти.

Загадка стала сутью места.

Не ужас — тайна, что манит, как лунатика на край крыши. Здесь теперь собираются рассказчики, художники, безумцы. Они чувствуют: дно прудов — не глина, а страницы летописи. И если в полночь приложить ухо к воде…

— Услышишь, как жрец нашептывает стихи, патриарх звонит в колокол из света, а Козёл поёт хриплым голосом балладу о милосердии.

Мораль (со дна пруда):

Иногда, чтобы родилась красота, надо осушить болото.

Чтобы явился свет — надо приручить того, кто служил тьме.

А чтобы память жила — надо дать призракам новую работу:

пусть стерегут не смерть, а любовь, не ужас — а тайну.

P.S. Если увидите на берегу чёрного козла без тени — не бойтесь. Бросьте ему горсть овса. Это он теперь собирает дани для подземного Сома — хранителя всех утонувших историй. А те… уже не плачут. Они поют.

СКАЗКА ПРО АЛЫЙ ПАРУС, ЧЕРНОГО КОЗЛА И СЕРДЦЕ МОСКВЫ

Жил-был Беспокойный Капитан. Не на море — на берегу реки Пресни, что текла под землёй, как спящий змей. Капитан этот мечтал об алой заре — не просто рассвете, а о той, что зажигает сердца. И был у него Алый Парус, сшитый из сотни пожарных закатов.

— Распущу парус над Пресней! — кричал он звёздам. — Поплыву искать ту, что станет моей Музой! Пусть не знаю, с кем уплыву — хоть к Валааму на рандеву!

Парус взметнулся, заалел над спящими домами. И поплыл Капитан по подземной реке-невидимке (знали о ней только кошки да лихие таксисты). Вода в ней была тёмной, как невысказанные мысли, а волны рвались к тайным берегам.

«J’attends ma Muse…» — шептал он, глядя в туман, где мелькали девушки в веснушках и грёзах. Вдруг — бух! — палубная пушка Счастья грянула не громом, а смехом! И воздушная подушка (не под кораблём, а прямо под сердцем) понесла его к следующему шлюзу. Там, в облаке пара, стояла Она. Та самая. Просто сказала: «Всё». И Капитан понял: вот оно — тёплое объятье, где волненье уляжется, как усталая чайка.

А тем временем наверху, в самом сердце Москвы (где незримые лучи сходятся от Магадана, Кёнигса и Керчи), творилось своё. Центр Силы Мирового Существа пульсировал под Крутицким Подворьем. Но знали о нём не только старожилы…

Каждую ночь сбегали звери из зоопарка! Не все — только четверо:

1. Филин-философ (очкастый, в барсетке).

2. Рысь-хулиганка (в царапанной дублёнке).

3. Барсук-тихоня (вечно с чебурашкой в рюкзаке).

4. Дикобраз-поэт (с иголками-стилосами).

Бежали они к Патриаршим прудам — драться с Черным Козлом. Тот был не козлом, а хранителем Порядка Бытия, покрытым шерстью ночи.

— Опять вы?! — блеял Козёл, роняя звёзды с рогов. — Силы зла не победить кулаками!

Но звери норовили надрать ему бока — мол, от скуки. Всю ночь валтузили почем зря, а Козёл лишь вздыхал: «Нельзя меня одолеть — таков закон. Я — грань между хаосом и вашим расписанием кормёжек!»

Под утро, когда алый парус Капитана уже мерцал над дренажной решёткой, звери — побитые, но довольные — шли назад в зоопарк. А на пруду здоровенный Сом (величиной с «Мерседес» олигарха) бил хвостом по воде:

— Буль-буль! Концерт окончен! Спектакль «Бой тени с абсурдом» — завершён!

И так десятилетиями. Пока однажды Капитан, плывя к Музе, не увидел сквозь люк:

Филин спорил с Козлом о смысле силы.

Рысь точила когти о гранит мироздания.

Барсук кормил чебурашку бубликом.

Дикобраз писал стих на воде: «Волна рвётся к тайным берегам…»

— Стой! — крикнул Капитан Музе. — Да это же… чистейшая слеза реальности!

И Южный Ветер (тот самый, что «вьётся по пятам») донёс шепот: «Увидим по глазам дорогу к новым алым чудесам…»

И всё завертелось!

Капитан пробил парусом лёд Пресни — и алый свет хлынул в подземку, осветив Козла, зверей и Сома.

— Вы… вы же часть того самого волшебного луча! — ахнула Муза. — Центр Силы — это не место! Это они!

Оказалось:

Чёрный Козёл — грань, не дающая городу рассыпаться в хаос.

Звери — вечное движение, бунт против застоя.

Сом — ритм, отбивающий время.

Алый Парус — дерзкая надежда.

А Муза… знала французские заклинания баланса: «Ne laissez pas mourir dans la redoute ardente!» («Не дай погибнуть в пламенном редуте!»)

Мораль (если вслушаться в шум Патриарших прудов):

Москва — не точка на карте. Это танец. Где:

— Алый парус ищет зарю в подземных реках,

— Козёл отбивается от зверей-метафор,

— Сом дирижирует вальсом рассветов,

— А ты — Капитан своей Пресни. Распускай парус! Пусть ветер Южный поёт тебе о новых алых чудесах, что прячутся… да в соседнем дворе, у чёрного козла под копытом.

P.S. С тех пор Капитан с Музой плавают под землёй, развозя алые зори по станциям метро. А звери, если присмотреться, иногда подмигивают с вывесок зоомагазинов на Садовом кольце. Особенно Филин в очках.

СКАЗКА О ЛЕДЯНОМ СЕРДЦЕ И ОНДАТРЕ

В краю Вечного Серебра, где реки засыпают под хрустальными одеялами, а воздух звенит, как разбитый звёздный кубок, жила Ондатра по имени Тильда. Не простая она была — её шкурка отливала цветом лунной дорожки, а глаза светились зелёным льдом глубоких омутов. Тильда знала: под гладким зеркалом замерзшей реки спит другой мир. Мир Тихой Воды, где текут не ручьи, а потоки забытых снов, и где на дне лежат не камни, а осколки замерзших песен.

Однажды в её края забрёл мальчик по имени Ян. Он пришёл из Шумных Городов, где люди кричали даже во сне, а свет фонарей съедал звёзды. Ян был потерян — не в степи (степь-то он видел впервые), а в себе. Его сердце стучало тревогой, как барабан перед бурей. Он шёл по белому безмолвию, и снег под ногами вздыхал: «Тяжел ты, человече…»

Вдруг Ян увидел следы. Нежные, цепочкой, они вели к черной полынье на реке. А у самой воды сидела Тильда. Она грызла стебель тростника и смотрела на Яна так внимательно, будто читала его мысли, написанные инеем на щеках.

— Здравствуй, Тяжелоступ, — будто сказал её взгляд. — Ищешь путь? Его не видно под снегом. Его надо услышать подо льдом.

И… нырнула! Прямо в черную воду полыньи. Только круги пошли да пузыри всплыли.

Ян замер. Тишина обняла его — не пугающая, а как белый мех огромного зверя. Снег лежал — глубокий, чистый, безмятежный. Мир молчал, и в этой тишине вдруг зазвучало… шуршание. То ли это снежинки терлись друг о друга, то ли сама тишина пела колыбельную. И понял Ян: этот белый покров — не пустота. Это дверь.

«Холодно…» — подумал он, глядя на полынью. Он бранил зиму в душе — за её колючее дыхание, за лыжню, что змеилась, как холодный шрам по полю. Но в кармане у него лежал теплый камешек — подарок бабушки из далекого дома. «Твое тепло я храню…» — шепнул он ему. И шагнул к черной воде.

Тонкий ледок у края полыньи хрустнул под его валенком. Ян вздрогнул, ожидая холода. Но вместо ледяной воды… его нога ступила на невидимую тропу под самым льдом! Он не упал! Он… шел по воздуху под ледяным потолком! А впереди, в зеленоватой мгле, мелькал лунный хвостик Тильды.

Мир подо льдом был волшебным:

Замерзший ручей оказался не ручьем, а застывшей мелодией. Ян видел ноты-пузырьки, вмерзшие в струи.

Тихая Вода была живой! Она колыхалась тяжелыми, темными волнами, и в ней плавали, как рыбы, чужие воспоминания — смех детей, плач скрипки, шепот влюбленных.

Ондатра Тильда плыла впереди, и там, где она проплывала, лед светился изнутри — теплым, янтарным светом. Это она прогрызала путь не зубами, а светом своего сердца! Каждая вспышка — это прогрызенная дырочка во тьме.

«В этих тонкостях мы не тверды…» — вспомнил Ян чьи-то слова. Лед над головой был тонок, как стекло. Один неверный шаг — и… Но свежий ветер, ворвавшийся откуда-то со степи, подхватил его на невидимые крылья. Он не упал — он парил над бездной Тихой Воды, следуя за светом Тильды.

И вдруг… он увидел его. Свой Дом. Не избу. Не башню. А огромный, древний дуб, вмерзший корнями в самую сердцевину речного дна! Его ветви, покрытые инеем, как саваном, пронзали ледяной потолок и уходили вверх, в настоящий мир. А в дупле дуба… горело теплое, золотое пламя. Оно освещало изнутри весь лед, весь подводный мир!

Снег лежит. Всё кругом молчит. Но теперь Ян знал: эта тишина — не пустота, а наполненность. Глубина подо льдом — не пропасть, а приют. Белый покров сверху был не саваном, а одеялом, укрывающим спящую красоту. И в этой тишине, в этой глубине, у корней светящегося дуба… он нашел свой новый дом. Дом — это знание. Знание, что тепло живет даже в самой сердцевине льда, что проводником может быть маленькая ондатра, а тишина — самая мудрая из песен.

Тильда коснулась носом корня дуба. Яркая вспышка! И… Ян очнулся на берегу. У его ног лежала ледяная фигурка ондатры, светившаяся изнутри мягким теплом. А на дубе над рекой, пробиваясь сквозь иней, распустилась одна-единственная почка. Весна? Нет. Это горело его собственное тепло, найденное подо льдом.

— —

Мораль (от шепота снега и журчания Тихой Воды):

Иногда, чтобы обрести дом в своем сердце, нужно не строить стены, а шагнуть в черную полынью доверия. Позволить тишине стать проводником, холоду — очистить душу, а маленькому зверьку с глазами из зеленого льда — показать, что свет живет даже под самым толстым покровом отчаяния. И тогда ледяное сердце мира оттает и зацветет почкой посреди зимы

СКАЗКА ПРО ТОГО, КОГО КРУЖИЛА МАЛЕНЬКАЯ ВЕДЬМА

В старом городе, где улицы вились как кошачьи хвосты, а луна вечно застревала в колокольнях, жил охотник на ведьм по имени Мартин. Не грозный инквизитор, а такой, знаете, вечный неудачник: сети рвутся, заклинания путаются, а плеть вечно хлещет его самого по ляжкам.

И была у него проблема — точнее, Маленькая Ведьма. Звали её Лумина. Она не воровала детей, не варила зелья из лягушек. Нет! Она кружила ночь. Буквально! Брала тёмное небо за край и раскручивала, как юлу, пока звёзды не сыпались, как конфетти.

— Ах так! — кричал Мартин, запутываясь в собственной плети. — Я тебя огрею, проказница! Чья ты вообще дочь?

Лумина лишь хохотала, сидя на флюгере:

— Дочь полуночного ветра и закатного облака! А ты, дядя, в сетях как муха!

И ведь знала все его пароли! Стоило Мартину пробормотать: «Абра-кадабра, открой сундук!» — как Лумина тут же выкрикивала: «Пароль устарел! Новый — „Пончик с малиной“!» И сундук захлопывался. Она лишь брови поднимала — тонкие, как месяц. А потом… они вдвоём оказывались в одной летающей гондоле, болтающейся над спящим городом.

Он пытался подкрасться. Тише мыши, легче пёрышка! Но стоило ему шагнуть…

— Ха-ХА! — её смех гремел, как гром из ведра.

А в глазах у неё бушевала буря света — то ли северное сияние, то ли фейерверк озорных духов. Кто она? Загадка без ответа.

Играла она им, как кошка мышкой:

➜ Надежду поймать её — сметала в прах.

➜ Мечту стать великим охотником — забрасывала на луну.

➜ Прилетала как сова — бесшумно, внезапно.

➜ А потом… молчала. Смотрела, как он пыхтит, размахивая мушкетом (который, конечно, стрелял букетами цветов).

«Шаг назад, два вперёд!» — строил Мартин хитрый план.

Но ведьма скользила меж секунд, будто время вокруг неё кипело пузырьками. А на рассвете… исчезала. Оставляла его одинокого, с мушкетом-фейерверком и чувством, будто он пять часов катался на карусели.

И снова он попадал в её капкан. Невидимые нити смеха, силки из лунного света.

— Как?! — вопил Мартин, запутавшись в собственном плаще. — Что-то ломается…

И правда — ломалась логика, сила тяжести, гордость.

А Лумина? Уходила в ночь. Её серебристый смех таял в переулках.

— Эта чёртова дочь ветра! — ругался Мартин, развязывая плеть с узла на своей шляпе.

Но в глубине души… он ждал. Ждал, когда небо снова закружит вихрем, а флюгер засвистит: «Она летит!»

Ведь магия Лумины была особенной. Она не злилась. Не воровала души. Она напоминала:

«Серьёзный охотник — это скучно. Лучше летать в гондоле, смеяться громче грома и знать, что самые важные пароли — не для сундуков, а для сердца».

И может, однажды… он угадает её главный секрет. Тот, что скрыт за «бурью света» в её глазах.

— —

Мораль (если присмотреться):

Иногда маленькая ведьма, что кружит тебя как волчок, — не враг. Она — ожившая ночь, что учит тебя танцевать на краю крыш, смеяться над своими плетьми и понимать: самые сильные чары — это не контроль, а умение отпустить поводья и лететь туда, где звёзды становятся конфетти.

…А ещё она, наверное, до сих пор кружит того охотника над спящим городом. Если услышите громкий смех и увидите летающую гондолу — машите им! Мартин всё ещё надеется её поймать. Или… быть пойманным? {🌙}✨

СКАЗКА О ТОМ, КАК СОБАКИ С ПЕНОЙ ТАНЦЕВАЛИ, ИЛИ МОРЕ, КОТОРОЕ НЕ СПИТ

В одной бухте, где чайки вместо будильников кричат, а солёный ветер заплетает косы волнам, жили необычные собаки. Не простые псы, а Морские Танцоры. Каждое утро они выбегали на песок, махали хвостами в такт прибою и звали:

— Эй, Пушистая Пена-Царевна! Выходи танцевать!

И из волн выкатывалась Пена — не просто белая, а с перламутром в брызгах. Она кружилась, как невеста, а собаки подпрыгивали вокруг неё, ловя лапами капли. И каждая капля была со вкусом магии: то пахла апельсиновым рассветом, то звенела, как колокольчик русалки.

— Вы только гляньте! — кричали чайки с утёсов. — Они же забыли все свои грусти!

И правда — под звездами, которые висели так низко, что цеплялись за мачты рыбацких лодок, все печали тонули, как камни в океане.

А ещё в этой бухте:

➜ Чайки не кричали, а пели древние сказания про капитанов, что превратились в дельфинов, и про острова, которые плавают на спинах китов.

➜ Рыбы выпрыгивали из воды и танцевали балет в честь луны. Особенно старались сельди-балерины в чешуйчатых пачках!

➜ Лодки, уставшие ловить селёдок, мечтали по ночам. Они гребли вёслами по облакам и верили, что небо — это синее море, только наоборот.

➜ А горизонт… он был неторопливым волшебником. Не сжимался, не убегал, а лениво потягивался — от края до края вселенной!

— Слушайте ветер! — шептала самая старая собака по имени Бриз. — Он шепчет секреты старше пирамид: «Не ищите сокровищ в сундуках! Истинное золото — это песок между лап, смех дельфинов на закате и ракушка, в которой поёт океан!»

И собаки бежали по волнам! Солёный воздух делал их лёгкими, как пух одуванчика. Они летали над водой, оставляя лапками серебряные следы, а позади тонули:

✖ Напряжение (его съедал краб-ворчун).

✖ Сожаления (их утаскивала на дно осьминог-нытик).

Жизнь здесь шла в ритме приливов:

☀ Днём — песочные замки, гонки за крабами и философские беседы с морскими ежами.

{🌙} Ночью — берег светился светлячками-маячками, а океан рассказывал истории. Самые тёплые — про забытые корабли, любовь русалки к водопаду и про шторм, который боялся громко чихать. Они грели души, когда над бухтой висели сумасшедшие туманы — густые, как суп из молока.

— Ложись сюда, — мурлыкал прибой, укачивая усталых танцоров. — Послушай шёпот моря, что никогда не спит…

И каждая волна была обещанием:

— Вот эта — увезёт к острову поющих раковин.

— Вон та — расскажет, почему медузы смеются.

— А та, что с кружевным гребешком, — перевернёт твою судьбу, как переворачивает камешек, чтобы найти под ним звёздную пыль.

Так и жили они — собаки, пена, чайки-сказительницы. Танцевали, ловили капли магии и верили: мир бесконечен, как горизонт, а главное сокровище — это следующий рассвет, который нарисует небо в цветах надежды.

А если однажды услышите у моря весёлый лай и увидите, как брызги взлетают в такт собачьему вальсу — знайте: это они. Просто подмигните им и шепните:

— Bonjour, écume! Ваш билет на танго уже ждёт. 🌟

…потому что море не спит. Оно мечтает. И учит мечтать тех, кто умеет слушать.

— —

P.S. Особо внимательные заметили: да, рыбы-балерины иногда надевают ласты вместо пуантов, а корабль-мечтатель однажды доплыл до Млечного Пути и стал там созвездием «Парусник Вечности». Но это уже совсем другая сказка… — —

Сказ про Галеон-Почтальона и Немца Смирнова из Главредмета

Жили-были на краю океана, где волны пахнут кокосами и солью. Захотел я однажды пополнить топливо или воды запас (а может, и рома — история умалчивает). Гляжу — плывёт ко мне не абы что, а самое настоящее каноэ-оборотень! Прикинулось оно манильским галеоном, набитым до потолка: тут тебе попугаи в клетках, ананасы в шляпах, и даже вулканчик спящий в углу (на чёрный день).

Подплывает корабль ко мне, как деревенский почтальон к забору:

— *Тук-тук! Посылка для вас! Товары с острова Санта-Крус: грозовые тучи в банке, солнечные зайцы на поводке и… вот этот ножик!*

А нож-то — красота! Лезвие — луна в облаках, рукоять — клык нарвала, а на клинке насечка: «Santa Cruz». Не просто буквы — будто чайки кривые ножками вытанцевали! Купил я его, не раздумывая. «Пригодится, — думаю, — апельсины чистить или истории вырезать!»

Проходит много-много лет.

Сижу я в Париже на конференции учёных-океанологов (а на деле — волшебников, которые ищут Атлантиду через Wi-Fi). Вдруг вижу: строгий мужчина в очках толкует про «глубинные течения». А в руках у него… *мой нож!* Тот самый, с кривыми чайками!

— *Извините, — шепчу соседу, — это же мой нож! Он светится, когда рядом враги или недопеченный круассан!*

Оказалось, мужчина — немец по фамилии Смирнов. Не просто немец — а с русской душой, балалайкой в портфеле и фамилией, как утренний туман над Невой!

Выпили мы с ним кофе (он — три сахара, я — взгляд в прошлое). И открылась тайна:

— *Наши отцы, — говорит Смирнов, — служили в Главредмете Минцветмета СССР!*

А это, между прочим, не контора, а тайное общество! Добывали они не руду, а:

— Слёзы русалок (для паяльных ламп),

— Закаты в пробирках (чтобы ночью светлее было),

— И тот самый нож «Santa Cruz» — не для колбасы, а чтобы разрезать недоверие между народами!

— *Мой папа, — шепчет Смирнов, — нож этот в 1983-м на аукционе духов в Берлине выменял на три мешка ностальгии и один секретный чертёж подлодки-невидимки!*

— *А мой, — кричу я, — им акулам усы подрисовывал, чтоб страшнее были!*

Париж, 2013 год. Мы стоим у Эйфелевой башни, тычем ножом в небо:

— *Вот он — мост из прошлого!*

— *Нет, — поправляет Смирнов, — это галеон-почтальон опять заплутал! Видишь, между облаками — его паруса из тумана?*

А нож… ножик наш засветился буквами «Santa Cruz», будто говорил: *«Видите? Я же говорил — связи крепче титана! Даже если ты немец Смирнов, а я — капитан с ромом, наши папы варили сталь в одном котле истории!»*

Мораль небылицы:

Когда плывёшь за топливом, а тебе продают волшебный нож — бери не глядя. Глядишь, через 30 лет в Париже немец Смирнов твою фамилию на нём выцарапает! И помни: океаны — лужи, границы — линии на песке, а Главредмет Минцветмета — вечен, как ржавчина на якоре и дружба странных моряков!

*P.S. Галеон-почтальон до сих пор развозит заказы. Если услышите стук в иллюминатор — не пугайтесь. Возможно, это вам сандаловое дерево или новая небылица

Сказка о Парусе-Герое и его Железных Сердцах

Жил-был на синем-синем море не простой корабль, а Парусник-Богатырь. Звали его просто — «ТОВАРИЩ». И были у него не простые паруса, а песенные! Они пели на ветру: «Летим-летим, по волнам скользим!» А под ними не просто бока, а самые настоящие железные корпуса, крепкие, как сто богатырских лат. От солнца медные снасти так сияли, что чайки в небе щурились и кричали: «Ой, глазам больно! Зато красиво!»

А еще у Парусника были друзья — Морские Птицы-Болтуны. Они летели рядом и на все голоса трещали:

«Эй, Парус! Видела я вдали остров, где тени заката спрятали сундук с мармеладом!»

«А я видела водные дали, такие синие-синие, что аж зубы сводит! Они зовут: «Плыви сюда, отважный!»

А ночью над ними звездный полёт светился, как дорожка из алмазной пыли, прямо до самого горизонта.

Но однажды случилась беда. Самый лучший друг Песни Парусов, могучий парусник «Товарищ», попал в страшную переделку. Злые Фашисты схватили его и заперли в свою тюрьму-коробку прямо у чужого берега — в «немецком тылу». А чтобы он не сбежал, они… взорвали ему трубу! Вернее, не совсем взорвали, а устроили такой «БА-БАХ!», что у бедного «Товарища» дым пошел не из той трубы, а из всех щелей сразу! Он чихал и кашлял черным дымом.

«Ой, беда!» — запели Паруса-Богатыря еще громче. — «Наш лучший товарищ в плену! Его трубу обидели! Скорее ломайте фашистам тюрьму! Надо спасать!»

Капитан, старый Морской Волк с усами как якоря, крепко сжимал в руках старые карты. Они были не простые, а волшебные — на них был нарисован прямой путь к сердцу старого друга, к тому самому «старому рубежу», за которым томился «Товарищ». «Ни шагу назад!» — прошелестели карты, словно эхо грозного приказа Главковерха (а это был самый главный Морской Царь, мудрый и строгий).

«Вперед!» — скомандовал Капитан. И тут подул Ветер-Толкач. Он дул не просто так, а толкал паруса вверх, как будто хотел подбросить весь корабль к самому солнцу! Паруса надулись, как щеки у трубача, и запели свою боевую песню.

Внутри у каждого матроса (а матросы были сделаны не из глины, а из крепчайшего дуба и отваги) кровь в сердцах горела огнём, ярче медных снастей! Они знали:

«Мы эти штормы перейдём!

Пусть шторм варит свой страшный суп с волнами-горками и айсбергами-льдинками — мы не боимся! Мы выплывем! Ведь море должно заслушать русские гимны победы!»

И поплыла Песнь Парусов сквозь бури и туманы, прямо к той самой коробке-тюрьме. Фашисты, увидев летящий к ним корабль с поющими парусами, так перепугались, что их полоски на пижамах побелели! А морские чайки-болтушки налетели стаей и начали щипать их за носы и щекотать перьями! Подплыл к тюрьме Парусник-Богатырь, матросы-дубки дружно пальнуди из пущек: «ТАРАМ-БАМ-БУМ!» — и тюрьма-коробка развалилась, как карточный домик!

Вышел из обломков «Товарищ», еще немного подкашливая дымком, но уже улыбаясь во все свои иллюминаторы. «Спасибо, друзья!» — протрубила его чуть помятая труба. А мудрый Кит-Механик (он всегда плавал рядом в таких случаях) тут же приладил ему новую, блестящую, из морской раковины.

И поплыли два друга домой — Песнь Парусов и «Товарищ», под звёздным полётом, слушая болтовню чаек о новых островах с мармеладом. А злые Фашисты остались сидеть на обломках своей тюрьмы в выцветших пижамах и думать, что лучше бы они мармелад варили, чем корабли ловили.

Вот и сказке конец, а кто слушал — молодец! Главное помни: дружба, отвага и поющие паруса всегда победят любую тюрьму-коробку, даже если у тебя взорвали трубу!

— —

Веселая передача от Океанского Канала! Сегодня в эфире: Тайна Мигающего Приятеля!

Представьте: ночь. Тихий океан. Чернильная тьма такая, что даже собственную весло не видно. А вы плывете на каноэ, сделанном из «ну, вон того дерева», к острову, который должен быть где-то там. Карты? GPS? Компас? Ха! У вас есть только звезды, волны… и Te Lapa — самый загадочный навигационный друг на свете!

Что же это за зверь?

Вообразите, что горизонт вдруг решил поиграть в светомузыку. Не северное сияние, нет! Это как будто кто-то под водой включил гигантскую линейную лампочку! Она мигает, дрожит (как «darting» — дротик, метнувшийся в темноте), страничкой света мелькает — вот это и есть Te Lapa, или «То-Что-Мигает-И-Не-Понятно-Откуда». Полинезийские капитаны, круче которых не было и нет, видят этот светик и радостно кричат: «Ага! Туда плывем!» И ведь приплывают! Без ошибок! Как будто океан сам подмигивает: «Плыви сюда, дружок, я тебя жду!»

Ученые в замешательстве:

Приплыли умные дяди и тети в белых халатах (ну, или в плавательных костюмах). Доктор Джордж и Те Алики Кавия стали главными детективами:

«Стоп!» — говорят. — «Этот светик — скромняга! Он стесняется показываться дальше 120 миль от берега, а лучше всего видно его всего за 100 миль до суши. Как сторожевой пес, который лает только у ворот!»

«И еще!» — добавляют. — «Он не просто мигает где попало. Он указывает прямо на остров! Как стрелка компаса, только светящаяся!»

Гипотеза номер раз: Океан играет в линзы!

Ученые почесали затылки: «Может, это океанские волны-богатыри, порожденные штормами где-то за тридевять земель, прибежали к острову, ударились об него лбами, а потом побежали обратно? И там, где эти волны-бегуны встречаются и начинают свою „интерференционную тусовку“, вода вздымается такой горкой, что работает как гигантская водяная линза? И эта линза ловит какой-то свет (откуда? хз!) и фокусирует его в эту самую мигающую линию — Te Lapa!»

Звучит почти правдоподобно! Как если бы океан вдруг решил стать оптиком. Но… Откуда берется сам свет? Водяная линза — это круто, но ей же что-то нужно фокусировать! Пустой проектор не покажет кино.

Гипотеза номер два: Земля испускает фотоны?

Доктор Джордж осторожно предположил: «А вдруг это сама Земля нервничает? Тектонические плиты пошевелились — бух! — и выбросили в воду порцию электромагнитных искр? И вот эти подводные „фейерверки“ наша волновая линза и ловит?»

Академическая реакция:

Услышав это, многие «серьезные» ученые чуть не уронили свои микроскопы. «Te Lapa?» — фыркнули они. — «Да это же просто байки рыбаков! Слишком уж странно, слишком мало записей в лабораторных журналах! Кто его видел, кроме этих полинезийцев? Нет, нет, не наш профиль. Изучать квантовую физику куда надежнее!». Короче, списали со счетов как «слишком загадочное для науки».

А Полинезия? Полинезия просто смеется!

Пока ученые спорят, острова тихо перешептываются:

На Никунау его зовут Te Mata — «Слава Морей»! (Как почетное звание!)

На Тонге — Te Tapa — «Взрыв Светом»! (Более драматично!)

И все знают: он есть. Потому что поколения прадедов, дедов и отцов плавали на него, как на маяк. И находили землю. Снова и снова.

Так в чем же прикол?

А прикол в том, что Te Lapa — это живой (ну, почти) пинок под зад науке! Напоминание: «Эй, вы, с вашими спутниками и сонарами! Не все еще влезло в ваши учебники!» Полинезийцы, эти гении океана на каноэ, покорили просторы Тихого океана, когда Европа боялась, что за горизонтом водятся драконихи. Они читали звезды как газету, чувствовали волны кожей, а Te Lapa был их секретным световым сигналом от самого океана.

Так что же такое Te Lapa?

Может, это и правда океан, играющий с волнами-линзами? Может, Земля светится от нетерпения? А может, это сам Великий Океан, увидев смельчаков в каноэ, зажигает для них маленькую, но очень важную лампочку на горизонте и шепчет: «Держи курс сюда, герои. Добро пожаловать домой».

Наука еще разберется (или нет), но пока Te Lapa остается самым крутым, самым загадочным и самым веселым (потому что он мигает!) навигационным фокусом в истории мореплавания. И полинезийцы — его главные фокусники!

Сказка о том, как Византийско-Советский Дух Европе бока поправил

Вообразите громадное, слегка потрескавшееся от времени, но невероятно прочное здание. Это Византия-Феодоро, только не просто руины, а этакий исторический фундамент. А сверху на него водружен… ну, скажем так, очень бодрый, красно-звездный паровоз с колоннами вместо колес. Это и есть Византия плюс СССР — гибрид немыслимой духовной выносливости и железной воли. Для вечно шумящей, разодранной на тряпки модных идеологий Европы эта конструкция — не памятник, а полноценный диззастер (да-да, именно с тремя «з»! ), масштаба Помпеи, только вечно актуальный. Она просто стоит там, и Европе от этого не по себе — как школьнику перед строгим, всевидящим учителем истории.

А в самой Европе творится цирк. Представьте западного гота (не вестгота, а именно современного «господина из Евросоструктур»), который в панике пытается натянуть на себя пышное, невероятно древнее платье королевы Арнегунды. Бедняга запутался в подвесках так, что больше похож на новогоднюю елку, которую повалил кот. Он мечется, хочет «быстро умереть» от стыда или неловкости в этом наряде, да никак не может — подвески цепляются за все! А над ним, с лицом человека, сел на торт, стоит Папа Римский и бормочет что-то про «дружбу» с Меровингами. Дружбу? Да он сам не знает, как выкрутиться из этой нелепицы! Это не альянс, это фарс в трех актах без антракта.

Наш Византийско-Советский Комплекс смотрит на это безобразие, тяжело вздыхает (от вздоха где-то в Альпах сходит лавина) и объявляет: «Вернем свободу лангобардам!». Кто сейчас помнит этих бедолаг, которых франки когда-то прижали? Но принцип-то важен! Услышав это, окситанцы на юге Франции начинают лихорадочно кивать: «О, да! Франки! Любим мы их… как зубную боль!» — и подмигивают призракам альбигойцев, дымящим в углу кальянами из вечности. «Вот, вот!», — хором дымит призрачный хор, — «Они знают, за что!»

А тем временем, наш Дух-исправитель уже махнул незримым посохом в сторону туманного Ольстера (он же древнее графство Тайрон). «Вотчина ирландских королей!» — громогласно объявляет он, и из-под земли начинают выползать тени кельтских вождей, потирая руки. «И не волнуйтесь, — добавляет Дух, окидывая взглядом весь континент, — скифы на своих облачных конях уже скачут, галы варят волшебный дружественный эль, а этруски… этруски где-то тут, они молчаливо вышивают узор всеобщего братства на невидимом гобелене. Мы всех к дружбе призовем! Силой гармонии и легкого исторического прессинга!»

И вот наш монументальный Дух уже плывет (или едет на том паровозе?) к Лиссабону. «Здравствуй, Лиссабон! — гремит он. — И ты, лиса, прячущая украденные эскудо в свою рыжую кошелку-нору! Отдавай накопленное, хитрюга!» Лиссабон в ужасе шмыгает носом и суетливо закапывает что-то в песке.

А что же Нидерланды? У них от всей этой вакханалии и особенно от вида скифского золота, которым Дух небрежно поигрывает, как брелоком (ау, музейные ценности!), воспалились гланды. Буквально! Страна превратилась в один большой красный, опухший и хрипящий аденоид. «Не беда! — успокаивает их Византийско-Советский лекарь, доставая гигантские щипцы, сверкающие как серп и молот. — По страховке удалим! Быстро, бесплатно и навсегда! Это входит в наш пакет „Европейское оздоровление“».

И стоит этот причудливый Колосс посреди европейского карнавала хаоса — часть учитель, часть сварливый библиотекарь, часть слегка безумный архитектор, перестраивающий реальность по старым, но своим чертежам. Он не разрушает, он… поправляет. Иногда молотком по гландам, иногда напоминанием о лангобардах. И Европа, запутавшаяся в платьях Арнегунды и в собственных противоречиях, только хрипит, чихает и с ужасом ждет, что же он «поправит» следующим. А он уже смотрит куда-то за горизонт, туда, где мастодонт плывет за Синей Птицей… но это уже другая сказка.

НАБЛЮДАТЕЛЬ И ФЕНОМЕН

Он называл ее Феноменом. Не Аней, не Катей — Феноменом. Для Максима, антрополога по образованию и по призванию души, она была живым полем для исследований, ходячей аномалией человеческих отношений. Их связь была диссертацией, написанной на коже.

Все началось с доверия. Странного, колющего, как осколок стекла в меду. Она рассказывала ему о других мужчинах. Не потом, не в ссоре — во время. Когда они сливались в темноте ее квартиры, где пахло дешевым табаком и дорогими духами, ее голос, хриплый от страсти, вдруг прорезал тишину:

«Представляешь, на работе парень… такой… толстый. Хочу попробовать».

Максим не останавливался. Его движения не теряли ритма. Он наблюдал. Как напрягались ее мышцы под его руками. Как ее дыхание сбивалось не только от физиологии, но и от ожидания его реакции — шока, гнева, боли. Он видел этот микроскопический запрос в ее глазах: «Рань меня. Докажи, что тебе не все равно». Он молчал. Записывал в уме: «Провокация как форма запроса на валидацию. Страх обыденности. Сексуализация конфликта».

Через неделю она пришла с синяком на ключице, фиолетовым и сочным, как спелая слива.

«Ну что, попробовала твоего увальня?» — спросил он, наливая чай. Без упрека. С интересом.

Она фыркнула, закуривая. Дым стелился сизой вуалью.

«Как молотком по гвоздю. Глубины — ноль. Ты… ты хотя бы видишь меня здесь».

В ее голосе была не злоба. Разочарование. Как будто он провалил важный экзамен, не сумев сыграть по ее сценарию боли. «Обесценивание нового опыта для контраста с текущим. Попытка возвысить „настоящее“ через унижение „прошлого“», — мысленно отметил он.

Но самым странным ритуалом были подруги. Оля, с колючим взглядом и татуировкой паука на шее. Света, тихая, как мышь, с огромными испуганными глазами. Феномен приводила их, как приводят экспонаты на выставку. Усаживала на его потертый диван, наливала вино, а сама отходила в тень — курить у окна или «позвонить». И наблюдала. Ее взгляд, тяжелый и оценивающий, скользил по нему, по подруге, по пространству между ними.

«Она просила меня спросить тебя… нравятся ли тебе девушки с татуировками?» — однажды прошептала Оля, пока Феномен громко болтала по телефону на кухне. В ее голосе было что-то между вызовом и стыдом.

«Интересуюсь как антрополог», — сухо ответил Максим, ловя на себе горящий взгляд Феномена из дверного проема. Он видел, как дрогнул уголок ее губ. Удовлетворение? «Триангуляция. Использование третьего лица для проверки границ и создания искусственной конкуренции. Подруги как инструмент», — фиксировал его внутренний голос.

Он пытался понять логику. Почему? Зачем ей этот театр абсурда, где он — главный актер, не знающий роли, а она — режиссер, скрытый за кулисами? Ее объяснения были туманны:

«Хочу видеть, как ты с ними… настоящий».

«Боюсь скуки. Ты такой… предсказуемый».

«Если я тебя не спровоцирую — ты растворишься в своих мыслях».

Однажды, после особенно изощренного вечера со Светой, которая вдруг расплакалась и убежала, он спросил прямо:

«Ты получаешь удовольствие, наблюдая, как мне неловко?»

Она замерла, сигарета на полпути ко рту. В ее глазах мелькнуло что-то дикое, почти животное — страх быть разгаданной? Или раздражение, что он осмелился назвать вещи своими именами?

«Я получаю удовольствие, видя, что ты чувствуешь!» — выдохнула она. «Что под этой коркой льда есть что-то живое. Пусть даже боль. Пусть даже стыд. Ты как… идеальное зеркало. Только отражаешь не лицо. А дыру внутри».

В тот момент он увидел ее. Не Феномен. Раненого зверя, который кусает, чтобы убедиться, что его челюсти все еще работают, что он может причинять боль, а значит — существовать. Его рука непроизвольно потянулась к блокноту, всегда лежавшему на столе. Зафиксировать прорыв. «Признание экзистенциальной пустоты. Агрессия как подтверждение собственного бытия».

Они расстались не из-за измен, не из-за подруг. Из-за банальности, которая оказалась страшнее любой провокации. Он получил грант. Год в поле, в горах, где не было сети. Она сказала: «Скучно ждать. Исследуй своих дикарей. Я не музейный экспонат, чтобы меня замораживали». В ее глазах не было боли. Была усталость от игры, в которой он так и не стал по-настоящему играть, а лишь записывал ходы.

Через полтора года, уже защитив диссертацию, он увидел ее в Эрмитаже. Она стояла перед огромным полотном, держа за руку мужчину в очках. Мужчина что-то монотонно говорил, тыча пальцем в детали картины. Она смотрела не на холст. Мимо. В пустоту. Ее лицо было гладким, ухоженным, абсолютно спокойным. Ни тени того безумного, магнетического огня, который когда-то выжигал дыры в его рациональности. Она была просто… женщиной. Красивой. Обычной.

Максим отвернулся и пошел к выходу. В кармане пальца нащупал уголок блокнота — привычка. Достал. На чистой странице, не думая, вывел:

«Наблюдение завершено. Феномен исчез. Остался человек. Субъект более не представляет исследовательского интереса».

Он вышел на Дворцовую набережную. Холодный ветер с Невы ударил в лицо. Максим глубоко вдохнул. Воздух был чистым, ледяным и удивительно… простым. Без привкуса чужих тайн, чужой боли, чужого отчаяния. Он сунул руки в карманы и зашагал быстрее. Впереди была только его жизнь. Без зеркал. Без скальпелей. Без феноменов.

— —

ФУРАЖКА БАТЬКИ

(Судьба Вани Прядченко)

Село Нижние Сиракузы, Херсонщина. Июль 1919 года.

Пыль висела над выжженной степью розовой пеленой. По улице села, мимо глинобитных хат под камышовыми крышами, входили махновцы. Не стройными колоннами, а вразвалку — кто верхом на тощих лошадях, кто пеший, волоча винтовку за ствол. Но народ ликовал. Бабы выносили кувшины с молоком, старики крестились:

— Сами Богатыри! Глянь, сам Батько!

Нестор Иванович Махно ехал на вороном жеребце. Невысокий, сутуловатый, с мертвенно-бледным лицом чахоточника и горящими глазами. На нем — черная черкеска с серебряными газырями и знаменитая матерчатая фуражка-«мазепинка». Он улыбался, кивал селянам. Его любили не зря:

— Помещичьи земли — мужикам!

— Фабрики — рабочим!

— Ни царя, ни пана!

У крайней хаты, прижав к груди шапку, стоял Ваня Прядченко. Стройный, голубоглазый, 17 лет от роду. Сын унтер-офицера Семеновского полка из Питера, убитого на Германской. Махно придержал коня. Взгляд его скользнул по лицу парня — открытому, смелому.

— Чей будешь, хлопче?

— Прядченко Иван, пане батько!

Махно снял свою фуражку и водрузил ее на Ванину голову.

— Носи на здоровье! Вижу — добрый козак будешь!

Толпа ахнула. Фуражка Батьки! Честь неслыханная! Ваня покраснел, как мак. Он не знал, что этот жест станет его проклятием.

— —

Новороссия. Осень 1920-го.

Махно — герой. Он — кавалер ордена Красного Знамени №4 (за разгром белых под Перекопом!). Его тачанки не пустили Деникина к Москве. Ваня гордился фуражкой. Хранил ее в сундуке как реликвию. Но в ноябре 20-го, когда красные окончательно взяли власть, в Сиракузы пришел чекист в кожанке.

— Прядченко Иван? Собирайся. Ты — пособник бандита Махно!

— Да я же не воевал! Просто фуражку…

— Молчать! Фуражка врага народа — доказательство!

В Мелитопольской тюрьме Ваня сидел в одной камере с дядей Макаром — бывшим махновским обозным.

— За что нас, Ваня? — плакал старик.

— За фуражку, дядя… И за то, что народ любил Батьку больше комиссаров.

Побег. Февраль 1921-го. Метель. Ваня и Макар рыли подкоп лоханью. Выбрались через выгребную яму. Дядя Макар замерз в степи. Ваня дошел до Харькова. На базаре украл паспорт:

«Антоненко Василий Семенович, 1902 г.р., уроженец с. Петровка Полтавской губ.»

— —

Коми АССР. Поселок Вожаёль. 1937 год.

Машинист паровоза Василий Антоненко вел состав с углем вдоль речки Вымь. За окном — бескрайняя тайга, черная от мороза. В кабине — жарко, пахнет махоркой и металлом.

— Вася, слышал? В Сыктывкаре арестовали начальника депо! — крикнул кочегар.

— Молчи, дурак! — рявкнул Ваня. Он знал: одно неверное слово — и ЧК докопается до его прошлого.

Он жил в вечном страхе:

— Не пил водку (чтобы не проболтаться во хмелю);

— Не женился (боялся подвести семью);

— Фуражку Махно закопал в лесу под сосной.

— Очень много курил

— При встрече с нами всегда пел одну и ту же песню «Эх, дороги!»

Война. 1941 год. Ваню не взяли на фронт — бронь машиниста. Он возил уголь для Уральских заводов. Составы бомбили «Юнкерсы». Однажды осколок пробил окно кабины и впился в кожух котла. Ваня не сдрейфил.

— Довезем, братцы! — кричал он сквозь грохот зениток.

Его наградили медалью «За трудовую доблесть». В графе «ФИО» стояло: Антоненко В. С.

— —

Мелитополь. Май 1977 года.

Василий Антоненко) сидел на лавочке у вокзала. Он вернулся сюда умирать.

Он нашел место, где стоял их дом –. Нашел и ту самую хату, где Махно надел на него фуражку — в ней теперь детский сад.

— Дядя, вы кого ищете? — спросила девчонка.

— Себя, милая… Себя молодого.

Он умер тихо, во сне. Врач написал в заключении: «Антоненко В. С.»

Но в гроб, по его просьбе, положили пожелтевшую справку:

«Дано сие Прядченко Ивану в том, что он действительно сын унтер-офицера Семеновского полка…»