Бесплатный фрагмент - Скажу «спасибо» я годам

«Господи, дай мне смирения, чтобы принимать то, что я не могу изменить, дай мне мужество изменить то, что смогу и дай разум, чтобы всегда отличать одно от другого». (Немецкий богослов Карл Фридрих Этингер).

«Время неуловимее богатства. Никакой банковский сейф не сохранит эту драгоценную субстанцию, которую мы так неэкономно расходуем на ерунду.» (Уилбур Смит. «Тени Солнца»)

Эту небольшую повесть писали три поколения нашей семьи: мой дед, мамин отец Михаил Иванович Воронин, моя мама, Галина Михайловна Сизоненко, мой папа, Алексей Яковлевич Сизоненко, и какую-то лепту внесла моя скромная персона. Таких семейных историй у россиян великое множество, они в чём-то схожи, а в чём-то уникальны и неповторимы и, наверное, этим особенно ценны. Дед и мама начинали писать «Семейную хронику», но, к великому сожалению, не успели много написать. Я взяла их рассказы и вставила в свою повесть. Также я использовала для полноты картины письма папы с фронта и семейную переписку.

Дед был интересным человеком. Он был бухгалтером очень высокой квалификации, хорошо знал английский язык, интересовался международными отношениями и известными политиками. В течение многих лет дед вёл дневники. Некоторые его размышления не потеряли своей актуальности и в наше время.

У деда было две сестры и брат, трагическая гибель которого повлияла на всю его жизнь. Свою повесть «Семейная хроника» (кстати, название я заимствовала у деда) я решила начать с воспоминаний моего деда, Михаила Ивановича Воронина. Эти страницы рассказывают о детстве деда, счастливом периоде его жизни.

Глава 1. Воспоминания деда

Дед писал: «Я родился в деревне Дидяково Бавыкинской волости Серпуховского уезда Московской губернии 13 ноября (по новому стилю) 1904 г. По современному делению — Чеховский район (Лопасненский) Московской области.

Родоначальниками нашего семейного клана были потомственные крестьяне д. Дидяково — мой дедушка, Фёдор Федотович Воронин, и моя бабушка, Дарья Захарьевна (девичья фамилия Сурина). У них было четверо детей: два сына и две дочери — Мария, Иван (мой отец), Прасковья и Семён. Мой отец, Иван, родился в 1873 году (был второй ребёнок у дедушки и бабушки). Мой дядя, Семён, умер в раннем детстве (10 лет), упав с печки в лоханку (пожил немного и зачах).

Моя тётка, Мария Фёдоровна, была выдана замуж в дер. Мошонки Бавыкинской волости, недалеко от мужского монастыря Давыдова пустынь и имения графа Орлова за Василия Ивановича Чебирёва (впоследствии оказавшего решающее значение на мою судьбу). В. И. Чебирёв работал на прядильно — ткацкой фабрике «Новая мыза» (теперь — «Красный текстильщик») владельца Н. Н. Коншина в г. Серпухове Московской губернии. Работал в механической мастерской на разных должностях и впоследствии стал квалифицированным токарем. За свои незаурядные способности и усердие он был назначен дирекцией фабрики на должность заведующего механической мастерской. (Директора, механики и ведущие мастера на фабрике были англичане). Чебирёвы были бездетные. В дальнейшем изложении повествования я часто буду вспоминать Чебирёвых. Моего отца (и своего шурина) зять В. И. Чебирёв устроил работать на фабрику «Новая мыза» (видимо, в 90-х годах прошлого столетия), где он приобрёл профессию квалифицированного токаря. Жил отец вместе с Чебирёвыми. Моя тётка, Мария Фёдоровна, недолго жила в деревне Мошонки, Василий Иванович взял её в Серпухов.

Моя вторая тётка, Прасковья Фёдоровна, была выдана замуж в д. Кулаково, близ села Лопасни (теперь город Чехов) за Василия Никифоровича Юрасова. Юрасовы, видимо, недолго жили в Кулакове, переехали в Серпухов. Я не знаю, какая Фортуна помогла им, но, как я стал понимать, В. Н. Юрасов стал богатым человеком. Серпуховской купец: имел пекарню, булочную и чайную с летним садом в самом центре города (Московская улица, «Катин мост»). У Юрасовых было два сына — Володя и Коля. В. Н. Юрасов имел наёмных рабочих и служащих человек 10—15 (пекари, конюхи, приказчики, «половые» — официанты и чернорабочие). Коля Юрасов был болезненный мальчик, в возрасте 12—13 лет, находясь у нас в деревне, умер после продолжительной болезни. Похоронен он на нашем приходском кладбище в селе Легчищево у Преображенской церкви. Впоследствии рядом с ним были похоронены умерший в июле 1917г мой дедушка и бабушка, умершая в 1923г. Видимо, там же похоронены все наши предки (церковь и кладбище находятся в 5 верстах от нашей деревни).

Мой отец женился, видимо, в 1895 году. Невесту ему сосватали из дальней деревушки Сафоново Серпуховского уезда, неподалёку от суконной фабрики Хутарёва (теперь фабрика «Пролетарий», примерно в 15—18 верстах от нашей деревни). Его жену и мою мать звали Матрёна Павловна Кузина. Они с отцом были одногодки. Моя мать после замужества жила в деревне с дедушкой и бабушкой и помогала в хозяйстве.

Отец приезжал каждую неделю на воскресенье и на другие праздники домой. Конечно, мне трудно судить об их жизни, но, кажется, недельная разлука супругов повышала интерес к жизни. Появились дети. В 1896г родилась дочь Маня, в 1898г — сын Ваня. С их появлением на свет кто мог предсказать их трагический конец?

В 1901г родилась вторая моя сестра, Мотя, и, как уже было сказано, я родился последним в 1904г. Наша деревня находилась в 20 верстах от г. Серпухова, в 5—6 км от станции Шарапова Охота Моск. — Курской железной дороги, на правой стороне, как ехать из Серпухова в Москву. Все оценки мои и заключения в дальнейшем моём изложении будут даны в том понимании, как я их представляю в настоящее время (1967г). А в то время и жил и рос, не понимая смысла и содержания жизни. Первые проблемы в моей памяти относятся к 1910 году, смерти Толстого (мне было 6 лет).

Отчётливо помню, когда дедушка приехал из Серпухова, распряг лошадь, поставил её во двор (в хлев), вошёл в избу, поздоровался со всеми нами и, не раздеваясь, сел на лавку под образами, произнёс: «Антихрист умер» (попы предали Толстого анафеме и отлучили от церкви).

У нас в деревне было начальное училище Министерства просвещения с 3-годичным сроком обучения. Это училище посещали ученики из соседних деревень — Нижнее Пикалово, Верхнее Пикалово, Пешково и Мантюхино (теперь — Красные Орлы). Учителями были супруги Розовы, с 1-м классом занималась Мария Андреевна, а со 2-м и 3-м классом — её муж, Леонид Иванович. Видимо, они начали учительствовать с молодых лет. Мне кажется, что они были энтузиастами народного образования, обрекая себя на деревенскую жизнь. Они могли устроить жизнь и в городе, тем более, что они были из дворян (о чём иногда напоминала Мария Андреевна). Леонид Иванович был страстный и опытный охотник и меткий стрелок, может быть, эта страсть и влекла его к жизни в деревне?

В деревенской школе учились мои сёстры, Маня и Мотя, и я. Мотя училась очень хорошо. Мотя и я окончили училище с похвальными грамотами. Маня, видимо, училась менее 2-х лет, читала и писала очень плохо. В программу училища было включено: научить учеников письму, чтению, 4-м правилам арифметики, научить Закону Божию, дать элементарные сведения по географии и естествознанию. Так или иначе, земское начальное училище в лице учителей-энтузиастов, супругов Розовых, открывало нам глаза на мир.

Законоучителем у нас был священник нашей приходской церкви, находившейся в дер. Легчищево — Михаил Померанцев (очень строгий). К нам в школу он ездил на лошади; летом-на тележке-тарантайке, а зимой — на санях. Церковь, религия и священнослужители в то время занимали в нашей жизни почётное место. Трудно было предположить, что можно было расшатать такие крепкие религиозные устои. Недалеко от нашей приходской церкви стоял бастион религии, мужской монастырь Давыдова пустынь. О нём речь впереди. Мой старший брат Ваня учился в Серпухове, жил с отцом у Чебирёвых.

Деревня Дидяково, по нашим понятиям, принадлежала к разряду средних. В ней было 70—80 домов. В основном крестьянские дома и служебные постройки были бревенчатые, крытые соломой «под щётку». Дома, крытые железом, можно было сосчитать по пальцам рук. Двухэтажный дом был один во всей деревне. Он принадлежал местному богатею, владельцу небольшого кожевенного завода, Матвею Ивановичу Бабыкину. Его второй дом на северной стороне и на западном конце деревни, рядом с двухэтажным домом, также был кирпичный и крайний. Этот дом был построен в стиле «модерн» и с большим изяществом. Ещё был один кирпичный дом, но уже другого владельца. Зато было много лачуг.

Различие в степени обеспеченности и в образе жизни деревенских семей было огромно. Количество богатых, зажиточных и бедных-безлошадных семей было примерно одно и то же. В основном были середняцкие семьи. Мы могли быть отнесены к середнякам. У нас, как и у большинства крестьян деревни, имелся небольшой надел земли. Хозяйство было трёхпольное. Одно поле было для озимых (рожь), другое — для яровых (овёс, картофель и иногда вика, горох), а третье поле — в пару (отдыхало). Земли были расположены вокруг деревни на расстоянии 1—2 км. За полями со всех сторон был лес: на севере — «куток», на северо-западе «роща», на западе — «осинки», на юге — «казённый лес», на востоке — «липки», на юго-востоке — «большой» лес (крестьянский).

Леса в нашей жизни имели большое значение. Из деревьев получали строевой лес, топливо; в лесу собирали ягоды, грибы, орехи, пасли скот и косили траву. Наша земля без навоза давала скудный урожай. На наших полях урожай был лучше многих, т.к. дедушка хорошо, любовно обрабатывал землю и достаточно удобрял. Навоза было много. Всегда у нас была лошадь, корова, а иногда и две, тёлки, 15—20 овец, 2 поросёнка, десятка 3 кур, иногда водили уток. Хлеба и мяса было достаточно, картофеля нарывали по 200—250 мешков.

Как и большинство хозяйств, мы имели приличный плодовый сад. Яблонь было 35—40 и хороших сортов (грушёвка, коричные, антоновские, титовка и др.). Была малина, вишня, крыжовник и красная смородина. Был небольшой огород: сажали огурцы, репу, редьку, брюкву, сеяли лук, морковь. Капусту не сажали и для засолки привозили из Серпухова.

Наш дом находился на северной стороне и имел 10 номер (счёт вёлся с запада). Дом был добротный, пятистенный, крытый железом. К дому примыкал большой светлый двор, крытый соломой под щётку (свет проникал через слуховое окно, прорубленное во фронтоне двора). Ниже дома, метрах в 40—50 находился наш амбар, в котором были сделаны закрома для ржи и овса; мука хранилась в мешках. Одно время на верхних перекладинах стоял бабушкин гроб, который очень меня пугал. На верхах у нас были баня и сарай для сена, а ещё выше — молотильный сарай с гумном. Зимой в нём хранилась ржаная, овсяная, а иногда и вико-овсяная солома. У сараев (ближнего и дальнего) стояли вековые, развесистые дупловатые липы, которые были видны с дальнего расстояния. Во время цветения лип от них исходил изумительный аромат, не умолкало жужжание пчёл. В 1916 или в 1917г в дупле дальней липы поселился отроившийся и улетевший из чужого улья рой. Осенью вытащили из дупла много сот мёда. Вот был у нас праздник! Но без пчелиных укусов не обошлось.

Баню топили почти каждую неделю. Свет в баню проникал через небольшое оконце. Воду грели в большом чугунном котле, вмазанном под топкой. Был полок, на котором парились, предварительно выплеснув несколько вёдер холодной воды на раскалённые кремниевые камни. В тёплое время раздевались и одевались в неотапливаемом предбаннике. Воды для бани нужно было много. Сколько вёдер пришлось достать и перенести руками моей матери! Рубленый колодец находился в 60—80 м от бани. Воду доставали ведром с цепью длиной метров 15—20. Воду из этого колодца употребляли только для хозяйственных надобностей.

Для питья носили воду из так называемого «долгого» колодца (сруб длиной метров 7—8, шириной больше метра и с такой же высотой). Воду доставали прямо ведром, наклоняясь в колодец, или к вёдрам привязывали небольшую верёвку. Глубина колодца была 50—60 см, он находился под небольшой горой. Бьющие мощные ключи были ясно различимы в светлой воде. Из колодца вытекал незамерзающий ручей, источник пополнения двух прудов (один — круглый, небольшой, другой — продолговатый, длиной 50—60м, шириной 20—25м). Скотина также пила «благородную» воду из «долгого» колодца. От нашего дома «долгий» колодец находился на расстоянии 200—300 метров.

Зимой воду возили на салазках. Только теперь я могу оценить, какая изумительная вода была у нас в «долгом» колодце. У «долгого колодца стояла часовня. В часовне находились иконы. Грязь у колодца была непролазная, т.к. было много слабых ключей вокруг колодца. Обычно у колодца устраивались молебны по различным поводам (о ниспослании дождя, о прекращении дождя и т.п.) на более сухом месте.

Наша школа стояла одиноко за деревней, близ просёлочной дороги, соединяющей монастырь «Давыдова пустынь» со станцией «Шарапова охота». Школа была деревянная, очень высокая, крыта железом. Крыша и стены были окрашены в тёмно-красный цвет. Входное крыльцо было с северной стороны. С крыльца попадаешь в широкий длинный коридор, освещавшийся большим итальянским окном. Налево из коридора была классная комната с большой изразцовой печью (на восток 6 или 8 больших окон). Все три класса занимались в одном учебном зале. М.А. — с учениками 1-го класса, а Л.И. — с учениками 2-го и 3-его класса.

Как мы понимали что-либо, теперь не могу себе представить. Направо из коридора была квартира учителей, состоящая из двух комнат и кухни с русской печкой. У Розовых было пятеро детей — Анатолий, Николай, Ольга, Леонид и Вера. Анатолий и Николай учились в университете в Москве. Анатолий, видимо, не закончил образования и жил с родителями в деревне. У него было много странностей, нам говорили, что он «зачитался». Ольга и Леонид также учились в Москве, Ольга — в гимназии, а Леонид (мой ровесник) — в кадетском корпусе. На каникулы к родителям всегда приезжал в военной форме. Вера училась в нашей школе (она самая младшая из детей). Видимо, нелегко было сводить концы с концами Розовым, жалованье земских учителей было невелико.

По нашей деревне протекала речушка, которая летом почти пересыхала, а весной в половодье бурно несла свои воды от тающих на полях и в лесах снегов. Видимо, поэтому она и получила название Безуменка. Прежде, чем влиться в р. Лопасню, она пополнялась ручьём, вытекавшим из ключевого колодца у дер. Пешково (название ручья забыл), затем, пробежав «большой» лощину-луг, принимала в себя другой ключевой ручей «Жилино». Дальше Безуменка до конца своего пути протекала по лесу, который назывался «Осинки» (речка очень извилистая).

Через нашу деревню пролегала дорога со станции «Шарапова Охота» М.-К. ж.д. в направлении «Семёновской отрады» (имение гр. Орлова). От деревни Еськино шла развилка дороги между деревнями Пронино и Легчищево, мимо нашей церкви и кладбища в направлении мужского монастыря «Давыдова Пустынь» (основан в 1515г.). Дорога от ст. «Шарапова Охота» примерно на расстоянии 3—4 км была покрыта булыжниками (до дачи Кобякова), а дальше был просёлок. Видимо, и у графа Орлова, и у монастыря «не хватило пороха». От ст. «Шарапова Охота» до «Семёновской отрады» через нашу деревню проходила телеграфная линия с одной ниткой провода на столбах. «Стаканчики» на телеграфных столбах для нас, деревенских мальчишек, частенько служили «невинной» игрой. Набирали камни и кидали в «стаканчики», хотя с опаской. Считалось геройством, когда попадёшь в «стаканчик», а ещё лучше, когда его разобьёшь. В ветреную погоду, когда в столбах от проводов появлялся шум, прикладывали ухо к столбу и слушали человеческие голоса и говорили окружающим: «Разговаривают, только неразборчиво».

Мой дедушка был большого роста, широк в плечах, с окладистой рыжевато-седой бородой. Голова лысая, уцелевшие волосы были пострижены в «кружок», глаза серо-голубые, нос с небольшой горбинкой, лицо обветренно-румяное. Его недюжинная сила с мощной осанкой и крепкими руками с широкими натруженными ладонями превращала крестьянский нелёгкий труд (пахота, косьба, молотьба цепами и т.д.) в гимн труду в родстве с родной природой.

Я, как помню с малолетства, у нас в доме даже и на праздники не было спиртного, но дедушка, когда приезжал в Серпухов к зятю В. Н. Юрасову, всегда распивал с ним рябиновую. Отец мой был трезвенник, не пил даже пива. Ненавидел пьяниц. У дедушки был хороший голос, он пел в церковном хоре, но попа, Михаила Померанцева, не любил за его хамство. На его глазах происходил «делёж» церковной выручки, из которой поп львиную долю брал себе, из остальной части 2/3 шли дьякону и 1/3 –дьячку. Иногда дедушка, рассердившись, не ходил в церковь месяцами. Когда поп ходил по домам с иконами (на Пасху и в др. праздники), то говорил дедушке: «Почему — то Фёдор Федотович не ходит петь в церковь?» (дедушка пел тенором). Дедушка находил ответ (ложный) и обещал приходить в церковь.

У меня сохранилась фотокарточка дедушки. Он сфотографировался (незадолго до своей смерти) со своим зятем В. И. Чебирёвым. Нелёгок был крестьянский труд, выполнявшийся примитивными, малопроизводительными орудиями, такими, как соха, борона, коса, серп, цеп. Но тем ценнее, слаще были продукты труда — рожь, овёс, картофель, овощи, яблоки и многое другое. Подобно моему дедушке в нашей деревне было много крестьян-мужиков.

Моя бабушка, видимо, была ровесница дедушки. Как я её помню, она была нетрудоспособная, больная, беспрерывно сильно кашляла. Её постоянным местопребыванием была русская печка, «кошачьи горы», как у нас называли постель на печке. С «кошачьих гор» бабушка спускалась пить чай, обедать, ужинать и по естественным надобностям. Летом она ненадолго выходила на улицу. Бабушка в молодости, очевидно, была очень красивая: лицо белое, волосы чёрные, вьющиеся, как у цыганки, глаза голубые, ласковые. Когда и почему она тяжело заболела, я не знаю.

Бабушка имела решительный характер, была хорошей спутницей дедушки. По рассказам бабушки, их дом дважды поджигали, и всё сгорало дотла. Дедушка, несмотря на физическую силу, падал духом, «вешал голову». Бабушка находила в себе силы поддержать дедушку морально, говорила: «Ну что же ты, Фёдор, не надо „вешать голову“. Бог даст, опять построимся». И дважды на пепелищах строились. Поджоги служили средством мщения.

Я иногда озоровал над бабушкой. В памяти сохранился такой случай: бабушка сидела на табуретке в кухне. Я привязался к ней и щипал её сзади то с одного бока, то с другого. Бабушка ругалась на меня и отмахивалась руками, но я вывёртывался. Но один взмах её руки достиг цели, она ударила меня по носу. Видимо, от боли и от крови, хлынувшей из носа, я закричал «благим матом». Всё это происходило в присутствии матери. Когда я приставал к бабушке, а когда у меня хлынула кровь из носа, она закричала громче моего, приговаривая: «Убила малого, убила малого!» (мне в то время было 5 или 6 лет). Таких случаев больше не было. А вообще-то, я бабушку очень любил, вплоть до самой её смерти (в 1923г.).

В 1912 году я должен был поступить в начальную школу. Мой отец полушутя, полусерьёзно, обращаясь ко мне, говорил: «Эх, пастух, пастух! Скоро в школу идти, а ты не знаешь ни одной буквы!». Видимо, эти слова затронули меня за живое, я решил показать, на что способен. Мой старший брат Ваня был на летних каникулах в деревне. Он показал мне буквы алфавита и через неделю — полторы я свободно читал текст любой сложности.

В 1912 году моя сестра, Мотя, закончив 3-х классную школу, завершила «курс наук». Училась она очень хорошо, была способная. Учитель, Леонид Иванович Розов, горячо рекомендовал учить Мотю дальше. Родители не последовали этой рекомендации. Так и осталась Мотя с «высшим деревенским образованием».

Но начатки полученных знаний в начальной школе и любознательность путём жадного чтения книг и журналов, расширили её кругозор. Она могла свободно вести разговор о литературе, искусстве с гимназистами, реалистами, коммерсантами. Впоследствии она окончила курсы кройки и шитья (так же, как и старшая сестра, Маня) и стала высококвалифицированной портнихой.

Ученье мне давалось легко. Свободно запоминались стихи, достаточно было прочитать текст два-три раза (стихи заучивал по утрам, до школы). Учебники, тетради, ручки, перья, карандаши, грифельные доски и грифели школа выдавала бесплатно. Чернила наливали в чернильницы, вставленные в парты. За каждой партой сидело по два ученика. У парт открывающихся крышек не было. Парты были выкрашены в чёрный, а сиденья — в жёлтый цвет.

В переднем углу висела большая икона, а перед ней — лампада. На стене, перед взором всех учеников, висел большой красочный портрет царя Николая 2 и географическая карта. При входе учителей в классный зал все ученики вставали. Перед началом и концом занятий один из учеников 3-го класса (по очереди) читал молитвы, все ученики с обращёнными на икону взорами усердно молились.

Уборной для учеников при школе не было. Для удовлетворения естественных надобностей ученики бегали за дровяной сарай. Дико и негигиенично, как теперь кажется, но тогда мы этого не замечали.

Школьные годы смутно восстают в памяти, но отдельные эпизоды сохранились. Учительница, Мария Андреевна была крикливая, худущая. Но был у неё ученик, мой одноклассник, Илюха Чибисов, который пользовался особым её расположением. Он жил у дедушки, которого все деревенские, малые и старые звали «Пашка». Пожалуй, у Чибисовых была самая худшая изба-завалюха, были они бедняки. Мать его работала в Серпухове на одной из фабрик, домой ездила редко. Я имел несчастье сидеть с ним за одной партой, от него всегда пахло «псиной», т.к. он редко мылся. Нередко Илюха выкидывал и такие номера: соберёт все свои немногочисленные книжки в матерчатую сумку, перекинет её через плечо, встанет из-за парты и направится к выходу. М.А. прервёт урок и бежит вдогонку за Илюхой, приговаривая: «Илюша, почему уходишь? Останься!». А Илюха и ухом не ведёт. Выйдет из школы, встанет перед окном и у учеников на глазах достаёт книжку за книжкой из сумки и пускает их по ветру, приговаривая: «Вот тебе, вот тебе!». И, таким образом перекидав все книжки, с пустой сумкой Илюха отправляется домой. М.А., наблюдавшая эту картину из окна школы, посылала нас подобрать книжки. И мы приносили их (в растрёпанном виде). На другой день М.А. пожурит Илюху и выдаст ему новые книжки, а с него «как с гуся вода».

В центре нашей деревни на просёлочной дороге был трактир, хозяином которого был наш деревенский мужик по прозвищу «Ходулин». Наверное, это прозвище он получил за свой высокий рост и длинные ноги. В трактире вечерами собирались деревенские мужики и коротали осенние и зимние вечера в жарких спорах за «парой» чая, в табачном дыму, в помещении, плохо освещённом семилинейной керосиновой лампой. «Жаркие споры нередко кончались мордобитием.

Мой дедушка был завсегдатай трактира. Бывало, уберётся со скотиной к 4 часам зимнего дня и направится в трактир. Приходил домой из трактира часов в 7 или 8, после его прихода ужинали.

Бабушка, бывало, спросит дедушку: «Ну что там, Фёдор?» (в 1914 году шла война с немцами; трактирщик Ходулин выписывал газету «Русское слово»). Дедушка обычно на это отвечал коротко: «Пишут, читают». Иногда же расскажет некоторые подробности о военных действиях, о подвигах казака Кузьмы Крючкова, о победах над немцами, благодаря мудрости нашего главнокомандующего (Николая Николаевича Романова, дяди царя Николая 2) и о других событиях.

Ужинали в кухне, жарко натопленной железной печуркой, с подвешенными к потолку железными трубами («коленами»). Печурку топили хворостом. Кухня слабо освещалась семилинейной керосиновой лампой, висевшей на железном крючке высоко под потолком. После ужина ложились спать — бабушка в кухне на печке («кошачьи горы»), дедушка — на кровати в кухне. Мы ложились спать в горнице, отделённой от кухни капитальной стеной с филёнчатой дверью.

Горница внутри была перегорожена тесовой перегородкой, немного не доходящей до потолка. Образовался зал, боковая комната и прихожая. Отапливалась горница голландской изразцовой печью, стоявшей почти посередине горницы, с тремя медными отдушинами. В горнице тесовые перегородки были оклеены обоями, стены же были голые.

В зале, как и обычно, в то время, в «переднем» углу висели иконы и лампадка. Лампадка, наполненная гарным маслом, зажигалась перед праздниками и в праздники. Под потолком на середине зала была спущена на железном крючке керосиновая десятилинейная лампа «молния», которая зажигалась редко, в особо торжественных случаях. Лампа излучала яркий мягкий свет.

В одном из простенков висело большое зеркало. На тесовых перегородках, оклеенных обоями, были развешены в рамках под стеклом фамильные фотопортреты и похвальные листы об окончании начальной школы братом Ваней, сестрой Мотей и мною (старшая сестра Маня начальную школу не окончила).

В зале горницы было три окна, в боковой комнате и в прихожей также было по окну. В зале под образами стояла тумбочка и длинный дубовый стол, в одном из простенков — шкаф с посудой (шкаф «буфет» был изготовлен отцом с резной токарной художественной работой). На одной из стен зала висели большие настенные часы с гирями, с суточным заводом. Вдоль стен зала были расставлены венские стулья (дюжина), на подоконниках были цветы в банках (герань, «Ванька мокрый» и др.).

В кухне были лавки (скамейки и табуретки). Не в почёте у нас были цари и крупные сановники, их портретов, в отличие от других деревенских домов, у нас не было. В боковой комнате стояли три деревянные кровати.

Большое место для жителей деревни занимал кустарный кожевенный завод нашего деревенского мужика, Матвея Ивановича Бабыкина. Завод был расположен неподалёку от деревни, на берегу протекавшего ключевого ручья, берущего начало в деревне Пешково. Ручей был перегорожен плотиной, и вода самотёком по деревянным желобам текла в сырейный цех, где замачивали кожи, и в красильный цех, где после обдирки шерсти с кож на станковом ноже их красили в чёрный цвет. После просушки и чистки кожи принимали товарный вид.

На заводе не было никаких механизмов, всё делалось вручную. Производственные цеха освещались керосиновыми лампами. Сырейный и красильный цеха напоминали копию ада: мокро, грязно, вонь неимоверная. Грязная, тухлая вода из цехов вытекала в нашу речушку Безуменку, а затем попадала в речку Лопасню. Наш «нижний» луг был загажен. Сено, скошенное с этого луга, неохотно поедалось скотиной.

На заводе работало около сотни рабочих, жителей нашей деревни и окрестных деревень. Дико теперь слушать, а было так, что перерыв на обед (12 часов дня) возвещался «гудком-голосом» путём протяжного завывания во всю силу лёгких рабочего обдирочного цеха, Серёжи, по прозвищу Канарейкин (за его красивый голос) по фамилии Воронин.

Да, многие из известных мне рабочих носили прозвища: «Воробей» (Котов), «Каликан» (Хромов), «Жук», «Кудым» и т. д. Большинство из рабочих были горчайшими пьяницами. «Казёнка» была в деревне Баранцево, в 4—5 верстах от нашей деревни.

После получки некоторые рабочие не работали до тех пор, пока не пропьют всю зарплату. После пьянки опять с повинной головой к Матвею Ивановичу. «Благодетель» вновь брал провинившегося на работу, но сбавлял зарплату. За это в пьяном угаре рабочие окрестили М.И. «кровопийцей».

Дело было прибыльное, и богатство Матвей Ивановича росло не по дням, а по часам. Рабочий день продолжался более 12 часов. Сам Матвей Иванович имел внушительный вид. Большой ростом, статный, широк в плечах, рассудительный в речи, нетороплив в движениях. Широкая чёрная борода лопатой, большие серые глаза и широкий с рябинками нос. Всё это невольно заставляло относиться к нему с уважением. Под стать себе он подобрал супругу, Александру Герасимовну, дородную, холеную. М.И. взял её из богатой семьи Кочетковых, жителей соседней деревни Крюково.

В Крюкове у Кочетковых была кубово-красильная фабрика с применением механических двигателей. С женитьбой М.И. на А.Г., которая, видимо, принесла с собой хорошее приданое, дела его пошли в гору. В деревне о том, как разбогател М.И., ходили и такие слухи, будто супруги Бабыкины, будучи в Крюкове в гостях у Кочетковых, задушили во время сна брата А.Г. (шурина М.И.), выкрали из под подушки ключ от несгораемого шкафа и украли все ценности. И будто бы А.Г. казалось, что в лесу, который назывался «осинки», каждый вечер зажигалась лампада, которую она наблюдала из окна своего дома (дом был крайний, направленный в сторону дер. Крюково), вечное напоминание о совершённом ими преступлении. Легенда, видимо, недалека от истины.

Богатство супругов Бабакиных росло не только в деньгах. А.Г. оказалась очень плодовитой женщиной. На свет Божий появились дети в такой последовательности: Василий, Иван, Александра, Матвей, Александр, Евдокий, Николай, Полина, Алексей, Павел, Егор, Фёдор, Варвара и Мария. Словом, по теперешним понятиям, А.Г. стала бы «мать-героиня». Надо правду сказать, что поговорка «в семье не без урода» здесь не применима. Все дети Бабыкиных были рослыми, красивыми и умными. Дочери Полина и Варвара были нежными, изящными, грациозными.

Забегу немного вперёд: Алексей окончил военную школу. В царской армии дослужился до чина штабс-капитана. В революцию этого «золотопогонника» солдаты пальцем не тронули, т.к. он в солдатских сердцах заслужил звание «отца родного». В советское время Алексей Бабыкин дослужился до генерала и вышел в отставку в Ленинграде. Да! Представляю себе, что такого генерала не стыдно было показать, кому хочешь.

Фёдор окончил энергетический факультет Московского университета. Работал в Мосэнерго инженером. Будучи в месячной командировке в Ленинграде (июнь-июль 1951г.), где я проводил бухгалтерскую ревизию на Гардинно-тюлевой фабрике им. Самойловой и на Кружевной фабрике, я взял адрес Алексей Матвеевича Бабыкина в справочном бюро «Ленгорсправки», да так и не удосужился в течение месяца зайти на квартиру, о чём сожалею даже теперь (май 1973г.).

Хочется сказать о «невинных забавах» великовозрастных деток М. И. Летом, когда приезжали из Москвы с учёбы на летние каникулы Егор (учился в реальном училище, курс не окончил) и гимназист-старшеклассник Фёдор, то они потешались над «домашним шутом», Серёжей Канарейкиным (которому было около тридцати лет). В частности, отчётливо помню такой случай. «Высокодоговаривающиеся стороны» (с одной стороны — братья, с другой — Серёжа) в окружении нас, деревенских ребятишек (наверное, 1911 или 1912 год) сидели на берегу пруда, заросшего травой и тиной, длиною метров 75 и заключали такую сделку: Серёжа должен был пересечь пруд во всём, как есть, не раздеваясь (где — идя по шейку, где — вплавь). За это на противоположном берегу пруда его дожидалась премия от братьев — бутылка водки. К великому нашему удовольствию Серёжа в одежде бросался с берега в воду, идя по илистому дну, с трудом раздирая траву, пыхтя и отдуваясь. Достигнув середины пруда, где ноги уже не доставали дна, Серёжа пускался вплавь, намокшая одежда затрудняла плавание. Наконец Серёжа на берегу — мокрый, раздутый, уставший, весь опутанный травой и покрытый тиной. Устроители праздника и мы, маленькие несмыслёныши, были в восторге. Тут же Серёжа распечатывал бутылку и частенько её опорожнял. После этого далеко разносились песни, исполненные его мощным чарующим серебряным голосом.

Хочется рассказать о своих детских проделках — проказах, ярко запечатлевшихся в памяти. Это произошло, неверное, в 1912 или в 1913 году. Старший мой брат, Ваня, учившийся в школе в Серпухове, на летние каникулы всегда приезжал в деревню. Он был заводилой во всех начинаниях. Ходили с ним ловить рыбу на реку Лопасню, в лес за грибами и ягодами и т. п. У нашего отца было шомпольное ружьё. Остались дома одни, Ваня взял ружьё, нашёл дробь и порох. Он начал заряжать ружьё через ствол, забивая дробь и порох войлочными пыжами, шомполом. Я стоял рядом и смотрел. Внезапно раздался выстрел, и весь заряд вместе с шомполом оказался в потолке кухни. К счастью, никто из нас не пострадал, но испугались мы основательно. Выстрел опалил наши лица и волосы.

Второй случай. У нас в сенях была полка с разными соблазнительными для мальчиков вещами — банки, коробки, старые замки, бутылки и т. д. Ваня, забравшись на полку в полутёмных сенях, искал «клад» и случайно пролил бутылку с серной кислотой. Я стоял в сенях на полу у полки и глядел на его поиски. Судьба и на сей раз помиловала нас: мы могли бы оказаться без глаз.

31.03.1976г. Очень медленно пишется «Семейная хроника». Прочитал написанное и даже самому понравилось. А времени моего пребывания на земле осталось не так уж много. Надо спешить. Живу 72-й год и знаю, чувствую даже, потребность в изложении прожитой жизни на бумаге, хотя язык мой далёк от писательского мастерства. Но мои воспоминания и будут ценны тем, что писались обычным человеком, которых среди людей большинство. Нашему поколению пришлось жить на грани двух эпох — старой, уходящей, и новой, нарождающейся, смутно вырисовывающейся впереди, эпохи.

Итак, надо засучить рукава и приняться за дело, которое даёт мне духовное удовлетворение, и, надеюсь, нашей дорогой дочери и внучкам. В них наше бессмертие».

Глава 2

На этом записи заканчиваются. Правда, остались многочисленные дневники деда. Революцию и гражданскую войну семья деда пережила очень тяжело. А в сентябре 1921года в их семье произошла драма, которая надломила всех членов семьи, оставила страшный след в душе деда и повлияла на всю его дальнейшую жизнь.

Ивана Ивановича призвали в Красную армию. Семья жила очень голодно, и Иван Фёдорович написал сыну слёзное письмо с просьбой о помощи. Иван, не зная, чем помочь, решил продать шинель. Продал он её или нет, но денег родные не получили, а Иван был приговорён к расстрелу.

Семья деда писала везде, даже Калинину, прошения о помиловании, но… приговор был приведён в исполнение в кратчайший срок. Ивану Ивановичу Воронину было всего 23 года…

Для деда, обожавшего брата, это стало ужасным потрясением. Для себя он решил, что никогда не вступит в партию. Слово своё он сдержал. Забегая вперёд, могу сказать, что дед был главным бухгалтером на крупных предприятиях, ездил в командировки с ревизиями от главка, ему неоднократно говорили, что его ждёт тёплое местечко в министерстве, если он только вступит в партию. Он остался верен своему слову и памяти горячо любимого брата.

М.И. окончил бухгалтерские курсы. В 1926 году он встретил, по его словам, самую красивую девушку на свете, Зину Мышляеву, женился. Бабушка, действительно, в молодости была хороша собой. У неё было три сестры (Клавдия, Варвара и Елена) и три брата (Николай, Константин и Владимир).

Пётр Иванович Мышляев, бабушкин отец, работал мастером на заводе, зарабатывал хорошо (если я правильно помню рассказы бабушки, 8 золотых червонцев в месяц). Анастасия Андреевна, бабушкина мама, не работала. Жили они довольно сытно, были хорошо одеты. В 1927 году у дедушки и бабушки родилась дочь Галя, моя мама.

Дед с родителями, женой и дочкой переехали (точнее, перевезли дом) в Серпухов. Дед работал главным бухгалтером на фабрике. 30-е годы. В стране начались тотальные аресты. Дом деда стоял на улочке, которая поднималась по склону холма. Немного выше дома деда стоял дом некой Маши, работницы горкома. «Вождь народов» любил работать по ночам, а, следовательно, все парткомы и горкомы тоже должны были «выходить в ночное».

Вся семья деда по ночам спала плохо, т.к. аресты производились, в основном, по ночам. У деда даже был готов «тюремный чемоданчик». Часто ночью был слышен мотор «воронка», машины, которая приезжала за очередной жертвой. Каждый раз, когда они слышали этот характерный звук, сердца у всех замирали. Но… страшная машина проезжала мимо дома, вверх по улице. «Тьфу ты, — говорил Иван Фёдорович, — опять Машку с работы привезли». К счастью, обошлось, дед не попал в эту страшную систему по отлову «врагов народа».

Много позднее одна хорошая мамина знакомая рассказывала, что ей пришлось пережить в эти страшные годы. Её отца арестовали, как врага народа, маму — как жену врага народа. К ним домой пришли с обыском. Перед самым обыском кто-то предупредил их. Они были обеспеченными людьми, дома было золото, какие-то драгоценности. Бабушка девочки быстро подмела дом и вместе с мусором в совок положила драгоценности. Она поставила совок у входной двери и прикрыла веником. При обыске перетряхнули весь дом, распотрошили матрасы и подушки. А кому нужен какой-то мусор? Бабушка сберегла для внучки всё, что смогла. Сама девочка попала в детский дом. Родителей она больше так и не увидела.

В 1937 году бабушка ждала второго ребёнка. У них была собака, немецкая овчарка по кличке Бобик (совсем не подходящей такому огромному псу). Однажды, когда бабушка возвращалась с работы, Бобик на радостях прыгнул к ней, уронил… Бабушка родила мёртвую девочку.

Перед войной дед чудом выжил после операции; у него был аппендицит, осложненный перитонитом. Ему дали «белый билет».

Серпухов подвергся массированным бомбёжкам с первых месяцев войны. Мама рассказывала, как они бежали в убежище, которое Иван Фёдорович сделал в огороде, когда слышали сигнал воздушной тревоги.

А теперь я обращусь к маминым запискам и воспоминаниям (они были написаны в январе-мае 2004года незадолго до её кончины).

Глава 3. Воспоминания мамы

«Ну, мать, нашёл», — сказал дедушка, входя в дом, и бросил к порогу два серых подшитых валенка. Мы все вскочили (мы — это я, школьница 14 лет, моя мама — дедушкина сноха, моя тётя Мотя, её сын Витя 13 лет и бабушка). Бабушка бросилась к деду: «Убили?». Дед прижал её к себе, и они заплакали оба. Заплакали и мы…

Это было в ноябре 1941 года. Немцы лезли к Москве, но, обычно, их самолёты в столицу не пускали и они «разгружались», сбрасывая бомбы на подмосковные города и деревни. Так было и 13 ноября 1941 года. Наш город Серпухов подвергся в этот день ужасной бомбёжке. Тётя Маня пошла в город по своим делам и не вернулась. Дедушка обошёл все морги и лишь на третий день в одном из них нашёл валенки (он их узнал, сам подшивал) с оторванными ногами, а потом уже нашёл и тело.

На следующий день дедушка и мой отец привезли тело на маленьких (около 1 метра в длину) хозяйственных санках, положив оторванные ноги сверху, завёрнутыми в простынь. Тётя Мотя и мама обмыли и одели тётю Маню, не сказав бабушке, что у неё снесло полчерепа (затылок) и оторвана рука. Видимо, тётя Маня умерла сразу, т.к. на лице был румянец. Никогда ничего подобного мне не приходилось видеть, а мне скоро 80 лет. Тётя Мотя сшила платье из синего сатина в крупный горох, а под длинный рукав подсунули оторванную кисть руки.

Муж тётя Мани, дядя Сеня, и её дочь, Капа (22 года, фельдшер), были на фронте, и она жила одна. Её дом был рядом с нашим, у нас не было даже забора между огородами. Поэтому она всё время была с нами, во время войны все старались прилепиться к родным.

Хоронили мы её часов в 5 вечера. Были только свои. Когда пошли на кладбище, начался артобстрел. Помню, как при вспышке мы ложились между могил, а потом шли дальше. Попалась группа военных. Офицер спросил: «Это жертва бомбёжки?».

Бедная наша бабушка, ей пришлось пережить двоих своих детей из четверых. Ещё в 21 году по решению «рабоче- крестьянской» власти был расстрелян по пустяковому поводу её старший сын, 23-х летний Иван. Красивый, добрый и порядочный молодой человек. Мерзавцы, пролезшие к власти, затопили кровью страну.

В начале ноября к нам на постой (ночлег) определили троих военных: полковника, комиссара и шофёра. Полковнику было около 50 лет, комиссару лет35, у него в Киеве погибли жена и двое детей. Шофёр был совсем молод — лет 20-ти с чем-нибудь. Его называли по фамилии — Соколец. Мама сказала, что ему очень подходит фамилия. У него при русых волосах были совсем чёрные брови (соколиные). Пришли он вечером. Мама и бабушка приготовили ужин: нажарили картошки с салом (осенью зарезали поросёнка). Принесли из погреба огурцов солёных и капусты. Поставили самовар. Они выложили свои припасы — сахар, печенье. Мы уже давно не видели ничего сладкого.

За ужином мы впервые от них услышали о генерале Жукове. А ещё они рассказали о новом оружии, они называли его Марья Ивановна. Это то, что потом стало знаменитой Катюшей. Когда стали укладываться спать, бабушка хотела уложить их в свою двуспальную кровать, но они не согласились. Порешили так: шофёр с комиссаром на бабушкиной перине вместе на полу, полковник на диване. Утром, когда мама и бабушка хлопотали на кухне, шофёр пришёл к ним и попросил: «Мамаш, а нельзя ли повторить вчерашнее?». Так они соскучились по домашней еде.

Осенью же 41-го года (видимо, в октябре) отец купил на Серпуховском артскладе колёса от пушек. Очень большие, дубовые. В это время артиллерию переводили на механические двигатели, а старые колёса продавали на дрова. Отец и мой двоюродный брат Витя отделяли от обода спицы, дробили ободья. Труд был тяжёлым, колёса были сделаны на совесть. И вот открылась калитка, и вошёл дядя Ваня — отец Вити. Его часть направлялась на фронт через Серпухов, и он самовольно зашёл проститься с родными. Пробыл он дома часа два, а когда вернулся в часть, был осуждён трибуналом и отправлен в штрафную роту, где вскоре и погиб. Его сын Витя, став взрослым (морским офицером) много лет пытался найти следы гибели его отца, его могилу, но безрезультатно. Так он и числится пропавшим без вести.

Осенью 41-го года Серпухов стал прифронтовым городом. Немцы были совсем рядом. На родине моей второй бабушки, Анастасии Андреевны, в дер. Калиново (в 5 км от Серпухова) был расположен немецкий штаб. Штаб располагался в доме бабушкиной сестры, Аграфены. Наши узнали об этом и уничтожили штаб, сбросив бомбу с самолёта. Вместе со штабом погибла и часть семьи тёти Груши.

Город часто подвергался артобстрелам, бомбёжкам. Мы прятались в бомбоубежище. Его построил дедушка на огороде у тёти Мани. Предприятия в городе не работали, не было занятий в школах. Не работал и хлебозавод. По карточкам выдавали только муку. Мама с бабушкой вспомнили, как печь хлеб. И часто с только что вынутым из печи хлебом по сигналу тревоги бежали в убежище. У нас с Витей было в нём постоянное место, на санках лежал мешок с мягкими вещами, мы усаживались и потихоньку обдирали корочки с горячего хлеба.

Помню, однажды я пришла домой с улицы. Дома у нас оказался какой-то молодой офицер. Зачем и почему он оказался у нас, не помню. Отец сидел на диване (выглядел он молодо, ему было 37 лет). Офицер как заорёт: «А ты почему не на фронте?». Отец ему: «А твоё какое дело?». Тот схватился за кобуру и заорал: «Встать!». Отец ему: «И не подумаю, кто ты мне?». Бабушка бросилась объяснять, что отец после операции, у него весь живот изрезан, упала на колени, отец стал её поднимать. Тут вмешались мы с мамой.

9 декабря за нами приехала грузовая машина, чтобы отвезти на вокзал. Разрешили брать на семью кровать, постельные принадлежности, сундук с вещами. Так началась эвакуация в Среднюю Азию (в Фергану). Поехали мой отец, мама, я и мамина сестра, Клавдия, с сыном Игорем 9 лет. Бабушка с дедушкой ехать отказались, в Серпухове оставалась их дочь Мотя с сыном Витей»…..

Глава 4

На этом мамины записки обрываются. Тяжёлая болезнь, неожиданно обнаруженная у неё, стала причиной её смерти. 3 августа 2004 года мама умерла. Светлая ей память! Мы постоянно будем помнить о ней, и любить её, самого светлого и чистого человека на земле.

Дальше я постараюсь восстановить рассказы мамы, деда и бабушки.

Ехали долго, больше месяца. Подолгу стояли, пропуская военные эшелоны. Где-то за Куйбышевым (Теперь городу вернули прежнее название — Самара) мама впервые за несколько месяцев увидела цветы и занавески на окнах, свет в окнах. Это было как напоминание о счастливой довоенной жизни без затемнённых, заклеенных крест-накрест окон. Мама рассказывала, что это поразило её тогда до глубины души.

Ехали тяжело. Особенно трудно переносили дорогу дети и старики. Бабушка говорила, что все детишки дошкольного возраста умерли в пути. Даже говорила, что «может быть и к лучшему, что не выжила при родах вторая дочка». Страшно было даже слышать об этом.

В Узбекистане их встретили очень хорошо. Общая беда сблизила всех. В те страшные годы никто и не думал о какой-то «межнациональной розни» или даже о национальности кого-то. Жили дружно, работали, учились. Летом школьников отправляли на уборку хлопка. У мамы там появилось много друзей. Жили они там сначала в Фергане, а потом в Беш — Арыке. Несмотря на то, что время было страшное, у мамы сохранились об Узбекистане самые тёплые воспоминания.

В феврале 1943 года у дедушки умерла мать. Он очень любил её и сильно переживал потерю. В декабре 1943 г они вернулись из эвакуации. Эта дорога была также очень тяжёлой, но всё- таки это была дорога домой. Где-то около Ленинабада деду пришлось с ножом в руке защищать жизнь жены и дочери. (Дед не любил вспоминать эту страшную историю). Они приехали не в Серпухов, Иван Фёдорович почему-то не захотел, чтобы сын с семьёй жил с ним, а в Яхрому, красивый городок на севере Московской области.

Тётя Клава, бабушкина сестра из эвакуации вернулась с сыном Игорем в Серпухов. В 1944 году соседский мальчишка предложил Игорьку распилить «одну железяку». Это была граната……Они с матерью пережили бомбёжки и тяжеленную дорогу в Узбекистан, нелёгкую жизнь в эвакуации. И так страшно и нелепо погибнуть! Ему было всего 12 лет. Тётя Клава ходила на могилу Игоря каждый день, до самой своей смерти.

Бабушкины сёстры, тётя Варя и тётя Лёля (так дома звали Елену) в эвакуации были за Волгой. Тетя Лёля была с дочкой Надей (к началу войны ей исполнилось всего 4 года), тётя Варя — с дочкой Галей 3-х лет и годовалым сынишкой Борей.

Тетя Варя обожала своего мужа, она тяжело переживала разлуку с ним. После войны они вернулись в Серпухов. Тёте Варе пришло извещение о том, что её муж без вести пропал. Долгое время она не могла получить о нём никаких сведений, хотя постоянно посылала запросы в разные инстанции. Наконец, летом 1965 года она получила письмо от пионеров из Запорожской области. Они писали ей, что на окраине села, недалеко от Запорожья, обнаружена могила Константина Архипова. Тётя Варя поехала на Украину. Подтвердилось, что это могила дяди Кости, нашлись его документы. Провожала мужа на фронт молодая красивая женщина с роскошной пшеничной косой. А теперь, через четверть века над его могилой стояла немолодая, испытавшая множество невзгод, женщина, а в пышных пшеничных волосах было очень много седины.

В 1947 году квартиру, в которой жила мама с родителями, ограбили. Дома никого не было, первой домой вернулась бабушка. Дверь нараспашку, всё более-менее ценное из вещей пропало, в том числе и вся одежда. Вызвали милицию. Позднее выяснилось что, пока милиция проводила допросы, награбленные вещи в двух мешках лежали на крыше дома за печной трубой. Одного из грабителей потом нашли, и он какое-то время выплачивал деньги за похищенное. С тех пор бабушка панически боялась ограбления, двери всегда запирались на несколько замков.

Дед был очень интересным человеком с пытливым умом, не потерявшим интереса к жизни, к новым знаниям до конца своих дней. Он неплохо знал английский язык, легко переводил статьи из английских и американских газет. Иногда «для души» переводил по заказу технические статьи для разных предприятий. Именно он на всю жизнь привил мне тягу к изучению иностранных языков. (Кроме «основного», английского языка я позднее учила испанский, итальянский, французский и немецкий языки.) В 1954 году у него обнаружили рак желудка. Профессор Лурье сделал ему операцию, которая прошла успешно. Бабушка неукоснительно соблюдала все рекомендации профессора.

Это было похоже на чудо: деду, по рассказам бабушки, вырезали половину желудка и чуть ли не треть печени и, несмотря на это, он практически выздоровел. А в 1960 году — новый удар: инсульт. У деда парализовало правую сторону тела, четыре месяца он вообще лежал без движения. И опять, благодаря неустанным заботам бабушки, он стал ходить, у него восстановилась речь.

Позднее он даже стал ездить в Москву за продуктами, плавать, т.е. стал вести такую же деятельную жизнь, что и до болезни. До конца своих дней он много читал, живо интересовался событиями в стране и за рубежом и занимался своим любимым английским.

Сейчас, после всех перестроек, после развала Советского Союза, после отказа от социализма-коммунизма и прихода к новому, чему ещё не придумали названия, меня поражает его прозорливость. Помню, когда я училась, по-моему, в 8 классе, мы с ним поспорили. Дед говорил, что «этот строй непременно рухнет, такая политика и такая экономика ведут в тупик, опять будут богатые и бедные. А мы будем или в верхушке бедноты, или, если очень постараемся, внизу среднего класса». Я пыталась убедить деда в том, что он неправ, но он сказал: «Поживём — увидим». И ещё он уговаривал меня поступать в экономический институт, говорил, что «лет через 20 грамотные экономисты будут на вес золота». Тогда ни во что это не верилось. Заниматься экономикой было «непрестижно», «престижно» было учиться на инженера, что я сдуру и сделала.

Скончался он 23 февраля 1978 года от рака печени.

В 1945 году мама поступила в Московский государственный педагогический институт им. Ленина на исторический факультет. Там она познакомилась с папой. Примечательно, что и мамина девичья фамилия была Воронина, и девичья фамилия папиной мамы была также Воронина. Звали её Александра. Она была из дворянской семьи. Отец у неё был врач, он много ездил по свету, у него были какие-то необыкновенные попугаи. Он был очень богат.

Когда Александра влюбилась в простого машиниста, Якова Сизоненко, и собралась за него замуж, отец в гневе отказался от неё и, насколько я знаю, никогда не видел внуков. Жили Яков и Александра на станции Таловая Воронежской губернии. У них родилось шестеро детей: Яков, Павел, Иван, Георгий (умер в младенчестве от пневмонии), Алексей (мой папа, родился в 1918 году) и Наталья.

Яков старший умер 6 февраля 1935 года, придя домой с работы, от внезапной остановки сердца. Александра не смогла пережить смерть любимого мужа, вскоре не стало и её. Наталья (Тася, как называли её дома) в 16 лет стала круглой сиротой.

Яков младший рано уехал работать в Москву. Павла по оговору посадили в тюрьму, где он объявил голодовку и умер. Иван погиб в Сталинградской битве. Незадолго до войны у него умерла жена, во время войны их четверо детей оказались раскиданы по детским домам. Впоследствии (в 1962 году) они разыскали друг друга.

Папа с 15 лет работал учителем в школе. 25 октября 1939 года его призвали в армию, а когда пришла пора демобилизоваться, началась война. Он служил в авиационном полку. С первого дня службы в армии папа вёл дневник. В нём много личного, много размышлений об отдельных людях, о человеческих отношениях, о прочитанных книгах (он старался читать каждую свободную минуту). Приведу только одну запись: «22 июня 1941 года. 604 день (службы в армии). 4 ч. 30 мин. — „Поднимайтесь!“ — „Зачем?“ — „Тревога!“ — „Какая?“ — „Боевая“. Тревоги в последнее время часты...Шёл сильный дождь… И в том, что по железной дороге громыхал огромный эшелон порожняка, и в общем тревожном состоянии чувствовалось что-то новое. Необыкновенно длинный эшелон мчался, как охваченный страхом табун диких лошадей. И всё это на фоне серого неба, серых, мчавшихся сквозь дождь силуэтов…..В 11-м часу узнал, что началась война. Приступил к упаковке…»

Папину часть перебрасывали то в Ковров Владимирской области, то в Юхнов Калужской области, то в Подмосковье. Ростов на Дону, Кавказ, Украина, Белоруссия.

Однажды после тяжёлого боя с огромными потерями папа и ещё несколько человек вырвались из окружения (в лесах Белоруссии). После этого боя у него поседели виски, а было ему всего 23 года. Папа демобилизовался в декабре 1945 года в чине старшего лейтенанта. Мама рассказывала, что он появился у них в институте в декабре 1945года (фронтовиков могли принять и в течение учебного года), все вступительные экзамены сдал на «5» и сразу же — первая сессия (все на «5»). Во время учёбы в институте папа устроился работать лаборантом на кафедре, ему дали постоянную московскую прописку. (Мама с родителями в это время жила на Лосиноостровской). Папа окончил институт с красным дипломом, у мамы в дипломе тоже были почти одни пятёрки.

Мама была очень красивой: высокая, стройная, нежные черты лица, красивые серо-голубые глаза, светлые волосы с золотистым отливом. 1 марта 1949 года они поженились. Папу оставляли работать на кафедре, у него появилась постоянная московская прописка, он начал работу над диссертацией, но… они поехали работать в маленький городок Судогду Владимирской области.

Позднее, кажется, в 1954 году дед и бабушка переехали в город Павловский Посад (по Горьковской железной дороге), чтобы быть поближе к дочери. Что касается папиной диссертации, Борис Николаевич Бурятов (муж папиной сестры, который учился с моими родителями на одном факультете) и другие компетентные люди говорили, что материалы для неё по объёму и значимости собраны на уровне докторской, а не кандидатской. Но, увы, диссертацию папа так и не пробовал защищать.

Глава 5. Судогда

В Мещерской низменности среди лесов затерялся крохотный городок со странным названием — Судогда. Есть разные варианты трактовки этого названия — Чистая Вода или Волчья Земля. Чистая Вода, по-моему, подходит больше. Речка Судогда с чистейшей, прозрачной, как слеза, холодной водой с множеством ключей, до сих пор считается одной из самых чистых рек в России.

Я иногда думаю, смогла бы я (будь я на месте мамы) поехать в маленький городок, до которого было очень трудно добираться, в котором не было даже электричества, после Москвы, её театров, музеев, библиотек? Наверное, нет.

У родителей родилось четверо детей: сын Ваня, я (Наталья), Ирина и Ольга. Папа сразу стал директором школы. Его сняли с этого поста через несколько лет за то, что какой-то десятиклассник ограбил продовольственный ларёк. А вовсе не по какой-то другой причине, как сплетничали досужие кумушки.

Вообще, жить в маленьком городке и не стать объектом чьих-то домыслов — почти нереально. Ещё в детстве я решила, что буду жить или в деревушке в пять домов, где все на виду и ничего никто просто не в состоянии сочинить, или в большом городе, где соседей видишь раз в пятилетку. (Позднее подтверждение этой мысли я встречала у многих писателей, в частности, у Дика Френсиса).

В 1957 году родители потеряли своего первенца. Ванюша в марте 1957 года ударился коленкой, появилась шишка, которую заслуженный врач РСФСР Новиков рекомендовал лечить горячими водяными ваннами. Потом выяснилось, что это саркома. Брат перенёс курс химиотерапии во Владимире, потом его повезли в Москву к профессору Блохину, который долго не давал разрешения на операцию. Потом ему всё-таки ампутировали ножку, но было уже слишком поздно…

В первый класс он ходил всего месяц. 1 ноября 1957 года его не стало. На родителей в это время страшно было смотреть. Братишка был красивым, послушным, ласковым и умным мальчиком. Он до школы бегло читал, был очень любознательным, прекрасно рисовал. И выглядел вполне здоровым ребёнком. Вроде ничто не предвещало такой страшной беды.

Папа был директором школы, мама в этой же школе вела уроки истории. Крестить детей при том положении вещей, при негативном отношении властей ко всему, связанному с религией, было нереально. Ванюша умер некрещеным. Вскоре после его смерти бабушка в свой очередной приезд договорилась с деревенским священником о том, чтобы крестить меня и Иру.

Всё приходилось делать в обстановке строгой секретности. Родители ушли в школу на собрание, а бабушка увела нас в дом к знакомой. В этот дом должен был прийти священник. Дело было зимой, было очень холодно, дул сильный ветер. В Судогде не было действующей церкви, батюшка пришёл из ближайшего села. Мне было уже почти шесть лет, я отчётливо запомнила весь обряд. К сожалению, из-за непогоды священник пришёл поздно. Когда мы вернулись домой, родители уже пришли с собрания. Состоялся не очень приятный разговор. Сейчас это трудно понять, но тогда люди боялись «всевидящего глаза и всеслышащих ушей» райкома партии.

Детские воспоминания довольно отрывочные, бессвязные, но счастливых моментов было очень много, были, правда, и негативные моменты. Одно из самых неприятных воспоминаний — фабричный гудок, который протяжно и тяжело выл над городом по утрам. Особенно противен он был поздней осенью и зимой, когда его рёв разносился в кромешной тьме.

Много лет спустя кто-то из певцов, кажется. Хиль, пел ностальгическую песню о любви к фабричному гудку. Думаю, что это — такой же мазохизм, как и любовь к коммуналкам.

В коммунальной квартире, мне пришлось много позднее пожить во Владимире. Я до сих пор с содроганием вспоминаю это недружеское общение. Ну да ладно, пережили и это.

Многое вспоминается отрывочно и в то же время ярко. Город Судогда стоит на одноимённой речке. Река очень красивая, очень чистая. Дед прекрасно плавал, научил плавать и меня. В десять лет я легко переплывала холодную и коварную Судогду (дед для «страховки» плыл рядом). О том, что я плаваю, случайно узнала Анна Васильевна Сахарова, наш детский врач. Она набросилась на моих родителей, говоря: «Одного ребёнка потеряли, хотите, чтоб и второго не было? У неё такое слабое сердце, что оно может остановиться в воде в любую минуту».

Мама и папа перепугались и запретили мне плавать. Напрасно дед до хрипоты спорил с ними, авторитет врача был непререкаем. А.В. даже дала мне освобождение от физкультуры до девятого класса. К слову, перед поступлением в институт в медкомиссии мне сказали, что сердце у меня «как часы».