Бесплатный фрагмент - Сказание о Големе. Возвращение Голема

От Автора

(вместо предисловия)

Виноват во всем был, вне всякого сомнения, я и только я. Обычно, среди моих родных и близких всегда найдется кто-нибудь, кто хотя бы попытается удержать меня от очередной авантюры. Но в тот день Алена махнула на все рукой и заявила, что из гостиницы она и шагу не сделает, а вот мы с Наоми можем идти куда нам вздумается. Мою Наоми тоже не так легко подписать на подвиг, однако в этот раз ей срочно понадобилось что-то, то ли внеочередные серии про супергероев, то ли понравившаяся ей игрушка в витрине На Пршикопе, точно не помню. Как бы то ни было, но она начала хитрую многоходовку, подозрительно легко согласившись сходить (но только ненадолго) в Еврейский Квартал поздно вечером. И тут же невнятно, но настойчиво она намекнула на некие блага, полагающиеся ей за эту уступку и несколько раз напомнила мне этого не забывать. О да, я хорошо, даже слишком хорошо запомнил тот вечер.

Наши «Три Страуса» стоят практически на малострансккой части Карлова моста, поэтому уже через пару минут мы оказались на том берегу Влтавы. На уже хорошо знакомых нам святых и ангелов мы даже не посмотрели, лишь Наоми перевесилась через парапет и махнула рукой, приветствуя водяного, который, как всем известно, живет под четвертой аркой моста. Дорога в Йозефов была нам хорошо знакома. Мы быстро проскочили через Клементинум, мельком взглянули на Железного Человека в нише Новой Ратуши и по Жатецкой вышли на Широку. Это уже Еврейский Квартал.

— Ну вот, деда, мы и на месте — Наоми говорит на иврите, но слово «деда» произносит по-русски — Что теперь? Давай уже возвращаться. Зачем мы вообще сюда пришли?

— Не торопись — говорю я — Ты же помнишь, что я пишу книги, в том числе и исторические. А что нужно для этого?

— Ну, что? — лениво реагирует она.

— Для этого необходимо воображение, моя милая — поучительно говорю я — Вот представь себе это место много лет назад. Этих домов еще не было. А какие были? Мы не знаем. Например, как эта улица выглядела лет четыреста тому назад такой же ночью? Тогда ведь не было уличного освещения и в темноте люди освещали себе дорогу факелами.

— Ну и что? — пожимает она плечами и этот жест ей, несомненно, удается.

— Не упрямься — прошу я — Давай закроем глаза и представим себе, что мы перенеслись на четыре столетия назад.

Она делает кислое лицо, но все же послушно закрывает глаза. Закрываю глаза и я. А ведь это не так легко — представить как выглядела Широка много лет назад. Конечно мы слышали про братство Чаши, про императора Рудольфа и про битву при Белой Горе. Мы даже помним некоторые даты, но что нам известно про быт тех времен? Антисанитария, пропитанный копотью воздух, вонь сточных канав. Все это можно представить, но надо ли? Да и пора уже открыть глаза, вот только они не хотят открываться. Почему?

Я разлепляю непослушные веки и смотрю на внучку. Она девочка честная и не подсматривает, ее глаза закрыты. Но что-то не так, вижу я, только не с ней, а с улицей, а может быть и со всей окружающей нас реальностью..

— Наоми! — кричу я.

Она открывает глаза.

— Что это, деда? Нет электричества?

Действительно, вокруг темно, хоть глаз выколи. Может быть авария на подстанции? Но где же слабые неоновые огоньки аварийных ламп? Или в Праге, не знающей ракетных атак, их не используют? Да и с улицей что-то не так. Исчезла отполированная ногами тысяч туристов брусчатка, исчезли шершавые (чтобы не скользили кроссовки) плитки тротуаров. Впрочем, тротуаров, кажется, и вовсе нет. Я делаю шаг и спотыкаюсь о здоровенный камень, достаю телефон и включаю фонарик. Робкий свет не в силах полностью рассеять тьму, но все же высвечивает вымощенную неровными булыжниками улицу и соседний дом. Дом странный: узкий, в два окна. Стена грубой кладки сложена из неровных серых камней, второй этаж выступает над первым. Не должно быть таких домов на застроенной в стиле арт-нуво Широкой. Не может быть. И запахи…

— Что это? — повторяет Наоми.

Я уже знаю, что это, догадываюсь. Смотрю ей в глаза и не вижу страха: только удивление и еще что-то. Неужели восторг? Сам я восторга не испытываю, лишь странная пустота в животе, наверное — страх. Неужели «квантовая неопределенность истории», неоднократно описанная в фантастике, на самом деле существует? И неужели в нее можно провалиться? Иначе как объяснить булыжники и отсутствие света? Быстро выключаю телефон: если мои подозрения верны, вряд ли мне удастся его зарядить в ближайшее время.

— Смотри! — шепчет Наоми.

Навстречу нам движется колеблющийся свет факела. Его несет человек и он тоже, время от времени, спотыкается на неровных булыжниках. К нам он подходит как-то странно, боком, как будто опасается нас. Факел он держит далеко сбоку перед собой и его лица не видно, тем более что оно скрыто капюшоном. Подойдя совсем близко он молча освещает мое лицо и я невольно отшатываюсь от огня. Потом, также молча, он освещает Наоми, наклонив факел. Увиденное, надо полагать, его удовлетворяет, потому что он подносит факел к лицу, освещая себя. Это приглашение к знакомству. Странно… Вид пожилого человека в джинсах и нейлоновой куртке, обутого в кроссовки, не должен был вызвать доверия в таком месте. К тому же — маленькая второклассница в еще более вызывающей одежде. Впрочем, возможно они здесь и не такое видели. Зато ни я ни Наоми не видели таких лиц. Незнакомцу лет сорок и его лицо ужасно. Огромный бугристый шрам пересекает его наискосок, проходя через бельмо левого глаза. Лицо это, окаймленное бородой, прорезают глубокие морщины, огромный лоб нависает над единственным глазом. Возможно, это игра теней, ведь лицо прикрывает капюшон, часть темно-бурого плаща до пят. У горла плащ стягивают веревочные тесемки, а ниже он запахнут, скрывая одежду. Выглядит это существо жутковато, но выбора у нас нет.

— Excuse me — спрашиваю я — Can you please tell us where are we?

— No hablo ingles — неожиданно отвечает незнакомец и добавляет — Ich spreche kein Englisch.

Он тут же произносит еще одну фразу и она, вроде бы, тоже звучит по-немецки, но нет, это несомненно идиш и я узнаю слышанные в детстве слова. Эта последняя фраза звучит немного неуверенно, как будто он нетверд в этом языке. Но на идиш я не смогу связать и двух слов, по немецки тоже. Впрочем, незнакомец говорит еще и по испански и это странно в Праге (если мы еще в Праге), Судорожно пытаюсь построить испанскую фразу, но меня опережает Наоми.

— Деда, мне холодно — дрожащим голосом говорит она, судорожно сжав мне пальцы.

Действительно — холодновато. То ли это не октябрь-месяц, то ли нас занесло в Малый Ледниковый период, в век 15-й или 16-й, а может и 17-й. На незнакомца ее слова произносят странное впечатление.

— Шалом алейхем! — он неожиданно расплывается в улыбке.

На изуродованном лице это выглядит странно, но улыбка все же смягчает страшные черты и мне сразу становится легче. Он пытается еще что-то сказать и это тоже похоже на иврит, но получается у него не слишком удачно и мы ничего не понимаем.

— Nos perdimos. Necesitamos ayuda — вспоминаю я наконец подходящую испанскую фразу.

Улыбка незнакомца становится еще шире, грозя перейти на затылок.

— Sigueme — говорит он.

Свои слова он подчеркивает приглашающим взмахом руки, поворачивается и, не оглядываясь, идет вдоль по улице, подсвечивая нам путь факелом. Я снимаю куртку, набрасываю ее на Наоми и мы идет вслед. Теперь мне холодно по-настоящему и этот холод пробирает до костей. К счастью, идти недалеко и вскоре наш путь заканчивается у дверей еще одного дома с каменным фасадом, имеющим, для разнообразия, четыре окна. Над крыльцом нависает второй этаж со скошенной черепичной крышей, а на косяке входной двери к великой моей радости обнаруживается мезуза. Наш провожатый втыкает факел в подставку справа от входа, стучит дверным кольцом и, не дожидаясь ответа, открывает ее. Странно, что дверь не заперта, но странностей сегодня и так хоть отбавляй. Мы входим и Наоми смотрит на меня с удивлением. Она никогда раньше не видела чтобы я дотрагивался до мезузы, но сейчас что-то подсказало мне повторить такой же жест нашего провожатого.

Человек в плаще с капюшоном куда-то исчез и мы в нерешительности останавливаемся. В большой зале властвует полумрак переходящий в кромешную темень. Зато здесь тепло. Осторожно колеблющееся пламя тлеющих дров в камине освещает лишь дальний угол помещения и человека, утонувшего в кресле. Но вот он поднимается и делает пару шагов навстречу нам.

— Приветствую вас — слышим мы.

Это иврит. Его речь звучит странно, непривычно, явственно слышны гортанные звуки, которые даже Наоми не способна произнести. Впрочем, все слова понятны.

— Я Лёве бен Бецалель…

— Махараль?! — невольно восклицаю я.

Наш хозяин стар, но не дряхл. Его седая борода длинна, не чета моей, подстриженной. Возможно, она достигает пола, но вряд ли: Махараль на полголовы выше меня. Он одет в стеганый халат, на голове подобие широкого бархатного берета. Махараль хитро улыбается щелочками глаз:

— Да, иногда меня и так называют. А как звать вас?

— Марк бен Исаак — отвечаю ему, опуская ненужную сейчас фамилию — А это моя внучка, Наоми.

— Прекрасно — он снова улыбается, на этот раз лишь уголками губ — Думаю, у вас есть вопросы? Спрашивайте.

Все верно, у меня множество вопросов. Мне хотелось бы знать который сейчас год и как здоровье императора Рудольфа. Интересно мне также верна ли безумная теория о том, что у нашей планеты было два спутника: Луна и Месяц, а потом остался только один, но с двумя именами. И не связаны ли природные катастрофы рубежа 16-го и 17-го веков именно с этим? Или не с этим, а с мега-извержением перуанского вулкана? Верно ли также, что его приятель Джон Ди вызвал шторм, погубивший Непобедимую армаду? И насчет Эдварда Келли хотелось бы спросить… У меня множество вопросов, но на самом деле меня интересует лишь один: как нам вернуться обратно? Однако Наоми меня опережает.

— Где твой Голем? — требовательно вопрошает она.

Махараль тщетно пытается остановить расползание своей улыбки.

— Ты с ним уже знакома — говорит он и смотрит в темный неосвещенный угол.

Оттуда выходит наш старый знакомый. Казалось бы, его исторгла сама темнота и я невольно вздрагиваю. Плащ он снял и теперь на нем нечто вроде зеленой кольчуги выше колен, перевязь светлой кожи через левое плечо и такой же пояс с бляхами. Присмотревшись, я понимаю, что это вовсе не кольчуга, а туника грубой вязки поверх бурых, под цвет его плаща, облегающих штанов. Человек то ли совершенно лыс, то ли очень коротко выбрил голову. Борода седая, тоже короткая. Так вот он каков, таинственное создание Махараля. Голем неожиданно подмигивает Наоми своим единственным глазом.

— Ты Голем? — спрашивает она дрожащим голосом.

— Да — отвечает тот, коверкая слова — Непохож?

Махараль произносит несколько фраз на незнакомом мне языке. Голем послушно кивает, вытаскивает откуда-то из темноты подсвечник, зажигает свечу от тлеющего уголька в камине и уходит вверх по неясно высветившейся в углу винтовой лестнице.

— Вы наверное устали? Присядьте сюда — предлагает хозяин.

«Сюда» означает диван по другую сторону камина и напротив хозяйского кресла. Я колеблюсь перед тем как сесть. А что если это тот самый диван, знаменитый транслятор М-поля из Соловца? Но ведь тогда сидеть на нем опасно. Однако Наоми уже залезла с ногами на кожаное чудовище. Опасливо потрогав тускло поблескивающую в свете камина (и еще не облезлую) кожу, я осторожно сажусь рядом с ней.

— Думаю, что сумею вам помочь — говорит Махараль — Сейчас вернется наш общий друг…

Скрипят ступеньки и Голем, вероятно услышав его слова, спускается по лестнице. В руках у него две глиняных кружки без ручек. Их он ставит на каминную полку.

— Пейте — предлагает Махараль — На улице холодно и вам не помешает согреться.

— Что это? — подозрительно спрашиваю я.

— В твоей кружке горячее вино, а у девочки настой из трав. Сейчас добавлю немного магии. Совсем немного.

И он колдует над кружками, наливая по каплям что-то из сосудов на полке. Подозреваю, что в кружке Наоми действительно магия, иначе как объяснить то, что она с удовольствием пьет травяной чай, который раньше терпеть не могла. В моей кружке глинтвейн и, несомненно, тоже магия, потому что до сих пор мне не доводилось пробовать такой вкусный напиток.

— А теперь вам пора — Махараль встает — Голем вас проводит.

У меня еще миллион вопросов, но Бен Бецалель смотрит мне в глаза и я понимаю, что ответов больше не будет. Голем цепляет к поясу длинный кинжал, засовывает в петли перевязи два коротких метательных ножа, набрасывает свой бурый плащ, но капюшон не поднимает.

— Vamos — говорит он.

Мы прощаемся с гостеприимным хозяином и выходим следом за Големом, уже вынувшем факел из подставки. Пройдя несколько шагов по Широкой, он оборачивается, проверяя, следуем ли мы за ним, и сворачивает налево. Это должна быть Майзелова улица, но я ничего здесь не узнаю, лишь все те же мрачные дома, облицованные неровным камнем. Луна (а может и Месяц), выглядывает из прорехи облаков и ее свет отражается в мертвых окнах. Впрочем, в одном из них горит тусклый свет не то свечи, не то лучины и мне становится легче на душе. Наоми внезапно выхватывает свою ручонку из моей руки и вприпрыжку подбегает в Голему, идущему немного впереди. Я боюсь потерять ее в кромешной тьме прошлых веков, приближаюсь и слышу их разговор. Голем с трудом выдавливает ивритские слова, но Наоми, как ни странно, его прекрасно понимает. Наверное привыкла к нашему с Аленой корявому ивриту.

— Ты действительно сделан из глины? — спрашивает она.

— Наверное — отвечает Голем — Скорее всего.

Подумав, он добавляет:

— Мне кажется, мы все из глины.

— Я тоже? — удивляется Наоми.

— Возможно. Только меня сделали из неровных, рваных ошметков, и вот, посмотри, что получилось. А тебя сделали из самой лучшей, самой мягкой и самой гладкой глины. Поэтому на тебя приятно смотреть.

Голем конечно шутит, но голос его серьезен. Моя внучка сегодня настойчива и неутомима. Внезапно она останавливается.

— А это правда, что ты можешь становиться невидимым?

— Конечно. Я и сейчас невидим.

— Но ведь я тебя вижу!

— Это потому что мы друзья. Ведь мы друзья?

Наоми уверенно кивает и они продолжают путь. Теперь ее ручонка в руке Голема и меня раздирает ревность.

— А для врагов я невидим — продолжает он — Так ведь лучше, верно?

— Да, верно!

Впереди показывается знакомое здание. Это Староновая синагога. Голем останавливается и поворачивается ко мне.

— Прощайте — говорит он — Вы почти пришли, а мне дальше ходу нет. Теперь идите вперед и не оборачивайтесь.

— А что будет, если мы обернемся?

— Ничего страшного больше не будет — улыбается он своей одноглазой улыбкой — Но вы лучше не оборачивайтесь. Прощайте.

Он машет нам рукой, поворачивается и уходит, унося факел и сгустив тьму вокруг нас. Все же тьма не всесильна, ведь на стене синагоги горят три факела и нет необходимости тратить заряд телефона. Мы делаем еще несколько шагов и, как по команде, оборачиваемся, несмотря на предупреждение Голема. Его уже нигде не видно, наверное погасил свой факел и растворился в темноте. Теперь он невидим для врагов, думаю я.

Мы поворачиваемся обратно, чтобы продолжить путь и мои кроссовки внезапно скользят на мокрой отполированной брусчатке. В ней отражается свет электрических фонарей, по улице идут неутомимые туристы, а на доме напротив сверкает надпись: «Чешские сувениры. Богемское стекло». И только синагога не изменилась, лишь исчезли коптящие факелы на стене. Так было ли все это или мне привиделось? Ну, конечно же, привиделось. Наверное, я слишком долго стоял с закрытыми глазами и предоставил слишком много воли своему необузданному воображению.

— Деда, а ведь у Голема не было никакой надписи на лбу — говорит вдруг Наоми и, подумав, убежденно заявляет — Наверное она тоже невидима.

Так все же что-то было, что-то промелькнуло там, на самом краю сознания. Промелькнуло и исчезло. Или не исчезло? Кто он, этот человек, назвавший себя Големом? Мне никогда не узнать этого. Ну и пусть — я и сам способен домыслить недостающие детали. Прага полна легендами, их здесь сотни. Пусть будет еще одна, точнее — две.

Сказание о Големе

Пролог

В этот город попадают по-разному. Способов много и самый простой из всех — стать туристом. Не знаю, любит ли их Город или просто терпит, как неизбежное зло, но он лоялен и снисходителен к этим странным и дотошным существам. И верно, ведь порой такой турист ведет себя совершенно неадекватно, носится неизвестно куда и зачем и поглощает, как правило, огромное количество совершенно ненужной ему информации. Подобно шпиону, идущему на задание, он судорожно пытается запомнить «явки», имена и даты, и, разумеется, ничего не запоминает. Именно так ведет себя глупый турист. Иной же путешественник пропускает через себя «белый шум» экскурсоводов и путеводителей и впитывает сам Город, его неповторимую тональность, его запахи и его людей. И хвала тому, кто так поступает. Но и ему достается лишь верхний, поверхностный слой загадочного Города.

Еще можно приехать в Город по делам, но это немного обидно. Приоритеты расставлены не тобой и Город далеко не на первом месте в них. Ты сможешь, возможно, вырваться на час-другой куда-нибудь в центр, но это совсем не то, потому что вместо того, чтобы раствориться в извилистых улицах, ты будешь смотреть на часы, боясь пропустить важную встречу или последний трамвай до гостиницы. А ведь Город не терпит спешки. Нет уж, если тебя и занесло сюда по работе, то лучше так и оставайся в своей высокотехнологичной промзоне, коротая вечер за кружкой пива в гостиничном ресторане.

А вот некоторым повезло родиться и вырасти в Праге. Если счастливчику досталась квартира в Йозефове или в Подскали или даже в Виноградах, то его судьба — стать частью этих задавленных камнем улиц, врасти в них. А вот если ты годами жил где-нибудь в новостройках Баррандова, то тебе суждено с болезненным высокомерием поглядывать на жителей Мала Страны и натужно рассуждать о преимуществах зеленого пригорода. Впрочем, я, скорее всего, преувеличиваю, ведь госпожа Элишка Херманова, хоть и живет в новостройках Страшнице, но высокомерием вовсе не страдает. Зато она словоохотлива, порой даже слишком…

— Посмотри туда — говорит она — Видишь фигурку медведя на фронтоне здания напротив? В старые времена мало кто умел читать, да и цифр простые пражане не понимали. Поэтому на домах не писали номера — все равно их некому было прочесть. Но как-то отличать их все же надо было, хотя бы для того, чтобы попадать в гости именно к тому, к кому ты шел, вот и лепили украшения кто-во-что горазд. Этот вот дом назывался «У черного медведя», а есть у нас и дома «У орла» всех цветов, «У трех скрипачей», «У черной мадонны» или, скажем, «У трех страусов».

Черный медведь снизу похож на хомяка, вылезшего из дымохода, но я не спорю с Элишкой. А про «трех страусов» она могла бы и не говорить, ведь именно так называется моя гостиница в древнем доме, притулившемся к малостранской оконечности Карлова моста. Да здесь на Малостранской почти каждый дом имеет имя, каждому не менее двух сотен лет и у каждого своя история. Привидения тут тоже не редкость, а уж легенд и совсем не счесть. Все это безумно интересно, но сейчас у нас иные планы: мы идем к станции метро чтобы покинуть Малостранскую. Наш путь ведет в Кобылисы к профессору Смоляржу.

В эту историю я по уши вляпался еще у себя, в Нетании, неосторожно зайдя на интернетовский форум и откликнувшись на предложение Элишки. А вот теперь я не уверен, что поступил правильно. Хотя госпожа Херманова весьма милая дама моего возраста, но речь тогда вовсе не шла о сайте знакомств. Мне лишь предложили поработать над редкой и древней книгой, неожиданно обнаруженной профессором истории и славистики. При чем тут славистика, непонятно. И вот теперь мы с моей спутницей едем не в музей и не в университетскую библиотеку, а в спальный район столицы. И все это ради никому не известной книги.

Кобылисы, по крайней мере ее западная часть, застраивалась наверное еще до Второй Мировой или сразу после нее и поэтому избежали засилья унылых панельных коробок и выглядят много веселей. Нашему хозяину где-то далеко за шестьдесят, а может он уже разменял свой восьмой десяток. Но Йиржи крепкий старик, по крайней мере если судить по тому, где он живет. А живет он на четвертом, последнем этаже без лифта, но не жалуется на количество ступенек. Снаружи его квартира выглядит мансардой: выступающий этаж, слегка покатые стены, облицованные красными керамическими панелями, которые издали можно представить черепицей, утопленные внутрь окна. Но это все обманка: внутри нет и намека на скаты стен — квартира как квартира.

Мы с Элишкой тонем в глубоких креслах, Йиржи сидит на диване напротив. В гостинной полумрак, высокий торшер скупо освещает наши лица, нетронутые бокалы с глинтвейном и темную обложку книги на журнальном столике. Из-за нее, из-за этой книги мы здесь. Книга старая, с наугольниками позеленелой меди и узорным тиснением на обложке, но оформлена она скупо, можно даже сказать — бедно. Странно, что на обложке нет ничего кроме узоров: ни имени автора, ни названия. Наверное, все это мы найдем на титульном листе.

— Я ведь в молодости работал в типографии — начинает разговор наш гостеприимный хозяин — Вначале учеником наборщика, потом мастером, а потом даже и… Впрочем, это неважно. И всегда меня интересовали старые книги. Нет, я не считаю себя специалистом, вовсе нет. Но такие книги — это тоже история. Поверьте мне, ведь меня не раз приглашали для консультаций в музеи и чего я там только не насмотрелся. Приходилось и инкунабулы держать в руках, но эта книга… Впрочем, смотрите сами!

Наш разговор идет по-русски. Йиржи, в отличие от Элишки, свободно владеет этим языком и даже акцент у него почти не заметен. Я знаю (Элишка рассказала), что он профессор одного из пражских университетов, а какого именно, она и сама не знает. Но сейчас он больше похож на ювелира, получившего в руки драгоценную диадему императрицы и трясущегося над ней. А еще он напоминает старого часовщика, хищно нацелившегося на какой-нибудь уникальный экспонат антикварных часов. Но ведь это всего лишь книга. Или не просто книга?

Профессор осторожен и нетороплив. Вначале он надевает нитяные перчатки, берет тонкую мельхиоровую лопатку и, с ее помощью, бережно, даже благоговейно открывает обложку. Там, на титульном листе, следует быть названию, но его нет, как нет и самого титульного листа. Вместо него идет простая, бесхитростная печать, текст кириллицей. Он, этот текст, ничем не украшен, нет ни затейливых буквиц, ни узорных рамок. Все просто и бесхитростно. Литеры полуустава потускнели и большинства слов не разобрать при таком скудном освещении. Вижу лишь начало первой строки: «Азъ, Пътр сьн Ѳъмаѳеев съ Мъстъславлѧ…»

Теперь я уже совершенно ничего не понимаю. Я же не славист и не историк. Я всего лишь скромный лингвист, специализирующийся на семитских языках. Покажите мне текст на арамейском или мальтийском и я не оплошаю. Но старославянский… Профессор понимает мое недоумение и хитро улыбается. Тут явно таится какая-то загадка и я ерзаю в кресле от нетерпения. Но Йиржи — опытный рассказчик, он не торопится:

— Эту книгу передал моему деду один поляк, его друг. Дело было во время той войны…

А вот мой дед не говорил «та война», он говорил просто «Война», но произносил это слово так, что слышна была заглавная буква.

— …Тот поляк был родом из Острога. Книга несомненно оттуда и это объясняет имя печатника.

Я смотрю на него в недоумении.

— Петр Мстиславец — снисходительно поясняет профессор — друг и компаньон Ивана Федорова, известного как Москвитин.

Ну, про Ивана Федорова я хотя бы слышал. Но, во имя всего святого, причем тут я? Наверное, недоумение все еще отражается на моем лице, потому что Йиржи улыбается и перелистывает страницу. Вот теперь профессор доволен, по настоящему доволен, потому что недоумение на моем лице наверняка сменилось изумлением. Оно, мое недумение, несомненно так и сделало, да и есть от чего — на втором листе ивритские буквы.

Теперь необходимый эффект достигнут и полумрак больше не нужен. Йиржи приносит лампу. Ее свет ярок, но холоден, не то галоген, не то матрица светодиодов, он не повредит древним страницам. Пытаюсь читать, но это не так просто. Иван Федоров со-товарищи творили вроде бы в XVI-м веке, когда знаки препинания уже начинали осторожно использовать, но в этом тексте их нет и в помине. Зато есть огласовки, но они едва заметны, ведь над ними в первую очередь поработало неумолимое время. Нет, тут нужна лупа.

— Будете работать здесь или заберете с собой в гостиницу? — спрашивает профессор и добавляет — Лучше, разумеется, здесь.

Интересно что мое желание или нежелание возиться с древним артефактом даже не обсуждается. И правильно, нечего тут обсуждать. А вот заданный им вопрос меня смущает. Не хотелось бы стеснять профессора, но с моей гостиницей не все так просто. Соблазненный прекрасным расположением, средневековым антуражем и доступной ценой, я не обратил внимание на мелкий шрифт в конце письма, в котором мне любезно сообщали о подтверждении заказа. А зря! Оказалось, что все четыре фасада «Трех страусов» взялись ремонтировать как раз в дни моего пражского сидения. В общем, когда в восьмом часу утра над моей головой начали стучать молотки, я понял причину столь низкой цены. Наверное Йиржи догадался по моему лицу, а может быть его просветила Элишка и вопрос был демократично решен двумя голосами при одном смущенном воздержавшемся.

И вот теперь я сижу в профессорском кабинете и осторожно пытаюсь разбирать непослушные слова. Здесь прекрасный свет и лупа на штативе. Что еще надо для работы?

— Может показаться странным, что в Остроге печатали на иврите — рассказывает профессор — Но это только на первый взгляд. Особенно, если прочитать предисловие издателя. В те времена еврейские печатники было весьма консервативны и вряд ли согласились бы напечатать такой текст…

Иврита он не знает и саму книгу, разумеется, прочесть не смог бы, да и я ее пока не прочел. Зато мы прочитали предисловие Мстиславца, точнее прочел профессор. Он ведь славист, ему и карты в руки, ну а для меня он сделал перевод на современный русский язык. Впрочем, язык его перевода не совсем современный, зато орфография соответствует той, которой меня учили в детстве. И вот что там написано:

Я, Петр, сын Тимофеев, скромный друкарь из Мстиславля, с Божьей помощью переношу на бумагу здесь, в земле Острожской, повесть удивительную, коию получил на наборных досках, а те доски доставил мне верный человек из Праги-города. Сий муж и поведал мне то сказание, что на досках, поелику гебрайкого языка не ведаю. А и до меня-то много было говорено о том деле, как в Праге-городе, так и в иных землях, да не все то правда, а и кривды немало. Сей же текст доставил мне муж ведомый и честный и посему сие правда есть. Вот и тщусь я, грешный, донести до добрых людей истину о том, что случилось в жидовском месте Праги-города, геттом именуемом, при правлении славного императора Рудольфа и что сделал добрый рабби Лёве, а чего не делал. А желал тот рабби своих жидов защитить от мужей неправедных и создал того, кто Големом звался и был тот Голем у них защитником. А ни демона, ни монструма рабби тот не сочинял, поелику был праведен и мудр, хоть и в Христа не верил. А люди правды ту повесть записали и на печатные доски нанесли. А правда-то не всем люба, вот и не взялись ту повесть нести на бумагу ни друкари жидовские, ни друкари папистские. Мы же, на Господа нашего уповая, сие исполним.

— Подозреваю, что у нас в руках оказался единственный сохранившийся экземпляр — продолжает Йиржи — Мне уже встречались намеки на эту книгу в летописях начала XVII-го века, вот только тогда я еще и представления не имел, о какой именно книге идет речь. Ведь намеки те были до нельзя туманными, книгу даже не называли по имени и теперь я понимаю почему. Но по-прежнему непонятно отчего в те непростые времена на нее ополчились буквально все кому не лень. Странность эта усугублялась тем, что ни один из источников не ссылался на содержание книги. Ее не называли ни еретической, ни крамольной, ни как-нибудь еще — ее просто уничтожали. Папистские инквизиторы занесли ее в индекс запрещенных книг, может быть даже и на всякий случай, но жгли ее исправно. Православные попы предавали ее анафеме и тоже жгли, да и ортодоксальные раввины не отставали. Утраквисты, впрочем, тоже были мастера жечь не устраивающие их тома. Поэтому книга, которую вы держите в руках, уникальна и до недавнего времени я и сам не подозревал о ее существовании. А тут вдруг всплыло, совершенно неожиданно, завещание моего деда и выяснилось, что кроме полуразвалившегося загородного домика, он завещал мне эту самую книгу. Нет, он мне про нее и раньше рассказывал, но я никогда не придавал значения его словам, считая их старческой фантазией. А зря! Много, ох как много интересного рассказывал мой дед…

Я слушаю его вполуха; меня больше интересуют темные буквы на серой бумаге. Странный это текст. В еврейской книге того времени можно было ожидать цитат из Торы, аллюзий на библейские темы, иносказаний. Ничего этого в книге нет, хотя титул Всевышнего упоминается и написан по всем правилам. Но это вовсе не записки мудреца, не очередной комментарий и не поучения. Это просто-напросто автобиография, или нет, неверно — это исповедь: повесть о любви и о боли потерь. И язык той исповеди странный: автор явно не силен в иврите и порой путает слова или ошибается в их написании. Иногда он даже пользуется немецкими словами в их ивритской транскрипции, подобно тому как современный иврит абсорбирует английские и французские термины. Зато его речь живая, не книжная, почти современная мне. И слова… горячие, страстные, не потускневшие за века, в отличие от несущих их букв. Начинается книга такими словами:

Да благословенно будет имя Всевышнего во веки веков!

По велению славного рабби Лёва пишу эти строки и оставляю их для того, кто потрудится их прочесть. Судьба же слов моих мне неведома. Если будет на то воля Всевышнего, то послужат они поучением для читающих. А может и так статься, что лишь посмеются надо мной потомки. Скорее всего неверно ни то ни другое, и вскоре забыты будут мои слова, как забыт буду и я сам. Полагаю, что будет то справедливо, ибо корявы и нелепы слова мои, как коряв и нелеп я сам. Все же веление рабби следует исполнить и я его исполню. Внимайте же повести лет того, кто стал Големом…

У меня на руках такие же нитяные перчатки, как у Йиржи, но и без этих атрибутов библиофила я предельно осторожен. И чувство, которое я испытываю перелистывая страницы близко к благоговению. Но все же что-то меня смущает, что-то не так, чего-то не хватает. Ага, вот оно что… ведь у книги нет имени. Петр Мстиславец не дал своему детищу названия, нет его и в ивритском тексте. Но я не оставлю ее безымянной. Я назову ее «Сказание о Големе». Вот оно…

Глава I. Как я пришел в Прагу

Право слово, есть нечто мистическое в этом городе. По крайней мере в местах иных я, помнится, не слишком часто задавался философскими вопросами. Бывало всякое, но так чтобы задумываться о смысле жизни и тому подобном? Нет, увольте! Как-то не к лицу это такому как я. А вот здесь, в Имперской Праге, я порой только этим и занимаюсь. Например, мучает меня мысль о том, кто я такой… Действительно, кто я? Странный вопрос, не находите? И, представьте себе, нет у меня на него ответа. Наверное, я уже прожил одну жизнь, прожил ее неправильно и теперь придется все начинать с начала. Чтож, мне не привыкать. Иногда мне кажется, что я прожил великое множество лет и великое множество жизней и немыслимо стар, старше чем весь этот безумный мир.

А может быть все это просто от безделья? Слишком уж долго наш добрый император ни с кем не воюет. Да и вообще, что-то подозрительно тихо в Европе в последние месяцы: ни войн, ни крестовых походов. Пожалуй что со времен Лепанто нам не довелось толком размяться, не считать же сражениями пограничные стычки в Хорватии. Впрочем, воевать я не люблю. Поэтому, когда мне предложили охранять императора Рудольфа, размышлял я недолго. Надо сказать, что с моей рожей стражником, тем более — сотником, стать нелегко. Дураком я никогда не был и прекрасно понимаю, что охрана государя, это не просто служба, но и в значительной мере политика, то есть — надувание щек. Стражник властителя может, а иногда даже и должен, попасться на глаза знатным гостям, в том числе и тем, на кого правитель хочет произвести впечатление. Поэтому вид страже следует иметь бравый и благообразный, в общем — приятный глазу. И уж явно не такой, как у меня.

Меня не зря прозвали Меченым и последнее, что вызывает моя внешность, это приятные мысли. Отнюдь. А некоторых так и просто передергивает при одном только взгляде на мое лицо. Но господин Ланг, с которым я познакомился на Мальте, имеет на этот счет свое мнение, которое, без особого труда, сделал мнением императора Рудольфа. Он уверил его, что такая образина как моя только оттеняет божественную красоту Государя, а, заодно, ввергает в трепет врагов. Насчет красоты императора не скажу, но ввергать в трепет всех подряд для меня труда не составляет и император в этом убедился, что и обеспечило мне, в конце концов, место капитана императорской стражи в Граде. Впрочем, подозреваю, что заинтересовал я Рудольфа не как страшила, а скорее как забавный уродец, еще один экземпляр его кунсткамеры. Ну и пусть.

В Прагу я попал благодаря все тому же Лангу. Помню, как сразу после Лепанто мы встретились в одном из кабаков Рагузы, где оставшиеся в живых морпехи пропивали османское золото. Веселье было в самом разгаре, когда зазвенел дверной колокольчик и в проеме появились еще двое посетителей. Дело было ночью, а на уличном освещении в венецианских городах принято экономить, так что их лица было освещены более чем тускло. И, тем не менее, я сразу узнал обоих.

Впервые судьба свела нас с Лангом в Сент-Анжело, где я лежал с разрубленным османским ятаганом лицом. Филиппу тогда еще было ой-как далеко до придворной карьеры и он служил всего лишь лекарем у рыцарей. Но уже тогда он был изрядным пронырой и приторговывал магической настойкой фон Гогенгейма, именуемой «лауданум». Золото в те дни не стоило ничего, как и человеческая жизнь, а вот забыться хотелось слишком многим. Мне так уж точно. Когда тебе разрубят пол-лица, то жизнь как бы делится напополам, будто разрубленная тем же самым клинком. И первое, что увидел в этой новой жизни мой оставшийся глаз, была его ухмыляющаяся физиономия. Сицилийцы и немногие оставшиеся в живых рыцари уже прогнали турок, кормили в крепости хорошо, торопиться было некуда и я пролеживал дни за днями на койке. Зеркало я выбросил сразу, едва взглянув в него и никого больше не хотел видеть, потому что видел свое отражение в глазах посетителей. Впрочем, никто и не приходил, просто некому было, Почти некому, ведь большинство защитников острова полегли в бою.. Зашел только, сильно хромая, старый де ла Валетт, вздрогнул, покачал головой и быстро ушел, ни сказав ни слова. А вот Ланга мое уродство, казалось бы, совсем не смущало. Он приходил часто, носа не воротил, не вздрагивал и даже позволял себе иронизировать по поводу моих увечий. Мне, как ни странно, становилось легче от его примитивных шуточек. Сомневаюсь что он был слишком уж умелым лекарем (мою рожу, возможно и к лучшему, зашивал местный еврей), зато прохиндеем он был знатным. Говорили про него разное: и то что он «приделал ноги» солидной доле добычи, и то, что мухлевал с продовольствием. Некоторые даже утверждали, что он присвоил целую османскую каракку, полную благовоний и продал ее где-то в Леванте. Во время моего госпитального лежания мне удалось узнать его поближе и я был готов поверить всему, что про него болтали. Близкими друзьями мы, пожалуй, не стали, но расстались по-дружески, хотя и немного неожиданно. Дело в том, что он пропал, исчез, как раз за день до того, как я сел на галеру, идущую в Неаполь. Сильно подозревяю, что это было связано с ревизией, затеянной Магистром. За те три года, что минули после мальтийских дел, я ничего о нем не слышал и, разумеется, не ожидал встретить.

…А вот теперь он стоял в двери и озирался, пытаясь понять, куда его занесло. Внутри крепостных стен Рагуза скатывается к морю с крутого холма и вместо улиц ее порой пересекают лестницы из множества гранитных ступеней. Наша харчевня (вроде бы «У Кристо», впрочем — уже не помню) прилепилась снизу как раз к одной из лестниц и, чтобы в нее попасть, надо было спуститься по крутым ступенькам. Второму из посетителей сделать это было явно трудновато и Филипп помогал ему, поддерживая под руку. Его я тоже узнал и сразу вскочил из-за стола, чтобы помочь. Это был дон Мигель, наш взводный, который уже не первую неделю лежал в местном госпитале. И неудивительно, ведь при Лепанто ему очень серьезно досталось. Мы тогда сцепили нашу «Маркизу» с османским галеотом, захватили, пользуясь численным перевесом, всю палубу и начали пробиваться на бак. Но отчаянным туркам удалось нас задержать, выстроить наверху аркебузиров и наш командир, шедший впереди, первым получил три пули. Впрочем, я этого не видел, так как в середине боя поскользнулся на промокшей от крови бухте каната и полетел в море через пролом в борту. К счастью, пролом тот был ближе к носу и меня не раздавило между судами, а вот панцирь, который обошелся мне в полтора венецианских дуката, пришлось подарить заливу. Потом на меня начали сыпаться мертвые турки, но я сумел ловко увернуться и продержался на воде до подхода шлюпок.

…Взводный явно еще не полностью оправился от ран и именно поэтому Лангу приходилось поддерживать его. На помощь им бросился не только я, но и все наши ребята.

— Привет, друзья! Рад вас снова видеть!

Дон Мигель был, как всегда, спокоен и приветлив, да и вообще, выглядел как обычно, если не считать неестественно бледного лица и левой руки на перевязи. А вот Ланг уставился на меня, как на привидение.

— Так это же… — он осекся и продолжил на полтона ниже — …Капитан Бруно.

У меня было несколько прозвищ. Когда-то меня называли «Красавчик Бруно», но после Мальты это прозвище отпало само собой. А вот капитаном я действительно побывал, правда не слишком удачливым и недолго. Почти весь мой отряд погиб обороняя Сент-Эльмо, четверо оставшихся пали в Сент-Анжело, а я потерял глаз и человеческий облик. Дорого обошлась добрым католикам Великая Осада Мальты.

— Меня зовут Бруно Меченый — сказал я.

Ланг понимающе кивнул, потом плотоядно посмотрел на отнюдь не пустой стол и я вспомнил, как он умудрялся вкусно есть и пить даже в самые последние, голодные дни осады. А вот дона Мигеля яства не заинтересовали. он лишь налил себе местного (и очень неплохого) вина и начал медленно его цедить, закусывая кусочками обжаренной в оливковом масле и покрытой кунжутным семенем лепешки. Бойцы уже успели опорожнить кувшин-другой и жаждали общения. Надо сказать, что наш взводный никогда не страдал чопорностью и все же на обычный треп о бабах никто не решился из уважения к настоящему идальго. Тем не менее, хотя тем для разговоров в трактирах у нас не так много, была еще одна, насущная для каждого из нас.

— Война практически закончена, друзья, и такие как мы еще долго не будут нужны — начал кто-то из сидящих за столом — Чем нам прикажете заняться? Вот, к примеру, вы, дон Мигель. Не в обиду будет сказано…

— Мне-то как раз проще всех — взводный улыбнулся — Военная карьера не для сухоручки. Так что придется вспомнить иные свои таланты.

Улыбка его выглядела невесело, то ли в силу болезненной бледности, то ли по причине безрадостных дум.

— Вам же, друзья мои, не следует отчаиваться — продолжил он — Войны будут всегда и для острого меча работенка всегда найдется, хотя бы, к примеру, и в заокеанских провинциях. Вот только…

Он замолк и мы тоже молчали, ожидая продолжения. Когда он снова заговорил, его речь стала медленной и натужной, как будто он выдавливал слова через силу.

— Времена изменились и то, что ранее было уделом избранных, становится доступно… нет, не всем, конечно… но уже многим.

— Про что это вы, сеньор? — спросил кто-то за столом.

— Это я про науки и искусства. Вы разве не замечаете, что некоторые наши властители увлеклись изящными искусствами, астрологией и алхимией более чем завоеваниями?

— Хорошо это или плохо?

— Смотря для кого. Если у тебя за душой нет ничего, кроме клинка, то хорошего мало. А вот если у тебя за плечами хотя бы пару лет в Саламанке, то тогда…

До этого он, казалось, избегал смотреть в мою сторону. К тому, что люди вздрагивают при взгляде на меня и быстро отводят взгляд, я привык довольно быстро и научился не обращать внимания. Но при последних своих словах дон Мигель бросил на меня быстрый осторожный взгляд и я сообразил, что он меня все же узнал.

Когда в Неаполе я пришел к нему наниматься в морпехи, то был уверен, что узнать меня невозможно. К тому же я сменил имя и назвался прозвищем вместо родового имени, которое было ему хорошо известно. Еще бы не известно, ведь во время учебы в Саламанке мы были закадычными друзьями и нередко весело проводили ночи, распевая серенады под такими окнами, из которых запросто могли ответить арбалетным болтом. И не кто иной как я был секундантом на его дуэли с Антонио де Сигура. Потом ему пришлось бежать в Италию, то ли от мстительных родственников Антонио, то ли от кредиторов и след Мигеля де Сервантеса Сааведра затерялся. Вскоре и мне пришлось покинуть Альма Матер, когда моим покровителем и другом, отцом де Санта Фе, а потом и мной самим, заинтересовалась Святая Инквизиция. Именно тогда мне пришлось сменить и имя и род занятий.

В Неаполе он меня то ли не узнал, то ли сделал вид, что не узнает. Впрочем — неважно. Наверно взводный что-то рассказал Лангу, потому что позднее, когда пирушка начала выдыхаться, Филипп подсел ко мне.

— Чем думаешь заняться, Бруно? — спросил он без долгих предисловий — Не надоело воевать?

Я пожал плечами:

— А на что еще я годен?

— Не надо. Ты мне всегда был симпатичен. И не надо строить из себя тупого солдафона. Ты потерял всего лишь смазливое личико — невелика беда. Зато тут… — он постучал себя по голове — …у тебя все на месте. Глупо будет этим не воспользоваться.

Надо признаться, что его слова упали на благодатную почву: воевать я устал, но как заработать себе на жизнь — не представлял. Поэтому я посмотрел на него вопросительно и стал ждать продолжения, которое не заставило себя ждать.

— В нашей многократно священной Римской Империя есть множество славных городов, но самым славным, похоже, становится Вена. Именно туда сейчас направляются потоки золота, обделяя Толедо и Мадрид. Чую я, что умный человек найдет там себе применение.

— Какое именно? Торговля?

— Нет, не думаю. Впрочем, если ты собираешься обзавестись толстой женушкой, выводком детей и аккуратным домиком в тихом месте, то тебе самая дорога в купцы. Но это не для меня, да, как мне кажется, и не для тебя. Таких как мы с тобой манит не столько богатство, сколько власть, хотя власть без богатства немногого стоит. И, все же, власть. А нити той власти тянутся сейчас из Вены. Надо всего лишь держаться поближе к трону.

О, да! Я был уверен, что этот прохиндей обязательно дорвется до власти, если его, конечно, не повесят раньше. Но при чем тут я? Меня-то как раз власть не слишком привлекала, но доказывать это Филиппу не имело смысла.

— Ты можешь прожить в Рагузе годик-другой? — спросил Ланг.

У меня было припрятано кое-что в местном отделении «Банко ди Наполи» и я ответил утвердительно.

— Тогда сиди тихо, ни во что не суйся и жди моего письма.

На этом и закончилась наша пирушка, спокойно, без драк и скандалов, что и отличает опытных солдат от новичков. Дон Мигель, выходя, улыбнулся и попытался мне подмигнуть, но не удержался от болезненной гримасы. На его сильно побледневшем лице улыбка выглядела натужно и болезненно…

…Письмо от Ланга я получил не через год и не через два, а на пятый год. Признаться честно, сидел я в Рагузе не слишком тихо, вследствие чего в эти годы меня можно было повстречать не только в пограничных областях Далмации, но даже в Тунисе. Впрочем, тунисская эпопея не принесла мне ни золота ни славы, хорошо хоть что жив остался. Наконец, вернувшись в Рагузу из очередной вылазки, я обнаружил весточку от Ланга. Он писал, что двор императора переехал в Прагу и он, Филипп Ланг, вместе с ним. И поскольку дела у него идут как нельзя лучше, мне следует немедленно присоединиться к нему.

Домом и семьей я так и не обзавелся, следовательно в Рагузе меня ничего не держало и ничто не мешало мне принять предложение Филиппа. Войны, как таковой, больше не было, но не было и мира, османы пошаливали и ехать через их провинции не стоило. Единственный безопасный и относительно прямой путь в Богемию шел из Венеции через Инсбрук и Вену, причем суда из Рагузы в метрополию отправлялись по трое в сутки. Оттуда до Вероны я легко добрался почтовым экипажем, но через Бренер экипажи не ходили и дальше надо было путешествовать верхом. Поневоле пришлось прикупить на конском рынке выносливую кобылу (по статусу мне полагался жеребец, но я решил сэкономить) и мула для поклажи. Последующий путь до Праги занял полтора месяца и изрядно меня вымотал, может быть еще и потому, что после Мальты я служил морпехом, следовательно кавалерист из меня тот еще. В общем, в Праге я появился в конце октября, самого лучшего сезона в этом городе, как не замедлили меня заверить в постоялом дворе на Кампе. Ночевал я там всего одну ночь и уже на следующий день поселился на втором этаже небольшого домика в Златом переулке. К этому времени я уже стал капитаном императорской стражи и владельцем небольшого кошеля с дюжиной имперских золотых монет. И все это благодаря Филиппу Лангу, бывшему лекарю, бывшему спекулянту продовольствием, бывшему жулику и прохиндею, а ныне — камерарию его императорского величества Рудольфа II. Впрочем, жуликом и прохиндеем он остался, разве что изменились масштабы его авантюр. Воистину полезно иметь таких друзей, не забывая однако при этом об осторожности.

Разумеется, я был представлен первому князю империи, но больших ласк не удостоился, если не считать дюжины золотых, что меня, впрочем, вполне устроило.

— Ну и рожа, Пресвятая Благородица! — поморщился Рудольф при взгляде на меня (причем мне удалось не моргнуть и глазом) — А ты знаешь, Ланг, будет пожалуй забавно продемонстрировать его посланнику моего братца.

Сам император тоже благообразностью не отличался. Острая, по последней испанской моде, борода не могла скрыть габсбургских, отнюдь не испанских черт лица. Впрочем, скорее всего это подсказывал мне кастильский снобизм моей молодости. И все же изрядно одутловатое лицо сладострастца, покрытое, к тому же, болезненными, тщательно напудренными, но все же заметными пятнами, было далеко от благостности. Уж не стыдная ли болезнь, подумалось мне тогда, но свои мысли я предпочел придержать внутри, не позволяя им проявиться на лице. Впрочем, мое лицо, точнее — его остаток, давно разучилось проявлять эмоции. Говорил Рудольф на каком-то германском наречие, которое я, хоть и с трудом, но понимал. Если ты служил солдатом хотя бы пару лет в южных землях, то германский язык для тебя не проблема, ведь именно на нем (а, точнее, на одном из его многочисленных диалектов) объясняется большинство наемников. Помнится мне что даже дон Мигель, исконный испанский идальго, загрязнял свой кастельяно алеманскими выражениями, особенно тогда, когда обстановка требовала словечка покрепче. Так что, хотя произнести высокопарную речь в ратуше какого-нибудь Аугсбурга я бы не рискнул, но простой разговор осилю. Впрочем, многого от меня и не требовалось.

— Буду счастлив служить своему императору — сказал я, безбожно коверкая слова, и на этом аудиенция закончилась.

Обратиться к нему на кастельяно или по латыни я не решился. А ведь мы с императором, тогда еще только будущим, встречались и раньше в новой столице Испании. Возможно и он меня видел, но вряд ли вспомнит, ведь тогда я еще не был уродом.

Глава II. Как я встретил рабби

— Пойдешь с Государем в гетто — приказал Ланг.

Приказ главного императорского камерария, это приказ самого Государя и я молча склонил голову: мол слушаю и повинуюсь. Но любопытство взяло верх.

— Что такое «гетто», господин Ланг? — спросил я.

— Филипп, просто Филипп — благосклонно произнес Ланг — Ты что, забыл Сент-Анжело?

Забыть последний оплот госпитальеров было бы сложно.

— А «гетто», это всего лишь еврейский квартал в Старом Городе. Государь хочет поговорить с одним из их раввинов. «Раввин» у иудеев, если ты не знаешь, это нечто среднее между попом и учителем. Этот же самый знаменитый из всех и зовут его Йехуда Лёве Бен Бецалель.

Это имя мне ничего не говорило, но расспрашивать и дальше могущественного камерария было бы неразумно. Не первый год живу на этом свете и понимаю, что дружба дружбой, а к власть предержащим, даже если они всего лишь камерарии, лучше зря не лезть и уж точно — не навязывать им свою дружбу. Поэтому я молча поклонился и пошел готовить своих гвардейцев. Нам предстоял переход, хоть и короткий, но пересекающий сразу два города.

Я только-только начал обживаться в Праге, но уже успел узнать, что существует два места с этим названием. Имперская Прага, которую местные называют странными словами «Градчаны» или «Пражский Град», расположена на левом, высоком берегу Влтавы, как и полагается укрепленному бургу. Это блестящий город королей, рыцарей, попов и мошенников. Вот только не знаю, к которому из этих благородных сословий следует отнести меня. Впрочем, хоть я и живу поблизости от императорского дворца, но окружают меня не блестящие вельможи, а златокузнецы, оружейники, пекари и прачки. Ну и, разумеется, алхимики, которых тут хоть пруд пруди. Такова она, наша Злата уличка, тихий островок простой жизни среди имперского блеска, хоть и внутри городских стен. Но есть и здесь свои предместья, называемые почему-то «Малым Городом». Они лежат далеко внизу и наверняка страдают от весенних паводков.

На противоположном берегу реки, за Карловым мостом виден другой город: обитель купцов, ремесленников и пивоваров, еще одно поселение бюргеров, почитающих себя свободными и гордящихся своими правами, но исправно кормящих империю. И это тоже Прага. Только называет она себя, наверное небезосновательно, «Старым Городом». А вот про еврейский город на правом берегу я до сих пор не слышал, но Ланг меня просветил. Оказывается, еврейский квартал был некогда огорожен стеной за которую обитателям квартала запрещалось выходить вплоть до недавнего времени. Стена осталась, но наш добрый император отменил многие замшелые декреты и теперь евреи могут свободно покидать гетто и даже продавать товары на провинциальных ярмарках. Впрочем, большинство из них, по утверждению Ланга, предпочитают оставаться внутри стен. Меня упоминание об этом народе несколько смутило, ведь я родился и вырос в тех местах, где иудеев не видели со времен Альгамбровского эдикта и Трибунал до сих пор всячески стремится искоренить даже саму память о них. Мне же, как верному сыну Церкви, иудеев следует презирать и ненавидеть, но за отсутствием таковых в Кастилии, эти чувства пока молчали, а вот любопытство было тут как тут.

То ли в силу преклонного возраста, то ли еще почему, но сесть верхом император не решился. Карлов мост он собрался пересечь в одной из своих карет, темно-зеленой, а потом на Староместской площади ему придется пересесть в паланкин. Карета, как объяснил Ланг, не пройдет в ворота гетто, да и мостовую там только начинали выкладывать. Мне и моим десяти солдатам было все равно обо что протирать подошвы: о брусчатку Королевского пути или о камни гетто. А вот носильщикам придется помучаться на неровных булыжниках. Но была у меня и иная забота… Позапрошлой ночью выпал снег и это само по себе было достаточно плохо. К тому же вчера днем он растаял, а прошлой ночью подморозило и дороги покрылись корочкой льда. Это уже могло стать опасным. Снег для меня в новинку: в тех местах где я вырос его почти не бывает, а в тех местах, где я воевал, не бывает и вовсе. Но я никогда не гнушался спросить совета у знающих людей, что меня неоднократно выручало. Поэтому я загодя послал вперед двух конюших и теперь не только Королевский Путь, но и дорога к гетто были густо присыпаны песком. Итак, где-то за час до полудня наша процессия вышла наконец из ворот Града.

Я, как и полагается капитану, вышагивал впереди кареты в новой одежде от одного из королевских портных. В своей ослепительно блестящей кирасе золотистой чеканки поверх дублета бордового бархата, плундрах в черно-желтую полоску, белых шоссах и замшевых туфлях «медвежья лапа», я выглядел, надо полагать, неплохо. Это великолепие венчали черный плащ, бархатный берет с белым страусиным пером и перчатки желтой кожи. Дага на простой кожаной перевязи служила моим единственным оружием, так как с доброй абордажной саблей, привезенной из Рагузы, я выглядел бы, надо полагать, совершенным пугалом. И так на меня обращали слишком много внимания и я даже начал опасаться ревности императора. Дело было, разумеется, не в моей новой одежде, а в моем уродстве, которое не могла скрыть даже подстриженная по последней испанской моде полуседая борода. Если на спуске (в Погорельце и на Увозе) нашей процессией любовалась лишь праздная дворцовая челядь и немногочисленные монахи и монахини, то внизу, на Малостранской, наше шествие привлекло самую разную публику. Любопытные зеваки, выглядывавшие из многочисленных окон, опасности, конечно же, не представляли. На тот же случай, если кому-нибудь из них вздумается разбить тухлое яйцо о крышу императорской кареты, двое из моих солдат демонстрировали арбалеты с наложенными на них болтами. Говорят, такие дела случались в прежние годы, но сегодня пражане были более благоразумны. А вот на узкой улице, ведущей к мосту, нам пришлось попотеть. Но я не зря гонял по плацу гвардейцев, изрядно разжиревших на императорской службе. Повинуясь моей команде, они мгновенно расчистили алебардами дорогу, а потом и сам мост от прохожих и зевак. Теперь ничего не мешало карете, влекомой восьмеркой белых коней с плюмажами, величественно вкатитьсяѕ на мост. Потом она миновала предмостную арку и торжественно двинулась вперед, иногда задевая за каменные перила своими широкими колесами. Теперь мне следовало вернуться на свое место впереди экипажа, дабы придать высочайшей процессии еще больше торжественности. Кстати, шайка придворных, попробовавших было сопровождать нас верхом, застряла еще на предмостной улице. Видя полное равнодушие императора к его верным слугам, большинство из них предпочло вернуться во дворец и лишь немногие честолюбцы (и Ланг в их числе) спешились и продолжили путь за моими гвардейцами.

На противоположной стороне реки за второй предмостной аркой нам снова пришлось потрудиться. Староместские зеваки, вдохновленные то ли городскими вольностями, то ли пивом, расходиться не собирались и жаждали приветствовать государя. Пришлось мне выстроить пикинеров по обеим стороны кареты дабы не дать слишком много воли верноподданическим чувствам горожан. Однако Рудольфу, судя по всему, пришлось по душе воодушевление народа и он соизволил откинуть занавеску, улыбнулся и бросил в толпу несколько приветственных слов. За всеобщими воплями никто его не услышал, но, тем не менее, толпа завопила еще энергичнее, в воздух полетели шапки и некоторые даже попытались пробиться к карете. Не тут-то было: мои гвардейцы стойко выдержали натиск и вскоре мы благополучно добрались до Ратушной площади. Наверное, этому способствовало и то, что при виде моего лица горожане в ужасе отшатывались, освобождая дорогу.

Здесь императору надлежало выйти из кареты чтобы сесть в паланкин. Но паланкин задерживался и этим воспользовались бургомистр и советники магистрата, бросившиеся приветствовать правителя империи. Я стоял далеко и до меня доносились лишь обрывки слов, но, скорее всего, они подавали жалобы и выпрашивали привилегии, как делают все магистраты от Севильи в Андалузии до Нувегарда в Московии. Наконец паланкин прибыл и я снова занял свое место во главе процессии. Ну, что вам сказать: идти по свежеуложенным и еще не утонувшим в грязи булыжникам это совсем не то, что вышагивать по отполированной брусчатке. Первыми это поняли носильщики, вторым — император, паланкин которого порой опасно кренился. Вскоре он предпочел покинуть паланкин и двинуться дальше на своих двоих. Далеко идти, впрочем, не понадобилось, так как ворота в гетто обнаружились в двух-трех сотнях шагов. Стена, ограждающая иудейский квартал, не производила сильного впечатления: сделанная из неровных камней, даже не скрепленных известью, невысокая, она явно была предназначена не столько для обороны, сколько для обозначения границ гетто. Довольно хилые деревянные ворота тоже не впечатляли, как не впечатляли и скромные дома за стеной. Подобно постройкам пражских предместий, они возводились из разнокалиберных камней, скрепленных некогда белым, а теперь темно-серым раствором. Но, в отличие от какого-нибудь Смихова или Жижкова, в гетто было тесно и строения, в основном одноэтажные, лепились один к другому, оставляя просвет в который с трудом мог протиснуться достаточно худой человек.

Проковыляв еще немного по неровным булыжникам, император со свитой остановились у более солидного дома. Не слишком большой, в четыре окна, с выступающим консольным этажом, он производил приятное впечатление своей мрачной аккуратностью серо-каменной тесаной кладки. Над дверным косяком я заметил барельеф, изображающий львов по обе стороны от виноградной грозди. Хозяин, наверное предупрежденный императорским скороходом, уже ждал нас под тремя ступеньками, ведущими в дом. Это был мужчина лет 50-ти — 60-ти, довольно высокий, одетый в темную однотонную одежду, как и полагалось людям его сословия. На нем был простой распашной кафтан черного сукна, под которым складками спускалось темно-бордовое одеяние, подобное мантии придворных алхимиков, но без галуна или каких-либо еще украшений. На мантию ниспадала матовая серебристая цепь с брелоком в виде двух переплетенных букв неизвестного мне алфавита. На голове у иудея была намотана пестрая головная повязка со свободно свисающим концом, подобная той, что я видел у магрибских дервишей. Наконец обут раввин был в мягкие туфли со слегка загнутыми носками.

— Добро пожаловать в мое скромное жилище, Ваше Императорское Величество!

Раввин говорил с подчеркнутой почтительностью, но с достоинством и без подобострастия, что выгодно отличало его слова от набивших мне оскомину речей придворных. Император милостиво улыбнулся и соизволил взойти на ступеньки, предварительно осторожно проверив каждую из них на прочность. Хозяин поднялся за Рудольфом, вслед за ними двинулся Ланг. Я пресек попытки придворных последовать за ними, приказал гвардейцам оцепить дом и только после этого поднялся сам. Но в дверном проеме я слегка запнулся. Причину этой заминки я понял не сразу.

На косяке двери была прибита наискосок маленькая коробочка с непонятными буквами на ней. Входя в дом вслед за императором, хозяин дома дотронулся до нее пальцами руки каким-то странным жестом. Одновременно и торжественное и обыденное, это касание неожиданно заставило меня вздрогнуть и на мгновение я почувствовал себя странно. Мне показалось вдруг, что нечто необычное и прочно забытое зашевелилось вдруг в глубинах моей памяти. Промелькнуло и исчезло. Ощущение это было настолько неожиданным, что я быстро и мелко перекрестился, стараясь сделать это незаметно, но все же успел поймать брошенный на меня удивленный взгляд Ланга. Сам камерарий повел себя не менее странно. Проходя в дом вслед за иудеем он двинул рукой так, как будто собирался повторить жест хозяина и тоже дотронуться до коробочки на косяке. Ланг тут же отдернул руку и испуганно оглянулся. Беспокоился он напрасно, думаю что никто кроме меня не заметил его оплошность.

И вот мы: я, Ланг, император и раввин стоим в зале. Здесь властвует полумрак, который разрушает лишь огонь в камине да два масляных светильника на стенах.

— Со мной останется капитан Бруно — заявляет Рудольф и подчеркивает — Лишь он один.

Ланг морщится, но не осмеливается возражать и выходит, тихонько притворив за собой дверь.

— Прошу вас Государь, садитесь! — приглашает раввин.

Император садится в глубокое кожаное кресло у камина и лениво машет хозяину, садись мол, разрешаю. Этот жест у него настолько хорошо отработан, что ладонь кажется безвольно болтающейся на лучевой кости. Раввин уже утонул в кресле напротив, а я остаюсь стоять за спинкой императорского кресла.

— Сейчас будет подано угощение.

Как будто услышав эти слова, из темноты в углу появляется женщина с подносом и ставит его на низкий столик у камина. Она одета во что-то темное и бесформенное, в полумраке не разобрать. Голова у нее замотана платком, концы которого заправлены назад, а хвост одного из них закрывает пол лица. На нас женщина старается не смотреть, но получается у нее плохо: блестящие в свете камина глаза осторожно постреливают то на императора, то на меня. Интересно, что при виде меня ее глаза округляются в изумлении, но ужаса в них не видно. Женщина начинает мне нравиться.

— Моя жена Переле — представляет ее раввин.

Та отвешивает глубокий поклон, целясь куда-то посередине между императором и мной, и уходит обратно в темноту. На подносе остаются кувшин с вином, стаканы (почему-то их три) и какие-то сладости, подобные тем, что мы захватили в османском лагере после победы при Сент-Анжело. Рудольф смотрит на меня, некоторое время ждет чего-то и вопросительно поднимает бровь. Хотя царедворец я неопытный, но наконец и до меня доходит. Я подхожу к столу, наливаю себе вина, отпиваю из стакана и откусываю от чего-то приторно-сладкого. С удивлением вижу, как раввин подмигивает мне и его морщины разбегаются в неудержимой улыбке. Надеюсь что император за моей спиной ничего не заметил и возвращаюсь в темноту за его креслом. Теперь должен начаться разговор и я наконец узнаю цель высочайшего визита. Не то чтобы мне так уж интересно, но об этом просил Ланг и нет у меня причин ему отказывать. Раввин наливает вина себе, гостю и почему-то в мой стакан тоже. Насколько мне известно, император очень даже не дурак выпить, но сегодня его интересует другое. Начинает он издалека:

— Правда ли, что тебя называют «Мараль»? И что означает это таинственное прозвище?

— Все верно, Государь, только не «Мараль», а «Махараль». Так называют меня ученики и ничего таинственного в этом имени нет. Оно всего лишь означает «Наш учитель Лёве».

— Возможно и так, иудей. Но ведь и без того вокруг тебя много тайн. Не так ли?

Хотя они говорят на двух разных германских диалектах, недопонимания между ними не происходит. Понимаю их и я. Но пока не понимаю, что привело Рудольфа в этот дом. Лёве пожимает плечами:

— Я обладаю некоторыми знаниями, мой Государь, но ничего таинственного в них не нахожу.

— А как же тот случай на мосту? Не будешь же ты утверждать, что иудей разбирается в императорских скакунах лучше императорского конюшего?

— Мне просто повезло, Государь.

Думаю, что иудей лукавит, ведь мне известен тот случай, хотя случился он задолго до моего появления в Праге. Рудольф собрался в тот день в Старый Город, но выбрал неподходящий способ. Вместо того чтобы пойти «в народ» пешком, подобно Харуну-аль-Рашиду, или поехать в карете, как сегодня, он отправился на тот берег верхом. До середины моста он сумел гордо прогарцевать, но там произошел казус: его конь внезапно заупрямился. Злые языки поговаривали, что произошло это над четвертой аркой, под которой, как всем известно, живет водяной, собирающий души утопленников. Усилия императорской свиты ни к чему не привели: конь не шел, упирался передними копытами и даже попробовал встать на дыбы. К счастью, император оказался неплохим наездником (сказалась толедская молодость) и сумел удержаться в седле, но челядь перепугалась не на шутку. И только случившемуся там Лёве удалось успокоить животное. Но как именно?

— Я же сам видел — возмущается император — Ты произнес магические слова на ухо коню и тем снял заклятие. Конь даже протянул тебе переднюю ногу, как бы признавая твое могущество.

— Заклятие я действительно снял — соглашается раввин — Но сделал это не словами, а рукой. И было то заклятие обломком клинка, застрявшем между копытом и подковой. Оно-то и стало причиной конского непослушания и его-то я и изъял длинной булавкой. А что касается слов, которые люди ошибочно сочли магическими, то они были призваны успокоить животное. И все верно, в скакунах я ничего не смыслю, ведь нам запрещено путешествовать верхом. Зато я верю, что доброе слово способно усмирить не только зверя, но даже и человека.

— Почему же ты ничего не сказал? Ведь то лезвие не случайно попало под подкову. А это значит… Ну, ты понимаешь.

— Я ничего и не смог бы сказать, ведь меня немедленно прогнали прочь ваши гвардейцы. А что касается недоброжелателей, то они есть и будут у любого правителя. Судя по тому, как проявилось то недоброжелательство, ваш тайный враг труслив и недальновиден. Следовательно — не опасен. Он наверняка подумал, что его злодеяние раскрыто и принял меры.

— Ты прав, старик: он сбежал и теперь я знаю, кто это был. Жаль, что предателя не успели предать лютой казни.

— Бегство врага это двойная победа, Государь.

Рудольф недоуменно смотрит на собеседника, а мне как раз все понятно. И я согласен с раввином: ведь муки казненного люди могут и воспеть, а там недалеко и до мятежа. Ну а про позор беглеца песни складывать не будут. Императора, впрочем, волнует иное.

— И все же, ты владеешь тайным знанием!

Это не вопрос, а утверждение. Свои слова Рудольф вбивает в старика подобно плотнику загоняющему гвоздь в доску. Интересно, что тот ответит?

— Иное знание непривычно и может показаться тайным несведущему.

Раввин то ли увиливает от ответа, то ли издевается над императором.

— Иное… Тайное… Явное… — ворчит Рудольф — Не будем ходить вокруг да около. Признайся, иудей, владеешь ли ты таинством трансмутации?

Слухи о том, что казна императорского Града давно пуста, дошли и до меня. Теперь стала понятна причина высочайшего визита в гетто. Ну, что ж, посмотрим, что ответит старый Лёве. Он весьма неглуп, но отделаться от настойчивого гостя будет непросто.

— Я не занимаюсь алхимией, Государь. Ты можешь осмотреть мой дом и не найдешь в нем лаборатории. Какой же я алхимик без реторт и колб?

В наших Градчанах, в том числе и на Златой, развелось немало алхимиков. Нет у них недостатка ни в ретортах, ни в колбах, но на пути превращения дерьма в золото они продвинулись не слишком далеко.

— Лабораторию ты получишь — император наливает себе еще вина и выпивает его залпом, как воду — Будут тебе там и колбы и реторты и все, что пожелаешь. Но не испытывай меру нашего терпения. В свое время мы отменили эдикт об изгнании евреев из города, но никто и ничто не помешает нам вернуть ему силу. Тем более, что ваши соседи в магистрате на этом настаивают…

Он машет рукой в неопределенном направлении, наверно в ту сторону, где осталась Староместская площадь. В этом его жесте уже нет прежней мягкости: теперь это не добрый властитель, а грозный самодержец. Потом он наклоняется над столом и пристально смотрит в глаза собеседнику.

— Ну, что скажешь, господин главный раввин пражского гетто?

Тот неподвижен. Он выдерживает гневный взгляд гостя, некоторое время молчит и, наконец, отвечает

— Да, Государь, я действительно кое-что умею. Но это совсем иное. Мои умения не телесны, это скорее учение духа… Государь. И они не помогут в добыче золота, даже если бы я и хотел.

Его голос ровен, тих и, казалось бы, лишен каких-либо эмоций. Что это: равнодушие или тщательно сдерживаемый гнев? Полагаю — второе. За этим спокойствием мне чудится зубовный скрежет. Господин Лёве может быть каким угодно безбожником и врагом Церкви, но мое уважение он уже заслужил. «Даже если бы я и хотел!». Так же нельзя говорить с императором! Раввин это тоже понимает и продолжает более мягким тоном:

— Но, возможно, я смогу помочь.

— Возможно?

— Я мог бы попробовать найти нужных людей.

— Попробовать? Нечего тут пробовать! Если ты знаешь владеющих секретом трансмутации, то немедленно назови их. Знаешь ли? Говори!

— Если бы такие люди существовали, Ваше Величество, то золото давно уже стало дешевле железа. Не так ли? Но пока что это не так, следовательно таких людей не существует.

— Так что же ты морочишь мне голову! Что ты там собирался попробовать?

— Я не утверждал, что знаю тех, кто немедленно произведет для вас золото. Но можно попытаться найти людей, достигших определенных результатов и имеющих шанс в будущем…

— В будущем?! В будущем?! А что прикажешь делать сегодня? У меня на Златой хватает проходимцев, тоже именующих себя алхимиками. По ним давно уже виселица плачет. Хочешь привести мне еще одного?

— Так было всегда и всегда будет, Государь. На одного истинного ученого приходится десяток наглых мошенников или мошенничающих бездарей.

— О, да! Все они мошенники.

— Именно поэтому наша задача как раз и состоит в том, чтобы извлечь единственную жемчужину из этой кучи дерьма.

Слова «куча дерьма» явно понравились Рудольфу и он понимающе улыбается. Возможно, и даже наверняка, такое определение совпадает с его собственным суждением. Вот теперь раввин мягок и мудр и больше не лезет на рожон. Удачно прозвучали и слова «наша задача». Лёве бросает на меня еще один быстрый взгляд и мне снова чудится едва заметная улыбка. Удобное дело — старческие морщины: порой не отличишь ухмылку от болезненной гримасы. Но император все еще не спокоен и опасен.

— Ну, хорошо… Предположим… А что прикажешь нам делать сейчас?

— Что касается меня, то я немедленно примусь искать истинных алхимиков. А ваш камерарий может тем временем обратиться к господину Майзелю, нашему бургомистру и попросить его о займе. Я уверен, что господину Лангу удастся получить внушительную сумму на самых щедрых условиях.

— Еще бы!

Император не удивлен такой щедростью и, судя по его реакции, это будет отнюдь не первый займ, а, возможно, и не последний. Разговор, похоже, окончен и хозяин, раскланиваясь, провожает высокого гостя к выходу. На крыльце, он кланяется императору в последний раз и совсем низко, а мне снова чудится улыбка на его лице. Отбросив ненужные мысли, я направляюсь вниз по ступенькам за императором, но меня останавливает голос хозяина за спиной:

— Постой, рыцарь, погоди немного — он произносит это слова очень тихо, как будто опасается, что нас услышат.

— Я не рыцарь.

Я стараюсь чтобы мой голос звучал надменно. На самом деле я почему-то боюсь, боюсь неизвестно чего.

— Кто же ты? Как твое имя?

— Меня зовут Бруно Меченый и я капитан императорской стражи.

— Но у тебя есть и другое имя, верно? Из какой ты семьи?

Я хочу ответить, что у меня нет и не было семьи. Это должно прозвучать гордо и надменно, но голос меня предает, как предают и слова.

— Из рода да Сильва — хрипло произношу я то, что говорить не собирался.

— Да Сильва?

В его словах неимоверное изумление, глаза широко открыты. Что так удивило главного раввина Праги? Но на меня уже начинают подозрительно посматривать придворные.

— Я должен идти!

— Да, конечно. Иди Бруно да Сильва и да пребудет с тобой Всевышний!

Раввин делает странный жест рукой, как будто собрался возложить ее мне на голову, но передумал. Обернувшись, я ловлю его взгляд, тоже очень странный. Его, этот взгляд следует немедленно забыть, чтобы не мучаться вопросами, на которые нет ответа. Вот только удастся ли мне это?

Позже, когда я занял свое место во главе императорской процессии, ко мне подошел Ланг и прошептал на ухо:

— А ведь он чуть было тебя не благословил. Странно, ты не находишь?

Я промолчал. Что мне благословение какого-то еврея? И все же, хотя я запретил себе думать о том, над чем не властен, немного грустная улыбка раввина Лёве никак не выходит у меня из головы. Лангу я почти ничего не утаил из того разговора, только про улыбку иудея и его странные вопросы не упомянул, сам не знаю почему.