Бесплатный фрагмент - Синий альбом

СКВОЗЬ БОЛЬ

И вот, я вновь встречаю рассвет. На дворе конец августа и уже который раз я не могу уснуть, словно ни один в мире яд не способен предать меня покою. Я сижу на краю кровати и чувствую свой непоправимый уход. Уход от жизни. Если что-то вдруг изменится, то я улыбнусь и примусь за дело, но пока что я чувствую лишь усталость и небытие. Я так страстно жду изменений, а сам — просто сижу на краю кровати и думаю о том, как жить дальше, хотя бы день, два… Будто, кроме этих мыслей, ничего не существует. Только я и мои мысли. И на этом всё.

Я либо горю ярко, либо затухаю совсем. Третьего мне не дано. Такой уж я. Я помню, как однажды я чувствовал себя на верху блаженства и казалось, что все в моих руках. Но с этой верхушки блаженства так больно упасть вниз, к ногам своим страхам. И я упал. Потому что слишком сильно боялся упасть. Если идти по скалистой дороге и говорить себе, что упадешь, то это обязательно случится. Так и произошло со мной. А ведь тогда, давно, я чувствовал то, что чувствую люди, когда у них все в порядке. А что они чувствуют?

Это было давно, и я был влюблен. Сейчас, когда я смотрю на это со стороны, я считаю, что мне повезло. Я трепетал у телефона, ждал каждый день этого человека и поистине чувствовал свою значимость. Это было волшебно. Все тело, словно тонкий сосуд, наполнялось необъяснимой гордостью за то, что я говорю с этим человеком. Я помню, как бежал по лестнице и улыбался улыбкой легкой и небрежной, улыбкой, которой улыбаются поистине счастливые люди. А сейчас я смотрел на себя и видел вымученную улыбку, которая являлась лишь для того, чтобы не дать слезам покатиться вниз, словно скалам и разбиться о мое сердце.

И вот, я вновь встречаю рассвет. Совсем один и совсем другой. На полу разбросаны книги, блокноты, вырезки из журналов и окурки. Я сижу на краю кровати и пытаюсь не пролить слезы. Я чувствую, как что-то внутри меня предвещает скорую гибель. Но какую именно я не могу понять. Я зажигаю сигарету и ложусь на спину. Вижу, как дым в темноте растворяется, в этой безмятежной, но в то же время тревожной синеве. Безмолвие и отчаяние спускается по моим ветвям тихо и непорочно. И каждый мой вздох доставляет мне боль и дискомфорт, словно в моей душе не осталось и следа счастья.

Рассветы стали неотъемлемой частью моей жизни, а точнее ритуалом. Каждый раз я пытаюсь понять: что-то изменится с этим рассветом? Я пытаюсь переродиться вместе с ним, испытать эту радость нового дня, новой страницы, новой жизни. Но этот камень безобразия нависает надо мной, словно лунный лик и ложится на мою грудь и сдавливает ее, пока я не задохнусь. В последний момент я скидываю его с груди и начинаю дышать, но это дыхание, словно крик, не дает мне успокоиться. И собаки начинают лаять за окном, и кошки начинают стонать, я чувствую, что смерть где-то рядом, мне страшно, я хочу спрятаться под одеялом, но вместо него вижу лишь лепестки красных роз, словно пятна крови на моей кровати. И я скидываю эти лепестки, я кричу во весь голос от страха и безнадежности. Эти лепестки, как моя жизнь, говорит мне мой омертвелый рассудок. И я замолкаю.

В каждом из нас есть нечто темное. И это нечто овладело всей моей жизнью. Раньше я был очень хорошим человеком, я поистине умел распоряжаться своей жизнью и проживать её целиком и полностью, но когда-нибудь внутри может что-то сломаться и у меня сломалось. Я вспоминаю себя: светловолосый, худенький, добрый ребенок… Как можно утратить себя настоящего? Превратится в чудовище? Или это просто вопрос времени, через сколько внутреннее овладеет внешним, выявит всю правду, покажет ее другим, чтобы они знали, что со мной лучше не связываться?

Когда-нибудь рассвет пройдет и не наступит больше день… Однажды я пойму, что в какой-то момент совершил очень большую ошибку. Я вновь приду домой, сяду на край кровати и опрокину бокал с шампанским, но уже не почувствую ничего, потому что тело перестанет мне принадлежать. Оно перейдет к кому-то другому. И я буду сидеть, безмолвно и думать о том, кто же я такой на самом деле и в чем, черт побери, моя проблема. А проблема в том, что я устыдился того, что люблю, устыдился того, что люблю всем своим сердцем. Каждый человек — всего лишь человек. И этот человек — весь мир.

Я не хочу представлять, как я войду в холл. Я хочу сидеть на этом краю кровати, пока не перестану дышать. Но в одиночестве страшно… Но не страшнее, чем там, где тебя по-настоящему не знают и не узнают, потому что ты сам себя не знаешь. Отблески неожиданной встречи, капли вина на белой рубашке… Разве это все стоит того, чтобы мучить себя?

Я открываю книгу и улетаю в другой мир, чтобы больше не думать, чтобы больше не знать. Как я устал от сплетен, осуждения и грязи. Словно ничего другого уже и нет, все сожрали недоноски лунной степи. Я обратился к алкоголю, потому что мне была нужна иллюзия, была нужна как никогда. Я не мог принять мир, принять среду, в которой я нахожусь, вместе с этими странными законами и порядками. Я чувствовал, что все вокруг меня прогнило и совершенно не стоит внимания. В какой-то момент я просто не смог больше видеть это и понял: мне нужно создать иллюзии. И вот, когда я возвращался после очередного дня, пропитанного ложью и потом, я выпивал волшебное зелье, которое создавало вокруг мириады атомов любви и покоя, которое создавало иллюзию свободы и вседозволенности. Просто чтобы забыть. Просто чтобы выжить.

Моя гиперчувствительность однажды меня погубит. И пусть мне кажется, что все однажды проходит, пусть мне кажется, что жизнь одна — я ничего не знаю. Как и все остальные. Все мы — лишь капли бескрайнего моря. Все мы — лишь отголоски, все мы — лишь секунда из вечности.

И вот, я вновь встречаю рассвет. Я сижу на краю кровати и слезы стекают по моим щекам. Кажется, я понял, чего мне не доставало. Мне не доставало чувств. Мне не доставало… самого себя. Мне хочется встать с этого края кровати, но я не могу, потому что лишился возможности выйти за пределы своего укрытия. Я слишком долго находился здесь, чтобы теперь суметь покинуть эту комнату. Все, что я могу — это сидеть на краю кровати, смотреть в окно и надеяться на рассвет, что он освободит меня. Я касаюсь ладонями своего лица, провожу по щеке и чувствую, как из моих глаз выпадают лепестки красных роз. Мне больно, но я счастлив потому что все то, что было внутри меня — ушло и я освободился. Эти два лепестка лежат на полу неподвижно, словно брат и сестра и я не могу их поднять, потому что солнце больше не светит. Я поворачиваю голову и вижу, что окно пропало, а солнце восходит надо мной, словно ореол. В какой-то момент оно взрывается на мириады горящих осколков и пронзает меня насквозь. Я чувствую, как освобождаюсь от всей боли сквозь боль. Моя душа затихает, и я не могу больше плакать. Если бы кто-нибудь знал, как это больно — чувствовать настолько глубоко. Если бы кто-нибудь знал, как это сложно — жить, когда вокруг лишь тени и ничего кроме теней…

ОТРАЖЕНИЕ

Сохрани мою тень. Не могу объяснить. Извини. Это нужно теперь. Сохрани мою тень, сохрани.

— Иосиф Бродский

Необходимость выбора всегда пугала его. Но чем старше он становился, тем чаще ему приходилось выбирать, принимать решение самостоятельно. Изредка ему это даже нравилось… Но он не знал, к чему может приводить иллюзия свободы, ведь он испытывал чувство, когда кажется, что твои поступки не обернутся болью, одиночеством и мраком.

Он знал, что жизнь нужно проживать, иначе это уже не жизнь. И вот он задумался и пришел к выводу, что уже как пять лет не проживает свою жизнь, а просто существует. Дни его несутся бесконечным потоком, конвейером, не оставляя после себя ничего. Он понимал, что эти пять лет были бесполезными для него самого. Он, словно запрограммированный, делал лишь то, чего от него все вокруг ждали. Где он и зачем он живет? Он не понимал. Но ему так отчаянно, так сильно хотелось жить… Жить для себя, а не в угоду другим. А с другой стороны ему хотелось небытия, потому что пять лет ничего не менялось, пусть и от его бездействия. Но всё внутри перемешалось. Где он и где жизнь? Где его респектабельность? Он видел лишь свои синеватые, усеянные венами, руки. Чем-то эти вены были похожи на корни, но он понимал, что чего у него точно нет, так это надежности корней, укрепления и опоры.

С детства его учили, что мужчина должен полагаться лишь на себя и быть опорой для своей семьи. Но он отчетливо чувствовал, что ему самому нужна эта опора, следовательно, опереться на него самого было бесполезно — он надломится. И ему было противно от собственной слабости. Он чувствовал себя неполноценным мужчиной, ведь в голове звучали слова: «ты должен быть сильным, мужчины не плачут, будь нормальным…". Он чувствовал себя ненормальным. Он чувствовал себя никем.

В очередной раз вернувшись вечером в свою однокомнатную квартиру с синими стенами он подумал о том, насколько ему отвратительна его жизнь. Он только вернулся с экзамена по теории музыки, который благополучно провалил и его это, разумеется, злило. Он чувствовал, что зря тратит силы и нервы на попытку обретения тех знаний, которые, по правде говоря, были ему совершенно не нужны. Свои истинные мысли от собственного разума не скроешь. Если тебе что-то по-настоящему нужно, то ты это освоишь. Осознание того, что это немного, а точнее — совершенно не его, пронзало насквозь. Ветерок дул в слегка открытое окно спальни.

Впереди были каникулы, и они представлялись ему чудесной возможностью для рефлексии, попытки наконец начать жить в гармонии с самим собой и, разумеется, много читать. Пятнадцать дней свободы, шанс обрести себя настоящего и наконец понять зачем всё это нужно, зачем ему нужно жить.

Он сел на диван и раскрыл мемуары Симоны де Бовуар. Как ему было приятно погружаться в текст и уходить вдаль, в чужую жизнь. Злоба и зависть по отношению к другим была ему отнюдь не знакома, но иногда ему очень хотелось стать психически здоровым, знаменитым, или же случалась гиперфиксация на какой-нибудь поражающей личности.

Он читал, читал и в поле его зрения попали слова:

«Пассивность доводила меня до отчаяния. Мне ничего не оставалось, как ждать. Сколько времени? Три года, четыре? Когда тебе восемнадцать, это долго. И если я проведу их в тюрьме, в кабале, по выходе из нее я буду все такой же одинокой, без любви, без энтузиазма, желания жить, без ничего. Если я останусь прежней, во власти той же рутины, той же скуки, я никогда ничего не добьюсь, никогда не создам настоящее произведение. Нигде ни малейшего просвета. Впервые за свою жизнь я искренне думала, что лучше было бы умереть, чем так жить».

Как же эти слова были похожи на то состояние, которое произрастало внутри него. По его телу пробежали мурашки, и он словно очнулся, пробудившись от глубокого сна. Он так отчаянно хотел жить и так отчаянно хотел умереть, если не выберется из того, на что сам себя обрек.

Прикосновения комнаты. Сознание сжималось и расширялось. Кровь приливала к коже. Оттенки иллюзий собственной мудрости потухли.

Был уже рассвет, а он по-прежнему сидел на диване и дочитывал мемуары. Все было также, лишь красная пепельница и дымящаяся в ней сигарета Bohem появилась на мраморном журнальном столике. Он думал о том, что будет дальше и как смириться с тем, что он такой поникший в свои восемнадцать лет. Когда он дочитал книгу и закрыл ее, словно портал, он взял тлеющую сигарету из пепельницы и затянулся. Он лег на спину и выдохнул табачный дым. Уставшие руки, усеянные венами, словно кровоточили.

Недавно он был влюблен, но это словно уже забылось. Сознание переплеталось с телом и возникало чувство потерянной жизни. Когда он думал о том, что дала ему эта любовь, то понимал, что она дала ему многое. Она дала ему возможность чувствовать, возможность тонуть в своих ощущениях, до невероятной боли изнеможениях, но все же что-то в этом было. Но сейчас эта прошедшая любовь воспринималась сном, который растворился под действием будничной жизни.

Он дочитал мемуары и подумал о том, как сильно ему не хочется спать. Он понимал, что его тело все еще напряжено из-за прошедшего неудачного дня, но он говорил себе: «все уже закончилось, ты дома, ты один». И именно поэтому ему не хотелось засыпать. За долгое время, за такое долгое время вечных перипетий с самим собой, он почувствовал, что ему почти хорошо. И все потому что ему не нужно окунаться в атмосферу будней, ему не нужно подвергать себя нападкам общества из-за того, что он недостаточно хорош, из-за того, что он не соответствует. Ему хотелось побыть одному. Он отчетливо чувствовал, что устал проводить свои дни с самого утра и до самого позднего вечера вне своей скорлупы, находится на людях оголенным нервом. Он устал чувствовать себя уязвимым, беззащитным.

Он подошел к окну и его лицо прониклось покоем. Он видел, как город медленно просыпается, как свет проникает в его квартиру медленными шажками, он видел девушку в синем пальто, идущую навстречу судьбе… И в этот момент он понял, насколько сильно ему хочется быть затворником.

Его квартира была очень маленькой, но очень уютной. В ней преобладал синий цвет. Синие стены, синий проигрыватель для виниловых пластинок, синие переплеты книг, торшеры, статуэтки на полках, вены на уставших руках. И лишь диван и мраморный столик рядом были белыми, а пепельница — красной. Мраморный столик был завален книгами, стояли синие свечи, один синий подсвечник с глядящими из него рисунками глаз… И пепельница, наполненная окурками.

Серебрящаяся любовь в сердце уже давно мертва. Она холодна, как труп. Извергающие боль воспоминания, но все же ценные, но все же нужные. Дым стоял в комнате легкими кружевами. Жизнь обретала смысл лишь когда он переставал по-настоящему жить. Жизнь обретала совершенство, лишь когда он был на грани смерти.

Он прошел на свою синюю кухню и налил себе бокал красного вина. Рядом он поставил красную пепельницу. В его рассудке начали всплывать отрывки воспоминаний о его любви. Её черные волосы и черные глаза, её бледная кожа и чудесная фигура, её чувство юмора, её периоды грусти и неучастия. Её жизнь, которую она не позволила ему разделить вместе. Её жестокость, её порок. Он пытался забыться, но в какой-то момент мысли об этой угасшей любви овладели им, словно навязчивая идея, взявшаяся словно ниоткуда. Только что он не думал о ней. Он слишком долго не думал о ней, чтобы вдруг не подумать. Черные волосы. Её руки, её кольцо с янтарем. Её изящные руки, которые ему так хотелось обхватить своими руками и поднести к своим губам. Её губы… Алые, страстные, незаменимые. Но умершие. Она умерла. Марго умерла. Её больше нет, но ему все равно.

Он закурил сигарету и допил бокал вина. В квартире было очень тихо, но ему не хотелось музыки. Он упивался тишиной, которая резала его на части своей пронизывающей остротой. Это последствие музыкального образования, подумал он. Находясь в месте вечной музыки ты так сильно от нее устаешь, так сильно она тебя рассекает, что ты больше не чувствуешь к ней той любви, которую чувствовал раньше. Так ведь и с любовью к человеку. Все мы в какой-то момент устаем и все заканчивается. Мы можем продолжать, но то, что мы чувствовали раньше… Этого больше нет.

Он прошел в комнату и уставился в свое отражение. Отражение… Какое красивое слово, подумал он. Отражать. Отразить можно все, только не каждый умеет. Марго мертва. Но ему все равно. Солнце одолевало комнату, не давало ей наполниться мраком и впасть в полное небытие. Но однажды все равно наступит вечер, и он снова сядет за книгу и будет думать о том, как сильно он ждал эти пятнадцать дней счастья. Он не подумает о том, что осталось уже четырнадцать, потом тринадцать, двенадцать и дни побегут, словно обезумевшие. Им овладеет паника, он подбежит к окну, но не прыгнет вниз, потому что он трус. Вся жизнь развалится, как карточный домик. Дым пронзит его, её вуаль упадет на пол и пол начнет трескаться, словно лед. Кто может знать тебя лучше, чем ты сам? Отождествление бесполезно, однажды все разойдется на море синевато-белых волн, и они разобьются о берег, как и его жизнь, как… моя жизнь.

Я подошел к сюрреалистичной картине, которая висела над диваном, и стал ее разглядывать. Так я стоял двадцать минут и по прошествии этого времени в моих глазах начало рябить. Я чувствовал, как из ниоткуда появляются тени, они ложатся на меня и вторят моим желаниям. Они гладят мое тело, словно шелк, я чувствую насколько мне хорошо. Пятна синих воспоминаний, вены на моих руках начинают болеть. Я тихо напеваю джазовую песенку в попытке не расплакаться, но мой голос начинает дрожать. От любви не убежать, даже если кажется, что все было во сне. Картина начинает двигаться, из нее выходят цвета, она кричит и пытается вырваться наружу целиком. Мои глаза наполняются слезами, и я пытаюсь перестать смотреть на неё, но не могу. Мое лицо краснеет, вены начинают болеть еще сильнее и вдруг из картины исчезает все. Остается лишь синий цвет. Я успокаиваюсь, но вдруг исчезает и он. Возникает зеркало. Это зеркало. Я смотрю в него и вижу отражение. Но не свое, а Марго.

ЭФФЕКТ ШАНТАЛЬ

1. Шанталь

Шанталь сидела в кафе и читала Камю. На дворе был апрель, было утро, и она ощущала себя спокойно, ведь только утром в этом кафе она могла почувствовать себя живой. Ей всегда было спокойно в кафе «Шагреневая кожа». Она приходила туда уже третий год и читала книги, либо же писала сама. Так хорошо сидеть в кресле, за небольшим столиком у окна и предаваться своим грезам, думала Шанталь.

Ей не нравилось сидеть дома в одиночестве. Ей хотелось красиво одеться, подкрасить губы и пойти в кафе. Ей хотелось, чтобы на нее смотрели, думали о ней, мечтали — о ней. Она упивалась своей красотой, чувством стиля и не считала это предосудительным. Шанталь считала, что когда человек уверен в себе и даже восхищен самим собой, то это и есть гармония внутри тебя.

На ней было надето белое пушистое платье с горлом, бежевое пальто и сапоги. Её светлые волосы блестели, а зеленые глаза внушали доверие. Она читала слово за словом и периодически пила свой черный кофе из изящной бирюзовой чашки.

Утро, словно самый лучший на свете сон, целовало её руки.

2. Венсан

Венсан лежал в постели. На полу лежали модные журналы, а во рту его дымилась сигарета с бордовым фильтром.

Он противился жизни в том смысле, что не хотел быть собой. Его жизнь, словно маятник, думал он. Быть собой значило для него обречь себя на гибель.

Его темные волосы и водолазки, висящие в шкафу… Он собирался позавтракать в кафе «Лючия». Нужно было собираться. Венсан обнаженным прошел в ванную комнату, умылся, почистил зубы и уложил свои волосы, убрав их назад. Он надел свою любимую бордовую водолазку, черные брюки и бордовые лоферы. Он очень любил бордовый цвет. Это было очевидно. У него было много бордовых вещей, а в его квартире преобладали три цвета: черный, бордовый и белый. Лишь эти цвета заслуживают внимания, думал он.

Венсан накинул черное большое пальто и вышел на улицу. Было так чудесно идти по утренним дорогам, которые вели его к кафе…

Он зашел в «Лючию» и сел за столик у стены. Венсан заказал две порции эспрессо и круассан. Когда он протягивал деньги, руки его дрожали.

3. Шанталь

Шанталь дочитала книгу Камю, допила свой кофе и решила, что пора возвращаться в свою квартиру. Она чувствовала себя бодро, но внутри неё возникали обрывки воспоминаний: ее неудачный брак, отсутствие друзей в ее 39 лет, ее чувство упущенной жизни без собственных детей… Но об этом не нужно думать, уверяла себя она. Какой смысл все это обдумывать?

Она покинула кафе «Шагреневая кожа» с некоторой рассеянностью. Ее сердце слишком учащенно билось, словно рыба на суше, бьющаяся в надежде вновь попасть в свою стихию.

Выйдя на улицу, она растворилась.

4. Венсан

Венсан сидел в кафе «Лючия» уже тридцать минут. Он выпил всё эспрессо, съел круассан и почувствовал, что хочет прогуляться еще. Он вышел на улицу, вдыхая запах весенней свежести и покоя. Он шел по улице в своих бордовых лоферах, как вдруг увидел свою знакомую, которая стояла возле кафе. Кафе называлось «Шагреневая кожа». Её звали Алиса. Венсан подошел к ней. Она курила сигарету, но, увидев его, потушила ее и выкинула. Венсану показалось, что она встревожена. Алиса поздоровалась с ним, они быстро и невнятно поговорили, и она сказала, что ей нужно бежать. Венсан недоумевал.

Он посмотрел на кафе «Шагреневая кожа»… Венсан уже позавтракал, но какая-то неведомая сила тянула его зайти туда и посмотреть, как там внутри. Он часто проходил мимо этого кафе, когда шел к «Лючии», но сейчас он смутно почувствовал что-то странное.

Венсан вошел в кафе и смотрел за какой столик бы сесть. В кафе были красно-черные стены и море картин. Столики из темного дерева, красивые кресла… Вдруг, он увидел, что на столике у окна лежит книга. Он подошел ближе и увидел, что это книга Альбера Камю «Посторонний». Венсан открыл ее и стал читать текст, написанный угловатым и косым почерком на первой странице:

«Все мы — посторонние в этом мире. Я — не исключение. Меня зовут Шанталь и я слишком устала. Третий год мой муж держит меня взаперти, пускает лишь в кафе „Шагреневая кожа“ и шантажирует. Он может меня убить. Я бесплодна, а он психопат. И я приняла самое верное решение — убить его сама. Если ты это читаешь, то знай, что я позади тебя. И мне нужна твоя помощь».

Венсан с испугом повернулся и увидел перед собой Шанталь.

5. Шанталь и Венсан

— Здравствуй! — сказала Шанталь со спокойствием, которое было пугающим.

— Я немного не понимаю… — ответил Венсан.

— Всё дело в том, что я уже третий год оставляю эту книгу, но каждый раз, когда я прихожу обратно, говорю, что забыла эту книгу Камю и пытаюсь понять увидел ли человек мое послание, мне её возвращают с улыбкой, очевидно, не прочитав, что в ней написано. Я не знаю, что мне делать… Ты мне поможешь?

На фоне играла музыка, которая показалась Венсану большим диссонансом, учитывая ситуацию, которая с ним произошла только что.

— Как я могу тебе помочь?

— Просто помоги мне покончить с ним.

— Это странно… Я немного в шоке, если честно.

— Я понимаю. Правда. Но у меня никого нет. Умоляю. У меня в сумочке есть пистолет. Пристрели его, пристрели мое прошлое. Я не хочу, я не хочу больше так жить, я не могу!

И Шанталь расплакалась. Её белые волосы коснулись Венсана, а зеленые, как зелень, глаза наполнились слезами, и он почувствовал, как ему жаль её. Но он не понимал правду она говорит или она просто сбрендила, и сама психически не здорова. Но к тому же он почувствовал к ней симпатию, словно она цветок, который вот-вот жестоко сорвут и поставят в вазу без воды, оставив медленно и мучительно умирать.

Шанталь и Венсан стояли напротив массивной двери. Шанталь достала ключи и стала открывать эту дверь. Венсану было страшно, внутри него что-то безудержно надрывалось. Он никогда не мог сказать людям нет. Что же со мной не так, думал он. Что же я делаю…

Дверь распахнулась и перед ними предстала огромная и шикарная квартира в духе Парижа. Камин, множество кресел, книжных полок, столов. Молочные стены и тишина.

— Он ещё не пришел со своей утренней встречи! — с радостью сказала Шанталь.

Они с Венсаном прошли в гостиную и сели в кресла. Шанталь схватила с полки книгу «Орландо», закурила сигарету и протянула пачку «Мальборо» Венсану, но он отказался. Она взмахнула бровями и открыла книгу. Периодически она смотрела на Венсана с большой симпатией. Он ей понравился.

Прошло полчаса, но они толком не поговорили, словно не знали с чего начать. Никто не приходил. Красная сумочка с пистолетом лежала на белом пуфике. Вдруг, Шанталь потушила очередную сигарету, закрыла книгу и сказала:

— Я отойду в ванную комнату.

Венсан кивнул.

Она ушла и стала обнажать свое тело, точно уверенная в том, что хочет Венсана. Шанталь надела лишь белые изящные туфли на небольшом тонком каблуке. Она посмотрела в зеркало. Её белые волосы обрамляли её лицо, спокойствие в глазах было последствием того, что муж пичкал её психотропными препаратами. Ну и пусть. Я заслужила, подумала она.

Шанталь, на секунду смутившись, вышла в гостиную полностью обнаженной. Венсан посмотрел на неё и замер. Вдруг, он схватил её, и они побежали в спальню. Они страстно целовали друг друга, их тела сплетались воедино, в комнате пахло спелой вишней и табаком. Они наслаждались друг другом. На полу стояла её красная сумочка.

Когда акт страсти закончился и Шанталь, недолго полежав в постели в объятиях Венсана, поднялась и села за туалетный столик написать пару строк в свой дневник, она вдруг услышала:

— Я работаю на твоего мужа. Ничтожество.

Глаза Шанталь вспыхнули от страха, но повернуться она не успела. Венсан выстрелил её в голову дважды, и она с силой упала лицом на туалетный столик. Капли крови на зеркале, на странице дневника, исписанного угловатым почерком и стол, который медленно наполнялся красной субстанцией все больше и больше. Венсан подошел к телу Шанталь и посмотрел в её раскрытый дневник, текст которого уже был почти полностью покрыт кровью. Было видно лишь последнюю строчку, которую она успела дописать. Он наклонился и прочитал:

«Я думаю, что наконец поняла, что такое любовь».

ЭФФЕКТ БАБОЧКИ

Когда Дафна задумывалась о любви — она вспоминала своего погибшего молодого человека, которого по дороге домой на пешеходном переходе сбила машина. Невыносимо нелепая смерть. Она любила его любовью чистой и безукоризненной — такой же, как она сама. Но сидя возле зеркала и вглядываясь в своё отражение ей не давала покоя одна мысль, которую она окликала по имени — Судьба. Наверное, у Давида была такая судьба — погибнуть под колесами автомобиля, мучительно погибнуть в самом расцвете своих лет. Идти по самому центру Парижа веселым летним днем и даже не подозревать, что это твоя последняя прогулка — должно быть, это самое страшное на свете. А затем — точка. А Давид был человеком честным и благодетельным. Дафне всегда казалось, что он способен абсолютно на всё, если вдруг ему чего-то очень захотелось. И однажды ему захотелось к ней, к её губам, к лицу и в итоге на занятиях по живописи в художественной академии их взгляды стали соприкасаться друг с другом всё чаще и любовь подобно слабенькому цветку, который может погибнуть от неожиданного удара, от неверного действия Давида или Дафны стал разрастаться и крепнуть и их чувства обрели почти что совершенную форму, с учетом того, что им было всего по двадцать лет и никто из них ещё не признался в своей любви. Так отчетливо Дафне вспоминались их утренние пробуждения после первого поцелуя, их дни и ночи. Как чудесно было смотреть на спящего Давида — такого нежного и беспомощного в своей красоте, доверившегося ей. Его кудрявые коричневые волосы, зеленые умные глаза… Он был награжден такой прекрасной внешностью, умом и способностью чудесно вести себя на людях!.. Но его обобрали, отняли у него собственную жизнь.

Дафна увидела в отражении зеркала, что позади неё, за окном, пошел снег, всё залилось густым туманом. Её чувства… Всё было слишком обширно, словно огромный синяк, который не проходит, а продолжает причинять боль и доставлять неудобства.

Давид впервые поцеловал её после ужина в милом ресторане. Его губы были искусны.

— Там чудесная еда, — сказала Дафна, выйдя на улицу. — Мне понравилась отбивная из говядины.

Она, разумеется, просто не хотела прекращать разговор, создавая неловкое молчание. Дафна не выносила возникающей тишины между двумя собеседниками, ведь это, вероятно, могло означать для неё, что темы для разговоров у них иссякли. Но нет, всё было совершенно иначе. Давид замолк потому что готовился признаться ей в своей любви. Глупая! А она ведь и не поняла. Давид приготовился, собрался с мыслями и посмотрел ей в глаза.

— Я не способен жить без тебя, Дафна, — сказал он, коснувшись её руки. — поэтому я и приглашаю тебя в ресторан второй раз. В первый не осмелился… Сказать, что люблю.

Его слова про ресторан звучали немного смешно. Дафна подумала о том, что по дружбе он бы её в такой милый ресторан не позвал бы. К её горлу подступил смех, вызванный нервами, бокалом вина и его словами о любви, но она его удержала. Если бы она засмеялась… это была бы катастрофа. Дафна улыбнулась с легкой иронией и безудержной любовью. Той самой любовью, когда хочется смеяться и прыгать от счастья. Взгляд Давида стал беспокойным от долгого молчания и странной насмешки в глазах Дафны. Ему показалось, ей смешно.

— Что?.. — шепотом спросил он.

Дафна взяла его ладонь и коснулась ею своего лица, затем она произнесла:

— Я тебя тоже…

И они рассмеялись. Давид прижал её к себе, затем взял её голову в свои руки и с пылкой страстью, отнюдь не зыблемой волнением — поцеловал её. Они были счастливы. Дафна чувствовала горячее дыхание Давида и его легкую небритость, но ничего лучше этого быть не могло. «Это и есть счастье» — думала Дафна в этот момент. Их жизни сплелись, соприкоснулись и было так чудесно радоваться своей молодостью и вспыхнувшей любовью.

Если бы любви можно было дать имя и тем самым слить это чувство с определенным человеком навсегда, то Дафна дала бы ей имя — Давид.

Когда они шли по вечерней улице после ресторана и прелестного поцелуя в самый разгар июля, они не могли оторвать друг от друга глаз. Дафна смотрела на Давида, держала его за руку и думала: «Это существо запало в моё сердце». Ей было так чудесно, так радостно любить и осознавать свою любовь, перебирая её в голове и попутно размышляя о своём будущем вместе с ним, до такой степени Давид стал дарить ей блаженный покой, что она стала слегка смахивать на легкомысленную дурочку. Первый поцелуй — и уже думать о будущем с ним? Ну, это уже клинический случай любви.

— Заглянем в бар? — неожиданно спросил Давид своим огнедышащим баритоном.

— О, это было бы чудесно! — с энтузиазмом ответила ему Дафна.

Они вошли в бар под названием «Ночь» и сели за свободный столик. В баре царило веселье, реки алкоголя и, наверное, жизнь. Играла веселая, зажигательная музыка, всё вращалось в особенном учащенном ритме. За барной стойкой сидели самые разные люди: от начинающих моделей до уборщиц, накопивших деньги для входа в этот бар. Яркие лампы, неоновые оттенки, как синоним веселой жизни кружились над всеми посетителями этого заведения. Дафна заказала белого вина, а Давид — виски с содовой. Официантка учтиво произнесла: «Я поняла» и умчалась. Давид положил руки на стол и посмотрел на Дафну.

— Ты когда-нибудь чувствовала, что упускаешь что-то важное в жизни? — задумчиво спросил он её. От неожиданности ей было тяжело донести свою мысль.

— …Давид, думаю, что да. Наверное, у каждого человека в определенный момент жизни появляются такие мысли, — ответила Дафна материнским, заботливым тоном. — У меня было такое наваждение после смерти моей матери. Мне казалось, я разучилась жить и всё проходит мимо.

— Я понял, я сожалею, — ответил Давид и протянул Дафне руку.

И больше за весь вечер в баре они не заговорили об этом. Они обсуждали насущные темы, искусство, обсуждали свою любовь… Но к теме потери важного в жизни они не вернулись. Давид пил виски, улыбался. Их разговоры были чудесные, честные. Но Дафну не покидали мысли о том вопросе: «Ты когда-нибудь чувствовала, что упускаешь что-то важное в жизни?». Лунный свет медленно засверкал в небе, когда тьма настигла город.

Они вернулись после полуночи в однокомнатную квартиру Дафны. И Давид, и Дафна чувствовали в теле блаженный покой и нежную любовь. Дафна распустила свои темные волосы и расстегнула платье перед входом в ванную, но вдруг она почувствовала на своих плечах руки Давида. Она повернулась.

— Ты такая красивая, — сказал он и крепко её поцеловал. Дафна обхватила его шелковистое тело руками и стала страстно касаться кожи Давида ногтями. Они вспыхнули. Они доверяли друг другу потому что знали друг друга хорошо, виделись в академии и не только, и уже как два года общались, уже чувствовав это вкрадчивое чувство нарастающей любви достаточно давно. Они ощущали момент, тот самый момент яркого воплощения, осуществления чувств. И Давид овладел ею. В голове Дафны проносились его слова: «Красивая, красивая…". Страсть подобно разгорающемуся пламени жгла их души каким-то необратимым сиянием. Невообразимый восторг заставлял трепетать их сердца, необузданные чувства лишали всякого сомнения.

Давид прижался к Дафне с удовлетворением и усталостью. Она почувствовала его тело, его мягкую кожу, утонченный силуэт, его тепло. «Мужское тело так красиво» — думала она, вглядываясь в его глаза. Вдруг, Давид сказал:

— Тебе понравилось в баре?

— Да, очень даже, — ответила Дафна.

— Хорошо. Мне тоже, — продолжил Давид. — Я ещё никогда столько не выпивал.

Он действительно выпил много виски в этот вечер. Дафна почувствовала безликую, но слышимую грусть. О чем же Давид, собственно, говорит? О виски? А их любовь?

— Главное не налегай на виски слишком сильно, — со смехом сказала она.

Давид поцеловал Дафну и, укрывшись шелковистым одеялом, он быстро уснул. Дафна долго не могла сомкнуть глаз, продолжая ощущать блаженное тепло от вина, но чувствуя, что сердце её разрывается от нахлынувшего отчаяния.

Давида сбила машина, виниловая пластинка упала на пол. Дафна закрыла книгу, закрыв жизнь, она закрыла сон, закрыв счастье. Это был всего лишь сон. «У неё большие проблемы» — бормотала она. «У неё большие проблемы!». Серебряные обручи ударились о ребра Дафны и стали стягивать её, они стали уменьшаться в размерах и послышался треск.

Это лишь иллюзия свободного выбора.

ЛИЛИАН

1

Если кого-то и можно утратить в жизни, так это себя самого. Попытка найти безмерную любовь, попытка не утратить эту самую любовь под гнетом обстоятельств… Разве это не пустая трата времени? Чувства, словно парус на ветру. В сущности, чувства одиноки и с этим ничего не поделать.

Лилиан не хотела будить Лео. Они лежали на просторной белой постели, и она ощущала отчетливое присутствие тоски. Вчера вечером любовь овладела ими обоими, они были освещены сиянием лунных лучей, но сейчас, когда пришло утро и солнце освещало их спальню, а точнее, спальню Лилиан, ею овладела непомерная тоска. Она не звала её и не ждала, но всё же она явилась к ней не званной гостью.

Лилиан была девушкой нежной, склонной к меланхолии и излишним вопросам к самой себе и другим. Но всё же она была предана своим чувствам. Всего месяц назад, в этой самой постели она спала с Вивьеном, подчиняясь всем своим существом ему. Но лишь теперь, после ночи с Лео, она задумалась о том, почему после прекрасных ночей на утро она ощущает такую гнетущую и оттого нестерпимую тоску. Это чувство вины или что-то иное? — спрашивала она себя. Лилиан давно поняла, что не склона к моногамии. Увы, это не для неё. И она привыкла коллекционировать любовников, словно каждый из них являлся чем-то большим, чем просто куклой в её шелковых руках. Ей не хотелось будить Лео, потому что как только он проснется, последует вопрос: как ты, как тебе наша любовь? Она не желала этого слышать. Если что-то и есть между Лео и Лилиан, так это точно не любовь. Лишь тень любви, не более. И Лилиан злилась на себя за свое поведение, но все же не могла иначе. Встречая в университете, в баре, в ресторане приятного мужчину, она знала, что завлечет его в постель. Её каштановые волосы, очерченный профиль, высокие скулы и карие глаза завлекут кого угодно, ведь она умела преподнести себя так, чтобы загипнотизировать мужчину.

Но это было уже не важно. Лео потянулся и медленно открыл свои голубые глаза — он проснулся.

— Доброе утро! — сказал он. — Как ты?

— Всё в порядке — быстро сказала Лилиан.

Одно и тоже, подумала она. Какой же смысл в этих вопросах если они, в сущности, риторические. Она ведь не может сказать ему, что ей плохо потому что он стал очередной ошибкой в череде её романов. Она нетерпима, нежна и в то же время жестока. Ей хотелось любви потому что она не получила её от отца, вдруг поняла она. И именно поэтому она находит в этих лицах оттенки, части своего любимого, потерянного и прекрасного отца, который бросил её, оставил на пороге опустевшего дома.

— Слушай, — начала Лилиан. — Ты был искусен, но тебе пора.

— Почему? Тебе не понравилось то, что было ночью?

— Понравилось, я ведь сказала, ты был искусен, но я… Я желаю, чтобы ты ушел, и мы больше не виделись, Лео.

— Не всегда происходит лишь то, что ты желаешь, Лилиан, — лениво ответил Лео, вставая с постели и одеваясь. — Иногда происходит совершенно иначе. Когда-нибудь ты поймешь это. Спасибо, что сразу объяснила, что к чему. Я уж надеялся на большее.

— На большее? — вдруг вспыхнула она. — Мы познакомились вчера в баре. Чего ты ожидал? Брака и детей? Я лишь повеселилась и на этом всё.

— Ты девушка легкого поведения и это грустно, ведь ты очень красива, очаровательна. Ты испортишь себя своими манипуляциями.

Лилиан это не на шутку задело. Она задумалась о том, как проводила весь этот год и признала, что проводила его в праздности и похабности. В ней горело чувство вины, но что-то не давало ей стать другой, стать правильной. В чем, в сущности, правильность? Всё так субъективно, понимала она. Нормальность субъективна, как и субъективна правда, ведь для каждого правда разная, каждый воспринимает мир в меру своей испорченности. Она понимала это и понимала свою ошибку. Ей нужно было оставить Лео и заставить его припасть к ней, привязаться к ней, а затем бросить, чтобы утолить жажду. Она женщина, которая привыкла завоевывать мужчин, а затем наказывать их, думала она. Словно она исполняет чью-то вежливую просьбу. Но эта просьба была просьбой Лилиан и никого больше.

Лео ушел и с ним словно ушел весь свет из квартиры. Лилиан стало грустно и она пожалела, что заставила его уйти. Так было каждый раз. Она делала что-то, а затем жалела об этом. Легкомысленность, подумаете вы. Но это было что-то другое, что-то более засевшее в глубинах памяти, что-то заставляющее её убегать от реализма в жизни, убегать в мир фантазий и надежд. Лилиан встала с постели, увидела свое отражение в зеркале, свои каштановые распущенные волосы и подумала, что она монстр, раз может переходить от одного мужчины к другому. На секунду её показалось, что она сможет изменится, но Лилиан была бы кем-то другим, но точно не Лилиан, если бы смогла отказать такому сладостному удовольствию быть верной себе.

Лилиан выпила свежий кофе на своей изящной маленькой кухне и закурила сигарету. Ей захотелось принять ванну. Пока она наполнялась, Лилиан смыла вчерашний макияж и затем улеглась в блестящую воду, наполненную пеной. Она вспоминала своих любовников, их имена были замылены в её сознании, но она помнила какие комплименты они ей говорили и этого было достаточно.

2

Уже вечером Лилиан была в очередном баре, в красном изысканном платье и с накрашенными губами. Волосы её были распущены, пряди спадали на лицо. Она была прекрасна. Она радовалась, что может посвятить время себе на выходных, не думая о том, что скоро ей выходить на учебу и погружаться в однообразные серые будни, такие же серые, какой она была без макияжа сегодня утром. Ей просто хотелось жить, жить ярко и так, чтобы запомнилось. Лилиан прельщали мысли о телесном удовольствии, и она заманчиво смотрела на мужчин в баре, желая, чтобы к ней кто-нибудь подсел и, спустя недолгое время, так и произошло, и она знала, что к ней обязательно кто-то подсядет.

— Здравствуй! — сказал высокий мужчина, брюнет, весьма хорош собой.

Лилиан подумала о том, как ей повезло. Её очередная жертва была очень красива.

— Можно сесть?

— Конечно, садись, — ответила Лилиан, глядя украдкой и стеснительно прикрыв лицо рукой.

Они разговорились, попутно попивая мартини. Молодого человека звали Лука, взгляд его был пронзительным и оттого устрашающим. Он словно был сильнее Лилиан морально. Она этого не ожидала и ей это понравилось. Она рассказала, что учится на литературоведа, что она любит читать и будет весьма рада, если он решит почитать с ней. Он улыбался. Она же — украдкой глядела на него и пронзала соблазняющим взглядом.

Параллельно Лилиан вдруг отметила в нем черты вчерашнего любовника Лео и удивилась этому. Обычно она быстро забывала о сиюминутных удовольствиях и мужчинах, этому способствовавших, но что-то было в Лео ото льва, подумала она. Не зря ему дали это имя. Он так огрызнулся на неё, обозвал её девушкой легкого поведения… Думая о его плохом поведении утром, она неосознанно возбудилась и поняла, что хочет разрядить свои желания.

— Хочешь ко мне в гости, Лука? — вдруг спросила она с улыбкой. — Выпьем портвейна.

— Даже не знаю, — неожиданно ответил он. — Нам ведь и тут хорошо.

— Да ладно тебе. Почему нет?

— Ладно, прости. Я просто постеснялся. Пошли, я с удовольствием. Просто мы знакомы не так долго, а ты уже зовешь домой.

— Я всегда зову домой тех, кто мне симпатизирует. Люблю показывать свою библиотеку.

Лука улыбнулся.

Лилиан открыла дверь в свою квартиру, и они вошли. Она попросила подождать его в гостиной и отошла в ванную. Быстро переодевшись и надев белое красивое платье, она вышла обратно.

— Ты выглядишь потрясающе! — сказал Лука.

Лилиан игриво улыбнулась.

Плавным движением руки она расстегнула молнию сзади и платье резко соскользнуло с её тела и устремилось вниз, обнажив её тело. Лилиан подошла к Луке и стала целовать его, он поцеловал в ответ, чего она и ожидала, и они прошли в спальню и долго любили друг друга. На фоне играла пластинка Фрэнка Синатры и словно сливалась с их любовью, как нежная, полупрозрачная пелена.

На следующее утро Лука мирно спал в её постели. Лилиан открыла свои глаза и увидела его детское, невинное и красивое лицо. Казалось, он создан для того, чтобы его любили и для того, чтобы любить. В проигрывателе стояла остановившаяся пластинка. На полу лежало белое платье. Вдруг, Лилиан поняла, что в этом человеке есть что-то особенное, некие полутона, сокрытые глубоко внутри. Она прикоснулась к щеке Луки и улыбнулась. Он был похож на её отца в молодости. В нем горело и мужское, и женское начало, ведь он был силен и слаб одновременно. Лука был беззащитен, отметила она. Он доверился ей, а она отшвырнет его как вчерашнего любовника? Это казалось таким жестоким поступком, но всё же возможным.

Лука медленно открыл свои голубые глаза и устремил взгляд на Лилиан. Она ожидала от него, что он вновь спросит, как и все её прошлые любовники: как ты? Представив это, она заранее утомилась, но он произнес:

— Доброе утро! Я тебя люблю.

— А я тебя нет, — резко ответила Лилиан.

На удивление Лилиан, глаза Луки наполнились слезами. Он отвернулся.

— Я думал, вчера между нами что-то вспыхнуло…

— Я просто развлекалась! — отрезала Лилиан.

И Лука зарыдал. Она то думала он сильнее её морально, но она ошиблась, впервые ошиблась, создав психологический портрет внутри себя, ложный психологический портрет.

— Слушай, прости, — сказала Лилиан. — Я монстр и знаю это.

— Но ты прекрасна, я восхищался тобой весь вчерашний вечер. Я думал, всё иначе…

Лилиан окончательно поняла, что она хуже монстра. Из-за неё слезы пролил такой невинный, такой слабый Лука с пронзительным и сильным взглядом. Она заставила плакать человека, который, казалось, хочет утонуть в любви вместе с ней. Он был готов прыгнуть за ней, ведь он увидел в ней некое отражение самого себя и за короткий вечер узнал в ней свои интересы, поверил в судьбу. А она его обобрала. И Лилиан выставила Луку, поцеловав его нежно в губы на прощание и сказав:

— Прости.

Лилиан чувствовала, что с каждым разом, с новым любовником она становится все безумнее, звереет, становится всё более жестокой. Развращенные связи и удовольствия заставляют отуплять сознание и терять всякое удовольствие от нормального образа жизни, подумала она. Лилиан превратила себя в ничтожество. Она думала, что страшнее всего на свете умереть старой девой, поэтому всячески уберегала себя от такого рода ошибок. Но теперь, увидев себя в отражении зеркала, лохматую, страшную, она поняла, что совершила более страшную ошибку — она развратила себя, потеряв всякое удовольствие от нормальных долгосрочных отношений. Она никогда не получит этого удовольствия быть верной потому что отупила в себе всякий намек на верность. Она была верна лишь своим чувствам, была верна тому, что, казалось, и составляет её сущность, но это была ложь, поняла она. Лилиан вдруг так захотелось вернуть Луку, сказать ему что она его любит, ведь глядя на него спящего она действительно почувствовала что-то неуловимо приятное и пронзающее, но поняла, что поздно опомнилась.

Лилиан прошла в ванную комнату и горько заплакала, зная, что совершила самую большую ошибку в своей жизни.

ЛУННЫЙ УЗЕЛ

Она подошла к зеркалу и посмотрела на свое отражение. Чужое, думала она. Чужое и, словно сгусток, противное. Ох, если бы любовь можно было сохранить навсегда, все крутилось по её разуму эта вот мысль. Если бы любовь можно было сохранить навсегда. А нужно выходить на улицу. Представляться Амалией весь день, а быть может вообще… я не знаю, кто я, где я, зачем я и почему наконец это все происходит. Где он, где он? О, спокойно. Я просто проживу этот день. Как прекрасен март, думала Амалия, одеваясь, собираясь на улицу.

Амалия… Её голубые глаза, её светлые золотые волосы, блеск струится по ним, словно утренняя роса, словно яркий луч солнца, отразившийся в зеркальце. Алые губы. Кирпичный оттенок. Твердость во взгляде, сердцевиной не изнеженная женщина. И вот она вышла на улицу в своем сереньком теплом пальто и со своим шарфом глубокого синего цвета. Уловимый оттенок аквамарина в глазах. Март. Начало марта. День. Было два часа сорок две минуты. Уже сорок три. Часы на руке её шли, шли, шли. Время шло. И она шла по улицам, и она думала, дышала, медленно оседали мысли на её голову легким теплом. Ветер прохладой обдувал лицо, появлялся румянец. Красные губы. Кирпичный оттенок и кирпичные дома вокруг появлялись, исчезали, когда она задумывалась. Легкая туманность, какие-то странные оттенки; отдушина жизни, отдушина страсти. Как же я поглупела за эти месяцы, думала она, переходя через дорогу. Вышла на работу, чтобы не обеднеть, когда все деньги закончатся. О, какая нелепость, думала Амалия. Проходили секунды, минуты. Она подходила к многоквартирному дому. Солнце мягким светом освещало снег, её лицо, весь этот мир сквозь чудный легкий туман. Как я волнуюсь, думала Амалия, подходя к двери. Как будет сложно рассказать. Я ведь вчера только и думала о том, что я скажу, с чего я начну и что я донесу. Надеюсь, она не сочтет меня сумасшедшей. Как хорошо, что она живет неподалеку, совсем неподалеку! — мысли её уносили. Обледеневшие воспоминания о детстве — вот что действительно хочется растопить и вновь в полной мере пережить те чудесные мгновения, ту бесконечную любовь. Детство. Какая безмерная радость! Как далека от меня жизнь, как далека настоящая безмерность чувственности. Город пылает, город наполняется красками, город наполняется людьми, шепотом, разговорами о любви и о том, что, разумеется, обсуждать нельзя. Все раскрывается заново, как завядший цветок, который вдруг решил вновь возродится и порадовать хозяев своей красотой. Быть может, если растение возрождается, то и я вновь воскрешу свою душу из мертвых. А мир, как старая лепнина осыпалась на уставшие веки. Что могло подарить то, что я дарила своей второй половине? Кто мог подарить ту бесконечную страсть, кто мог её подарить? Да никто!

И она постучала в дверь, и она поздоровалась, и она села в кресло, и она разволновалась.

— Мне страшно, что я не могу справиться с этим сама, — сказала Амалия, — Ведь если бы я могла, если бы я только могла предаться сну хотя-бы на пару часов, то, вероятно, всё было-бы иначе. Всё будто в тумане, я затуманена страхом и болью. Моя жизнь в данное время подобна кораблекрушению — я не вижу выхода. Я не могу справиться со своим чувством.

На последних словах её голос надорвался.

— Я вас поняла, — ответила сидящая рядом женщина. — Вы когда-нибудь глубоко задумывались о том, почему с ним это произошло?

— Полагаю, что нет. Я старалась избежать этих мыслей, старалась истребить их, избавиться от корней. Избавиться, избавиться, избавиться… — возникла пауза. — Избавиться, не забыв, а избавиться — приняв.

Комната с белыми стенами и бирюзовыми занавесками наполнилась светом. Кожа Амалии, которая имела мягкий персиковый оттенок по-особенному заиграла, от неё, казалось, исходила — жизнь. И будто тот факт, что её муж распрощался с жизнью два месяца назад уже ничего не значил. Но если бы всё было так просто, дорогой читатель, то, полагаю, Амалия не находилась бы на сеансе у психолога. Какая жалость! Она и её психолог сидели в мягких креслах. В квартире было, на удивление, уютно. Психолога звали Катерина, Марина, Инна… — она забыла, как. Белые стены. «Откуда исходит уют?» — думала Амалия. Но нет, она вновь отвлеклась. Белые стены… Смутное осознание потери. Где суть? И мысль лишь о том, почему ей комфортно здесь находится.

— Почему у вас так уютно? — заметила Амалия во время того, как Катерина (кажется, всё же Катерина) безостановочно говорила о том, как всё же суметь принять и пережить факт смерти близкого… уже такого родного человека.

— Извините? — недоуменно ответила она. Где-то внутри Катерина, очевидно, была раздражена.

Поток ветра хлынул в комнату.

— Он ведь мне изменял в последние годы…

— Вы не говорили.

— О, я не помню… Он куда-то пропадал, как бабочка в ночи. Я приходила с работы, но дома его не было. Он заканчивал работать раньше меня. И там — дома такая тишина… Я ведь в эти дни по-настоящему узнала, что такое одиночество. Он меня любил? — прорезалась хрипотца. — Вероятно. Но я не уверена. Мне уже тридцать шесть и каждое десятилетие я погибаю… Как кошка — девять раз, но только внутренне. Вы понимаете?

— Да, Амалия. Я понимаю. Вы чувствуете обиду на саму себя?

— Да, это так. Я приходила домой… О, как было печально! Ставила чайник на плиту и ждала. Не дожидалась и наливала вино. Много плакала, а он ведь был жив. Был там, в кровати с какой-то очередной надутой дурой!

Слезы хлынули к глазам Амалии.

— И я не знаю, что должна чувствовать сейчас, когда его нет, когда его совершенно нет… Но на тот момент я ненавидела его всем своим существом. Я ненавидела тот факт, что вся наша былая радость, наша связь куда-то испарилась, как дым в небесах… На мелкие и ненужные жемчужины. А я ведь только и делала, что ныряла за этими жемчужинами — только бы сохранить наши отношения такими, какими они были раньше.

Амалия выходила из квартиры Катерины и в это время небо обретало чудесные оттенки: оно розовело, немного голубело и линии от пролетевших самолетов оставались в нем, медленно исчезая, медленно растворяясь. И вот Амалия шла по лучезарному скверу, куда медленно уходящее солнце всё ещё добиралось. И она думала о том, что будет делать, когда вернется домой. Её муж Герман не будет ждать её дома. Её никто не будет ждать дома. И от осознания этого ей становилось невыносимо горько. А она ведь могла потерпеть измены. Могла бы? Изменял бы, изменял, а потом бы надоело.

— А если бы не надоело? — вырвалось с её уст.

А если бы ему не надоело причинять постоянную и оттого уже нетерпимую, невыносимую боль, то что, что же тогда бы произошло? Нет, Амалия не ушла бы первой; она бы боролась за свою любовь даже из гордости, ведь это больно и даже стыдно в каком-то смысле, когда тебя оставляют. Ведь это бы означало в глазах людей, что она была плохой женой и плохим человеком. Ведь не просто же так он покончил с собой. Вероятно, что-то привело его к этому решению и вдруг к этому решению его привела Амалия?

— Нет, нет, нет! — прокричала она, остановившись на пешеходном переходе. Я не хотела ничего плохого, ведь я его любила.

Небо почернело. Серость и оттого безмятежность мира давила, угнетала и внушала мысль о том, что с ней что-то не так. Автомобили, думала Амалия. Сколько шума. Красные, желтые, черные, желто-черные. Наверное, Амалия выбрала бы черную. Да, именно черную. Автомобили начинали сигналить, но она стояла и шептала без остановки: «Я любила, я — любила…».

И река осознания начинала выходить из берегов.

Наступило утро. Небо медленно наполнялось едва уловимыми оттенками красного, желтого и розового. От былой серости и однотонности мира ничего более не оставалось. И если вчера Амалии казалось, что её жизнь является трагедией, то сейчас к ней приходило осознание того, что в жизни всё циклично, пусть и невыносимо. Она лежала на своей кровати, закутанная в белое мягкое одеяло и смотрела в окно, которое словно портал в другой мир смотрело прямо на неё. А там, за этим окном столько мыслей других людей, столько человеческих судеб, столько внезапных смертей, внезапных вспышек счастья и надежды. Но Амалия находилась здесь — в комнате, в своей кровати, в одиноком и беспечном существовании. В углу стоял письменный стол. Повсюду были разбросаны книги, блокноты, мысли, переживания, чувства. Но вдруг яркой вспышкой в её сознание проникла страшная беспокойность. Шепот сквозь голову, сквозь уши, сквозь каждую клеточку тела, сквозь кожу наконец проходило, как электрический ток: проходило и прожигало. А вокруг ведь — там, за окном! — люди. И они смотрят, кричат, вопли расплескиваются по лицу мелкими обжигающими каплями. А вдруг они знают о том, что она вчера выпила слишком много этого чертового вина и теперь вынуждена валяться и думать о том, что же ей делать завтра, чем же ей заняться помимо работы, помимо всего того, что ей необходимо. «Амалия, Амалия» — разносилось в её голове. Почему же с ней он просто не поступил иначе, почему её покинул тот, с кем она познакомилась тогда на улице Айвазовского? И вновь небо стало покрываться серой пленкой, мелкими чернеющими мазками. То ли уголь, то ли кляксы от чернил. Необъяснимая тревога, страх. «Он меня забыл, он меня оставил здесь одну!» — разносилось и разносилось повсюду, переходило на руки, на волосы, на тело. Страх. Страх. А ведь Амалия его любила!

Вдруг раздался телефонный звонок. Она сняла трубку. В комнате повисла тишина.

— Да, я завтра выйду на работу, Алан, — произнесла Амалия. — Только если погода будет хорошей.

И она рассмеялась. Положила трубку и продолжала смеяться, не замечая, как на глазах появляются слезы, как этот смех перерастает в горький плач. А ведь она его любила!

Как же я его любила и ждала, думала Амалия, упершись головой о подушку. Как же я его любила и всегда уверяла себя в его честности. О, как я ошибалась, говорила себе Амалия, встав с кровати и пройдя в ванну. Как я ошибалась! Да что он мог думать? И совершенно я уверена, что он психически здоров. Просто трус, сбежавший в могилу! О нет, что я говорю? Да что он мог думать?

Я думаю, я думаю, что мне лучше не существовать, думал Герман, когда сидел декабрьским вечером в очаровательном московском ресторане в одиночестве.

Коричневые стены, обитые блестящей белой тканью стулья и бесконечное одиночество в толпе — порождало то, что называют мыслями о смерти. И он сидел, и ему наливали шампанское, ставили на стол стейк с кровью, салат. А ведь с деньгами у него всё было в порядке. Чего же ему не хватало? Что же ему не давало покоя и до такой степени зажгло его холодный и безмятежный рассудок, что он покончил с собой? Взял и покончил в один обычный день, покончил в декабре или в ноябре. О, точно, в декабре, ведь сейчас на дворе уже стоит март, вспомнила Амалия. Какой стыд, прибавила она.

Как мне хочется забыться, думал Герман, попивая из бокала шампанское. Пузырьки с нежностью ударяли в нос. Ведь всё так очерствело, думал он. Всё так очерствело и угасло. Толпа, толпа. А мне одиноко. Где там Амалия? Ну конечно, она вновь веселится с подругами, ведь я работаю за двоих. О, она меня не ценит, я только средство достижения, ходячий кошелек! Он разом выпил блестящую жидкость, в горле зашипели пузырьки, но спустя мгновение замолкли. Он стал наливать ещё. Пенка в бокале стремительно поднялась вверх. Похоже на морскую пену, похоже на что-то стремительно жаждущее жизнь. Как жаль, что не похоже на меня. Море движется, все движется. За столиками сидят компании и разговаривают, пьют вино, ведут себя с оттенком буржуазии и с удовольствием поглощают свои блюда. Как я одинок, говорил себе Герман, разрезая стейк. Уж лучше не существовать, чем мучиться, биться в этих конвульсиях от страданий. Как я устал. Мне уже ничего не приносит радости. Шум толпы новой хрупкой волной разошелся по пространству, будто что-то вдруг изменилось, переменилось, перевоплотилось. Всё стало другим, совершенно иным обликом мироздания. И он съел кусочек стейка с кровью, допил свой бокал с праздничным напитком, положил деньги и вышел из-за стола. Вышел и ушел. Закрыл дверь ресторана и шум толпы, словно по щелчку, полностью угас.

И он шел к своему дому. Вечер. Он зашел в продуктовый магазин, резким движением руки взял бутылку виски, немного мандаринов и сигареты (зачем же я себе врежу, зачем?) Часы на руке его бились. Время билось сквозь биение сердца. Я хочу себя разрушить, думал Герман. Для чего мне жить, если мне ничего не приносит радость, даже собственные телесные наслаждения? Мне ничего больше не нужно, думал он, подходя к своей двери, которая вела в квартиру. Желтый коридор подъезда. И он вошел. В квартире царила темнота и вдруг какой-то незваный гость зажег свет! Это он, это он. Безобразие, думали лампы. Их вновь побеспокоили, побеспокоили их сон. Безобразие? — переспросил свое сознание Герман. Безобразие жизни? Безобразие старости, безобразие моего будущего, моей не-жизни, моей неспособности? Глубокий вдох с хрипом в легких. Его захлестнули слезы и он, не успев раздеться, пробежал на кухню с красными обоями и стал наливать в стакан виски. Глоток, глоток и еще один глоток. Зажигалку он поднес к сигарете и дым, дым, дым пошел из его рта, словно пена, словно последние слова, неуловимая жажда молчания не сумела остаться внутри, а вырвалась, вырвалась. И крики через его глаза; они пронизывали стены, пронизывали его жизнь. Он больше ничего не видел, ничего не желал. Желал лишь о смерти. Но что могло его остановить? Однажды он был в гостях с Амалией. Они вошли в милый коттедж, поздоровались и прошли к столу. Салаты, водка, гадкое дешевое вино, мясо. Ему было там так одиноко, что он убегал в ванную комнату плакать! Он не мог говорить со своими близкими друзьями: с Алисой, Алексеем, Вирджинией. Ничто его не могло протолкнуть: ни алкоголь, ни люди, ни книги. Какой он сегодня странный, думала Вирджиния. Наверное, ему не нравится в очередной раз наведываться к нам в гости, шептал ей на ухо Алексей. А ведь они относились к нему предвзято. Из-за чего? Из-за того, что он всего добился, открыл свой этот бизнес, серьезно занимается винодельем? Это же чудесно! Лучше бы я не занимался винами, думал Герман. Все слишком напрасно, слишком сломано. Мне сорок один год, а я какой-то неудачник. Нормальных друзей нет, море зависимостей, старею, Амалия обо мне не думает. Только и делает, что рассуждает о сумках, смеется от глупого телевидения. У нас ничего общего нет! Но почему мы вместе? Мне начинает это надоедать; эта её манера вечно учить меня как жить, а сама ведь работает на второсортной работе, ничего не добилась, ничего не смогла. Чему она может меня научить? Утопиться, утопиться! В реку войти, чтобы медленно пропасть в водах. Камень в карманы, камни. Пусть меня обхватит течение, водоросли, планктон, все меня пусть обхватит и заберут объятия смерти. Я не люблю так жить, меня не видят, я не знаю, как мне жить, когда меня не видят, ненавидят, ненавижу я это все!

И Герман напился. Ему, казалось, было хорошо. Виски осталось совсем чуть-чуть в бутылке. Мандарины нетронутыми лежали в корзинке. Его темные волосы медленно напитывались запахом табака, когда он сидел на балконе и декабрьский холод вынуждал его накинуть на плечи плед. В руках была сигарета, на маленьком столике возле него — изящная черная пепельница. Пепел, окурки, томный запах табака и виски. Все перемешалось. Все затуманилось. Его голову кружило, тело было расслаблено и окружено каким-то благим и чудеснейшим теплом, бальзамом. Хотелось остаться в таком состоянии навсегда, ведь мысли все ушли. Он думал, когда пил, он был в состоянии истерики, когда пил. Но когда он выпил и алкоголь стал действовать, маленькими штрихами вносить изменения в его самочувствие — он был в тумане. Туман, туман — это лучшее из возможностей человеческого разума, думал Герман. Затуманить себя, отупить рассудок — это лучше любого наслаждения, лучше поцелуев, лучше телесных наслаждений, лучше книг. Ничего не чувствовать — это самый большой талант, это его, поистине его талант. Для него смерть неразделима с жизнью, для него алкоголь неразделим с поэзией, для него мужчины неразделимы с женщинами, и он не видит разницы между ними так, как видят разницу обычные люди; не алкоголики, не поэты, которые занимаются винодельем (он поэт?!), а обычные сознательные люди. Не такие отбросы общества, как я, думал он. А ведь он много влюблялся, а ведь Амалия показалась наиболее хорошим вариантом долгосрочных отношений, отношений на всю жизнь. А романов у него было огромное море и с кем только можно. Он что-то искал во всем этом: в людях, в напитках, в таблетках (иногда он любил стимуляторы или нейролептики, выписанные врачом). Ему хотелось найти что-то недосягаемое, ощутить какое-то невероятное блаженство, ведь какой тогда смысл в его жизни? Он ничего не хочет, поэтому он доставляет себе наслаждение — изменяет Амалии. Он опустошен, он, вероятно, болен. И нет бы Амалии помочь ему — она развлекается с подругами! Все как обычно. И она никогда не спросит его о том, как у него дела, хочет ли он поговорить. Ей плевать! Она в своем куполе, он — в своем. Ну и пусть. Она никогда меня не любила, повторял себе Герман. Ни-ко-г-да.

Его что-то к себе звало, ведь он встал с балконного стула и подошел поближе к окну, посмотреть. Уже почти ночь, но потемнело еще давно. Луна где-то вдали едва виднеется, в тумане закутана, как в мягком пледе. И он в пледе. Хочется к луне, думал он. Вознестись к ней хочется, безумно хочется. Лунные узлы? Плед с плеч упал на пол.

Герман, этот мужчина с темными волосами и зелеными глазами, с хорошей крепкой фигурой, но взглядом отрешенным, но характером слабым, открыл окно. Поток ветра стал лохматить его волосы. Блеск сознания отражался и, казалось, трескался, вырисовывая узор мрамора. И он стал залезать на подоконник. Она меня не любит, говорил себе он. Меня никто не любит и, разумеется, видеть не хочет. Телефон молчит, никто мне не звонит (было двенадцать часов ночи), Амалия со своими подругами смеется. Пусть смеется дальше. Нога соскользнула, но он силой воли поднял ее обратно, удержался. И он прыгнул. Небо покатилось вниз, к земле. Не любила, не любила, не любила, не любила, любила… Хлоп! Удар о землю и последние проблески сознания. Один, два, три. Наручные часы остановились. Тело разбилось о гадость бытия. Он лежал — мертвый и некрасивый. Сознание и телесная оболочка расплющилась. Он больше не человек, он теперь неживое явление. И больше луной он не восхитится, и никогда не подумает о том, что это все было напрасно, ведь все закончилось совсем. А вспомнил бы он о том, что Вирджиния посвятила ему целый ряд своих картин, то, возможно, поступил бы иначе. Особенность людей заключается в неспособности осознавать прекрасное, когда в их душу вдруг проникла слепящая боль. Непогасшая сигарета медленно тлела в пепельнице, одиноко лежали мандарины на кухне, дул холодный ветер. Он лежал. Мертвец в тишине. Луна окончательно спряталась за туман. Убежала. Река не потекла вспять из-за него.

(Как чудесен март в своих думах!). Амалия шла по улице со своим давним знакомым — Аланом. Они шли, разговаривали, смеялись. Где-то в глубине она вспоминала о том, что было, когда она шла к дому и увидела тело Германа и машины скорой помощи. Она стала подходить к дому всего через десять минут после его прыжка о смерть. Вернулась бы я чуть раньше, думала она. Чуть раньше и все было бы иначе, чуть раньше, чуть раньше. Алан спросил хочет ли она зайти в парк. Конечно, конечно, ответила она и улыбнулась искусственной улыбкой. Я жалкая кукла, думала она. Ничего не добилась, никого не сумела спасти. Одинокая, жалкая, жалкая! Даже ребенка не уберегла нашего. Умер, умер! И они зашли в парк.

Алан своими голубыми глазами смотрел на Амалию. Амалия дрожала. Герман умер из-за нее, а Катерина, Инна или Марина — кто это, зачем я вообще у нее была? Нет, все будто во сне. Я ничего, ничего не запомнила? Небо колыхалось, птицы летели по своим делам, судьба заносила новые главы в жизнь каждого идущего по парку человека, каждого идущего по жизни человека. Река текла, река переливалась всеми цветами радуги, как переливается человеческое сознание, ведь в нем так много всего неизведанного, так много всего чудесного, но неуловимого. Улица Айвазовского жила в своем ритме. Сознание зажигается посредством страданий, как появляется радуга после дождя. Быть может это неверное суждение, думал Алан, смотря на Амалию и на то, как она мучается непонятно из-за чего. Неожиданно она повернулась вправо и увидела, что прямо напрямик к ней идет очень знакомый для неё человек. Алексей, Вирджиния?